Штурм Кенигсберга. Прощай, Сафонов! Прощайте, друзья!
...Почти ежедневно получаю письма от Аси — старой невельской знакомой, работающей в цензуре 11-й Гвардейской армии. Она с нетерпением ждет моего приезда — тылы армии стоят всего в 30–40 километрах от нас. Комбриг обещал отпустить на двое суток с «Виллисом», как только кончится операция.
— Знаешь, Иван, я пойду домой.
— Я один тоже не останусь. Пойдем вместе.
По дороге зашли в штаб. Гастилов (почтальон) кричит мне:
— Товарищ старшина, Вам несколько писем!
Вскрываю первое. От Зои Болдиной, Асиной подруги: «Дорогой Николай! Должна тебе сообщить большую неприятность: подорвалась на мине и умерла Ася»{110}.
Смысл этих слов медленно доходит до сознания. Боль где-то внутри, и ощущение опустошенности и ненужности всего окружающего, — ведь все эти дни жил надеждой поездки в Гросс Аинденау. Постепенно [216] доминирующей делается мысль: значит, ехать никуда не надо. И от этой мысли становится особенно тоскливо. Перед глазами стоит Ася — такая, как в день нашего отъезда из Невеля: раскрасневшееся лицо, волосы, выбивающиеся из-под летного шлема, серьезные печальные глаза, ставшие влажными в минуты расставания. Этот образ сменяется другим, с последнего фото: усталое задумчивое лицо с устремленным вдаль взглядом. И надпись: «Незаваисимо от финала, чувство любви к тебе есть и будет лучшим украшением моей жизни».
Напряжением силы воли заставляю себя распечатать второе письмо от Вали Витебской: «Умер Андрей».
Эти слова, как электрический заряд, бьют в мозг, парализуя весь организм. Медленно опускаюсь на стул. Иван, оторвавшись от своего письма, вскрикивает:
— Что с тобой?
Протягиваю ему оба конверта. Итак, не стало Андрея. Не стало человека, с которым тесно были связаны детство и юность. Из всех старых умерших друзей он был единственным, оставшимся по-прежнему близким и дорогим. Нет Андрея! А как мы мечтали встретиться после войны, повторить его свадьбу, выпить за самих себя и за тех, кого уже нет в живых. И вот Андрей, всегда волевой, энергичный, сильный, заражающий всех своей бодростью, тоже перешел к этим — неживым. Невероятно, но факт. И несколько ловишь себя на мысли, что смерть Аси сразу отошла на задний план, — ведь не стало человека, с которым органически все время был связан, хоть и не виделись пять лет.
Долго молча бродим с Иваном по лесу. Он не хочет оставлять меня одного. Ночь проходит в тяжелом полузабытьи, а утром отправляюсь на НП.
— Знаешь, Иван, должно еще что-то случиться, — у меня, если бывают неприятности, обязательно три подряд. Эта операция будет последней или для меня, или еще для кого-то из близких.
— Брось, ты же никогда не был фаталистом, тем более не надо допускать подобных мыслей перед боями.
— Вот увидишь. Ну, всего.
— Местечко у тебя незавидное.
— Ничего, все в порядке — Тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить. Кончив работу, идем в подвал молочного завода, в котором живут командир дивизиона и Сафонов с разведчиками. Долго разговариваем, [217] главным образом, вспоминая Андрея. Потом Сафонов говорит мне:
— У тебя через пару дней день рождения?
— А ты помнишь?
— Ну, как же. Вот только придется поздравлять заочно. Давай условимся так: настоящую встречу перенесем до окончания штурма и «оторвемся» на твое 24-летие в город.
— Что ж, согласен. Значит, решили. Передай ребятам. Ну, мне пора топать, а то скоро стемнеет.
— Да, иди.
Крепко жмем друг другу руки, и ни на сотую долю секунды не задумываюсь о том, что это, может быть, наша последняя встреча.
Садимся обедать. Полковник, узнав о моем дне рождения, приказал адъютанту привезти, кроме водки, коньяк и ликер, усиленный обед и закуску. Втроем — комбриг, начальник разведки майор Цыбанев и я садимся за стол. Тост предлагает полковник:
— За твое будущее, за успех в жизни, в работе, в выборе жены... в общем, за успех во всем!
Несколько телефонных звонков: с разных станций поздравляют Сафонов, Иван, Яшка... Этот скромный праздник, отмеченный в самый разгар нашей боевой работы, в канун штурма Кенигсберга, — навсегда останется в памяти. Так же, как и образ комбрига, которого безмерно уважаешь не только как прекрасного начальника, но и как старшего товарища, относящегося к тебе с какой-то долей отцовского чувства.
...Вечером приходит на НП зав. делопроизводством штаба бригады Глазьев с характеристиками на награждение — комбриг приказал оформить приказ о награждении разведчиков, не ожидая начала операции, ибо их работа, в основном, уже сделана. Первый вопрос полковника о Сафонове:
— Третий дивизион подал материал на Сафонова?
— Да, товарищ полковник, на «Красную Звезду».
— Хорошо, иди, зайдешь через часок, я посмотрю дела и подпишу. Вхожу на узел связи, оттуда звоню Николаю, поздравляю с наградой.
Погиб человек с большим сердцем, чудесной душой, широким характером и ясной головой, с огромной энергией и чисто русским размахом. Погиб мой лучший друг, любимец всех, кто его знал хоть немного. Весь цельный, жизнеутверждающий образ Николая так противоречит всему неживому, что и сейчас в смерть его никак не верится. И тем не менее, это факт — Сафонова не стало.
...Зуммер аппарата. Голос Цыбанева:
— Пора вставать. Буди полковника, через час начнем работать. Смотрю на часы: шесть часов утра. В чем же дело, неужели за ночь никто не звонил? Узнаю на коммутаторе — Цыбанев приказал звонить только ему, а нас не включать, чтобы отдохнули (прошлую ночь отдыхал Цыбанев. Лента воспоминаний, всю ночь проходившая перед глазами, отходит на второй план: скоро начнется бой — для нас; пехота вела его всю ночь, — для нее он не прекращался). Несмотря на это, мысль о Николае ни на минуту не выходит из головы, она подсознательно остается где-то в мозговой оболочке. И ярко всплывает фраза, долго не сумевшая оформиться во что-то определенное, всю ночь остававшаяся недоговоренной: «Так вот кто явился третьим: Сафонов... Андрей, Ася, Николай...».
Примерно в 12 часов дня командир 3-го дивизиона майор Шульга (наш пункт находится вместе с его пунктом) докладывает комбригу:
— Сафонова хоронят на офицерском кладбище в Галлау. Сейчас дам дивизионом три залпа по цитадели. [219]
(«Цитадель» — остров в центре города со старинными укреплениями и жилыми домами, в настоящий момент является центром обороны уцелевшего гарнизона противника.)
— Давайте!
Все поднимаемся на верхний этаж. Майор Гвоздев закончил на кладбище последнее слово.
— Огонь!
Отчетливо слышны грохот дивизионного залпа, шуршание... и группа сильных разрывов — над головой. 24 «БМ'овских» снаряда, то есть 3,5 тонны стали и взрывчатки, полетели на головы немцев, отдавая последний долг тому, кто так часто до этого дня корректировал их полет.
Сафонова нет...
В одной из комнат дома, на крыше которого наш НП, Исаченков и Угаев рассказывают (в который раз?!), как погиб Сафонов. «Через час после артподготовки, получив приказ о высылке разведки, майор Шульга послал начальника разведки дивизиона Батурина вперед. Батурин взял с собой командира взвода управления 7-й батареи Касарина, Сафонова, Майорова, Исаченко, Угаева и двух радистов. Сафонов пошел очень неохотно. Батурин долго его уговаривал, и он, наконец, бросив свое обычное — «А, мать твою... пойдем!», быстро собрался. На правой окраине Панарта наши значительно продвинулись, а на левой, как это оказалось впоследствии, только подошли к крайним домам. Таким образом, немцы прекрасно наблюдали всю площадь перед Панартом.
Не доходя метров на 300 до пехоты, залегшей впереди, попали под минометный огонь. После 10-минутного огневого налета около батальона пошло в контратаку, стремясь ударить во фланг продвинувшегося справа нашего батальона. Развернули рацию, дали координаты и потребовали огня. Одновременно 30–40 гитлеровцев стали контратактовать в направлении против нас. Метрах в 50–60-ти от нас стояла минометная рота. Командир роты прибежал к нам и сказал Батурину, что людей у него в обрез, нужна помощь. Пробежали вперед и засели в траншеях вокруг минометов, приготовив оружие и гранаты. Минометчики открыли огонь; малость постреляли и мы. Немцы побежали назад, контратака была отбита. Но минометы наши засекли, и минут через пять — семь 150-миллиметровая батарея сделала налет прямо на нас.
Первыми же снарядами разбито два миномета, Касарин крикнул: «Я ранен!..».
Майоров: «Помогите!»
Подбежали, начали перевязывать. Еще один налет. После него стал звать на помощь Сафонов. Подбежали к нему: лежит в полузасыпанной траншее (снаряд разорвался в 20–30 сантиметрах от края [220] траншеи, прямо против Сафонова) и завязывает на ноге жгут из брючного ремня. Одна нога почти совсем оторвана чуть ниже паха, вторая — ранена. И огромная рана в боку. Перевязали, насколько было возможно, и сразу на плащ-палатке понесли в тыл. Касарина понесли подошедшие сюда пленные немцы. Майорова и Батурина (оба были легко ранены) повели радисты.
Сафонов попросил пить. Сделал несколько глотков и тихо сказал:
— Ну, кажется, конец. (Это было его излюбленное слово на протяжении последних месяцев.)
— Прощайте...
И потерял сознание. Пронесли метров 200. Остановились. Послушали. Сердце бьется, но совсем тихо. Кровь из раны в боку идти почти перестала. Понесли дальше. Навстречу подбежали разведчики с КНП. Остановились метрах в 50-ти от пункта. Лицо стало совсем белое, пульса нет. Умер.
Касарин же всю дорогу ругался:
— Спасибо Батурину, мать его..., понадобилось ему туда лезть, все трофеи ищет...
Его седьмое ранение (он до этого был четыре раза ранен и два контужен) оказалось тоже смертельным. Умер, не доезжая нескольких сот метров до госпиталя.
...Выходим из комнаты. Полковник обращается к Шулые:
— Эх, не могли сохранить таких людей... А впрочем, война. Кто знает, где споткнешься? Ведь оба воевали в 41-м, по три года пробыли на фронте, а здесь, я уверен, это наша последняя боевая операция, не уцелели. Столько всего перенести и погибнуть в последнем бою, что может быть обидней..., — говорит он не глядя на нас.
Кенигсберг наш!
Немцы себя ведут в высшей степени «культурно»: суточный расход — 50–60 снарядов и мин. Вечером скандал с Кушниром.
Обосновываемся, отыскиваем цели, ведем непрерывное наблюдение. Планирование огня.
К 15.00 к Менделееву едет комбриг, сам ведет огонь на разрушение. В 18.00 важный опорный пункт обороны немцев — Меденау — взят нашей пехотой.
Сосредоточение «большого начальства» (Баграмян, Хлебников, Бажанов и др.). Отход немцев на новый рубеж обороны — реку.
Идем с полковником и радистами на КП 34 СК, вместе с ними переходим на высоты западнее Меденау. Большая голая высота. В траншеях — сплошная линия стереотруб. Справа и слева — дивизионы «Катюш».
К 16.00 река форсирована. Взяты Блюменау и Крегау. Отдыхаем в доме у Стасюка, едим сметану и печенье — больше ничего нет.
Разговор с военнопленными. Поздно вечером — возвращение на КП, обстрел на перекрестке дорог. Сегодня же подорвались на минах два комбата — Игнатьев и Осипов.
Приказ на подготовку к маршу в район Штеттина, к Рокоссовскому.
Велау, Тайнау. Сельскохозяйственные работы на полях (солдаты, русские женщины, поляки, немки). Инстербург — красивый, немного мрачный город, почти полностью уцелевший. Масса госпиталей.
В целом за две поездки в Кенигсберг получили полное представление о городе. Северная часть (Шенфлие) разрушена менее южной. В городе быстро расчистили улицы, навели порядок. Несмотря на это, печально смотреть на нескончаемые вереницы сожженных или разрушенных домов и даже в воздухе чувствовать запах смерти (в буквальном смысле слова, ведь под развалинами разлагаются сотни и тысячи трупов),
Хорош Северный вокзал. В центре обращает на себя внимание городская ратуша — высокая, в готическом стиле, со множеством дыр от снарядов и бомб, благодаря которым она стала ажурной. Невольно напрашивается сравнение с солдатом-калекой.
Фотографирую майора Требукова и Шкуровского у памятника Фридриху и Бисмарку. Бронзовый Бисмарк взирает одиноким глазом (часть головы отбита снарядом) на советскую регулировщицу, на проходящие мимо машины, конные патрули, как бы спрашивая: «Почему здесь русские? Кто это допустил?»
Да, здесь — русские. А немцы, преимущественно старики и старушки или женщины с детьми, бредут с котомками за плечами туда, куда им указывает русский конвойный солдат. Лица опущены, гробовое молчание, печать позора и поражения на всех без исключения. Год-два-три-четыре тому назад они потеряли в далекой России своих сыновей и отцов, затем потеряли веру в Германию, а теперь теряют все: и домашний очаг, и близких, и родину. Трудно сказать, о чем они сейчас думают, проходя мимо Бисмарка: о том, насколько глупее и мельче своих великих предшественников оказались нынешние правители Германии, или о куске хлеба на завтрашний день. Сердце пруссачества и милитаризма, рассадник тевтонских орденов и бредовых идей, верный оплот фашизма — повержен в прах{112}.
Набережная р. Прегель и порт с застывшими, словно окоченевшими кранами, экскаваторами и взорванными мостами, символизируют смерть города.
В нескольких километрах от города — огромная территория крупнейшего в Германии авиазавода. Все корпуса взорваны. Это — агония германской промышленности.
20-го в 7.00 автоколонна в 52 машины вытягивается на шоссе. В 7.30 выступаем. Проезжаем вновь Кенигсберг. Даже приветливое весеннее солнце не может победить суровости и мрачности разрушенного [223] мертвого города. Вот в палисаднике, перед каким-то особняком, масса цветов, все увито зеленью. Подъезжая ближе, видим несколько памятников на братских могилах. И короткое, все объясняющее слово: «Танкисты».
Проезжаем Галлау. В нескольких сотнях метров вдали — кладбище. Здесь остался Николай Сафонов — лучший из моих друзей, с которым делились пять с половиной лет армейской и фронтовой жизни, с которым ели из одного котелка, спали под одной шинелью, бросали гранаты из одного окопа, с которым вместе вспоминали Москву, вместе пили за будущую победу, вместе строили планы на будущее.
В этот момент предельно ясно чувствуешь, что здесь остается кусок собственной души, кусок внутреннего «я», неразрывно связанный с постоянным спутником бурных лет войны — Сафоновым.
Здесь же, под Кенигсбергом, пришла весть о смерти друга юности — Андрея...
Медленно скрываются вдали колокольни и трубы Кенигсберга, группа высоких деревьев близ кладбища в Галлау.
Прощай, Кенигсберг! Прощай, Сафонов! Прощайте, друзья! Уж не суждено нам встретиться в Москве и выпить за эту встречу, но из сердца никогда не уйдут ваши образы!.. [224]