Мы — в Германии. Прорыв на Толькемит. Немецкие города горят
В ясное солнечное утро переезжаем польско-германскую границу{106}. Останавливаю машину, выстраиваю своих разведчиков и даем залп: мы — в Германии! Уже это одно придает крылья наступающей армии, заставляя забывать об усталости и трудностях.
В двух-трех километрах от границы — огромные продовольственные склады в лесу. Часть бараков сожжена, но большая часть — уцелела. Консервы всех видов, сыр, печенье, колбаса, пиво — в общем, все, что угодно. Ребята смеются:
— Пруссия давно нас ждала, встречает приветливо, обижаться не приходится.
Почти не задерживаясь на этом складе, едем дальше, съезжаем с шоссе на обычную грунтовую дорогу (ни в какой степени не уступающую нашим шоссейным дорогам), видим вдали железнодорожные эшелоны. Нигде не заметно ни одного солдата, только у самого полотна стоит чья-то полуторка. Подъезжаем. Кто-то говорит: «Машина третьего дивизиона». Ну, значит Сафонов — в этом не может быть сомнения. И, действительно, в дверях одного из вагонов показывается поджарая фигура Сафонова в ватной куртке и лихо заломленной на затылок шапке с ящиком в руках.
— Приехал? Я тебя с полчаса поджидаю. Был уверен, что ты по шоссе не поедешь, а свернешь к станции.
— Ну, что у тебя здесь?
— Спроси лучше, чего нет. А есть все: масло, сыр, консервы, шоколад, водка, коньяк, ликер, шампанское, печенье, бумага, конверты...
— Хватит, хватит, займемся делом.
И вот машина загружена ящиками, бочками, картонками так, что людям садиться некуда. Я боюсь, что нам не сдвинуться с места, но Миляев вполне уверенно заявляет:
— Доедем, не в первый раз, по этим дорогам и в Берлин доедем, а то в Польше я совсем опечалился, думал, что расстаться придется со старушкой («старушкой» он любовно зовет свою старую полуторку, на которой начал воевать 22 июня 1941 г. на Днестре). Предупреждаю своих хлопцев:
— Пейте столько, сколько кто хочет, но имейте в виду, что кто напьется, тот со мной больше никогда и никуда не поедет.
К вечеру мой взвод оказался единственным, в котором не было пьяных. [209]
В центре одного из вагонов на ящиках и бочках расселась целая компания: моя «братия» и Сафонова. Пьем французское шампанское и немецкий ликер, закусывая датским сыром, болгарскими консервами и голландским шоколадом. Эшелоны, милостиво встретившиеся на нашем пути, оказались загруженными продуктами из складов «НЗ» германской армии, предназначенных для снабжения по воздуху окруженных группировок.
— За полную победу, за конец войны! — теперь это вопрос месяцев. И двенадцать глоток «тянут» из горлышек «драгоценную влагу». На место сосредоточения бригады вернулись с триумфом.
— Вот это, — действительно, трофеи! — восхищенно говорит полковник.
...Последующие дни наполнены до отказа и впечатлениями, и действиями, и мыслями. Ежедневно езжу вперед, выясняя обстановку. На машине — две рации. Если фронт за сутки продвигается особенно далеко, — одну оставляю промежуточной. Въезжаю в города за танками, оставляя далеко позади себя пехоту. А вечером возвращаешься в бригаду, то есть едешь в тот пункт сосредоточения, куда должна она за день переехать.
Горящие немецкие города, следы скоротечных боев на дорогах, группы пленных немцев (сдаются большими партиями, в одиночку боятся — расстреляют), трупы мужчин, женщин и детей в квартирах, вереницы повозок с беженцами, сцены массовых... (неразб.) изнасилованных женщин (специальный термин... — неразб., далее зачеркнуто автором. — М.М.), опустошенные села, сотни и тысячи брошенных велосипедов на дорогах, огромная масса скота, ревущего всеми голосами (коров некому доить и поить), — все это «боевые сцены» наступления армии мстителей, сцены разгрома Германии, которые заставят уцелевших немцев и их детей заречься воевать с Россией{107}.
Десятки и сотни километров, наезженные ежедневно, сменяемый пейзаж, остановки в богатых господских домах, еда наспех, огромное количество вина и спирта, выпиваемого во время каждого привала, встречи с освобожденными русскими, французами, американцами, которые, безусловно, запомнятся на всю жизнь, сон ночью в течение трех-четырех часов, трофеи, — все это мелькает как в калейдоскопе, до краев наполняя чашу жизни.
Нахожусь на положении больного — чувствую себя очень слабо после сильнейшего приступа аппендицита. Лежу в постели. Слышу, [210] как во двор въезжает тарантас с колокольчиком. Открывается дверь, и вваливается Сафонов.
— Колька, наконец-то!
— Раньше не мог, каждый день меняли боевые порядки. Шульга не отпускал.
Сафонов в своей обычной куртке, в немецких маскировочных брюках, со стеком в руках. На поясе — финка и фляга.
— Ну-ка, покажи трофеи.
— Смотри!
Старая, заржавленная финка и не менее старенький наган.
— Кто ж еще, кроме Сафонова, может в эти дни носить такую дрянь? — весело восклицает Яшка, входя в комнату.
Николай немного смутился, но сразу ответил:
— Так, Яша, спокойнее, никакое начальство не будет завидовать и отбирать.
Начинается завтрак с односторонним вливанием — мне пить запрещено.
— Что за лошадь у тебя?
— Да вот, уже неделю «отвожу душу», — езжу теперь исключительно на тарантасе. И есть еще третья верховая. Знаешь, все-таки с верховой ездой ничто не может сравниться, — я теперь убедился в этом.
— Я тоже заведу себе верховую лошадь как только выздоровею.
— Возьми уздечку на счастье, — и Сафонов дарит мне замечательную уздечку с серебряной отделкой.
— Долгий у нас с тобой «пост» был в отношении лошадей, — с 41-го года.
— Да, но воевать я на них все-таки не хотел бы. Разговор переходит на тему отношения к немцам.
— Знаешь, мне ни в какой степени не жалко немцев, пусть их расстреливают и делают с ними что угодно. То, что сделали они нам, все равно не может с этим сравниться, ибо имело государственную организацию и размах, но обидно, что всеми этими изнасилованиями унижается достоинство армии в целом и каждого русского в отдельности. И, кроме того, это неизбежно повлечет за собой разложение дисциплины, понизит боеспособность армии. Все эти распущенные животные инстинкты исключительно трудно будет потом изживать.
— Вполне с тобой согласен, — отвечаю я.
И впоследствии, при получении каждого очередного приказа о прекращении поджогов, уничтожения имущества, изнасилования и прочее, и прочее, каждый раз вспоминался этот разговор. Брошенная Эренбургом формула — «предоставить все солдатской совести» — потребовала чрезвычайно много сил и энергии командования и всего офицерского состава, чтобы ее изжить. [211]
— Ты домой посылал что-нибудь?
— Нет. И не буду.
— Почему?
— Помнишь, как мне всегда не везло, когда я одевался во все новое и особенно в трофейное? Мне почему-то и сейчас кажется, что не надо ничего посылать, — иначе это кончится неудачей.
— Брось ерундить, Николай, это же глупо.
— Я сам понимаю, что глупо, и все-таки ничего посылать не буду. Вот, может быть, Майоров только пошлет.
Майоров — разведчик Сафонова, постоянный его «адъютант», ухаживающий за ним буквально как нянька, ибо сам Николай мог забыть пообедать, умыться и т.д.
— Ты, несмотря ни на что, остаешься таким же романтиком, каким я знал тебя до войны и в самом начале ее.
— Это неплохо — легче жить.
— А с другой стороны, — труднее переносить постоянные стычки романтики с реальностью, возвышенных идей и мыслей с практической действительностью, неизбежно их изменяющей, и, как бы точнее выразиться, приближающей к земному. Ну, да хватит философии, — пей, коньяк замечательный, пять звездочек. Перелей одну бутылку себе во флягу.
Опять зазвенел колокольчик, и пара застоявшихся коней лихо понесли тарантас под гиканье привставшего на козлах Сафонова.
Мой НП — в полутора километрах от штаба, на кирпичном заводе. Замечательно видна коса на участке в 10–15 километров и за ней — никогда не утихающая свинцовая Балтика. Изредка идут караваны кораблей, — тогда наш штаб через армию вызывает штурмовиков. На территории завода, в стандартных домиках живет несколько французских семей, перевезенных сюда для работы (в большинстве из них глава семьи — военнопленный, причем многие уже погибли). Заводим знакомство с приветливыми, веселыми француженками, разговаривая на немецко-русском языке с примесью жестов. Мои [212] разведчики, дежуря на НП, оберегают эти семьи от всяких непрошеных гостей (солдат бродит много и не каждый из них поймет, что это француженки, а не немки) и, кроме того, на своих лошадях подвозят им продукты. С тягой же у нас положение замечательное: полуторка, пара лошадей в тарантасе, верховая лошадь, мотоцикл и велосипеды.
С одной из девушек установились прекрасные отношения, ездим вместе кататься, слушаем патефон и тому подобное. Во время вечеринок, — а они под разными предлогами бывают чуть ли не каждый день, — Мари (так зовут эту девушку) исполняет роль хозяйки, внося в общую атмосферу жизнерадостность и веселье одним своим присутствием.
Однажды приехал Сафонов. Их дивизион участвует в тяжелых боях южнее Бранденбурга, взламывая долговременную оборону противника на реке Панарга. Вид у него — усталый. Небритый, злой. Через полчаса, вымывшись и побрившись, Николай преобразился, и когда собираются ребята, услышав о его приезде, он уже встречает их улыбающийся и приплясывающий. Вечером изрядно выпив, начал даже учиться танцевать.
Утром, чуть свет, будит меня:
— Вставай, пойдем море смотреть, ведь я из-за него, собственно, и приехал, с Выборга не видел.
Долго смотрим из окна НП на море, вспоминая каждый все то хорошее, что с ним связано: счастливую, беззаботную юность, солнечный юг, радужные надежды на учебу в институте. Как это все давно было, и каким кажется далеким! Разве прошло только пять лет? Нет, гораздо больше — ведь мы превратились во взрослых людей, все перевидевших и переживших на своем коротком «веку».
Решили побывать на берегу. Поехали верхом, резвясь и забавляясь как дети. В Толькемите заехали в порт. Николай долго лазил по шхунам и парусникам.
— Ну, хватит тебе, поехали дальше.
— Как хватит, ты знаешь, что я мальчишкой всегда мечтал быть моряком.
— Так то мальчишкой, а сейчас тебе как-нибудь 24 года, возраст вполне солидный.
— Это не важно, все равно интересно.
На обратном пути разговор коснулся литературы, и я с удовольствием слушал Сафонова, помнившего на память десятки страниц из Есенина.
— Знаешь, Николай, ты неисправимый халтурщик и зря не займешься поэзией серьезно, ведь у тебя есть несомненные способности.
— Жив останусь, — займусь, а сейчас не хочется. [213]