Земляки на войне
Последние дни Ивана Сидоренко
Летом сорок второго года в большой излучине Дона, куда прорвалась ударная группировка немецко-фашистских войск, развернулась величайшая битва минувшей войны. Не считаясь с огромными потерями в технике, живой силе, враг остервенело пробивался к Волге. Наперерез его танковым колоннам наше командование выдвинуло соединения, снятые с других фронтов или переброшенные из глубины страны.
В самые трудные дни одной из первых преградила дорогу врагу сформированная в Хабаровске 205-я стрелковая дивизия, которой в то время командовал генерал-майор Иван Алексеевич Макаренко. Она выгрузилась из эшелонов на станции Качелинская, 13 июня переправилась на западный берег Дона и вступила в бой с противником у села Верхняя Бузиновка.
В 577-м стрелковом полку дивизии политруком шестой роты был Иван Данилович Сидоренко — в годы первой пятилетки известный на всю страну строитель Харьковского тракторного завода, затем строитель Днепрогэса и Комсомольска-на-Амуре.
С фотографии, сделанной незадолго до отъезда на Дон, смотрит на нас веселыми, смелыми и ясными глазами очень молодой человек. В петлицах его гимнастерки по два малиновых квадратика — «кубаря», как тогда говорили. Через сильные рабочие плечи перекинуты тугие ремни новехонькой портупеи и тоненький ремешок планшета.
Он и его боевые товарищи в то жаркое и трудное лето два месяца стойко бились в излучине Дона с врагом, в три раза превосходящим их по численности и вооружению. Они не давали немецким колоннам продвигаться, удерживали линию фронта на плоской, как столешница, местности.
«...Мы деремся здорово, по-дальневосточному, — писал Иван Сидоренко в своей первой весточке с фронта жене Евдокии Петровне на далекий Амур. — Фашисты чувствуют наши удары. Только вот самолетов у нас маловато, а фашисты бомбят. Но и это не так страшно.
Пишу эти строки под гул артиллерии и разрывы фашистских мин. Лежу в окопе, зарывшись в землю, а значит, — в безопасности. Но скоро атака, к которой я готовлю гранаты. Ношу их в сумке и в карманах, сплю на них. Верю — они меня выручат...»
Бок о бок с русскими и украинцами в шестой роте воевали нанайцы — аборигены Приамурья, истинные сыны тайги, меткие стрелки, привыкшие на охоте без промаха бить белок и соболей. Политрук Сидоренко организовал из нанайцев отряд снайперов.
Из вереницы фронтовых дней выделяются особо памятные.
Один из них — 6 июля, когда Иван Сидоренко вызвал на соревнование лучшего снайпера роты Чокчо Бельды: кто за светлое время суток уничтожит больше врагов? Политрук ночью оборудовал для себя две огневые позиции — основную и запасную. Чокчо Бельды действовал на левом фланге.
Утром Иван Сидоренко увидел немецких связистов. Они шли в полный рост и тянули провод от командного пункта к минометной батарее. Прозвучали подряд три выстрела — и у противника тремя связистами стало меньше.
До темноты политрук сразил еще шестерых гитлеровцев.
— А как у тебя дела, Чокчо? — спросил он у Бельды.
— Мало...
— А все-таки сколько?
— Тринадцать и двух испортил...
Абсолютно точные в подсчете результатов своей фронтовой охоты на фашистов, снайперы-нанайцы в боевой счет включали лишь врагов, убитых наповал.
Дивизионная газета «В бой за Родину» 9 июля напечатала заметку бойца шестой роты Магибаева под заголовком «Наш политрук», посвященную Ивану Сидоренко. Ее заключали слова: «За ним мы готовы идти в огонь и воду».
Еще два памятных дня — 3 и 5 августа. О них вспомнил сам Сидоренко во втором, последнем письме с фронта, посланном жене:
«...Особенно большой бой был 3 августа, в котором я лично из снайперской винтовки убил десять фашистов. Возможно, об этом вы прочтете в сводке Информбюро.
Возможно также, вы получите извещение, что я убит 5 августа, но не верьте. Я был окружен и упал под пулеметным огнем фашистов. В часть попал только на второй день, когда меня занесли уже в списки убитых. Как видите, я воскрес».
После двух месяцев боев противнику удалось оттеснить дивизию на территорию Клетского района. Близко были теперь Волга, Сталинград.
Поздно вечером 14 августа 577-й и 721-й стрелковые полки, оторвавшись от наседавшего на них врага, заняли новый рубеж — высоты в пяти километрах к югу от станицы Ближняя Перекопка, расположенные на направлении ожидавшегося главного удара фашистских войск. За ночь солдаты отрыли окопы и оборудовали огневые позиции для противотанковых ружей, пулеметов, минометов и пушек.
В семь часов утра на краю степи показались черные точки. Постепенно приближаясь, они все увеличивались и увеличивались. Через несколько минут отчетливо стала видна катившаяся к высотам лавина танков.
Танки шли строем, развернутым от края до края широкого пшеничного поля. За ними двигались бронетранспортеры с автоматчиками. Вперед вырвались быстрые, как тараканы-прусаки, мотоциклисты.
Когда вся эта армада приблизилась метров на пятьсот, артиллерия дивизии открыла шквальный огонь. На голубом фоне чистого утреннего неба мгновенно выросли огненно-черные кусты разрывов. Над танками взметнулись столбы черного дыма. Пять — в разных местах поля — застыли обгорелыми коробками. Остальные, маневрируя, попятились.
Первая атака отбита. Но это было только начало. Артиллерийские батареи и танки врага тридцать минут обрабатывали массированным огнем позиции дивизии, пытаясь сокрушить ее огневые средства.
После артподготовки гитлеровцы начали новую атаку.
Группе тяжелых танков удалось прорваться через заградительный огонь к высоте, которую оборонял второй батальон 577-го полка. Защитники высоты ударили по ним из противотанковых ружей, забросали их связками гранат и бутылками с зажигательной смесью. Загорелось еще шесть вражеских машин. Уцелевшие опять отступили.
— Молодцы, дальневосточники! — похвалил бойцов своей роты политрук Сидоренко. — Оказывается, пехота может укрощать и тяжелые танки.
И вот тогда налетела вражеская авиация. Пронзительно визжа, обрушились бомбы. От их разрывов закачалась земля. Тучи дыма и пыли застили солнце.
Сбросив груз, фашистские самолеты повернули к своему аэродрому. Рвущий душу грохот сменился тревожной тишиной. Но тут же короткую паузу тишины оборвали лязг гусениц и рев моторов. Фашисты пошли в третью атаку.
Большие потери понесли 577-й и 721-й полки, но оставшиеся в строю бойцы, вооруженные гранатами и бутылками с зажигательной смесью, вступили в новый поединок с танками, прорвавшимися к высоте. В дымные костры и в груды металлолома превратилось еще девять танков. А всего в этом бою их было уничтожено двадцать восемь!
Потерпев очередную неудачу, фашистское командование изменило тактику. Оно послало танки в обход флангов советских полков, а на штурм высот бросило мотопехоту.
Цепь за цепью появлялись перед передним краем полка гитлеровцы в надвинутых на глаза касках. Несмотря на потери, они ломились вперед. До вечера наши воины отбили десять атак фашистов. Пять раз группы атакующих проникали в окопы шестой роты. Командир роты Пастухов и политрук Сидоренко поднимали бойцов в рукопашные схватки — шел страшный штыковой бой.
Передовые батальоны 577-го и 721-го полков почти полностью полегли на поле боя. Фашисты, обойдя танками фланги, окружили дивизию. Оставшиеся в живых бойцы шестой роты и ее политрук Сидоренко, обороняя командный пункт дивизии, уже в сумерках отбивали одиннадцатую, особо яростную атаку гитлеровцев на высоту 103.6.
Этой атакой и завершился трагический день 15 августа. Последними удерживали высоту, куда враги прорвались дорогой ценой, три солдата и политрук Сидоренко. Они стояли за уступом окопа в желтом дыму. Не осталось ни одного патрона — отбивались штыками. А потом, чтобы не даться врагу живыми, подорвали себя гранатами...
Всего у станицы Ближняя Перекопка в упорном и жестоком бою с фашистами пали смертью храбрых тысяча пятьсот бойцов, командиров и политработников 205-й стрелковой дивизии.
Песок на высотах стал темно-красным от пропитавшей его крови.
Остальные батальоны дивизии трое суток пробивали вражеское кольцо и 17 августа вырвались из окружения у станицы Сиротинской.
Летчик на земле
С юных лет Алексея Павловского звало к себе беспредельное голубое небо. Он рыл котлованы под корпуса Кузнецкого металлургического комбината и мечтал стать летчиком. Учился в школе ФЗУ, потом водил поезда, но продолжал думать о полетах.
Уже студентом Сибирского металлургического института Павловский наконец-то сделал первый шаг к осуществлению заветной мечты: записался в аэроклуб. Упорства и энергии у него хватило и на то, чтобы окончить с отличием институт, и на то, чтобы в совершенстве изучить летное и парашютное дело.
Но в ту пору страна нуждалась в инженерах-литейщиках не меньше, чем в пилотах. Алексею Павловскому не суждено было стать тогда профессиональным летчиком, однако он хранил в сердце верную и горячую любовь к авиации.
— Зинуша, — весело говорил он молодой жене, — если у нас родится сын, давай назовем его Пропеллером, а если дочь — Элероной...
Первый военный год Алексей Павловский провел в тылу — работал начальником литейного цеха «Дальзавода» во Владивостоке, затем — начальником такого же цеха завода «Амурсталь» в Комсомольске-на-Амуре. На фронт его не отпускали. А вот его жена сумела попасть в действующую армию, окончив курсы медицинских сестер. Легко себе представить, как нервничал рвавшийся на войну Алексей; время было тяжелое, газеты сообщали неутешительные вести: фашисты наступали в Подмосковье, осаждали Ленинград.
Но все же Павловского, несмотря на его заявления, неизменно заканчивавшиеся словами: «Сегодня я не инженер, а летчик», не снимали с брони и не отпускали с завода. Ему говорили: «Пойми, фронту нужны не только солдаты, но и оружие. Для того чтобы выковать оружие, нужна сталь, а сталь должны дать мы».
Завод еще не полностью вступил в строй. Сооружение цехов продолжалось. У Алексея была уйма дел, тем более, что его избрали заместителем секретаря партийного бюро.
В конце сорок первого года пришла похоронка на старшего брата Александра, павшего в битве под Москвой, а спустя некоторое время Алексей получил сообщение о тяжелом ранении жены.
Тяга на фронт стала поистине неодолимой. Алексей снова и снова пишет заявления в военкомат, но постоянно получает отказы. В напряженном труде пролетели весна и лето сорок второго года.
И вдруг, когда стало казаться, что ничего уже в жизни не изменится до конца войны, Алексей получил повестку.
— Товарищ Павловский, — сказал военком, — по вашему настоянию мы направляем вас в летную часть. На сборы можем дать лишь три часа. Успеете?
— Успею...
После переподготовки в запасном авиационном полку Алексей был зачислен летчиком-истребителем в боевую эскадрилью.
В морозный день января сорок третьего года почтальон принес Зинаиде Павловской — она после ранения была демобилизована и теперь воспитывала дочь, которую они с Алексеем назвали Элеонорой (молодые супруги все-таки нашли имя, близкое к элерону!) — фронтовой «треугольник»:
«Дорогая моя жена! Милая дочурка! То, чего я добивался в течение полутора лет, свершилось. Я на фронте. Мне, как коммунисту, гражданину своей страны, выпала великая честь — защищать Родину с оружием в руках. Знайте, дорогие мои, пока глаза видят, пока руки и ноги могут управлять самолетом, пока в груди моей бьется сердце, я буду защищать свою Родину до последнего вздоха, до последней капли крови...»
Летом 1943 года Алексей сражался на знаменитой Курской дуге. Вот две выдержки из писем Павловского, в которых он рассказывает об этих боях:
«...Что делается сейчас в воздухе и на земле! История едва ли видела такой силы бои. В небе черно. Ежедневно мы вылетаем по нескольку раз, не знаем ни днем ни ночью покоя и отдыха...»
«Да, 5 июля — это памятный день для нас. Теперь всем ясно, что русские отразили натиск врага. И выстояли! А сейчас гонят его на запад... Мы уверены, что вот-вот Орел будет освобожден. А это все приближает час окончательной победы, час встречи с родными, друзьями...»
Отпор вражескому наступлению стоил немалых жертв.
...Летчики хоронили погибших. Над могилой в минуту прощания командир полка полковник Донцов произнес слова, запавшие всем в душу:
— Героизм сегодня заключается в том, чтобы быть живыми. Только живой воин способен уничтожать врага. Нам Родина приказывает жить... Ну а если обстоятельства боя сделают неизбежной смерть, нужно за свою гибель взять с врага такую же высокую плату, какую взяли наши боевые товарищи...
Алексей вечером записал в блокнот волновавшие его мысли:
«Трудно расставаться с друзьями-героями. Но минуты прощания вселяют в нас во сто крат больше ненависти к врагу... Не достигнуть победы в бою — позор перед родными, перед дочерью, которая обязательно поинтересуется, что делал ее отец в тяжелую для Родины годину... Как хочется жить и жить, чтобы хотя бы одним глазком взглянуть на мир после войны...»
В один из дней горячего курского лета пара наших истребителей (ведущий — капитан Алексей Павловский и ведомый — Герой Советского Союза майор Василий Петров), совершая свободный полет, столкнулись в воздухе с девятью «мессершмиттами», которые внезапно вывалились из облаков.
«Бой был коротким, — писал потом Алексей своей Зине. — Мы сделали все, что могли. Когда у Петрова кончились боеприпасы, он решил таранить. И это был смертельный таран. Жизнь друга дорого обошлась врагу. Я, расстреляв последние патроны, увеличил счет еще на единицу. Когда мой самолет пришел в негодность, я выпрыгнул с парашютом, но враг прошил меня очередью из пулемета. Очнулся на земле, у своих, на носилках...»
Потом был госпиталь, частичная потеря зрения вследствие ранения и заключение врачебной комиссии о непригодности к службе в авиации.
В длинную бессонную ночь, в палате, наполненной стонами раненых, Алексея мучили горькие думы. Порой на ум приходила отчаянная мысль: «Стоит ли жить, если тебя, как полуслепого, спишут из эскадрильи?» Отчаяние прорвалось даже в письме домой, но Алексей поборол малодушие. И еще до выписки из госпиталя успокоил жену:
«Все, о чем писал тебе, осталось позади и прошло. Завтра комиссия скажет, буду ли я снова водить самолет или останусь бойцом Красной Армии на земле... Ответ сюда не пиши... Он меня не застанет... Я уже буду там, где гремят орудия, трещат пулеметы, рвутся снаряды, где над человеком каждую минуту встает смерть, где опять будет решаться вопрос: жить или не жить, быть нашей Родине свободной или нет. Я отвечаю: жизни и свободе быть!»
Капитана Павловского направили в 19-й гвардейский воздушно-десантный полк на должность командира батальона.
Осенью сорок третьего года наши войска на широком фронте вышли к Днепру.
Батальону Павловского, отличавшемуся боевым мастерством и стойкостью, командир полка поручал наиболее сложные задания. У Днепра ему приказали отбить у противника на левом берегу тактически важную высоту 177.0, овладев которой, можно было обеспечить огневое прикрытие наших частей при форсировании реки в этом районе.
Внезапной ночной атакой с флангов батальон Павловского заставил гитлеровцев отступить с высоты. Наутро гитлеровцы бросили сюда пятьдесят танков и три роты автоматчиков. Батальон попал в окружение, но по приказу Павловского гранатами и штыками пробил себе выход из вражеского кольца, зацепился за соседнюю высоту, господствовавшую над шоссейной дорогой, и немедленно стал готовить ее к обороне, установив локтевую связь с другими подразделениями.
Едва солдаты успели окопаться, как на их новую позицию, гремя гусеницами, двинулись танки противника. Из клубов пыли сверкнули огненные вспышки орудийных выстрелов.
Наши бойцы дружно обстреляли из винтовок и пулеметов цепи неприятельской мотопехоты и прижали их к земле. Но танки неудержимо шли вперед. Первая группа «пантер» и «тигров» настолько приблизилась к окопам батальона, что люди почувствовали, как пахнуло перегорелым маслом и пороховыми газами.
Началась тяжелая схватка. Семь «пантер» и пять «тигров» были укрощены. Над одними колыхались столбы черно-желтого мазутного дыма, другие стояли без башен, сорванных взрывами, третьи — с перебитыми гусеницами.
Разозленные неудачей, гитлеровцы еще яростнее продолжали атаки. До самого вечера у высоты кипел жестокий бой. От разрывов мин и снарядов колебалась почва. Бойцы батальона Павловского сожгли еще три «пантеры» и два «тигра» и выкосили ружейно-пулеметным огнем роту вражеской пехоты.
Но все труднее становилось удерживать занятый рубеж. Было много раненых и убитых. Мало осталось боеприпасов. До крайности осложнилась обстановка, когда гитлеровцы, прорвав оборону левого соседа, отрезали батальон от полка.
К вечеру в живых осталась лишь горсточка бойцов. Только тогда, заплатив дорогую цену, фашисты смогли занять высоту у шоссейной дороги.
...Придя в сознание, Алексей открыл глаза и пересохшими губами попросил:
— Пить...
— Товарищ капитан, нам не дают ни воды, ни пищи, — ответил кто-то хорошо знакомым голосом. — Уже дважды стучали в дверь, но часовой молчит.
По голосу комбат узнал своего ординарца, веселого и расторопного юношу из Бийска Михаила Ракитина.
— Миша, где мы?
— В фашистском плену... Заперты в амбаре...
— А сколько нас?
— Восемнадцать человек... Каждый ранен... Вас контузило разрывом снаряда...
Алексей лежал на разостланной шинели в углу амбара, пропахшего мышиным пометом и пылью.
На исходе первого дня плена часовой, громыхая тяжелым замком, открыл дверь. В полумрак амбара хлынул оранжевый свет вечерней зари.
— Хауптман, выходиль! — повелительно крикнул эсэсовец, наставляя на Павловского автомат.
Мимо хат-мазанок конвойный повел его к большому деревянному дому с резными наличниками и высоким крыльцом. Здесь помещался штаб полка СС.
Открыв дверь комнаты, конвойный подтолкнул советского офицера к столу, за которым сидел майор в черном мундире с эмблемами смерти на воротнике и рукавах.
Начался допрос. Майор довольно чисто говорил по-русски.
— На каких участках и когда русские собираются форсировать Днепр?
— Не знаю...
— Покажите на карте место расположения командного пункта и батальонов вашего полка, а также огневые позиции артиллерии!
— Это мне неизвестно...
— Не валяйте дурака!.. Если вы не будете добровольно отвечать на мои вопросы, я найду способ развязать вам язык.
— Не буду.
Майор по-немецки отдал какое-то приказание. Мгновенно, словно черти из преисподней, в светлице появились четверо здоровенных солдат. Окружив Алексея, стали избивать его. Молотили до тех пор, пока он не свалился. Облили водой, привели в чувство.
— Последний раз спрашиваю: будешь отвечать на вопросы?
— Нет, не буду.
Солдаты снова принялись бить и топтать пленного. Особенно усердствовал эсэсовец в пенсне, внешне похожий на респектабельного учителя. Он бил пленного ногой в живот.
Алексей опять потерял сознание...
На второй день водили на допрос по очереди семерых солдат, которые еще могли стоять на ногах. Несмотря на избиения и пытки, никто из них не выдал врагу военной тайны. Как и Павловского, конвоиры приволокли их в амбар чуть живыми.
Ночью, осторожно проделав дыру в соломенной крыше, бежал из плена Михаил Ракитин, раненный в голову, но сохранивший еще силы. Остальные, в том числе комбат, были в таком состоянии, что не могли подняться.
А утром третьего дня эсэсовцы облили стены амбара керосином и подожгли.
Местные жители, смотревшие на горящий амбар, слышали, как донесся из огня голос:
— Будьте сильными, как Сергей Лазо! Да здравствует Родина! Смерть фашистским оккупантам!
В январе сорок четвертого года Зинаида Павловская получила из штаба 19-го гвардейского воздушно-десантного полка коротенькое прощальное письмо и завещание дочери, написанные ее мужем перед захватом высоты 177.0.
«Дорогая Зинуля! Возможно, эти строки останутся в сердце твоем... Если тебе сообщат, что я убит, что не вернулся... все равно не плачь. Если напишут тебе, что в бою покачнулся, упал и встать не мог... все равно не плачь».
И завещание дочери Элеоноре:
«Дорогая дочь! Если эта записка окажется последней, прошу об одном: будь преданна Родине, как был предан ей твой отец.
Презирай все несправедливости, бесчестное, ложное.
Люби Родину и свой народ, как любил их твой отец!»
После разгрома фашистской Германии в адрес Зинаиды Алексеевны Павловской почта доставила пакет и письмо. Председатель Президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин писал:
«Посылаю Вам грамоту Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Вашему мужу звания Героя Советского Союза для хранения как память о муже-Герое, подвиг которого никогда не забудется нашим народом».
На Днепропетровщине, у деревни Каменка, освобожденной от фашистских оккупантов батальоном Павловского, под сенью яворов на днепровском берегу стоит памятник погибшим: на высоком постаменте — фигура воина, склонившего голову над прахом боевых друзей. С ранней весны, когда распускаются в лесах первые подснежники, и до глубокой осени, когда в палисадниках пылают астры, — всегда у подножия памятника лежат живые цветы.
Близ берега Амура, в городе Комсомольске, имя Алексея Андреевича Павловского золотыми буквами сверкает на черной мемориальной доске на стене завода «Амурсталь». Оно увековечено и в названии шоссе, ведущего от заводской проходной к поселку металлургов.