Фронтовой дневник
Нас призывали в 1939-м{1}...
— Уходили комсомольцы на гражданскую войну...
Только умолкла песня, как с нар второго этажа послышался дребезжащий козлиный голос:
— Выпьем, братцы, по единой. Что за жизнь, такую мать, Все равно нам помирать.
Все оглядываются. На нарах сидит Николай Сафонов — студент Бауманского института. К подбородку подвязана чья-то шапка, старчески трясет головой и дрожащими руками держит кружку с водкой. Взрыв хохота. Раскрываются все чемоданы, содержимое выкладывается на нары — первая армейская выпивка. Сафонов под гром аплодисментов начинает:
— В зоопарке как-то летом Вышли звери все из клеток...
После выпивки опять широко открыты двери. Разучивается фокстрот Утесова «Корова». Единогласно решили его сделать своим маршем. Сафонов — стройный, подвижный, суховатый парень с симпатичным лицом, на котором выделяются высокий лоб и глубокие голубые глаза, — дирижирует.
Поезд остановился на каком-то полустанке. У вагона стоит и блеет тихо коза.
— Орлы, ее надо напоить!
Десятки рук хватают козу и втаскивают в вагон. В горло отбрыкивающейся козы медленно, тонкой струйкой вливается «Особая московская». Через несколько минут на перроне вокзала в Серпухове пьяная коза бросается на людей, дико прыгая. Сафонов громко объявляет: «Запишем: гастроль № 1».
Первые дни в Артемовске. Вместо тяжелой артиллерии — конный полк. «Экскурсия» на конюшню. Выстроились перед коновязью. [24]
Несколько общих замечаний командира батареи, старого служаки. Потом обычная фраза:
— Какие будут вопросы?
Из строя тонкий голос Сафонова:
— Скажите, а что изволят кушать эти четвероногие? Подробный ответ о лошадиной диете. Тот же голос:
— Скажите, а что означают все эти красные ленты в хвосте и гриве той черной лошаденки?
— Кусается и брыкается.
— А, спасибо. Очень приятно. Очень приятно... Подается команда:
— Справа по порядку рассчитайсь!.. А теперь по порядку занимайте места у станков, к каждому будет прикреплена та лошадь, что стоит против него.
Я стою рядом с Николаем. Против него — вороной жеребец с красными повязками, о значении которых он только что спрашивал. Кличка — «Зевс». Против меня — огромная белая кобыла, тоже с двумя красными ленточками — «Кобыла артиллерийская «Еда».
— Что ж, Коля, дебютируем мы удачно, — говорит Сафонов.
— Да, неплохо.
С большими предосторожностями и «сосанием под ложечкой» входим в станки. Чуть дотрагиваюсь пальцем до шеи лошади:
— Стой, стой, Еда!
«Еда» мотнула головой с налитыми кровью глазами. Из соседнего станка слышен голос Николая:
— Зевс, Зевсик, Зевсенок!
Хочу и я придумать что-нибудь уменьшительное, но к «Еде» подобрать это не так просто. Подходит один старый солдат:
— Это хорошо, что тебе белая кобыла попала, чистить меньше, перхоти не видно, а то, что лягается да кусается, — это пустяки, она за год всего двоих покалечила.
Подобные слова меня, безусловно, совершенно успокоили.
Вечером лежим в казарме и тихонько разговариваем, — мы с Сафоновым соседи по кроватям. Логически заключаем, что несколько месяцев можно жить спокойно — ведь «угробления» надо ждать к концу полугодия — за год двоих человек. И все-таки, когда думаешь о том, что завтра утром опять на конюшню — по коже проходит какой-то холодок.
...Николай «дает гастроли» с Арамом Григоряном. Зовут они друг друга «кацо». Николай каждый вечер преподносит ему рисунок козла во всех позах — Арам всегда проигрывает в домино. Рисунок вручается под гром аплодисментов присутствующих.
Драмкружок. Руководитель — Тарновский, мой хороший друг. Сафонов в постоянном амплуа — бесподобно играет всяких вредителей, [25] диверсантов и пр. Достаточно ему «лукаво улыбнуться» и сесть на корточки, как во всем облике появляется что-то восточное. Мне и Косте кажется, что даже в лице у него есть что-то «персидское». Николай и сам охотно с этим соглашается. На некоторое время за ним укрепляется прозвище «кацо Шах».
Переехали в Западную Украину{2}{3}. Должны стоять в Лаврове, казарма — духовная семинария. Взвод Николая размещается в бывшей молельне, все стены и потолки расписаны божественными сюжетами. Николай, входя в комнату, припадает на одно колено и простирает вверх руки:
— Товарищи боги! — нет, не годится. — Господа боги, — тоже не годится. Христианнейшие из богов! Ваш покой будет нарушен смиренными грешниками, обреченными влачить бренное существование в сем святом месте. Означенные грешники находятся под защитой мудрого Зевса. Трепещите, если услышите его карающий глас!
В это время во дворе заржал какой-то жеребец.
— Николай, это твой «Зевс».
Угрюмые монастырские покои зашатались от смеха, никогда здесь не раздававшегося.
Мы живем в Лаврове, штаб полка стоит в 30 километрах, в Карниловичах. Часто туда ездим на собрания комсомольского актива, причем ездим всегда с удовольствием: во-первых, встречаешь старых друзей. Во-вторых, — проезжаешь через Самбор.
После одного из подобных собраний, закончившегося часов в пять вечера, решили до утра не ждать, а сразу ехать в Самбор. Вся «капелла» с шумом и песнями двинулась на станцию. В поезде заняли целый вагон и начали концерт. Тарковский читает Есенина, я — О. Генри, Новиков — Пушкина и Баркова. Николай поет «Софочку» и на бис — танго «Татьяна».
В городе заваливаемся в кино, а потом уже, часов в 11 вечера, пошли выпить интимной компанией в шесть человек. Заходим в ресторанчик, точнее — в шинкарню. Хозяин, старый еврей, проводит нас из общей комнаты с прилавком-вглубь, в комнату, скрытую от всяких посторонних взоров. Повторяются номера «вагонного концерта». На шум приходит несколько девушек-полек, живущих рядом. Говорим с ними на русско-, немецко-, польском диалекте. Танцуем. Часов в пять утра, уставшие, но довольные и веселые, идем на вокзал. В поезде сразу же начинаем кивать головами. Николай твердо заявляет:
— Спите спокойно, я вас разбужу.
Заснули. Первым просыпаюсь я. Сразу в глаза бросается вывеска: «Розлуг». Значит, проехали. Тормошу Сафонова и всех остальных. Все потягиваются... Николай медленно констатирует:
[26]
— Да, кажется, проехали.
Договорились доехать до Турки (конечная станция) и с этим же поездом вернуться в свой Тершув. Это отнимет полчаса. Едем. Спим. Все просыпаются от крика Тарковского:
— Опять проехали!
На ходу соскакиваем с поезда, до нашей станции — четыре километра, пошли пешком. Николай в виде штрафа всю дорогу рассказывает анекдоты.
Но вместе со мной — москвичи, ребята из своего и соседних институтов, идейно родственные и близкие люди, поэтому особой оторванности не чувствуешь: Москва среди нас, частичка ее в каждом из нас.
Утром уезжаем верхом в горы. Мы здесь совсем недавно, поэтому интересны и быт гуцулов с аистом на каждом доме, и горные потоки, и вершины, и буковые леса. Интересна и приятна сама езда: ведь всего каких-нибудь две недели тому назад мы впервые сели на лошадей. Интерес к горам сохранился у меня на все время. Влюбленность в них останется надолго. В то же время все это дало массу свежих впечатлений.
Вечером собрались наиболее близкие друзья, хотелось, чтобы никто не мешал — пошли в молельню, превращенную в класс. Москвичи, тифлисец, ереванец, ростовчанин и ... боги. Боги на потолке, на стенах, на занавесах. Трапеза очень скромная: пара плиток шоколада, коробка конфет (все еще московское) и пара бутылок хорошего львовского вина. Зато как роскошны воспоминания! И какая твердая уверенность у каждого из нас, что в скором времени все это вернется, что жизнь наша пойдет по давно намеченным рельсам...
Двигаемся по рекам Черный Черемаш и Красноила. Граница находится за цепью гор на расстоянии 6–8 километров. Полная тишина. Во всем чувствуется затаенная напряженность, ожидание крупных событий. Все знают, что завтра или послезавтра нам предстоит вступить в бой.
Часов в 5 утра — привал; лагерь разбивается как обычно, все стараются как можно скорее заснуть — не известно, представится ли подобная возможность впереди. [27]
В 12.00 начинаем подъем на гору, где будут расположены огневые позиции.
Подъем крутой, протяженностью не менее двух километров. Непрерывными дождями дороги превращены в жидкое, тягуче-липкое месиво. Все приборы, продукты и фураж вьючим на лошадей. Разведчики берут их под уздцы и первыми начинают подъем. Все остальные идут к орудиям и двуколкам.
Мы, управленцы, поднимаем связную и штабную двуколки и рацию. Каждую из них тянет пара лошадей и 3–4 бойца. Колоссальным напряжением сил удается подняться на 15–20 метров, затем отдых, потом опять подъем, и так на протяжении всего пути. В довершение ко всему моросит дождь, но к нему все привыкли.
Через несколько часов рация первой из колесных экипажей была водворена на вершину горы, а вслед за ней появились и орудия. Мы получаем двухчасовой отдых, затем берем верховых лошадей и отправляемся обратно к подножию горы за лотками со снарядами. Казалось, что подобный подъем во второй раз не сделаешь, но он был повторен и во второй, и в третий раз; зато к утру все снаряды были доставлены наверх. Измученных лошадей пустили пастись на прекрасные горные пастбища, а сами занялись мойкой и сушкой обмундирования (кстати, выглянуло солнце), превратившегося в плотную глиняную кору.
Пришло сообщение, что никуда пока двигаться не будем. Моментально все повалились спать.
На вершине горы стоим два дня. Вполне оправились и отдохнули: настроение очень бодрое. Вид отсюда замечательный: кругом непрерывная цепь гор, облака самой причудливой формы, зеленые массивы лесов на склонах.
Вечером 26-го узнали, что через несколько часов будем занимать наблюдательные пункты. Мы, вычислители, еще раз проверили планшеты, готовальни, карандаши, берем запас ватманской бумаги. О своих личных вещах в такой момент забываешь. В 4 часа утра закладываем лошадей и выступаем. Несмотря на довольно крутой спуск, едем рысью, так как некоторые отрезки пути находятся в поле наблюдения румын. Разведчики, используя все меры маскировки, занимают наблюдательный пункт и расставляют приборы наблюдения. Метрах в 25-ти от них, среди кустарника и молодых елей, устраиваемся и мы, а несколько ниже — радисты и телефонисты. С «той стороны» разглядеть нас чрезвычайно трудно, почти невозможно.
Метрах в 350-ти (по прямой) от нас, далеко внизу, серебристо-синей змейкой течет Черемаш, а за ним — совершенно чужой для нас мир, страна, с именем которой, по всей вероятности, будет связана судьба многих из нас, сидящих на этом пункте{4}.
На том берегу — такая же цепь гор, такие же леса, деревни. Под нами — Долгополье, большое гуцульское село, расположенное и на [28] правом, и на левом берегах Черемаша. Вся разница в том, что там везде видны фигурки людей, а у нас все население из пограничной полосы выселено.
Разведчики заметили на той стороне взвод солдат, роющих окопы. Ходят они во весь рост, офицеры щеголяют в белых брюках, отсутствует даже подобие маскировки. Что, румыны такие плохие вояки или все это фиктивные сооружения, «военная хитрость»?
Постепенно «обитатели» наблюдательного пункта вполне освоились со своим новым положением. Все идет просто и обычно. Все знают, что в любой момент могут начаться военные действия, и налицо явная опасность. Но не надо думать, что все постоянно помнят об этом. Все живут обычной жизнью, отгоняя мысль об опасности, будучи уверенными, что все кончится хорошо. Но и не надо думать, что в бой идут, совершенно отбрасывая мысль о смерти, желая только стать «героями», крича лозунги и «громкие слова». В том-то и состоит героизм, что человек, любящий больше всего на свете жизнь, сознательно смотрит смерти в лицо, идет воевать из-за чувства долга перед родиной и народом, идет воевать за торжество мира, за будущее.
Каждый честный человек, независимо от своей национальности, идет воевать, зная, что он приближает последнюю в мире войну, приближает то время, когда повсюду восторжествует свободная человеческая личность и «человек будет звучать гордо».
Надо иметь большое мужество, чтобы забыть о своем «я» и сознательно идти на возможную смерть ради счастья других, ради светлого будущего грядущих поколений! Слава людям, обладающим подобным мужеством!!!
Героические же поступки совершаются в процессе самого боя и чаще всего в результате самозащиты. Идти же на бессмысленный риск или «отдать жизнь за копейку» — не имеет ничего общего с настоящим героизмом...
В 18.00 получаем приказ немедленно, в полном составе, прибыть в дивизион для нового назначения. Через сутки части Красной Армии пересекли румынскую границу в Бессарабии и Северной Буковине{5}. В образцовом боевом порядке двинулись грозные танковые дивизии и мотомехчасти. Полным карьером пронеслись кавалерийские части, в числе их — дивизия имени Котовского, командиры которой помнят эти места еще по гражданской войне. Но самая грозная сила, свидетелем которой мы являемся, — эскадрильи скоростных бомбардировщиков и истребителей, пролетающие в направлении движения наших войск каждые 15–20 минут. Количество их при помощи простой арифметики сосчитать чрезвычайно трудно.
Наша Армия получила поистине восторженную встречу. В течение нескольких дней мимо нашего лагеря проходили румынские [29] солдаты, бросившие винтовки и пожелавшие остаться на нашей территории.
Дни, проведенные на наблюдательном пункте, — одни из самых выдающихся в моей жизни и надолго останутся в памяти{6}.
(Северная Буковина {7}., р. Черемаш).
Гульдин поднимается с бокалом в руке: «За честь студентов технических вузов, чей пытливый конструкторский ум и в данных условиях творит новое. За создателя «конвейера» — Николая Сафонова!» За этот тост без обычных для таких комментариев пьют и литераторы, и историки.
Труднейшие тактические учения с пехотой. Метель, снег. Орудия вслед за пехотой идут по горным тропинкам Карпат. Приказ командира полка поднять к 8.00 утра по одному орудию от батареи, на высоту «1201». Командир батареи выделяет орудие Сафонова. Лошади тонут в снегу, орудие поднимается на руках. Часа в четыре утра приходит командир дивизиона:
— Сафонов, от ваших бойцов разит, как из бочки со спиртом.
— Товарищ капитан, я сам давал им пить.
Восемь часов утра. Метель утихла. Морозное солнечное утро. Орудийный выстрел с высоты — одно орудие из полка удалось затащить наверх. Это орудие Сафонова.
Изменились и наши характеры — все стали спокойнее, уравновешеннее, выдержаннее. Мишку Бергмана, кипятившегося через пять минут «коллективной обработки», и то стало очень трудно «вывести из себя».
Встреча дня рождения более фундаментальная: с 8-ми вечера и до 3–4 часов ночи. Происходила она в комнатке электростанции, под аккомпанемент прекрасного немецкого приемника, одинаково хорошо передающего и Берлин, и Лондон, и Москву. Материальная база: две московских посылки, жареное мясо и салаты, приготовленные собственными руками, и неограниченное количество водки. В это время заведен ряд знакомств с местной интеллигенцией с целью «воспитания в ней московской культуры», но в этот вечер решили сохранить узкий круг наиболее близких людей, прекрасную «холостяцкую» компанию. Большинство тостов осталось прежними: за Москву, институт, исполнение намеченных планов. Осенью все это должно стать реальностью.
Весело, шумно. Остроумие Моньки неистощимо. Банкин уморителен в танго. Сафонов выпил не меньше литра, но тверд совершенно (или нам это только кажется?) — ведь «я — солдат». Костя без умолку кого-то цитирует, вернее, всех понемногу, да это и безразлично — все равно никто никого не слушает, каждый «изливает собственную душу». Сафонов тихонько напевает что-то есенинское. Прекрасные, умные, сильные ребята!
Последний бокал: «За встречу через год в той же компании!»
Турка под Стрыем.Переехали 5 апреля. Отделываются конюшни. Необходимо железо. На его поиски привлекается вся солдатская инициатива — только бы где-либо обнаружить, а командование заплатит и доставит. Но все поиски безуспешны. Видим, как поздно вечером уезжает бричка второй батареи. В ней пять солдат и два сержанта — Сафонов и Григорян. На следующее утро кормушки второй батареи обиваются оцинкованным железом. А к обеду весь город говорит о том, что какие-то жулики ободрали железо с памятников на городском кладбище.
Открытие летнего лагеря. Конно-спортивные соревнования. Первое место берет смена сержантского состава нашего дивизиона. Среди [31] нас из десяти человек — восемь москвичей, видевших до армии лошадей только издали.
Сидим в буфете с кружками пива в руках — «победители».
— А помнишь, дружище, как в Артемовске с болью в сердце подходили к «Еде» и «Зевсу»?
— Да, времена меняются. Позади — 900 километров конного марша в Северную Буковину...
Сафонов и Люкс тихонько запевают любимую «Корову». Все остальные подхватывают.
— Что же, за встречу осенью в Москве! А через несколько дней началась война... [32]