О тех, с кем шел дорогами войны

Памяти друга

Маленькая белая украинская хата с большим вишневым садом, обнесенным плетнем. Сад спускается в лощину, к речушке, тихое журчание которой доносится и до нас. Стоим с Мишкой (Бергманом. — М.М.) около плетня и мечтательно смотрим на небо: темное, звездное, манящее к себе. Только изредка дают огневые налеты минометные батареи противника и где-то далеко на западе слышен приглушенный шум танков и автомашин, — немцы готовятся к решительному штурму нашей обороны на подступах к Виннице.

В маленьком домике, возле которого мы находимся, — штаб дивизиона и узел связи. Батареи разбросаны далеко друг от друга, боевое охранение впереди нас очень редкое — пехоты здесь ничтожное количество — и немцы по лощине легко могут просочиться в наши боевые порядки, поэтому ночью весь личный состав стоит на постах. Я — начальник караула и коротаю часы со своим давнишним другом, человеком наиболее близким в армейской среде, — Михаилом.

— Коля, вспомни Артемовск, Центральную телефонную станцию, разговоры с Москвой и кондитерскую с пирожными и шоколадным молоком. Кто тогда поглощал рекордное количество пирожных?

— Безусловно, ты.

— Да, но и ты, кажется, не отставал, когда дело особенно касалось сдобы.

— А помнишь Новый год в Розлуге? Сильный мороз, только что переехали на новое место, накалили докрасна железную печку и сидим у приемника, грызя шоколад. Сафонов напевает «Татьяну». Банкин истерически выкрикивает: «Где же шампанское?». Лапидус, не выдержав «больших градусов», обнимает меня за шею и по-грузински объясняется в любви. Ведь все это было уж не так плохо, а нам казалось трагедией, что бесцельно идет время. Сейчас вопрос стоит в несколько иной плоскости — речь идет не о времени, а о жизни.

— Сахару хочешь? — и оба грызем сахар, запасливо припрятанный в количестве нескольких килограммов в переметных сумах.

Мишка ухмыляется:

— Я вспомнил котелок масла, который «рубали» втроем с одним сухариком на 1001.

1001 — это высота в Северной Буковине, на которую нам пришлось взбираться в проливной дождь и невылазную грязь, затаскивая туда свои «горняшки», во время похода по освобождению Бессарабии. [282]

Взбирались двое суток. Продуктов — никаких, валимся от истощения. И вдруг «добрый гений» в лице Мишки с двухкилограммовым котелком сливочного масла. Достаем последний сухарь и втроем с Тарновским расправляемся с котелком.

Здесь же, в Буковине, навсегда запомнятся прогулки верхом в горы; выезжала обычно целая компания, но мы с Михаилом пришпоривали своих любимцев, проносились где-нибудь над обрывом и скрывались в глубине гор, — оба одинаково любили «острые ощущения». Вместе любовались закатом, равному которому нигде не видели, — это одна из достопримечательностей Карпат; вместе вспоминали Москву, свои институты (они были рядом — Бауманский и Энергетический), девушек.

На всех армейских вечерах Михаил, который значительно меньше меня ростом, строен и грациозен, — моя неизменная «партнерша».

Прислонившись к старой вишне, долго стоим молча, перебирая в памяти все события прошедших полутора лет армейской жизни. Вдруг впереди слышен какой-то шорох, трещит плетень. Подбегаю к щели около дома: «Пулеметы — к бою!» А сами, вдвоем с Мишкой, с гранатами в руках медленно идем вдоль плетня вперед. Шорох и шаги стали слышнее. Легли, внимательно смотрим. Вышедший из-за облака месяц освещает силуэт стреноженной лошади, мирно пощипывающей траву. Так вот кто виновник волнений! — и немного разочарованные возвращаемся обратно.

— Знаешь, Николай, многое в нашей жизни возмущало, казалось неверным и ненужным, многое можно было критиковать, а вот сейчас вспоминаешь все это и думаешь: все это мелочи, все поправимо, ведь вопрос стоит о гораздо более важном — о существовании родины и нас самих. Сможем ли мы, поколение, воспитанное революцией, ужиться с немцами? Нет, это будет моральная обреченность, которая неизбежно повлечет за собой и физическое уничтожение. Во всяком случае, для большинства из нас. Очевидно, именно поэтому с первого дня войны стало ясно: или победа, или смерть, никаких компромиссов, вроде плена и прочее, быть не может. И, по всей вероятности, смерть, ведь мы первыми принимаем на себя удар колоссальной военной машины, ценою наших жизней страна должна получить возможность отмобилизоваться. Немцы — сильны, они пройдут еще далеко вперед, захватят огромную территорию, но Россию не победят. Таких, как мы с тобой, — сотни и тысячи и перешагнуть через их трупы стоит колоссального труда. Вспомнят ли о нас когда-нибудь? О нас, молодых, здоровых, полных желания учиться, творить, любить, только что начавших жить и сознательно идущих на смерть ради жизни, в полном смысле этого слова? Да и что нам от того, что вспомнят или нет, раз нас все равно не будет? Важно другое — сознавать самому перед собой свою силу, свой характер, свою принадлежность России. [283]

Без нее мы жалкие отщепенцы. Никто, никогда, ни единым словом не может упрекнуть нас — мы — сознательно отдавали самое дорогое — жизнь.

...На востоке начинает светлеть. Все замолкает. Поют соловьи. Чуть заметный ветерок колышет пшеницу. Все расходятся по своим местам. Вскоре приходит замполит Савельев — невысокий, веснушчатый, прыщавый, с тонким носом и неприятными серо-зелеными глазами человек. Имеет высшее образование, историк по профессии, преподавал в Средней Азии. Отличается исключительно грубым, ехидным отношением к красноармейцам, очень высокого мнения о себе самом. В Румынском походе проявил большую трусость, но и еще большее умение угодить начальству. И, вопреки здравому смыслу, пользуется авторитетом у замкомандира полка по политчасти, позднее тоже за трусость и паникерство исключенного из партии.

Савельев докладывает, что явился к нам, в управление дивизиона, на должность замполита. Мишка вслух констатирует: «Печально, но факт». Савельев, прищурив глаза и подергивая ухом, делает вид, что не слышит.

Вскоре я ухожу на НП, а Михаил — в блиндаж к своей рации, вызывать огонь на себя. Как только рация начинает работать, так немцы ее пеленгуют и дают артиллерийские налеты, а Мишка сидит в глубоком, каменном погребе, считает снаряды и смеется.

В последующие дни — ожесточенные бои, прорыв немцами нашей обороны, отступление на Винницу, сдача города, марш с боями на Казатино. Сутки заполнены до предела, спим через день-два по 2–3 часа. С Михаилом видимся урывками. Завидев друг друга издали, подъезжаем, крепко жмем руки.

— Ну, как?

— Все в порядке. На, возьми флягу меда.

Внимательно посмотришь друг на друга, скажешь: «Смотри, держись», — и опять разъезжаешься на неопределенный срок.

Днем 22 июля возвращаюсь из разведки по новому маршруту. Узнаю, что дивизион развернулся и ведет бой с десантной дивизией немцев, занявшей станцию Оратовка. Выезжаю в село, где находится штаб дивизиона, докладываю командиру дивизиона обстановку.

— Поезжай на хутор Шевченко, там что-то застряли наши обозы. Выходя из штаба, встречаю Илью Гликсона:

— Николай, кажется, погиб Мишка. Его, якобы, застрелил Савельев.

— Не может быть, глупости.

Все восстает против этого сообщения, но сердце начинает биться учащенней.

— Едем к обозам, там все узнаем. [284]

Едем напрямую, по грейдеру, несмотря на то, что немцы время от времени пускают но нему полтора-два десятка мин. Спускаемся в лощину, она забита повозками — на мосту пробка. Вдруг сразу с нескольких сторон начинают бить пулеметы — что за черт, откуда, опять какой-то десант?

Оглядываемся назад — все ясно, на бугор медленно вползают немецкие танки и ведут огонь из пулеметов. Соскакиваем с лошадей, бросаемся в лес, ведя лошадей под уздцы. Пули свистят поверх голов, ударяются в деревья, срывают листья на кустах. Лошади идут нехотя, бьешь их каблуками под живот, тащишь изо всех сил, обливаясь потом, — если бросишь, то потом уже не найдешь.

Вот, наконец, забежали за маленькую высотку. Поднимаемся осторожно наверх. По грейдеру вытянулись 6 танков, 22 танкетки и замыкающая бронированная санитарная машина. Медленно наезжают на завязшие брички, подминая все под свои гусеницы. Вдвоем с Ильей бьем из карабинов бронебойно-зажигательными пулями по головной машине, дальность — 130–150 метров, промаха быть не может, но и эффекта никакого. Двое немцев выскочили из танкетки и стали тащить с брички мешки с сахаром — этих сняли сразу, остальные от подобных попыток отказались. Танки медленно двинулись на Лукашевку, чтобы там соединиться с окруженной мотодивизией.

— Что ж, поедем дальше.

Минут через 15 мы уже в Шевченко. Подбегает Козлов:

— Николай, убит Михаил!

— Как, каким образом?

— Ехали со всем имуществом связи с обозом, во главе с Лембешем. Аембеш поехал вперед разведать дорогу. Подъезжаем к селу. Немцы начали обстреливать дорогу из минометов. Савельев бросился к Мишке и кричит: «Слезай с лошади, я поеду искать место для укрытия обоза». Тот ему отвечает: «Я по приказанию начальника штаба еду сейчас с рацией к нему». Мины рвутся совсем близко. Савельев обезумевает от страха и истошным голосом кричит: «Слезай! Я тебе приказываю!» «Ты мне вообще никакого права не имеешь приказывать, иди к черту», — ответил Михаил и поехал. Савельев выхватывает пистолет и стреляет в спину. Мишка, удивленный, медленно поворачивается, хватается руками за живот и падает на землю. Савельев подскакивает ближе и почти в упор делает еще три выстрела, затем бросает пистолет, закрывает лицо руками и кричит: «Что я наделал!» Я хотел его сразу застрелить, но удержал подъехавший в эту минуту Аембеш.

— Так где же Савельев?

— Отправили под конвоем к начальнику особого отдела.

— А где Мишка?

— Пришлось оставить в той деревне; старик, около дома которого [285] он был убит, сказал, что похоронит сам, — с минуты на минуту ожидались танки. Сейчас меня самого из-за этого совесть мучает.

Долго не могу прийти в себя. Неужели нет Мишки, веселого, неугомонного, всегда деятельного и энергичного? Неужели он погиб так глупо?

Во всяком случае, я его должен увидеть. Твердо решил ехать в то село, где он был убит, хоть и есть опасность застать там немецкие танки. Еду вдвоем с Козловым. Околица села. Все тихо. Седой, согнутый старик медленно бросает землю лопатой.

— Это здесь?

— Да, сыночки, я его уже похоронил. Вы тикайте, а то на другом краю два раза немецки разведчики булы.

Слезаем с лошадей, подходим к могиле и долго стоим молча, не смотря друг на друга. Старик дрожащими руками обнимает нас за плечи.

— Прощай, Михаил!

Вскочили на лошадей и вихрем помчались обратно.

Через пару дней узнал, что Савельев в разгар следствия, воспользовавшись паникой при бомбежке, сбежал. Что ж, может, еще встретимся, — его я не забуду никогда.

Как обидно, что такой замечательный парень, смелый, самоотверженный, до конца преданный своим светлым идеалам и родине, так глупо погиб{143}. Он часто думал о смерти, почти сознавал неминуемую свою обреченность, — но такой ли смерти ждал он?

Образ друга навсегда останется в сердце, светлая память о нем всегда будет напоминать о нашем месте в жизни, о тех, кто погиб, чтобы спасти страну, спасти будущее.

И вот сейчас, среди озер Карелии, сидя перед коптилкой в блиндаже и работая над подготовкой предстоящих операций, которые завершат разгром немцев в этом районе, я вспоминаю южную ночь и наш разговор, происходивший почти три года назад. Да, мы уже тогда были уверены, что победим, ведь людей, подобно русским, нет. Так спи же спокойно, дорогой друг!

Высота 107.3, Ленинградский фронт, июнь 1944 г.

Не стало Киселева

Война — это смерть на каждом шагу; смерть с «открытыми глазами», на поле боя, смерть из-за угла, смерть где-нибудь в тылу, где ты ее не ждешь, от бомбежки, глупая и невероятная смерть от спрятанных в укромном месте мин или от какого-либо чрезвычайного [286] происшествия, — но всегда и везде смерть. Человек может привыкнуть ко всему, морально очерстветь и огрубеть, постоянно видя смерть перед глазами, но совершенно равнодушно относиться к ней не может. Каждая новая смерть, особенно человека, с которым ты в какой-то мере соприкасался, — оставляет неизбежный след. Если же это касается близкого тебе человека, то неизменно наталкивает на мысль: не стало еще одного из наших... Чья следующая очередь?

Не стало Киселева.

Киселев — личность далеко незаурядная, но жизнь его сложилась очень неудачно; человек был подавлен жизнью. Внешне — ничем не приметная фигура, низкого роста, щуплый, с лицом святого с плохой иконы, с лысиной в 26 лет. Внутренне — человек, глубоко понимающий искусство, художник в душе, не мыслящий своего существования вне искусства.

Окончил, хотя и не блестяще, Ленинградскую художественную академию, неплохой портретист, только что «нащупавший» нужные для себя формы художник. И сразу же — призыв в армию, столкновение с суровой действительностью, причем довольно мрачной, — халтурная работа в клубе, малярство. Через полтора года — война. Колоссальное нервное напряжение, физическая невозможность хоть в какой-то мере заниматься любимым делом.

Во время стоянок в тылу — та же халтурная работа на «мелких заказчиков» для удовлетворения своих бытовых нужд.

Время идет — минуло 4 года со времени выхода из Академии. Талант — тоже не стоит на месте, деградирует, ведь застой для художника — смерть. А здесь не только застой, — здесь моральная забитость и подавленность, сознание полного своего ничтожества, животный страх за свое физическое существование. Для подобных характеров — это неизбежная вещь.

Припоминаются такие отдельные эпизоды. Брянский фронт, река Зуша. Мне прислали 30 человек для оборудования НП командира бригады. Темная ночь. На Орел идут наши самолеты. Немцы их встречают морем огня. В небе — яркие разрывы тяжелых зенитных снарядов, вереницы вспышек автоматических пушек, бисер трассирующих пуль, медленно опускающиеся желтые и белые пятна ракет, голубые лучи прожекторов. Говорю Киселеву:

— Любуйся, запечатляй, — может быть, пригодится. Он мне совершенно откровенно отвечает:

— Не могу, Николай, сердце как-то тревожно бьется, не до этого.

Карельский перешеек. Два больших озера с высокими скалистыми берегами и замечательной перспективой уходящих вдаль каменистых холмов с огромными соснами и сверкающими на солнце маленькими виллами, прилепившимися к хаосу камней. [287]

— Ну, каково? — спрашиваю Киселева.

— Я смотрю не на это, а куда будем прятаться, если начнется обстрел.

Красивое на войне доступно только людям смелым, с сильным характером. А ведь без понимания красоты не может быть художник, и действительно, Киселев наш за годы войны, и особенно за последние, наиболее тяжелые, загнал все свои задатки глубоко внутрь, потерял критерий окружающего. Художника как такового не стало. Наблюдать подобный процесс — очень тяжело. Ведь человек этот был несомненно одаренный, он мог создать много хороших вещей.

Киселев страстно хотел жить, совершенно открыто показывал, что чрезвычайно боится потерять жизнь, не задумываясь, шел на компромисс в глазах окружающих, если ему казалось, что это хоть в какой-то степени его обезопасит. Он дальше всех убегал во время бомбежек, не показывал носа из блиндажа во время обстрела, упросил поставить его на охрану штаба. И, действительно, старались беречь его и мы, — за все время войны он, пожалуй, ни разу не был на передовой.

Вчера строили блиндаж. В воздухе показались «Фокке-Вульфы». Начинают пикировать. Бомбы ложатся более чем в 500 метрах от нас, то есть никакая опасность не угрожает. Никто даже не подошел к щелям, но, смотрю — Киселева нет. Возвращается он через полчаса, — убежал чуть ли не за три километра. Говорю ему, что это несерьезно, что он сам себя подвергает лишней опасности.

— Ничего не могу поделать, в такие минуты у меня чисто животный инстинкт убежать от всего этого.

Вечером звонок по телефону — обстреляли штаб. Всего какой-то один случайный снаряд. Убит Киселев{144}.

Да, здесь невольно можно стать фаталистом, — так много случайного, непредвиденного, рокового бывает на войне.

Человек так хотел жить — и вот нет его, хотя все время подвергался гораздо меньшей опасности, чем все остальные.

Художник, уничтоженный войной морально, оказался уничтоженным ею и физически.

Высота 31.0, урочище Какара-Кангал, южнее Иохантала, 15 июля 1944 г.

Он страстно любил жизнь

Четыре часа утра. Ни я, ни Денисов не спим: идут последние приготовления к наступлению, которое начнется в 8.00. Срочно копирую и рассылаю дивизионам схему огней на случай отражения контратак. За спиной раздается знакомый голос: [288]

— Николай, пришел Юрка Токмаков.

Настроение замечательное, только что вернулся из Ленинграда, где побывал впервые за три года войны.

— Расскажу все вечером, сейчас некогда, иду в Реполу к командиру батальона.

— Ну, крой, будь осторожен на переправе!

Крепко пожали друг другу руки, и Юрка с разведчиком быстро пошли вперед.

Юрка — лучший друг Павла (Фролова. — М.М.), мы с ним тоже очень сблизились. В Городке и Невеле всегда вместе кутили, вместе ходили танцевать. Ребята у нас смеялись, будто бы Юрка нутром чувствовал, где будут танцы. Он — прекрасный танцор, хорошо поет, исключительно жизнерадостный парень. Если к этому прибавить хорошую фигуру и физиономию незаурядной красоты, будет понятен его постоянный успех в женском обществе.

Помню одну маленькую подробность. Брянский фронт. Первые километры освобожденной, в результате нашего наступления, территории. Полуразрушенное село. На окраине — наш штаб и батарея управления (Юрка в это время был адъютантом комбрига), рядом — штаб зенитной дивизии. Возвращаемся с Берендеевым из передового разъезда. Машина медленно пробирается по заваленной телеграфными столбами дороге. Большинство пожарищ еще дымится, отовсюду несется трупный запах, в канаве — неестественно раздувшиеся лошади. Гул канонады впереди. Подъезжаем к батарее. Среди хаоса смерти и разрушения — звуки патефона, поставленного на крышу «Эмки», и танцующая пара — Юрка с какой-то девушкой в голубом платье. Все окружающие не могут удержаться от улыбки: на фронте особенно ценятся люди, так страстно любящие жизнь.

Невель. Вечер в клубе госпиталя. Вой сирен — сейчас должна начаться бомбежка. Минутное замешательство в зале. На сцену вскакивает Токмаков и начинает рассказывать один из своих бесчисленных анекдотов. Гром аплодисментов. Вся тревога улеглась.

Взвод Юрки — один из лучших в бригаде, ребята его буквально обожают.

Время приближается к 8.00. Комбриг на месте. Все готово. Последней включается рация Токмакова.

«Маяк»:

— Все в порядке, прибыл благополучно, буду следовать с пехотой. Мощная 40-минутная артподготовка, пехота пошла вперед. За час продвинулись на три-четыре километра. Включается «Маяк»:

— Попали на минное поле. Мордвинов (командир 5-й батареи) подорвался. Токмаков с разведчиком идут к нему.

И новая радиограмма: [289]

— Разведчик убит. Токмаков ранен. Немедленно вышлите машину. Минут через сорок машина, возвращающаяся с Токмаковым и Мордвиновым, подходит к нашему КП. Подбегаем к ней. Мордвинов умер в первые же минуты — осколком пробито горло. У Юрки — оторвана нога (на нее наложен жгут), перевязаны грудь и голова. Он перестал дышать всего три-четыре минуты назад. Фельдшер рассказывает, что все время был в полном сознании, но не чувствовал, что нет ноги и просил снять с нее сапог. Последние слова были:

— Дайте воды. Умираю. Жаль. И через несколько секунд:

— Да, это — все. Уми...

Лицо простое и мужественное, ни малейших следов страдания, только глаза смотрят задумчиво и печально. Ветер развевает прядь волос; медленно ударяются о камень капли крови, вытекающей из оторванной ноги.

Так не стало Юрки. Молча стоим у машины. Падают редкие, крупные капли дождя. Накрываем труп палаткой. Дождь превращается в ливень, раздаются мощные раскаты грома, заглушающие шум артиллерийской канонады.

Невольно возникает символическая мысль: природа оплакивает человека, так страстно любившего жизнь и все живое, умершего во имя спасения жизни друга{145}.

Кяхяри, Ленинградский фронт. 20 августа 1944 г.

Любимая женщина

...Каждому необходимо в любую минуту жизни иметь хотя бы в какой-то степени воплощение своего идеала в живом человеке. Большей частью таким воплощением является любимая женщина, любимая девушка. На фронте, когда условия существования всячески заставляют отвлекаться от действительности и думать о чем-то постороннем, — это особенно необходимо. Вся фронтовая лирика (ее здесь не меньше, а пожалуй больше, и во всяком случае она здесь сильнее, чем в тылу) — излияние этих стремлений во внешний мир. Кроме того, с мыслями о любимой обязательно связаны мысли о домашней обстановке, о многих веселых часах, проведенных вдвоем и в компании, связаны мысли о будущем. Прошлое и будущее — вот чем дышит каждый солдат; каждый надеется на счастливый исход, на будущее, — без этого нельзя было бы воевать. У каждого в душе образ той, с кем он был, уходя на фронт, уезжая в армию. Новых впечатлений и встреч нет, а если и есть, то они случайны, на два-три часа. Поэтому образ последней девушки или женщины надолго запечатляется в сердце, [290] хранится чистым и неприкосновенным в бури и будни фронтовой жизни. То, что легко и незаметно произошло бы в обычной обстановке — любая ссора и расставание — здесь оставляют глубокий след, заставляют задумываться и грустить.

Тот, у кого нет этого образа любимой или хотя бы хороших воспоминаний о ней в прошлом, — тот особенно чувствует свое одиночество.

Человек, знающий, что его ждет и постоянно о нем думает любимая, получающий от нее письма и делящий с ней свои скромные горести и радости, получает тем самым большую поддержку, большую моральную силу, так необходимую в минуты боя, в минуты чрезвычайного физического и нравственного напряжения (Андрей, Иван Сумяцкий).

Итак, пойдем по вышеуказанному пути: жить на войне прошлым и будущим. Тем более, что никаких других вариантов нет и быть не может. Аминь.

Брянский фронт, июнь 1943 г.

Мария

...»Марш артиллеристов», — объявляет конферансье, и комната наполняется широкими, лихими звуками баяна. Фронтовая бригада дает концерт 3-му дивизиону БМ'овцев. Изба, самая просторная во всей прифронтовой деревне Стайки, переполнена зрителями. Занавес — плащ-палатка. Солистка бригады — Мария Васильева — стройная, высокая, красивая брюнетка, обладающая приятным голосом и обворожительной улыбкой, исполняет ряд популярных песенок. Затем следуют несколько инсценировок, в которых отличается исполнитель роли Швейка, наделенный чувством истинного юмора. Затем — сцена «Из жизни старого цирка». Несмотря на жару в помещении и очень неудобные позы зрителей, все довольны и по-настоящему развеселились.

Но вот концерт окончен. Остаются только «болельщики» — наши офицеры и девушки из соседнего госпиталя. Хозяев квартиры — старика со старушкой — уложили на печь спать. Вот раздаются знакомые звуки баяна, и пара за парой кружатся в вальсе. Я приглашаю солистку бригады. Быстро включаемся с ней в общий ритм танца, смеемся, шутим, «заводим» первое знакомство.

Сразу находится общая тема — она москвичка. Вспоминаем московские вечера и концерты. Мария быстро угадывает каждое задуманное па, и в конце танца мы уже вполне понимаем друг друга, обращая на себя всеобщее внимание. Перед следующим танцем Николай Сафонов шутя объявляет: «На сцене — московская пара». Действительно, [291] танцуем только вдвоем. Успех полный. Партнерша моя раскраснелась и благодарно жмет руку.

Часа через два измученные танцоры начинают расходиться. Артистов мы приглашаем ночевать к себе, — в наш блиндаж, он самый просторный. Придя «домой», устраиваем «торжественный ужин»: жарится картошка, идут в ход консервы и колбаса, очень кстати и полученная днем водка. Присутствуют четверо артистов, две девушки из медсанбата и пятеро нас, «коренных обитателей» блиндажа. Сафонов исполняет «Черемуху» и «Татьяну», Яшка — «Вечернюю», Николай Романов «дает» свои одесские шуточки и «Мишку», песенки из фильма «Два друга». Артисты наши присмирели, сидят несколько удивленные — не ожидали встретить такие «таланты». Но вот несколько номеров исполняет баянист, очень мило поет Мария. Разговор принимает более интимный характер. Жара в блиндаже невыносимая. Решили пройтись по свежему воздуху.

Ясная морозная ночь. Под ногами скрипит снег. Вокруг луны — светлые, сияющие концентрические полосы. Вдали — вспышки ведущих огонь наших тяжелых батарей, светлые шарики медленно опускающихся осветительных ракет.

Вместе с Марией идем вдоль деревни, выходим в поле.

— Знаешь, Николай, я рада, что попала на фронт. Только здесь познала и саму себя, и окружающих. И только здесь учишься ценить жизнь со всеми ее прелестями и невзгодами. Смотри, самый обычный вечер, на который мы в Москве навряд ли обратили бы внимание, а как он выделяется среди фронтовых будней, сколько истинного веселья!

— Да, кто прошел школу войны, тот обязательно будет любить жизнь.

Часа через два возвращаемся «домой». А наутро, получив моральную зарядку и сохранив друг о друге самое теплое воспоминание, расходимся каждый своей дорогой — я еду на НП, Мария{146} с бригадой — куда-то в другую часть.

Стайки, Брянский фронт, март 1944 г.

«Меня спасла Валя»

Этими словами закончил свой рассказ молодой, красивый, с энергичным лицом и умными, серьезными глазами человек, лежащий сейчас перед нами на койке в санчасти. Он бледный, очень похудевший, но серые глаза сохраняют свой прежний блеск. Сергей — командир взвода управления; вот уже несколько месяцев мы с ним работаем в одном дивизионе и крепко дружим. Вчера утром Сергей ушел на передовой [292] пункт с рацией; связь с ним вскоре порвалась, и только сегодня в дивизион позвонил врач и сказал, что он у него и хочет меня видеть.

Сергею 27 лет, перед войной он окончил автодорожный институт, строил мосты и был влюблен в свое дело и в свою молодую жену Валю, с которой познакомился, будучи на третьем курсе. Попав в армию, писал Вале не менее двух раз в сутки, что вызывало смех и остроты всех окружающих. Все близкие Сергею люди заочно прекрасно были знакомы с Валей. В начале войны Валя с двухлетним сыном каким-то образом осталась в Харькове, Сергей буквально не находил себе места.

Время шло, судорожно проскакивали месяцы фронтовой жизни, разговоров о Вале уже не было, но в интимной беседе в бессонные ночи Сергей хотя бы двумя словами касался Вали.

И вот сегодня, в дни нашего наступления на Брянск, Сергей рассказывает: «Вчера утром зашел в Савки, на пункт командира дивизиона, взял радистов и двинул на передовой (пункт), к железнодорожной насыпи. Связался с командиром батальона, открыл огонь по блиндажу, разрушил. Второй блиндаж и ДЗОТ отсюда почти не были видны за кустарником, решил вечером выбраться в нейтральную зону, к нашему танку, и вести огонь оттуда. Как только стемнело, — пошел. Следом за мной — один радист. Перешли полотно, пролезли сквозь проволоку, какой-то пулеметчик, очевидно по шороху, открыл огонь. Залегли. Фриц не успокоился и минут через пять «дает» налет из минометов. Радиста легко ранило в руку. Послал его обратно, рацию взял сам. Пробежал шагов двадцать, под ногами что-то взорвалось. Упал и потерял сознание. Пришел в себя через несколько часов. Тишина. Звезды. Острая боль в руке и тупая, ноющая — в голове и правой ноге. Кое-как перевязал бинтом голову, попробовал приподняться — не могу. Полежал еще немного, вспомнил Валю и близких, собрал все силы и прополз пять-шесть метров. Весь покрылся потом, правая нога кажется чугунной. Отдохнул минут двадцать, опять вспомнил о Вале и прополз еще метров десять. Дальше ползти сил нет. На востоке начало светлеть. Если до рассвета не доберусь до своих, то — хана, немцы дают сюда ожесточенные минометные налеты, танк уже далеко, я — на открытом месте. Попробовал подняться на ноги и пойти — сразу упал. Под бок попала кобура пистолета. Не это ли выход? Нет, еще рано. Меня ждут жена и сын. Снова напряг все силы и снова продвинулся на 10–12 метров. К утру добрался до полотна. Здесь заметили пехотинцы из боевого охранения и донесли до пункта комбата. Если бы не Валя, вряд ли бы ты меня увидел».

Ответить я ничего не успел, — подошла машина и Сергея повезли в госпиталь.

Через несколько дней пришло письмо из Харькова, от соседа по квартире (матери у Сергея не было, отец эвакуирован в тыл в первые [293] дни войны). Пишет, что сын Сергея умер, а Валя живет и здравствует, в первую же зиму вышла замуж.

Подобное известие, безусловно, Сергею не послали. Через три месяца он вернулся к нам уже на Прибалтийском фронте. Стал серьезнее и задумчивее. Писал редко и только отцу. Как много потеряла женщина, порвавшая с мужчиной, который ее боготворил, который шел на смерть, видя ее перед собой, который, мысленно обращаясь к ней, переборол смерть{147}!

Стайки, Брянский фронт, высота 174.0 27 марта 1944 г.

Расплата разведчика

Закат солнца. Вдали, на огненно-красном фоне, видны многочисленные трубы, контуры улиц и парков, — впереди Днепропетровск, уже более месяца занятый немцами. Улица Каменки, разделенная линией фронта, — тиха и пустынна. Только что окончился очередной огневой налет «фрицев»; из окопов, щелей и домов показываются наши пехотинцы, минометчики, артиллеристы, наблюдатели — скоро ужин.

После короткого обозрения окрестностей захожу в свой НП — полуразрушенный домик. Ординарец Петровский (маленький, юркий мальчишка из Николаева, ушедший вместе с Красной Армией перед оккупацией города) говорит, что только что звонили из 6-й роты. 6-я рота батальона, которую мы поддерживаем огнем, занимает самую ответственную и самую тяжелую полосу обороны — низину между двух озер, прекрасно просматриваемую противником. Звонок. Петровский берет трубку:

— Николай Николаевич, опять оттуда.

Это была его маленькая причуда называть меня не по званию, а Николаем Николаевичем, хотя мне 20 лет, а ему — 17.

— Николай, это ты? Будь другом, сыпани по флагу — ребята головы не могут поднять, а надо за ужином идти.

«Флаг» — условная кодировка цели — группа блиндажей и пулеметных точек у дерева, на котором немцы иногда провокационно вывешивают красный флаг.

— Ладно, Миша, штук 30 сейчас пустим. Водку принесли? А то приходи ко мне. Ну, всего.

По другому аппарату вызываю огневую позицию:

— По флагу, 30, беглым! Предупреди хлопцев: работать так, чтобы ни одна сволочь не успела сбежать. Ясно? Все.

Через две минуты за спиной слышны выстрелы, следующие с интервалом в несколько секунд. Несколько позднее, впереди, — резкие [294] хлопающие разрывы. Теперь пехотинцы по крайней мере на час могут отдохнуть: немецкие пулеметчики и автоматчики меняют огневые позиции. Тишина. Только вдали слышны приглушенные разрывы: наша тяжелая артиллерия бьет по переправам.

Переношусь мыслями к Вадиму и Яшке. Где они? Что с ними? Вадим и Яшка — разведчики{148}, отправившиеся два дня тому назад в Днепропетровск. Оба они служили со мной в одном дивизионе, сейчас же находятся в полку, действующем вместе с нами. Оба хорошо знакомы с городом: Вадим кончал в нем институт, Яшка каждое лето приезжал к родным.

Вадим — высокий, сильный, красивый парень. Инженер-металлург и немного романтик. Замечательный товарищ. Яшка — весельчак, «наполненный» анекдотами. В 1939 г. поступил в историко-архивный институт — там почти не было конкурса; больше всех в дивизионе имел «губы» за самовольные отлучки. Прекрасный музыкант и радист. В разведку оба шли по собственной просьбе. У Вадима помимо всего прочего оставалась в городе любимая девушка, с которой не виделся с момента призыва в армию.

Переодевшись в грязные, замызганные рабочие костюмы, оставив все документы и взяв рацию, два дня тому назад поздно вечером оба пошли к Днепру. В условленном месте их ждала лодка, переправились благополучно. Вчера на рассвете была принята их первая радиограмма:

— В 20.00 дайте огонь по парку Шевченко. Предполагается офицерское гулянье. У нас все в порядке.

С 20.00 до 20.30 по парку Шевченко вели огонь два дивизиона: дальнобойных пушек и гаубиц большой мощности. Утром разведчики-наблюдатели, находящиеся на водонапорной башне, в поселке Игрень, доложили: «Весь парк перемешан с землей, все урыто воронками».

Почему же нет ребят? Неужели попались немцам? Из задумчивости выводит настойчивый зуммер телефона. Беру трубку. Знакомый голос начальника разведки дивизиона:

— Николай, это ты? Немедленно приходи на «Киев», вернулся Яшка.

Путь на «Киев» — НП командира дивизиона — пробегаю бегом, несмотря на то, что туда около 800 метров. В домике только свои ребята, никого посторонних нет, за исключением начальника штаба. У стола, перед коптилкой сидит Яша: бледный, усталый, насквозь мокрый. Сквозь стиснутые зубы произносит:

— Вадим погиб.

Лицо от напряжения перекошено. Медленно, мелкими глотками выпивает стакан водки.

— Переправились мы благополучно. Лодку, рацию, пистолеты и гранаты замаскировали в камыше и пошли к городу. Не доходя два-три [295] километра, легли спать в поле, а рано утром вошли в город. Сразу были задержаны и направлены в комендатуру. Там рассказали, что идем из тюрьмы, освобожденной доблестными немецкими войсками. Оба осуждены советской властью за контрреволюционные разговоры. Семьи высланы. Идем искать работу. Нас обыскали, ничего подозрительного не нашли. Комендант приказал явиться на следующий день, а пока идти работать на станцию. Пошли. Целый день таскали рельсы и шпалы, получили по чашке супа. Под вечер нас отпустили. Отправились опять в город. Жителей мало, но по проспекту Карла Маркса прогуливается офицерня, изредка под руку с женщинами, продавшимися немцам. На перекрестках — большие объявления: «Завтра, в 18.00 в парке Шевченко гулянье в честь освобождения города славной германской армией. Господам офицерам вход свободный. Остальным получить билеты в комендатуре. Допускаются только хорошо одетые женщины».

Переглядываемся с Вадимом: вот это для нас, преподнесем подарочек «освободителям» и шлюхам. Впереди нас идет молодая женщина с пышными волосами, одетая в коричневое красивое платье и в туфлях на высоких каблуках. Вадим пристально всматривается, потом вздрагивает и хватает меня за рукав:

— Яша, это она, Нина.

Догоняем ее, Вадим выходит вперед и берет ее тихонько за локоть.

— Ниночка!

Она быстро оглядывается и смотрит широко раскрытыми глазами.

— Вадим, это ты? На кого ты похож, откуда? Ты к нам совсем?

— Нет, я здесь случайно.

— Так ты у красных?

— А ты разве у немцев?

— Тихо, на нас могут обратить внимание. Вадим, я молода и хочу жить. Ты должен немедленно отсюда уйти. Если я встречу тебя еще раз, я за себя не отвечаю. Отойди, навстречу идет мой знакомый.

Я потянул Вадима назад, Нина встретилась с вылощенным прыщавым обер-лейтенантом, с улыбкой поздоровалась, и они быстро пошли под руку вперед. Через несколько шагов немец бросил назад наглый презрительный взгляд. Мы свернули за угол. Какая стерва!

Вадим шел, тупо уставившись в землю. Переулками вышли на окраину и пробрались к лодке. Ночь просидели в лодке, утром передали радиограмму и решили пойти опять в город: необходимо уточнить казармы немцев и огневые позиции дальнобойной артиллерии. С бумажкой коменданта мы были до вечера в сравнительной безопасности. Прошли задворками, перелезли несколько заборов, мимоходом в [296] четырех местах перерезали кабель, идущий к реке. До обеда узнали все, что надо. И здесь началось самое неприятное. Вадим заявил:

— Я должен увидеть ее еще раз, может быть, она одумается. Подождем ее у дома, когда она будет выходить, чтобы идти на гулянье.

Никакие товарищеские внушения не помогли. Пришлось идти с Вадимом — не отпускать же его одного.

Этот чудесный парень думал ее спасти: ведь в 20.00 по парку Шевченко наши откроют огонь. В половине шестого подошли к ее дому, встали так, чтобы издали наблюдать за дверью. В без четверти шесть появился наш старый знакомый — обер-лейтенант с наглой физиономией. Через несколько минут он вышел из дома под руку с Ниной. Мы на приличной дистанции пошли вслед за ними. Вадим вел себя сравнительно спокойно: для него все было решено прошедшей ночью. Этот последний шаг к когда-то (да и теперь тоже) любимой девушке он делал для успокоения собственной совести, сделано все, что могло бы помочь ей быть честным человеком.

У входа в парк они остановились. Офицер прошел вперед, очевидно, за билетами для нее. Вадим быстро подошел и сказал что-то. Она отвернулась. В это время уже возвращался офицер с серьезным лицом, перебросился несколькими словами с Ниной и быстро подошел к Вадиму. Из-за его спины надменно смотрела эта сволочь, прикрыв сумочкой лицо от солнца. Офицер поднес к губам свисток, Вадим прыгнул, ударил немца ногой в живот и бросился бежать к переулку, на углу которого стоял я. Три других офицера, стоявшие метрах в 15–20-ти в стороне, открыли огонь из парабеллумов. Вадим пробежал несколько метров и упал с пулей в спине. Обер, успевший оправиться от удара, медленно, полусогнувшись, подошел к лежащему на тротуаре Вадиму, расстегнул кобуру и выпустил одну за другой три пули в грудь Вадиму, затем встал в полный рост и еще три пули выстрелил в голову.

Так умер Вадим.

Проб... же эта поднесла платок к лицу и отвернулась, а через несколько минут вместе со своим обером пошла в парк.

На стрельбу начали сбегаться полицаи, я быстро пошел прочь. Ровно в восемь ударили наши дивизионы, я был уже в поле. На этот раз по берегу ходили патрули, к лодке добрался ползком. Переплывать было нельзя, река все время простреливалась, немцы поняли, что что-то неладно. Всю ночь и весь день пролежал в камышах. Сегодня вечером поплыл. Примерно выплыл на середину, когда начали хлыстать по лодке из пулемета. Прыгнул в воду и начал подталкивать лодку впереди себя, бросать было жалко: в ней рация. Через некоторое время благополучно добрался.

Общее молчание. Яша маленькими глотками пьет водку, стакан тихонько стукается о зубы — дрожит рука. Затем обращается к начальнику штаба: [297]

— Товарищ майор, разрешите нанести на карту огневые позиции и отметить казармы.

В течение нескольких минут в комнате видны две головы, склонившиеся над картой, освещенной мерцающим светом коптилки. Остальные сидят, задумавшись, по углам. Погиб замечательный товарищ. Отомстим боевыми делами. Она же, если осталась жива после нашего огневого налета, пусть заранее проклинает минуту, когда родилась.

Входит офицер связи: Яшку вызывают в штаб армии.

Майор говорит нам:

— Все по местам, товарищи. Ожидается контратака. Угрюмые, молчаливо расходимся по пунктам. Сегодня ночью наши батареи будут бить особенно точно и напряженно.

Брянск, 20 октября 1943 г.

Мой взвод

Кульков — молодой парень с чисто русской физиономией. Один глаз всегда прищурен. Ходит, покачиваясь как утка, со скоростью парусника, попавшего в штиль. Товарищи очень метко прозвали его «русским Иваном». Среднее образование, но о Пушкине знает понаслышке. Когда голоден, способен стащить кусок хлеба у товарища, с которым спит под одной шинелью. Вечно возится с тряпочками и мешочками, десять раз пересчитывая три куска сахара. Большой индивидуалист. К жизни относится несколько пессимистически, глубоко убежден, что «правды нигде нет, и все делается по блату». Жил впроголодь, был беспризорником. Интересуется только насыщением своего желудка (чрезвычайно объемного) и производством цемента (окончил Вольский строительный техникум). Если посадить на землю и дать «деньгу», вышел бы классический кулак. О жизни иной, чем в Саратовской области, не имеет ни малейшего представления, да, пожалуй, и не верит, что она вообще существует.

Поворознюк — украинец из Киевской области, попавший в армию пареньком, у которого «молоко на губах не обсохло». Образец покорности и дисциплины; прекословие начальству его пугает насмерть. Когда один ходит по лесу и мычит под нос, — похож на медвежонка. Классически неловок. От рюмки водки пьянеет и делается ребенком. Моментально забывает даже то, что вдалбливалось месяцами и годами. Очень честен, немного труслив (больше по складу характера). Русские слова путает с украинскими, не зная толком ни первого, ни второго. [298]

Рогальский — украинец из Винницы, 5 классов образования, но кругозор — широкий. Умный, серьезный парень. Хороший, верный товарищ. Очень общителен. Каменотес и «мастер на все руки». Очень скромен и честен.

Широкое, часто улыбающееся лицо. Серо-голубые твердые глаза. Крепкая, ловкая фигура. Очень любознателен. Зимой, лежа больной на нарах, вполне серьезно стал по словарю изучать турецкий язык. Любимая поговорка: «Это слово не русское, а иностранное, оно нам так же понятно, как и непонятно».

Аметов — татарин из Ялты. Молодой, красивый (черноволосый, прекрасные карие глаза с длинными ресницами, холеные усики, временами и баки), пользующийся большим успехом у женщин парень. Умеет жить и хорошо жил до армии. Столяр, слесарь 7-го разряда, и также «мастер на все руки». Быстрый и проворный.

Хороший, заботливый друг. Тонкий гастроном и прекрасный повар. Два раза успел жениться. Вопросы «положения в обществе» совершенно не интересуют, живет в свое удовольствие, страстно обожает свои Крым и Ялту. К соотечественникам относится с некоторым презрением, справедливо ставя себя выше большинства из них.

Доволен жизнью и в минуты любых трудностей. Спокоен и храбр.

Очень хорошо, литературно говорит по-русски, хотя и с некоторым акцентом.

Был пулеметчиком, много пережил, был ранен.

Чернил — пожилой, лет сорока пяти, но моложавый, черный с проседью, мужчина, еврей из Геничевска, хотя по внешнему виду никогда этого не скажешь. Участвовал в гражданской войне в комсомольском отряде, а потом работал по снабжению. Был в плену у Махно, под расстрелом у «зеленых».

Общественник, профсоюзный работник торговой сети; не упускает того, что «само идет в руки», а в общем, честен. Исключительно заботлив по отношению к своей семье.

Политик, любит поговорить. Под огнем спокоен. Хороший товарищ. Любит «искать правду», следовательно, в жизни часто был неудачником, но выручала природная сметливость.

Бессмертных — молодой белокурый паренек, пермяк. Добродушный и бесхитростный. «Пилот», летавший на «У-2» и постоянно об этом рассказывающий. По чертам характера и даже по внешнему виду несколько напоминает Шурика. Простой, веселый, хороший товарищ. Под огнем довольно хладнокровен, был в пехоте, ранен.

Кочетков — здоровый рослый харьковчанин. В разговоре «окает». Сильный, выносливый, любит выпить. Хороший товарищ. Общителен, преображается только тогда, когда систематически голоден — делается зол и вспыльчив. [299]

Хороший голос, знает массу песен, особенно народных, хорошо аккомпанирует на гитаре. В душе — лирик.

Широкий кругозор. Очень самолюбив. Легко «обрабатывает» женщин. Лихой, «компанейский» парень. В решительные минуты — спокоен.

Копылов — небольшого роста, щуплый. После контузии здорово глуховат. На этой почве с ним случается масса анекдотов. Говорит тихим, мягким голосом. Если обижен — молчит сутками.

Шавкин — очень маленького роста; длинная, тонкая шея, а на ней — курчавая головка с морщинистым, приплюснутым лбом. Какое-то общее сходство с мопсом. Все время старается говорить смешно и остроумно, но удачно получается редко; вообще все время говорит и рассказывает. О себе чрезвычайно высокого мнения. Старается привлечь к себе всеобщую симпатию. Очень ехиден, навряд ли будет гнушаться любыми средствами.

Инженер-металлург (учитель танцев, киномеханик). Разошелся с двумя женами — бросили его. Заискивает перед многими.

Брянский фронт, июнь 1943 г.

Несколько слов об интересных физиономиях и личностях

Морвинюк. Полное, сытое лицо. Вечно больные десна. Походка вразвалочку, чуть «намечающееся» брюшко. Умеет жить. В прошлом — учитель-историк. Ладит с начальством. Принципиален. В отношении организации работы — «колхозный бригадир», по выражению Насилевича. Любимые слова: «Ну, Петров (или: Фролов, Иванов и т.д.), как дела? Значит, ничего? Ну, так, так». Или: «Вы знаете (то-то и то-то). Нет, я вам скажу, Вы ничего не знаете. Да, да, да! Слушайте...», и т.д.

Хороший товарищ, но несколько эгоистичен. В решительные минуты мужествен. Тишенко обещает наградить «Медалью за усердие».

Орлов. Родился в Одессе, в астрономической обсерватории. Последним все сказано. Кончил астрономическое отделение МГУ, аспирантуру. Высокий, веснушчатый, нескладный. Совершенно не знает, куда девать руки. Исключительно скромен. Командовать не может. При разговоре как с начальниками, так и с подчиненными всегда краснеет. Приветствует всегда первый. Спрашивает разрешения обратиться к старшине батареи. Всегда замкнут. А вообще хороший парень, способный и трудолюбивый. Крупным ученым не станет никогда — нет дерзания и смелости, необходимых для новшеств в науке. [300]

Касарин. Могучая фигура. Простое, мужественное, располагающее к себе лицо. Прямой, честный характер. Замечательное самообладание и незаурядная храбрость.

Исключительно веселый, компанейский парень. Рассказы об авиационной карьере. Пилот на «СБ», сержант, командир корабля (штурман-капитан), на втором боевом вылете сбит под Синельниково. Пехота. Лагерь НКВД. «Насильственное» зачисление в артучилище, его окончание, 69-я бригада. Под Зушей двое немцев неожиданно напали, заткнули рот (платком с иголкой), хотели связать руки и взять «языком». Отбился. Под Старой Руссой 16 раз прошел (прополз в воде по танковой колее) по «перешейку смерти» — 500-метровому коридору в клин, забитый нашими войсками в оборону противника.

«Ауна», «Зоопарк», «Проповедь», добрая половина вещей Баркова и т.п. — обширный репертуар, исполняемый Касариным с олимпийским спокойствием, благодаря чему успех — колоссальный.

Переписка Касарина с Брикиным: «Финны ежедневно просят дать им толстого старшего лейтенанта, бывшего политработника, тогда они заключат мир. Но я им виду не подаю, что речь идет о тебе, то есть можешь пока спать спокойно». Заключение мира с финнами, перевозка финского сержанта, обмен звездочки на кокарду. Стремление опять попасть в летный полк, «вырваться на волю».

Личность действительно интересная, заслуживающая внимания. С Касариным я сразу нашел «общий язык» и быстро подружился. С Павликом они живут «душа в душу». Последний вздыхает: «Если бы к нам вернулся еще и ты, Николай-, то трио было бы замечательное».

Опердежурство в штабе в Майлю, Ленинградский фронт, 14 сентября 1944 г. [301]