1920-й год
Год на побывке
Опять Новый год... На этот раз я встречаю его в госпитале. Выписаться не пришлось. Перед самой комиссией подсек возвратный тиф. Свалил еще на полмесяца.
Возвратный вроде бы легче сыпного. Но жар бывал большой и полное бессилие. Все сознаешь, понимаешь, а двинуть рукой не можешь. Голова и тело в огне. Пытаешься говорить, но язык словно бы сам по себе несет какую-то околесицу. Сосед советует:
— Ты бы помолчал, поспал.
Да разве уснешь!
Год кончился разгромом Колчака, Юденича, Деникина. Прекрасно!
Послезавтра, в среду, пойду на комиссию. По старому стилю это будет 25 декабря — первый день рождества.
Надеюсь на удачу. Мечтаю походить по улице, подышать морозцем, поработать физически.
Уже потерял счет скучным, однообразным дням болезни. Время движется медленно. Ни газет, ни книжек. Почти совсем оторван от живого мира. Единственная радость — в окно глядеть. Там мчат извозчики, ползут обозы, пробегают горожане.
До чего же тянет на улицу. Надоело здесь...
Два месяца не раскрывал дневника. Очень ослаб после болезни, трудно было писать. Да сказать правду и отвык постепенно от этого занятия.
Сегодня снова вернулся к нему, просмотрел и решил не вставать до тех пор, пока хоть кратко не опишу все, что произошло со мной за последнее время.
6 января выписали из госпиталя и предоставили два месяца отпуска для восстановления здоровья.
Через два дня выехал из Тюмени и еще через сутки, т. е. 10 января, вылез из вагона на станции Колчедан (в 17 верстах от Борисовой). Ни в Тугулыме, ни в Камышлове не останавливался.
Попутчиков не оказалось. Закинул за плечи мешок и отправился в Борисову.
Пришел еще засветло. Наш дом был пуст. Семья переехала в Екатеринбург. Там отец работает в губернском отделе здравоохранения.
Направился к бабушке Анне. Она встретила меня с распростертыми объятиями и, конечно, со слезами. Сколько раз ей, бедной, пришлось провожать меня! Сколько она переволновалась из-за меня, когда я был в боях или лежал в тифу!
Я у нее любимый внук, и мне она так же дорога, как и мать.
Из всех сыновей у бабушки дома только Митрофан. Ему еще нет семнадцати. Дядя Сережа ушел в Красную Армию мстить белым за избиение и муки в колчаковской тюрьме.
Неделю, не меньше, я отъедался и отсыпался. Целыми днями лежал на полатях. Потом началась моя обычная жизнь — партийная ячейка, сельсовет, волисполком, школа, библиотека, Народный дом...
Свободное время проводил со сверстниками. Не все из них дома. Одни не вернулись из белой армии, другие ушли в Красную. А некоторые уже никогда не вернутся. На Южном фронте убиты белыми мои хорошие друзья Иван и Матвей Голиковы.
Деревня, чем может, помогает Советской власти и Красной Армии: людьми, продовольствием, обозом и многим другим. Однако кулаки, подкулачники, церковники, укрывшиеся белобандиты, вроде Гришки Грехова и Гришки Козлова, норовят подорвать эту помощь. Сельским коммунистам и активу нелегко приходится.
С первых же дней моего пребывания здесь в бабушкиной избе стали собираться соседи-однодеревенцы. Говорили о новостях, о хлебе, о земле, о подготовке к весенним работам в поле.
Богатеи не хотят отдавать хлеб, особенно пшеницу, не хотят возвращать землю, которую они всеми правдами и неправдами захватили у бедных при Колчаке и еще раньше при царе. А с землей в нашей местности положение давно уже стало тяжелым. В деревнях многие из молодых мужчин не имели никакого душевого надела. Взять для примера хотя бы нашу семью. В ее составе четыре человека мужского пола, и на всех был только один надел, отцовский, размером в полторы десятины, а мы, трое сыновей, оставались «бездушными». Членам же семьи женского пола о земле не приходилось и думать — им не полагалось ничего.
О том, что бывало у нас в старое время из-за нехватки земли, говорит трагедия, случившаяся в семье Лопатиных, наших дальних родственников из села Зырянского. Старик Лопатин умер, и за хозяина дома остался старший из братьев — «большак» Борис. Средний брат Зиновий находился в это время «на действительной» — в солдатах. Но через 4 года он вернулся, женился и захотел вести свое хозяйство самостоятельно. Потребовал от Бориса выделить ему душевой земельный надел. Борис отказался. Начались ссоры. Характер у Бориса был злой и буйный. К тому же он отличался упрямством: уговорить его никто не мог. И вот однажды при очередной ссоре, возникшей на поле во время пахоты, старший брат выстрелил в упор в грудь Зиновию из заранее припасенного шомпольного ружья, заряженного ржавыми гвоздями. Зиновий был убит наповал.
...Не хотят кулаки оставаться и без батраков. Они мешают наладить совместную обработку земли и предлагают свою «помощь» бедноте, не имеющей ни семян, ни тягла, ни инвентаря. Но бедноту сейчас не проведешь, не одурачишь. Ей понятно, что кулацкая «помощь» сулит кабалу. Бедные мужики и большинство середняков поддерживают партийную ячейку. В этом я убедился еще в августе, когда заезжал домой.
Своей рассудительностью и настойчивостью особенно мне нравится сосед Филипп Иванович Заусаев, бедняк из бедняков. Он старше меня на пять лет. Зрение у него слабое, едва-едва видит. Из-за этого не приняли в школу. Но Филипп Иванович помаленьку сам выучил буквы и сейчас читает политические книжки, набранные крупным шрифтом.
Он, ей-богу, смелее и решительнее некоторых наших коммунистов, таких, например, как Алексей Матвеевич Погадаев.
Но истинной грозой для кулачья является Гавриил Григорьевич Голиков, избранный председателем Борисовского сельсовета. Летом 1918 года в каменской белогвардейской дружине его сильно избивали, пытали, сломали ногу.
Гавриилу Григорьевичу хорошо помогает Матвей Савельевич Пиньженин. Тоже коммунист, тоже сидел в белогвардейской тюрьме. Пиньженин, как и Гавриил Григорьевич, из маломощных середняков. Оба они побывали на фронте, оба были унтер-офицерами, у обоих — «Георгии».
Такой же путь прошел и председатель волисполкома Федор Степанович Лобанов.
В партийной ячейке сейчас уже больше 30 человек. Ячейка занимает бывший церковный дом, в котором раньше жил дьякон зырянской церкви Поляков.
Интересно, что иные пытаются спешно перекраситься в коммунистов. Жена урядника Байнова усиленно просит принять ее в партию. Дьяконица Полякова посещает сельсовет, ходит с разными вопросами в ячейку, ораторствует в сборне.
Но все равно нет им веры.
Зато как скромно ведут себя те интеллигентные люди, которые всю жизнь честно служат народу, — учительницы Лидия Алексеевна Сапожникова, ее сестра Мария Алексеевна, Елена Васильевна Пеутина, Екатерина Яковлевна Могутина, Вера Павловна Устюжанина.
Я частенько заходил в школу. В комнатах полно учеников. Занятия не прерываются. Учителя довольны: дров хватает.
Лидия Алексеевна — давняя любительница драматических и музыкальных кружков. Помню, когда еще только начал учиться, она и нас, малышей, пристрастила к этому. Ведется эта работа и сейчас, так что я почти каждый вечер ходил в Зырянку на репетиции.
Лидия Алексеевна у нас и режиссер, и гример, и главная актриса. Ей помогает Вася Зеленин, который теперь учится на настоящего артиста. Начали мы с «Хирургии» Чехова, потом перешли к «Каширской старине» Аверкиева. Я играл одну из главных ролей — Василия.
Первая постановка прошла очень удачно. После этого мы выступали с «Каширской стариной» во всех больших селениях нашей волости, а потом и в соседних волостях — Катайской и Колчеданской. Везде нам хлопали, звали приезжать еще.
Я очень увлекся драматическим кружком. И не потому, что у меня к этому способности. Мне просто понравилась молоденькая учительница зырянской школы Мария Киприяновна Кузнецова. Она тоже участвовала в драмкружке, выступала в «Каширской старине» в главной женской роли — Марьицы. Такой, как она, я всегда представлял себе настоящую русскую девушку: голубоглазая, розовощекая, с большими светлыми косами, с правильными чертами лица, крепкая физически, характер сильный, самостоятельный.
В свободное время мы с ней читали, болтали, гуляли подолгу, несмотря на сильный мороз. Иногда беседовали о будущем, думали о том, как сложатся наши отношения. И как-то так само собою получилось, что за время отпуска я не написал в Тугулым ни одного письма...
Во второй половине января в волость прибыл небольшой продовольственный отряд. Всей партийной ячейкой мы помогали ему собирать излишки хлеба.
Я вместе с борисовскими коммунистами должен был отбирать спрятанный кулакам и хлеб в самой Борисовой, в Верхних Ключиках и в Даньковской.
Зимой, когда всюду лежит толстый слой снега, нелегко отыскать запрятанное зерно. Однако нам помогали бедняки и батраки. Мы обнаруживали хлеб не только в сараях, пригонах, конюшнях и хлевах, но и под открытым небом, по гумнам, в навозных кучах, под ометами соломы, под заготовленными для построек бревнами.
Особенно сопротивлялось кулачье в Верхних Ключиках. Даже грозилось убийствами. Село это стоит на отшибе. Влияние нашей ячейки и волисполкома там слабое. Агитационная и просветительная работа ведется плохо. А кулаков в селе много и времени они не теряют. Им еще помогают «слуги господни»: церковь всячески подогревала недовольство в отношении продотряда.
Две недели пробыл этот отряд в нашей волости. Задачу свою выполнил и уехал обратно в Камышлов.
Недавно борисовская партячейка совместно с волисполкомом провела волостную крестьянскую конференцию. На повестке дня стояли два вопроса: текущий момент и подготовка к севу. Делегаты выбирались на общих сельских собраниях по деревням. Конференция проходила в помещении Зырянского Народного дома, построенном в старое время под кредитное товарищество.
Мы думали, что конференция закончится в первый же день, но вышло по-другому. Только поздним вечером второго дня завершилась ее работа. Было много выступавших, и попадались такие, которые прямо с трибуны хотели повернуть конференцию против задач Советской власти, особенно когда речь шла о севе.
Временами настроение накалялось до предела. Явных кулаков и белогвардейцев среди делегатов как будто и не было, но их влияние чувствовалось. С «рассудительными» речами выступал, к примеру, наш борисовский Филимон Сергеевич Козлов. Он в 1918 году был «левым» эсером, а брат его Гришка служил в белой банде, которая арестовывала и избивала насмерть коммунистов.
В конце концов после напряженной политической борьбы мы все же сплотили бедноту и большинство середняков под лозунгами РКП (б). Враги остались в одиночестве.
Мне раза три пришлось выступать на конференции.
Мы настолько ожесточились против врагов Советской власти, что однажды чуть было не сбились на самоуправство: хотели учинить недолгий суд над зырянским попом, который прежде помогал Колчаку, а теперь на всех перекрестках кричит против Советской власти.
Но в последнюю минуту удержались. Поняли, что этим можно вызвать недовольство крестьян. А главное — кто-то вовремя подсказал, что для определения вины и ответственности человека существует советский закон и нарушать его коммунистам негоже.
После этого отвели мы попа в Каменский завод и сдали районным властям. Однако оттуда он скоро вернулся.
Вообще, надо сказать, попы на каждом шагу нам норовят помешать. Иногда открыто, иногда тихой сапой.
Коммунисты развернули антирелигиозную пропаганду. Молодежь прислушивается к нашим словам, поддерживает, а пожилые либо отмалчиваются, либо спорят.
Плохо, что совсем нет книжек антирелигиозного содержания.
Партийная ячейка все растет. Один из ее членов, Григорий Иванович Хмыльнин, только что вернулся по болезни из полка «Красных орлов». В этот полк он вступил еще в июле 1918 года, когда в нашу волость ворвалась белая банда. Интересный человек: очень разумный, рассудительный, справедливый, строгий к себе, начитанный. В партии с 1918 года. А по виду похож на старовера: носит огромную окладистую бороду.
Собрания партийной ячейки проводятся часто. Разбираем самые боевые вопросы нашей жизни. Решаем в общем-то дружно. Одна запинка — некоторые товарищи не могут устоять перед самогонкой (варят ее по деревням все больше и больше).
Председатель ячейки характером не очень тверд и, если угощают, не отказывается. Потом, правда, винится, признает свою ошибку. Но через некоторое время история повторяется.
Как сильно выпивки подрывают наш авторитет! А кулакам это на руку.
И еще плохо, что в семьях некоторых коммунистов даже молодежью соблюдаются религиозные обряды. Сейчас у нас время свадеб, и все венчаются в церкви. Борьба с этим по-настоящему не ведется.
За время моей побывки прошли крещенские праздники и масленица. Прошли шумно, весело. Как и в других деревнях, у нас устроили игрище. Сняли вскладчину одну избу, и она перешла в полное владение «холостяжников». С утра до позднего вечера веселилась там молодежь. Пели под гармошку залихватские частушки, плясали «русского», «барыню». Все вокруг было покрыто шелухой от семечек и окурками. Дым стоял коромыслом.
Щутка сказать, в маленькой избенке чуть не полсотни парней и девушек. Как только пол выдержал!
К вечеру некоторые парии напивались. Начинались ругань, драки. У меня вся радость пропадала. Да и многим это не по душе. Мы старались вышвырнуть драчунов с игрища. Чаще всего это удавалось. Но иногда хулиганы одерживали верх. У них особенно отличаются Гришка и Титко Голиковы, которые при Колчаке притесняли семьи арестованных коммунистов.
Игрища устраивались главным образом в крещенский праздник. А на масленицу гуляли на улицах, гоняли на лошадях, катались с ледяных гор-катушек на санках. На нашей катушке в конце деревни, за логом, спуск тянется на полверсты.
В Зырянском, кроме игрищ и катушки, построили еще и «крепость». Поставили два столба высотою сажени в полторы — две, на них перекладина, на перекладине по одному вывешиваются женские платки.
Надо верхом, на полном ходу сорвать платок и ускакать с ним. Это не так-то просто. Смельчака хватают, стараются стащить с коня, забрасывают снежками. Тут только держись. А сбросят с коня, разденут и «моют», т. е. валяют в снегу и набивают снегом исподнее.
У нас в Борисовой тоже очень любят «мыть». И прежде всего «женатиков» — тех, что обвенчались в эту зиму.
Заводилой в этом деле слесарь Егор Васильевич Козловских. Соберет человек 40–50 и ходит от избы к избе, ищет молодоженов. Никто не спрячется.
На случай, если запрутся где-нибудь, у Егора Васильевича имеется с собой отмычка — любой замок открывает. Извлеченного из-под замка всегда «моют» особенно долго и старательно. Поэтому большинство выходит «мыться» по «доброй» воле...
Темнеет, надо заканчивать.
Через двое суток, 9 марта, выезжаю в Камышлов, в военный комиссариат, на медицинское освидетельствование. Уверен, что признают полностью годным и я вернусь в армию.
Только опасаюсь, что не попаду в свою 51-ю дивизию. Она за последние три месяца ушла далеко в Сибирь и там доколачивает Колчака.
Ну, что ж, пойду, куда назначат. Лишь бы снова в Красную Армию.