24 мая войска Яна Гамильтона, двигаясь на запад от Хейльброна, дошли до железной дороги и соединились с основной колонной Лорда Робертса. Длинные переходы без дневных привалов, урезанный рацион, на который пришлось перевести солдат, усталость лошадей и транспортных животных, казалось бы, требовали передышки.
Но гораздо более настойчивый голос призывал: «Вперед!», и на рассвете покрытые дорожной пылью бригады тронулись с места — в разорванных в клочья башмаках, с умирающими от [517] усталости лошадьми, тащившими пушки, с обозом, тщетно пытающимся не отстать: «Вперед, на Вааль!».
Теперь армия правого фланга стала армией левого: Яну Гамильтону велено было пересечь железную дорогу и двигаться к переправе через реку около Бошбанка.
Мы благополучно и мирно переправились через Вааль 26 мая. Бродвуд со своей кавалерией захватил переправы накануне [518] ночью, и когда к реке подошла пехота, противоположные склоны уже были в руках британцев. К тому же инженеры, которым помогали сильные руки Синих и лейб-гвардии, прорезали крутые берега реки и построили широкую удобную дорогу.
Переправившись, мы стали искать место для привала. Двадцатичетырехчасовой отдых означал, что мы дождемся обоза с полным рационом и фуражом для лошадей. Но утром прискакал посыльный от фельдмаршала: основные силы переправляются у Вереенигинга, противник деморализован, только одна секция моста взорвана, возможно, Иоганнесбург будет взят в течение трех дней — во всяком случае, «попытайтесь», несмотря на все напряжение нервов и мышц и нехватку провизии.
Опять вперед. В этот день Гамильтон прошел со своими людьми восемнадцать миль и, кроме того, сумел протащить за собой изнуренный обоз, десять миль, как сказано в учебниках по военному делу, — это хороший переход для дивизии с обозом, а у нашей армии, которая сама несла свои припасы, обоз был в десять раз больше, чем у европейской дивизии. К счастью, кавалерия нашла немного фуража — небольшие поросли странной пушистой травы, называемой манна. Она, несомненно, была послана небом — лошади питались ею и не оставались совсем голодными. Весь день солдаты шли вперед, и солнце уже садилось, когда устроили привал.
Сперва, после того, как мы переправились через Вааль, местность была ровной и травянистой, как в колонии Оранжевой реки, но по мере того, как колонна продвигалась на север, она становилась пересеченной и изломанной — более живописной и более опасной. Темные синие холмы поднимались на горизонте, волнистые вздутия пастбищ становились все более резкими и неровными, заросли деревьев или кустов нарушали плавную линию равнины, а из травы, как кости из-под кожи кавалерийских лошадей, выступали гладкие скалы золотоносных кварцевых конгломератов. Мы подходили к Ренду.
Вечером 27 мая авангард Гамильтона соприкоснулся с Френчем, который с одной бригадой конной пехоты и двумя кавалерийскими бригадами двигался впереди, слева от нас, занимая по отношению к нам то же положение, что мы занимали к основной армии. [519]
Информация о противнике была следующая: воодушевленные тем, что рельеф местности давал им преимущество при обороне, буры заняли удобные позиции либо на Клип Ривьерсберге, либо вдоль линии золотых приисков вдоль гребня Ренда. 28 мая, ожидая на следующий день сражения, Гамильтон сделал короткий переход. Френч же, наоборот, вырвался вперед, чтобы сделать рекогносцировку и, по возможности, прорваться сквозь линию противника.
Я ехал с генералом Бродвудом, чья бригада прикрывала продвижение колонны Гамильтона. Войска вступили в холмистую область, холмы ограничивали обзор со всех сторон и представляли опасность для колонны.
В девять часов мы дошли до прохода между двумя крутыми скалистыми хребтами. С вершины одного из них открывался дикий пейзаж. К северу, поперек нашего пути, лежала черная полоса Клип Риверсберга, тянущаяся на восток, насколько хватало взора, и представляющая на всем своем протяжении серьезное препятствие для наступающей армии. На западе эти хмурые горы постепенно переходили в травянистые склоны, и среди них вставал длинный гладкий хребет Витуотерсренд, подходы к которому были затруднены несколькими сморщенными гребнями. Многочисленные пятна горящей травы, которые сопровождали движение войска в сухую погоду, — следствие нашей неосторожности или умысла врага — окутывали весь этот пейзаж дымом, заставляли воздух дрожать и искажали пространство, как миражи в Судане. Но одно было видно достаточно четко, чтобы привлечь наше изумленное внимание: весь хребет Ренда был утыкан фабричными трубами. Мы прошли 500 миль по стране, которая, хотя и выглядела многообещающей, европейскому глазу представлялась дикой пустыней, а здесь мы свернули за угол, и перед нами предстали свидетельства процветания, производства, неугомонной цивилизации. Казалось, будто я издали смотрю на Олдхэм.
Это впечатление было развеяно грохотом открывших огонь пушек. Френч занимался делом. Мгла и расстояние мешали нам наблюдать за действиями его кавалерии. Все что мы видели, ограничивалось темными силуэтами британских кавалеристов и белым дымом голландских пушек. Впрочем, заметно было, что дела у Френча идут не очень успешно. [520]
Ко второй половине дня громкое эхо тяжелых орудий оповестило нас, что буры раскрыли свою основную позицию, и мы знали, что нужно нечто более основательное, чем кавалерия, чтобы выбить их оттуда. Вечером мы видели, как бригада Френча возвращается через реку Клип и спускается под частый барабанный бой пулеметов Викерса-Максима, прикрывающих ее отход, это определенно говорило о том, что на утро в бой вступит пехота.
В двенадцать часов Гамильтон получил донесение из кавалерийской дивизии. Посланец Френча рассказал, что у кавалерии в тот день был жаркий бой и ей противостояли 40-фунтовые пушки буров, однако сам этот стойкий полководец только информировал Гамильтона о приказах, полученных им из главного штаба: двигаться через Флориду на Драйфонтейн, не просить помощи и не ссылаться на какие-либо затруднительные обстоятельства. Действительно, как мы узнали позднее, его операция 28 мая свелась практически к артиллерийской дуэли, которая, к счастью, несмотря на большой расход боеприпасов, привела лишь к очень небольшим потерям.
Буры, увидев, что кавалерия стала отходить на закате, решили, что они отбили первую атаку, отчего их уверенность в своих силах и неприступности позиции на Ренде увеличились.
Приказы из генерального штаба на 29 мая подразумевали, что в случае, если противник будет пытаться удержать позиции, следует вступить в сражение. Френч со своей кавалерийской дивизией должен был, обойдя Иоганнесбург, направиться в Драйфонтейн; Ян Гамильтон отправлялся во Флориду; основная армия, под командованием фельдмаршала, собиралась вступить в Гермистон и захватить железнодорожный узел, откуда расходились дороги на Наталь, в Капскую Колонию и Потчефстроом. Эти передвижения, которые начальник отметил флажками на карте, теперь, насколько это возможно, должны были выполнить солдаты на реальной местности.
Операции основной армии выходят за пределы моей темы, однако необходимо здесь вкратце сказать об их результатах, чтобы читатель мог понять их смысл и не забыл об их масштабах и значении, вдаваясь в мелкие детали.
Внезапно предприняв быстрое наступление через Эландсфонтейн, лорд Робертс застал буров врасплох в Гермистоне, и [521] после небольшой стычки они в беспорядке отступили из города, который он занял. Столь спешным было бегство врага и столь стремительным британское наступление, что мы захватили девять локомотивов и много прочих подвижных составов, а линия от Гермистона на юг до Вереенигинга оказалась неповрежденной. Трудно переоценить значение этих преимуществ для успеха операции. Проблема снабжения сразу стала менее острой.
Френч на ночь встал лагерем к югу от реки Клип, всего на расстоянии пушечного выстрела от вражеской позиции, и 29 мая в восемь утра двинулся на запад, пытаясь прорвать или, вернее, обойти барьер, стоявший на его пути.
Территория, которую он отвоевал накануне, удерживалась конной пехотой, и, замаскировав таким образом вражеский фронт, он пытался прорваться сквозь него, если не удастся обойти правый фланг противника. Тех сил, которые были у него для выполнения этой задачи, — три конные батареи, четыре малокалиберные пушки и около 3000 кавалеристов — было явно мало, и они для нее не подходили. Но он знал, что Ян Гамильтон с осадными пушками, полевыми батареями и двумя бригадами пехоты находится неподалеку, позади него и рассчитывал на него.
Стрельба началась около семи часов, когда буры атаковали корпус конной пехоты, который удерживал позицию, захваченную 28 мая, и практически прикрывал фланговое движение остальной кавалерийской дивизии и продвижение колонны Гамильтона. Конная пехота, которая была очень слаба, вынуждена была постепенно отходить назад; ее теснили с фронта, и в какой-то момент она попала под продольный обстрел двух пулеметов Викерса-Максима.
Однако она оказывала сопротивление достаточно долго, чтобы успеть перебросить силы с правого фланга на левый. К десяти часам Френч проник достаточно далеко на запад и, обойдя по краю глубокое болото, резко повернул свой полк направо, на север и двинулся к Ренду и его предгорьям.
Энергично используя свою конную артиллерию, он очистил от противника несколько стоявших на пути холмов и продвинулся почти на две мили к северу от русла реки Клип, когда неожиданно был остановлен. Эскадрон, посланный к цепи низких скал, возвышавшихся на конце длинного травяного гласиса, был встречен [522] ружейным огнем и вернулся, преследуемый пулями, сообщив, что дальше двигаться верхом невозможно.
Тем временем приближался Гамильтон, который собирался преодолеть хребты Доорнкоп; его пехота, обоз и пушки были рассеяны по всей плоской равнине к югу от реки Клип. Френч остановил свои бригады и подождал его. Инструкции из главного штаба очень четко и подробно определяли отношения, которые следовало соблюдать между собой обоим генералам. Они должны были сотрудничать, однако их командование было полностью раздельным. Если они одновременно атаковали один холм, Френч, как генерал-лейтенант, старший по званию, автоматически принимал на себя командование.
Гамильтон присоединился к Френчу в девять часов, и тот объяснил ему трудности, связанные с дальнейшим прямым наступлением. Он должен продвинуться еще дальше на запад. С другой стороны, Гамильтон, у солдат которого провизии осталось только на один день, не мог делать длинных обходов и должен был прорываться там, где стоял, атакуя — если надо — противника во фронт. Поэтому кавалерийская дивизия двинулась влево, чтобы взаимодействовать с атакующей пехотой, создавая угрозу правому флангу буров. Чтобы их давление было более эффективным, Гамильтон одолжил Френчу на день бригаду Бродвуда и два корпуса конной пехоты. Сам он приготовился атаковать ту позицию, что была прямо перед ним, всеми оставшимися у него силами.
К двум часам кавалерия коричневой стаей умчалась на запад, обе пехотные бригады сосредоточились под укрытием на подходах к хребту Ренд, а обоз собрался в обширной впадине у переправы через Клип — здесь всего лишь болото, которое превращается в реку дальше к востоку. Начавшаяся утром артиллерийская дуэль затихла. Стрельба справа, где все еще держалась конная пехота, периодически возобновлялась. Рекогносцировка была завершена. Сражение вот-вот должно было начаться, и в промежутке наступило короткое затишье — затишье перед бурей.
Ровно в три часа кавалерия пошла в атаку. Генерал-майор Брюс Гамильтон руководил атакой на левом фланге, командуя двадцать первой бригадой, на правом фланге был полковник [523] Спенс с девятнадцатой бригадой. Всей дивизией командовал генерал Смит-Дорриен. Час был поздний, поэтому почти не оставалось времени на артиллерийскую подготовку, и артиллерия вступила в бой всего за несколько минут до того, как пехота попала под огонь.
Следует заметить, что комбинация батарей и та поддержка, которую они давали атакующим, едва ли были столь эффективны, как можно было бы ожидать при таком количестве пушек. Но генерал, командующий смешанными силами, должен доверять различным специалистам, находящимся под его началом, по крайней мере, до тех пор, пока опыт не покажет, что они лишены необходимых способностей и энергии.
Каждая бригада занимала фронт шириной примерно в милю и три четверти, и ряды застрельщиков первой линии выступали вперед не менее чем на тридцать шагов. Брюс Гамильтон, атакуя слева, начал чуть раньше, чем правая бригада, и с Городскими Императорскими волонтерами в первых рядах, вскоре развернул всю свою команду на открытой поросшей травой равнине.
Через несколько минут после трех пушки Френча загрохотали на левом фланге, одновременно снова усилилась стрельба на правом, так что в течение получаса сражение кипело по всей линии фронта, растянутой более чем на шесть миль.
Атака слева, проводившаяся с большой энергией генералом Брюсом Гамильтоном, шла вдоль низкого отрога; она должна была стать чем-то вроде внутреннего поворота, поддерживавшего левый фланг в согласии с действиями кавалерии, развивавшимися полным ходом. Городские Императорские волонтеры двинулись вперед с большим воодушевлением и, несмотря на огонь, беспокоивший их слева, выбивали буров с одной позиции за другой. Конечно, напор Френча позади них существенно поддерживал их продвижение, однако успехи, столь быстро достигнутые двадцать первой бригадой, целиком являются ее заслугой и заслугой ее командира. Камеронские горцы и Шервудские егеря поддерживали атаку. Однако самый жестокий бой шел на правом фланге.
Передовым батальоном девятнадцатой бригады оказались, поскольку выбора не было, горцы Гордона, и я не без трепета смотрел, как этот знаменитый полк пошел в наступление. Они развертывались [524] и продвигались вперед с механической точностью. Офицеры объяснили людям, чего от них требуется. Они должны были быстро наступать под ружейным огнем, а затем либо броситься вперед, либо не бросаться — в зависимости от приказа.
Постепенно весь батальон вышел из-под прикрывавшего его гребня и длинные пунктирные линии коричневых фигурок заполнили равнину. В этот момент две батареи и две 5-дюймовые пушки открыли огонь с правой стороны линии и, вместе с артиллерией Френча и Брюса Гамильтона, устроили громкую канонаду.
Голландцы немедленно ответили из трех или четырех пушек; одна из них была тяжелым орудием, установленным на главном хребте Ренда, а еще одна пушка вела огонь с холма, против которого была направлена атака горцев Гордона. Но бурские стрелки, прятавшиеся среди скал, придерживали огонь для более близкой цели. По мере того, как войска подходили к позиции противника, две бригады, не замечая того, стали постепенно расходится. Батальоны полковника Спена растянулись вправо гораздо дальше, чем того ожидали Ян Гамильтон или Смит-Дорриен. Брюс Гамильтон, продвигаясь вперед на левом фланге, все больше подставлял обстрелу слева и с тыла свой арьергард. Все это следовало исправить. Горцы Гордона были направлены влево одним офицером, капитаном Хиггинсоном, который храбро прискакал на линию огня, несмотря на вихрь пуль. Брюсу Гамильтону было приказано забрать вправо и не обращать внимания на растущее давление за его левым плечом. Тем не менее оставался широкий зазор между бригадами. Ян Гамильтон, однако, сумел извлечь выгоду из этого упущения. Смит-Дорриен уже направил единственный оставшийся батальон — Суссекцев — заполнить промежуток, а главнокомандующий выдвинул через него вперед батарею, установив ее почти на одном уровне с передовыми линиями пехоты, слева и справа.
Огонь этих пушек, вместе с растущим напором со стороны развернувшихся войск Брюса Гамильтона и Френча, которые продвинулись уже далеко вперед на западе, ослабил позицию противника на том холме, который атаковали горцы Гордона. Тем не менее, даже с учетом всего умелого управления и храброго предводительства, основная заслуга, равно как и цена этой победы, [525] в большей мере, чем всем остальным войскам вместе, принадлежат шотландским горцам Гордона.
Скалы, которые они атаковали, оказались в конечном счете сердцем вражеской позиции. Трава перед ними горела или уже выгорела, и на этом темном фоне хорошо были различимы фигуры в хаки. Голландцы не открывали огонь до тех пор, пока они не подошли на 800 ярдов, а затем сосредоточенный ружейный огонь загремел громче, чем артиллерийская канонада. Черный склон густо покрылся серыми клубами пыли. Там, где пули врезались в землю среди наступавших солдат, падающие там и сям фигурки свидетельствовали о тяжелых потерях, но атака не замедлялась и не, ускорялась.
Безжалостно шагая вперед, не поддаваясь ни страху, ни энтузиазму, горцы упорно наступали, слегка меняя направление — то влево, чтобы избежать, насколько возможно, продольного огня, то вправо, чтобы развернуться на краю гребня перед атакой — и наконец все вместе ринулись в атаку. Черный склон неожиданно засверкал штыками. Изломанная линия горизонта ощетинилась фигурами в килтах, когда эти дисциплинированные солдаты с высокомерным молчанием обрушились на врага.
Буры не выдержали этого натиска. Яростно разряжая свои магазины, стреляя в упор, они в беспорядке бежали на главный гребень, исход боя уже не оставался нерешенным.
Но сражение продолжалось. По всему фронту пехоты сверкал страшный ружейный огонь. Далеко слева артиллерия Френча обстреливала отступающих буров. Передовые батареи Гамильтона стреляли без остановки. Бой продолжался с наступлением темноты. Длинные полосы горящей травы отбрасывали на поле странный зловещий свет, и при этом освещении противники продолжали свой спор еще в течение часа.
Наконец, однако, канонада ослабла и затихла, ружья вскоре тоже последовали примеру артиллерии. Прохлада и тишина ночи пришли на смену горячей суматохе дня. Полки собрались и перестроились, санитарные и багажные вагоны подошли с тыла и скучились у передовой линии, горящий вельд был затоптан, и сотни костров, на которых готовилась пища, горели в ночи гораздо более уютными огнями. [526]
Генерал выехал вперед, чтобы отыскать шотландцев Гордона, сгрудившихся среди скал, которые они отбили. Храбрый Берни, который командовал передовой линией, был тяжело ранен. Сен-Джон Мейрик был убит. Девять офицеров и восемьдесят восемь солдат пали в этой атаке — но оставшиеся в живых были горды и счастливы, зная, что они добавили еще один подвиг к тем, что украшали анналы их полка. Ян Гамильтон произнес несколько коротких слов благодарности и похвалы: «Полк, которым командовал мой отец, и в котором я родился» и сказал им, что через несколько часов слава об их подвигах разнесется по всей Шотландии. Шотландия действительно могла гордиться ими, ибо никто из людей ни одной расы не мог бы вести себя более по-солдатски.
Благодаря умелому проведению атаки потери, за исключением горцев Гордона, не были тяжелыми — всего около 150 убитых и раненых. Вся остальная часть сражения, битвы при Иоганнесбурге, как мы его назвали, была сплошным отступлением противника на запад от города, под командованием Дерарея, и на север, к Претории, под командованием Вильджоэна, и, в соответствии с маневром фельдмаршала, сдачей всего Витуотерсренда.
Френч, который продолжал свой поход на Драйфонтейн, захватил одну пушку и несколько пленных. Ян Гамильтон вошел во Флориду и обнаружил там и в Марайсбурге достаточное количество припасов, чтобы продержаться до прихода обоза.
Пришло утро, и армия поднялась, готовая, в случае необходимости, продолжить сражение. Но враг бежал. Главный хребет Ренда все еще лежал у нас на пути. Его защитники оставили все свои позиции под покровом темноты. Эскадрон Френча уже карабкался вверх по склону на востоке и гнал своих лошадей на север, на Эландсфонтейн. Войска Гамильтона, которым предстояло проделать всего шестимильный переход до Флориды, не спешили, и у нас было время осмотреть место вчерашнего сражения. Проехав днем по той местности, где проходила атака шотландцев Гордона, мы были еще более поражены теми трудностями, которые им пришлось преодолеть. На том месте, с которого я [527] наблюдал за сражением, мне казалось, что буры удерживают длинную черную гряду высотой около сорока футов, которая резко поднимается над травянистой равниной. Теперь же оказалось, что иллюзия крутизны склона была вызвана тем, что на этом месте была выжжена трава, — это укорачивало перспективу. На самом же деле там почти не было никакого подъема, а то, что мы принимали за вражескую позицию, было лишь скальным выходом, который отделяла от настоящей позиции полоса голой земли шириной около 200 ярдов.
Я не проехал еще и сотни ярдов, как увидел печальную картину. Около груды камней лежали в ряд восемнадцать мертвых шотландцев, их ноги в серых носках — ботинки с них уже сняли — выглядели очень жалко. Они лежали здесь, застывшие и холодные, у знаменитой рудной жилы Банкет Риф. Я знал, насколько более драгоценной была их жизнь для их соотечественников, чем все эти золотые копи, из-за которых, по утверждению лживых иностранцев, шла война. И все же при виде этих мертвых и земли, на которой они лежали, ни я, ни бывшие со мной офицеры не могли сдержать необъяснимую злость, и мы хмуро посмотрели на высокие трубы Ренда.
Все силы Гамильтона выступили к десяти часам, но еще до этого передовые отряды вошли во Флориду и выставили пикеты на холмах за городом. Флорида — это Кью Гарденс Иоганнесбурга. Прочная дамба, построенная поперек долины, образует глубокое красивое озеро. Аккуратно посаженные австралийские сосны со всех сторон дают приятную тень. Черные с белым высокие трубы над шахтами заметно выделяются на фоне темной листвы. Здесь имеется маленький, но удобный отель, который называется «Убежище» (The Retreat), куда по воскресеньям, в мирное время, приезжают в поисках уединения или разнообразия изнуренные биржевые дельцы, чей разум расшатан колебанием курсов. Повсюду вдоль рудной жилы можно видеть следы индустрии и коммерции. Повсюду расходятся хорошие, покрытые щебенкой дороги, взгляд привлекают яркие рекламные плакаты. Над головой тянутся провода телефона и телеграфа. Земля аккуратно размечена маленькими каменными обелисками на «глубины» и «концессии», на них имеются таблички со всеми теми чудными именами, что заполняют коммерческие колонки газет. [528]
Поскольку солдаты съели свой последний двойной рацион, и еда, которую они получили утром, состояла из всяких остатков, сохранившихся в полевых кухнях, было необходимо как-то пополнить запасы провизии. Фельдмаршал приказал, чтобы никакие войска не входили в Иоганнесбург без особого приказа; однако, найдя мало чего съедобного во Флориде, Гамильтон послал своего интенданта и один эскадрон до самого Марайсбурга, откуда они вернулись с некоторым количеством консервированной крольчатины и сардин, и с новостями о том, что буры занимают позицию рядам с копями Ланглаагте.
Этим утром мы захватили поезд и несколько пленных. Поезд возвращался из Потчефстроома под охраной шести вооруженных бюргеров, но когда на него навели ружья, он послушно остановился и сдался. Среди пленных был командант Бота — но не Луи и не Филип, а Бота из Зутспанберга, храбрый и честный малый, который прошел всю войну от Талана Хилл и до последнего сражения. Он был вполне доволен своей участью и решил, что ему хватит воевать. Узнав, что он содержится под стражей недалеко от штаба, я пошел навестить его. Он не выказывал никакой горечи и, казалось, готов был принять ту судьбу, которую уготовила ему война. Пока мы разговаривали, другой пленный бур, внимательно смотревший на меня, вдруг неожиданно сказал на хорошем английском: «Когда мы виделись в последний раз, вы были в моем положении, а я — в вашем».
Затем он рассказал мне, что он был в том отряде, который уничтожил бронепоезд. «Мне было очень жаль вас тогда», — сказал он.
Я заметил, что гораздо хуже попасть в плен в начале войны, чем в конце, как он.
«Вы думаете, это конец войны?» — тут же спросил командант. «Мне хотелось бы спросить вас об этом». — «Нет, нет, это еще не конец. Они еще немного повоюют. Возможно, они будут защищать Преторию. Может быть, вам придется отправиться в Лиденбург, хотя долго это теперь не продлится».
Затем, поскольку и он, и его товарищ участвовали в кампании в Натале, мы стали обсуждать различные сражения. Пока мы разговаривали, пришел Ян Гамильтон. Я только что сказал команданту, что, с нашей точки зрения, буры совершили роковую [529] стратегическую ошибку, бросив свои основные силы на Наталь вместо того, чтобы просто удерживать перевалы, маскировать Мафекинг и Кимберли и двигаться на юг, на колонию, со всеми людьми и пушками, какие у них были. Он признал, что это, возможно, и так, «Но, — сказал он, — нашей большой ошибкой было то, что мы не стали штурмовать Ледисмит — позицию у Платранда, в тот день, после нашей победы при Ломбарде Коп. Мы виним за это Жубера. Многие из нас тогда хотели пойти туда. Укреплений там еще не было, солдаты были деморализованы. Если бы мы взяли Платранд (Лагерь Цезаря), вы не смогли бы удержать город. Сколько людей у вас было там на вершине?»
«В первую неделю — только один пикет», — ответил генерал. «О, я знал, что мы могли бы сделать это. Что бы тогда случилось?» — «Нам пришлось бы выгнать вас оттуда».
Командант улыбнулся с чувством собственного превосходства. Генерал продолжал: «Да, выгнали бы штыками ночью или еще как-нибудь, если, как вы говорите, город нельзя было бы удержать».
«В настоящее время, — сказал Бота, — вы подтянулись, но в те три дня после Никольсон Нек штыков никто не боялся. Если бы мы тогда пошли на штурм (тогда все наши люди были при нас, и не приходилось думать о Буллере), тогда бы вы нас не смогли выгнать».
Гамильтон подумал. «Возможно, нет, — сказал он после некоторой паузы. — А почему же Жубер не попытался?»
«Слишком старый, — ответил тот с полным пренебрежением, — для войны нужны молодые люди».
На этом, насколько я помню, наша беседа закончилась. Две недели спустя я встретил Боту на улицах Претории уже свободным человеком. Он рассказал мне, что его отпустили под честное слово; возможно, что его откровенный и мужественный разговор с генералом подействовал на последнего.
После завтрака мне очень захотелось попасть в Иоганнесбург и, если возможно, пройти через него. Только что произошло важное сражение, и его свидетелями были только два или три корреспондента. А поскольку между нашими силами и телеграфным проводом находился враг, нельзя было послать домой никаких известий. Конечно, Гамильтон послал двух Римингтоновских [530] Проводников с донесениями рано утром, но им предстоит сделать большой крюк к югу, и даже если они вообще сумеют пройти там, то доберутся до лорда Робертса только к вечеру. Самая короткая и, пожалуй, самая безопасная дорога лежала прямо через Иоганнесбург. Но стоило ли ради всего этого так рисковать? Пока я обдумывал это, сидя на веранде у временного генерального штаба, со стороны города подъехали два велосипедиста. Я завел разговор с одним из них, французом, по имени мсье Лотре. Он приехал с шахты Ланглаагте — предприятия, с которым он был как-то связан. По его словам, буров там не было. Может, они и есть в городе, а может, и нет. Есть ли возможность проникнуть туда постороннему? Конечно, ответил он, если только его не остановят и не станут расспрашивать. Он вызвался быть моим проводником, если я захочу попасть в город, и поскольку отправить телеграммы было необходимо, я решил, после некоторых сомнений, принять его предложение. Генерал, который хотел послать более подробный рапорт о своих действиях и сообщить о своем прибытии во Флориду, был рад воспользоваться даже таким ненадежным каналом. Дело было немедленно улажено. Друг Лотре, очень покладистый малый, безропотно слез с велосипеда и предоставил его в мое распоряжение. Я снял хаки, надел обычный гражданский костюм, который был у меня в саквояже, и сменил шляпу с полями на мягкую кепку. Лотре положил депеши в свой карман, и мы отправились без лишних слов. Дорога была плохая. Она извивалась между холмов, местами утопая в песке, но велосипед был хороший, и мы двигались довольно быстро. Лотре, который знал здесь каждый дюйм, избегал больших проезжих дорог и вел меня обходными путями от одной шахты к другой, мимо огромных куч шлака, через маленькие частные узкоколейки, небольшие еловые рощи, между огромными сараями с техникой, стоявшей сейчас без дела. Через три четверти часа мы добрались до Ланглаагте, и здесь встретили одного из разведчиков Римингтона, который осторожно пробирался к городу. Мы перекинулись с ним несколькими словами, укрывшись за домом, поскольку он был вооружен и в униформе. Ему было неизвестно, что нас ждет впереди, однако он точно знал, что войска еще не вошли в Иоганнесбург. «Но, — сказал он, — корреспондент «Таймс» отправился туда часа за два до меня». [531]
«Верхом?» — спросил я.
«Да, на лошади» — ответил он.
«Ах, — сказал мой француз, — это плохо. На лошади он туда не проберется. Его арестуют». Он был очень возбужден нашим приключением и добавил: «Впрочем, мы его все равно перегоним, даже если он ускользнет от буров».
Мы поспешили вперед. Дорога шла под уклон, домов стало больше. Наконец мы выехали на городскую улицу. «Если нас остановят, — сказал мой проводник, — говорите по-французски. Les francais sont en bonne odeur ici. Вы говорите по-французски, не так ли?»
Я подумал, что мое произношение вполне сойдет для того, чтобы обмануть голландца, и сказал, что говорю. С этого момента мы продолжали разговор по-французски.
Мы избегали главных улиц, выбирая дорогу через бедные кварталы. Вокруг нас лежал Иоганнесбург, тихий, почти всеми покинутый. Кое-где по углам стояли группы угрюмых людей, говоривших между собой, они подозрительно глядели нам вслед. Магазины были закрыты. Почти во всех домах заперты ставни. Быстро приближалась ночь, и ночные тени, казалось, усиливали уныние, нависшее над городом в последний день его существования под властью Республики.
Неожиданно, когда мы пересекали боковую улицу, я увидел на соседней улице, параллельной той, по которой мы ехали, трех всадников в широкополых шляпах, с патронташами, имевших тот самый особый иррегулярный вид, который я привык связывать с бурами. Останавливаться или поворачивать назад было бы роковой ошибкой. В конце концов, когда враг стоит у ворот, у них, должно быть, хватает своих забот. Мы беспрепятственно проскочили на центральную площадь, и мой спутник, который держался с поразительным хладнокровием, указал мне на почту и другие общественные здания, говоря все время по-французски. Уклон перед нами был таким крутым, что пришлось слезть с велосипедов и вести их рядом с собой. Пока мы шли, я услышал за спиной топот конских копыт, весьма меня обеспокоивший. Я с трудом сдерживал себя, чтобы не обернуться.
«Encore un Boer», — тихо сказал Лотре. Я не мог вымолвить ни слова. Человек приблизился, обогнал нас и свернул на [532] одну из боковых улиц. Я не смог удержаться и взглянул на него — это было естественно, а потому благоразумно. Он наверняка был буром, к тому же, похоже, иностранцем. Вооружен с головы до пят. Его лошадь несла весь комплект воинского снаряжения, притороченный к английскому седлу. Сумки, седельные мешки, кружка, чехлы — все было при нем. Ружье висело у него за спиной, две патронные ленты крест накрест через плечо, а третьей подпоясан — довольно опасный клиент. Я посмотрел ему в лицо, и наши глаза встретились. Затем он беззаботно отвернулся, пришпорил коня и ускакал. Я снова вздохнул свободно. Лотре рассмеялся. «В Иоганнесбурге полно велосипедистов. Мы выглядим вполне обыкновенно, никто нас не остановит».
Мы приблизились к юго-восточным окраинам города. Если наши войска следуют первоначальному плану наступления, то передовые бригады лорда Робертса должны быть уже близко. Лотре сказал: «Может быть, мы спросим?» Но я подумал, что лучше пока подождать. По мере того, как мы продвигались, улицы становились все более пустынными, и, наконец, мы остались совсем одни. На протяжении полумили нам не встретился ни один человек. Наконец мы увидели какого-то оборванца. Никого не было рядом, ночь была темной, а человек был старый и слабый, поэтому мы решились спросить его. «Англичане, — сказал он с усмешкой, — что ж, их часовые уже вон там, на вершине холма». — «Как далеко?» — «Минутах в пяти отсюда, даже меньше».
Ярдов через двести мы увидели трех британских солдат. Они были без оружия и довольно легкомысленно направлялись в город. Я остановил их и спросил, из какой они бригады. Они ответили: «Максвелла». «А где линия пикетов?» — «Мы не видели пикетов» — сказал один из них. «А что вы здесь делаете?» — «Ищем чего-нибудь поесть. Рацион очень маленький». — «Вас возьмут в плен или застрелят, если войдете в город». «Это как же, начальник?» — сказал один из них, заинтересовавшись такой необычной перспективой.
Я повторил, добавив, что буры все еще патрулируют улицы.
«Ну, тогда не стоит туда лезть. Пойдем обратно, поищем чего-нибудь поближе к лагерю».
Мы пошли вместе. [533]
Я не нашел никаких пикетов на окраине города. Возможно, у Максвелла они где-то и были, но, во всяком случае, они никому не мешали свободно ходить туда и сюда. Нас никто не окликнул, пока мы шли, и вскоре мы оказались в центре большого бивуака. Теперь я мог быть в какой-то степени полезен своим спутникам: если они знали дорогу, то я знал армию. Вскоре я нашел знакомых офицеров, и от них мы узнали, что штаб-квартира лорда Робертса находится не Эландсфонтейне, на юге, а в Гермистоне, почти в семи милях отсюда. Было совершенно темно, все признаки дороги исчезли, но Лотре заявил, что он знает дорогу, во всяком случае, послания — и официальное, и для прессы — должны быть доставлены.
Мы покинули лагерь бригады Максвелла и пошли напрямик, рассчитывая выйти на главную южную дорогу. Велосипеды превратились теперь в изрядную помеху, поскольку тропинки, по которым мы шли, петляли среди густых хвойных зарослей, а путь нам постоянно преграждали проволочные изгороди, овраги, ямы и высокая трава. Лотре, однако, уверял, что все в порядке, и, как оказалось, он был прав. Медленно продвигаясь таким образом в течение часа, мы дошли до железной дороги и, увидев слева какие-то костры, повернули и пошли вдоль нее. Через полмили мы вышли еще к одному бивуаку, где нас также никто не остановил. Я спросил у одного солдата, из какой он бригады, но он не знал, что с его стороны было достаточно глупо. У огромного костра в нескольких ярдах от нас расположилась группа офицеров, и я направился к ним. По случаю я попал на офицерский ужин генерала Такера. Я знал командира седьмой дивизии по Индии, когда он стоял в Секундерабаде, и он приветствовал меня со своей обычной веселой учтивостью. В полдень он был послан со своей передовой бригадой сделать попытку соединиться с Френчем и завершить окружение Иоганнесбурга, но темнота воспрепятствовала его продвижению. Кроме того, никаких сообщений от кавалерии пока не поступало, и он не знал точно, где находится Френч. Я получил от него немного виски с водой и точные указания, как найти штаб-квартиру фельдмаршала. Он расположился, как оказалось, примерно в двух милях за Гермистоном, в полутора милях к западу от дороги, в одиноко стоящем доме на небольшом [534] холме, расположенном за большой цистерной. На тот случай, если этими указаниями будет трудно воспользоваться в темноте, он повел нас вверх по склону и указал на мерцавшие в ночной темноте огни. Это был лагерь одиннадцатой дивизии. Где-то рядом с ней находилась и штаб-квартира военачальника. Получив эти указания, мы продолжили путь.
Через полчаса, как и обещал Лотре, мы вышли на хорошую твердую дорогу, и велосипеды быстро компенсировали нам все то время, что мы тащили их за собой. Было довольно холодно, и мы с удовольствием проехались со скоростью около десяти миль в час. Двигаясь такими темпами, мы уже через двадцать минут оказались в Гермистоне. Сомневаясь, смогу ли найти здесь ужин и ночлег, я остановился у отеля и, увидев внутри свет и признаки жизни, зашел туда. Там я нашел мистера Лайонела Джеймса, корреспондента «Таймс». Я спросил его, добрался ли его подчиненный из части Гамильтона. Он ответил — нет, и когда я сообщил ему, что тот отправился в путь часа на два раньше меня, очень обеспокоился; француз же не смог скрыть злорадной гримасы. Я предложил ему рассказать кое-что о сражении, чтобы он мог воспользоваться этой информацией (что может быть хуже завидующего журналиста?), но он ответил, что раз мне так повезло и я сумел пробраться, то он не смеет лишать меня моего преимущества.
Мы поспешно и не очень хорошо поужинали, зарезервировали за собой половину бильярдного стола — на тот случай, если не удастся найти более подходящего места для ночлега — и двинулись дальше, к тому времени уже очень устав и сбив себе ноги. Пройдя еще две мили по пыльной дороге, мы достигли лагеря. Я встретил нескольких офицеров, которые знали, где расположен штаб, и, наконец, в половине десятого мы добрались до одиноко стоящего дома. Мы передали туда депеши с ординарцем, через несколько минут к нам вышел лорд Керри и сказал, что начальник желает видеть посланцев.
И вот, впервые за всю войну, я оказался лицом к лицу с нашим прославленным полководцем. Комната была маленькая, скромно обставленная; он и его штаб, только что закончившие ужинать, сидели вокруг большого стола, занимавшего почти всю комнату.
Фельдмаршал встал, поздоровался с нами за руку и весьма церемонно пригласил нас присесть. Он прочитал половину донесения [535] Гамильтона. «Первую часть, — сказал он, — мы уже знаем. Два проводника, кажется из Римингтоновских, добрались сюда около часу назад. Они проделали опасный путь, за ними была погоня, но они ускользнули. Я рад слышать, что Гамильтон во Флориде. Как вы сюда добрались?»
Я вкратце рассказал ему. Его глаза блестели. Я никогда раньше не видел человека с такими необыкновенными глазами. Лицо остается совершенно неподвижным, но глаза выражают сильнейшие эмоции. Иногда они пылают гневом и в них виден горячий желтый огонь. Тогда лучше говорить коротко и ясно и поскорее закончить. В другой раз — серый стальной блеск, холодный и непримиримый, очень отрезвляюще действующий на собеседника. Но сейчас глаза сверкали ярко, весело, может быть, оценивающе, но, во всяком случае, дружелюбно.
«Расскажите мне о сражении», — попросил он.
Я рассказал ему все, что знал, примерно то же самое, что написано здесь, хотя и не так подробно, однако не думаю, что рассказ от этого проиграл. Время от времени он задавал вопросы, касающиеся концентрации артиллерии, ширины фронта атакующей пехоты и прочих технических деталей, о которых, к счастью, я имел подробные сведения. Затем он спросил, что мы собираемся делать. Лотре ответил, что намерен тут же вернуться обратно, но главнокомандующий сказал: «Лучше оставайтесь здесь на ночь, мы найдем для вас постель». Мы, конечно же, остались. Он спросил меня, собираюсь ли я вернуться назад утром. Я ответил, что поскольку уже доставил свои послания до телеграфа, то мне не стоит больше рисковать. Лучше дождаться, пока британские войска не займут город. Он рассмеялся и сказал, что я совершенно прав, было бы совершенно ни к чему попасться еще раз. Затем он сказал, что утром отправит со мной письмо Гамильтону, пожелал нам спокойной ночи и удалился в свой вагон. Я же нашел удобную постель, впервые за целый месяц, и, поскольку страшно устал, немедленно уснул.
У главнокомандующего были свои соображения, насколько обоснованные — мы не знали, которые заставляли его скорее [536] двинуться на вражескую столицу, не задерживаясь в Иоганнесбурге. Однако усталость войск и необходимость наладить снабжение вызвали двухдневную задержку. 3 июня наступление возобновилось. Армия двигалась тремя колоннами. Левая, выдвинутая вперед эшелоном, состояла из кавалерийской дивизии под командованием Френча; в центре находились силы Яна Гамильтона; правая, или основная, колонна, ближайшая к железной дороге, включала седьмую и одиннадцатую дивизии (минус одна бригада, которую оставили удерживать Иоганнесбург), кавалерийскую бригаду Гордона и корпус под командованием самого фельдмаршала.
Вся информация, собранная отделом разведки, указывала на то, что мы сможем занять город без кровопролития. Мы были так уверены в этом, что 4 июня колонна Гамильтона получила приказ отклониться от заранее намеченного маршрута на Эландсфонтейн (другой Эландсфонтейн, к западу от Претории) и сблизиться с основной армией, чтобы встать лагерем на Претория Грин, к западу от города.
В десять часов было получено известие, что полковник Генри с корпусом конной пехоты вошел в предместья Претории, не встретив сопротивления. Силы продолжали сближаться, и Ян Гамильтон уже почти присоединился к войскам лорда Робертса, когда грохот пушек возвестил нам, что наши ожидания оказались чересчур оптимистическими. Армия только что преодолела труднопроходимый отрог, и полковник Генри с конной пехотой как раз разворачивался на высотах за ним. Но тут их резко остановили. Буры, которых, очевидно, было достаточно много, удерживали поросший лесом гребень и несколько высоких холмов вдоль общей линии стоящих к югу от Претории фортов.
Намереваясь удержать захваченное, лорд Робертс выдвинул вперед артиллерию и приказал Яну Гамильтону немедленно поддержать полковника Генри всеми имевшимися у него конными войсками. Это было тут же исполнено. Всадники понеслись вперед, вскарабкались по склону и подкрепили тонкую линию огня вдоль гребня. Артиллерия седьмой дивизии вступила в бой перед фронтом британского центра. Буры ответили беглым ружейным огнем, который задел все три батареи, вызвав с их стороны энергичную канонаду. [537]
Пехота тем временем продолжала разворачиваться. Четырнадцатая бригада растянулась для атаки. Через полчаса батареи Пола-Карю продолжили линию пушек вправо, а в половине третьего к ним присоединились еще корпус и тяжелая артиллерия. К трем часам перед фронтом основной армии действовали пятьдесят орудий, а седьмая и одиннадцатая дивизии перестроились, готовясь к атаке. Поднялся воздушный шар, висевший в небе около часа, — сигнал к штурму.
Все это время Гамильтон быстро продвигался вперед, а девятнадцатая пехотная бригада Смита-Дорриена заняла линию высот, освободив конные войска для обходного маневра. Их поддерживала двадцать первая бригада. Перед Гамильтоном стояли такие высокие холмы, что его артиллерия не могла действовать, и только одну пушку и одно малокалиберное орудие с большим трудом удалось втащить туда и установить на позиции. Однако эти орудия могли вести продольный огонь по бурам, удерживавшим лесистый гребень, и потому действовали вполне эффективно.
Как только Гамильтон собрал свои конные войска, он послал их поддержать Бродвуда, который должен был обойти противника с фланга. Местность благоприятствовала этому маневру, и в половине пятого кавалерия вырвалась на равнину позади бурских позиций, охватив их фланг и ставя под угрозу путь к отступлению.
К четырем часам канонада по всему фронту стихла, и только справа тяжелая артиллерия дивизии Пола-Карю продолжала вести огонь по фортам, контуры которых отчетливо вырисовывались на фоне неба, и даже посылая снаряды через холмы в саму Преторию. Буры не выдержали интенсивного обстрела. Обеспокоенные тем, что их стали обходить с фланга, они поспешно отступили через город, так что к заходу солнца вся их позиция была занята нашей пехотой без особых потерь. Ночь, наступающая здесь в это время года наступает в половине шестого, задернула занавес, и бой, в котором принимала участие вся армия, закончился.
Форты никак не отвечали на огонь британских батарей, и это свидетельствовало о том, что все пушки с них были сняты, и у буров не было серьезных намерений защищать свою столицу. Поэтому фельдмаршал приказал, чтобы на рассвете войска продолжили наступление на Преторию, которая, как полагали, должна была в этом случае капитулировать по всей форме. [538]
Как только рассвело, армия двинулась вперед. Гвардия была направлена на железнодорожную станцию. Войска Яна Гамильтона обошли город с запада. Желая войти с первыми победоносными войсками в город, из которого я бежал шестью месяцами раньше, я поспешил вперед и вместе с герцогом Мальборо вскоре нагнал генерала Пола-Карю, который со своим штабом двигался к железнодорожной станции. Мы прошли через узкое ущелье, прорезающее горы, окружающие город с юга, и перед нами предстала Претория — небольшой живописный городок с красными и синими крышами, торчащими среди многочисленных деревьев, и с возвышающимися там и сям остроконечными шпилями и фабричными трубами. За ними, на холмах, которые мы захватили, у коричневых фортов толпились британские солдаты. Менее чем в двухстах ярдах располагалась железнодорожная станция.
Нам, конечно, очень хотелось узнать, что стало с нашими товарищами, которые все это время находились в плену. Ходили слухи, что ночью их отправили в Уотерфол Бовен, в 200 милях отсюда по дороге на Делаго Бей. Но ничего определенного известно не было.
Герцог Мальборо нашел одного голландца, который сказал, что знает, где содержат всех пленных офицеров, и вызвался проводить нас туда. Не дожидаясь, пока подойдут войска, которые продвигались со всеми предосторожностями, мы поскакали туда галопом.
Мы проехали примерно три четверти мили и через несколько минут, повернув за угол и перебравшись через небольшой ручей, увидели перед собой длинный барак из оцинкованного железа, обнесенный плотной изгородью из колючей проволоки. Я понял, что значит все увиденное, сорвал с головы шляпу и закричал. Мне немедленно ответили изнутри. То, что последовало, напоминало сцену из мелодрамы «Близнецы».
Герцог Мальборо потребовал, чтобы комендант немедленно сдался. Пленные выбежали из барака во двор кто в чем, одни в униформе, другие во фланелевых костюмах, но без шляп и курток. Все были страшно возбуждены. Часовые побросали ружья. Ворота распахнулись, и пока остальные охранники — их было пятьдесят два человека — стояли в растерянности, не зная, что предпринять, их окружили пленные офицеры и отобрали у них [539] оружие. Кто-то, из полка Гримшоу или из Дублинских фузилеров, достал Юнион Джек (сделанный за время заключения из Вирклёра). Флаг Трансвааля был сорван, и под громкие крики над Преторией был водружен британский флаг. Время — 8:47, 5 июня.
Затем комендант по всей форме передал герцогу Мальборо 129 офицеров и 39 солдат, бывших у него под охраной в качестве военнопленных, и сдался сам, вместе с 4 капралами и 48 рядовыми голландцами. Последние тут же были загнаны в проволочную клетку и взяты под охрану своими бывшими пленниками. Но вскоре голландцам, поскольку они хорошо обращались с пленными, было разрешено разойтись по домам, дав слово сохранять нейтралитет. [540]
В два часа в город вошли лорд Робертс, его штаб и иностранные атташе, которые проследовали на центральную площадь, где находились городская ратуша, здание парламента и прочие общественные здания. Под приветственные крики на здании парламента был поднят британский флаг. Затем победоносная армия прошла перед ним парадным строем: дивизия Пола-Карю и гвардия шли с юга, части Яна Гамильтона — с запада. В течение трех часов по улицам города текла широкая река стали и хаки, и горожане со страхом и изумлением глядели на этих великолепных солдат, чью дисциплину не могли нарушить ни бедствия, ни тяготы войны, чье непреклонное продвижение не могли остановить никакие препятствия.
С такой помпой и барабанным боем вводился новый порядок. Прежнее правление закончилось бесславно. Думали застать здесь президента, солидного старого голландца, сидящего в кресле с Библией в руках, угрюмо курящего трубку. Но он избрал иной путь. В пятницу, накануне британской оккупации, он покинул столицу и отправился по железной дороге в сторону Делаго Бей, прихватив с собой миллион фунтов золотом и оставив позади толпу чиновников, требовавших выдачи жалования и весьма недовольных выданными им взамен чеками, а также миссис Крюгер, чье здоровье не составляет более предмета заботы британского народа.