Первый бой. Взятие Больших Дубовиц
Наша отдельная морская стрелковая бригада, сформированная на Южном Урале из моряков-тихоокеанцев, прибыла на Северо-Западный фронт, ночью 5 мая разгрузилась на станции Валдай и укрылась в лесу. Вражеские самолеты сбросили бомбы на уже пустую станцию.
Десять коротких майских ночей батальоны бригады походным порядком двигались к передовой по автостраде Москва — Ленинград. Наш путь освещали пожары: горели деревни и села, подожженные немецкой авиацией. Пушки, автомашины и повозки часто ныряли в воронки. С наступлением светлого времени бригадная колонна исчезала в лесах и оврагах.
Без потерь достигнув передовой, мы заняли исходное положение в лесу западнее деревни Кутилихи.
Накануне на этом участке черные гренадеры дивизии СС «Мертвая голова» внезапно атаковали позиции одной из дивизий нашей 11-й армии, прорвали ее оборону и захватили село Большие Дубовицы.
Командование армии поставило перед бригадой задачу: восстановить положение, отбить у врага это село.
...В 20.00 над лесом описала стремительную дугу красная ракета. Начался артиллерийский налет на передний край противника. Батальоны первого эшелона, следуя за разрывами своих снарядов, ворвались на восточную окраину Больших Дубовиц. Кто-то запел:
Пусть ярость благороднаяПесню подхватили все. Лилась кровь, падали атакующие, но в смертельном разгуле боя не смолкала мужественная и грозная мелодия.
Еще сто метров — и моряки схватываются с фашистами в окопах. Не ожидавшие столь быстрой ответной контратаки, немцы готовились устроить в селе субботнюю баню. Ну что ж, хотя без пара и березовых веников, но баню они получили жаркую. Противник, бежав, оставил на поле боя более пятисот трупов своих солдат и офицеров.
Обычно по воскресеньям черные гренадеры «Мертвой головы» отдыхали от войны — пили шнапс, играли на губных гармошках и пели сентиментальные песни. В это воскресенье командиры погнали их в контратаки, чтобы вернуть потерянный выгодный рубеж. Шесть контратак успеха не имели, а стоили врагу недешево — еще около трехсот убитых.
Коварная «кукушка»
Группа командиров штаба бригады возвращалась с передовой после первой рекогносцировки переднего края противника.
Остановились у ручья, названного на карте Черным. Начальник разведки капитан Сергей Иванович Скворцов, переодевшийся, как и все, в форму красноармейца, выделялся из группы только тем, что жестикулировал, показывая ориентиры для движения батальонов. Неожиданно из густых крон елей, стеной выстроившихся в двухстах метрах слева от ручья, прозвучал выстрел. Капитан Скворцов упал как подкошенный. Из головы потекла кровь, оставляя красные капли на ярко-зеленой траве.
Командиры бросились туда, откуда хлестнул выстрел. Долго искали фашистского снайпера, но не смогли обнаружить даже его следов.
Еще теплое тело капитана мы положили на плащ-палатку и принесли на КП. Осмотрев его, начальник штаба бригады майор Крылатое сказал:
— Убит разрывной пулей...
На прочесывание ельника у Черного ручья отправилась рота разведчиков. Соблюдая правила маскировки, осторожно продвигаясь от дерева к дереву, разведчики на вершине одной из елей обнаружили «кукушку» — вражеского снайпера. Он не подчинился требованию спуститься с дерева и отстреливался. Пришлось «приземлить» его автоматной очередью...
Майор Крылатое собрал начальников служб и приказал подготовить по каждому отделению штаба бригады распоряжение на предстоящий бой за Большие Дубовицы. Распоряжение по разведке вместо капитана Скворцова написал я, его помощник.
Просмотрев составленные нами боевые документы, начальник штаба оценил их до удивления лаконично:
— Длинновато.
— Нас так учили...
— Тогда забудьте, чему вас учили, и пишите кратко, самое необходимое, на одной странице полевой книжки.
Мы вновь принялись за работу. И тут выяснилось, что писать кратко, «самое необходимое», куда труднее, чем длинно, многословно.
Гроб с телом капитана Скворцова двое суток стоял в пустой землянке, устланной хвойными ветками. Пока шел бой за Большие Дубовицы, бригада не могла отдать последних почестей командиру-разведчику.
Утром третьих суток гроб под печальную мелодию похоронного марша был вынесен из землянки и на плечах провожающих медленно поплыл к могиле, вырытой на высоком берегу Полы, откуда открывался зеленый простор лугов и полей, пронизанный лучами солнца.
Встав с обнаженной головой на куче сырого песка, выброшенного из ямы, майор Крылатов произнес прощальную речь:
— Из наших рядов смерть вырвала боевого товарища — Сергея Ивановича Скворцова... Дорогой капитан, пусть родная земля будет для тебя пухом...
Четверо разведчиков закрыли гроб крышкой и на веревках опустили в могилу. Тишину утра разорвал трескучий троекратный залп из винтовок. Подходя к краю могилы, командиры и солдаты бросали в нее горсти земли, с мертвым стуком ударявшиеся о гроб...
В желтый песок могильного холмика была врыта деревянная пирамидка с пятиконечной звездой, вырубленной из гильзы снаряда, и фанеркой с надписью: «Капитан Скворцов С. И. 10 марта 1902–16 мая 1942».
А вокруг ликовала природа, пробуждая в людях радость весенними запахами, звуками, красками. Плесы реки играли золотистыми солнечными бликами. Под дуновениями ветра о чем-то весело шепталась молодая листва берез и тополей. Из ближнего леса доносился крик кукушки, считавшей кому-то долгие годы жизни...
Вечером я заступил на оперативное дежурство по командному пункту бригады. Звонок — и в телефонной трубке послышался гортанный голос лейтенанта Владимира Габуева, осетина:
— Запиши, товарищ дежурный! За капитана Скворцова уничтожили огнем минометов четырнадцать фрицев на дороге к Васильевщине.
Потом об уроне, причиненном противнику, докладывали артиллеристы, разведчики, снайперы. К исходу суток счет мести вырос до восьмидесяти убитых гитлеровцев.
Горячий Демянский котел
Мы воюем южнее озера Ильмень.
Линия фронта протянулась по дремучим лесам и кочковатым торфяным болотам с мелким березняком и осинником. Горизонт закрыт темной зубчатой стеной елей и сосен. Деревни и села прижались к полсотне впадающих в озеро рек со старинными поэтическими названиями — Ловать, Локня, Пола, Полисть, Редья, Шелонь... По Ловати проходил торговый путь Древней Руси «из варяг в греки»...
Под ногами прогибается и пускает пузыри болотистая почва.
Обычно блиндажи строят так: роют котлован, сколачивают в нем прочный каркас и накрывают яму накатом из одного или нескольких рядов бревен, опирающихся на стойки каркаса. На болоте, где котлован заливает вода, такая конструкция непригодна. Тут прямо на поверхности почвы рубят по три-четыре сруба, вставляемых друг в друга, и прикрывают их вертикально установленными бревнами, собранными вверху в пучок и скрепленными металлическими скобами. Вокруг блиндажа и радиусе пятидесяти метров устраивается завал из валежника и сухих веток, через который невозможно пройти бесшумно.
Теплая желтая луна любопытно заглядывает в лес. В траве сверкают тысячи светляков. С лежневки — бревенчатой дороги — доносится рокот моторов. Через неровные промежутки времени стреляют пушки — и наши, и неприятеля. За летящими снарядами тянется эхо.
С полночи в звездном небе начинают стрекотать легкие бомбардировщики У-2. Направление их полета немцы обозначают роскошным многоцветным фейерверком трассирующих пуль. Через одну-две минуты в ночь врываются обвальные взрывы авиабомб. Их точные удары разрушают блиндажи врага на переднем крае, вбивают в трясину или рвут на куски десятки гитлеровцев.
Противник непрерывно несет потери. Его солдаты, оболваненные фашистской пропагандой, все яснее и яснее видят, что война с Россией — это не триумфальное шествие, обещанное фюрером, а беспощадная битва не на жизнь, а на смерть.
«Главное, чтобы окоп был достаточно глубок, чтобы были папиросы, иногда — водка и время от времени — почта, — писал родным в судетский город Аш унтер-офицер. — Остальное — это комары, ночью — бомбы, мины и артиллерийский огонь. Часто над головой проносится очередь из пулемета. Кругом грязь. Свиньи чище нас. Мы — это ландскнехты, одна из многих боевых групп с постоянно меняющимися названиями и постоянно меняющимися командирами. Подобные группы — нередкое явление в Демянском котле. «Остальное уничтожено на земле» — такова наша жестокая поговорка».
Это письмо наши разведчики нашли в полевой сумке гитлеровца, убитого при захвате «языка» из немецкого боевого охранения.
Погибшие в котле, то есть во время бомбежки и артиллерийских обстрелов, и уничтоженные на земле, то есть убитые в боях на границах окружения, «переселились» на огромные кладбища. Однообразные кресты с подвешенными на них рогатыми касками, как засохшие сорняки, расползлись по всей древней новгородской земле, в которой нашли бесславную могилу жадные до чужого добра предки гитлеровцев — псы-рыцари.
Что ж, все правильно! Фашисты, как и псы-рыцари, хотели нашей земли. Они ее получили — сполна!..
Командующий 16-й армией барон фон Буш, хотя и продолжает хорохориться в своих приказах, но уповает не на подчиненные ему изголодавшиеся, обовшивевшие и сильно поредевшие войска, а на промысел бога и фюрера.
Наши бойцы сочинили не очень благозвучную, но зато правильную частушку:
У фон Буша рожа бита —Знаменитый снайпер Северо-Западного фронта Родион Давыдов, у которого на счету уже двести сорок продырявленных вражеских черепов, с сибирской основательностью говорит:
— Фашист, попавший в оптический прицел моей винтовки, через секунду мертв. Не терплю живых гитлеровцев...
А снайпер Василь Головня вчера рассказал мне о своей последней охоте за двуногими зверями:
— Сидел в засаде, поджидал фашистскую дичь... Было тихое утро. Вдруг вижу, что из-за бугра вышел толстый фриц с тазом в руке. Зачерпнул воды из ручья и собрался умываться. Я пустил ему пулю в лоб, и он ткнулся головой в таз. Через минуту бегут к ручью еще двое. «Долго спите, господа, к туалету запаздываете», — подумал я. Один наткнулся на убитого и стал тащить его за ноги, но тут же свалился сам. Второго моя пуля настигла у самого бугра, за которым он пытался скрыться..
Канонада гремит и днем и ночью. Стальной ливень мин и снарядов хлещет по неприятельским блиндажам и траншеям. Чтобы помочь воинам Юго-Запада, мы не даем фашистам ни часа покоя, уничтожаем их живую силу и технику.
Ночной атакой взяли высоту Пунктирную на подступах к одному из главных опорных пунктов Рамушевского коридора — деревне Васильевщине.
Утром я прошел на командно-наблюдательный пункт второго батальона, расположившийся на вершине высоты.
С тяжелым чувством горечи глядел я на тела наших павших бойцов. Иные как будто спят после утомительного похода, спрятав голову в траву, осыпанную жемчужными каплями росы. Иные лежат на спине, широко раскинув руки и обратив лица к голубому небу с застывшими в вышине перистыми облаками.
Они дорого отдали свои жизни. Вот на восточном скате высоты четыре неподвижных неприятельских танка, еще курящихся бело-желтым дымом и источающих тошнотворный запах гари. В одном из них — с багровым силуэтом Мефистофеля на башне, просвечивающим сквозь копоть, — за рычагами управления сидит человеческая головешка...
В девять часов утра Пунктирную бешено контратаковали черные гренадеры «Мертвой головы», но наши бойцы отразили их натиск. Младший лейтенант Павел Ваганов и бойцы его взвода, тихоокеанские моряки, с криком «Полундра!» бросились в рукопашную на цепь эсэсовцев, проникших с западной стороны к батальонному КНП, опрокинули их и преследовали отступавших до дороги на Васильевщину.
Над Пунктирной появились желтобрюхие «мессершмитты». Наши зенитки встретили их плотным заградительным огнем. Квадрат неба над высотой заполнили белые хлопья разрывов. Один стервятник вспыхнул факелом и, таща за собой дымный хвост, врезался в лес. Остальные самолеты, не пикируя, сбросили бомбы куда попало.
Гитлеровцы предприняли новую контратаку на Пунктирную. Пехоту поддерживали танки. Наши бойцы со связками гранат поползли навстречу идущим к траншее танкам и три из них пригвоздили к месту. Стрелки и пулеметчики метким огнем истребили роту пехоты. Враг опять был отброшен от высоты.
Трое суток длился бой за Пунктирную. Песок забил все механизмы. Винтовки, автоматы и пулеметы отказали у нас и у гитлеровцев. Дрались гранатами, штыками, прикладами. Фашисты не выдержали — отступили в беспорядке и прекратили контратаки...
Из соседней землянки вырываются звуки патефона, красивый, бархатный тенор поет о том, что в парке Чаир распускаются розы. А в приильменских лесах с грустным шорохом осыпаются с деревьев багряные и желтые листья. На болотных кочках — красные горошины брусники. Осень!
Гитлер ввел новые награды — Восточную медаль и Зимний орден. У нас говорят: награжденный Зимним орденом не доживет до лета, а Восточной медалью — не вернется на запад, в свой фатерланд.
Помогая защитникам Сталинграда, наш фронт усилил нажим на противника. Со сталинградцами нас связывает не только общая ненависть к фашистам, но и одна река: в лесу под Валдаем стоит обомшелая деревянная часовня над прозрачным родником — истоком великой русской реки Волги.
Как на сопке Заозерной...
Высота «Три кургана», изрытая траншеями и воронками, преграждала путь к важнейшему опорному пункту противника — деревне Васильевщине. Десятки вражеских пулеметов и минометов плотной огневой завесой прикрывали деревню от наших атак.
К штурму высоты мы готовились ночью. Группа моряков-тихоокеанцев, помнивших бои за сопку Заозерную у озера Хасан, предложила: когда курганы будут отбиты у немцев, поднять на одном из них, как на Заозерной, Красное знамя.
Рано утром наша артиллерия обрушила на высоту сокрушительный огонь. Два батальона морской пехоты ждали сигнал начала атаки.
Нести знамя выпала честь самому храброму матросу — Андрею Аникееву. Опустившись на колено и поцеловав край полотнища, он поклялся:
— Будет там!
В бледно-розовом рассветном небе блеснула красная ракета.
Вот и сигнал!
Моряки ринулись в атаку, быстро преодолели триста метров пространства, отделявшего их от высоты, и ворвались в траншеи врага. Гранатами и штыками они уничтожили фрицев, уцелевших при артиллерийском налете.
Андрей Аникеев, дважды раненный, водрузил на вершине среднего, самого высокого кургана Красное знамя...
Каждая отбитая у врага высота, каждый труп фашиста это ступенька к большой Победе, к миру и счастью.
«Вралишен Тарабахтер»
На четвертой полосе газеты нашего фронта «За Родину» стала еженедельно печататься сатирическая подборка под названием «Вралишен Тарабахтер». Ее клишированный заголовок зло и остроумно пародирует готический шрифт и звуковую форму слов «Фелькишер Беобахтер», наименование фашистского официоза, издаваемого колченогим Геббельсом.
В сегодняшней подборке «Вралишена Тарабахтера» помещена басня «Ганс и комар».
«Покоритель Европы» Ганс лег отдохнуть под куст орешника.
Вдруг легкий гул бросает Ганса в жар.Комар, начихав на приказ фюрера, укусил воинственного Ганса в бровь, в глаз, и в НОС, в ногу, в плечо. Последний, боясь нарушить маскировку, не шевелился... Но комар был настойчив и в конце концов заставил его по-пластунски уползти в глубину леса.
Все отговорки Геббельса стары.«Братья-пулеметчики» в очередном «Вралишене Тарабахтере» опубликовали «Дневник XIII века». Отрывки из него я выписал в полевую книжку.
«15 февраля
Итак, крестовый поход начался. Есть шанс поднажиться. Моя Матильда будет довольна: в Пскове я организовал для нее хорошие, почти новые туфли, которые по-русски называются «лапти». Теперь уже можно скоро кончать поход.
1 марта
Проклятые русские! Что им только нужно?! Мы хотели обратить их в католическую веру, а они обращают нас в покойников. В начале похода обещал Матильде прислать шкуру русского медведя. Сейчас думаю о том, как бы уберечь свою собственную.
16 марта
Я окончательно завшивел. Эти зверьки завелись даже в кольчуге. Латы и доспехи мешают чесаться.
Вчера околела кобыла господина магистра, мне досталось копыто с подковой. Мы сытно поужинали.
1 апреля
Моя бедная Матильда! Я лишил ее последнего подарка. Сегодня весь день варил лапоть. Получилось довольно вкусно.
Русские мужики со своим князем Невским не дают нам покоя. Они засыпают нас стрелами. Вот погодите, погодите. Наступит весна, растает лед — тогда мы вам покажем...»
Через тридцать лет от своего старого друга Савелия Александровича Савельева, в 1931 году редактировавшего газету города юности «Сталинский Комсомольск», в годы войны работавшего ответственным секретарем газеты «За Родину», а в послевоенные годы до ухода на пенсию — ответственным секретарем журнала «Москва», я узнал, что под псевдонимом «Братья-пулеметчики» писали Александр Исбах и Михаил Матусовский. Как известно, перу Михаила Матусовского принадлежит и знаменитая песня о Северо-Западном фронте, которую положил на музыку композитор Матвей Блантер.
Пушки молчат дальнобойные,Венок на могилу моих павших товарищей. Один перед амбразурой
Село Росино противник превратил в узел обороны. Восточную окраину, где было кладбище, прикрывал глубокий противотанковый ров.
С земляного вала перед кладбищем, из зарослей бузины, по танкам, приданным бригаде, ударили прямой наводкой немецкие пушки. Один танк встал дыбом у крутого откоса, два других застыли на дне рва.
Две наши стрелковые роты, наступавшие за танками, гитлеровцы прижали заградительным огнем к земле. Атака захлебывалась.
В этот критический момент сквозь завесу заградительного огня прорвались три штурмовые группы и, проникнув в Росино, стали уничтожать огневые точки противника.
Остался последний дзот. От штурмующих его отделяли двести метров пустыря. Свинцовые струи пулемета не давали нашим воинам продвинуться вперед.
У кого хватит храбрости, бросив вызов смерти, преодолеть открытое пространство?!
И вот рывком поднялся с земли и стрелой помчался к дзоту командир штурмовой группы Федор Мацуев. До того как фашисты ранили его, он успел пробежать две трети расстояния.
Пуля пробила Мацуеву грудь. Истекая кровью, он ползком добрался до края пустыря и потерял сознание в трех метрах от дзота.
В чувство привел его злобный треск пулемета. Собрав остаток сил, Мацуев на мгновение приподнялся и бросил гранату в амбразуру дзота. Послышался глухой взрыв — и вражеский пулемет замолк...
Когда бойцы штурмовой группы осторожно положили на плащ-палатку своего командира, он был уже мертв. Сняв каски и опустив головы, они молча простились с Федором Мацуевым.
Внутри дзота лежали трупы трех фашистов и исковерканный пулемет.
Плен хуже смерти
На фланге оборонительного участка бригады через наш передний край прорвались немецкие танки с десантом автоматчиков и атаковали огневые позиции артиллерии.
Один танк, покачиваясь на неровностях поля, шел прямо на противотанковое орудие старшего сержанта Виктора Коровникова, стоявшее на опушке леса.
Орудийный расчет приготовился к отражению атаки врага. Коровников зорко следил за движением танка. Наводчик Алексей Демьянов напряженно застыл в ожидании команды. Заряжающий Берды Игамбердинов держал в руках снаряд.
— Заряжай! Огонь! — приказал Коровников.
Вторым снарядом Демьянов попал в цель. Танк остановился. Его окутали клубы чадного дыма с прослойками пламени.
Спустя минуту перед лесной опушкой появились сразу четыре танка.
К орудию встал сам командир. Демьянов заряжал, а Игамбердинов подносил снаряды.
Коровников подбил два танка и истребил часть десанта.
Но оставшиеся невредимыми еще два танка продолжали двигаться к лесу. За ними бежали автоматчики.
Гитлеровцы все ближе и ближе, а Игамбердинов доложил, что нет больше боеприпасов. Он держал в руках последний снаряд.
Вражеские автоматчики, поняв, что у артиллеристов нет снарядов, кричали:
— Иван, сдавайсь!..
— Друзья, — сказал Коровников, обращаясь к Демьянову и Игамбердинову. — Лучше смерть, чем плен...
Демьянов забил пыж в ствол орудия. Игамбердинов зарядил.
В тот миг, когда автоматчики противника ворвались на огневую позицию, Коровников дернул за шнур. При взрыве орудия были убиты Демьянов, Игамбердинов и четверо фашистов. Коровникова взрывная волна отбросила под куст орешника. Его нашли здесь тяжело раненным. Он остался жив и рассказал, как проходил бой.
На болотном островке
Второй батальон занимал оборону у восточного края самого большого болота в приильменских лесах со странным названием Сучан. В окопах, отрытых под могучими столетними осинами, отвратительно хлюпала при проходе людей торфяная жижа. Хотя это болото было «сухим», то есть без трясин, меж кочек виднелись многочисленные зеркальца воды. Для танков Сучан был непроходимым местом, но пехота могла «просочиться» через него. Поэтому и мы и немцы держали болото под тщательным наблюдением. В светлое время суток над Сучаном висела сторожкая тишина, а с вечерних сумерек до рассвета противник осыпал его дождем мин и пуль.
В пятистах метрах от первой немецкой траншеи чуть выступал из болота крошечный зеленый островок. На нем три наших пулеметчика — русский Иван Анохин, белорус Михась Бондарь и осетин Хазбулат Мукагов — оборудовали огневую позицию боевого охранения.
Гитлеровцы не раз обстреливали островок из минометов и пулеметов, пытаясь уничтожить его маленький гарнизон, не дававший им поднять головы из окопов. Безуспешно!
В непогожую сентябрьскую ночь над островком опять засвистели мины.
Когда закончился огневой налет, Анохин и его товарищи при дрожащем свете ракеты заметили, что к островку подкрадываются немцы. Охладили их воинственный пыл очередями «максима».
Укрывшись за кочками, автоматчики противника не оставили мысли добраться до упорных и неуязвимых защитников островка.
Перестрелка продолжалась час.
— Закончились ленты! — доложил Мукагов.
Замолчал пулемет — зашевелились атакующие. Анохин три раза отгонял их гранатами. Четвертую гранату он не успел бросить — его сразила вражеская пуля.
Скоро был убит и Бондарь.
Злой как черт Мукагов до подхода подкрепления не подпустил врагов к своему окопу.
Маленький гарнизон выбил у противника не менее двадцати солдат, трупы которых лежали среди болотных кочек.
Танк в ловушке
Бой за высоты у Старой Руссы, занятые противником, начался в светлое утро, овеянное легким морозцем. Наши артиллеристы в назначенное время приступили к обработке неприятельского переднего края. Все звуки потонули в свисте снарядов и грохоте разрывов. К небу взметнулись вихри пламени и обломки блиндажей. Линию горизонта закрыла стена желтого дыма.
Огневой прибой перекатился в глубину немецкой обороны. По сигналу вспыхнувшей над лесом зеленой ракеты в атаку двинулись танки, приданные нашей бригаде. На большой скорости они ворвались на позиции противника.
Танк лейтенанта Моторова, перевалив через одну из высот, гусеницами и огнем уничтожил гитлеровцев в их ближайшем тылу. Грозный и неукротимый, он казался материальным воплощением возмездия, обрушившегося на врагов.
Вдруг танк ударился о какую-то преграду, осел и застыл на месте.
— Танк в ловушке, — доложил механик-водитель Александр Горбоконь.
Выбравшись наружу, командир экипажа Василий Моторов увидел, что машина провалилась в глубокую яму, присыпанную снегом.
— Беда!.. Без помощи нам не вытащить его, — сказал Моторов товарищам. — Сами мы можем уйти, но танк...
— Не бросим! — твердо заявил Горбоконь.
Его поддержали артиллерист Петр Ревенко и радист Иван Селиверстов — земляки Моторова, кубанцы.
Шум боя слышался в двух-трех километрах от них. В сорок втором году на Северо-Западном фронте, в лесах и болотах южнее озера Ильмень, развернулась между немецкими и советскими войсками жестокая позиционная война. В кровопролитных схватках, которые в оперативных сводках Совинформбюро именовались боями местного значения, ежесуточно перемалывались живая сила и техника врага. Но значительных выигрышей территории не было.
В вечерних сумерках Моторов отправил Горбоконя за помощью к своим.
Горбоконь осторожно пробирался на восток. В километре от танка он набрел на поляну, изрытую воронками от разрывов тяжелых снарядов. Из кустов, окаймлявших поляну справа, неожиданно прострочила воздух пулеметная очередь. Горбоконь бросился в воронку и притаился. Через минуту он услышал в кустах разговор. По лающей речи определил — немцы.
Появившихся на поляне семерых гитлеровцев он срезал автоматными очередями. Кого без пересадки на тот свет отправил, кого, судя по стонам, только ранил.
Вновь — и на этот раз близко — застрочил пулемет. Пришлось подползти к нему, израсходовать одну гранату на пулеметный расчет. Но и тогда не угомонились враги, лезли на поляну, орали: «Рус, бросай оружие!» Танкист не замедлил ответить им, но не словами — он не знал немецкого языка, — а второй гранатой.
Не сумев пробиться через позиции противника, Горбоконь возвратился в танк и рассказал товарищам о своих приключениях.
Перед рассветом в разведку отправились двое — Горбоконь и Селиверстов.
В неподвижном танке остались Моторов и Ревенко.
Утром тридцатьчетверку заметили немцы и выставили возле нее караул.
Истекли первые, вторые, третьи сутки...
Танкисты съели последний сухарь. Страшнее голода была жажда. Перестали просачиваться в щель капельки воды от таящего снега. Этих капелек, собранных в масляный коробок, хватало лишь для смачивания губ.
На четвертые сутки из-за пребывания в холодном танке заболел Петр Ревенко. Он не мог сдержать частого сухого кашля. Обнаружив, что в танке есть люди, гитлеровцы после отказа русских танкистов сдаться в плен решили взять их измором.
Через трое суток враги, у которых явно не выдержали нервы, стали бить по крышке люка кувалдой и наперебой орать:
— Рус, капут!.. Рус, сдавайсь!..
Моторов в ответ крикнул:
— Не дождетесь, собаки!
Удары по крышке люка прекратились. Снова наступила тишина.
Обессиленный голодом и жаждой, Моторов впал в забытье. Сколько времени длился обморок и что делали фашисты после неудачной попытки открыть люк — он не знал. Очнувшись, лейтенант увидел над собой ночное небо, сверкавшее тысячами звезд. Вокруг лежали бесформенные обломки танка. Моторов понял, что немцы подорвали машину. При взрыве был убит Ревенко. А он по счастливой случайности вырвался из цепких лап смерти.
Воля к жизни пробудила у Моторова новые силы, хотя казалось, он исчерпал все человеческие возможности. Лейтенант забинтовал раненую кисть левой руки и побрел в ту сторону, где слышалась стрельба и где вспыхивали и потухали осветительные ракеты.
Путь к своему переднему краю был неимоверно трудным. Сутки бродил Моторов по полям и перелескам. Не раз он натыкался на гитлеровцев и спасался от них в воронках. Наконец Моторов добрел до леса, остановился под разлапистой елью и свалился от слабости на землю, усеянную желтыми иголками хвои.
В еще ясном уголке его сознания возникли образы, навеянные прочитанной накануне боя книгой о кубанских казаках. Перед его мысленным взором встали освещенные солнцем два заветных кургана казачьей славы — Аларик и Золотая Грушка. Когда казаки отправлялись на войну, они проходили мимо Золотой Грушки и сыпали по шапке земли на курган, где начинались походы. Вернувшись домой, сыпали по шапке земли на Аларик — место окончания походов. Золотая Грушка намного превосходила по высоте Аларик. Таковы последствия любой войны...
Смертельно уставшего человека, лежавшего без сознания под елью, долго не могли привести в чувство звуки родной речи.
— Товарищ лейтенант, можете подняться?
Моторов открыл глаза и близко увидел юное, девичье лицо, попытался, ухватившись за ветвь ели, встать, но снова упал.
Теперь это было не страшно. Санинструктор Надя Ляхова позвала на помощь товарищей, возвращавшихся из разведпоиска в ближнем тылу противника. Они соорудили из свежевырубленных кольев и плащ-палатки носилки, уложили на них лейтенанта и понесли его к тому месту, где им предстояло ночью переходить через немецкий передний край.
Переход они совершили благополучно.
В волчьей пасти
В каждом отбитом у врага населенном пункте жители с горечью и гневом рассказывают о мрачных днях фашистской оккупации, о чудовищных издевательствах гитлеровцев над советскими людьми.
— Когда к нам ворвались части гитлеровской грабь-армии, над деревнями и селами нависла кладбищенская тишина. Петух не прокукарекает, поросенок не прохрюкает, корова не промычит — все сожрали непрошеные пришельцы. Отбирая последнее, они посмеивались: «Что, рус, кушать нечего? А вон еще кошки и собаки бегают...»
— В селе Березки колхозница Олимпиада Чаркина обругала словом «ирод» гитлеровского солдата-мародера, который «организовал» из ее сундука теплую шаль. Тот пожаловался старшему. А старший — унтер-офицер Кант, жизнерадостный однофамилец знаменитого философа, приговорил виновную к пятнадцати копейкам штрафа и распорядился уплачивать его по копейке в день в городе Старая Русса, до которого от Березок — двенадцать километров. Пожилая женщина, чтобы внести издевательский штраф, над которым гоготали носители «нового порядка», за полмесяца отшагала триста шестьдесят километров — от села до города и обратно.
— Нынешним летом всех девушек и женщин деревни Лесной оккупанты насильно погнали на сенокос. Понятно, что никто не хотел работать так, как на колхозном лугу. В наказание за это фашисты, угрожая автоматами, приказали им раздеться и разуться, идти домой нагими и босыми, держа одежду и обувь в поднятых руках. Так и появились на деревенской улице: впереди плачущие голые девушки и женщины, позади — ржущие, как жеребцы, гитлеровские «сверхчеловеки».
Наши летчики с партизанского аэродрома переправили на самолете через линию фронта пятерых детей — сирот с захваченной противником территории Ленинградской области.
У тринадцатилетней Дуси Иванцовой из деревни Гористой гитлеровцы расстреляли хромого отца, раненного в ногу на войне с белофиннами. Он сам вырыл себе могилу и упал в нее, скошенный пулями палачей.
У Васи Орлова из села Перство, однолетка Дуси, оккупанты сожгли вместе с домом отца, мать и старшего брата. Васю спасли от смерти соседи.
Пятнадцатилетняя Лена Кайцына из села Радча, спрятавшись на чердаке, видела, как солдаты в грязно-зеленых мундирах увели на расстрел ее мать — врача, как разгромили все в больнице — выбили стекла, поломали мебель, сорвали со стен и растоптали картины.
В одной из заброшенных бань села Вахрамеево партизаны нашли труп молодой женщины, задушенной удавкой. По трупу с плачем ползал грудной ребенок, а второй ребенок — двухлетняя девочка спала, прислонившись к коленям убитой матери...
Это было в селе Глухая Горушка.
У офицера гестапо, жившего в доме бывшей колхозницы Марии Михалкиной, пропала коричневая рубашка с металлической застежкой-молнией.
Приказав собрать у церкви всех взрослых жителей села — женщин и стариков, — тощий, как залежавшаяся селедка, обер-лейтенант, брызгая слюной, кричал:
— Если не найдется рубашка, я покажу вам, где зимуют дер крепе... раки...
Жители тщательно осмотрели дома, сараи и погреба, даже залезали на крыши и заглядывали в печные трубы: коричневой рубашки нигде не было.
Вечером гестаповский офицер приказал вторично собрать жителей у церкви и выстроить их. По-петушиному переставляя ноги-циркули, он ходил вдоль неровной шеренги и, размахивая плеткой, орал:
— Воры!.. Всех перепорю!.. Дома сожгу!..
Толпа молчала.
Мария Михалкина, чтобы предотвратить жестокую расправу над односельчанами, решила взять вину на себя. Она выступила из шеренги:
— Наказывайте меня... Это я спрятала рубаху... Фашист наотмашь стегнул Марию плеткой по лицу, а ударом ноги свалил на землю. Не спеша вытащил из кобуры парабеллум и прицелился в лежащую женщину.
В эти трагические секунды к месту расправы подъехал на мотоцикле немецкий солдат, протянул офицеру сверток и доложил:
— Отобрал у скупщика... Ваш денщик променял на шнапс...
Не слушая солдата, обер-лейтенант выстрелил в голову Михалкиной. Убедившись, что женщина убита наповал, он небрежно принял от солдата сверток и развернул. Из старой газеты выпала его коричневая рубашка.
Утром боевое охранение третьего батальона заметило группу разведчиков противника. Далеко впереди них, бросаясь из стороны в сторону, зигзагами, бежал человек в лохмотьях. Остальные осторожно ступали по его следу.
Наши солдаты обстреляли немцев и отогнали их за ничейную полосу.
Человек в лохмотьях поднял руки и крикнул по-русски:
— Братцы, не стреляйте!..
При таких драматических обстоятельствах Николай Иванов, бывший минометчик, вырвался из фашистского плена. Разведывая минное поле, гитлеровцы ценой возможной гибели советского военнопленного предохраняли себя от опасности.
Николай Иванов рассказал, что фашисты заставляют военнопленных работать до изнеможения: дробить бутовый камень, мостить дороги, рыть под обстрелом окопы. Лагерь расположен на пустыре, огражденном колючей проволокой, через которую пропущен электрический ток. День и ночь за пустырем наблюдают с вышек часовые-пулеметчики. Пленные спят в земляных норах, выкопанных руками. Питаются гнилой картошкой. Люди умирают ежедневно. Недаром заключенные назвали лагерь на пустыре «загибаловкой».
Факельщики
Солдаты разведывательной роты ворвались в село Слободку по пятам противника, поспешно отступившего за реку Устрой.
У толстой, наполовину засохшей ракиты на восточной окраине села стояла толпа женщин. Подойдя ближе, разведчики увидели, что изможденные немолодые женщины в заношенных до дыр платьях плевали в лицо унтер-офицеру, привязанному веревкой к морщинистому стволу дерева.
— Поймали гада!.. Поджигал наши избы... Жаль, что его подручные, полицаи, успели удрать...
— Далеко не уйдут, — сказали разведчики. — Проход через линию фронта надежно закрыт... Ищите их в селе или поблизости от него...
Скоро в Слободку прибыл штаб дивизии.
Вечером к дому, который занял начальник штаба подполковник Герасимов, женщины подвели двух толстомордых мужиков со связанными руками — полицаев. Изменники, одетые в фашистские мундиры противного ящеричного цвета, смотрели на людей исподлобья, по-волчьи злыми глазами.
— Вот холуи Гитлера...
Население Слободки обыскало все тайники и придорожные кусты. Одного полицая вытащили из заброшенного погреба, другого — из стога сена.
Унтер-офицера и полицаев взяло под стражу дивизионное отделение Смерш.
Сразу же началось следствие. Многочисленные свидетели из Слободки и соседних сел и деревень уличили гитлеровца и его подручных в сожжении их домов и имущества, в расстреле сорока советских военнопленных в колхозном свинарнике, в изнасилованиях девушек и женщин, в реквизициях хлеба, скота, овощей.
Злодеи предстали на показательном процессе перед судом военного трибунала, который приговорил их к смертной казни через повешение.
Спустя сутки на холме у церкви состоялась публичная казнь осужденных...
«Непобедимые» в плену
Перед нами пленные из немецкой пехотной дивизии, разгромленной в бою под деревней Палючи. Они ежатся от жгучего мороза, хрипло кашляют и утирают мокрые арийские носы рукавами шинелей.
— Надеялись на рождественский отдых во Франции, а попали в пекло, — показал на допросе пленный солдат. — Прямо с марша дивизию бросили на передовую...
«Нас сняли со старого места, — писал сестре в тюрингский городок Таутенхейн еще один гитлеровский вояка, унтер-офицер, — и послали в бой у озера Ильмень. Мы постоянно лежим под обстрелом. Теперь я понял, что такое война. Каждый день много убитых и раненых. Страшная Россия!..»
У озера Ильмень этот унтер не только прозрел, увидев, что война с русскими ничуть не похожа на военную прогулку по равнинам Польши и Франции, но и схлопотал здесь себе смерть. Неотправленное письмо попало в руки советским разведчикам.
Ночью на нашу сторону перебежали два неприятельских солдата. Они приблизились к блиндажу боевого охранения второго батальона с поднятыми руками, крича: «Гитлер капут!..» Один из них прихватил с собой часовые инструменты. Он заявил, что войной сыт уже по самое горло и теперь будет ремонтировать часы. Второй до отправки на восточный фронт любил для устрашения врагов фюрера фотографироваться с кинжалом в зубах. На фронт угодил за кражу часов с автомобиля, но в России «не организовал» ни одной тряпки, русских «обожает» с детства и своего будущего сына назовет славянским именем «Ифан» (Иван).
Тыл — фронт
К нам на передовую приехали делегаты из Троицка и Челябинска. На вечере, посвященном годовщине бригады, мы отчитались перед шефами о боевой работе.
За время весенних, летних и осенних боев батальоны бригады истребили свыше пяти тысяч гитлеровских солдат и офицеров. После наших сокрушительных ударов под Большими Дубовицами, Васильевщиной, Запрудно и Палючами вывезены на переформирование эсэсовская дивизия «Мертвая голова» и добровольческие фашистские легионы «Дания» и «Фландрия».
С остатками легиона «Дания», вернувшимися в Копенгаген, произошли, по сообщениям газет, «несчастные эпизоды». На площади Ратуши легионеры стреляли в прохожих, которые открыто выражали им, наемникам Гитлера, свое презрение.
Сердце разведчика Петра Гиренко сжималось от боли всякий раз, когда полевая почта доставляла в роту письма. Ему, Гиренко, никто не писал: его родные оказались на территории, оккупированной врагом.
Командир роты капитан Тарасов, уроженец Ярославля, чувствуя его невыносимую тоску, написал на одну из фабрик своего города: фронтовик такой-то нуждается в дружеской поддержке.
Письмо зачитали на общецеховых собраниях фабрики. И коллектив ее откликнулся на просьбу капитана.
В адрес Петра Гиренко хлынул поток голубых конвертов, белых треугольников, разноцветных открыток, бандеролей с кисетами и носовыми платками.
Писали незнакомые, но милые и неунывающие девушки.
Нина Сухомлинова рапортовала о том, что постоянно выполняет по две производственные нормы, хотя она уже старушка: на прошлой неделе ей исполнилось восемнадцать лет. Катя Прохорова заочно представляла себя и свою лучшую подругу Машу Цветкову: «Я беленькая, как снежинка, а Маша — черная, как уголек». Лена Воробьева извещала разведчика, что готовит ему подарок (какой именно — пока секрет) и что глаза у нее, между прочим, большие и серые...
И таких писем десятки, сотни. Кисетов хватило на всю роту, а носовых платков — на батальон.
Падение Зеленого рубежа
Приильменские леса потонули в непроглядной ночи. Вражеская артиллерия остервенело обстреливала наш боевой участок, высоты и развилки дорог в ближнем тылу. Голоса пушек не умолкали до полуночи. А после полуночи над передовой нависла непривычная, тревожная тишина.
Разведчики, вернувшиеся из поиска, доложили, что противник оставил первую траншею. Напуганная зловещей судьбой сталинградской группировки, 16-я немецкая армия поспешно отходила из Демянского котла через Рамушевский коридор — восьмикилометровый проход к селу Рамушево.
Бригаде предстояло штурмовать один из важных опорных пунктов Рамушевского коридора — полосу лесных укреплений Зеленый рубеж.
На рассвете 23 февраля бригадный командный пункт расположился в бывших немецких блиндажах на краю длинной лощины, в пятистах метрах от переднего края.
В середине дня на КП доставили подарки, привезенные на фронт шефами-челябинцами. Начальник штаба бригады майор Крылатое построил нас в одну шеренгу и торжественно вручил каждому по фанерному ящику.
Был обеденный перерыв, и мы открыли посылки. В них оказались куски свиного сала, конфеты, печенье, кисеты с табаком, письма.
Помощник начальника связи, мой близкий друг капитан Николай Долбенко, не обнаружив в своей посылке сала, достал кусок сыра, сплошь облепленный крошками печенья, и разрезал его на ломтики.
— А вкусное у вас сало? — спросил он, с величайшим трудом глотая ломтики сыра.
— Очень...
— А мой сыр, наверно, испортился и не лезет в рот... Попробуй!
Я попробовал, тут же выплюнул и рассмеялся:
— Да это не сыр, а хозяйственное мыло...
— А я съел уже полкуска... Что со мной будет?
— Ничего страшного... Действует только, как касторка.
— Давай споем! — предложил Долбенко.
Мы запели нашу любимую песню — «В лесу прифронтовом».
Под вой и свист снарядов 24 февраля пехота двинулась на штурм Зеленого рубежа.
На своем переднем крае противник построил высокую стену, состоявшую из пяти рядов толстых бревен с промежутками между ними, заполненными камнями и глиной. Верх стены опутывала паутина спиралей Бруно. Через многочисленные амбразуры, проделанные в стене, пулеметы заливали рекой пуль голую, с вырубленными деревьями, поляну перед укреплениями. С флангов и тыла стену прикрывали широкие полосы беспорядочно поваленных деревьев, начиненные минами.
Артиллеристы бригады, поставив на прямую наводку 152-миллиметровые орудия, пробили в этой чертовой стене три бреши.
Яростный бросок — и наши бойцы за стеной. Вот они, фашисты, на расстоянии убойного огня автоматов.
Автоматные очереди сеют смерть. Несколько минут схватки — и гитлеровцы, отступая, бегут по замерзшему болоту к проходу в завале, но не многие достигают его.
Генерал фон Брокборф обещал защитникам Зеленого рубежа Железные кресты на грудь. Опоздал! На поле боя остались сотни трупов.
Демянского плацдарма фашистов не стало. Новгородская земля, политая кровью, изрытая траншеями и воронками, опутанная ржавой колючей проволокой, стала могилой для девяноста тысяч «непобедимых» гитлеровских вояк.
Крик филина и музыка Баха
Апрель залил лесные поляны, просеки и тропинки лужами вешней воды. Круглая луна, поднявшись над лесом, сквозь мокрые ветви деревьев разбрасывала по лужам длинные и узкие, похожие на весла, полосы света. Привычный шум войны прерывался паузами настороженной тишины. Тогда слух улавливал звуки весны: звон бегущего по оврагу ручья и шорохи земли, пробуждающейся от зимнего сна...
Инструктор политотдела лейтенант Хосе Иванов, используя затишье на передовой, готовил радиопередачу для немцев с участием перебежчика с той стороны Фрица Мартенса.
Необычное сочетание испанского имени инструктора с самой распространенной русской фамилией имело следующее происхождение. Хосе, сына астурийского коммуниста, погибшего на Мадридском фронте, круглого сироту, взяла на воспитание и усыновила семья московского рабочего Иванова. Юный испанец окончил советскую школу и три курса института иностранных языков. С последнего курса он добровольцем ушел в действующую армию, где благодаря хорошему знанию немецкого языка стал инструктором политотдела.
Три дня назад, осматривая рощу Огурец, отбитую у гитлеровцев, Хосе в одном из бункеров обнаружил высокого рыжего немца. Тот как будто давно ожидал такой встречи: увидев советского офицера, без промедления бросил к его ногам шмайсер и сделал «хенде хох». Из беглого допроса выяснилось: рыжий не желает больше воевать и спрятался в блиндаже, чтобы сдаться русским.
В тот вечер с высотки командного пункта мы наблюдали странную картину: из рощи Огурец, расположенной в тылу, показались два человека. Впереди неторопливо шагал наш офицер, в двух метрах позади — немец с автоматом в руках и плотно набитым вещевым мешком за плечами. Это были Хосе Иванов и Фриц Мартенс.
— Хосе, рискованно так водить пленных. Он же мог застрелить тебя...
— Не мог, — спокойно ответил лейтенант. — Он перебежчик. А кроме того, автомат у него, но патроны-то у меня. — И показал четыре рожковые обоймы, засунутые за голенища кирзовых сапог.
— А что в сидоре?
— Трофеи — румынские свечи-плошки. Хватит всему штабу.
Хосе написал текст выступления Фрица Мартенса. Перебежчик по убеждению, он хотел сказать однополчанам, что поражение гитлеровской Германии неизбежно и что единственный шанс спасти свою жизнь — сдаться в плен. Русские с немцами, добровольно сложившими оружие, обращаются гуманно.
До начала радиопередачи саперы отрыли в трех местах вблизи нашего переднего края укрытия для ПГУ — передвижной громкоговорящей установки.
...Лес, окопы и дороги окутал мрак. Тишину, воцарившуюся на передовой, внезапно разорвал разбойничий крик филина. Ночной хищник, не боящийся самой жаркой стрельбы, ухал с вершины осины, над блиндажом начальника штаба бригады.
По солдатскому поверью считалось, что обитатели того блиндажа или землянки, над которыми кричит филин, в скором времени будут убиты. Начальник штаба подполковник Крылатое (его повысили в звании), хотя и заявлял, что не верит в предрассудки, все-таки приказал часовому уничтожить зловещую птицу.
— Отрицательно действует на нервы, — пояснил он. — Мешает сосредоточиться...
Часовой притаился у ствола осины в готовности автоматной очередью оборвать новый крик филина, но последний, словно догадавшись, что ему грозит смерть, молчал...
Через полчаса после воплей филина ночную тишину нарушили звуки музыки. В весенний лес хлынула чистая, как родник, мелодия третьего Бранденбургского концерта Иоганна Себастьяна Баха... Вслед за музыкой в немецких окопах услышали речь Фрица Мартенса. Он говорил быстро, но отчетливо.
Несколько минут растерянности у противника, а потом по приказу офицеров на громкоговорящую установку посыпался град мин и снарядов. Грохот разрывов заглушил передачу.
Но ПГУ перебралась в новое укрытие, откуда продолжала работу.
До утра безуспешно охотились вражеские артиллеристы и минометчики за неуловимым пропагандистским агрегатом.
Уже со следующей ночи стали переходить на нашу сторону — по одному, по два — солдаты из того полка противника, в котором служил до сдачи в плен Фриц Мартенс.