«Если завтра война...»{136}
Возвращаемся с боевых стрельб. Едем по прекрасной грунтовой дороге, идущей от шоссе Стрий — Лавочне через Блоню в Дрогобыч{137}. Кругом — поля, изредка попадаются небольшие рощи. На горизонте — цепь больших холмов. Вечереет. Медленно заходит солнце, отбрасывая розовато-пунцовый отблеск на все окружающее. Полная тишина. Многие безмолвно восторгаются красотой заката.
Вдруг справа от дороги, на опушке небольшого перелеска видим красивый березовый крест, метра четыре высотой, обвитый венками из вереска и увенчанный зеленой каской. Крест этот очень прост и изящен, а благодаря розовому отблеску заходящего солнца резко выделяется на темном фоне леса, как немой символ недавно разыгравшихся здесь событий. Каждый из нас невольно спрашивает себя: кто здесь похоронен: поляк, украинец или немец. Вероятность одинакова в отношении каждого из трех.
Сколько их, могил неизвестных солдат, раскидано по полям Польши, Германии и Франции, по лёссовым долинам Китая, по горам Испании и дебрям Абиссинии! Сколько честных сердец перестало биться, подчинившись воле капитала!
Десятки миллионов убитых в первую империалистическую войну, десятки миллионов калек, обреченных на жалкое существование, сотни миллионов разрушенных семей, нищета, голод и море слез — этого оказалось мало. Власть капитала слепа и безумна в своей ярости, фантастически жестока в предчувствии своей гибели. Она противоестественна всему живому, противоестественна самому существу человека, обрекает на гибель миллионы людей, задерживает развитие культуры и прогресс мира, но она исторически неизбежна на данной фазе развития общества и может быть побеждена только новой, наиболее передовой социальной и экономической системой, обеспечивающей [256] более высокую производительность труда, — социализмом. Для осуществления этой победы нужны героические усилия целых народов, нужны годы колоссального напряжения всех сил передового человечества, длинные годы титанической борьбы и лишений.
Поколение людей, руководящих в данный момент единственной в мире страной Советов, совершило три революции, участвовало в крупнейшей в истории гражданской войне, вынесло лишения восстановительного периода, осуществило две пятилетки. За 20–25 лет пережито такое количество крупнейших исторических событий, какого хватило бы на несколько веков, на несколько поколений.
Ромэн Роллан, кончая своего «Кристофа», в 1912 году говорил: «Я написал трагедию поколения, которое скоро исчезнет... Теперь ваш черед, люди нашего времени, молодежь! По нашим телам, как по ступеням лестницы, — идите дальше вперед! Будьте более великими, чем мы, и более счастливыми!»
Честь претворить в жизнь этот пророческий призыв великого писателя-гуманиста выпала на «поколение победителей», поколение русских большевиков. История шагнула в новую эпоху — эпоху пролетарских революций и диктатуры пролетариата.
«...Будьте более великими, чем мы, и более счастливыми!»
Могут ли люди быть более великими, чем Ленин и Сталин, Дзержинский и Свердлов, Киров и Горький? Может ли быть большее счастье, чем сознание того, что ты являешься преобразователем социальных порядков, строителем новой жизни?
Поколение победителей, героически пронесших окровавленные, овеянные славой массового героизма знамена пролетариата через все трудности и преграды, создало все предпосылки для формирования нового, молодого поколения, выросшего в условиях советской действительности. Эта молодежь должна выполнить великую историческую миссию: нанести сокрушительный удар мировому империализму и практически перейти к строительству коммунистического общества. На это поколение и страну, его породившую, обращены взоры свободолюбивых французов, героических бойцов народно-революционной армии Китая, разбитой, но не покоренной Испании, взоры коммунистов Австрии, Чехословакии и Венгрии, взоры всех, ведущих борьбу с диктатурой фашизма. Миллионы американских безработных, лишенных куска хлеба, но видящих, как уничтожаются во имя интересов капитала колоссальные количества пшеницы, кофе, кукурузы, хлопка, — задумываются над значением слов «СССР». Они знают, что Советский Союз испытывает большие трудности, должен во имя укрепления своей мощи идти на известные жертвы, но что впереди его ожидает прекрасное светлое будущее.
Имена Ленина и Сталина одинаково хорошо известны в Индии и Египте, Японии и Болгарии, Турции и Мексике. [257]
Поколению советской молодежи предстоит впереди принять участие во многих мировых битвах. Фундамент будущей победы — кровь замученных, повешенных и расстрелянных революционеров всех национальностей, кровь погибших на баррикадах Петрограда, Москвы, Вены, Австрии, кровь героев Перекопа, кровь погибших на полях Украины и сопках Дальнего Востока.
Хасан, Халхин-Гол и Финляндия — первые вехи на нашем пути борьбы и побед.
День на пограничном наблюдательном пункте
24 июня 1940 г. дивизион получил приказ занять исходные позиции на границе с Северной Буковиной{138}, на высоте 898. В 23.00 выступаем в полном боевом порядке. Двигаемся по рекам Черный Черемаш и Краснополка. Граница находится за цепью гор, на расстоянии 6–8 километров. Полная тишина. Во всем чувствуется затаенная напряженность, ожидание крупных событий. Все знают, что завтра или послезавтра нам предстоит вступить в бой.
Часов в пять утра — привал; лагерь разбивается, как и обычно. Все стараются как можно скорее заснуть — неизвестно, представится ли подобная возможность впереди.
В 12.00 начинаем подъем на гору, где будут расположены огневые позиции. Подъем крутой, протяженность его не менее двух километров. Непрерывными дождями дороги превращены в жидкое, тягуче-липкое месиво. Все приборы, продукты и фураж вьючим на лошадей. Разведчики берут их под уздцы и первыми начинают подъем. Все остальные идут к орудиям и двуколкам. Мы, управленцы, поднимаем связную и штабную двуколки и рацию. Каждую из них тянут пара лошадей и три-четыре бойца. Путем колоссального напряжения сил удается подняться на 15–29 метров, затем — отдых, а потом — опять подъем. И так на протяжении всего пути. В завершение прочего непрерывно моросит дождь, но все к нему так привыкли, что почти его не замечают.
Через несколько часов рация, первой из колесных экипажей, была водворена на вершине горы, а вслед за ней появились и орудия. Мы получаем двухчасовой отдых, а после него берем верховых лошадей и отправляемся обратно к подножию горы за лотками со снарядами. Казалось, что подобный подъем во второй раз не сделаешь, но он был повторен и во второй, и в третий раз, зато к утру все снаряды были доставлены наверх. Измученных лошадей пустили пастись на прекрасные горные пастбища, а сами занялись мойкой и сушкой обмундирования (благо выглянуло солнце), превращенного в толстую, глиняную кору. [258]
Пришло сообщение, что никуда пока двигаться не будем. Моментально все повалились спать. В такие моменты люди совершенно не замечают лошадей, которые ходят между спящими, вытаскивают из-под них сено и чуть ли не наступают на голову, но делают все это так осторожно, что никаких несчастных случаев не бывает. Лошади определенно понимают, что от них требуется, и ведут себя очень спокойно.
На вершине горы стоим два дня. Вполне оправились и отдохнули, настроение очень бодрое. Вид отсюда замечательный: кругом непрерывные цепи гор, облака самой причудливой формы, зеленые массивы лесов на склонах.
Вечером 26-го узнаем, что через несколько часов будем занимать наблюдательный пункт. Мы, вычислители, еще раз проверяем планшеты, готовальни, карандаши, берем запас ватманной бумаги. О своих личных вещах в такой момент почти забываешь.
В 4 часа утра закладываем лошадей и выступаем. Несмотря на довольно крутой спуск едем рысью, так как некоторые отрезки пути находятся в поле наблюдения румын. Спустившись в балку, оставляем там лошадей и дальше двигаемся пешком. Вскоре начинается подъем на гору, где выбрано место для командного наблюдательного пункта. Разведчики, используя все меры маскировки, занимают наблюдательный пункт и устанавливают приборы наблюдения. Метрах в 15-ти от них, среди густого кустарника и молодых елей, устраиваемся и мы, а несколько ниже — радисты и телефонисты. С «той стороны» разглядеть нас чрезвычайно трудно, почти невозможно. Настроение у всех заметно приподнятое, скорее хочется понаблюдать за «той стороной». Не часто же представляется подобная возможность!
Метрах в 350-ти (по прямой) от нас, далеко внизу, серебристо-синей змейкой течет Черемаш, а за ним — совершенно чуждый для нас мир, страна, с именем которой, по всей вероятности, будет связана судьба многих из нас, сидящих на этом пункте. На том берегу такая же цепь гор, такие же леса, такие же деревни вдали. Над нами — Долгополье{139}, большое гуцульское село, расположенное и на правом и на левом берегах Черемаша. И там, и здесь стоит по церкви. Вся разница в том, что там везде видны фигурки людей, а у нас все население из пограничной полосы выселено.
На том берегу виден маленький белый домик, стоящий несколько в стороне от деревни, — застава. Иногда оттуда появляются жандармы, одетые в белое. Большинство думает, что если граница — значит непрерывной цепью стоят часовые. Это мнение явно ошибочно, так как видимых, «официальных», постов очень мало.
На нашей стороне тоже изредка мелькнет где-нибудь зеленая фуражка пограничника. [259]
Разведчики заметили на той стороне взвод солдат, роющих окопы. Ходят они во весь рост, офицеры щеголяют белыми брюками, отсутствует даже подобие маскировки. Что, румыны такие плохие вояки, или все это фиктивные сооружения, военная хитрость? Оказалось, что справедливо первое, но мы узнали это позднее, когда увиделись с управленцами 2-го дивизиона, рассказавшими нам следующий факт. Они, как и мы, заняли наблюдательный пункт. Вдруг заметили, что румыны роют окоп для пушки (все это было днем), а затем тащат и саму пушку. Наши немедленно «засекли» цель и подготовили все данные для стрельбы по ней, румыны же после этого «предусмотрительно» замаскировали свою пушку. Но это, повторяю, было позднее, а в данный момент о боеспособности румынской армии мы не имели никакого представления.
Постепенно «обитатели» НП вполне освоились со своим новым положением.
Через некоторое время начинается сильный дождь, он быстро поднимает всех спящих. Дождь — необходимая принадлежность Карпат. Наиболее выдающимся в проделанном нами походе днем единогласно решили считать тот, в течение которого ни разу не шел дождь.
В 18.00 получаем приказ немедленно в полном составе прибыть в дивизион, так как полк получил новое назначение.
Через сутки части Красной Армии перешли румынскую границу в Бессарабии и Северной Буковине. В образцовом боевом порядке двинулись грозные танковые дивизии и мотомехчасти. Полным карьером пронеслись кавалерийские части, и в числе их дивизия им. Котовского, командира которой помнят эти места еще по гражданской войне. Но самая грозная сила, свидетелями которой мы являлись, — эскадрильи скоростных бомбардировщиков и истребителей, пролетающие в направлении движения наших войск каждые 15–20 минут. Количество их при помощи простой арифметики сосчитать чрезвычайно трудно.
За время занятия Красной Армией Бессарабии и Северной Буковины ни разу не было ни одного выстрела, несмотря на то, что наши передовые части значительно обогнали уходящие румынские войска. Наша армия получила поистине восторженную встречу, румынская же — разлагалась на глазах. В течение нескольких дней мимо нашего лагеря, разбитого на берегу Черемаша, проходили румынские солдаты, бросившие винтовки и захотевшие остаться на нашей территории.
Эти дни, а особенно день, проведенный на боевом наблюдательном пункте, — один из самых выдающихся в моей жизни и надолго останется в памяти.
Сев. Буковина, река Черемаш июль 1940 г. [260]
Обратный марш
20 июля 1940 года. Получен приказ о выступлении в обратный путь — в Самбор. В Северной Буковине, на берегу реки Черемаш, мы простояли около месяца. Всем эта стоянка достаточно надоела, и хочется куда-нибудь уехать, только не в Лавров (там мы прожили 3 месяца), а на новые места. Многие, в том числе и я, мечтали пройти пешком Бессарабию и выйти к Одессе (одно время подобные слухи были), так что полученный приказ несколько нас разочаровывает. Но что поделаешь, приказ — есть приказ.
В 16.00 выступаем, в 20.00 проходим Ясинов Гурный — наши исходные позиции на случай, если бы Румыния не отдала Бессарабию мирным путем. Это место надолго останется в памяти, ведь здесь был получен приказ о «вступлении в бой», т.е. были прожиты те минуты, о которых часто приходилось думать в последние годы.
Окидываю прощальным взором несколько вершин, на которых удалось побывать не только нам, но и нашим пушечкам. Жаль покидать эти горы, ставшие такими близкими. Из «географического понятия» Карпаты превратились для нас в вещь вполне осязаемую, принесли нам очень большие трудности и минуты настоящей радости — радости созерцания их красоты.
Уже затемно подходим к Жабью — районному центру. Это — большое, вытянувшееся на несколько километров село с городской улицей посередине. Население — евреи и гуцулы; большинство первых занимается «куплей — продажей», среди вторых — много извозчиков. О типичных местечковых торгашах писать много нечего — они во всей Польше одинаковы, а вот гуцулы — народ очень занятный.
На наших украинцев они мало похожи, хотя и имеют с ними общий язык, религию, происхождение и т.п. Как правило, гуцулы — среднего роста (редко — высокого), жилистые и сухощавые (толстых мы не видели ни одного), с прекрасно развитыми ногами. Все эти особенности понятны: гуцулы — жители гор. У большинства — темные волосы, энергичные, выразительные лица. Среди мужчин много по-настоящему красивых людей.
Одеты гуцулы все без исключения в национальные костюмы. У мужчин: грубошерстные (или холщовые) брюки, белые полотняные рубахи и кожаные куртки, иногда шерстью наружу, а чаще — внутрь. В последнем случае весь верх расшит цветными нитками, сложным красивым узором. Обязательная принадлежность этого туалета — шерстяная шляпа с широкой, раскрашенной во все цвета радуги лентой, и кожаные остроносые туфли, нечто вроде мокасин. У женщин — полотняная юбка, а спереди и сзади — 2 прямоугольные накидки (напрашивается аналогия на циновки у туземцев). На шее и груди — бусы в несколько рядов или серебряные монеты, нанизанные на нитку. [261]
Очень занятно, когда к этому одеянию прибавляется большой, вполне «европейский» зонт, а это бывает очень часто.
Основное занятие гуцулов — скотоводство, и особенно овцеводство. Хозяйство почти натуральное. Хлеб целиком заменен кукурузой.
Избы все с большими печами, но не всегда с трубами, так как на трубу накладывался специальный налог. Независимо от размеров избы в ней обязательно есть «зала» — большая комната с широкой сплошной скамьей вокруг стен. Жилища кулаков (их немало) покрыты оцинкованным железом, печи выложены изразцами, потолки украшены резьбой. Очень у многих хат можно увидеть целые поля мака, которым местные жители пытаются заменить табак. Дело в том, что среди гуцулов 95% курят (мужчины и мальчики — все без исключения, женщины — подавляющее большинство), а табак самати курить не разрешено — это подрывало бы монополию польских торговцев.
Большой популярностью пользуется здесь музыка, часто можно встретить скрипку. Однажды одного гостеприимного хозяина мы попросили нам что-нибудь сыграть; он согласился и сказал, что исполнит местную национальную мелодию. Мы очень удивились, услышав мелодию, чрезвычайно близкую к «Тамбурину», записанному, как известно, во Франции. В другой вещи (исполнитель назвал ее «Органой») явно слышались восточные нотки. Вот оно, яркое доказательство интернациональности музыки!
На очень высоком уровне стоят образцы гуцульского народного творчества (особенно вышивки и резьбы по дереву), что красноречиво свидетельствует о высокой культуре этого замечательного народа.
Проехав Жабье, останавливаемся на привал. Сделав коновязь, напоив и накормив лошадей, — ужинаем, а затем ложимся спать. 3–4 часа ночного сна дают много больше, чем сон днем (к границе мы ехали исключительно ночью, выезжая часов в шесть вечера и останавливаясь на большой привал в десять — двенадцать утра). Несмотря на очень холодную ночь (для Карпат это вполне типично) до «подъема» никто не просыпается. По команде «Подымайсь!» снимаем шинели, гимнастерки и рубашки и бежим умываться. После этого сразу становится теплее. Через полтора часа трогаемся в путь. Густой, белый туман, нависший сплошной полосой, начинает быстро рассеиваться. Вершины холмов осветились солнцем. Небо почти безоблачно, но это еще не означает, что через час не будет дождя.
Днем 21-го проезжаем Ворохту — конечный пункт железной дороги, один из центров лесной промышленности. Рядом с городом — курорт, называемый «Татарва». Вдоль шоссе стоят большие 2–3-этажные деревянные виллы, облепленные мезонинами. Изредка [262] возвышаются дома, построенные из местного серого камня, — отели, принадлежавшие частным лицам. Многие из этих помещений заняты Красной Армией, а многие пока еще пустуют. В общем, работы здесь еще вполне достаточно!
На улицах можно встретить приехавших из нашей Украины сюда на работу, отдыхающих, одетых во вполне нормальные городские костюмы, гуцулов — в их национальных костюмах. Толпа очень пестрая! Многие приветственно машут нам руками, часто слышны слова: «Наша армия!»
Утром 22-го едем по балке; слева — горная река и железная дорога, справа — скалистая гора. Камни нависают прямо над головой. На каждом, хотя бы самом маленьком выступе торчит какое-нибудь дерево самой причудливой формы. Удивляешься только, как оно держится.
Сходство с некоторыми подобными местами Кавказа и (в меньшей степени) Крыма дополняют надписи краской на камнях. Это, повидимому, тоже штука интернациональная!
Справа в горе — большая выемка. Сверху низвергается водопад. Вода падает небольшой струей, но с высоты 60–80 метров и почти отвесно. Зрелище красивое, но на Кавказе особого внимания на него не обратили бы. Здесь же оно пользуется большой известностью, близлежащий курорт называется «Яремче», что в переводе на русский язык означает «Водопад».
Яремче — курорт более благоустроенный и более привилегированный по сравнению с Татарвой. Много внешней фешенебельности. Среди курортников много поляков. Женщины или полуголые или одеты в пижамы самой невероятной формы. Самые уродливые и то смотрят на все окружающее «свысока». Молодежь держится более просто, к нам относится очень приветливо.
На главной улице колоссальное количество разных магазинчиков, большинство из них уже стало государственными. Витрины с центральными газетами. Плакаты о займе. На кинофильм «Истребители» у кассы — очередь. На улицах автомобили исключительно советские.
Сразу после Яремче начинается Дора — тоже курортная местность. Сейчас здесь сплошной детский сад — все отдано под пионерлагеря. В них отдыхает много ребят из центральных областей Союза, есть из Москвы. От пионерии нет отбоя: одни просят прокатить на лошади, другие ограничиваются тем, что просто погладить ее, третьи — расспрашивают о нашем походе и т.д. и т.п. Самым большим успехом пользуются наши баянисты: начальник связи мл. лейтенант и один красноармеец, чрезвычайно веселый и добродушный парень. Место привала превращается в центр детской самодеятельности. [263]
Идет дождь, конца ему пока не видно. Спрятаться негде: поблизости никаких строений нет, а идти даже за триста метров нельзя — скоро выступаем. Выбираем бугорок, ложимся и покрываемся вдвоем одной плащпалаткой. Минут через тридцать сильного дождя палатка набухает и на плечах и спине пристает к гимнастерке. Дождь продолжается; количество Н2О, попадающей на единицу поверхности нашего красноармейского «органона», отнюдь не уменьшается.
Раздается команда: «Седлать!» Заседлываем и выступаем. Брюки моментально становятся мокрыми, так как седла набухли от воды. Шинель не одеваешь умышленно — очень важно, чтобы хоть что-нибудь осталось сухим. Вода хлещет со всех сторон одинаково. Следующая «противодождевая» мера — подгибание промокшей пилотки таким образом, чтобы грязная вода не текла по лицу и не попадала в рот. Часа через 2–3 уже ничего особо неприятного не испытываешь, превращаешься в «примиренца» с дождевой стихией. Кожа на руках (и ногах тоже) становится такой, какой бывает во время стирки белья или в бане.
Дождь все идет и идет, временами затихая, а временами возобновляясь с утроенной силой. Сначала мы удивлялись, откуда берется столько воды, а потом решили, что к Карпатам в данном отношении никакие законы метеорологии, физики и др. наук, выработанных современным человечеством, не применимы. Карпатский дождь — олицетворение необъятности стихии!
Лошади устали. Часто слезаем и ведем их вповоду. Дорога размокла, разбухла и кажется, что значительно увеличилась в объеме. Из-под ног (наших и лошадиных) летят комья грязи и глины. Сапог уже почти не видно, следы глины не только на гимнастерках, но и на брюках.
Останавливаемся на привал. Проделываем все обычные процедуры, а потом ломаем целые кучи веток — готовим себе «ложе». Мокрые ветки — рай по сравнению с хлюпающей, расступающейся под ногами землей. Одеваем шинели (они были в скатках и почти сухими) и ложимся спать. Засыпают все моментально, но через час раздается команда «Подымайсь!» (предполагалась же остановка на 4–5 часов) и снова выступаем в путь. Намокшая шинель весит буквально десятки килограммов.
Дождь продолжается. Тучи нависли настолько низко, что кажется будто бы их можно достать палкой и разворошить.
В этот момент переносишься мыслями в Москву, вспоминаешь, как весело проводилось время даже в самую ненастную погоду в нашей компании. Книги, радио, лото, целая серия знакомых физиономий — все это проплывает перед глазами. Именно проплывает, так как воды кругом столько, что действительно можно плавать не только мыслям в разжижившемся мозгу, но и предметам более существенным, [264] как, например, тюкам сена, оторвавшимся с повозок, и т.п. Начинаешь строить предположение, чем занимаются в данный момент все родные и близкие. Невольно подразумеваешь почему-то, что в Москве сейчас тоже проливной дождь. Хотя «проливной» — термин неверный, так как означает, что он должен пролиться, кончиться, а нашему дождю конца не видно.
Судя по времени, приближается утро, но ни по каким другим признакам этого сказать нельзя. Дождь, дождь, дождь...
Утром проезжаем Надворню. Город спит. Большие горы кончились; впереди наряду с холмами — плоские долины. Глаз настолько отвык от этого, что странным кажется видеть перед собой столько ровной земли. Невольно вдыхаешь полной грудью и хотя и жалеешь горы, но говоришь: «А долина тоже все-таки не такая уж плохая вещь!»
Дождь постепенно затихает, но в течение целого дня возобновляется на 15–20 минут с интервалами в два-три часа. Это — пустяки, «мелочи жизни!» Несмотря на непрерывные дожди и холодные ночи никто не болеет, насморк — и то редкость.
23-го же проезжаем Полутвин, ничего особо интересного не предствавляющий. После дождя у всех резко поднялось настроение, и удивленное население провинциального городка слышит «Казачью песню», громкую, исполняемую на два голоса и с присвистом. По всеобщему признанию управление 1-го дивизиона отличилось, недаром исполнители «из кожи вон лезли» и пели все, включая поваров, санинструкторов, ветфельдшеров, обозников и т.п.
Вечером останавливаемся на широком лугу — привал на сутки. Наконец-то удается как следует выспаться: спим с 11 часов вечера до 8-ми утра. День весь занят: общеполковой митинг, посвященный установлению советской власти в Латвии, Аитве и Эстонии, комсомольское собрание, заседание секратарей президиумов комсомольских организаций и т.д. Характерная особенность партийно-комсомольской работы в армии в том и состоит, что эта работа наиболее интенсивно развертывается в самые тяжелые и ответственные моменты: во время походов, учений, стрельб. Поэтому ее активистам приходится помимо всего прочего испытывать и большую физическую нагрузку, а в марше, проделанном нами, это было нелегко.
Часа в 4 дня начинается дождь. По тревоге седлаем лошадей и выезжаем. Ночь проводим в Рожнитове, в помещениях части, выехавшей [265] в лагеря. Впервые за полтора месяца кони стоят в конюшнях, а мы спим, имея прочную крышу над головами. Сразу после ужина — отбой на три часа. Об ужине, и вообще о питании стоит сказать несколько слов.
Весь обратный марш мы едим регулярно 3 раза в день. Огромное применение имеют консервы (мясные, рыбные, гороховые) и концентраты (главным образом каша пшенная). И те, и другие очень высокого качества. Проблема концентрирования продуктов имеет для армии поистине колоссальное значение; недаром за успешное разрешение ее Московский комбинат им. Микояна награжден высшей наградой. Большое применение имели также и сухари. Во многих случаях они казались много вкуснее хлеба и с успехом заменяли его. Стоит отметить, что на пакетах с сухарями стояло клеймо 1936 г., что довольно красноречиво говорит об имеющихся в стране запасах. Вполне выдержали экзамен наши повара и горно-вьючные кухни, чего нельзя было сказать о них в первый марш.
В пять часов утра выезжаем из Рожнитова. Следующий город на пути нашего следования — Долина. Через несколько же первых кварталов начинается центральная, торговая часть города: узенькие улочки с маленькими домиками, сидящими один на другом, и колоссальным количеством вывесок и вывесочек. Отовсюду выглядывают удивленные физиономии. На многих из них видно недовольство: кто это потревожил их абсолютно одинаковую изо дня в день и совершенно неодуховторенную (не считая жажды наживы), бесцельную, никчемную жизнь? Вот он, живой материал того, из чего создавали свои бессмертные произведения Горький и Чехов. Едешь по такой улочке и кажется, что сам воздух пропитан мещанством. Особенно тяжело, когда видишь какую-нибудь туберкулезную девушку или мальчика лет 14–15, но с пейсами, торгующих 5–6-ю булками или несколькими дверными ручками. Так и хочется им сказать, что старому пришел конец, что они получили самое ценное в мире — возможность учиться, возможность жить, а не существовать.
Но вот улица становится шире и красивей, дома просторней и светлее. Здесь, по-видимому, жили бывшие хозяева города и всего окружающего. Сейчас же эта часть города наиболее близка к нашим городам; на лучших домах сияют надписи: «Клуб», «Туберкулезный диспансер», «Дом отдыха рабочих торфозавода» и т.п. Книжные магазины полны учебников, карт, пособий. Срочно ремонтируются и оборудуются здания под школы.
Большой дом занят горкомами КП(б)У и ЛКСМУ. Из него выходит группа молодежи, получившей, вероятно, какое-либо задание. По лицам видно, что эти молодые люди и девушки вполне нашли себе [266] применение, чрезвычайно рады делать какое-то полезное дело. Советская полноправная, животрепещущая жизнь полностью их захватила!
Вечером 25-го проезжаем Велихов. В нескольких километрах от города на дороге стоит часовенка. Около нее — толпа женщин, пришедших помолиться. Как странно видеть это нам, давно отвыкшим от разных богомолок, забывшим об их существовании!
Характерная особенность всех бывших польских дорог — умопомрачительное количество крестов, памятников, часовен и т.п. дребедени. Почти на каждом перекрестке увидишь большой крест с прибитым к нему «телом Христа», сделанным из железа, папьемаше или воска. Наряду с изредка встречающимися красивыми памятниками, поставленными польскими магнатами, чаще всего видишь обструганные топором куски дерева. Они поистине безобразные идолы — изображения святых во вполне «цивилизованной» стране. Нам все это кажется чрезвычайно диким, варварским, первобытным. Вот она, обратная сторона польской культурности! Успокаиваешь себя только тем, что скоро все это отомрет, отойдет в область предания. Что ж, чем скорее — тем лучше!
Однажды произошел занятный случай. Остановились мы в деревне, где был какой-то религиозный праздник; весь народ — в церкви. Наши клубные работники установили кинопередвижку и стали пускать веселый звуковой фильм. Большинство молодежи, идущей в церковь, останавливалось и оставалось смотреть кино. Из церкви же народ все убывал и убывал: скоро около экрана «некуда было яблоку упасть».
С распространением клубов, кино, театров и прочих очагов культуры, не говоря о новом воспитании в школах, роль религии и церкви заметно снизится в ближайшие же годы. Первые шаги в этой области уже сделаны.
Стемнело. Марш продолжается — ночью должны быть в Стрие. За сутки прошли больше 50-ти километров; еще 10–12 километров — и долгожданный привал. Идем быстрым, ровным шагом, по-очереди садясь на лошадей, чтобы отдохнуть. Ехать верхом хорошо, но в седле очень укачивает, бороться со сном чрезвычайно трудно. Чтобы не заснуть, стараешься специально думать о чем-либо серьезном, но глаза скоро слипаются, а в мозгу проплывают картины недавнего прошлого... [267]
...15-й этаж гостиницы «Москва»... сияющий огнями город... трое друзей... планы на будущее... И вдруг команда:
— Ковкузнец в голову колонны! —
...Большая физическая аудитория Московского Энергетического института... Опять по механике... веселые, отвлеченные лица студентов...
— «Принять вправо!»
...Вечеринка у нас дома... мои школьные друзья... плавный ритм танца...
— «Старшина Дроздовский, с сухим мешком в голову колонны!» Последняя команда передается особенно энергично и вызывает всеобщее оживление: завтра будет курево.
Часам к одиннадцати справа и слева от дороги показываются большие, ярко освещенные дома — куророт «Моршански», имеющий большую известность.
Шоссе переходит в широкую асфальтовую магистраль, обсаженную деревьями и освещаемую «Юпитерами». Пары и группы гуляющих. Здание театра. Отели, построенные в самом различном стиле, но все-таки похожие друг на друга. Маленькое, незаметное здание лечебных ванн. Видно, что курорт имел значение только как место веселого времяпрепровождения польской знати.
Ночью Моршански более красив, чем днем, и оставляет большее впечатление, но как далеко им до наших Сочи! Дворцов, подобных нашим санаториям, нет и в помине.
Нет и нашей грандиозности, величественности, монументальности.
10-минутный привал. Вдруг слышим из открытого окна голос московского диктора, начинающего передачу «Последних известий». Это производит волшебное впечатление, все бросаются к окну. Главное не сами известия (их мы узнавали довольно регулярно), а возможность услышать родную Москву, такую далекую и в то же время такую близкую, родную, знакомую. Знаешь, что сейчас эту передачу слушают все твои друзья, и от этого становится еще приятнее.
Привал немного затянулся, трогаемся в путь под звуки ударов кремлевских курантов, повторяемых в сердце каждого из нас.
Последняя остановка. Утром 26-го, просыпаясь, видим в нескольких километрах от нас Стрий. Бросаются в глаза фабричные трубы — их в Западной Украине встретишь далеко нечасто. По шоссе идет много крестьянок — на базар, в город. Они с радостью продают нам «подешевле» молоко и малину, так что завтракаем мы наславу. [268]
Митинг. От командира полка узнаем, что дальше пойдем не в Самбор (на зимние квартиры), а на большие боевые стрельбы. Последнее сообщение воспринимается с большой радостью: стрельбы — самое интересное, ответственное и почетное дело для артиллеристов, тем более что бывают они довольно редко.
На последнем этапе марша колонна идет особенно подтянуто, строго держась правой стороны, соблюдая уставные интервалы. Это производит большое впечатление на жителей Стрия, краем которого мы проходим.
Через 18 километров — остановка. Марш окончен. Впереди — месяц лагерной жизни, стрельбы. Начинается строительство палаток и коновязей, оборудование лагеря.
Итак, за полтора месяца мы прошли в общем счете более семисот километров, побывали на границе с Северной Буковиной, готовы были к участию в боевых действиях.
Эти полтора месяца в деле укрепления боеспособности части дали много больше, чем вся многомесячная зимняя учеба. Марш многому нас научил, полностью познакомил с трудностями походной жизни, закалил физически. Экзамен выдержан!
Июнь — июль 1940 г. надолго останется в памяти участников перехода, часть которого здесь описывается.
Западная Украина июль 1940 г.
Прогулка
Хорошая шоссейная дорога поднимается со склона на склон, вьется змейкой, загибается в петли самой причудливой формы. Спокойно катит свои свинцовые воды Стрий. Неожиданно за одним из холмов открывается вид на Турку — небольшой, захолустный, но имеющий историческое прошлое городок. Город еще в 3–4-х километрах, а вдоль шоссе появились кладбища — их три. Наиболее интересно еврейское. На многих памятниках очень художественно вытеснены золотом сложные рисунки, преимущественно фигура льва, и различные иероглифы. На польском выделяется памятник, увенчанный гордой фигурой орла, распустившего крылья, и замечательная статуя какой-то святой девы. Ее каменный наряд очень ажурен.
Проехав лесопильный завод, въезжаем в город. Он поражает очень старыми, ветхими домишками. Через центр тянется большой, прочный мост железной дороги. Под одной из арок проходит главная улица, пересекающая реку Яблонку по древнему, заросшему мхом деревянному [269] мосту. Турка, по сравнению с другими польскими городами, очень грязна. Заканчивается город железнодорожной станцией, стандартной для всей львовской железной дороги.
Шоссе поднимается на гору. Отсюда открывается вид на высокие цепи гор, вершины которых успели покрыться снегом. Единственная растительность — ели. Они высоки и стройны, гордо выдерживают бурные натиски ветра, дующего с очень большой силой. Эти же ели составляют зубчатообразную, резко очерченную линию горизонта. Небо покрыто тяжелыми, снежными облаками, придающими всему окружающему серовато-стальной оттенок. Пейзаж исключительно суров и мужественен. Именно таким представляешь себе рубеж двух миров.
Через некоторое время въезжаем в маленькую, бедную деревушку. Останавливаемся на привал. Заходим греться в одну из хат. Из окна виден большой, лысый холм, изрытый окопами. Видны следы проволочных заграждений. От местных жителей узнаем, что в первую мировую войну здесь проходила линия фронта. С одной стороны — Австро-Венгрия, с другой — Россия. А здесь — окопы, заполненные в течение 7-ми месяцев солдатами, заходившими, как и мы, греться в эту же хату, к этим же хозяевам, только постаревшим на 25 лет. Прошли годы, и русские — на Карпатах. Один из разговаривающих с нами местных жителей говорит: «Мы живем опять у границы, — польская граница проходила значительно дальше, — но не надолго — вы, наверное, скоро освободите украинцев и по ту сторону Карпат». Мы, конечно, в ответ на это только улыбаемся.
Едем дальше. Вдали виден прекрасный виадучный мост, будто повисший в воздухе. Но, что это? В середине его видна голубая полоска неба — один из пролетов разрушен. Мост и тоннель около него взорвали поляки в самом начале войны, боясь наступления немцев через Венгрию. Впоследствии, отступая под натиском немцев и Красной Армии на территорию все той же Венгрии, они об этом пожалели.
Навстречу нам идет небезынтересная пара: какой-то субъект, пытавшийся перейти границу, и конвоирующий его пехотинский старшина с наганом в руке. Это — уже сугубо пограничная особенность пейзажа.
Приближаясь к границе, испытываешь совершенно особенное чувство перехода за рамки дозволенного, за рамки обыденной жизни. Невольно становишься более внимательным, напряженным и подтянутым.
Перед нами тянется цепь гор, а параллельно ей еще одна, более высокая. О последней можно, правда, узнать только из карты, так как в данный момент вершины гор не видны из-за наползших на них туч. Между этими двумя хребтами протекает Сан. Маленькая, незаметная [270] в верховьях своих речушка, призванная играть историческую роль рубежа двух самых могущественных, полярных по своим принципам государств.
Подъезжаем вплотную к пограничной высоте. Кругом густой лес. Здесь должны получить дальнейшие инструкции. Капитан, под командованием которого мы находимся, спешивается и говорит: «Дальше ехать некуда». Эта простая фраза в данных условиях полна глубокого смысла: да, дальше ехать некуда, дальше — чужой для нас мир.
Через двое суток заканчиваем порученную работу, полностью выполнив задание.
Вот мы опять выехали на шоссейную дорогу. Необходимо в точно назначенный срок прибыть в Турку. Едем быстрой рысью. Обжигает лицо и бьет в грудь сильный, порывистый встречный ветер. Лошади отворачивают головы, но мужественно рассекают грудью встречную струю воздуха. Шоссе делает резкий поворот, ветер дует теперь уже в спину, лошади дают резкий рывок вперед.
Быстрая езда — самое приятное, что может быть. Чувство быстроты наполняет полностью организм, держит нервную систему в замечательном напряжении. В такие минуты забываешь обо всем на свете и думаешь только об одном — не потерять темпа, не отстать.
Короткий привал в Турке — и дальше в путь, через Розлуг и Стрилки в Лавров. 80 километров проезжаем за 6 часов, но чувствуем себя прекрасно и всю ночь работаем за письменным столом. Быстро летит время; вот появились на небе первые светлые полосы — предвестники близкой зари. И вся наша «прогулка» кажется интересным сном, кончившимся с приближением дня.
Лавров, конец ноября 1940 г.
Зимний лагерь
Дивизион «по тревоге» выходит в зимние лагеря. Оседланы лошади, заамуничены сани, получено оружие и патроны. Управление «вытягивается» на шоссе, ожидая батареи. Батареи подошли, и колонна начинает движение. Темп, принимая во внимание зимние условия (снег на дороге, тяжелая одежда и т.п.), берется очень быстрый. Мы, пешие управленцы, посмеиваемся, разговариваем, но вскоре только перекидываемся двумя-тремя словами, чтобы не затруднять дыхание. Это ведь идут «старые» ветераны, исколесившие Карпаты, Буковину, Гуцульщину, побывавшие десятка полтора раз на учениях, выездах и в лагерях. «Молодые» же «еле дышут». Лейтенанты, недавно прибывшие в часть, после первых же пяти километров «привьючиваются» к саням. [271]
Пройдено без остановки 12 км, а движение продолжается. Связист Савченко, прозванный за свои 150 см роста «мелкокалиберным», кричит: «Батько наш шибко разошелся!» Под «Батько» подразумевается командир дивизиона капитан Трофимов. Дело в том, что после нашего переезда из Лаврова, когда оттуда было вывезено все движимое и недвижимое имущество, включая столы, шкафы, коновязи, двигатели, электропроводку и т.д. и т.п., дивизион наш стали дружески называть «Бандой капитана Трофимова». Большую роль сыграл здесь случай, произошедший с женой мл. лейтенанта Савченко, женщиной весьма объемистой и представительной. Когда часовой из караульной команды попытался воспрепятствовать похищению ею государственного шкафа, сия храбрая женщина бросилась на него и с криками «Не трогайте меня, я беременная!» отхлестала по щекам. Несчастного спасло только вмешательство начальника караула, водворившего порядок с заряженным наганом в руке. Да, с «боевыми подругами» шутить трудно!
Итак, дивизион идет форсированным маршем. За Стрилками остановка. Ждем авангарда пехотного полка. Управленцы, пользуясь темнотой, один за другим расходятся по хатам «продолжать закалку» — потным быть на морозе не особенно приятно. Свой разведчик привозит донесение о том, что пехота подходит. Моментально все на своих местах. Медленно движемся в горы, переходя вброд ручьи и речки (большинство их из-за быстрого течения замерзло не полностью). На одном из таких «заковыристых» мест раздается крик: «Братишки, концентраты гибнут!» Все бросаются к саням, нагруженным ящиками с концентратами и сухарями, и буквально в несколько секунд водворяют их на твердую почву.
Привал на ночь решено сделать прямо на дороге, у подошвы горы. Быстро достаются припасенные заранее сухие дрова, раскладывается большой костер, кипятится чай и варится каша из концентрата. Все рассаживаются вокруг костра, лошадей привязываем к какому-то мостику. Часа через полтора-два после сушки портянок и наполнения желудков наступает «лирическое» настроение. Лица у всех серьезные, задумчивые, глаза следят за пламенем костра, принимающим самые различные формы. Как непохоже в такие минуты настроение людей на суровую окружающую обстановку, на саму армейскую действительность!
Кое-кто, подложив под бок пару полен или несколько хвойных веток, начинает дремать. Наш славный «тифлисский Моня» (Лапидус, непременный и обязательный персонаж всех анекдотов и веселых историй, случившихся в дивизионе), приятно потянувшись, протягивает обе ноги прямо в горящий костер. К его великому неудовольствию его вытягивают оттуда и будят. Ему, смеясь, напоминают, что он не в Тифлисе и рядом с ним не Этери («прекрасная грузинка»), а «Картуз», рязанский жестянщик. [272]
Ночь прошла. С рассветом поднимаемся в гору. Кони, натренированные постоянными походами и уверенные в помощи всех наших пеших, поднимающих не раз их вместе с двуколками на самые трудные горы, идут ровно, изредка останавливаясь на минутный отдых. Замечательна игра мускулов и мышц на их сильных телах. Вот управление уже наверху. Определено место лагеря.
Гремят топоры и пилы, очищается снег, роется колодец, оборудуется навес над коновязью. Все 15 управленцев, присутствующие на выезде, принимают самое активное участие в общей деятельности. Каждый из нас не прячется от работы, а наоборот, ищет ее, не ожидая никаких приказаний. Какая колоссальная разница с первыми выездами и походами весной, когда каждый стремился только поскорее отдохнуть самому! Из разрозненных (и воспитанием, и образованием, и деятельностью) индивидов подразделение превратилось в единый коллектив, мобилизационно готовый к выполнению поставленных задач. Обстановка внутри его стала много лучше, даже между крайне различными людьми установилась товарищеская дружба, часто слышен смех, но не злобный, а дружеский, «подтрунивающий».
Получен срочный приказ: свертывать лагерь и двигаться к исходному пункту. Спускаемся, покинув гору раньше пехоты. Батареи наши еще не поднимались, так что очутились в более выгодном положении, чем мы, и ушли вперед.
Раньше подобный приказ вызвал бы недовольство, разговоры, жалобы. А теперь все это (в том числе и ошибки, неизбежные в той или иной степени во всех военных операциях) воспринимаются как должное, «мы ведь учимся». Прав Клаузевиц, говоривший, что для бодрого духа войск и веры их в своих начальников необходима физическая натренированность, закалка. Прав Суворов, говоривший, что перенесенными трудностями солдат гордится так же, как и боями, в которых он участвовал.
Проходим 6–7 км, останавливаемся недалеко от Спасского лесничества, на небольшой горе, в хорошем еловом лесу. Опять оборудуется лагерь. На этот раз натягивается так называемая «штабная палатка». Поверх полотна кладется снег и хвоя, пол устилается сантиметров на 60 ветками, а сверху сеном. Ночлег готов. Ночью оказывается, правда, что здесь немного тесновато: ноги одного упираются в живот, а иногда и подбородок другого, противолежащего. Но это ничего, так теплее!
Ночью весь лес наполнен светом костров; их несколько десятков. У костров сидят только дневальные, а все остальные спят богатырским сном, изредка выбегая погреться.
Утром одни идут на уборку лошадей, другие — варить кашу. Над большущим костром висит «батарея» котелков. Сию процедуру уже на третий день лагерей «завершили» за 25–30 минут. Меньше, чем [273] котелок на двоих, не ели, — тоже для закалки. В этом отношении закалились быстро.
Батько имел неосторожность похвалить плоды нашей кулинарии, сейчас же раздались возгласы: «Ну, что ж, закалились, значит можно и домой!» (главной задачей учений ставилось уменье разбить лагерь и самостоятельно приготовлять пищу).
Живем день, живем второй. Постреляли разок из винтовок, а больше, в сущности, ничего не делаем. «О, це закалка!» радуются ветераны («молодым» достается туго, многие простудились). Еще через день снимаемся и едем домой. Дома происходит недоразумение — обычный обед кажется недостаточным по сравнению с усиленным пайком в зимнем лагере. «Были бы концентраты, а закалиться сумеем» — решает «братва».
И сам очень ясно представляешь себе, что если нашу армию, при наличии ее духа, моральных качеств и техники, закалить, натренировать в такой степени, как этого требуют новые установки, а следовательно и сделать ее более организованной, полностью использовать опыт последних войн, — то это значит создать непобедимую силу, способную обойти и побороть весь мир, начавший тлеть и разлагаться в последних войнах и кризисах.
Розлуг, январь 1941 г.
Эпизоды тактических учений
Штаб дивизиона. Командир дивизиона и начальник штаба намечают на карте место расположения боевого порядка на предстоящей стрельбе. В это время приезжает начальник артиллерии дивизии.
— Товарищ капитан, — обращается он к командиру дивизии, — я ехал с вашими коноводами; толковые ребята.
«О, Кузнецов мой человек, незаменимый. Чутьем чувствует, когда он мне нужен, и находит меня, где бы я ни был».
— Кого вы послали с обозом? Не попадет ли он к «противнику»? «Нет, тов. майор. С ними поехал мл. лейтенант Абрамов, он здесь знает все крамницы и харчевни, а следовательно и все дороги».
— Ну, что же, смотрите только, чтоб ваши концентраты не попали к «синим», они им дорогу покажут!
В это же время в обход по дороге двигался обоз, ведомый мл. лейтенантом Абрамовым. Подъехали к Бориславу. Абрамов сказал, что минут на 10–15 останется в городе, а затем нагонит колонну. Колонны прошли 5 км, прошли 10 км, а «храброго командарма» все нет. На дороге повстречался взвод пехоты. Один из ездовых обратил внимание, что красноармейцы в пилотках, а не в касках, следовательно «чужие», синие. Обозники не растерялись и на бешеном галопе обогнали [274] противника. Подъехали к развилке дорог. Решили, что пора останавливаться на привал. Отпустили подпруги лошадям, задали сено, а сами пошли рыть картошку на близлежащем огороде — бричка с концентратами отстала по дороге. Через несколько минут, насмехаясь над маскировкой, военной хитростью, тактикой развертывания и пр. премудростями, весело запылал костер. В этот момент явился и Абрамов. Посмотрел, подумал и изрек, обращаясь к своему коноводу: «Ну, ты, Носов, не тушуйся, а я пойду спать в деревню».
Утром, с первыми лучами солнца обоз тронулся дальше. Проезжают деревню. Абрамов спрашивает цивильного (т.е. «гражданского»), как она называется.
— Крушельница? Черт возьми, мы ее должны проезжать вместе со всем дивизионом завтра, после окончания стрельбы на Кобыле. Странно!
Навстречу едет командир дивизии с группой посредников. Сразу узнает небезызвестного ему Абрамова.
— Абрамов! Ты как сюда попал? Ты ж в центре расположения противника!
— «Тов. генерал-майор, я и сам не знаю. Ну, да пустяки, мы пробьемся!»
Посредники считают обоз уничтоженным.
Дивизион с «боями» прошел предгорье и занял боевой порядок на горе Кобыле, назначенной местом сосредоточения всей артиллерии, участвующей в учениях. В 10.00 артподготовка, в 12.00 — начало генерального наступления.
К 9-ти часам все готово для открытия огня. Разведчики ведут тщательное наблюдение за районом целей. Вдруг командир отделения разведки кричит: «Около целей живые люди!» Все смотрят в ту сторону и видят нескольких всадников. Капитан подносит к глазам бинокль, долго смотрит, не отрываясь, и тихо говорит: «Черт возьми, да это же Кузнецов с остальными коноводами!»
Как они туда попали, неизвестно и по сей день, но Кузнецова после этого стали звать «храбрым из храбрейших».
«Живые цели» убраны — к ним послали пехотинского разведчика, уведшего их в укрытие, где находилась наша пехота.
В 10.00 с близлежащей горы пускают три красных ракеты. Начинается пристрелка реперов{140} и целей. Короткими, звонкими выстрелами бьют «горняшки», сочно ухают гаубицы, медленно, с нарастающим гулом бьют тяжелые корпусные орудия. Гора Дзял, расположенная вправо от нас на расстоянии 1200–1400 метров, покрывается белыми точками — дымок от разрыва наших гранат. Из леса у подножия Дзяла поднимаются тонкие струйки облачков — там цели гаубиц. На синеющей вдали Парашке взрывы можно различить только в бинокль — туда бьют дальнобойные пушки. Проходит 20 минут. [275] Взлетают 3 зеленых ракеты и, достигнув зенита, рассыпаются снопом искр. Мгновенно все стихает. Эта тишина кажется неестественной, необычной, не гармонирующей с состоянием людей, уже охваченных большим нервным напряжением.
На наблюдательном пункте все стоят у приборов и смотрят за горой, откуда должен последовать новый сигнал. Быстро наношу на планшет результаты пристрелки, учитываю поправки и даю бланк с исходными данными начальнику поста связи. Радисты и телефонисты передают их на огневые позиции, спрятанные от «противника» за горой. Наводчики записывают данные на щитах орудий, номера подносят снаряды, командиры огневых взводов стоят с часами наготове — огонь будет вестись точно по времени. Сложный управленческий организм работает четко и быстро. После того, как все готово для ураганного «огня на поражение», нервозность еще более увеличивается. Как-то странно смотреть на окружающие холмы и горы и видеть их такими спокойными, обычными, облитыми лучами солнца. То же самое, наверное, испытывают и пехотинцы, окопавшиеся в 250–300 метрах от линии разрыва снарядов.
Пистолетный выстрел на пункте нач. артдива и 5 красных ракет в воздухе. И через несколько секунд (столько, сколько нужно для прохождения звуком расстояния до нас) — гул выстрелов, сливающийся в одно целое. Дзял покрывается облаком дыма, земли и камня. Первая цель нашим дивизионом поражена — окопы «неприятеля» разворочены несколькими прямыми попаданиями. Команда: «Дивизион, стой! СО-102, огонь!» СО-102–2 копны сена (и наблюдательный пункт «противника» под ними), стоящие на открытой площадке несколько в стороне от Дзяла. Вот около копен упал первый снаряд, второй, а затем сразу несколько прямо в копны. Пламя, земля, — и нет уже ни копен, ни деревьев около них. Ровная, как будто вспаханная земля. Парашка закрыта облаком дыма, но стрельба по ней продолжается — все необходимые расчеты сделаны заранее. Новая ракета — и все стихает, а ровно через 30 секунд раздается оглушительный протяжный взрыв — одновременный залп всех орудий, батарей и дивизионов. На военном языке это называется огневым налетом.
Ровный, частый ряд ударов, быстро чередующихся один за другим — гаубичники открыли скоростной беглый огонь.
Все, находящиеся на НП, похожи на игроков, ведущих азартную игру. Только в игре этой участвуют сотни и сотни людей, и каждая минута стоит несколько десятков тысяч рублей. Мы, артиллеристы, стреляя с больших дистанций, не видим непосредственно воздействия огня на противника, как это, например, бывает в штыковой атаке, — район целей, окопы, укрепления, взрывы снарядов — все это мелькает, как в кино, кажется каким-то игрушечным, искусственным. Сама же стрельба с закрытых позиций требует большого искусства, и каждого [276] стреляющего охватывает спортивный азарт, желание провести ее лучше других. О морали или о том, как эта стрельба повлияет на других, — думать некогда.
Проходит еще час. Спускаюсь немного ниже, туда, откуда видна наша огневая. Отчетливо видно, как при выстреле орудие, наподобие резинового мячика, отскакивает назад. Они стоят восемь в ряду, и у каждого поочереди вырывается из дула огонь и дымок — снарядов не видно из-за большой начальной скорости (снаряды гаубиц, летящие через наш пункт, отчетливо заметны — будто пролетают с молниеносной быстротой какие-то горные стрелы). Номера работают с полным автоматизмом в движениях, представляя собой наиболее ответственные и «умные» части общей машины, низвергающей тонны стали и тола.
Вспышки десятков ракет на передней линии наших войск — стрельба мгновенно прекращается, а пехота с могучим «Ура!» бросается в атаку. Артиллеристы же вытирают пот на лицах и начинают уничтожать обед, приготовленный еще раньше.
Мелодичные звуки кларнета, играющего «Отбой». Быстро складываются приборы, сворачивается связь и начинается спуск с горы. Внизу, на дороге, оглушительно орет кинопередвижка, встречая «победителей» веселой опереточной музыкой. Настроение у всех замечательное, хотя до дома еще 110 км пути.
«Война», подобную которой вряд ли кто из всех участвующих видел, — окончилась.
Розлуг, март 1941 г.
«Романтика»
Едем из Розлуга в Турку на комсомольское собрание. Снега почти нет; лошади не меньше нашего довольны концу зимы и бегут легко и быстро, поцокивая копытами о камни. Настроение у всех прекрасное, кругом шутки и смех. Особенно достается Мишке, радисту-москвичу, с его «Каймой». «Кайма» — гнедая кобыла с развивающейся гривой и хвостом, несколько «смахивающая» на ведьму из детских книжек. Характерная особенность ее — полное неумение бегать ни рысью, ни галопом и поразительные способности к симуляции.
— Миша, я люблю «Кайму» за ее грациозность и за глаза. Обрати внимание, какие у нее глубокие и задумчивые глаза!
— Мишенька, на ее лице играет улыбка! Как прекрасны ее губы! Дай ей сахару!
— Михаил, в Москве мы специально должны выпить, вспоминая тот благословенный час, когда я вручил тебе это прекрасное создание! — изрекает старый хозяин «Каймы». И добавляет: Ты будь с [277] ней нежен и ласков, она — «женщина», привыкшая к хорошему обращению.
— «Михалька», ты только подумай, был бы ты сейчас в Москве, гонял бы на вело по Ленинградскому шоссе и не знал бы таких прелестей жизни, как езда верхом на лошади! — стараются москвичи.
Подъезжаем к Стрию. Река вот-вот должна тронуться, уровень воды резко повысился, местами трещит лед. Яблонка, приток Стрия, на котором стоит город Турка, вышла из берегов и снесла деревянный мост. Метрах в 150 от него лед заторосило. Приходится объезжать это место и делать большой круг. Когда подъезжаем к военному городку, уже начинает темнеть. Еще издали видим цепочки людей, бегущие из казарм к конюшням, к складам, к артпарку. В полку — «тревога». Аед тронулся, вода прибывает и прибывает, грозит залить территорию городка, если не уничтожить заторы у моста и на изгибе Стрия. Саперы закладывают динамит, наши бойцы разбирают мост. Остальные — выводят лошадей из конюшен на гору, вывозят имущество из складов. Работают дружно, быстро, организованно. Никакого шума и крика, никакой ругани. Здорово работают!
Совсем стемнело, только кусок светлого неба над Туркой.
Лед взорван, вода уходит. Все водворяется на свое место; люди усталые, но удовлетворенные, возвращаются в казармы. Это очень кстати, многие работали по пояс в воде, другие до нитки промокли от пота.
Возвращаемся в Розлуг. «Порядок дня» собрания оказался несколько неожиданным.
Едем крупной рысью на больших интервалах. Моя «Окуня» бежит прекрасно, резко вырываясь вперед. Дороги совсем не видно, поводья опустил, полностью полагаясь на чутье лошади. Да ничего другого и не остается! Дорога делает неожиданные повороты, мгновенно вырастают деревья, посаженные по краям. Часто принимаешь их за человека. Навстречу изредка попадаются «цивильные» брички, лошадь тихонько похрапывает. Километрах в 4-х от Розлуга дорога становится прямой и широкой. Еду полным галопом, в полный карьер. В лицо бьет струя воздуха; всем организмом испытываешь очень специфическое, ни с чем не сравнимое и приятное чувство быстроты. Невольно сам сливаешься с лошадью в одно целое, понимаешь каждое ее движение.
Вот и наша «гостиница». Через 10–15 минут подъезжают остальные. Приводим лошадей в порядок и ложимся спать. Часа через 4 — подъем, но спать не хочется, тихонько продолжаем разговаривать.
«Ну, вот, а говорят, в армии нет романтики» — заключает один из нас, студент МИФЛИ{141}, настроенный в данный момент чрезвычайно лирически. В ответ ему звучит дружное похрапывание уже не четвероногих, а двуногих друзей.
Розлуг, март 1941 г. [278]
Галиция
Галиция. Достаточно произнести одно это слово, чтобы представить себе картину вековой борьбы целых народов и стран. Маленькая, бедная страна, являвшаяся причиной неоднократных военных столкновений России с Австрией.
Галиция. Страна земледелия и скотоводства, страна полей и лесистых холмов.
Галиция. Рубеж, отделяющий Западную Европу от Советской страны; форпост социализма на юго-западе.
Сплошные, простирающиеся до горизонта цепи холмов, покрытые голубой карпатской елью. Мозаики маленьких, лоскутных полей крестьян — гуцулов. И совершенно неожиданно — шум первого колхозного трактора.
Вьющееся по горам шоссе делает причудливую петлю вокруг тригонометрической вышки, грунтовая дорога, идущая параллельно шоссе, сворачивает резко вправо. Столбик с надписью на русском, украинском и польском языках: «Проход в 7,5-километровую пограничную зону разрешается только по специальным пропускам». Проезжая мимо него, невольно делаешься более подтянутым и настороженным, чувствуешь, что и лично ты оберегаешь здесь покой страны и близких.
Обычная маленькая деревушка, любопытные, приветливые в большинстве своем лица ее обитателей. Крутой подъем на гору, лесная дорога. Просвет — опушка на вершине горы. Следы старых окопов, «ветеранов» 15-го года{142}. Прекрасный вид на узкую, извилистую долину с извивающимся по ней селом; на горы, значительно более высокие, чем та, на какой стоишь сам; на маленькую речушку, поблескивающую на поворотах. Речушка — небезызвестный Сан, горы и село — немецкие. Шоссе спускается с горы, делает последнюю петлю и уходит на чужую территорию. У моста через Сан, на обочине шоссе будка, рядом — шлагбаум, запертый большим висячим замком. Двое пограничников на нашей стороне, четверо охранников — на противоположной.
Кажущиеся тишина и спокойствие, а в самом деле — чуткая настороженность, готовность ко всем неожиданностям. И только кое-где мелькнет строгая и благородная форма советских часовых, их зеленые фуражки, сливающиеся с общим фоном местности.
Ночь. Кто-то переступил границу. Высоко в небе рвутся одна за другой зеленые ракеты, многочисленные секретные посты прощупывают каждый дециметр местности, собаки безошибочно идут по следу, все дороги на много километров вперед находятся под невидимой, но зоркой охраной. Если б «нарушитель» оказался не заяц, ему бы не поздоровилось. «Граница на замке» — вот слова, наиболее точно характеризующие [279] действительность. Ее охраняют пограничники и пехотинцы, летчики и артиллеристы, саперы и танкисты — сотни тысяч до конца преданных советских людей, еще вчера стоявших у станков, работавших в поле, сидящих за школьной партой, а сегодня стоящие с винтовками в руках. Впрочем, «с винтовками в руках» — выражение устаревшее; в руках у них новейшие образцы вооружения, любовно сделанные всей страной. Вся эта армия сцементирована единым духом, единой волей, единым стремлением к победе. За ее спиной — бесчисленные материальные и людские резервы, колоссальная страна, находящаяся в состоянии мобилизационной готовности. Этой стране не страшны никакие «молниеносные удары», не страшны экономические блокады, ей не грозят никакие внутренние противоречия и перевороты. Народ ее вынужден идти на большие жертвы и лишения, но он уверен в своей полной победе в ближайшем будущем, видит перед собой светлый путь впереди.
Все это невольно приходит на ум, когда видишь перед собой государство, в корне отличающееся от твоего собственного, когда задумываешься о происходящей мировой бойне, о судьбах загнанных в тупик народов. Много неожиданного будет в этой войне для ее инициаторов!
Начинает светать. Кукует кукушка, щебечут птицы. Восток озаряется первыми лучами восходящего солнца, световая полоса подходит к нам, к Сану, переходит на противолежащие холмы, освещает всю местность. Кто-то тихонько говорит: «Вот так пойдем и мы».
Турка, май 1941 г.
Врожденный оптимизм
Все идет просто и обычно. Завтракаем, со смехом делим несколько кусочков случайно оставшегося у кого-то сахара.
Все знают, что в любой момент могут начаться военные действия и налицо явная опасность, но не надо думать, что все непрерывно помнят об этом. Это было бы слишком тяжело, да и не нужно. Все живут обычной жизнью, отгоняя мысль об опасности, стараясь уверить себя (и небезуспешно), что ничего особенного нет, что все кончится благополучно. Каждый надеется на лучший исход, глубоко уверен, что останется жить. Этот внутренний, врожденный человеческий оптимизм имеет очень большое значение.
Но не надо также думать, что в бой идут, совершенно отбрасывая мысль о смерти, желая только стать «героями», крича лозунги и «громкие слова». Нет, это бывает только в дешевых книжонках.
В том-то и состоит героизм, что человек, любящий больше всего на свете жизнь, сознательно смотрит в лицо смерти, идет воевать из-за [280] чувства долга перед родиной и народом, давшими ему все, идет воевать за торжество своих идеалов. Каждый честный человек, независимо от своей национальности, идет воевать, зная, что он приближает последнюю в мире войну, приближает то время, когда восторжествует повсюду свободная человеческая личность и «Человек — будет звучать гордо».
Надо иметь большое мужество, чтобы забыть о своем «я» и сознательно идти на возможную смерть ради счастья других, ради светлого будущего грядущих поколений! Слава людям, обладающим подобным мужеством!!!
Героические же поступки совершаются в процессе самого боя и чаще всего в результате самозащиты человека, попавшего в тяжелое положение. Идти же на бессмысленный риск или «отдать жизнь за копейку» — это не имеет ничего общего с настоящим героизмом, не имеет ничего общего с тем, что называется героизмом в стране, где высоко ценится человеческая жизнь.
Итак, жизнь на НП течет своим чередом. Сильно припекает солнышко, и часам к 2–3 дня все свободные управленцы засыпают сном праведников.
Вычислители полностью подготовили данные для стрельбы.
Турка, май 1941 г.