Снова фронт. Орловское направление
Опять фронт. На этот раз долгожданный! По сравнению с 1941 г. многое в корне изменилось, но сама обстановка, а главное, настроение — все те же, «фронтовые». Каким-то другим словом это специфическое, всегда в какой-то степени напряженное состояние с повышенной реакцией организма на все окружающее, охарактеризовать трудно. Орловское направление. Усиленно ведем разведку, готовимся к крупнейшей в истории Отечественной войны наступательной операции...{55}
Скуратова. Безлюдность. Ст. Чернь. Разгрузка.
Город Чернь — когда-то беленький, весь кирпичный, в садах и зелени. Теперь груды развалин, уродливые бойницы в уцелевших стенах, жалкие, ободранные деревья. Изредка — фигурки женщин, пришедших навестить свое старое жилье.
Грейдер, местами залатанный. Девушки-регулировщицы у шлагбаумов, напоминающих петровскую Русь. Лозунги: «Вперед, на Запад!», «За Родину, за Сталина!»...
В воздухе — «ИЛ'ы» и «Як'и». Потом тишина. Налеты авиации — редкость. Какая разница по сравнению с первым годом войны! Аналогия с дорогой Павлоград — Новомосковск.
Поселки «Красный Октябрь» и Гусев. Вечером переезд. Колонну веду по карте. Второй рейс. За сутки сделано около 300 километров.
Зимние блиндажи. Дымки в передних траншеях. Самовары, кастрюли, скамейки. Отсутствие маскировки.
Оборудование НП. Камень и вода. 3–4 часа сна в сутки.
«Переход» на переднем крае. Ожесточенная копка земли под белым флагом.
«Приехал бандит Рокоссовский со сталинградскими головорезами — ничего это не поможет». Источник информации — листовки: «Приказ № 13», «К студентам», «Обращение Орловского самоуправления», «О войне Японии с Америкой».
Новый, просительный, убеждающий, обещающий «златые горы» тон немецкой печати. Отсутствие всякого нахальства. Как это далеко от днепропетровских листовок: «Артиллеристов будем вешать!» Тон почтения к комсоставу.
Саперные работы в открытую. К передовой подъезжают машины с боеприпасами.
«Рус, кончай войну!».
Накапливание нашей артиллерии. Бригады из-под Старой Руссы и с Дальнего Востока. Повышение активности артиллерии и авиации немцев. «Рама». Пикировка впустую.
«Герой нашего времени» в новой фронтовой трактовке. Наслаждение простотой языка и силой чувств. Подобные минуты очень редки, поэтому отдаешься им полностью: ведь это — сама жизнь, без суеты обыденного, без мыслей о будущем. Жизнь прекрасна именно в [108] настоящем, в данную минуту, потому что она — жизнь, а здесь так легко ее лишиться.
Как правильны мамины слова в одном из ее писем ко мне: «Нельзя жить только материально. Человек, обладающий внутренней духовной жизнью, живет гораздо счастливей и содержательней, гораздо легче переносит все трудности и лишения».
Пусть прошли четыре года армейской жизни, не приблизившей меня к материальной самостоятельности, к тому, что я хотел занять в жизни, — но ведь они не прошли даром для моей духовной жизни, они дали опыт, который пригодится в будущем, они научили меня мыслить объективно, заставили понять случайность того, что мы называем «известностью», «положением в обществе» и т.п. Они закалили характер и волю.
Как понятен мне теперь Валентин{57}, уехавший из Москвы на Восток, добровольно обрекший себя на жизнь в глуши.
Суета, сплошные развлечения и видимость наполненной жизни — не есть духовная жизнь. Под минометным и артиллерийским огнем чувствуешь и сознаешь это особенно отчетливо. Вообще мозг здесь работает гораздо интенсивнее, чем обычно, и мыслишь шире, чем в обыденной каждодневной жизни.
Жизнь заставляет любить и ценить ее без всяких условностей.
Вечер. Черные клубящиеся тучи. Полумрак в воздухе. Деревья пригибаются к земле, стонут, изнывая под нарастающей силой ветра. Птицы замолкли.
Низко, в 300–400-х метрах от земли, проносится наш пикировщик, возвращающийся с задания. В такой момент приятней пули противника, чем встречи с взбесившейся, ревущей, до предела наэлектризованной стихией. Залп 152-миллиметровой батареи и сразу вижу за ним поток дождя сверху, идущего не отдельными каплями, а сплошными длинными струями, налетающими под порывами ветра друг на друга и образующими плотную водяную завесу. Медленный рокот грома, перерастающий в оглушительный протяжный удар, заставляющий дрожать землю под ногами. Будто бы природа вступила в единоборство с человеком: «Нате, смотрите, на что я способен. Попробуйте дать такой залп из сотен ваших орудий».
Через несколько минут темная завеса вверху разрывается, в сторону расходятся клочья туч, небо сияет голубовато-розоватыми тонами. [109] Ветер моментально спадает; нежно трепещут листья деревьев, подставляя солнцу бриллианты капель. Все купается в мягких бархатных лучах солнца. С утроенной энергией поют трели соловьи. «Успокойтесь, это была только шутка», — как бы говорит природа.
Не перестают только «шутить» люди: по обе стороны линии фронта рявкают тяжелые орудия, по-собачьи, отрывисто, лают минометы, топорщится земля под всплеском пулеметных очередей. В утопающей голубизне неба — маленькая серебряная птичка, легко и миниатюрно несущая людям смерть.
Что ж, пройдет немного времени, мы разобьем немцев и по-прежнему будем любоваться природой. Иначе быть не может — в этом сама жизнь, — жизнь, которой нас хотели лишить.
Вечер. Ласкающий, обволакивающий лицо, как роскошные волосы, упругий ветерок. В матовом свете луны привлекающие к себе, таинственно зовущие очертания рощ и холмов, такие простые и понятные днем.
В 4.30–5.00. Две шестерки «ИЛ'ов» под прикрытием «МИГ'ов» пикируют на цели, обстреливая их из пушек.
В 5.00–5.45. Артподготовка. Корпусники, гаубичники, минометчики, «Катюши». Траектория снарядов, оставляющая за собой белые полосы наподобие трассирующих пуль. Прямая линия разрывов в 10–15 метрах друг от друга на участке в три километра. Столбы пламени и дыма. Серовато-синеватый, медленно рассеивающийся дым над целями.
Ложный перенос огня вглубь и возвращение на передний край.
Продвижение пехоты вплотную к передней траншее немцев. Забрасывание ее гранатами, захват в свои руки. Минометный огонь немцев. Отход. Артналеты по батареям.
Итоги. Машины с ранеными. Командиры рот. Ночью — повторение огня. Вновь «Катюши». Освещение местности, снопы искр по траектории. Грандиозный «бенгальский огонь». Пожар в деревне.
Огонь гаубичников — четвертым снарядом накрыта цель, блиндаж разрушен. Подавление немецких минометных батарей.
Встреча с саперами из-под Сталинграда: «Русс, не кидай домами». [110]
Поездка в Глиннище.
Прямая широкая дорога, обсаженная липами. Справа — лес, красивая небольшая церковь в романском стиле, с колоннадой с четырех сторон; слева — большой фруктовый сад (годится для мхатовского вишневого) и широкий белый помещичий дом с огромными террасами. Когда-то здесь кипела жизнь: крупный помещик задавал балы на всю губернию. Аллеи сада были наполнены массой разряженных гостей. Над скромной Зушей, извивающейся впереди дома под обрывом, взрывался фейерверк. Позднее, вероятно, в этой же усадьбе был дом отдыха, старые липы слушали шепот влюбленных, на террасах — танцующие пары. Жизнь, деятельность, стремления и чаяния!
Сейчас же везде следы разрухи и опустошения: здесь прошли немцы. Колоннада разрушена, углы террас обвалились, крыши нет. Многие липы и яблони сломаны. Не уцелела и церковь: печально высится только один из ее куполов. В последних лучах заходящего солнца особенно рельефно заметны все подробности пронесшегося смерча войны. Кругом — ни одной живой души.
Немного дальше — монастырь с широкими каменными стенами, с башенками по углам. Следы бомбежки. Разлетевшиеся во все стороны кирпичи, взорванный мост через реку. Полное отсутствие всякой жизни. Только изредка пропылит по дорогам машина с затемненными фарами, да скользнет по небу робкий луч прожектора. Из-за леса на горизонте медленно поднимается большущий оранжево-серебристый диск луны, знаменуя полное безразличие природы в отношении войны и житейских дел.
Шофер говорит:
— Эх, в такую бы ночь только гулять!
От этих слов становится тяжело и грустно; уже четыре года лишен этого, четыре года проведены в армии, из них два уже идет война.
— Поддай газку, Коля!
Машина ревет, дрожа всем корпусом и летит по незнакомой дороге. Руки судорожно впились в руль, глаза смотрят в темноту. Умирать в жизни один раз, так стоит ли портить жизнь лишними страхами?
Несколько лет назад вот так же, чем-либо расстроенный, садился на велосипед и носился, пока все печальное не выветривалось. Эх, золотое, было время!
Как они дороги, как впиваешься в каждое слово, мысленно представляя своих близких во все минуты их жизни. Папа очень растроган теми деньгами и письмами, которые я переслал. Эх, разве это бы я ему послал, если бы была хоть какая-то возможность! Очень хочется верить, что сумею это сделать хотя бы в будущем. Дорогой мой любимый отец, как выбивает из жизни болезнь и невозможность работать. И как тяжело сознавать бессильность, невозможность оказать реальную помощь.
Всему виной война!
Артобстрелы и огневые налеты. Аэрофлотная съемка в сопровождении шести истребителей. Стрельба по мишеням из ППШ и 11 (пистолет тульский Токарева. — М.М.). Свежие газеты. Чувство ожидания.
— Вы это понимаете? Нет, вы этого не понимаете: я перехожу на другой пункт и цели совсем-совсем другие; здравомыслящий человек этого понять не может. Да, да, я все знаю, все способы целеуказания, но на практике это совсем иначе. Вы мне покажите лучше цели с моего пункта. Я их запишу и буду знать.
Бирилюк (у него же):
— Вот микроскоп бы или подзорную трубу, тогда бы все было понятно.
Зубков, одев масккостюм и отойдя в кусты, кричит:
— Меня не видно?
Или:
— Вы понимаете, мина разорвалась в 25 метрах от пункта, нельзя было дышать, так ведь по-настоящему могут убить.
Через несколько часов ушел пешком за 40 километров в тыл. Еврей, смазливая наглая физиономия, подергивающиеся глаза. Свести бы его вместе с Ридным, и ни одна батарея не будет иметь ни малейшего представления о целях.
Беседы со сталинградцами.
Узбек, побежавший назад во время нашей атаки, объясняет задержавшим его:
— Русс пошел сдаваться, а я не хочу сдаваться, я иду вперед.
Захват пленных. Пистолеты, часы, личные вещи, разложенные по кучкам. Захват генерала. Его галифе. [112]
Таджики, сбежавшие с передовой, в штабе рассказывают: — Русс и украинец — все в плену, моя одна воюет. Штрафники. Командир роты — пожилой человек, воспитатель (вспомнил «Путевку в жизнь»){61}, ходит без оружия. Взаимоотношения с немцами. Перебежчик. Разведчики, ловящие «языков» (один из них имел 105 лет тюрьмы).
«Разговор по душам» со Ст. (вероятно, с капитаном Стасюком. — М.М.).
Первый ясный день. Отличная видимость. «Наметанность» на новые цели. Фотопанорама. Работа ОРАД (отдельный разведывательный артиллерийский дивизион. — М.М.).
«Лирика любви» в Чернышино с бабами, пришедшими на сенокос. Моторин Кочеткову: «Да, плюнь, Петька, пойдем е...».
Блиндажи разведчиков в овраге. «Сестра» из санбата. 100 рублей. Очередь четыре человека...
...Честолюбивые мысли. Сознание нужности своих знаний и иного их применения, своего превосходства. Эгоизм «сверху»...
Пристрелка. Яблоки в саду. Бомбежки на левом фланге.
В 10.45 последним аккордом артподготовки прозвучал залп «Катюш». Одновременно взвились три красные ракеты, и из лощины вышли три мощных красавца — «KB»{62}. Они направились на важнейший опорный пункт в этом районе — высоту с отметкой 240.2. Большинство огневых точек было подавлено в период артподготовки, но отдельные пулеметы и одна противотанковая пушка пытались оказать сопротивление. Кроме того, в этот же район стали бить минометные батареи с соседних участков. Танки спокойно и уверенно продолжали идти вперед, ведя с ходу огонь из пушек. Батальон пехоты мощным броском приблизился вплотную к танкам, а следовательно, и к немецким траншеям. Через несколько минут в переднюю траншею полетели сотни гранат.
11.05 — траншеи и блиндажи заняты нашей пехотой, на командные пункты направляются первые пленные. Танки перевалили за высоту [113] и продолжают двигаться вперед. Пройдя 200–300 метров, один из них остановился, въехал в какую-то яму и превратился в надежный ДОТ, охраняющий подступы к только что занятой высоте. Два других продолжают идти вперед и выходят из-за пределов видимости с нашего наблюдательного пункта.
Теперь с ними поддерживается только радиосвязь. На их волну настроился и наш радист, работающий вместе со мной на пункте, тем более, что рация наша сегодня была свободна — мы не стреляли.
Помимо общего, вполне понятного интереса к действиям танкистов, нас еще связывало и личное знакомство: предыдущие недели этот танковый полк стоял в резерве вместе с нами, в последние же дни командиры машин были частыми гостями на наших НП. Большая часть личного состава — москвичи-комсомольцы, получившие закалку под Сталинградом. Там же они получили и звание гвардейцев.
Итак, две машины упорно шли вперед. На первой позывная — «Ракета» на второй — «Вальс». Позывная командного пункта полка — «Победа».
— «Победа», «Победа», я — «Ракета». В башню «Вальса» попал снаряд. «Вальс» стоит. Я двигаюсь на Прогресс. Я — «Ракета».
— «Ракета», «Ракета», я — «Победа». «Вальсу» будет оказана помощь. Продолжайте движение. Сообщите... (неразб. — М.М.). Я — «Победа».
Прием.
Прогресс — крупный населенный пункт в глубине обороны немцев, укрытый от наземного наблюдения. Предполагалось, что именно здесь противник окажет наибольшее сопротивление наступающим войскам, поэтому все сведения о Прогрессе были особенно ценными для командования.
На помощь «Вальсу» вышел танк из резерва и отбуксировал его в тыл. Два человека из экипажа были серьезно ранены. Танк «Ракета» один продолжал движение.
— «Победа», «Победа», я — «Ракета». Подошли к высоте 254.9, подавили легкую батарею. Все дома на восточной окраине Прогресса превращены в ДЗОТ'ы, перед деревней проходят два ряда траншей и проволока в два кола. Дайте сосредоточение огня дивизионом, пристреляем проходы. «Победа», «Победа», я — «Ракета», стою, жду огня.
Через 4–5 минут на указанную площадь полетели снаряды 76-миллиметровых легких гаубиц.
— «Победа», я — «Ракета». Перенесите огонь на 200 метров северо-восточнее.
И послушные дула орудий делают поворот и посылают снаряды туда, куда указывали оторванные от своих танкисты. [114]
— «Победа», я — «Ракета», продвигаюсь вперед. В Прогрессе около моста вижу две батареи. Дайте огонь. Я — «Ракета». Прием.
— «Ракета», «Ракета», я — «Победа». Задание выполнено отлично. Можете возвращаться. Я — «Победа». Прием.
— «Победа», я — «Ракета». Противотанковой гранатой сорвана правая гусеница. Попробую идти без нее.
— «Победа», я — «Ракета», грунт болотистый. Завязли. Дайте помощь. В квадрате 76–08 сосредоточивается для контратаки пехота, дайте огонь. Я — «Ракета». Прием.
— «Ракета», «Ракета», к вам идет «Стрела», держитесь!
— Я — «Ракета», кончаются снаряды. Прямым попаданием убит водитель. Усильте огонь!
— «Стрела», «Стрела», я — «Ракета», подходите справа, я — «Ракета». Прием.
— «Стрела», покажите номер, покажите номер, а то открою огонь.
— «Стрела», «Стрела», номер вижу, подходите!
— «Ракета», «Победа», я — «Стрела». Впереди — трясина, двигаться не можем, пятимся назад.
— «Стрела», «Стрела», я — «Победа», возвращайтесь на исходные позиции, я — «Победа», исполняйте.
— «Победа», «Победа», я — «Ракета». Водитель убит, остальные ранены. Перевязал всех. Автоматчики в 50-ти метрах. Дайте огонь по нас!
— «Победа», «Победа», я — «Ракета». Бьете хорошо, усильте огонь. У меня кончается питание, включусь через 30 минут, стойте на приеме. Стойте на приеме, я — «Ракета», выключаюсь.
Тридцать минут томительного ожидания. Время уже 15.00, то есть танкисты продержались более трех часов. Высота 240.2 закреплена нашей пехотой; тем самым подготовлен плацдарм для того, чтобы во время наступления сразу вклиниться в глубину обороны немцев. Танкисты выполнили задачу блестяще; потери очень малы, но не хочется думать, что замечательный экипаж, прорвавшийся далеко вперед, погибнет.
15.30. Опять в микрофон слышен знакомый голос:
— «Победа», «Победа», я — «Ракета», прекратите огонь! Немцы хотят нас взять живыми. Пусть их побольше войдет в лощину, где мы стоим.
— «Победа», я — «Ракета». Живы командир и я, командир истекает кровью. Автоматчики вокруг нас, кричат, чтобы сдавались. Не беспокойтесь, живыми не сдадимся!
— «Победа», «Победа», я — «Ракета», какая-то сволочь стучит прикладом в люк и кричит: «Русс, спой «Броня крепка...». Я им предлагаю «Катюшу»… [115]
— «Победа», «Победа», я — «Ракета», немцы обкладывают танк соломой, сейчас подожгут. В последний раз дайте по мне огонь! Передайте товарищам, как мы умерли. Я — «Ракета», я — «Ракета», прощайте, прощайте...
Погребальным залпом героям-танкистам прозвучали выстрелы трех дивизионов, обрушивших огонь на головы фрицев, скопившихся в лощине у горящего танка.
Через 12 часов, на рассвете следующего дня, задрожала земля от невиданной артподготовки, возвестившей начало первого летнего наступления Красной Армии{63}.
К вечеру мимо сгоревшего танка с позывной «Ракета» походным строем шли полки и дивизии, вливавшиеся в прорыв. Сожженный танк, окруженный десятками трупов, стоял грозным символом доблести и мужества комсомольцев-гвардейцев.
По дорогам движение огромного количества автомашин, тракторов, пехоты, орудий. Бомбежка движения почти не задерживает.
Артиллерия (2-я бригада) меняет боевой порядок — вперед! Непрерывная связь с дивизиями и дивизионами. Приказ открыть огонь по 244.9. Хорошая разведка с нашего пункта. Вторично то же в отношении машин в районе дороги на Прогресс. Отношения с полковником.
Пожары в окружающих деревнях.
Утром — захват Прогресса, Сетухи, Грачевки, Евтихова. Танки идут вперед. Массированные удары авиации противника. В воздухе — 35–40 бомбардировщиков и до 15 «Мессеров».
К вечеру количество бомбардировщиков и пикировщиков достигает 80–90. За день более 1,5 тыс. самолето-вылетов. Задержка в продвижении наших войск. Бои в селе Ржавей,. Немцы контратакуют, но безуспешно.
Деревни горят. Движение по дорогам продолжается. Фронт прорыва расширяется вправо.
Комиссия в районе наших целей. 4-й дивизион имеет попадания во все цели. Офицерский блиндаж — в семь накатов. Вход завален нашими снарядами. У целей 15.18 засыпаны наши пулеметчики. № 1 — липовая. Все траншеи разворочены. [116]
Пленные немцы и русские. Забирают их артиллеристы — пехоте некогда. Брошенные орудия, пулеметы, склады боеприпасов. Убитых сравнительно мало. Немцы дрожат.
В конюшнях — ДОТ'ы. Стены разрушены, амбразуры засыпаны камнем. Внутри оставались живые немцы. Пожар. На бугре — воронки в 5–10-ти метрах друг от друга. От проволоки противотанкового рва ничего не осталось.
Заминированность местности. Потери на минах (особенно противотанковых). Машины идут только по дорогам.
К вечеру взяты Ржавей,, Черная грязь. Бои в Хмельке.
Пункт выше нас. М[аршалы? — ММ.] авиации и артиллерии (почти все время у стереотрубы, вынесенной на крышу пункта). Командующий армией Марков — молодой, красивый, белокурый. В бурке. Волнуется из-за авиации. Ругает зенитчиков. Переживаются потери каждого нашего самолета и победа над немецким.
Переговоры по прямому. Никто не вмешивается в дела других. Женщина-врач. Лейка. Кинооператор. Почти никакой охраны.
К вечеру мы остаемся одни, все остальные — впереди.
Взрыв складов боеприпасов в деревне Ивинь.
Туман, облачность. Авиации нет. Взяты Архангельское, Паниковск, Марьино. Пехота успешно идет вперед.
Название каждого нового села моментально проносится по всем телефонным станциям, по всем штабам и пунктам. Везде оживление и радость.
Вечером узнаем, что должны свертываться.
Вещи немцев. Их блиндажи. Футбольное поле в деревне Большой Малиновец. Зубные щетки, крем, пудра, большие зеркала.
Заминированность всего района.
Переезд в Нижний Залегощь. Новосилъ. Театр, церковь, сад. Картина абсолютного разрушения.
Выбор НП с Берендеевым. Свои «трофеи». Малина. Истребитель, разбившийся при вынужденной посадке.
Открытка из дома, письмо от Андрея. Молодец! — не стал распыляться в стремлениях и действиях, удачно выиграл время и... повезло. Буська и Люба в Москве. Как я далеко сейчас от них, как они меня [117] обогнали в смысле учебы! Тяжело все это сознавать, хоть и происходит по не зависящим от меня обстоятельствам.
На левом фланге — траншейный бой. 7 убитых немцев против одного нашего. 300 пленных, в том числе командир полка немецкой дивизии (расстрелян по дороге «черным народом»).
Рыба. Ночная бомбежка. Перемена Пачтуса («не угодил»).
Резервы комсостава для пехоты. Майор один обижается: «Вот уже два дня, как назначен командиром полка, и не могу догнать полк — наступают».
В бричке везут раненого комроты. Адъютант погоняет лошадей, каптерник обнял и поддерживает старшину, у старшины — литровая бутылка водки в руках.
«Радость» жителей: немцы всех обворовали. Малина. Картошка.
Действия нашей авиации — непрерывные вереницы штурмовиков, смелые, как черти, истребители.
В прорыв вливаются подкрепления. Лозунг «Вперед на Запад!» — на машинах. Подклеивание карт с Орлом.
Территория вполне освоена.
Австрийцы воевать не хотят, немцы и то не надеются на победу (даже капитаны). Обработка земли для армии. Население получает 200–600 граммов хлеба. Абсолютно никаких магазинов, никакой торговли за 18 месяцев хозяйничанья немцев.
В 16.00 переезд в Новопивловку (Исакова) занимать боевой порядок. Проезжаем Ясную Поляну — бомбежка. Выбор НП. Двухчасовая бомбежка по площадям. В воздухе — 30–40 самолетов (пикировщики, «Юнкерсы», «Мессеры»). Сыпят как из корзины. «Обрабатывают» каждую деревню, овраг, высоту, до нас очередь доходит дважды. В окопах — я, Берендеев, Харченко, Лена, Ольховик. Земля гудит, окоп осыпается. Медленное прощание с жизнью.
Полное спокойствие, несмотря на колоссальное моральное напряжение. Фролов ранен. Поиски Аметова, Кочеткова, Левшакова.
Оборудование НП. Лихорадочная работа вчетвером всю ночь (без рубашек, обливаясь потом). Артналет.
15.00–15.30. Артподготовка. Пехота форсировала р. Оптуха, заняла ряд высот. Танки идут впереди. Ночью — тоже.
Авиация противника бомбит огневые позиции и пехоту. В разгар бомбежки — письма из дома и от Вали.
Ожидание «последних известий», особенно сообщений из Италии. Близость конца войны связана и с ними.
Большое количество наших танков (какая колоссальная разница с 1941 г.!) — бригады, дивизии, корпуса, а пехота отстает. Хорошие действия артиллерии. Порыв связи с дивизионами в самый решительный момент. Спокойствие Пастуха. Инициатива командиров дивизионов.
Перерва нервничает, берет в оборот начальников связи. Положение восстанавливает радио.
Ночью спим на сырой земле после почти 50-ти часов бодрствования и работы. До утра ни разу не проснулся, несмотря на то что в 20–30-ти метрах шли танки...
...Постоянно мысли о доме, о близких. В них — моральный отдых. Папино здоровье понемногу улучшается, это самое главное. Мамочке приходится чрезвычайно много работать. Такова ее доля — вечно заботиться о всех нас: муже и трех сыновьях.
Наконец, дождь кончился. Надо идти к стереотрубе: где фрицы, не сорвались ли и с этого рубежа, а то откроешь огонь по своим.
Сведения о больших потерях у немцев. Трофейная техника. Подтягивание резервов.
На пункте делать почти нечего, немцы за 10–12 километров. Сообщение о переводе в 7-ю батарею.
29 июля. «Проводы» в штабной с Берендеевым и Горенштейном. «Прощальные чебуреки».
Подача аттестации. Отъезд Егорова.
Новая батарея. Знакомства с людьми. «Сборище» на пункте: Ушаков, Сафонов, Каплун.
Опасность подобного маневра. Разрушенный Минск. Ничего не надо — только бы скорее кончилась война и началось восстановление обычной жизни.
Приказ на марш в район Богословского (километров 20 на запад). Вечером — движение, переправа машин в темноте через овраг, в котором и «черт голову сломит».
«ИЛ'ы» и бомбардировщики непрерывной вереницей идут на Запад. Частые артиллерийские выстрелы. Бомбежка наших тылов...
...Пехота, расположенная рядом, занимается по расписанию (строевая, ружейно-стрелковая, тактика). Учат гвардейцы.
Заминированность дорог. Машина, идущая впереди нашей, на перекрестке, по которому прошли десятки тракторов, наскочила на противотанковую мину. Мотор и передние колеса разнесло вдребезги. Шофер — цел в невредим. Рядом подорвалась «Эмка». Шофер разорван на куски...
8 августа. Отдых... Ожидание комиссии: «чтобы ни один человек не спал и не мотался без дела: чистить, мыть, смазывать, надо или не надо, но чтобы все были заняты». Всем все эти комиссии надоели в тылу. Оказывается, что и здесь без них не обходится: как только выстрелы слышны лишь издали и нет бомбежки, так того и гляди нагрянет какая-нибудь комиссия. Сколько людей, главным образом командиров, ничего не делают, представляя собой все эти пресловутые комиссии.
Комиссии бывают: по обследованию состояния материальной части, по проверке питания и состояния кухонь, по проверке того, как доставляются газеты, по учету знаний и учебы комсостава, по новым правилам стрельбы, по правильности раздачи водки и т.д. и т.п. Если же с одной из таких комиссий приезжает корреспондентка какой-либо, пусть хоть газетки, — совсем гибель: будут мучить часа три-четыре. Единственный выход: накормить обедом или сделать так, чтобы прибежал запыхавшийся телефонист и доложил: «Ожидается массированный налет авиации, «08» (или что-либо подобное, но обязательно с «нулем») приказал быть готовым к отражению». Это тоже действует неплохо, но главным образом только на корреспондентов и интендантов...
...Не дают жизни мухи: летают стаями, по несколько штук. Не только заснуть, но и сидеть без движения невозможно, отбрасывая моральную сторону вопроса (огромное количество трупов и падали, благодаря которым они и развелись).
...Рядом с нами стоит медсанбат. У одного из домов — большой стол. На нем производят вскрытие. Двое стариков подносят на носилках труп. Вываливают его на стол. Врач и фельдшер (оба до пояса голые, — очень жарко, — в резиновых перчатках, окровавленных) режут, потрошат, вываливают внутренности, ставят диагноз. Метрах в 40-ка от этого места еще два старика роют яму и принимают предыдущего со стола.
В доме — операционная. Работает пожилой врач в сорочке с засученными рукавами и расстегнутым воротом и молодая женщина, от усталости время от времени закрывающая глаза и покачивающаяся. [121]
К ним пациенты попадают из сада, где они лежат под деревьями, ожидая своей очереди, а изредка и внеочередные — прямо с автомашин, приехавших с передовой. Многие из них, конечно, с этого стола попадают прямо на следующий, и — к старикам. Более счастливые — в другие машины, отвозящие в санитарные поезда и госпитали.
На легкие раны вообще внимания не обращают, их перевязывают молоденькие девушки, несколько месяцев тому назад сидевшие на школьных скамьях.
Основной вид наркоза — водка.
Люди настолько привыкают к картинам смерти, что шоферы и санитарки, едва вытерев руки от крови, в 5–7-ми метрах от стонущих, икающих, захлебывающихся в собственной крови или уже отошедших в «лучший мир», аппетитно едят хлеб и яблоки, проявляя интерес к тому, какие консервы сегодня выдали: мясные или рыбные.
Да, человек все-таки исключительно толстокожее существо.
Метрах в ста еще одно отделение: в погребе сидят самострелы (преимущественно «черный народ»); эти ждут, когда последует ревтрибунал. Им, безусловно (и совершенно правильно), помощь медицинская не оказывается. Врачи же определяют самострельные раны совершенно точно, хотя бы стрелял через хлеб, мокрое полотенце или еще что-либо другое (здесь война внедрила в жизнь тоже новые методы и способы).
Все эти «филиалы» вместе составляют такое «учреждение», в котором я не согласился бы работать ни минуты.
Как далеки здесь условия работы врачей от нормальных госпитальных, а ведь именно на этом столе, в грязной, переполненной мухами избе, решается вопрос жизни и смерти: кто выживет здесь, тот пройдет и все остальное.
После всего виденного читать про какие-то препараты-уникумы и блестящие операции просто противно. Требует улучшения самое элементарное: те звенья, которые непосредственно принимают тысячи раненых, решают судьбы десятков тысяч людей.
Кудрявая, зеленая улица, уцелели все дома. Из всех жителей — одни девушки, скрывавшиеся на чердаках...
Встреча с Иваном и Харченко. Их поездка на КП в Марьино. Танковый бой — на поле осталось около 250-ти танков, около десятка «Фердинандов».
Артподготовка и ввод двух эшелонов. Более 600 танков, около десятка артбригад.
Пленные эсэсовцы, преимущественно офицеры. Четверо приехали в плен на вездеходе, все с железными крестами.
Все поля усеяны войсками, в воздухе непрерывно патрулируют десятки наших истребителей... [122]
...Обстрел колонны четырьмя «ИЛ'ами» (летчики — немецкие) — потрясающий пример коварства и подлости германской армии...
...Приказ на марш в район Парамонова. Огневики уехали, мы ждем машин...
...Мысли о Люле. Несмотря ни на что, она мне все-таки очень дорога и близка. Очень хотелось бы встретиться с ней: прошло 4 года, как мы расстались. Какая она теперь? Как изменилась? Иногда во сне видишь такой молодой девушкой, какой она была при моем отъезде. Как она относится ко мне? Уверен, что сумею внешне отнестись к ней вполне равнодушно и ничем не показать своего истинного отношения к ней. Четыре армейских года достаточно закалили во всех отношениях...
Приезд в Парамонове. Оттуда в Юшково и Ново-Марково. Разрушенные деревни. Жители, скот угнаны. Мужчины от 14 до 50-ти лет отправлены в Брянск, девушек брали с обозами, детей от 2 до 14-ти лет собирали в Карачево, судьба их неизвестна.
«Радиоутка».
К вечеру тучи разошлись, небо нежно-голубое, покрытое чешуей розоватых облаков с белыми пышными причудливыми фигурами, сделанными руками искусного кондитера из воздушного крема. На Западе — огромный, медленно изменяющий свою форму диск заходящего солнца. От него — прямолинейные лучи, пронизывающие общий фон неба и концентрические радужные окружности ослепительно-яркие — внизу, полутональные — вверху.
Любуемся закатом. Романов, обращаясь к Каплуну: — Яша, солнце блестит, как твоя голова. Смотри, это серьезный соперник, хотя оно и не определяет любой день в году и когда, и кто родился.
После подобной встречи несколько дней чувствуешь себя выбитым из колеи и все время мысленно возвращаешься к прежней жизни, стремлениям, чаяниям, думаешь о радостях жизни, которых так давно лишен.
Вечер. Идем к госпиталю, оттуда к месту концерта. Под оркестр бригады начинаются танцы. Танцую танго с москвичкой, танцует она отлично. В это время подходит машина — ехать и затем идти в разведку. [123] Пожалуй, никогда в жизни так «не хотелось» уходить с танцев, как в этот раз. Сажусь, машина медленно трогается с места под прощальный взгляд грустного лица. Звуки танго глушатся звуком мотора, глаза обращаются на дорогу, сплошь заминированную. Впереди — фронтовые будни.
Яшка:
— Поеду куда-нибудь на юг, буду преподавать математику и физику в женском пансионе, причем режим установлю такой, что ни одна «благородная девица» не выйдет на улицу, — ведь там лошади голые ходят. В общем, целиком использую армейский опыт.
Николай:
— Буду работать в хорошем баре, артиллерия надоела и без института
Сигал:
— Поеду на работу в западную область, буду купаться в масле и ни о чем не думать.
И все в подобном духе. В армии, несмотря на обеспеченное положение, не хочет оставаться ни один...
Переезд в Паншино. «Гастроли» нашей авиации на дороге. В ожидании «ЗИС'ов» пекутся блины.
Масса противотанковых мин на дорогах, установка указателей, организация постов регулирования, ремонт дорог.
Автомашины идут сплошными колоннами, уже в ближайшем тылу авиация противника почти бездействует...
Слушание «последних известий». Под деревом расстелены плащпалатки и поставлен приемник, вокруг масса лежащих тел. Все это называется «вотчиной Перервы». Одновременно со слушанием радио все наблюдают лунное затмение, луна в этот вечер — великолепна. После 11-ти — концерт заграничных станций и «сольное» выступление Сафонова. Спать ложимся уже под утро...
Из записей того же периода (точная дата не указана. — М.М.).
...Еду с капитаном Стасюком, начальником разведки, проверять НП дивизионов. Вот и 3-й на опушке леса. Прекрасно оформленная документация, мастерски нарисованная артпанорама местности.
— Молодец, Сафонов! — невольно вырывается у Стасюка. [124]
— А где он сейчас?
Разведчик ведет нас метров на 50 в глубь леса. На маленькой полянке растянуты под деревьями две плащ-палатки, во многих местах следы воронок...
— Что это за «чудики» ведут себя здесь, как на пикнике?
— А это мы живем, товарищ капитан, — спокойно отвечает разведчик. Показывается долговязая фигура, по пояс голая, с линейкой и карандашом в руке — Сафонов делает разведсхему и загорает.
— Сафонов, как тебе не стыдно, неужели за это время нельзя было сделать блиндаж? — кричит возмущенный Стасюк.
— Да все как-то некогда, товарищ капитан...
— Вот я тебе всыплю, тогда найдешь время!
Стасюк ушел, мы с Николаем остались вдвоем. Вполне разделяя возмущение Стасюка, говорю:
— Когда ты кончишь идиотничать?
— Самое милостивое, что есть в природе, — это его величество «случай»... Ха-ха-ха! Видишь, еще не все в армии забыл, если на ум приходят слова Стендаля; что ты так на меня уставился?
— Думаю, способен ли ты перестать дурить? Ведь это даже не риск из любви к острым ощущениям, а просто глупость.
— Вполне согласен. Но глубоко уверен, что все абсолютно — дело случая. Ладно, каюсь. Пойдем рубать «второй фронт» (иначе говоря, американский яичный порошок и колбасу).
Вечером возвращаемся на мой НП — надо уточнить и засечь некоторые цели. Сафонов ночевать будет у меня, а с утра уйдет работать с топографами.
В воздухе — непрекращающийся гул моторов. Наши самолеты сплошной вереницей идут на Запад, бомбить железнодорожные узлы вокруг Орла. В небе вспыхивают желтые шары разрывов тяжелых зениток, разноцветным бисером сверкают трассирующие пули, скрещиваются голубые лучи прожекторов. Изредка в пучке лучей сверкнет серебряный крестик обнаруженного самолета, и тогда все нити, все вспышки устремляются к этому крестику. Но вот крестик потух, а вдали появляются гирлянды оранжевых огней, рассыпающихся каскадом брызг, — сброшены и медленно опускаются осветительные ракеты.
Зрелище — величественное, захватывающее, поразительно красивое. Стоим и смотрим как зачарованные. Помимо внешнего эффекта, здесь глубина внутренних переживаний, ведь это не только красота, а колоссальный риск, борьба за жизнь в самой неприкрытой форме. И это заставляет биться сердце чуть учащенней.
— Хорошо, дружище, что мы не разучились видеть и понимать красивое в любой обстановке, — это украшает жизнь, — тихо говорит Сафонов. [125]