Заметки и очерки предвоенных и фронтовых лет{125}

Армейские будни

Подъем

Стрелка приближается к 5-ти часам утра. Все чаще и чаще вскакивают с постелей люди в белом, «накидают шинелки» и минут на пять исчезают. Надо сказать, что есть индивидуумы, обладающие феноменальной ловкостью, — они, падая с верхних коек, попадают ногами прямо в сапоги (правда не всегда в свои). Разговоры сквозь сон, продолжавшиеся всю ночь, достигают своего кульминационного пункта. Тишуренко, которого, как и Ковтюха у Серафимовича, больше всего характеризуют железные скулы и сверхъестественное упрямство, кричит во сне: «Дизель!» Это кажется вполне нормальным, ведь он был трактористом. Но дизель в данном случае не 4-тактный двигатель, а 4-ногое животное, das Pferd в Германии, лошадь — у нас. В левом углу комнаты кто-то бормочет об антраците. Здесь необходимо пояснение: «антрацитом» у нас называется черный хлеб. Очень поэтичное название носит пшенная каша: ее любовно называют «блондинкой».

Около 6-ти часов многие начинают просыпаться. «Рекордисты» (люди, первыми выскакивают на зарядку) начинают приготовления к тому, чтобы успеть одеться в 40–50 секунд. Для этой цели проверяется, в порядке ли лежит обмундирование, не спутано ли что-либо за ночь. Многие из них заранее натягивают брюки. Делается это все, конечно, лежа, так, чтобы не заметил дневальный.

Ровно в 6 часов дежурный зычным голосом кричит: «Подымайсь!!!» Во всех комнатах ему вторят дневальные. Странное явление: эту команду, которая портит каждому столько крови и которую очень неприятно исполнять, эту команду очень приятно подавать.

Буквально в те же секунды, когда раздается команда, со всех коек сыпятся люди. Переплетаются руки, ноги, брюки, сапоги. Несчастный Бергман, несчастный потому, что ему попали портянки размером с носовой платок, выдумывает самые различные комбинации, дающие возможность обернуть эти самые портянки хотя бы один раз вокруг ноги. Но вот с коек сыпятся последние, наиболее выдающиеся экземпляры человеческой породы. Это — люди, выработавшие в себе иммунитет не просыпаться от криков «Подымайсь!» Они просыпаются только тогда, когда их дергают за ноги. Их немного, поэтому они тем более ценны. К этим экземплярам принадлежит и пишущий эти строки. [236]

Помещение освободилось — все ушли на зарядку. В соседней комнате, где обитают недавно приехавшие калининцы, можно наблюдать занятную сцену. Дневальный развалился на диванчике. Входит капитан, командир нашего полка, и удивленно спрашивает его: «Вы кто будете?» Тот, позевывая, отвечает, «Мы-то? Мы — дневальный. А ты кто?» Когда дневальный узнает, с кем имеет дело, он моментально вскакивает, снимает рукой шлем и наклоняется, говоря: «Здрасьте».

Как странно видеть это, целиком гражданское поведение среди нашего военного режима. А в части мы ведь только полтора месяца!

Казарма снова наполняется шумом и гамом, «заряжавшиеся» вернулись! Так начинается наш рабочий день.

Артемовск ноябрь 1939 г.

Дневальный по казарме Н. Иноземцев

Чистка лошадей

Раздаются слова дневального: «Строить людей на чистку лошадей!» (Эта рифма, наверное, запомнится нам навсегда.) Младшие командиры с большим усилием поднимают москвичей, бойцов первой батареи с коек. Сразу обнаруживаются 7–8 человек тяжело заболевших и столько же больных еще с самого утра. Отделком{126} Квелиашвили подает команду: «Затылёк равняйсь! Выше голова». Сам он идет впереди нас, страшно напыжившись, образцово работая руками. Строевая подготовка — его «конек». Одним из первых наших военных познаний было то, что через месяц после приезда Квелиашвили в часть сам командир полка знал, как он ходит.

Вот мы и в конюшне. Здесь беспредельно владычевствует «начальник конной тяги отделкой Рагимов». Рагимов — аварец по национальности, обладатель знаний в размере 3-х классов начальной школы. Он неизменно каждый раз повторяет нам, как нужно подходить к лошадям. «Сначала возьмите ведро и напоите лошадь. Потом надо взять суконка и помочить ее» (в этот момент он лижет, поплевывая, грязную суконку).

Ребята разошлись по лошадям. Арам, типичный армянин, замечательный парень, умилительно беседует со своей «Зумой», самой смирной лошадью в полку. Он ее уверяет, что «она — просто ишак». Аемка Гульдин считается самым несчастным (после меня, конечно) человеком, так как его «Ен» любимейшим развлечением считает вываляться в грязи и прийти в конюшню без недоуздка. Аемке попадает и за лошадь, и за недоуздок. Вадим (единственный, пока, человек с высшим образованием, химик по специальности) усиленно [237] драит своего «Намуса», но самое замечательное, это как он на нем ездит. Отличительная черта «Намуса» — «нюхать землю», т.е. бежать с опущенной головой, несмотря на все усилия Вадима придать ей хотя бы горизонтальное положение. Большой известностью пользуется еще одна лошадь — «Жабрей». Возможно, что «Жабрей» произошло от «жабры», так как в ней действительно есть что-то от рыбы. «Чистит» ее Миша Банкин, симулирующий 6 дней в шестидневку и так искусно, что наши командиры этого не замечают. На 12-й день чистки обнаружилось, что Мишуся не знает, где стойло его лошади.

У конца коновязи стоит «злой гений» и при всеобщем сочувствии чистит лошадь с двумя красными повязками — в хвосте и гриве. Кобыла время от времени получает сахар или удары ремня. «Великий теоретик» конного дела Рагимов советует бить ее доской, на что хозяин лошади не соглашается. Он уверяет всех, что находится с ней в самых дружественных отношениях. Приходится сознаться, что он говорит правду; ребята подсчитывают и приходят к выводу, что «Еда» лягнула своего нового хозяина каких-нибудь 2–3 раза и лягнула так, что он даже не упал.

Юрочка Шпитальный, счастливый обладатель «Орфея», через всю конюшню спорит с Носовым, властелином «Волны» (так написано на этикетке). Тема спора — сколько сегодня дали мяса за обедом, 100 или 110 г.

Вдруг артемовский воздух наполняется восторженным воплем тридцати московских глоток — подана команда: «Занесть четки (щетки), завесть лошадей».

Очередная уборка, одна из трех, бывающих у нас каждый день, окончена.

Артемовск ноябрь 1939 г.

ГАП{127}

Вот, мы уже больше месяца живем в ГАП'е. Живем хорошо, спокойно, свободно. Занятиями нас не «переутомляют»; программ, по которым они должны вестись, до сих пор нет. Как только надо чем-нибудь заняться, так на сцене появляется Устав караульной службы. Большинство его знает наизусть (почти или совершенно не зная других), но наше командование это мало смущает. Надо сказать, что от безделья аппетиты становятся волчьими. По команде старшины — уникума Хавбоши (одна фамилия чего стоит) построение на обед происходит буквально в несколько секунд. Белоруссы упорно отказываются [238] от прививаемого им русского произношения; при расчете слышны возгласы: «перший!», «двадцать шост!» и т.п.

После обеда — полная свобода вплоть до отбоя. Примерно треть курсантов спит, значительный процент под разными предлогами и вообще без предлогов, с увольнительными и без них (этих большинство) уходит в город. Часов в 7–8 вечера — построение для того, чтобы идти в гарнизонный клуб. В первую очередь в клубе страдает буфет, в который врывается орава человек в 25–30, при размерах буфета примерно в 5 кв. м. Кинофильмы идут при «музыкальном сопровождении» всей аудитории — смех, крики, свист, подвыванье и т.п. Каждую картину знают наизусть (это не заслуга памяти зрителей, а недостаток клубной администрации). Зал постепенно пустеет, но к концу фильма весь людской контингент доходит до первоначального уровня — возвращаются гулявшие по городу.

Утренний подъем проходит тихо, спокойно, никто слишком не торопится. В присутствии начальника школы картина совершенно меняется, даже дневальный подает команду с другой интонацией, чтобы все знали, в чем дело.

Подъем же после мертвого часа осуществляется героическими действиями дежурного и 2-х дневальных, которые в буквальном смысле слова большинство спящих стаскивают с коек за ноги. Но и это не всегда возможно — бывают случаи, когда некоторых во время сна привязывают к койкам. В общем, зрелище получается занятное.

Самое оживленное место во всей казарме — каптерка Хавбоши. Это — маленькая комнатка, темная, без окон; привлекательного на первый взгляд мало. Но секрет заключается в том, что в ней находят приют младшие командиры и сверхсрочники, отдавшие дань Вакху. Отсюда понятно ее (каптерки) первостепенное значение.

Второе место, пользующееся большой известностью, — караульное помещение. Окна его находятся против окон общежития студенток учительского института. Именно здесь курсанты получают первые сведения о способах сигнализации. Когда происходит смена караулов, начальник старого караула наряду со сведениями об охраняемых объектах передает также итоги суточного наблюдения за комнатой отдыха указанного общежития.

В полку много узбеков и таджиков, приехавших чуть ли не с Памира. Постоянная тема разговоров с ними — «вопросы семьи и брака». Особенно поражает и возмущает русских собеседников то, что узбеки покупают жен, платя по 5–10 тысяч рублей. Но это возмущение объясняется не гуманностью, а тем простым рассуждением, что женщин и так сколько угодно, так зачем же добровольно лишаться такой большой суммы денег ради них.

Среди узбеков есть исключительные типы. Найр Рапулов. Нижняя челюсть выпирает у него на несколько сантиметров вперед, ходит [239] он какой-то обезьяньей походкой, руки висят до колен. Мы зовем его « неандертальцем «.

Партиев — что-то среднее между узбеком, китайцем и негром (по цвету кожи). Он определенно красив своей безобразностью. Сей экземпляр человеческой породы имел бы большой успех в каком-нибудь джазе. На обязанности Партиева — кричать «полный» или «неполный» при построении школы. Делает он это старательно, со вкусом, специально ради этого становясь в строй последним. Партиев — всеобщий любимец.

Характерная черта многих узбеков — вспыльчивость и озлобленность; из-за какой-нибудь ерунды они готовы сразу пустить в ход кулаки. Среди них есть ребята и со средним образованием — те намного спокойней, приветливей, быстро сошлись с нашими «орлами» — калининцами. Вообще жили в школе довольно дружно, все привыкли к своему ГАП'у. Позднее, перейдя в другой полк, мы эту жизнь стали называть «домом отдыха» или «курортом».

Но лучше, конечно, чтобы подобных «курортов» в армии не было!

г. Артемовск

15 февраля 1940 г.

Незабываемый день

Артемовск в феврале 1940 г. Твердо стало известно, что скоро должны выехать или на Кавказ или в Карпаты — в общем на границу. А, возможно, и в Финляндию.

В один из выходных дней иду на телефонную станцию звонить домой. Это маленькое зданьице имело притягательную силу мощного магнита для большинства москвичей. Сколько счастливых минут доставило оно каждому из нас! И с каким нетерпением ожидаешь каждый раз своей очереди, с каким волнением думаешь о том, что прервется связь или раньше времени выключат линию! Здесь же испытывались характеры и взаимоотношения: сократить свое время ради другого, уступить очередь товарищу — громадное дело. Отсюда же, если после разговора оставалось свободное время, шли «кутить» в кондитерскую, находяющуюся в двух кварталах от станции по этой же, главной улице. Здесь поглощались в порядочном количестве пирожные с молоком, но основной «пищей» была «пища духовная» — только что окончившийся разговор и старые воспоминания о московских кондитерских, магазинах Главхладопрома{128}, 14-м этаже гостиницы «Москва» и т.п. Короче говоря, все это являлось «отдушиной» в столь непривычной для нас военной жизни.

Итак, из последнего телефонного разговора узнаю, что через несколько дней папа может получить отпуск на 6 суток и вместе с мамой [240] приехать ко мне в Артемовск. 15-го получаю телеграмму, что приезжают 17-го утром. В оставшиеся 2 дня переживаешь буквально каждый паровозный гудок, все «ФЭД'ы» и «ИС'ы»{129} кажутся родными и близкими; при виде их особенно отчетливо чувствуешь предстоящую встречу, вспоминаешь замечательные эпизоды наиболее интересных моментов своей жизни — поездок вчетвером с братом, мамой, инициатором и вдохновителем всех наших путешествий, и папой, истинным их ценителем.

Наступает 17-е. Просыпаюсь утром еще до подъема, в ту же минуту пронизывает мысль, что дорогие мои уже приехали — поезд приходит в 5 час. утра. Встаю, завтракаю, стараюсь казаться таким, каким бываю всегда, — моя радость может быть по-настоящему понятна очень немногим, поэтому незачем показывать ее всем. Подхожу к лейтенанту, своему непосредственному начальнику, и беру «Увольнительную» до 23.00. В это время прибегает один из знакомых ребят, дневаливший на контрольно-пропускном пункте, и говорит, что ко мне приехали родители и ждут меня в его каморке. Одеваю шинель и иду.

И только кажется непонятно длинной дорога до ворот с будкой — ведь надо обогнуть здание и пройти еще метров сто по дороге. Вхожу в будку. Встречаюсь с мамой. Крепко ее целую. Папа стоит сзади. Жмем друг другу руки и выходим наружу, на шоссе. Яркий, солнечный, зимний день. Все трое смеемся и внимательно вглядываемся друг в друга. Папа спрашивает, до какого времени меня отпустили. Говорю, что до одиннадцати вечера, и сам лезу в карман проверить увольнительную. Странно, но ее ни в кармане брюк, ни в портмоне нет. Начинаем искать все втроем. Наконец, случайно, нахожу ее в рукаве шинели. Все-таки волнение мое нашло отражение и во внешних действиях!

Идем на вокзал, получаем кое-какие вещи и располагаемся в купе вагона, являвшегося привокзальной гостиницей.

Ем массу вкусных вещей, выпиваем с папой по нескольку стаканчиков «Старки» и опять все вместе вспоминаем вот точно такие же купе во время поездок на Кавказ и в Крым. Разговор все время перебрасывается с одной темы на другую, но невольно очень часто возвращаемся к войне с Финляндией. Тень войны нависла не только над нами, но и над Москвой.

Несколько моих знакомых было переброшено в Финляндию, и дома все время ждали, что пойду туда и я.

Мама рассказывает о своих работах, о выставках, о приеме ее в члены МОССХ'а{130}, о своих неистощимых планах.

И невольно еще раз говоришь себе, какая прекрасная у тебя мать, какой замечательный человек она, сколько в ней энергии, настойчивости, жизнерадостности! Несмотря на годы ее творческий энтузиазм нисколько не уменьшился, она продолжает рисовать и маслом, и акварелью, и работать ботиком, и давать эскизы рисунков на текстиле, [241] и делать тысячу других дел, отыскивая новые способы воплощения своей творческой мысли в художественных произведениях.

Откровенно говоря, полностью, по-настоящему, я оценил все это только в последние годы и особенно сильно — в армии, удаленный от нее «временем и пространством». И стал любить ее еще больше, хотя это вряд ли возможно. Вернее, стал уважать ее как замечательного творческого работника, как прекрасного человека. Даже в наших с ней письмах появился термин «творческая мама», прекрасная, замечательная, любимая мать!

С отцом еще в последние годы жизни в Москве у нас сложились близкие, теплые, дружеские отношения. Помню, еще бабушка называла нас «товарищами». Он всегда рассказывал мне о своих служебных делах, я ему — о школьных, о комсомольских. И, кроме того, всегда вместе спорили о текущей политике, международных событиях и т.п. Часто вместе ходили на каток, вместе ездили на лыжах, на велосипедах. Большая нежность в наших отношениях в присутствии кого-либо почти не проявлялась. И здесь, в Артемовске, мы разговаривали не только как отец с сыном, но и как большие друзья, говорили и не могли наговориться.

В отношении избрания специальности, определения пути всей моей жизни со стороны родителей никогда не было абсолютно никакого нажима. И наоборот, когда первоначально я был зачислен в Морфлот и решил при первой возможности поступать в Высшее военно-морское техническое училище, т.е. фактически навсегда уйти из дома, то они вполне со мной соглашались, хотя это и было для них чрезвычайно тяжело.

Понятно, что мне хотелось возможно скорее «стать на ноги», чтобы хоть в какой-то степени отблагодарить за это прекрасное отношение. Здесь уже главное составляла материальная сторона. В связи с этим встал вопрос, не следует ли поступить в военное училище? Из дома мне только писали, что ни в коем случае не руководствоваться этой материальной стороной, не «карежить» свою жизнь ради денег, тем более что дома в ближайшие годы никакой необходимости в этом нет. В то же время передо мной вставал жизненный путь отца, чрезвычайно тяжелый и трудный, но увенчавшийся полным успехом. Добьюсь своего и я, пусть через несколько лет, пусть тяжелой и упорной работой! Буду работать и учиться одновременно, но пойду по ранее намеченному пути — стану инженером-конструктором.

Тогда, в Артемовске, это решение уже приблизительно наметилось — папа и мама полностью его поддержали и одобрили. Это подробное обсуждение моих «идейных установок» имело для меня большое значение.

Через некоторое время, когда все вопросы первоочередной важности были решены, пошли гулять по городу. У каждого было такое [242] состояние, будто бы мы и не расставались, а вышли из дома на Староконюшенном переулке и пошли куда-нибудь на вернисаж или собираемся ехать на дачу. Пришлось отдать дань обычаю — зайти в фотографию и всем вместе сняться. Смеялись и подтрунивали над провинциально-мещанской обстановкой фотографии и самим фотографом...

Больница в Самборе

Палата № 17. Двенадцать коек. 9 красноармейцев, поляк — железнодорожник, какой-то один батрак и еврей из местных — вот и все население.

Простыни белизной не сверкают, плевательниц нет, туфель нет, халатов нет — вообще многого чего нет.

Утро. Мирошниченко, младший командир, попавший сюда вместе со мной, продолжает сипеть: «о-о-ой, яечки!». У него какое-то воспаление в заднем проходе и ужасная боль — человек 8 суток не оправлялся.

Красноармеец Холод, который лежит здесь уже около месяца (он перенес воспаление легких, теперь же у него плеврит), готовится к «грядущим боям». Он — гроза сестер, особенно монашенок, которых ненавидит всем своим сердцем, уверяя всех, что они хотят погубить его.

Начинают просыпаться и другие. Вот запел наш лейтенант, он не унывает, хоть и не имеет 6-ти ребер. На эту операцию проф. Бурденко местные светила смотрят с удивлением.

Приходит Марыся, совсем молоденькая девушка-украинка. Она приносит утренний «завтрак» — какую-то бурую жидкость, в насмешку что ли называемую здесь какао. Красноармейцы пить все отказываются, просят дать просто чая. Сестра, уже почти старушка, на вид типичная монашенка (в действительности она принадлежит к какому-то обществу санитарок, подобному монашескому ордену), спокойно циркулирует посреди комнаты. В руках у нее поднос с лекарствами: 6 рюмок с одной стороны и 5 с другой. Одно утро она начинает обход с левой стороны, и тогда содержимое 5 рюмок достается лежащим у левой стены. Другое утро она начинает обход справа, но расходуются в первую очередь все те же 5 рюмок. Для больных важно моральное действие самого факта принятия лекарства, и ничего больше! Это моральное действие не всегда одинаково: когда она сумела дать одному красноармейцу выпить бензина, он поднял порядочный шум.

Вскоре приходит молоденькая, исключительно красивая девушка-полька. Ее зовут Тося, она медсестра, знающая (правда, очень слабо) русский язык. Сразу начинаются оживленные дебаты о существовании бога, Тося краснеет и убегает. Возвращается злой, ни на кого не хочет смотреть. Но природное добродушие берет свое, и через пять [243] минут она опять улыбается, отвечая «Добше, добше!» (это значит «хорошо») и в ответ на просьбу дать чай, и на жалобы и стоны больного.

Вот появляется процессия эскулапов — начался утренний обход. Впереди важно выступает директор больницы, за ним два врача, будто бы специально взятых из фильма «Петер»{131}, затем две женщины-врача и процессию завершает чеховский тип с подвязанным подбородком, гинеколог, попавший сюда совсем не по назначению, как потом выяснилось. Директор, как видно, очень опытный врач, но он слабо знает русский язык. Посредниками между ним и больными служит русская женщина-врач, жена командира, и я. Моя специальность — главным образом вопросы питания. Медицине как таковой меня на уроках немецкого языка не учили (и сделали большую ошибку!), поэтому мне трудно перевести даже такую фразу: «он (или я) ходил (или не ходил) в уборную». Ну, короче говоря, я все-таки с врачом как-то изъяснялся.

Самое занятное начинается во время осмотра одного азербайджанца, не знающего русский язык. Из него не могли извлечь ни звука в течение 10 дней. Потом, наконец, сообразили спросить: «В Азербайджан поедешь?» Эти слова произвели магическое действие, он готов был немедленно начать одеваться. Когда же ему сказали: «Завтра пойдешь в казарму», — он лег, вытянулся и часа 3 подряд стонал заунывным голосом. Да, экспансивные бывают натуры!

В 2 часа дня подают обед, он определенно не первой свежести. Хорошо, что нам все приносят из части! Местные же больные с видимым удовольствием поглощают и наши порции. Говорят, что здесь такая манера готовить. Мы единогласно решаем, что эта манера не для русских желудков.

После обеда опять начинается оживленный спор с Тосей и с Марысей. Мы спрашиваем их и трех больных из местных о жизни в бывшей Польше, о войне с немцами. Жизнь у них у всех была не легкая! Все эти люди привыкли работать, но об условиях работы в Советском Союзе знают еще очень мало. Тося упорно не хочет верить, что студенты получают у нас стипендию. Ее мечта — поехать во Львов учиться. Молодые юноши и девушки, не считая «золотой молодежи», быстро сроднятся с советской действительностью. Сегодня вечером мы услышали, как местная молодежь пела «Катюшу». Услышать это было чрезвычайно приятно.

Ну, пора мне выздоравливать. Ничего нового я уже здесь не увижу, а лежать все-таки здорово скучно. Особенно, когда светит солнце в окно, веет весенним воздухом. Весну, это замечательное время года, ждешь здесь не меньше, чем в Москве.

Самбор март 1940 г.

4 апреля 1940 года

Просыпаюсь от крика «Повестка!» Вставать очень не хочется, поэтому сразу всего охватывает какое-то состояние неудовлетворенности, нежелания проводить сегодняшний день так, как прошел вчерашний и позавчерашний. В этот момент вспоминаю, что сегодня 4 апреля, что мне исполнилось 19 лет. Настроение сразу меняется, быстро встаю и одеваюсь. Уборка лошадей проходит скорее обычного, завтрак кажется очень вкусным. Вчера было совсем пасмурно, сегодня — яркий, солнечный день! После завтрака одеваем на плечи винтовки и ранцы и идем на конюшню седлать лошадей — до обеда будут тактические занятия. Вот, наконец, все готово; конные выстраиваются в две шеренги. По команде «Садись!» все быстро перекидывают правую ногу через седло, впрочем не все: Мишенька (Банкин) тщетно пытается проделать эту операцию в третий раз. Наконец, задев рядом стоящего лейтенанта каблуком по носу, сел и он. Тронулись. Идем по два в ряд. Лошади сытые, застоявшиеся, идут очень бодро. Все деревенское население высыпало на улицу смотреть на нас. Вспоминают, что не так давно здесь же, на этом самом месте, проезжал немецкий кав(алерийский) полк.

Едем по дороге; с правой стороны — домики, с левой, несколькими метрами ниже, — Днестр. Он здесь совсем не похож на тот, пограничный Днестр, который представляют себе большим, широким, разделяющим два разных мира. Здесь — это маленькая, быстрая речонка, протекающая в извилинах предгорий, шумящая, в любой момент готовая разбухнуть от тающих снегов.

Деревня кончилась. У последнего домика стоит невысокое дерево с большим гнездом, в котором виден аист, с белоснежными крыльями и шеей, с красным клювом. На фоне голых деревьев, облитый солнечным светом, он чрезвычайно красив. Я вспоминаю, что где-то читал о том, что аисты приносят счастье. Что ж, хорошая встреча!

Впереди — нагромождение холмов; только подъезжая ближе, видишь, что между ними вьются река и дорога. Некоторые из холмов имеют резко очерченный рельеф, вершины причудливой формы. Большая часть покрыта лесом, главным образом еловым, некоторые — лиственным. Кое-где есть только кустарник. Во многих местах, в том числе и на вершинах, лежит еще белый, сверкающий снег. Шум реки дополняет иллюзию, невольно начинаешь сравнивать это с тем, что видел на Кавказе. Только надо уменьшить все в определенном масштабе. В общем зрелище прекрасное, поражаешься богатству и разнообразию природы. Дорогой несколько раз приходится переезжать реку, кони охотно идут в воду. Постоянно спотыкается только исполинская кобыла Михаила Банкина, слепая на правый глаз. Это не нарушает общей гармонии. [245]

Вот вдалеке показался купол церкви, он кажется прочным и солидным. Подъезжая ближе, видим, что это деревянная церквушка, искусно покрашенная в серый, металлический цвет. Невольно напрашивается аналогия с бывшим Польским государством, так легко распавшимся.

Здесь мы останавливаемся. Коноводы берут лошадей, остальные начинают заниматься, каждый по своей специальности. Вычислители работают сегодня вместе с разведчиками, чтобы вполне освоить действие оптических приборов. Начинаем занимать наблюдательный пункт. Движения ползком и перебежками, иногда приходится подниматься на горы под углом градусов примерно в 45–60. НП выбран удачно — виден весь горизонт с трех сторон, а сами мы находимся в ложбинке, за кустарниками. И здесь не могу наглядеться на окружающие нас места, — так они хороши. Намечаются основные ориентиры, главным образом отдельно стоящие деревья. Я получаю задачу составить схему ориентиров. Начинаю рисовать рельеф местности на бумаге, саму линию горизонта схватываю быстро. Пропорции получились верны. Рисую с увлечением (так давно не держал карандаша в руке!), совсем забываю, что это надо для всеуничтожающей артиллерийской стрельбы. Впечатление такое, что рисуешь для себя. Схема, вернее, рисунок получился очень простым и ясным. Командир в восторге. Весь этот промежуток времени вспоминал о том, как работала мама на Кавказе, в Головинке, на Зеленом Мысе. Вообще в этой горной обстановке наши путешествия по Кавказу и Крыму вспоминаются очень часто.

Работа закончена. Едем домой. Переходим на рысь. Мой конь идет прекрасно, сам помогает облегчаться под ту или другую ногу. Он рвется вперед, его раздражает, что впереди много лошадей. Вот кусок хорошей, широкой дороги. Отпускаю поводья. Резкий рывок вперед. Обгоняю одну лошадь за другой, впереди только начальник разведки. Как это ни обидно, приходится моего «Нагеля» осадить, а то лейтенант будет ругаться за то, что ломаю строй.

Приезжаем домой. Расседлываем, кормим, чистим лошадей. Обед кажется всем прекрасным, проглатывается моментально. Во время мертвого часа погружаюсь в воспоминания о прошедшем, 18-ом годе моей жизни. Вспоминаю подготовку к испытаниям, весну, окончание средней школы, наш прощальный вечер. Вспоминаю лето, наше родное Красково, поездки на велосипеде, мороженое, прогулки; встает перед глазами Орджоникидзе{132}, Военно-Грузинская дорога, Тифлис{133}, Батуми, Майкоп. Вспоминаю первые дни в институте, сообщение о призыве, наши вечеринки. Потом — шинёлка и шлём, жизнь в Артемовске, наш приезд туда. Последнее — переезд на Запад.

Вечером торжественно съедается последняя плитка московского шоколада. Занятная аналогия со встречей этого дня в апреле [246] 1939 года! Думали ли мы тогда, что так быстро придется всем расстаться. Можно только с уверенностью сказать, что если нам, близким приятелям, удастся опять встретиться, то встретимся мы старыми друзьями.

День кончился. Завтра начнется новый, первый день 19-го года моей жизни. Интересно, что принесет с собой этот год!

Лавров Апрель 1940 г.

Фиалки

18 апреля 1940 года. Замечательно ясный, теплый, настоящий весенний день. Первый свободный выходной день со дня отъезда из Артемовска. «Москвичи», набравши кучу книг, идут в сад, переходящий в лес. Устраиваемся на опушке леса. Читаем, спорим, вспоминаем весну в Москве. Солнце пригревает по-летнему, Мишка и Лёмка медленно, но верно засыпают под его лучами. Я иду бродить по лесу. В лесу — прекрасно, но мало солнца. Выхожу. Взбираюсь на замечательный холмик, расположенный рядом. На нем уже зазеленела трава. Чувствую какое-то блаженство, целиком наполняющее душу. Такого состояния не было очень давно. В этот момент забываешь, что ты в армии, забываешь вообще обо всем на свете. Под ногами — колоссальное количество фиалок. Они несколько отличаются от наших: цветок с большим количеством лепестков, окрашенный в яркий сине-голубой цвет, стебель — совсем низенький.

Собираю большой пучок фиалок, зачем — сам не знаю, все равно девать их некуда. Эти фиалки и молодая зеленая трава, чудесные холмы со стадами барашков на склонах и мирные деревушки кажутся совершенно несовместимыми с понятием «война», «армия». Здесь на лоне только что пробудившейся природы забываешь все неприятности, чувствуешь себя самим собой, а не маленьким винтиком в огромном механизме военной машины. В организм вливается какая-то животная бодрость, чувствуешь себя способным пройти любое расстояние, взобраться на любую вершину. Только самостоятельно, а не следуя за серой шинелью командира и не слушая вечного разговора на «военные» темы или плоских, необычайно тупых, замечаний и острот.

Вот такие счастливые минуты, может быть даже мгновения, дают большую зарядку, оптимистично отвечают на многие внутренние вопросы. Людей, не имеющих с природой никаких общих точек, можно только пожалеть.

Пафос борьбы и строительства, напряженная работа, непрерывное общение с людьми, от которых ты можешь многое получить, это [247] прекрасно. Но не менее прекрасна и жизнь в каком-нибудь глухом местечке, только, конечно, с богатой и красивой природой. Жизнь «вдали от шумной толпы» заставляет человека надо многим задуматься, укрепить определенные моральные установки. Такая жизнь содержательна, конечно, только в том случае, если человек творчески работает, создает что-то новое. А вот для меня эта возможность творческой работы отодвигается, вопрос осложняется еще тем, что дальнейший путь выбран не окончательно, неизвестно, будет ли он наиболее соответствовать моим способностям.

Ничего, как-нибудь наверстаем со временем!

Лавров, апрель 1940 г.

Старый Самбор{134}

Шоссе делает резкий поворот налево, вдали открывается прекрасный вид на долину Днестра. Несколько в стороне видны купола церквей и костелов Старого Самбора. Подъезжая ближе, видим древнее еврейское кладбище, очень богатое, обнесенное могучей решеткой. Памятники покосились, но держатся крепко. С обеих сторон шоссе тянутся небольшие домики, самой разнообразной архитектуры. Много новых, прекрасных коттеджей, отделанных с большим вкусом. Ближе к городу количество новых зданий уменьшается, появляются пожилые, покосившиеся «старички», построенные из серого камня. Около каждого такого домика обязательно сидит какая-нибудь полная растрепанная еврейка, а вокруг ходит представительный мужчина с брюшком и обязательно с подтяжками.

По старинной, пахнущей сыростью улице въезжаем на базарную площадь — центр города. В середине стоят повозки, разложены на земле овощи, на зеленых лопухах — куски масла, брынза. Торгуют здесь крестьяне — украинцы, одетые или в холщевое, или в грубошерстное платье, вырабатываемое здесь почти в каждой хате. Вокруг площади — ларьки и магазины. На многих из них еще недавно были большие вывески, замененные сейчас разноцветными картинками, наклеенными на витрины. На различных объявлениях польские слова заменены русскими. Внутри большинства «заведений» на видном месте висят рядом с репродукциями с польских картин советские лозунги и портреты. Все это невольно напоминает Шепетовку Николая Островского.

Большинство хозяек сами торгуют в своих лавочках, никому не доверяя столь ответственное дело. Торгуют всем одновременно: крупой, мукой, конфетами, кондитерскими изделиями, канцелярскими принадлежностями, конвертами, нитками, пуговицами и т.п. Водку и [248] спиртные напитки официально разрешено продавать в очень немногих местах. Но в любой лавочке возможен такой, например, диалог:

— Горилка есть?

— Нема, — после этого душа данного предприятия (тоже чаще всего еврейка, но рыжая, сухощавая и умильно, как-то по-кошачьи улыбающаяся) окинет тебя испытывающим взором с ног до головы. — Но можно достать...

Моментально закрывается входная дверь (обязательно с занавесочкой) и из какой-нибудь невинной бочки с квасом извлекается бидон, внутри которого графинчик с запретной жидкостью. После этого между разговаривающими устанавливается полный контакт.

— Туварищ, а вина вам не надо? Есть львовское и пражское, — и дальше в таком же духе.

На улицах — толпа народа и в будничные, и в праздничные дни. На какой-нибудь лавочке в тени сидит целая компания коммерсантов, обсуждающая на еврейско-украинско-польско-немецком языке свои дела или, как это видно по подленьким улыбочкам, сальные истории. Евреи старого типа, т.е. с пейсами и одетые в черные халаты и ермолки, держатся более степенно, ходят парочками. Вот с нами поравнялся «юноша бледный со взором горящим», только не брюсовский, а самборский, с бритой головой, но с пейсами. Достойная смена умирающему поколению! Поляков здесь очень немного, следовательно, нет и красивых женщин и девушек. Все местное женское население одето по типу польского, с большими претензиями на красоту и изящество, но в каждом отдельном случае бросается в глаза какая-нибудь нелепость и безвкусица. Чем безобразнее встречающаяся нам представительница прекрасного пола, тем неприступнее и с большей индюшачьей гордостью она держится.

Маленькие ребята здесь не играют, не бегают, не гоняют голубей, а все торгуют, помогая почтенным папашам и мамашам.

Замечательна еще одна особенность: куда ни оглянешься, в каждом окне торчит чья-либо физиономия, внимательно наблюдающая за уличными событиями. В окна часами и днями смотрят и старухи и молодые, и юноши и девушки. Наиболее прогрессивные слои населения выходят со стульчиками или с детскими колясками к фасадам своих домов и отсюда принимают участие в общественной жизни города. Две шикарно одетые женщины высунулись в окна Дома Красной Армии и переговариваются между собой. Уверен, что они были здесь и при немцах и в бытие польского общества «Сокол». Меняются власти, меняется государственный строй, но люди пока не изменились, не изменился и их образ жизни. Движущая сила всей городской местной жизни, квинт-эссенция существования его обитателей — сплетни. Они целиком наполняют эту жизнь, отодвигают на задний план все мысли и чаяния, все стремления (должны [249] же они все-таки быть, черт возьми!). В 1939–40 г. масштабы сплетен неизмеримо выросли, для них открылось самое широкое поле деятельности, следовательно, оживилась и обывательская жизнь. Обывательское существование мало отличается, будь то в дореволюционной Руси или в Западной Европе 30–40-х годов XX века, на стыке польской, румынской, венгерской и чехословацкой границ. Такое существование неизбежно, пока не произойдет революционный переворот, подобный нашему. Какие бы последствия он ни имел, сколько бы людей ни выбил из колеи, какие бы трудности ни приходилось переносить, но миллионы людей, в том числе и в передовых, «цивилизованных» странах он навсегда оттолкнет от морально-убогого мещанского существования, возвратит их к жизни. В этом его главный смысл, ради этого (помимо всего прочего) можно идти на борьбу со всем миром.

Скоро встряхнется и Старый Самбор, переживет все то, что до сих пор только видел со стороны или о чем слышал краешком уха. Уже создаются первые комсомольские организации, показываются советские фильмы, читаются лекции, организуются призывные участки. Срочно создаются новые школы, перестраивается учеба в старых с таким расчетом, чтобы окончившие их сами перестраивали жизнь этого старого города, увидевшего новую эпоху.

Лавров май 1940 г.

«Wunderkinder»{135}

Командир отделения вычислителей Близнюк. Мощная, высокая фигура. Большое, всегда розово-красное лицо. Телячий взгляд голубовато-серых глаз. Личность явно выдающаяся.

Первое знакомство с ним у нас произошло в Артемовске, перед отъездом в Западную Украину. Полным ходом идут сборы: проверяется оружие, упаковывается амуниция, отбираются нужные книги и приборы и т.п. Отделком Близнюк в это время скромно сидит в уголочке и помечает свои постельные принадлежности, отдельно каждую простыню и наволочку. Мало ли что может случиться во время переезда? На каждом предмете он старательно выводит свою фамилию, написанную латинскими буквами. «Blisnjuk» сияет на алюминиевом котелке, на ложке, на перочинном ноже и т.д. и т.п. Я спрашиваю, почему он пишет не по-русски. В ответ слышу изречение: «Во всем надо соблюдать военную тайну, чтобы враг даже не смог узнать твою фамилию». Делалось это очень искренне, с глубокой уверенностью в полезности подобной вещи, хотя он и знал, что едем мы именно на немецкую границу. [250]

Во время жизни в большом зажиточном польским селе «Герцы за Платьнцали» бравый отделком не удержался от того, чтоб не совершить 2–3 самовольных отлучки. За деньги здесь можно было получить все, включая и любовь, которой на родине, в Донбассе, его, колхозного счетовода, не баловали. Близнюка это настолько тронуло, что он даже решил жениться на какой-то хромой представительнице «прекрасного пола». С этой целью на первый раз дал ей денег и велел приготовить к выходному дню закуску и выпивку. Два его земляка, старшина и мл. комвзвода, были посвящены в это дело и утверждали, что отдал он 120 рублей. Наступает долгожданный выходной день, Близнюка ставят в наряд вне очереди. Старшина и мл. комвзвода идут вместо него «пировать». На следующий день об этом узнал весь полк. Близнюку не давали прохода, спрашивая: «Где оставил 120 р.?»; сумма, конечно, в этих вопросах все время возрастала.

Комната разведки и вычислителей в Лаврах. Отбой на мертвый час. Близнюк и Лапидус лежат рядом, последний не выдержал навалившейся на него многопудовой туши первого и взмолился, чтоб он куда-нибудь подвинулся. Близнюк двигается, занимая место писаря. Тот в свою очередь начинает ворчать: «Это вам не Герцы за Платьнцали». Близнюк при первом намеке на Герцы, приходит в животную ярость, вскакивает с нар и громовым голосом кричит: «Смирно!!!» Даже Картцгин, отличавшийся поистине мордовским спокойствием, не выдержал и загоготал как жеребец «Грозный», краса и гордость нашей конюшни.

Вечер. В комнате темно. В ожидании вечерней поверки все лежат и «мирно» беседуют. Разговор идет на самые различные темы. Писарь спрашивает:

— Ребята, как вы думаете, почему на утренних осмотрах не проверяют младших командиров, есть ли у них насекомые?

В ответ реплики:

— Что ты, не понимаешь что ли, что у командиров их быть не может.

— Ты не думай, вошь, она разбирается, где командир, а где боец. Общий смех. Близнюк солидным тоном упрекает:

— У меня вошей нема и никогда не будет, потому что я — командир.

Лапидус:

— Тов. командир, среди них и дуры попадаются, помните, как в Герцах у вас одну нашли.

Близнюк (вставая с нар и приняв стойку «смирно»):

— Тов. Лапидус, замолчите. Лапидус:

— Замолчать, я замолчу, а все-таки встречаются глупые вши, способные поселиться на вашем могучем организме. [251]

— Тов. Аапидус, получите 2 наряда вне очереди!

— Есть, получить два наряда.

Опять смех, но выходной день Лапидус проводит все-таки на конюшне, рассуждая сам с собой, до чего может дойти человеческая глупость.

Поход. Отделком Близнюк возвышается на «Музе» — высокой, тощей и чрезвычайно глупой кобыле. В первый день у него пропадает щетка и скребница, во второй — ведро, в третий — уздечка. Он пытается взять уздечку «в приказном порядке» у Аапидуса, но командир взвода это вовремя замечает. На каждом привале только и слышится:

— «Муза» не расседлана!

— «Муза» голодная!

— «Музу» никто не кормит.

Близнюк же в такие моменты блаженно спит где-нибудь в уголке, накрывшись с головой палаткой, чтоб его не узнали. Через некоторое время «Музу» стали звать почему-то «Луизой», и у каждого о ней вместе с Близнюком сложилась какая-то общая ассоциация.

Во время обратного марша «Ауиза» заболела, стала хромать, и бравый Близнюк бодро вышагивал, держа ее под уздцы. Пара была замечательная!

Со дня на день должны демобилизовать приписников. Все наши ребята решили «подыграть» Близнюка, которого не было на поверке, сказав, что 3-х командиров нашего взвода отпускают домой, а его и Мишарова оставляют. Сделано это было так искусно, что он поверил и разволновался до пятен на лице. Ложимся спать, вид у всех самый серьезный. Вдруг ночью меня кто-то будит. Близнюк толкает меня в бок и спрашивает:

— Иноземцев, Мороховец (один из уезжающих) занял у меня 15 рублей, ведь не отдаст, а?

Вот она, причина столь сильных волнений.

Командир отделения связи Мишаров. Маленький, низкого роста, юркий человечек. По национальности — татарин; одинаково неверно разговапивает и по-русски, и по-украински.

Поход. Мишаров едет на «Органе» — самой беспокойной и суматошной кобыле упр. д-на (Управления дивизиона). Почти на каждом привале «Орган» вырывается и убегает вперед, а по шоссе мельтешится фигурка Мишарова, издающая визгливые звуки: «Орган, Орган!»

Особенно достается соседям Мишарова. Сам он часто отстает на своей «Органе», но без умолка подгоняет соседей, доказывая им авторитетным тоном необходимость езды в строю. Действия его подобны действиям надоевшей мухи, но все обычно едут настолько усталыми, что даже не пытаются отогнать эту муху.

Однажды Мишаров своему отделению, состоящему в тот момент из 3-х человек, подал команду: [252]

— По четыре, становись!

После этого часто слышалась команда:

— Один татарин в две шеренги становись!

Мишаров же в ответ на это заливался своим мелким, шакальим подвываньем, долженствующим изображать смех.

Отделение Мишарова пользовалось самой большой популярностью во всем дивизионе. На каждой стоянке был слышен крик Мишарова:

— Савосько, Якусевич, Крутоус!

Это он собирал своих бойцов, отличавшихся исключительной расторопностью по части маскировки. Чуть что, так они разбегутся по сеновалам, чердакам, сараям или после залезут под бричку и спят. Найти их — дело нелегкое. Затащить же на уборку лошадей — почти невозможное.

Савосько — плотный, рыжий украинец с поросячьей физиономией. Он чрезвычайно сильно гнусавит. Любимое выражение: «Сю, сё!», означающее и «вот это», и «все», и вообще что угодно.

Якусевич — паренек небольшого роста, на вид ему лет 18 (в действительности 26). Один глаз всегда прищурен, а может быть и от природы такой. Так или иначе, но создается впечатление, что он никогда не может проснуться. Гражданская специальность — парикмахер.

Крутоус — здоровый, сильный парень, прикидывающийся больным. Сельский учитель. Чрезвычайно «мелкий» в психологическом отношении человек, типичный собственник — кулак.

Отделение Мишарова самое безалаберное, неорганизованное, ничего не делающее. «Крутоус» — стало нарицательным; до сих пор каждого симулянта зовут у нас Крутоусом.

Сам «маршал» (Мишаров) жил со своим отделением исключительно дружно, хоть и был очень трудолюбивым (но без всякой пользы для дела) человеком.

Обратный марш. Рядом со мной едет Якусевич на «Органе». Та забегает все время вперед, постоянно нарушает строй. Якусевич сокрушенно говорит мне:

— Вот глупа, як Мишаров!

Река Черемаш. Лагерь на границе с Сев. Буковиной. Палатки. Правая сторона — вычислители, левая — отделение Мишарова. Отбой на мертвый час. Мишаров приходит на половину Близнюка (это бывает почти ежедневно) и начинает разговор (тоже ежедневно одинаковый):

— Здрасьте.

— Здравствуйте, здравствуйте.

— Ну, что нового на международном положении?

— Ничего. (Пауза минуты на 3). Мишаров, скилько время на твоих? [253]

— Они стояли.

— Да теперь-то не стоят. Так скилько?

— Без 15-ти четыре.

— Нет, что ты! Без шестнадцати. Пауза.

— Ну ладно, я пойду, — и Мишаров переползает на свою сторону палатки.

С румынского берега нам стали приносить масла, яйца, сыр и пр. по очень дешевой цене. Об этом узнал Близнюк, и в выходной день с раннего утра уселся на берегу в ожидании «базара».

Проходит час, два, три. Командир дивизиона, проезжающий мимо на лошади, спрашивает:

— Что вы здесь делаете?

— Сейчас буду загорать.

Близнюк разделся, повязал вместо фигова листка полотенце и начал загорать. Как раз в этот ответственный момент на противоположном берегу появилась баба с корзинкой, а на этом — компания узбеков. Наш отделком, человек смелый и решительный, бросился, не долго думая, в воду (глубина реки в этом месте была 100–120 см) и побежал к бабе. Та, в страхе, продала оптом всю корзину, а когда Близнюк с торжествующим видом возвращался обратно, опять появился командир дивизиона. К денежной стоимости корзины прибавилось 2 наряда.

Живем на Черемаше больше полумесяца. Вдруг Близнюк наш явно заскучал и начал хиреть. В чем дело? Оказывается в часах. Все командиры купили себе 8–12-рублевые часы (иначе их называли часы «на вес» или «на ведра»), а вот ему не удалось. Тяжелый случай! Но нет в мире людей совершенно обездоленных — подвернулся случай и Близнюку приобрести румынские часы. Однажды замечаем мы у него цепочку (медную, начищенную) длиною сантиметров в 70, свисающую из-под гимнастерки. Обступили, начали просить показать часы. Близнюк, польщенный всеобщим вниманием, с трудом извлек из кармана предмет величиною в кулак, покрытый ржавой железной крышкой. У всех вырвался крик изумления, но апогея достиг он тогда, когда выяснилось, что стрелки крутятся в обратную сторону.

— О, це, да! — глубокомысленно изрек незабвенный Крутоус.

— Сю, сё-о-о! — вторил ему пораженный величием виденного Савосько.

Учения. Наш полк прикрывает своим огнем отступление пехоты. Майор-посредник подзывает к себе Близнюка и говорит ему:

— Вон у того куста бьет один ручной пулемет противника, поблизости неприятеля больше нет, патроны у него на исходе. В вашем распоряжении взвод стрелков. Действуйте! [254]

Близнюк зычно подает команду «За мной!» и бежит в кусты, в противоположную сторону. «Ховайся!» Лежим. Голос майора:

— Чего вы лежите, пулемет продолжает вести огонь!

Опять крик Близнюка. Бежим за ним цепочкой, на этот раз в тыл стреляющему пулемету, и ложимся в камнях. Проходит минут 10. Подходит майор. Близнюк подбегает к нему и докладывает:

— Тов. майор, уничтожен взвод неприятеля, пулемет уничтожен, 20 человек взято в плен; у нас потерь нет!

— Отставить, действовали безобразно. Идите «ховайтесь!»

Близнюк понуро уходит. Вечером же его героический поступок горячо обсуждался; наиболее дальновидные предсказывали, что быть Близнюку генералом армии (ведь до этого ему осталось только 12 ступеней по служебной лестнице) и стоять в его родной деревне памятнику с бюстом Михаила Прокофьевича.

О Близнюке и Мишарове можно писать очень много, но достаточно и сказанного, чтобы составить о них некоторое представление. За время службы в армии пришлось увидеть и еще больше придется увидеть в будущем много людей «из ряда вон выходящих», о существовании которых до этого и не подозревал. Не знаю, как в отношении чего-либо другого, но в области изучения «людского материала» армия дает чрезвычайно много.

25 сентября 1940 г.