22 июня 1941 г. — на границе. Первые залпы войны
Война{8}. Бешеный вихрь событий. Огромное напряжение физических и моральных сил. Вполне реальное сознание неизбежной обреченности нас, первыми принявших на себя удар колоссальной силы превосходной военной машины, в несколько месяцев покорившей Европу...
Вечером кто-то пошел в кино, мы же с Костей Тарковским отправились в гости к Хорунжему. Он — лейтенант, командир топографического взвода, в прошлом геодезист, культурный, содержательный человек, прекрасный товарищ. Тарновский знаком с ним давно, я же познакомился только на днях, но отношения установились самые близкие. Застали его ложащимся спать; подняли, пошли гулять. Вспоминали Москву, восхищались прекрасной ночью, учились ориентироваться по звездам. Около 12-ти разошлись.
Не успел еще как следует заснуть, как слышу:
— Подъем! Тревога!
Ребята ругаются, ворчат:
— Ну, вот и здесь не смогли обойтись без тревоги...
Забираем приборы, личное имущество. Идем на коновязь, седлаем лошадей. Прибегают начальник разведки лейтенант Бобров и начальник штаба лейтенант Медяк. Приказано снять палатки и забрать полностью все имущество. Минут через тридцать дивизион вытягивается на шоссе. Никто ничего толком не знает. Известно только, что должны следовать к месту своего постоянного расквартирования в Турке. Одни говорят о больших маневрах, другие — о предстоящих мобилизационных мероприятиях крупного масштаба{10}.
2.30 — колонна трогается. Двигаемся сомкнутым строем. Среди нас — полковые батареи и минометные роты стрелковых полков нашей дивизии. Проезжаем мимо лагеря артиллерийского полка, расположенного рядом с нами. Там все тихо, никакой тревоги не было. Материальная часть стоит в парке. [33]
4.30 — почти рассвело. В воздухе время от времени пролетают самолеты по пять, по три, по одному. Летят — то по направлению к границе, то от нее. Странно, никогда их так много здесь не летало.
5.00 — едем по долине Стрыя. Слева — река, справа — крутой подъем в гору. Около шоссе — полоса земли всего метров в 60–70. Колонна останавливается на привал. Мой «Нумор» расковался на одну ногу. Возвращаюсь в хвост дивизиона, к повозке старшины. Здесь же кузнец. Передаю ему лошадь, сам стою рядом, разговариваю со старшиной Пинчуком. Он говорит мне:
— Смотри, как низко летит самолет!
Действительно, над долиной довольно низко пролетает самолет темно-стального цвета, двухмоторный штурмовик. Вот он подходит к колонне, спускается еще ниже, у обоих моторов появляются белые искорки — звука еще нет, его не слышно. И почти одновременно на шоссе, и рядом с ним, буквально у наших ног, поднимается пыль, как от отдельных крупных капель дождя. Крик:
— Ложись!
Люди бросаются на землю, лошади — в сторону. На обоих крыльях — свастика. Кто-то до этого крикнул:
— Не бойтесь, это — учебный обстрел!
А теперь молчание полное. Над головой колонны самолет стал резко подниматься вверх и ушел в горы.
Лица у всех чрезвычайно бледны, многие еще дрожат. Так не хочется верить, что это война! Но раздумывать некогда — на земле много раненых и людей, и лошадей, да и налет каждую минуту может повториться.
Раздаются привычные слова команды. Все начинают ловить разбежавшихся лошадей, ставить перевернувшиеся повозки, подбирать раненых. Только что имевшая место полная растерянность уже незаметна — сказывается воспитание, полученное за полуторагодовое пребывание в армии.
Подсчитываются потери: 4 убитых, 17 раненых. Очень много выведенных из строя лошадей. В полковых батареях, по которым начался обстрел, потери значительно больше.
Дивизион уже двигается расчлененным строем, поорудийно, ведя разведку и непрерывно наблюдая за воздухом, выслав передовые разъезды, — война началась, теперь всего можно ожидать.
Два коротких слова. Они так часто повторялись, казались неизбежными, и в то же время так неожиданны в эту минуту. Смотришь на окружающие лица: они так знакомы, и в то же время в них появилось что-то новое, все стали взрослее, задумчивее. Да, старому конец. Конец счастливой жизни, конец мечтам и чаяниям, еще год назад таким близким. Война! [34]
Получаю приказ от командира дивизиона капитана Трофимова и пом. нач. штаба полка ст. л-та Иванова отвезти боевое донесение в Сколь, генерал-майору артиллерии Резниченко, начальнику учебного сбора, которому мы временно подчинялись. Выбираю себе самую выносливую лошадь, зная, что ехать придется километров 40–50, большей частью крупной рысью, отмечаю на карте маршрут движения дивизиона и прощаюсь с ближайшими приятелями. «Серому» моему сначала очень не хочется уходить от лошадей, но потом ничего, переходит на свою замечательно широкую рысь, будто чувствует, что вернуться надо как можно скорее. Подъезжаю к тому месту, где нас обстрелял самолет. «Серый» храпит и бросается в сторону, чувствуя трупы. Напрягаю всю силу, чтобы его удержать. На шоссе — десятки трупов лошадей. Несколько лошадей с перебитыми ногами ковыляют, пощипывая траву.
Вот в обочине лежит один наш ефрейтор. Ему несколько разрывных пуль попало в черепную коробку, и часть головы валяется рядом, будто бы отрезанная. Недалеко от него лежит какой-то пехотинец: его пулеметной очередью перерезало пополам. Еще немного дальше — наш врач. Ему одна пуля попала в грудь, другая в живот. Когда его стали перевязывать, он сказал только одно слово: «Бесполезно...», а минут через десять умер. Дальше по шоссе трупов все больше и больше. Кровь, раскрытые стеклянные глаза, недоумение на губах. Самые различные, иногда совершенно неестественные позы.
Вот, наконец, и Сколь. Подъезжаю к дому генерал-майора, требую у караульного, чтобы он его немедленно разбудил. Проходит несколько минут, генерал выходит ко мне в брюках и ночной рубахе. Передаю ему донесение. Он смотрит широко открытыми глазами, спрашивает у меня: «Это — правда?» Я не нахожу даже, что ему ответить, он сам бросается к телефону и начинает звонить по всем сразу. Получаю приказание догнать дивизион. Отъезжая, слышу бомбежку. Вероятно, бомбят парк артполка, стоявшего рядом с нами.
Опять приближаюсь к месту нашего обстрела. В воздухе уже запах начавшегося разложения. Вдруг слышу слабый голос: «Помогите...» Соскакиваю с лошади, привязываю ее к столбу и начинаю искать, кто стонет. Неподалеку от дороги, в кустах, нахожу Хамедова, узбека, к[оманди]ра орудия в одной из наших батарей. Он попал под пушку и, вероятно, основательно повредил себе внутренности. Выхожу на дорогу. Останавливаю машину. С огромным трудом вместе с шофером и воентехником, ехавшим в машине, перетаскиваем туда Хамедова. Воентехник отнес его чрезвычайно осторожно. Я сам очень доволен, что он попал в хорошие руки.
Еду дальше. Самолеты летают так же часто, но я не обращаю на них внимания — неужели будут обстреливать одного человека. Но вот один стервец спускается и дает очередь. Вижу, что это по мне. На мое [35] счастье — рядом мост. Заезжаю под него. С огорчением вижу, что «Серый» ранен в ногу. Хорошо хоть, что рана пустяковая.
Часам к пяти вечера догоняю дивизион. Несколько раньше, при виде трупов, уверен был, что долго не смогу притронуться к пище, но усталость берет свое — хоть и противно, но ем все, что попалось под руку.
До Турки осталось километров восемь. Что в городе, вернее, кто — не известно. Дивизион останавливается в лесу, занимает боевой порядок. Капитан вызывает нач[альника] разведки и меня. Втроем едем в Турку на разведку. Пересел на своего «Нумора», «Серому» необходим отдых. Сам от усталости и всего пережитого тоже еле держусь на ногах. Подъезжаем к шоссе. По шоссе все время едут машины. Свои или немецкие? Спешиваемся, подходим вплотную. Слышим разговор по-русски. Значит, свои.
В Турке получаем боевой приказ от к[омандира] дивизии. Знаем, что наш 2-й дивизион и стрелковые полки уже заняли оборону вдоль границы. На наш военный городок, а особенно на то место, где были парк (боевых машин. — М.М.) и склад боеприпасов, сброшено очень много бомб, часть из них — замедленного действия. Но и парк и боеприпасы были вывезены и замаскированы еще накануне вечером. Лагерь тоже не пострадал, продырявлены только палатки. Во всем этом, безусловно, заслуга к[оманди]ра дивизии генерал-майора Привалова, человека исключительно преданного, умного, смелого, дальнозоркого. Он принял, вопреки другим, все нужные решения при первых же симптомах опасности. В результате дивизия от этого неожиданного разбойничьего налета почти не пострадала{11}.
Утром весь дивизион в Турке. В целях предохранения от бомбежки останавливаемся не в военном городке, а в самом городе, поорудийно, в разных дворах. К нашему приезду абсолютно все готово: для каждой батареи разложено вооружение, согласно полному счету людей обмундирование, снаряжение, химимущество, неприкосновенный запас продовольствия, и т.д. и т.п. — предусмотрены все мелочи. Переодеваемся во все новое, берем все недостающее, завтракаем, и через два часа дивизион в полной боевой готовности выезжает занимать боевой порядок. Не хватает только людей, согласно штатам военного времени — их должны получить в ближайшие дни.
Едем по дороге, чрезвычайно хорошо знакомой по неоднократным учениям в этом районе. В деревнях — плач, проводы мобилизованных, страх перед будущим.
Проехали около 25 километров. Вот и место, где должны расположиться тылы: кухни, обозы, боепитание. Наблюдательные пункты на 4 километра впереди. Занимаем наблюдательные пункты с полной маскировкой, согласно всем правилам, в сумерки. Окопы и блиндажи были здесь приготовлены еще за несколько месяцев, остается [36] только кое-что подправить. У меня основная работа — привязка боевого порядка дивизиона — тоже была сделана заранее, координаты реперов{12}, ориентиров и мест, где потребуется сосредоточить огонь всего дивизиона, — известны. Работаю с начальником штаба по подготовке данных, готовлю некоторые дополнительные данные для ночной стрельбы.
Утром к большому своему удивлению увидел, что на всех трех ячейках командного наблюдательного пункта стоят вехи. Это, безусловно, поработала чья-то вражья рука, так как эти вехи прекрасно видны с высот, расположенных уже за Саном, то есть на немецкой стороне. Что же, вечером НП придется менять.
Днем привели одного странного субъекта, упорно пасшего скот рядом с пунктами. Здоровый, полный, но одет в какую-то рвань. Повели на допрос в Аютовиску, городок, расположенный в двух километрах от нас, где, кстати, помещался штаб погранотряда. По дороге спрыгнул в обрыв, думал сбежать. Пристрелили.
Часа в 4 дня вызвал капитан. Ему необходимо проехать на высоту 1001 к к[омандиру] дивизии. Меня берет с собой как мастера по ориентированию по карте и компасу. Действительно, через полтора часа подъехали с ним точно к этой высоте.
На границе пока ничего особенного нет. Изредка легкая перестрелка у пограничников, а так война ни в какой степени не чувствуется. Правда, доносятся отзвуки артканонады: это Краснознаменная 99-я дивизия удерживает Перемышль от трех немецких дивизий. Наша дивизия занимает очень большой участок — 60 км по фронту. Фактически мы составляем мелкие группы прикрытия на особо важных участках; сплошной линии обороны нет. Но и немцы здесь, по-видимому, больших сил не имеют{13}.
Ночью меняем НП, заново роем блиндажи и укрытия. Работаем с чудовищной энергией, и к утру все кончено. Ночью же к нам прибыло пополнение — мобилизованные из числа местного населения. Тщательного отбора они не проходили, порядочно было кулачества, да и вообще люди были настроены против войны — безразлично какой, тем более, что рядом находились их семьи и хозяйства. Призыв этой, очень неустойчивой, массы в армию был большой ошибкой и фактически только ослабил армию, частично вооружил наших врагов нашим собственным оружием.
С раннего утра 25-го ушел искать одну из рот, которую мы должны были поддерживать своим огнем. Излазил все горы, но никого не нашел, хотя пустых окопов — полно. Сначала маскировался, потом устал и стал ходить во весь рост. В конце концов, пошел на погранзаставу и только у начальника ее узнал, что эта рота перешла в другой район. В связи с этим пришлось одно из наших орудий выдвинуть на всякий случай вперед. [37]
Вечером был на этой же погранзаставе с капитаном. Перед отъездом получили телефонограмму из Лютовиски, что туда приближается большой отряд конницы. Последнее нас очень встревожило, так как в случае наступательных действий мы безусловно были бы отрезаны от д[ивизион]а, — лошади с коноводами были примерно в 3 километрах от заставы. Нажали полным ходом. Бежали почти все время, несмотря на ППД (пистолет-пулемет Дегтярева. — М.М.) и диски к ним. Если же не успеем добежать до своих, твердо было решено обороняться до последнего патрона, а гранату оставить для себя. Таким это решение и осталось навсегда.
Встретили коноводов, но подъезжать к НП опасно: и 4-х человек могут принять за «отряд». Подхожу ближе к своему НП, слышу щелчки затворов. Кричу: «Долгий, не стреляй, мать твою... это же я!» Русская ругань оказалась очень кстати, и без всяких приключений мы воссоединились с дивизионом.
Долгий — командир отделения разведки. В этот же день ему в помощь дали и часть радистов — младших к[омандиро]в: Бергмана, Егорова, Малышева, так как радистов был излишек, а разведчиков не хватало. С новой специальностью они освоились буквально за два дня и работали прекрасно.
Свертываемся, забираем все и отходим. Остаются только верховые лошади и двуколка связистам, которые во главе с младшим лейтенантом Лембешем решили во что бы то ни стало смотать связь. Позднее на этой связи работал весь дивизион.
Выезжаем на шоссе, но вскоре сворачиваем на проселочную дорогу. Приказано двигаться горами, кратчайшим путем на Стримы, а затем к Бориславу.
По этой же дороге движется пехота, пограничники, корпусной 152-миллиметровый дивизион{15}. К вечеру прибыли в район Опаки — села, расположенного в 7 километрах от Борислава. Здесь выяснилось, что все приданные нам мобилизованные — 14 человек — где-то отстали вместе с частью лошадей, вьючными кухнями и продуктами. Аналогично было и в других подразделениях. Налицо факт явного дезертирства. Уже на следующий день так и стали к этому относиться. [38]
Часть же людей оказалась действительно преданной нам и воевала вместе с нами и в дальнейшем.
В этот же вечер многие из пойманных дезертиров были расстреляны. Те, кто сбежал, должны были пройти мимо расположения стрелковой роты, и большая часть сбежавших ни за что отдали свою жизнь здесь.
Вскоре догнал нас старшина 1-го бат[альона] Мартынов с группой бойцов. Они взрывали оставшиеся в районе границы наши снаряды (вывезти мы смогли только небольшую часть), склады и казармы в Турке. Немцам ничего не досталось. [39]