1945 год
Новый год встречали в Серебряном. Из наших были с женами Гершберг, я (с Зиной и Леркой), Мержанов, Мацко, Объедков. Время провели хорошо. Начали с коньяка «финь-шампань», пили шампанское, Карданали, Дими, водку, Кюрдамир. Была отличная закусь. Танцевали.
В 2 ч. ночи позвонил Сиротин — поздравил с Новым годом и предупредил, что сегодня буду писать в номер передовую: как страна встретила праздник.
Вечером приехал и написал. Новый год я начал с передовой.
Сегодня — выходной. Галактионов собрал военных корреспондентов поговорить о задачах в связи с наступлением, которое не за горами. Были: Золин, Иванов, я, Брагин, Курганов, Сиволобов, Кузнецов, Павловский, Рюмкин, Мержанов. Присутствовал и выступал Поспелов.
Затем все поехали отдохнуть в дом отдыха Болшево с женами. Отдохнули хорошо.
Сегодня — Старый Новый год. И снова я писал на завтра передовую. Началось наступление. 1-ый Украинский фронт с плацдарма за Вислой, западнее Сандомира. Как часто бывает, я и дежурил к тому же. Передовая — «Победа за Вислой»
Вчера снова повезли Абрама в Боткинскую.
Сегодня снова писал передовую — о Варшаве. Она взята сегодня совершенно неожиданно для нас. Как говорит наш генерал, «Красная Армия воюет не по правилам».
А войска 1-го Украинского фронта заняли Ченстохову и находятся в 15–20 км. от границы Южной Германии. Прорвал оборону и 2-ой Белорусский фронт (севернее Варшавы, за Наревом). Сегодня — три салюта.
Дерется уже несколько дней и 3-й Белорусский фронт, в Восточной Пруссии, но пока особых успехов не достиг.
В Будапеште закончили очистку восточной части города — Пешта. Вот гады, держатся уже с 28 декабря!
Вчера написал на сегодня очередную передовую. Вчера — 5 салютов!
Сегодня два громовых события: войска 1-го Украинского ворвались на территорию собственно Германии и заняли Крайцбург, Пиштен, Ландоберг, Розенберг и Гутентаг («доброе утро»)!
Войска 3-го Белорусского ворвались в южные районы Восточной Пруссии и заняли Едвабно, Танненберг, Найденбург.
Хочу записать разговор с Кокки. Он был у меня в редакции 17 января вечером и сидел часа два.
— Вчера я чуть не угробился.
— ?!
— Летал на «Ил-8». Погода — мудь. А мне позарез одну штуку опробовать надо. Поболтался в облаках, иду домой. Аэродром закрыт облаками. Вывалился из облаков над крышами, чешу от одной к другой. Ну я их всех знаю. Аэродрома не видно — вот тут должен быть. Плюхаюсь куда-то, качусь. Вдруг штурман кричит: «Впереди что-то темное!!!!» Встал. «Дуглас» впереди в 8 метрах. А облака толстые, и туман херовый.
— Когда это, утром?
— Нет, утром я летал на «Ла-7». Это — днем.
— А ты и на других ходишь?
— А как же! Иногда по делу, иногда из спортивного интереса. Вот, например, последняя серия у него (Лавочкина) села на 40 км/ч против проектированного. Полетал, установил, что проектируемая и не может получиться. Все конструкторы получают цифирь, а заявляют всегда на 10–15 меньше (Яковлев, Ильюшин), а он — больше на 10–15. А заводскую уплывку нашел. Так и сказал наркому: покупайте за столько-то километров.
— А для интереса?
— Это на «Ла-5». Там температура в кабине 56°. Нельзя — люди болеют. Конструктор на дыбы: могу охладить, но это съест 25–30 км/ч Вот, думаю, нехристь. Полетел, в кабине — 23°. Он рассчитывал это сделать за счет охлаждения кабины, а я — за счет прекращения доступа тепла. Да еще скорость на этом хочу выгадать — внутренняя циркуляция то уменьшится!
— А что ты делаешь в наркомате?
— Разное. Я же генерал-инструктор. Раньше, например, на серийных заводах не проводилось испытания продукции. И вот скорости в сериях начали падать. Конструктора — это не наше дело, это завод. Ухнули некоторые до 40 км/ч. Я ввел всюду испытателей, преподали программу. Месяц за месяцем тянули кривую вверх. И вытянули. Оборудовали все станции новой аппаратурой. Подготовили новые кадры и посадили знающих людей. Вот сейчас на это дело торгую Марка Шевелева. Курсы испытателей провели: сейчас второй набор идет.
— На иностранных летаешь?
— А как же! Ты ведь знаешь мое правило — самому все пощупать. Летал на «Сандерболте», «Харрике», «Спитфайере», «Кобре», на днях пойду на «Б-29».
— «Кобра» хороша?
— Хороша, но устарела уже. Вот у них есть какая-то «Черная вдова» — вот бы надо посмотреть. Знаешь, я вчера прочел заметку в «Красной Звезде» и заболел. Там какой-то американский грач рубанул через весь континент со скоростью 600 км/ч с гаком!
— Ну?
— Вот я и думаю — весной бы мотануть в Оренбург (ну это близко), лучше — в Ташкент и дать среднюю в 600 км/ч. Здорово, а? Надо машинку найти, да чтобы она бензин тащила, а самое главное — ветер поймать, весной на высотах бывают ветры со скоростью больше 100 км/ч. А полет-то записывается в одну сторону. Я когда по треугольнику летал — и то под ветер рассчитывал, это было ух, как сложно — ведь круг! А тут — прямая.
— Ну а когда на запад пойдем?
— Пойдем обязательно. Вот дай с Куйбышевым разделаться. Ну еще неделю-полторы. Может, к тому времени и Вена будет. А сейчас пойдем ко мне молдаванское вино пить! Надо же его попробовать.
Вчера говорил с академиком Гращенковым об Абраме. Он говорит, что ничего наука пока сделать не может. Средств пока нет. Никто в этой области не экспериментирует.
Говорил об этом с профессором Ермольевой. У ней концентрируются материалы по применению пенициллина. Препарат чудодейственный: триппер излечивает в 1–2 дня, сифилис — в месяц. Но против этой болезни и пробовать никто не пробовал. Не то.
В Москве опять холодно. Топят всюду холодно. В редакционном кабинете у меня мерзнут пальцы и ноги. Худо со светом: во всех домах выключают с 8 до 5 ч вечера. Газ не горит. В городе, говорят, сыпняк — отдельные случаи. Локализуют быстро.
Наступление все прет и прет. В действии все фронты. Начали доколачивать и в Прибалтике. Начали там дней десять назад, но идет дело медленно. Пока объявили только Клайпеду. По остальным фронтам идет хорошо. В иные дни стреляют салютами в Москве по пять раз в день. А вчера не было ни одного салюта — так москвичи даже недоумевали. Вот заелись!
В Восточной Пруссии немцев окружили. Они попробовали вырваться на северо-запад, к Эльбингу. Сначала продвинулись, вчера остановили. Познань окружена Жуковым, а позавчера (правда, Макаренко сообщил об этом еще в субботу-27-го) его войска пересекли тоже границу. Немного застопорилось дело в Силезии, уже дней 7–8 стоим под Бреслау. Топает понемногу и 4-ый Украинский — по Карпатам. Зимой!! Ну и участочек им достался!
Будапешт еще держится. Вчера бросили туда авиацию — дым пошел. Так его и надо, очень уж церемонились.
В Берлине — паника. Дают эвака!
А союзнички все стоят... Вот терпеливые.
Почти через день пишу передовые. Последнюю написал вчера.
Яша Рюмкин блестяще слетал в Будапешт. Он вылетел 19-го января на «Дугласе». Дошел до Арада. Там уходил на фронт полк «Ил-2». Уговорил летчика, сунул с собой в кабину. Затем подлетел на «У-2» до штаба фронта. Выпросил у генерала машину. Притопал в Будапешт. А снимать нельзя — нет погоды. На следующий день чуть развиднелось. Снял. В машину. На связной аэродром. Туман. «Убьешься, нельзя». Уговорил. Дотопал до Арда. Стоит «Дуглас», винты вертятся. Туда. Шли на 5000 м — из-за погоды. Как и туда, шла кровь носом и из ушей.
И вот вваливается ко мне 21-го:
— Снимки нужны?
— Ты откуда?
— Из Будапешта.
— Врешь! Иди, разыгрывай других, мне некогда.
Еле уговорил.
Новое партбюро энергично берется за дело. Вчера закончилось созванное им двухдневное совещание актива о фельетоне. Вместо доклада Заславский рассказал «Как я стал фельетонистом». Очень интересно. Выступали Поспелов, Рыклин, Верховцев, Штих, Гершберг, Рябов и др. Завтра — бюро о своевременном выходе. Вчера нам снова строжайше приказали сдавать в 4:30. Вчера, впервые за месяц, уложились. А то все — 6:30.
Холодно. В редакции — все в пальто — минус 20!!
Наступление понемногу утихомирилось. Уже несколько дней нет в сводке 1-го Укр. фронта. Там, южнее Бреслау, мы форсировали Одер еще дней 10 назад, но, видимо, туго расширяется. Тише стало и на 1-м Белорусском — обкладывается со всех сторон Франкфурт на Одере, правым флангом заняли Бэрвельде (в 70 км. от Берлина — это же их Кубинка!! Вспомнить только, что делалось у нас, когда немцы были в Кубинке!) Войска 2-го Белорусского в основном стоят стеной и не выпускают немцев из Восточной Пруссии, а войска 3-го Белорусского (Черняховского) жмут их. Места им там осталось чуть. Между делом 2-ой Белорусский окружил Эльбинг. В Будапеште продолжается драка.
Прежней стремительности (20–30 км в среднем по всему фронту) уже нет. Дни проходят без приказов. Это понятно. Нельзя месяц выдерживать такое сумасшедшее движение. Тылы отстали на 200–300 км. Наши ребята рассказывают, что сейчас всё за сотни километров (бензин, харч, снаряды), везут на машинах. За границей железка имеет более узкую колею, чем наша. Все надо перешивать, на границе — перевалка, а немцы подвижный состав угоняли. Да что там железка. Пехота отстает на несколько дней. Вот приехал вчера с 1-го Белорусского Кизяев, рассказывает: 5 дней от Катукова не было никаких сведений в штабе: ушел вперед со своими танками и оторвался от всего.
Из немецкой Силезии прилетел наш фотокорр. Устинов. Летел 5 дней. Был в Оппельне, Крайцбурге. Рассказывает — немцы уходят подчистую, во всех городах не видел ни одного! Все вещи брошены, скот бродит, его наши рубят, колют на харч, но не перекололи. Жили там все богато, по горло. Много наших вещей, товаров, машин. Города побиты, но не очень. Часты пожары — солдаты разложат костер в доме, покидают туда мебель, а загасить не всегда умудряются. В лесах — немецкие полки, дивизии, отставшие, сбившиеся с толка.
Немцы вовсю эвакуируют Берлин.
Начали брать к нам «стариков». Ильичев их всячески отваживал, сейчас его нет — берем. В иностранный взяли замом Бориса Изакова, он сейчас трижды орденоносец, был у партизан, был тяжело ранен, лежал год, но нога и сейчас болит — с костылями. В Экономический взяли спецкором Раневского — он работал последнее время в ТАССе, уволили его от нас лет 7–8 назад из-за ошибки (придравшись!!). Замом в отдел обзоров взяли Бориса Горелика. Поспелов мне вчера сказал: «Вот собираются опять ветераны».
Был у нас режиссер кино Калатозов. Он провел полтора года в Америке. Рассказывал свои впечатления. Высокий, большеглазый, солидный, в сером костюме.
Войны средний американец не чувствует. Бешено разрослась промышленность, безработицы почти нет, все работают на войну, и все боятся — кончится война, что тогда делать, опять безработица. Живут крепко, некоторые ограничения только на обувь, сахар и еще кое-что.
Заводы всюду. Даже в Калифорнии, около Голливуда, авиазаводы «Дугласов». О Советском Союзе знают по-прежнему мало, считают все происходящее чем-то вроде чуда. Очень популярен Сталин, Рузвельт популярен, Черчилля не любят. Пресса Херста весьма сильна, недавно съела Чаплина, обвинили его в совращении девушки и прижитии ребенка. Грозило 10 лет, он нанял адвоката за 100 тыс. долларов, еле вывернулся, Рузвельт его бросил на съедение Херсту.
В кино военной тематики нет. Американцы уже два года перестали делать военные фильмы, говорят — народ устал от войны. Газеты выходят в прежнем объеме. Читать — мало читают, Хемингуэя у нас знают больше, в Америке его считают нереалистом. Русских писателей не знают. Среди белогвардейцев — громадный раскол. Большинство — за Советский Союз, руководят всеми сборами в пользу СССР и т.д. Но есть и сильные враги, издается даже газета «Русский фашист».
С неграми дело полегче, есть театры негритянские, берут их и в армию.
Театра в нашем понимании почти нет — ревю. Большинство артистов — актеры одной роли, нашего перевоплощения в роли героев — очень мало и очень немногие. Киношники боятся русской кинематографии: ее методов, исканий, будущего. Русские картины идут в 80–100 кинотеатрах, второэкранных (из, кажется, 18000 киношек).
Ближайшие годы, по мнению Калатозова, — годы цветного кино. Было бы раньше, но патенты цветной съемки скупила одна фирма и не дает другим.
Мультипликатор Дисней делает чудесные картины, но ярый фашист.
Очень много театров кинохроники. Программа — 10 минут дикторского обзора (что случилось в мире за неделю — не надо читать газет), и потом всякий кино-обзор. Кино — переполнены, это — быт. В среднем, каждый американец тратит на кино долларов 30 в год, билет от 50 до 120 центов.
23-го февраля, как раз в День Красной Армии получил орден Красного Знамени. Вручали в Кремле. Вручал Калинин. Сначала Горкин огласил фамилии трех Героев. Затем — сразу меня. Потом еще около 150 человек.
Вручение происходило в небольшом круглом, но очень торжественном зале. Высоченный, с уходящими в высь, прозрачным, с льющимся, каким-то проникающим светом. Массивные колонны, между ними на стенах горельефы — античного торжественного характера. Строгая тишина, и голос Горкина.
Михаил Иванович очень постарел. Я его не видел несколько лет. Стал совершенно седой. Лицо очень усталое, глаза сощурены так, что их почти не видно. Стоит слева у стола, согнувшись, делает шаг, полшага навстречу, протягивает левой рукой орден с коробочкой, правой пожимает руку, говорит «Поздравляю Вас». В первом ряду сидели на костылях. Он делал им навстречу два-три шага.
Быстро. Горкин выкликал пункт из Указа (указы сведены вместе по группам и орденам), вызываемый подходил, получал, отвечал Калинину, уходил. Вручение всем заняло (со съемкой) 45–50 минут.
Большинство получающих — военные. Я был в штатском. Подошел. Калинин вручил, поздравил. Вместо обычного «Служу Советскому Союзу» я ответил: «Спасибо, Михаил Иванович». Он сразу вскинул голову, посмотрел на меня пристально и улыбка пробежала по его лицу. Видимо, он вспомнил меня.
Потом снялись вместе (по группам) с Калининым. День был морозный (-27), но солнечный, яркий. Очень хороший день!
Наступление продолжается, но темпы уже стали, естественно, иными. В Восточной Пруссии немцам, как будто, удалось проложить от Кенигсберга дорожку к морю, к Пиллау. Но много ли уведешь морем — там их 40 дивизий.
Левое крыло 2-го Белорусского рвет на Данциг, правое 1-го Белорусского (Жуков)- на Штеттин. Намечается второй гигантский котел. Жуков форсировал Одер южнее Кюстрина и ждет. Конев правым флангом уже подпирает Жукова, а середкой приближается к подступам Жрездена. Слева он окружил Бреслау.
Прошел слух (пишут немцы), что союзники, наконец, начали наступление в районе Аахена. Начали, вроде, позавчера, но сообщение пока не печатаем.
В отделе — тяжко. Золин уехал на 1 БФ, Иванов — болен, в Архангельском, генерал — болен. Паримся с Яхлаковым каждую ночь. Не вынимая. Да тут еще передовые (сегодня — моя).
На фронте опять оживление. Пошел левым флангом Рокоссовский и правым Жуков. Плечом к плечу вышли к Балтике, к Кольбергу, и учинили позавчера котел в Померании. Таким образом, все побережье Балктики в котлах — Прибалтика, Восточная Пруссия, Померания. Так Германия скоро станет сухопутной страной. На остальных участках тихо. О прорыве к морю написал передовую.
Союзники действительно начали 23-го наступление. Идет довольно успешно, хотя темпы и не наши. Находятся сейчас в 5 км. от Кельна. Начали они, наконец, долбать авиацией Дрезден и другие пункты, лежащие в ближнем тылу нашего фронта.
Сенька Гершберг рассказал хороший анекдот по поводу Крымской конференции:
Прощаясь, Рузвельт и Черчилль говорят:
— До встречи в Берлине.
— Милости просим! — ответил Сталин.
Это очень хорошо сказано. Рыклин собирается обыграть это в «Крокодиле» (сделав сцену между освобожденным англичанином и нашим бойцом или т.п.).
Популярный ныне бытовой анекдот:
— Кто твой муж?
— Газовый монтер. А твой?
— Повар. А у Машки?
— Инженер.
— Так ей, стерве, и надо!
Вчера чествовали в Серебряном бору Рыклина — в связи с его 50-летием и Баратова — в связи с награждением орденом Ленина за безупречную выслугу лет в армии. Были: Сиротин, Поспелов, Малютин, юбиляры, Сиволобов, Гершберг, Азизян, Кирюшкин, Шишмарев, Объедков, Лукин, Потапов, Корнблюм, Креславский, Заславский.
Пили крепко. Говорили спичи. Здравицы. Пели песни.
Рыклин рассказал, что в его городке — Стародубе — были три профессии — часовщик, портной, сапожник — «интеллигентные профессии», по которым отец хотел его пустить.
Заканчивал свою речь Гриша фельетонно: «Как говорится в таких случаях: Уважаемый товарищ редактор! Не имея возможности лично отблагодарить всех поздравивших меня с юбилеем, разрешите в Вашем лице...» Раздался хохот, Гриша и Поспелов облобызались.
Позавчера на заседании редколлегии Гершберг, наконец, был утвержден зав. экономотделом. В течение нескольких лет он был ВРИО. Вчера в Серебряном выпили по этому поводу.
Сегодня Вадим Кожевников рассказывал интереснейшие вещи. Он был в неких органах и просил материалы о действиях наших разведчиков. Меркулов ему посоветовал заняться другой темой: борьбой за чистоту хлебных семян.
Оказывается это — колоссальное дело, огромного народнохозяйственного значения. До войны в результате колоссальных государственных усилий, у нас было благополучно. Но это — проблема проблем всех стран. Зерно заражается различным бактериями, кроме того — в силу различных причин — вырождается, теряет сои благородные качества и биологически перерождается. Крайне важно оградить основной семенной фонд и поля от таких зараженных посевов. До войны мы проделали титаническую работу. Ее всегда вели органы НКВД. Были установлены строжайшие кордоны на границах (к растениям они были придирчивее, чем к контрабандистам), барьеры между областями, неусыпное наблюдение за семенным фондом. Этим фондом мы маневрировали, как армиями, безжалостно забирали и изымали подозрительное зерно, давали другое. Тоже делалось и за границей. Но у них маневренные возможности были меньше. Я помню, как лет 10–15 назад мы часто печатали, что в Канаде или в Бразилии «чтобы не падали цены» фермеры сжигали десятки тысяч тонн зерна. Дело объяснялось гораздо проще (и гораздо сложнее). Это — проводилось государственное уничтожение подозрительного зерна. Государство не только скупало у фермеров зерно, но и платило им за расходы по его уничтожению.
Во время войны эта проблема у нас резко обострилась. Во-первых, в связи с недостатком хлеба на севере и на Дальнем Востоке, мы получали зерно из Америки. Пришлось установить старый кордон. Наши заокеанские друзья воспользовались случаем и частенько подсовывали «то» зерно. И часто, несмотря на голод и скуднейшее обеспечение населения севера хлебом, мы, получая зерно и благодаря за него, вывозили его потом в море и топили. Недаром, почти все работники хлебной инспекции Мурманска, Архангельска, Дальнего Востока — награждены орденами Ленина.
Но гораздо сложнее дело обстояло в оккупированных немцами областях. Они и тут проводили политику истребления. Они вывезли из Украины, Белоруссии, Кубани благородный семенной фонд (желая облагородить свои посевы в Германии), а сюда завезли зерно подмоченной репутации. В итоге, уже при немцах урожай хлеба в оккупированных районах составлял едва 30% довоенного. Но это — полбеды. Сейчас из-за этого нависла страшная угроза над всеми остальными районами. Пыльца растений при благоприятных условиях погоды переносится на расстояние до 1000 км. В стране — огромное движение, колоссальные перевозки — самая благоприятная обстановка для размножения беды. И вот тут нужна исполинская работа. И настоящая бдительность. Вадиму рассказывали, что недавно были обнаружены два вагона зерна, посланные из Донбасса на Урал, хотя тот и не запрашивал. Как это получилось? То ли напутали, то ли заслали по ошибке, то ли кто-то действительно затребовал и забыл. А, может, и сознательно послали заразу.
Наша Наташа Волчанская ездила с советской профсоюзной делегацией в Лондон на всемирную конференцию. Вчера она рассказывала подробности. Занятно!
Путь лежал через Иран, Аравию, Египет, Францию — воздухом. При отличных условиях 4–5 дней, обычно (с непогодой) — до 10 дней. На промежуточных аэродромах образцовое обслуживание. Был а Каире: страшная смесь нищеты и богатства; нищие — грязные, обвшивевшие, в лохмотьях — продают ужасные на вид лакомства, ощущение брезгливости не покидает потом неделю. В Египте тьма людей — и все ничего не делают, жрут, сидят в кафе или стучат в кости. Была у пирамид — чрезвычайно интересно, но неорганизованно. Пирамиды — облезшие, все ценное — даже орнаментировку — англичане вывезли в свои музеи. Экскурсоводы — четыре невероятно грязных араба. На невероятной смеси всех европейских языков «объясняют» самые невероятные вещи. Яйцо у сфинкса выщерблено временем, арабы поясняют, что это Наполеон бил из пушки. Всех европейских женщин они почему-то называют Мария.
Наташу поразило, что арабские ребятишки на улицах играют в скакалку, также, как и наши.
Ефрат — грязная, необычайно унылая река, топкие, грязные берега, мутная желтая вода. От Рая тут ничего не осталось.
Тяжелое впечатление оставляет Франция. Летели над ней — ни поездов, ни машин. Страшная безработица, голод. Женщины, как правило, без чулок (хотя и холодно, и ноги синие — НЕТУ!), не видела ни одного человека в кожаной обуви — дерево. Паек -300 гр. хлеба и почти всё. Но очень бурлит общественная жизнь, всюду плакаты, воззвания, лозунги. К нашим отношение — восторженное.
Наших было 42 чел. Летели на трех советских самолетах со своими экипажами. Старший — Чулков.
Лондон. Вид неказистый, мрачный, тяжелый. Совершенно угнетающее дело — туманы. Они какие-то особенные — это копоть, и его как будто глотаешь. Даже в комнатах туманно.
Женщины и дети в большинстве эвакуированы из-за Фау-1 и Фау-2. На улицах детей почти не видно. Очень много американцев, канадцев, австралийцев, много женщин в военной форме (элегантно — длинные прямые брюки, со вкусом курточки). Много машин, все очень быстро ездят.
Лондон сильно разрушен. Некоторые улицы снесены в дым, ремонта не видно. До сих пор методически обстреливают. Раньше, при Фау-1 успевали объявлять воздушную тревогу за 6 минут до удара. При Фау-2 не успевают и не слышат полета. Взрыв, а затем — через несколько секунд — грохот рушащегося здания. Каждая бомба — квартал в щепки. Однажды видели полет Фау-2– как огонек метеора, и взрыв. Население внимания не обращает, бесполезно, но многие ночуют в метро, говорят, что теплее и уютнее.
Магазины торгуют бойко, но промтовары лимитированы. Чулки, носки, обувь, одежда, сукно — по талонам. Хлеб не нормирован, остальные продукты — норма. Сахару — 400 г. в неделю. Масла сливочного совсем нет, маргарин. В ресторанах — без карточек и сравнительно недорого, но можно заказать только одно мясное блюдо, за вторым мясным надо идти в соседний ресторан.
Еда безвкусная. По утрам обязательно овсянка, которую наши называли «кашей-затирухой».
Англичане Наташе не понравились. Корректные, но страшно сухие. Лицемерные. В ресторане не дашь положенного на чай — и лакей нечаянно обольет соусом. Ханжи. Святость семьи и порнографические открытки в магазинах, порнофильмы в кино, балеты с голыми девушками.
Много кино. Очереди на 30–40 минут. В основном — американские фильмы, в том числе — превосходный фильм о Шопене. Английских картин не видели. Дважды была в театре. Постоянных трупп нет. Смотрели «Ричарда III» Шекспира — очень хорошо, но наша постановка богаче; смотрели оперетту — никуда не годно.
Отношение англичан не понравилось. Стараются не пускать куда только можно.
Рыклин рассказал новый анекдот о Крымской конференции. Зашла речь о том, как делить репарации с Германией.
— По частям, — сказал Черчилль.
— По участникам, — сказал Рузвельт.
— По трудодням, — ответил Сталин.
Сегодня ушел обедать в 11 ночи и решил остаться дома — болела голова. Лег в 2. Только уснул — звонок. Поспелов просит прийти в редакцию.
— Срочное дело. Можете?
Пришел.
— Надо написать о репатриации военнопленных союзных армий. Задание т. Молотова. Вас ждет генерал Голубев.
Поехал. Генерал-лейтенант Голубев — зам. уполномоченного СНК СССР по репатриациям. Маленький кабинет. Толстый широкий генерал, две линии нашивок, широкое лицо, покоробленное у губы и на щеке шрамами. Когда встал — великан. Сидел еще помощник уполномоченного генерал-майор Басилов, низенький, худощавый, усатый, приветливый.
Говорили часа два. Рассказали интересные вещи. Буду писать в номер. Потом Голубев начал расспрашивать меня, где я бывал. Я рассказал.
— Много видите вы, журналисты. Как вы обеспечены?
— По разному.
— Ну вот вы, например.
— 3000–3500.
— Столько, сколько командир корпуса.
Рассказал, что командовал армией. Под Москвой, у Подольска в 1941 г., брал потом Медынь, Духовщину и пр. Был тяжело ранен («накрыло нас десять человек огнем — восемь убито») и попал сейчас сюда.
— Обо мне много писали. Как бы достать — память!
Я обещал помочь.
Помнит меня по газете, помнит ребят, которые к нему приезжали — Белявского, Лидова, Курганова.
Расстались друзьями.
Сегодня напечатана опять моя передовая «Удары Красной Армии по врагу».
Получили сообщение, что Костя Тараданкин награжден орденом Отечественной войны 2-ой степени. Наконец-то!
В 12, когда я еще спал, позвонил Гершберг.
— День отличный. Звонил мне Яковлев. Приглашает к нему на аэродром, посмотреть послевоенную авиацию. Едет Заславский. Поедем, а! Через полчаса он пришлет машину.
Поехали. Приехали на завод. Вышел Яковлев, сели в другую машину, поехали на аэродром. Он в генеральской форме, с ленточками орденов (восемь, в два ряда). День солнечный, веселый, хотя и 10о мороза.
Еще дорогой Яковлев говорит:
— У меня сегодня одно очень большое событие. Скажу после.
На аэродроме проезжаем мимо красноватых истребителей.
— Это новые Микояновские, — поясняет Яковлев.
— А вот и Яки!
Сошли. Целое племя новых пассажирских машин.
Первый стоит Як-8 — изящная серая двухмоторная машина. Назначение — внутриобластные перевозки. «Маленький Дуглас». Два мотора «М-11» по 150 л.с., моторы закопчены. Внутри скромно, но хорошо отделано. Яковлев предложил пройти, сесть. Деревянные удобные кресла с подзатыльниками. Шесть пассажирских мест. Уборная (просторная — я сразу вспомнил теснейшую на дирижабле «В-3», из которой высовывалась половина командира корабля). Регуляция воздуха — теплый/холодный. Серый сплошной коврик.
— Садись в пилотское кресло, — предложил Яковлев.
Я сел. Два кресла, двойное управление. Отличный обзор. Скорость 220, дальность 1000, за счет дополнительных баков — 1500. Стоимость 100–150 тысяч.
— Тебе ее заказывали?
— Нет. Мне никто не заказывал ничего, но конструктор и не может ждать. Я хотел сделать машину, промежуточную между большими аэродромами. Эта — садится, где угодно.
Рядом другая — «Як-14». Одномоторная, тот же «М-11». Моноплан тоже, но крыло над кабиной, поэтому — подкосы. Это — настоящий воздушный автомобиль. И все сделано под автомобиль. Широкая дверка, четыре места, как в машине, садиться так же. Приборная доска, как в машине, и даже ящички по бокам. На доске — витая надпись «Яковлев» и «№14».
— Земной человек плохо себя морально чувствует в самолете. А тут все привычно, как в машине. Этот стиль много значит. Поставил даже глушитель, чтобы и мотор работал по-автомобильному. Послушай!
Запустили (запуск из кабины!). Звук очень приглушенный, чуть громче авто. В кабине можно свободно разговаривать. Скорость — около 200, посадочная — 65. Багажник сзади, на 2–3 чемодана, за сиденьями — место для портфелей, свертков. Обзор — чудо.
— Это настоящий автомобиль личного пользования. Таких много в Америке. Стоимость будет не больше «Эмки». Сейчас она полетает.
Подошел летчик, молодой, скромный, деловой, высокий рост, кожанка.
— Познакомьтесь, Расторгуев. Сегодня — юбиляр. Летал утром и поставил не то союзный, не то мировой рекорд скорости.
Поздравили.
— На чем?
— На моей новой машине.
— Все документировано? По треугольнику? — спросил я. — По правилам ФАИ? Комиссары были?
— Все чин чином, — отвечал летчик. — Летал полчаса. Можно подавать официально, а аэроклуб.
— Так об этом надо написать!
— Погоди, рано. Машина — особая.
— А что особого?
— Вот увидишь после.
Расторгуев сел в «Як-14» и улетел. Прошел низко над нами. Мотора почти не слышно. Идет, как по ниточке. Малый вираж и снова строго горизонтально. Управляемость и послушность отменные.
Пошли дальше.
— Вот вам нужны в «Правде» несколько таких машин, как 14-ая, — сказал Яковлев.
— Нет. Такие — само собой. Мне лично нужна машина с радиусом в 1500–2000. И скоростью в 400, — сказал я. — Мне надо в один день успевать в Берлин и обратно — к выходу номера.
— Так вот тебе «Курьер», — ответил Яковлев. — Скорость 600, дальность — 2000. Устраивает? Это будет пассажирский экспресс.
Мы вошли в ангар.
Длинный красный самолет, красная сигара. Это и есть «курьер» — переделанный «Як-9», бывший истребитель, вооружения сняты, добавлено 2-ое место.
— Садись в кабину, приноровись, удобно?
Я залез. Никое, очень удобное сиденье, откидной столик, слева — высотомер, справа — саф. Летчик не отгорожен, можно его толкать, хороший обзор. Даже сидя в самолете, я чувствовал себя уже летящим с большой скоростью.
— Хороша! — сказал я.
— Вот — пожалуйста. Я согласен дать ее тебе в полет, когда понадобится. Все испытания прошла. Позвони, когда будет нужно!
Вышли из ангара. Около стояла красная машина, одномоторная, похожая на иглу с несколько толстым хвостом.
— Это и есть сегодняшний юбиляр. Реактивный самолет. Взлет с обычным мотором, на высоте — включает реактивный.
— Сколько он работает.
— Около получаса. Вполне достаточно для воздушного боя. Но для него у меня сделан и другой самолет — «Як-3» с новым мотором. Будет самый быстроходный истребитель мира. Вот он стоит в ангаре. А рядом — «УТ-2», сейчас всюду обучают на нем.
— А ангар у тебя давно?
— Нет. Раньше у меня не было. Все самолеты стояли под открытым небом. Бился, ничего не могу сделать. Сказал т. Сталину. Он сразу, не переспрашивая никого, сказал — дать! Дали мне, Микояну, Лавочкину.
Подошел худощавый, невысокий, веселый летчик, на вид — лет 35, в кожанке, генеральские погоны.
— Федрови.
Заславский говорит: хорошо бы полетать хоть на одной из виденных.
— Давайте я вас покатаю, — засмеялся Федрови. — Как раз сейчас полечу.
— На чем?
— «Мессер-108». Новый. Испытываю, что он такое. Прошу!
Но Яковлев запротестовал: «Некогда». Видимо, не хотел отвечать за нас.
Поехали на завод. Зашли в кабинет. В камине — дрова горят, уютно. Сели.
— А я с этим камином натерпелся. Начал строить этот корпус, запроектировал камин, широкую лестницу. С стройинспекция не утверждает, говорит — по нормам не полагается. И ни в какую!
Работает у меня подарочная группа (пепельницы с самолетами). Так часто делаю то одному, то другому подарочный самолет для ребят. И вот случилось: Рузвельт прислал Сталину свой портрет. Сталин ответил тем же, а рамку для портрета — строгую, художественную — мы делали. Я вот давно думаю над тем, чтобы вещи делать не только правильные, но и красивые. Ведь изуродовали Москву новыми безобразными домами. Хочу написать об архитектуре — архитектора услыхали, Христом Богом просят написать, помочь им прошибить косность. Хочу написать и о театре. Вот я, конструктор, дал за время войны столько-то новых самолетов. А что дал Большой театр? Один спектакль «Иван Сусанин», да и то испортил его. Говорил я об этом с Поспеловым — и об архитектуре, и о театре, а он боится что ли?
Позвали завтракать. Маленькая столовая, тут же — при кабинете. Чудный сервиз. На столе — коньяк «КС», водка, Мукузани, Цинандали. Легкая закуска, печеная картошка, заливная осетрина, горячая рыба, ромштекс, кофе с яблочным пирогом. Великолепно и вкусно.
После завтрака — опять в кабинет. Заславский завел разговор о механизме творчества, спросил — где Яковлев работает.
— Я работаю здесь, в кабинете, больше у меня рабочей комнаты нет. Иногда фотографы требуют, чтобы я снялся за чертежной доской, за расчетами. Я им говорю, это же враки. Я даю идею, основное решение проблемы, а дальше — дело, пожалуй, техники. При современном оснащении нас расчетной наукой и при нынешних знаниях авиации, да плюс еще наш опыт — технически грамотные идеи можно обосновать быстро. Этим и занимаются мои помощники. Но одних знаний недостаточно. Нужна творческая интуиция. Вот есть такой авторитет в области аэродинамики — проф. Пышнов, ты его, Лазарь, знаешь хорошо. Сколько раз он пытался создать машину, а не получается. Как я творю. Мне необходимы ощущения. Я разговариваю с вами, с другими людьми, бываю в театре, на заседаниях, а мысль все время где-то подсознательно работает. И мне необходимо общаться с людьми. Если бы меня заперли на три месяца в комнату — я бы ничего не создал и захирел.
— Расскажите, все же, о создании какой-нибудь машины.
— Хорошо. Вот свежий пример. т. Сталин устраивал прием де Голлю. Кажется, 9 декабря прошлого года. Пригласили почему-то и меня. Видимо, потому, что был и командир полка «Нормандия», а они все время хвалят «ЯКи». Прием был в Екатерининском зале. Молотов поднял тост за гостя, гость — за Сталина и, кажется, Молотова. Потом Сталин начал провозглашать тосты. И вдруг слышу — «За Яковлева, конструктора советских грозных истребителей». Я сразу встал. И вот вижу — Сталин идет с бокалом к моему столу. Я совсем растерялся. Пошел навстречу. Чокнулись. «Вы хорошо выглядите, я давно вас не видел», — сказал Сталин. После банкета т. Сталин пригласил посмотреть кино. Посмотрели одну картину. «Ну что, по домам или будем смотреть еще?» — спрашивает Сталин. Все, конечно, молчат. «Ну, давайте посмотрим еще. Что есть?» Ему называют. Он выбрал «Волгу-Волгу». (Сталин, видимо, очень любит эту картину. Мне когда-то Полина Осипенко рассказывала, что на даче Сталина еще в 1938 или 1939 г. ее вертели, потом еще кто-то говорил. Гершберг рассказывает, что Сталин смотрел ее десятки раз. — ЛБ ) Прокрутили. «Ну, по домам — или еще?» Опять все ждут. Начали вертеть мультипликацию Диснея, сделанную специально для России, на русском языке.
Потом Сталин взял командира «Нормандии» подполковника Пуяда и пошел в соседний зал, туда же пошли еще несколько человек. Проходя мимо меня, он потрогал ордена, побренчал ими и засмеялся: «А неплохо получается?!» и позвал меня. Сел за стол. «Дайте нам шампанского!» Сам открыл бутылку, налил в бокалы. Выпили. Потом спрашивает у командира:
— Вы летали на Як-9 с 37-мм пушкой?
— Да.
— Нравится вам эта машина?
— Хорошая машина. Но нам больше нравится «Як-3», это более маневренный самолет.
— Но у него вооружение слабее.
— Зато маневренность больше.
— Ну это важнее для индивидуального воздушного боя, — заметил Сталин. — Зато пушка 37-мм разносит любой современный самолет. Видите, у нас есть идея устраивать в воздухе при налете вражеских бомбардировщиков воздушную артиллерийскую завесу. Как вы на это смотрите?
— Вот если бы на «Як-3» поставить 37 мм пушку — это было бы хорошо, — упорствовал француз.
— Ну как вы не понимаете, — возразил Сталин. — Это же разные задачи: воздушный бой и артиллерийский заслон. Конечно, было бы хорошо иметь «Як-3» с 37 мм пушкой, но такого самолета нет, и вряд ли это возможно. Яковлев, как вы думаете, это возможно?
— Нет, т. Сталин, — ответил я. — Это невозможно. «Як-3» — самый легкий в мире истребитель. Если на него поставить 37 мм пушку — это его резко утяжелит и он потеряет и скорость и маневренность.
— Ну, вот видите, — сказал Сталин. — Конструктор говорит, что это невозможно.
А француз упорствовал. Он явно не понимал идеи Сталина и хотел иметь тяжелую пушку не для завесы, а для драки.
— Ну, с ним каши не сваришь, — махнул рукой т. Сталин.
Беседу переводил работник НКИДа. При переводе он явно путался в технической и военной терминологии, и я, несмотря на весьма слабое знакомство с французским языком, и французский летчик его часто поправляли.
— Вот так всегда, — заметил полушутливо т. Сталин. — Мы воюем-воюем, а придут дипломаты — и все испортят.
Он еще пару раз — по ходу разговора и очень к месту — сказал это о дипломатах.
Вернулся я домой на дачу в 5 ч. утра, и уснуть не могу. Свербит мысль: как бы все-таки поставить на «Як-3» тяжелую пушку. Ходил, лежал, думал. И постепенно начала рождаться мысль: передвинуть летчика, это освободит место для более габаритного вооружения, сделать то-то, так-то изменить центровку. В 9 ч. утра я уже позвонил на завод и приказал приготовить к часу дня такие-то и такие-то расчеты. Приехал, сели. Неделю работали. И вот, в субботу, я позвонил т. Сталину.
— Могу поставить на «Як-3» 37 мм пушку.
— А скорость и маневренность?
— Останутся без изменения.
— Это очень хорошо.
И в понедельник меня уже вызвали со всеми расчетами и данными (об этом он дал в Комсомолке. Надо взглянуть. — ЛБ ).
Вообще, т. Сталин давно уже высказал мысль о том, что современная авиация должна быть пушечной. Помню еще до войны он вызвал меня и спросил, как вооружены современные иностранные самолеты. Я ответил, что «Спитфайер» имеет столько-то мелкокалиберных пулеметов, «Харрикейн» столько-то и пр.
— Это обывательский подход к авиации, — сказал Сталин. Они успокаиваются тем, что их много Но раз их много — рассеивание большое, а убойность — ничтожна. Сейчас вслед за нами будут бронировать самолеты, что тогда сделает мелкокалиберный пулемет? Самолет истребитель должен быть вооружен пушками и пулеметами крупного калибра.
— А вот другой случай создания машины. Дело было в 1943 г. в сентябре или октябре, когда наши войска форсировали Днепр. Вызвали нас к т. Сталину — был Маленков, Новиков, Шахурин, кто-то еще; из конструкторов — Ильюшин, Лавочкин и я. Сталин сказал
— Наши войска вышли к Днепру. Немцы бросили туда свою авиацию, бомбят вовсю, а наши аэродромы далеко, близких аэродромов в Днепру нет, дальности у истребителей не хватает и они не могут бороться с немцами. Нужно срочно увеличить дальность. Что вы можете предложить т.Лавочкин? (Между прочим, об этом — дальности аэродромов, невозможности их пододвинуть из-за прибрежных болот и леса мне как раз говорил тогда на фронте командующий 16 -ой воздушной армией генерал-полковник Руденко. — ЛБ ).
Лавочкин встал и ответил, что дальность увеличить нельзя, т.к. это снизит скорость, но он может предложить другие улучшения.
— Нам сейчас дальность нужна, — перебил т. Сталин. — Дальность, дайте мне дальность. Можете?
— Нет, т. Сталин, не могу.
А я сказал, что могу и через несколько минут постановление было оформлено.
Спустя некоторое время наши самолеты производили большую операцию по эвакуации штаба И.Б.Тито из окружения в Югославии (об этом писал летчик Калинкин в «Красной Звезде» в конце прошлого года. — ЛБ). Но «Дугласы» должны были действовать обязательно под прикрытием, иначе вся операция могла пойти насмарку. И вот, полк «ЯК-9» днем пролетел через всю территорию Украины, Румынии и Югославии, занятую еще немцами, и без посадки опустился в Бари в Италии. Из этой машины сейчас родился «Курьер». Такая дальность тебя устраивает, Лазарь? А помогло мне в этом деле и одно внешнее обстоятельство. Когда я стал замнаркома, я добился постановления (и с этим т. Сталин согласился), чтобы конструкторы 1-ой категории имели в год 500000 рублей абсолютно бесконтрольных, на риск. Он может кинуть эти полмиллиона на ветер, не думая о Наркомфине, Госконтроле и т.д. Конструктор должен иметь право на риск. Вот на эти деньги я и строил машину. Что в этом случае обеспечило успех и в чем здесь проявилась роль конструктора? Конструктор не должен ждать заказа, благодаря предварительной работе общая схема машины и сама она в первом приближении были готовы еще до разговора в Кремле. Успех обеспечило и то, что я поставил перед собой хотя и дерзкую, но разумную черту: 2000 км. Поставь я 3000– и ничего бы не вышло. Роль конструктора заключается в том, чтобы определить пределы дерзания и наметить наиболее короткий путь к цели. Иные идут более длинным путем, третьи заходят цели во фланг, а то и с тыла, некоторые совсем сбиваются с пути и не приходят к ней (говоря это, Яковлев чертил на столе эти пути).
— А над чем вы сейчас работаете? — спросил Заславский.
— Над истребителем.
— Как вы относитесь к Ильюшину?
— Я считаю его гением. В 1938 г., задолго до войны он предложил штурмовик, которого и до сих пор нет ни в одной армии мира. Идея его заключалась в том, чтобы бить танки, когда они раскрыты.
Война на излете. Уже две, пожалуй, недели союзники наступают, не встречая никакого организованного сопротивления. Немцы, видимо, решили там открыть ворота. Ясно это было с первых дней нового наступления союзников. Не было сопротивления ни на линии Зигфрида, ни на Рейне, ни за ним, без боя немцы отдали даже Рурский район.
Наша печать сначала молчала. Впервые об этом сказал в № от 1 апреля Галактионов. Тогда стали давать и ТАСС, и остальные газеты.
По-видимому, немцы решили из двух зол избрать меньшее. Хотя зоны оккупации Германии и поделены, но большая разница — как эти районы будут заниматься: с боя или без боя. И немцы предпочли, чтобы союзники заняли как можно больше, а наши казаки — как можно меньше. И на нашем фронте по-прежнему драка.
За это время Василевский дожал группировку юго-западнее Кенигсберга (сейчас в руках окруженных остается Кенигсберг, Пиллау и южная часть Земландского полуострова), Толбухин (3-й Укр. фр.) отбил все атаки за Дунаем, опрокинул немцев, влез в Австрию и вчера, как сообщили уже немцы, вступил в предместье Вены. Малиновский занял Комарно, Братиславу. Пошел выравнивать мешок и 4-ый Украинский фронт.
Немцы дерутся довольно энергично. Появились на нашем фронте и реактивные самолеты, в частности, «Ме-262». Несколько штук уже сбили. Вчера мы об этом первый раз сообщили.
Вадим Кожевников предложил мне вместе поехать на фронт, поглядеть на Германию. Маршрут — Вост. Пруссия, Померания, Бранденбург, Силезия. Заманчиво. Генерал морщится: не могу отпустить вас на три недели. Но позавчера он сам предложил мне:
— А что, Лазарь Константинович, если вам в Вену?
Я позвонил Кокки. Он сказал, что согласен, но после 15–20. Обязательно туда полетит. Но до этого должен смотаться на пару дней к Баграмяну, на 1-ый Прибалтийский, а потом в Куйбышев. Другой оказии нет, поздно, к Вене не успею.
Вчера гром: денонсирование пакта с Японией. Японское правительство в тот же день подало в отставку. У нас — шум, разговоры, прогнозы. Яша считает, что воевать не будем, Изаков говорит, что японцы отдадут все, что попросим, Минаев считает — это война.
Бурные события. Берлин агонизирует, занято на вчера 90% его территории. Вчера весь мир облетело сообщение о том, что Гиммлер сделал (через шведов) заявление Англии и США о капитуляции, они ответили, что надо капитулировать перед всеми.
Сейчас вся пресса мира полна слухами: Гитлер убит, Гитлер в Берлине, Гитлер ранен, Гитлер улетел, Гитлер разбит параличом, у Гитлера кровоизлияние в мозг и т.д.
25-го войска 1-го Украинского фронта встретились на Эльбе с союзниками. Позавчера прилетел оттуда Устинов. От нас был он, Конст. Симонов (от «Кр. Звезды) и Крушинский (Комсомолка). Американских журналистов и киношников — 50 человек. Устинов рассказывал, ведут себя, как коршуны, грязны, небриты, в касках, с револьверами, гранатами и бутылкой вина в заднем кармане. Все держались просто, дружественно.
В Сан-Франциско 25-го открылась мирная конференция. Там — т.Молотов. От нас полетела Наташа Волчанская, от «Известий» — Жуков и Гурарий.
Вчера начали готовить победные номера. Я — в комиссии.
С 30-го в Москве отменяется затемнение.
Все считают, что победа свершится на днях.
Вчера был на параде. Чудный, солнечный день. Все ждали демонстрации, но так до последнего дня и не было ясно. Попов собирал секретарей райкомов, ничего не сказал определенного. Между прочим, сказал, что должны следить, чтобы народ хорошо одевался, а директорам заводов и секретарям не худо бы было завести шляпы.
Парад очень насыщенный. Особенно много самоходок, танков. Раньше, когда мы их видели, мы думали — как они будут себя вести в бою. Сейчас знаем — это вещь. Великолепна новая форма генералов.
Генералитет стоял на нижней трибуне. Потом стало слышно, как т. Сталин сказал им: «А нельзя ли вас попросить сюда». Поднялись Фалалеев, Воронов и другие.
Кончился парад, и тысячные толпы ринулись на площадь. Мы смотрели от «Москвы» — буквально вся Тверская залита народом, и все мчатся на Красную площадь.
И вчера и сегодня работаем. Сегодня — дежурю. Сегодня ждем Берлина.
События кувырком.
2 мая объявили Берлин. Всю ночь возились с материалами, Яхлаков не вылезал с узла.
В 9 ч. вечера позвонил Телегин и сообщил, что Темин вылетел со снимками Берлина. Я помню, как несколько месяцев назад, недели за две до взятия Варшавы, он пришел ко мне и заявил:
— Пришла пора вставлять перья. Темин будет снимать флаг над Берлином и первым привезет его в Москву. Темин хочет опять в «Правду».
Я поддержал его, и его взяли. И вот он летит. Магид сразу связался с маршалом авиации Фалалеевым и самолет повели. Разрешили ему лететь без посадки в Яново, перенацелили на Внуковский, на не Астафьевский аэродром, дали ночной старт. В 3 часа Темин прибыл в редакцию, проявили, напечатали, дали три снимка (снимок Рейхстага никак не лез на 1-ую полосу под приказ, я предложил убрать Шпигель, поднять приказ и тогда войдет. Поспелов пошел на эту меру, впервые в «Правде»). Снимки обошли всю мировую прессу.
В этот день мы выходили одни. На следующий день все газеты вынуждены были перепевать нас. Да и снимки их пришли только 3-го к вечеру. Кстати, в этот день (3-го) прилетел и Рюмкин. Можно представить себе его разочарование.
О том, как Темин снимал Берлин, помещено сегодня в «Правдисте», там же дано постановление редколлегии и премировании его (писал я) и отклики иностранной прессы. Как снимал Рюмкин Рейхстаг — я записал на листочка и, кроме того, написал сегодня для инорадио — «Флаг на Рейхстаге».
Между прочим, стоит отметить. В 11 ч. вечера 2-го Яхлаков разговаривал по прямому проводу с Золиным (в штабе 1-го Белорусского фронта). Тот сказал:
— Завтра вылетает Рюмкин.
Яхлаков: -Уже летит Темин.
Золин:
— Темин вряд ли вылетел. Кроме того, он не снимал Рейхстага, а Рюмкин снимал.
Редакция объявила группе товарищей, в том числе и мне, благодарность за подготовку первомайского и берлинского номеров. Сегодня вышла «Летучка» ко дня 5-го мая. Там обо мне хвалебная статья под заголовком «Спокойная уверенность», писал Лешка Штих.
Был у меня сегодня Коля Константинов. Когда-то учились вместе в Курганском СХТ. С той поры (25 лет!) не виделись. Он был научным работником ТСХА, ополченцем и стой поры дерется. Сейчас старшина, награжден Красной Звездой и «За отвагу». Внешне — типичный Швейк, а был кругляшок.
Сейчас готовим номера Победы.
Слухи о смерти Гитлера и иже с ним все упорнее в мировой печати. Горбатов и Мержанов передали корреспонденцию о том, как нашли труп Геббельса, Вишневский и Золин — о том, как шли переговоры о капитуляции. Обе задержаны.
В мировой прессе шум по поводу ареста нами 16-ти поляков-диверсантов. Даем сообщение ТАСС.
Сегодня — выходной, у нас собрались в театр. Премьера в театре «Миниатюр» — «Чужое дело». С Гершбергом.
В 4ч. я поехал за билетами. В 5 вернулся домой. И начались звонки.
— Лазарь, что ты сидишь дома? — позвонила Витя, кузина. — Наши инженеры рассказывают, что война кончена. Верно?
Я сразу позвонил дежурному по редакции. Дежурил Шатунов.
— Слухи ходят. Сейчас приедет Поспелов.
Новый звонок. Галя Погосова из ТАССа.
— Обнимаю. Целую. Все верно. Уже подписано в деревушке у Эйзенхауэра. Приезжай пить шампанское. Я хоть больна, но когда мне позвонили из ТАССа, сбегала удостовериться. Приезжай, ей Богу! У меня есть бутылка.
Пришла Феня со двора.
— Весь двор говорит.
Звонок.
— Я сейчас приеду к вам. У меня есть поллитра. А?
Звонок. Вера Голубева из «Смены».
— Я не могу. Хоть что-нибудь выпить! Сейчас прибегу.
И прибежала. Раскрыли бутылку ликера. Чокнулись..
Прибежал Валерка:
— Папа, правда, что война кончилась?
— Правда.
— Ух хорошо, я завтра в детский сад не пойду.
Звонок. Хозяйка Фениной знакомой.
— Вы меня не знаете. Верно ли это? Верно!! Крепко вас целую.
Славка:
— Папа, я пойду на Красную площадь, можно? А можно мне завтра в школу не идти?
На Красную площадь — это уже рефлекс.
Звоню Кокки. Подходит Валя, Володя болен.
— Ну, я его сейчас выздоровею. Война кончена!
— Лазарь, вы треплетесь? Приезжайте сейчас же, четверть спирта поставлю на стол. Ей Богу? Только не разыгрывайте — я сейчас всему городу звонить буду.
Конечно, на театр плюнули, послали жен, а сами пошли в редакцию. Собрались Поспелов, Сиротин, Малютин, Козев, Гершберг, Азизян, Шишмарев, Магид, Сиволобов, я. Ждем, может будем выходить. Слушаем радио — вспоминаем, как слушали также в иностранном отделе в первый день войны речь Риббентропа.
Звонки непрерывно.
Выясняются подробности. В 2 ч. по парижскому времени в штаб Эйзенхауэра, в деревушку, явился генерал-полковник Эбр и передал от имени Деница капитуляцию.
Подписал ее начальник штаба генерал Смитс, наш представитель генерал ..., француз, англичанин. Было заседание английского кабинета. В 8 ч. по Гринвичу выступит Черчилль. Потом пришло сообщение, что его выступление отложено.
Ждем, будет ли наше сообщение. Неужели не скажут народу? Звоним генерал-полковнику Штеменко в генштаб, у которого обычно узнаем о салютах.
— Подготовлен салют по Бреслау. В случае большого салюта он будет отложен. Но пока ничего не знаем.
9:40. (или 8:40).
Слушайте важное сообщение.
Мы сразу решили: раз не в круглый час, а за 15 минут, значит — не то. Так и было: Бреслау.
Зашел к Поспелову.
— Можно расходиться?
— Нет. Быть на чеку. Может быть будет в 12:01.
Сразу прибежало несколько человек:
— Папанин звонит по всем телефонам. Ищет вас.
Звоню.
— Лазурка, милый. Приезжай! Такая радость. У меня даже сердечный припадок. Слезы текут, до сих пор не могу успокоиться. Меня попросили написать для радио. Наши написали, не нравится. Говнюки! Только ты мои мысли знаешь.
— Я не могу, Дмитрич. Поспелов не велел отлучаться.
— А он не узнает. Я уже послал за тобой машину. Будет у тебя через 8 минут. Я время засек. Матрос — ветер.
Поехал. Трофейный «Крайслер». Встречает адъютант.
— Заходи скорее, он время засек, все спрашивает — не приехал ли?
Обнялись.
— Винца выпьешь по этому поводу?
Адъютант налил «Мукузани», поставил закусь. Тут же врач — выслушивает сердце, разволновался старик. Дает лекарство. Папанин шутит:
— Ты закусываешь колбасой, а я бромом.
Поглядел я выступление для радио. Исправил.
Зашел Мазурук. Пошел разговор об Арктике.
Я говорю:
— Пора думать о новых делах. Арктика была всегда родиной нашего героизма, романтики. А сейчас ее стали забывать. Надо новые громкие дела. Иначе место Арктики займут новые области и отрасли. Партии нужно поднимать и воспитывать новых людей. Не забывайте, что с войны вернутся тысячи героев и людей, которые будут поднимать страну перед миром.
И рассказал о недавнем разговоре с Кокки. Он сказал:
— Пора думать о том, чтобы поднять пульс. Вот помнишь, когда я лазил на высоту — начал новое дело, все полезли за рекордами. Полезно. Надо и сейчас делать что-нибудь, чтобы расшевелило остальных и толкнуло. Приезжай, потолкуем.
Я не назвал его имени собеседникам, но Папанин сразу рассмеялся:
— Володя Коккинаки. Он, так же, как я — с тобой всегда вместе.
Зерна упали в хорошую почву. Мазурук загорелся:
— Вот надо разделаться с магнитным полюсом. Их сейчас два. И оба чудят. Надо будет послать пару самолетов в район полюса, сесть там на пару месяцев и изучить до основания.
— И Лазаря туда послать обязательно (Папанин).
— Это хорошо, но это — для науки, — сказал я. — А надо для народа. Вот ведь совершенно недопустимо, чтобы оставались необследованные места в восточном секторе. А они есть. А надо там обязательно открыть землю.
— Это правильно, — подхватил Папанин. — Мы называем СМП сталинским, а вот земли Сталина — у нас нет.
— Обязательно землю, а не островок, — сказал я. — Я уверен, что там есть земля. Я уверен в существовании земли к северу и от Врангеля и от Новосибирских островов. И, наверняка, есть земля между ЗФИ{} и Северной землей. Мы там болтались и убеждены в этом.
— Но там же ежегодно летают наши самолеты, — возразил Мазурук, подходя к карте и проведя параллель.
— Но выше они лезут? — спросил я.
— Нет.
— А надо выше. Мы там видели в 1935 г. айсберги, характер дна и грунта в этом убеждает.
— Пожалуй, ты прав. Надо поискать, — сказал Мазурук. — Если айсберги — должна быть большая земля. А землю Сталина надо новую открывать. Нельзя же ЗФИ переименовать.
И приняв официальный тон, обратился к И.Д.
— Товарищ начальник. Разрешите резервировать самолет для этого. И нынче отправим. Предлагаю Черевичного. Загодя оборудуем вспомогательные базы. Горючее можно забросить на Северную землю.
— Лучше на о. Ушакова, — предложил я. — Там есть и хорошие бухточки для гидросамолетов, и озерко на куполе, и площадки на берегу.
— Ты там был?
— Был.
— Ну что ж, я согласен. А ледовую разведку это не сорвет? -спросил Папанин.
— Нет.
— А экипаж я сам подберу, — сказал я.
Все засмеялись. А меня действительно мучит и восточный сектор, где, по моему глубокому убеждению, есть земли (в т.ч. и Санникова и Андреева) и западный, к северу от о.Ушакова, открытого нами в 1935 г. Да и к северу от Шпицбергена, видимо, есть пресловутая земля Джиллиса, которую мы искали тогда на «Садко». Все показывало близость земли, но лед не пускал нас на север, а туман не давал Бабушкину туда проникнуть.
Хорошо, если выйдет!
Ночью Папанин завез меня в редакцию. Сказал, что звонил Поскребышеву о капитуляции, тот ответил, что сегодня сообщения не будет, будет завтра и, возможно, выступит Хозяин.
Состоялось!
Сегодня днем выступил Черчилль, Трумэн, де Голль с речами о капитуляции. Все мы ждали, что вот-вот у нас объявят.
Все не отходили от радио. Циркулировали различные слухи. Сталин выступит во столько-то, во столько-то. Так шло до вечера.
Вечером, часов в 5 позвонил Золин из Берлина и сообщил, что скоро начнется заседание, на котором Жуков и Кейтель будут подписывать капитуляцию. Наши ребята там будут и затем со снимками вылетят в Москву.
До полуночи, однако, не было никакого сообщения. Часиков в 11 вечера я поехал поужинать к Кокки. Они осадили меня вопросами. Я, как докладчик, потребовал платы — бутерброд. Валя поставила водку, селедочку, колбаски, предложила кислых щей, кулича, пасхи.
Сказал я Володе о плане экспедиции о которой вчера толковал с Папаниным.
— Нет, мое сердце не туда смотрит. Как ты думаешь, смотаться на 4 часа дальности со скоростью 580–600 и затем обратно также — стоит?
— Стоит. Только учти: если летишь Москва-Ташкент — это произведет впечатление в СССР, если Москва-Париж — во всем мире.
— Я это понимаю. Только ветра туда поганые.
— А высота какая?
— Приличная. 10–12 км.
— А нетренированный человек на этой высоте как себя будет чувствовать?
— Я не хочу из-за тебя полет срывать, — прямо ответил Володя. — Ты не обижайся, я честно говорю.
В час меня вызвал Поспелов. В 2 часа стало известно, что радио будет работать до трех с половиной. А в 2 ч. 10 минут ночи начали передавать акт о капитуляции. Когда-то на вопрос: когда кончится война, отвечали — Левитан скажет. Так и было — читал Левитан.
И пошли звонки! Без края. Звонил с дачи Папанин, звонили мы по Москве, звонили москвичи друг другу, звонили нам. Чокались, обнимались.
В 6 ч. утра Горбатов и Мержанов передали отчет о заседании. Указали, между прочим, что акт был подписан в 0 ч. 50 мин. по московскому времени, а начали заседание ровно в полночь. Эти цифры мы выбросили.
Сегодня — праздник победы. Мы пришли из редакции (я как раз дежурил вчера) в 10 ч. утра, но в 4 ч. все уже снова были в редакции. Весь день — радостные звонки.
Передают — с утра народ попер на Красную площадь, в центр. Героев Советского Союза ловят на улицах, качают. Обнимаются, целуются. Какой-то военный подтащил ребят к мороженщикам и кормил всех мороженым. Группа нетрезвых в 4 часа утра вышла к проезду Исторического музея с двумя корзинами вина и бутербродами, останавливали всех прохожих, чокались и выпивали.
Говорили, что Сталин выступит в 4, в 5, в 6. Наконец, стало известно, что в 10 ч будет приказ.
Я, Сиволобов, Толкунов, Азизян, Магид с сыном решили пойти посмотреть в центр. От Белорусского сели в метро до Театральной. Давка — феерическая, особенно на выходе. Пошли на Красную. Вся Манежная и вся Красная — битком. Кто поет песни, кто идет с Красным флагом, выдернутым из дома, много ребят, они идут, взявшись за руки, чтобы не растерять друг друга. Это предусмотрительно: мы потеряли Толкунова и Азизяна.
Машины ревут, воют, но пройти не могут. Вскоре, оказывается, закрыли и метро.
Много военных, очень много женщин, все в праздничных костюмах. Все вежливы, никто не ругается, все смеются. Машины идут, облепленные ребятами со всех сторон.
На Красной была такая давка, что мы решили уйти на Манежную. Там народу тоже битком, особенно много у прожекторов.
— Раньше, как увидим прожектор, так сразу шофер гнал, что есть силы подальше, — вспомнил я.
Сиволобов рассмеялся.
В 9:50 начали объявлять приказ т. Сталина.
Площадь мгновенно замерла. Тихо. Но вот раздались слова: «30 залпами из тысячи орудий». И площадь ахнула, закричала, зааплодировала, засмеялась. Дальнейшие слова уже не были слышны.
Характерно, что толпа остановила шедший было во время приказа трамвай, автобус, и пр.
И вот — салют! Сотни прожекторов сошлись голубым куполом. В последний раз поднялись над Москвой аэростаты воздушного заграждения. Прожектора освещали огромный портрет Сталина, поднятый на тросе аэростата, и такой же громадный красный флаг. Ракеты, море огня. Чудесная феерия!
Но залпы были слышны слабо — пушки стояли по окраинам.
А потом по Садовому кольцу прошли «Дугласы» и кидали ракеты.
Обратно добирались пешком, но были страшно довольны тем, что пошли.
А в редакции узнали, что в 9 ч. выступал Сталин.
В час дня прилетел из Берлина Рюмкин со снимками подписания капитуляции.
Вчера умер Щербаков. 44 года!
Сенька рассказывает, что сегодня в правительстве никто не занимался никакими делами. Траур.
Говорят, в воскресенье будет демонстрация по поводу победы.
В редакции много коридорных разговоров о послевоенных делах. Сиротин прочит на зав.информотделом Мержанова, Сенька и Сиволобов настаивают на мне. А я — сам не знаю: сесть — морока, опять сплошные ночи и не писать, хорошо бы быть очеркистом на спецзаданиях и ездить. Или, может быть, остаться замом в военном отделе, отдыхать и писать?
Никого из корреспондентов пока с фронтов не трогаем. Приказали сидеть, давать о героях боев, о ходе капитуляции и городах.
Ну, посмотрим!
Вчера, около полуночи, меня вызвал Поспелов и сказал:
— Есть мировое задание. Буквально — мировое. Поезжайте сейчас к т.Микояну. Возьмите с ним беседу. Он вернулся из Берлина. Мы хотели послать т. Заславского, но вы сумеете это сделать лучше.
Я помчался в Кремль. Пропуск был готов. Поднялся в здание Совнаркома Союза. Помощник Микояна Барабанов — очень живой, полный, невысокого роста, средних лет — сразу пошел доложить и сразу пригласил.
Вошел. Большой кабинет. Много света. Большой письменный стол, заложенный бумагами (видимо, знакомится со всякими делами после возвращения), много телефонов, рядом, вплотную, маленький столик, на нем разложены аккуратно газеты, и тоже дела. Над столом — портреты Ленина и Сталина. Кожаная мебель. Сам Микоян сидел во главе стола для заседаний и читал толстенную папку дел. Я был у него году в 1929–30, тогда он был худощавый, молодой, резкий в движениях. Сейчас эта резкость сохранилась, но он сильно пополнел и поплотнел, лицо несколько обрюзгло и выглядит поэтому сердитым. Широкие, но не длинные усы. Просторный синий костюм, галстук. Судя по всему, он был крайне занят. Сразу приступили к делу.
— Здравствуйте. Садитесь. Я был в Берлине и Дрездене. Докладывал т. Сталину. Он сказал, что хорошо бы дать интервью в «Правду», «Известия». Я думаю — достаточно дать в «Правду», а «Известия» потом перепечатают. Как вы думаете?
— Перепечатают.
— Вот вам сначала материалы. Пойдите, ознакомьтесь, а потом — поговорим. Только верните мне, там на обороте я записал кое-что.
Я ушел. Это были две докладных записки Члена Военного Совета одной из армий 1-го Белорусского фронта Бокова о том, как встретили берлинцы объявление норм выдачи хлеба и меры нашего командования по налаживанию нормальной жизни в Берлине и сводка писем бойцов и офицеров о продовольственном положении Берлина.
Прочел. Пришел к Барабанову. Он опять доложил. Опять сразу принял.
— Садитесь. Прочли? Это надо использовать в интервью. Особенно — письма бойцов, последовательно расположить, с нагнетанием; а о том, что едят падаль — в конце. Я сам видел толпы голодных, и как свежевали лошадей.
Он начал диктовать интервью. Не сидел, а ходил. Говорил очень быстро, энергично, но слова его трудно было разобрать, мысли не заканчивал — перескакивал на следующую, сказывалось живость и резкость характера. Диктуя, смотрел на записи на обороте дававшихся мне сводок, там синим карандашом широким, неразборчивым, быстрым почерком были набросаны тезисы беседы. Когда он говорил о высказывании Суворова об отношении к побежденному врагу, он спросил: «Найдете эту цитату? Если не найдете — она у меня есть». «Найдем».
Во время беседы позвонил во ВЧ Жуков из Берлина.
— Здравствуйте, т. Жуков, — сказал т. Микоян. — Я докладывал т. Сталину и он одобрил ваши мероприятия. Я доложил ему и о поставленных вами вопросах — он обещал их рассмотреть. Дальше. Я говорил о профсоюзах. т. Сталин сказал: «Надо восстанавливать в Германии профсоюзы». Я сказал, что в Берлине мало газет. Он сказал, что надо открыть газеты демократических партий, коммунистическую и другие. Я предложил открыть в Берлине две гостиницы НКВнешторга для приезжающих. т. Сталин сказал, что гостиницы нужны, но их должны открыть военные организации. Так что подберите один-два дома, оборудуйте, как следует и пусть действуют для наших приезжающих людей. Вот, что я хотел вам сообщить. Действуйте. Поздравляю с успехом.
Потом продолжал беседу. Закончив ее, сказал:
— Вы где будете работать? Поедете к себе?
— Мне все равно. Была бы машинистка.
— Ну, машинистку как-нибудь в Совнаркоме найдем. Сколько у вас займет?
— Часам к 3:30 -4:00 сделаю.
— Это правильно. Лучше поработать сегодня. Незачем терять время. Когда напишите — заходите.
— Размер?
— Я не обуславливаю. Пишите.
Я ушел в секретариат. Сел, привел в порядок записи, сообразовал их с материалами, продиктовал шесть страниц. Вернулся. Барабанов опять доложил. Опять сразу вступил. В кабинете сидел какой-то генерал и какой-то нарком.
— Вы оставьте, — сказал Микоян. — Я посмотрю через несколько минут вместе с вами.
— Я говорил с Поспеловым. Дадим в номер.
— Нет, сегодня не надо. Дадим завтра. Вы позвоните, чтобы не ждали.
Через несколько минут он опять меня позвал, и мы вместе стали читать. Он вносил небольшие поправки. Там, где речь шла о том, что крестьяне не имели права продавать излишки — он попросил дописать — «это не создавало стимула к развитию производства». Он попросил добавить, что они не могли продавать на рынке «малейшую долю» хлеба, жиров, мяса. «У нас тоже могут продавать не всё», и добавил «и картофеля». Указал, что личное потребление крестьян было строго ограничено правительственными нормами. Вставил, что гитлеровцы закрыли все рынки и базары. Добавил, что наши инженеры руководят работой немцев, «а не сами восстанавливают».
Вычеркнул о том, что сам видел голодных и евших падаль. Вычеркивал лишнее, переходные фразы, вообще делал мысль более ясной и фразы и периоды короче и доходчивее. Небольшое недоразумение получилось с Суворовым. Мне наша библиотека дала цитату: «Солдат — не разбойник, мирных не обижать».
— Я не эту цитату имел в виду, — сказал Микоян. — А то место, где он говорит, что пока враг не сдается — его надо бить безжалостно, но когда сложит оружие — тогда надо относиться великодушно.
Я исправил.
— Надо ли писать, что вы были по поручению правительства?
— Я ездил по поручению т. Сталина. Но этого писать не надо. Всем ясно, что без поручения правительства такие поездки не предпринимаются.
Попросил внести все эти изменения.
— Завтра утром еще раз почитаем.
— Но в основном годится?
— Да.
Я внес исправления и уехал. Было около 6 ч. утра. Приехал, рассказал Поспелову и ушел спать.
Проснулся в 3 ч. на следующий день. Звонок. Перепухов.
— Звонил Барабанов. Микоян ждет тебя.
Не успел позавтракать, туда.
— Он ждет вас, — сказал Барабанов. — Он сейчас на заседании бюро Совнаркома. Вот просмотрите этот окончательный текст после его поправок, он хочет знать ваше мнение.
Я прочел. Микоян уточнил некоторые места, поправки были незначительными. По просьбе Барабанова я написал Микояну небольшую записку, что материал видел, все в порядке.
Он ушел с запиской наверх. Возвращается через несколько минут.
— Он хочет вас видеть.
Мы поднялись на третий этаж, где шло заседание Совнаркома. В приемной сидели наркомы, замы, начальники главков, рубали бутерброды с чаем и оживленно разговаривали. Все места вокруг круглого стола и стоявших у стены столиков были заняты.
Пришедший со мной помощник Микояна Королев (высокий, приятный блондин, с умным лицом) написал записку: «А.И.! т.Бронтман здесь».
Микоян сразу вышел, буквально через минуту. Он поздоровался, пригласил меня выйти в коридор.
— Там высказывания немцев в двух местах — после сообщения о введении норм на питание и после того, где говорится о восстановительных работах. Не лучше ли их объединить в одном месте, т.к. говорят они одно и то же? Как вам кажется?
— Это можно сделать. А число высказываний не надо сокращать?
— Я думаю, не стоит. Они содержательны. Сделайте это и пошлем на просмотр т. Сталину. Я с ним уже говорил. У вас других вопросов нет?
— Нет.
— Хорошо. До свидания.
Пожали руки. Я ушел, переделал. Барабанов принес записку, написанную Микояном: «Товарищу Сталину И.В. Посылаю проект интервью о положении в Берлине» (и подпись)
Кстати, сначала заголовок у меня был «Красная Армия обеспечила население Берлина продовольствием», — Микоян переделал на «Положение в Берлине», а в газете появилось «Продовольственное положение в Берлине и Дрездене» — этот заголовок пришел к нам от Поскребышева.
Во время перепечатывания Барабанов несколько раз спрашивал меня: «Скоро ли?» Видимо, торопил Поскребышев. Сделали, наконец, и около 6:30 послали.
Да, между прочим, ночью, расставаясь с Микояном, я напомнил ему:
— А помните, А.И., я делал у вас доклад?
— Когда?
— В 1928 или 1929 году мы занимались высвобождением пищевых жиров из мыловаренной промышленности. Вы нас тогда сильно поддержали, и я делал доклад на коллегии Наркомторга.
— Помню, помню, — улыбнулся он. — Этот вопрос и сейчас у нас стоит. Очень важная проблема.
Я приехал в редакцию. В 11 ч. вечера беседа пришла из секретариата т.Поскребышева. Поправки были незначительными. Одновременно сообщили, что она пойдет во всех газетах. Поспелов был счастлив и горячо меня поздравлял и благодарил.
Беседа вчера была напечатана во всех газетах. Я позвонил Барабанову.
— А.И. очень доволен. Все в порядке. Если будут отзывы — он просит прислать ему.
Поспелов ночью показал мне постановление ЦК, в котором было написано приблизительно следующее: «Принять предложение т. Поспелова и установить для ведущих журналистов-писателей «Правды» пять персональных ставок по 2000 рублей в месяц».
— Мы хотим установить это Кожевникову, Рябову, Колосову, Заславскому и вам. Тут дело не в деньгах, а в принципе. Ставка членов редколлегии и формулировка «ведущие журналисты-писатели». Вы, кажется, член Союза Писателей?
— Нет еще.
— Обязательно надо провести. Ведь у вас около десяти книг?
— Двенадцать.
— Обязательно надо. Мы этим займемся.
Встает вопрос — что мне делать дальше? Война кончилась. Оставаться ли в военном отделе, переходить ли в другой отдел? Я лично склонен был бы перейти на амплуа спецкора по особым заданиям, не быть связанным оргработой. Тогда бы мог и писать, и поездить, и поработать над книжкой, и людей посмотреть, и себя показать. В крайнем разе, это можно бы сделать, оставаясь замом в военном отделе, работы по отделу будет не так много, хотя генерал и считает, что мы сейчас должны широким планом обобщать опыт войны (а это — статьи, а статьи — на мне). Сесть же на отдел информации — это каждодневно трубить от зари до зари, и погрязать за столом, без всяких поездок, и без писания.
Сироти, проводя свою политику, сажать везде своих людей, которые были бы ему обязаны местом, намечал на отдел Мержанова, слухи об это дошли до ТАССа. Против этого энергично выступал Сиволобов и Гершберг. Оба говорили обо мне — и с Поспеловым, и с Сиротиным.
И вот, позавчера, когда я приехал от Микояна и докладывал в присутствии Сиротина редактору, Сиротин вдруг сказал:
— Л.К., война кончается. Не пора ли вернуться к старым делам?
— Да, — подхватил Поспелов. — Возглавить отдел информации.
— А первым заместителем — Мержанова, — добавил Сиротин.
Я промолчал. Разговор перешел на другие темы.
Вчера, когда я зашел к Сиротину по поводу номера, он опять поднял этот вопрос:
— Вот надо немедленно создавать отдел информации. Как ты смотришь на это?
— Если создавать — так мощный отдел, дать ему и силы, и место в газете, — сказал я.
— Разумеется. А что ты думаешь о заведующем?
— Конечно — Бронтман! — сказал присутствующий Хавинсон и вышел.
Я изложил свою точку зрения (о спецкоре по особым заданиям).
Он промолчал.
На днях (18-го, кажется) мы опубликовали статью Члена Военного Совета ВВС генерал-полковника Шиманова, подводящую итоги действий авиации в войне. Решили дать такие же статьи по танкам, артиллерии и инженерным войскам.
Позвонил я сегодня маршалу инженерных войск Воробьеву. Он сразу согласился и обещал дать через 3–4 дня.
Главный маршал артиллерии Воронов сказал, что сейчас не хотел бы, а недели через полторы-две даст.
Позвонил главному маршалу бронетанковых войск Федоренко. Обещал поручить кому-нибудь и сказал:
— Вот читаю сейчас статью в «Вестнике танковой промышленности», издает его Наркомат танковой промышленности. Вот мудаки! В каком-то американском журнале или газете была опубликована статья, трактующая, что придет на смену танкам. А наши чудаки взяли и опубликовали у себя. Это же деморализует людей.
— Тем более, нужна ваша статья, — сказал я.
— Правильно. Обязательно дадим.
Сегодня — большой вечер в Доме Культуры в связи с днем Победы. Устраивается для редакций и тех из типографии и издательства, кто делает «Правду». Торжественное заседание, большой концерт и ужин Шуму!
Вчера весь день занимались представлением наших военкоров к наградам по фронтам. Послали телеграммы почти на всех.
— А нас? — спрашивает Яхлаков (месяц назад его произвели в полковники и сейчас орден не дает ему покоя).
Вчера, в 2 ч. 27 мин. дня в Боткинской больнице умер Абрам.
Хотя все мы давно знали, что его болезнь неизлечима и конец неотвратим, все же это оглушило нас. Его то брали домой, то снова клали в больницу. Последний раз он лежал дома месяца полтора. В это время болезнь уже очень обострилась: ноги у него давно не действовали, но еще прошлым летом работали руки, он ел, писал (хотя и быстро уставал), но он не сдавался, придумывал себе работу, помогал Лизе проверять ученические тетрадки, договаривался с Сельхозгизом о правке рукописей. Но уже к осени руки сдали, и в последнее время он только шевелил пальцами. Начали сдавать шейные мышцы, ему трудно было держать голову. С месяц назад резко застопорил желудок, никакие меры не помогали, и облегчение внезапно наступило тогда, когда, казалось, уже придется прибегнуть к оперативному вмешательству. Это его очень сильно вышибло из колеи, подорвало его силы, и он впервые дал увидеть, что испугался.
Недели полторы назад (кажется, с 20-го) пользующий его проф. Маргулис начал применять для лечения бокового амиатрофического склероза разработанную им сыворотку. Естественно, что решили попробовать и Абраму. Отвезли в больницу. Договаривались, чтобы сделали в первую очередь, т.к. он очень хотел поехать на дачу и не хотел терять теплых летних дней.
Первые прививки он перенес хорошо.
Позавчера утром мне позвонили из больницы:
— Приезжайте, ему плохо. Рано утром было совсем плохо, сейчас немного получше.
Я приехал. Он лежал бледный, измученный. Дышал тяжело.
— Стоит в горле какая-то пробка. Отхаркнуть не могу. И не дает дышать.
Ему, оказывается, уже делали укол камфары, еще чего-то.
Попросил переложить грелку из-под ног на ноги. Потом попросил посадить его («может быть, будет легче дышать»), потом опять положить («не помогло»). Дышал все время с трудом, видно было, как сильно напрягаются шейные мышцы.
— Нет аппетита. Не могу есть.
— А глотать трудно?
— Нет.
Лежала на столике полураскрытая книжонка Аверченко (рассказы). Раскрыта на половине.
— Не идет?
— Да, не идет. Да и скучновато. Вот «осколки разбитого вдребезги» лучше.
— Сейчас многое кажется скучным, — заметил я. — Я пробовал перечитывать Майн-Рида, Жюль-Верна, — тяжелая работа.
— Купер лучше, — заметил он.
— Он литературнее.
Он кивнул. Потом вспомнил о книжке Б. Шоу, которую я ему посылал.
— Я ее отослал с мамой. Оказывается, я ее читал.
Спросил, как идут у Славки экзамены. Поинтересовался моими делами, перспективами. Говорил медленно.
— Тебе тяжело говорить? — спросил я. — Молчи.
— Да, тяжело, трудно.
Я не сразу находил темы для разговора.
— Слушай, — вспомнил он. — Маргулис велел в случае критическом впрыснуть лобелин.
— Как? — переспросил я.
— Открой ящичек. Там в коробочке лежит ампула. На ней написано Гинда (врач Быховская), она достала где-то одну, больше нет. Маргулис сказал, что, может быть, ты достанешь.
Я вынул ампулу, записал.
— Сложное название, — сказал я.
— Я запомнил так, — сказал он. — На Северном Кавказе есть станица Лабинская. Лабинская — Лобелин.
— Мнемотехника?
Он улыбнулся. Помолчали.
— Рассказывай что-нибудь! — несколько раздраженно потребовал он.
Видимо, ему надо было отвлечься от своих мыслей, а говорить самому было трудно.
Я стал собираться — в Кремлевку за лобелином и в редакцию.
— Пошли Славку за Лизой, — сказал он. — Только, пожалуй, пусть он а приедет без Инуси: может, придется пробыть около меня ночь, а Инусе негде тут.
Он зяб. Я потрогал его лоб — горячий. Как раз сестра принесла термометр. Поставили. Прошло 8 минут.
— Можно самому вынуть, — попросил он.
Я достал — 37,1. Я удивился, но Абрам, кажется, был доволен результатом.
— По-моему, должно быть больше, — заметил я.
— Плохо, наверное, стоял, — ответил он.
— Может быть, поставить снова?
— Не стоит.
Я уехал часиков в 6 в редакцию, потом в Кремлевку. Там обещали дать, если будет рецепт из больницы. Славку послал с запиской к Лизе. Затем приехал домой, позвонил по телефону в больницу, мне сказали, что Лиза там. Объяснил о рецепте. Она пообещала договориться с врачом, сообщила, что у него температура 39.
Я подъехал в больницу. Как раз, когда входил в корпус, позвонила туда из дома зав. нервным отделением Гинда Хаимовна Быховская.
— Его положение очень тяжелое, — сказала она. — Это не скопление мокроты, а отказывают дыхательные пути. Сегодня утром я думала, что это уже конец, сейчас ему лучше, но положение угрожающее. Сделать ничего нельзя, мы бессильны. Лобелин пока не нужен. Это средство можно вводить только раз в день. Сегодня он не потребуется, если очень нужен будет — я завтра возьму у нас еще одну-две ампулы, так что не стоит сейчас выписывать рецепт.
В коридоре я увидел плачущую маму. Оказывается Лиза с Инусей приехали в больницу, не заезжая домой, записка попала Давиду, ее увидела мама — и сразу тоже сюда.
Когда я вошел в палату, Абрам готовился ко сну. Чувствовал он себя несколько лучше, чем когда я был у него. Дышал немного легче. Поел. Я рассказал ему о поездке в Кремлевку, о разговоре с Быховской. Видимо, это успокоило его. Еще из дома я звонил главврачу больницы Шимелиовичу, объяснил ему положение и попросил заинтересоваться положением, он обещал. Я сказал Абраму и об этом. Но ничего, пес, не сделал.
Принесли ему снотворное (санбутал). Он выпил. Я сказал ему о решении редколлегии, вынесенном в этот день о назначении меня зав. информационным отделом. От поинтересовался, кто будет еще в отделе.
Спросил, верно ли, что в Москву съезжаются победители — на парад.
— Маму возьмешь отсюда? Ты на машине?
Лиза попросила прислать утром Давида, сменить ее ненадолго.
Мы с мамой собрались уходить. Он не хотел отпускать. Но пришла сестра и предложила уйти, дать ему отдохнуть.
Ночью я из редакции пытался дозвониться — не соединяли. У меня шла передовая. Кончили в седьмом часу. В 7 я пришел домой, позвонил в больницу. Подошла Лиз.
— Ни на минуту не мог уснуть. Очень измучен. Дыхание по-прежнему. Но температура немного спала. Сейчас хочет уснуть.
— Ну и я посплю немного и приеду.
Я уснул. Около часу (1 июня) меня разбудили по телефону из больницы:
— Говорит сестра. Вашему брату очень плохо. Немедленно приезжайте с сыном.
Я взял Славку и сразу поехал. Меня встретила с заплаканными глазами Быховская и врач Муза Кузьминична Усова.
— Ему очень плохо. Перестают работать дыхательные мышцы. Ввели лобелин — он действует непосредственно на дыхательный центр, даем кислород, камфару — безрезультатно. Боюсь, что он не переживет сегодняшнего дня.
— А Маргулис был?
— Заходил четыре раза.
Я зашел в палату. Там была мама, Лиза. Инуську увели в другую комнату. Абрам был уже без сознания, глаза закрыты. Я несколько раз окликнул его — никакого ни ответа, ни рефлекса. дышал тяжело, часто, видно мучительно и очень мелко. Спать ему так и не удалось
Лиза после рассказывала, что ночью он спрашивал:
— Ты дремлешь? А я не могу уснуть.
Потом попросил:
— Поцелуй меня.
Когда утром померили ему температуру, было 38 и Лиза сказала:
— Слава Богу, меньше, было 39.
Он рассердился:
— Значит от меня скрывали? (Лиза тогда сказала, что не 39.1 а 38.1)
Накануне Абрам, зная, что 2 июня Инуся — именинница, попросил купить ей альбом с открытками. Инуська стала спрашивать, как он приедет на именины — ведь машины нет, он сказал: «Я пешком приду».
То ли потому, что он был без сознания, то ли потому, что организм угасал — мне кажется, что он уже мучился меньше в эти последние минуты. За полчаса до смерти у него посинели руки. Потом они стали белеть.
Вот он стал дышать реже, реже. Врач пощупал пульс: нет. Но он еще дышал. Кто-то сказал: «Кончился». Он еще вздохнул. Потом какое-то не дыхание, а судороги дыхания. Еще. И все.
Через две-три минуты я взглянул на часы — было 14 часов 30 минут. Значит, он умер в 2:27– 2:28.
Пожалуй, лучше для него, что он отмучился. Врачи предсказывали дальше атрофию пищеварения, речи. Это были бы для него ужаснейшие страдания.
Я вышел — весь персонал плачет, врачи, сестры, сиделки. Еле-еле увез маму и Лизу.
Сегодня знакомился с результатами вскрытия. Полное подтверждение диагноза, классический случай. непосредственная причина смерти — удушье от двусторонней пневмонии легких — застойной, а не простудной.
Наркомзем берет похороны на свой счет, дает единовременное пособие Лизе (около 1500 руб.). Завтра хороним, Лиза настаивала на кремации, решили так и сделать.
Сегодня похоронили. К 4 ч. приехали к моргу Боткинской больницы. Там служители его обмыли, побрили, одели в любимую кавказскую белую рубашку, белые брюки. Было много цветов, в том числе его любимые тюльпаны. Оттуда поехали в крематорий и в 5:30 кремировали. Было очень тяжело, мама совсем убивалась.
Были: мама, Давид, Шурка (он вчера прилетел из Берлина), Зина, Славка, Зина Давида, Катя, Лиза, Инуська, Таня, Дмитрий, Анета, Дэлка, Рахиль, Ия, Феоктиста Якимовна, Бауэры, знакомые мамы Поля и Надежда Давыдовна, Реут, Зуев, Хват, сослуживцы Абрама по Наркомзему.
Их крематория поехали к Тане на поминки.
Сегодня был на открытии сессии РСФСР в Кремле. Видел Сталина. Это первое публичное заседание после войны, на котором он присутствует. Ну и встреча же была!
Сначала заняли свои места в левой ложе (если считать от сцены) Наркомы РСФСР. Потом появились в правой ложе Наркомы Союза. Ровно в 7 вечера появились Сталин, Молотов, Каганович, Маленков, Берия, Шверник и др. Сталин и Молотов остановились рядом в начале прохода между кресел, остальные прошли на свои места. Овация. Молотов обернулся к Сталину и тоже жарко хлопал. Сталин то ответно аплодировал нечасто, то опускал руки. Он в военном кителе, без орденов, только звездочка. Молотов — в сером костюме, белой сорочке, тоже без орденов, сильно полысел и поседел.
Наконец, Сталин сел. Сели и остальные. Он сел в заднем ряду в кресло у прохода, по другую сторону прохода — Молотов. Церемония открытия. Доклад НКфина Просконова. Молотов нагнулся, что-то сказал Сталину, он улыбнулся. Доклад длился час. Сталин сидел неспокойно, то осмотрит зал, то ложи, то облокотится на правую ручку кресла, то на левую, потом опять на правую И так все время. Лицо очень спокойное, слушает внимательно. После доклада он ушел.
Отдел у меня все еще не сформирован. Поспелов до сих пор со мной не говорил, пойду сегодня сам к нему: прошла уже неделя. Надо хоть с 5–6-ю людьми, но начать.
За последние дни несколько событий: выгнали Азизяна за то, что использовал без ведома редакции служебное положение для реабилитации родственницы, и Михайловского — за барахольство.
Сегодня в Берлине подписана декларация о порядке оккупации Германии. В 3 ч. утра прилетел Рюмкин со снимками подписания декларации. Даем в номер.
Сегодня Поспелов дал согласие и подписал на меня наградной лист к ордену Отечественной войны 1-ой степени. Решили проводить не через фронт, а через ГлавПУРККА или ВВС.
Не записывал, шут его знает сколько времени. Была запарка. Числа 12-го Сиротин поручил мне вести юбилейную сессию Академии Наук. Вытянули мы ее хорошо. Началась она 15-го и закончилась вчера приемом в Кремле. Все было очень помпезно и торжественно.
Прежде всего участников кормили на убой. На питание было отпущено по 60 руб. в день (по твердым ценам), на банкет в «Москве» — 500 руб. Иностранцы были поражены, а французы, например, просто объедались. Вообще же на проведение юбилея было отпущено 17 млн. руб. (включая ремонт институтов).
Работу у нас вели Реут (информация), Капырин (организация), Заславский и Рябов (зарисовки). Я писал отчеты об открытии сессии в Большом театре, о втором заседании — в Колонном зале и о заседании в Ленинграде.
Были в Ленинграде 4 дня. Выехали туда 24-го, тремя поездами, после парад Победы. На параде был дождь, вымокли. Парад отличный. Ленинград готовился добросовестно. Отремонтировали для сессии «Асторию» и «Европейскую», выселили оттуда всех жильцов. Я не был в нем с 1940 г. В самом городе следы блокады почти незаметны. Но город погрязнел, народ одевается плохо.
Несколько отрывочных записей.
15-го в Нескучном был устроен прием Президиумом Академии всех участников. Мы были очень озабочены получением статьи Комарова. Писал же ее обычный помощник — Борис Кузнецов, зам. директора института Естествознания. В это день мы напечатали его статью об истории Академии, но лично я его не знал. Послал Капырина разыскать. Капырин зовет — вот он. Я подхожу. Высокий, блондин.
— Тов. Кузнецов?
— Я
— Бронтман.
— Очень приятно.
— Статью вашу видели?
— Видел.
— Претензий к нам нет?
— Никаких.
— А у нас есть. Очередь за второй статьей.
— На это время же нужно.
Вижу, упирается.
— С вами Поспелов хотел об этом поговорить.
— Он здесь? Пойдемте.
Пошли. Подвел. Только хотел знакомить — смотрю, Поспелов сам с ним радостно здоровается, и вдруг начинает меня расхваливать: мол, король репортеров, награжден за то-то и за то-то. Я тащу разговор на статью, а Поспелов все о другом.
Кузнецов прощается.
— А как со статьей? — спрашиваю я.
— Мы об этом еще поговорим.
Оказалось, это Кузнецов, но председатель ВЦСПС. Вот тебе и король репортеров! Поспелов хохотал до истерики, когда я ему объяснил, в чем дело.
Увидели Капицу. Подошли я и Хват.
— А, мой первый знакомый, — приветствовал он меня. — Выпьем. Не люблю журналистов, но вы — порядочные люди, а порядочных людей уважаю.
Я попросил его написать статью о дерзании в науке.
— Мало времени даете, — сказал он.
— Столько, сколько вам нужно.
— Тогда согласен. Но не торопить! Я пишу сам.
Мы попросили его прокомментировать — с кем из иностранцев стоит беседовать. Левка показал список приехавших.
— Я знаю только физиков. Вы коньячный счет знаете? По звездочкам. Так вот, буду ставить крестики — один, два, три. Три — это превосходный.
И начал быстро чирикать карандашом. По три креста получили Лангмюир, Карман, Кюри и кто-то еще.
— Обязательно займитесь Гингиельвудом, он специально выучил русский язык, чтобы лично разговаривать с нашим химиком Семеновым, с которым ведут параллельные работы. А Кюри — чудо!
Приехал Папанин на прием. В центре внимания. Окружен иностранцами.
— Сколько летели из Англии? — спрашивает он какого-то химика.
— Восемь часов.
— Столько, сколько мы от Рудольфа до Полюса.
Комаров очень дряхл. Еле двигается. Взор погасший.
На следующий день — прием в «Москве». Я сидел с Федоровым. Он рассказывал о планах:
— Завели свою авиацию Будем делать резервы. Готовим полет стратостата. Высота -24 км. Пилот — Голышев.
Я сказал ему о Прилуцком, рекомендовал.
— Пришли.
— А когда кончится дождь?
— Ты все о трусиках мечтаешь, — засмеялся он. — А ты об овощи подумай.
Встретил там Н.Н. Зубова. Контр-адмирал. Страшно горд этим, называет себя в третьем лице «адмиралом русского флота». Я начал подбивать его на экспедицию на Север. До какой, мол, поры будете терпеть белые пятна? Придется на самолете нам смотать.
— На самолете — это не наука, — отрезал он. — Нужно на ледоколе, обязательно на советском, на «Ермаке». И во главе — адмирал русского флота. Тогда это привлечет всеобщее внимание.
— Нам нужна в Арктике земля Сталина, — сказал я. — Беретесь найти? Честь-то какая!
— Вот так я тут, 60-тилетний ученый, за бокалом ее и выдам.
— Но есть земля к норду от о. Ушакова?
— Бесспорно. И большая.
— А земля Джиллиса?
— Бесспорно.
— А Андреева? А Санникова?
— Я восточный сектор плохо знаю.
Авдей Лубович, репортер «Последних известий по радио», рассказывает.
16-го июня, на торжественном открытии сессии в Большом театре было оглашено приветствие ЦК и СНК. Это было часа в три дня. По радио его передали в 7 ч. вечера. В 7:30 позвонил Поскребышев (председателю редколлегии Пузину)
— Почему так поздно передали?
— Только что получили от ТАСС.
— Не годится. Радио для того и существует, чтобы немедленно доводить все новости до населения. Все важные вещи вы должны получать непосредственно, а не из ТАССа. А ТАССу мы тоже укажем.
На следующий день радио весь день — в ходе заседания — передавало о ходе заседания (в Колонном зале). 18-го в 11 ч. утра открылся процесс над поляками. В час дня радио передало подробнейший отчет.
В Ленинграде мы насели на физика Саха, чтобы он рассказал свое мнение о достижениях русской физики. Тот долго и старательно объяснял, а в заключение отослал к... его статье, опубликованной в сборнике «XXV лет советской физики».
Много обменивался любезностями с аэродинамиком, доктором Теодором Карманом. Ему 60 лет, на вид — 45.
Переводчица сказал ему, что я летал на Полюс.
— В 1937 году? — быстро спросил он. — Я тогда был в Москве и встречал вас. Это было грандиозно!
Прокомментировал, что я очень корректен, не в пример американским журналистам. Я ответил, что удобообтекаемые самолеты движутся быстрее. Он засмеялся.
На сессии подошел ко мне Ширшов. Он — Наркомфлот.
— Здравствуй, Лазарь. Во время войны наш флот был засекречен, а делал хорошие дела. Сейчас вето снято. Надо бы написать. Заходи, поговорим.
— Заходи, поговорим, — в тон ему ответил я.
...июня наградили Поспелова орденом Ленина. После номера собрались у него в кабинете человек 8–10 и вспрыснули. Очень взволнован. 18-го чествовали его в Серебряном бору. Он рассказывал о внимании Хозяина к газете. Однажды сказал: «В «Правде» мало пищи для ума». Другой раз: «Мы с т.Молотовым тоже газетчики». Внимательно следит за газетой, вплоть до опечаток (в сообщении СИБ было пропущено «не»). После этого у нас ввели институт считчиков и барабанщиков.
Вчера вечером ко мне приехал Валерьян Новиков — начальник ПУ ГУСМП. Сидели до трех. Шел разговор об Арктике. Я снова жал на то, что нужно возродить романтику и фантазию в работе, иначе они превратятся в Главк Наркомата. Говорил ему, что надо твердого первого зама Дмитричу, называл Шевелева. Долбил об экспедиции, предлагал послать ледокол, возглавить Папаниным, цель — исследование белых пятен и поиск новых земель, просить разрешения в ЦК сделать ее правительственной.
Новиков во всем со мной соглашался.
Кое-как работаем. Секретаря все еще нет, людей нет, вопросы эти Сиротину — нож к горлу. Все, что хочешь, но лишь бы ничего не решать.
7-го Поспелов послал к секретарю ВЦСПС Поповой — брать беседу о поездке во Францию. Был, сделал, сегодня напечатали. Молотов одобрил их работу, сказал «действуйте дальше, созывайте международный конгресс женщин».
Вчера отдыхали в Серебряном бору. Пошли купаться. Лерка Гершберг начал тонуть. Лида кричит «Лазарь!!» Я бросился в штанах, в ботинках. Час сушил документы. Обошлось — высохли.
Вчера говорил с Неговским. Жалуется, просит помочь. Сейчас он опять у Бурденко — в институте и в Академии медицинских наук.
— Раньше все помогали, потому, что я только начинал. Сейчас говорят: ты уже сам большой. А с фронта пишут об отличных результатах. Около 20 врачей действовали по этой методике и добились отличных результатов. Один врач в самом Берлине оживил двух после клинической смерти. Шуму!!
Сейчас печатаем награждение медиков. Неговскому дали Красную Звезду.
Был сегодня у Кокки. Он заехал за мной на своем довоенном «Оппельке» («Кадет»). За рулем — сам.
— Прошел 60000 км, а бегает, как новенький. Мотор без капиталки. Хочу наездить еще 100 000 км. В городе всех обгоняю.
— Был бы ты шофером — расписали бы, как стахановца, — пошутил я.
Володя ведет машину удивительно легко и красиво, без всякого напряжения, видно, что отдыхает за рулем. И машина отдыхает.
Попробовали разные коньяки. Отличные есть. Каждого по рюмочке — гурманы! Слушали радио — увлекается, как ребенок. Сделал несколько снимков за столом.
Подбивал его на рекорд. Ухмыляется. Я ему доказывал, что если не он — пойдут другие. Партии выгоднее, чтобы пошел он — его вся страна знает, не надо снова поднимать имя. И доверия у ЦК к нему больше.
— Я хочу сделать затравки, — говорит он. — Как в 1935 г. А потом пусть идут другие. Вот хочу пройти Москва-Ленинград за час. 640 км/ч. Моя мечта — на одну-две минуты вылезть из часа, чтобы выговаривалось не «час», а столько-то минут.
— На чем?
— Думал на «Яке», а пойду, видно, на «Лавочкине». Только он сам еще не знает. Я ведь веду многие машины.
— Летаешь часто?
— Каждый день. Утром — в воздухе, вечером — в наркомате. И на неделе обязательно какая-нибудь петрушка. А, знаешь, я вот подумал: из стариков — я один летаю. Вот испытывал тут один агрегат, а он в воздухе рассыпался — смеху было. Лавочкина тащил, помогал кое-что.
(Мысли про начало войны — собеседник неизвестен, лист отсутствует. — С.Р. )
...Следовательно — тактической внезапности немецкого удара быть не могло. Но стратегически — он был полной внезапностью. Они не знали — когда, где и какой удар будет нанесен. Армия, ожидающая в течение нескольких лет войны, перестала быть осторожной и мобильной. Удар последовал спустя час после объявления войны, когда армия находилась в лагерном положении, да и перестройка ее в готовность потребовала бы многих дней, а не часов. А мы обвалились со всем опытом войны: страшная артподготовка и авиаобработка, танковые армии в прорыв и т.д. Все полетело к шутам. Стратегическая внезапность была полная.
Вчера был в Тушино, на репетиции воздушного парада. Сидел рядом с Кокки, глядели групповой пилотаж тройки.
— Эх, придется мне опять подобрать пятерку или эскадрилью ребятишек и показать, как это по-настоящему делается, — сказал он.
— Треплешься?
— Нет, займусь весной будущего года.
Парад обещает быть интересным, хотя и очень профессионально-строгим. На правительственной трибуне встретил маршала Ворожейкина, маршала Астахова, генерал-полковника Шиманова, Шахурина, Ильюшина, Яковлева.
— Ну как, дойдет до зрителя? — спросил меня Ворожейкин.
— Большая нагрузка, надо дать — чем заполнить наблюдение, дать разрядку. Поставить зенитки, пусть стреляют, дать музыку.
— Это правильно, — и он тут же отдал приказание.
— Твоя пассажирская машина полетит? — спросил я Ильюшина.
— Нет. Еще не облетана. Через неделю.
— Огнев, вы приезжайте вечером ко мне, посмотрим вместе статью Новикова для вас, — предложил мне Шиманов.
С аэродрома заехал к Яковлеву на завод. Он показал мне статью, написанную ко Дню Авиации. Называется, кажется, «Нас ведет товарищ Сталин». Написана довольно содержательно, но довольно беспланово. Главная ценность в высказываниях т. Сталина. Два из них потрясающи и станут крылаты так же, как его «сын за отца не отвечает».
Вспоминается в статье, как некоторые руководители жалуются, что хороших кадров мало. т. Сталин ответил:
— Одних хороших кадров не бывает. Есть кадры хорошие, кадры средние, кадры плохие. Нужно уметь со всеми работать.
Другой пример. Надо было назначить куда-то человека. т. Сталину назвали фамилию генерала:
— А дело он знает? — спросил Сталин.
— Он честный человек, — ответили ему.
— Я не об этом, — сказал Сталин. — Дураки тоже честные бывают. Дело-то он знает?
В статье приводятся интересные воспоминания. Однажды т. Сталин спросил у Яковлева мнение о качестве английских и немецких истребителей. Это было году в 1939. Яковлев ответил. что ведущие истребители «Спитфайер» и «Мессершмитт» примерно одинаковы по летным данным, но на «Спитфайере» — пулеметы, а у немцев — пушки.
— Пушки сильнее, — сказал Сталин. — Нам нужно строить истребители пушечные и ставить калибр не менее 20мм.
Тогда появилась как раз отличная пушка Шпитального, ее и поставили.
Перед войной т. Сталин твердо определил, что нам надо строить: два типа истребителей, два типа бомбардировщиков и штурмовик. После этого дали заказ 30 конструкторам, чтобы отобрать лучшее.
— Я столько помню из встреч с т. Сталиным, — сказал Яковлев, — какая бы книга получилась!
Он рассказал, как однажды, в тяжелые годы, когда надо было гнать как можно больше машин, — кто-то из конструкторов предложил улучшение. Но это задерживало выпуск и серийщики запротестовали. Конструктор пожаловался т. Сталину. Он ответил:
— Я целиком на их стороне. Нам нужно сейчас как можно больше самолетов, чтобы ликвидировать превосходство немцев в авиации. Сейчас я сам — серийщик.
Другой раз т. Сталин рассматривал какое-то предложение. Ему понравилось. Он спросил: почему не реализовано. Ответили: не соответствует техническим условиям.
— Мы техническим условиям не присягали, — сказал Сталин поучительно и предложил сделать.
В 1942 г. он сказал о военных:
— Некоторые наши генералы выучили кучу книжек, а воюют по пути Кира Персидского. Современный генерал должен знать и понимать технику и уметь ею пользоваться.
Стоит вспомнить, что в майском приказе 1945 г. есть такая фраза: «Генералы научились сочетать массированные удары техники с маневром».
Сегодня позвонил Яковлев и рассказал мне подробности гибели его «красной» машины. В Тушино вчера был устроен просмотр этих самолетов. Яковлевский пришел, хорошо прошел, набрал высоту. В верхней точке, на высоте примерно 2000– 2500 м. машина вдруг перешла в отвесное пике и так до земли с работающим мотором (бензиновым). Летчик не делал никаких попыток выброситься.
— Кто?
— Расторгуев.
— Причины?
— Ничего понять не можем.
Голос совершенно убитый.
Завтра в Тушино праздник. Написал передовую. Завтра — писать отчет.
Звонил Голышев, воздухоплаватель. Это он собирается на пузыре бить рекорд стратонавтов.
— Когда?
— В начале сентября.
— Ну, скоро подвергнем вас довоенной полной обработке.
Он смеется.
Авиационный праздник в Тушино до сих пор не состоялся — нет погоды. Вообще, вся вторая половина лета — дождь, прорва. Очень боимся за урожай.
ЦК усиленно жмет на обязательства областей, которые мы публикуем по 2–3 в день. Каждое из них сопровождается постановлением. ЦК — «опубликовать в № таком-то». Из этого видно, какое значение ЦК уделяет хлебозаготовкам. Но воспользовавшись этим, Сиротин всю газету превратил в сельскохозяйственную: каждый день полоса. Все аж стонут.
Кстати, какой огромный диапазон работы ЦК. Числа 25-го июля нам — группе правдистов — отдел печати ЦК поручил ознакомиться с воскресными номерами областных и республиканских газет за 29 июля. Мне достался «Красноярский рабочий». Дело в том, что ЦК разрешил 35-ти газетам выход на четырех полосах формата «Правды», повысили ими гонорар до 3600–4000 рублей за номер, вынесли большое решение о задачах, о кадрах.
В субботу, 40-го августа, наши выводы и заключение отдела пропаганды обсуждалось на оргбюро ЦК. ЦК вынес большое постановление, конкретно указав достоинства и недостатки нескольких газет, их содержание. Особенно ЦК жмет на разнообразие тематики, географию и литературное качество.
Нам предложили дать обзоры на хорошие и плохие газеты. И с той поры ЦК регулярно, раз в неделю рассматривает воскресные номера газет. А в прошлую субботу, 1 сентября, ЦК рассматривал номера московских газет за воскресенье 26 августа: «Правду», «Известия», «Красную Звезду», «Комсомолку» и пр.
Наш номер был признан неплохим, разнообразным, содержательным. Минусы указанные: передовая «Образцово подготовить промышленность к работе в зимних условиях» (Корнблюма) не подкреплена подборкой на эту тему, не содержит сама конкретного материала об этом, слишком дидактический тон («надо», «необходимо», «должны» и т.д.). Указано на некоторые стилистические неряшливости в статье Заславского (которая признана хорошей и правильной) и сказано, что и мастеров надо править.
Разнесли «Известия», особенно досталось Агапову за очерк «В капище империализма» — вычурный, надуманный, непонятный. Пощипали Эренбурга.
Разделали «Труд» — нет материалов о быте.
На днях ЦК вынес решение о повышении гонорара в «Правде» до 2000 руб. за полосу (раньше — 900), готовится решение о переходе на 6 полос. У нас много об этом разговоров, но никто не готов и людей по-прежнему нет (в т.ч. и у меня).
Закончили войну с Японцами. В воскресенье, 2 сентября, выступал Сталин. В понедельник был праздник победы.
29 августа у нас на партийном активе выступил зам. НКИД Иван Михайлович Майский. Седой, полный., веселый, умный, с очень живыми и дотошными глазами. Сначала сделал вступительное слово:
— Международная обстановка сейчас определяется тремя силами: СССР, США и Англия. Положение, которого не было больше ста лет. Германия и Япония сошли с исторической сцены, Китай и Франция весят мало, остальные страны — исторический материал.
В ведущей троице — борьба за влияние. И международная ситуация будет определяться взаимоотношениями между ними. В тройке — не все равны. Основной показатель — размер индустриальных ресурсов. В наше дни держава, имеющая меньше 100 млн. населения — держава второго сорта. Правда, у Англии доминионы. Но они уже изрядно вылупись из яйца. Хорошо, что в этой войне США и Англия сражались вместе. А будь война между США и Англией — еще неизвестно, с кем бы пошла Канада. Основные державы: СССР и США.
Между Англией и США много потенциальных противоречий: море, флот (американский уже сейчас больше английского), воздух (США ставят вопрос — летать где угодно, а это значит — базы, обслуживание, задавят всех), борьба за мировой рынок. Финансовое и экономическое положение Англии значительно слабее, чем до войны. Американцы жмут на рынки в колониях, доллар прокладывает дорогу, ищут — где что плохо лежит. Идет борьба за влияние в Европе (в основном между тройкой, ибо Франция скатилась на положение очень второстепенной державы).
Конечно, эти противоречия очень своеобразны, кое-где они сходятся, но тенденция, потенция — таковы. Некоторые американцы вообще склонны мечтать о едином англо-саксонском государстве, в котором Англия должна играть роль Европейского форпоста США.
В то же время, между ними много сближающих моментов. Прежде всего — Россия. Ибо она: 1) исконный противник в Европе и Азии, 2) социалистическое государство, 3) чем сильнее Россия — тем сильнее левые элементы в из собственных странах. А это им не нравится. Поэтому: Англия будет стараться маневрировать, подбрасывать карты то нам, то американцам, всячески лавировать. Народ они ловкий.
Внешняя политика лейбористов вряд ли изменится по сравнению с консерваторами. Пример и доказательство — отношение к Франко. Возрастут тенденции создания блока Англии и Франции (поэтому сейчас так горячо встречают де Голля в США). Политику лейбористов определяют правые элементы (Бевин, Моррисон, Ситрин).
Внешняя политика США. Они вступили в фазу бурного развития империализма. Британские империалисты сейчас гораздо сдержаннее, боятся авантюр, стремятся сохранить то, что есть. Американский империализм сейчас в таком состоянии, в каком английский был 100 лет назад. Атомная бомба им ударила в голову — и без достаточных оснований. Она послужила фактором, укрепляющим их самоуверенность и даже нахальство. Они будут пытаться распространить свое влияние, и — прежде всего — в Южной Америке, затем — Тихий океан, который они считают американским озером, Китай, Индия, Австралия, Канада, африканские владения, там США видит свое будущее — экономическое внимание, финансовое покорение, получение морских и воздушных баз. Взаимоотношения между Англией и США будут определять значительную часть международной политики.
Дальше Майский отвечал на вопросы. Это было очень интересно не только по существу, но и по форме. Ясно чувствовалось, что говорит дипломат, который даже молчанием дает ответ.
Гершберг: Взаимоотношения США и СССР?
Майский: Я не вижу коренных противоречий, кроме разницы систем. В Европе мы не сталкиваемся, на востоке на американские земли не претендуем.
Леонтьев: Ваши личные впечатления от Берлина?
Майский: (смеется) В дух словах не скажешь.
Креславский: О, у нас есть время!
Майский: Но уже поздний час.
Вопросы были разнообразные: о значении договора с Китаем (от ответил: «дела пойдут по-китайски»), о выборах в Болгарии — почему они отсрочены, это наше поражение? (Майский: «Это не значит, что они пойдут по-другому»). На какой-то вопрос о Франции он ответил: «У каждой страны есть своя форма политического лицемерия, англичане очень любят подзуживать кого-нибудь».
Леонтьев: Все-таки о Берлине?
Майский: Очень чувствовалось отсутствие Рузвельта, а потом — Черчилля. Это были очень крупные, государственные люди. И остальные при них — молчали. А сейчас — непрерывно советовались с советниками. Особенно тяжело с Бернсом — государственный секретарь США. Он плохо понимает. Скажет Сталин что-нибудь, Бернс переспросит: вы предложили то-то, потом переспросит у советников, потом у Трумэна.
Вопрос: Он туповат или это форма дипломатии?
Майский (смеясь): Нет, это не форма дипломатии. Вообще, играть ради дипломатии в тупость не принято.
Малютин: Наши отношения с Турцией?
Майский: Внешне корректные (улыбается). Но требуют во многих вопросах пересмотра.
Леонтьев: Что в Иране будет?
Майский: Трудно гадать. Это страна загадочная.
Малютин: Проливы — не столько турецкий, сколько английский вопрос?
Майский: Конечно.
Малютин: Как понимать Вашу фразу, что атомная бомба вскружила головы без достаточных оснований?
Майский: Можно по-всякому понимать (смех).
Азизян: Могут ли быть разногласия о Германии?
Майский: Не думаю. Все-таки гитлеровская Германия сильно напугала и много крови испортила англичанам. Правительство в Германии никто из союзников пока не намерен создавать.
Я: Как мыслит США воздушное завоевание и наша позиция?
Майский: Летать где угодно и кому угодно. Внешне — полная свобода для всех, практически — контроль над всем миром. Мы — против.
Гершберг: Будет ли Япония оккупирована?
Майский: А почему бы нет?!
Я: Самолеты и суда сблизили расстояние и они не являются препятствием. Страны ищут места для морских и воздушных баз и источников сырья. Может ли начаться борьба за Гренландию и Антарктику?
Майский: За Гренландию уже взялись. Американцы укрепились не только там, но прибирают к рукам и Исландию. Об Антарктике вопрос пока не стоит.
Я: А не может она стать яблоком раздора?
Майский: Есть очаги поближе.
Сиволобов: Бронтман в Антарктику собирается, спецкором. (Смех).
Гершберг: Соотношение репараций с Германии и наших потерь?
Майский: Конечно, репарациями можно покрыть только незначительную часть. Но все же эти репарации — больше, чем кто-нибудь когда-нибудь в истории получал.
Гершберг: Почему мы, могущественная страна, не можем заткнуть глотку реакционерам в Турции и Иране?
Майский: Во-первых, мы там не одни. Во-вторых, терпение требуется в международных делах.
Принесли записку: Молотов просит его срочно позвонить. Майский уехал.
Видел вчера Петра Корзинкина. Когда-то он работал в «Кр. Звезде». Сейчас — секретарь военной окружной газеты в Риге, майор. Просится в Москву. Рассказал:
— Я так погорел на войне. Был женат 14 лет, дочка 14 лет. Два года посылал с фронта деньги, письма. Приезжаю, узнаю — вышла замуж. Уехал. На фронте нашел хорошую девушку, врача. Жили мужем и женой. Сейчас в Риге получил квартиру, поехал за ней: «Нет, Петя, я с тобой жить не буду».
Иду на продолжение партсобрания (начали в воскресенье 2 сентября). Заслушали доклады парторгов Корнблюма и Леонтьева о подготовке коммунистов отделов к 6 полосам и повышении журналисткой квалификации.
Я выступал в воскресенье: жаловался на отсутствие людей и на страшную загрузку, в силу которой отстаем, не растем. Все речь одобрили.
С 1-го по 4-ое сентября проводился международный шахматный радиоматч СССР-США. Занятно. Я был дважды в ЦДРИ, где сидели участники. Разгром полный!
Вначале наши очень трусили. Перед открытием у меня был Рохлин — нач. штаба матча. Он считал (выражая общее мнение наших шахматистов), что Ботвинник выиграет со счетом 1½ : ½ , Смыслов и Болеславский продуют Файну и Решевскому, дальше — ничьи. Надежды возлагались на вторую пятерку (Бондаревский, Лилиенталь, Макагонов, Рагозин, Бронштейн). Председатель комитета по делам физкультуры и спорта Романов опасливо говорил нашему Капырину, что на этом матче он свернет себе голову.
А вышло все наоборот. Первый тур — 8:2, второй — 7½ : 2½ в нашу пользу.
Я был в зале во время первого тура. Начало в 5 часов. Ботвинник сидел скучая внешне, но напряженно. У него — черные, вот секундант принес ход Денкера, Ботвинник немедленно ответил. Смыслов — белые, сделал, не раздумывая, ход и встал прогуливаться. В глазах — озорные искорки. Вообще, ходил он очень быстро, первые 23 хода заняли в общей сложности 8 минут. И все время — прогуливался. Болеславский сделает ход — и уткнется в книжку. Подошел, взглянул: «Остров Сокровищ» Стивенсона!!
Во время второго тура я сказал об этом Котову. Он рассмеялся:
— Знаете, я тоже могу читать, чтобы отвлечься. Ну 2–3 секунды. А он прочел всю книжку. А знаете, что он читал во время второй партии? «Одноэтажную Америку».
Партии, в связи с передачей, тянулись очень долго. В первый день игра закончилась после 5 ч. утра. Я сказал Ботвиннику:
— Здесь не столики нужны, а койки.
Он смеется.
Во втором туре американцы пробовали жулить. Они забывали включать часы. Тогда наш представитель от полпредства Фоминых сказал деликатно: «Очевидно, у вас не хватает секундантов» и вызвал 5 мальчиков из полпредства.
ДНЕВНИК СОБЫТИЙ 1945–46 Г.
Аннотация: Встречи в ВОКСе. У Збарского дома, его рассказ об истории бальзамирования Ленина, посещение вновь открытого мавзолея, беседа со Збарским. Встреча с Аккуратовым, планы экспедиции. Беседа с Аминтаевым, его гибель. Дома у Галая. Полет Титлова на Северный Полюс на «Дугласе» Си-47, отсутствие реакции от Сталина, запрет на печать новости в газетах. Геликоптер «Омега» Братухина, статья о нем, скандал. Планы экспедиции Водопьянова. Пропажа самолета Томилина и Погосова, поиски, спасение. Выступление Мессинга с сеансом в редакции. Чествование футболистов «Динамо» в Метрополе, разговор с боксером Королевым. Беседа в редакции с Майским. Смерть Калинина. Запись рассказа Вишневского о заседании ЦК по «Звезде», Ахматовой, Зощенко, выступление там Сталина. Шахматисты в редакции.
Тетрадь № 28 — 11.09.45–06.10.46 г.
За последнее время я довольно часто стал бывать на приемах в ВОКСе в честь разных иностранных деятелей. Был на приеме в честь иностранных участников сессии Академии Наук, в честь председателя американского общества помощи России проф. Картера, в честь советских шахматистов и т.д. Приглашают Поспелова, он бывает.
Сегодня был прием в честь премьер-министра Румынии г. Петре Гроза. Народу было масса: Вышинский, Кавтарадзе, Сусайков, Папанин, академики, артисты, политические деятели.
Хочу записать несколько разговоров:
1). С директором ИМЭЛ Кружковым Владимиром Семеновичем.
Он — наш, правдист, до сих пор член редколлегии. Мы пили вместе с ним, а потом я его пытал о планах института.
— Готово 20 томов 4-го издания Ленина. Но нет полиграфической базы, так что в этом году выйдет два-три тома. Выйдет двухтомник Ленина и двухтомник Маркса. Готовится полное собрание сочинений Сталина.
В этот момент его позвали к Грозе. Вернулся через полчаса.
— Ух, дока! Как он хорошо знает Маркса! Расспрашивал меня о том, какие рукописи есть у нас, где такая-то, где такая-то. Что готовим. Знаешь, Гроза — и впрямь любопытная фигура. Один из крупнейших финансовых магнатов Румынии, он издавна сочувствовал левым партиям. Он перевел Маркса на румынский язык, в годы оккупации поддерживал левых. Не даром сейчас англичане так ополчились на него.
Прощаясь, Гроза подошел и ко мне.
— Спасибо за прием, за гостеприимство. Постараемся оказать Вам такой же прием в Бухаресте, — сказал он мне, как и всем.
— Спасибо, я уже пользовался вашим гостеприимством в Бухаресте, — ответил я. — И с наслаждением испытаю его еще раз.
Он поклонился, я тоже.
2). Был отличный концерт: Михайлов, Емельянова, Лиза Гиллельс, Максакова, Григорян. Потом сидели с Козловским и пили. Я напомнил, что последний раз мы чокались вместе с Чкаловым лет восемь назад.
— Да, помню, — ответил он. — А за три дня до гибели Валерия Павловича и слушали новую ведь. Он очень любил музыку.
3). Комендант Москвы генерал-лейтенант Синилов Козьма Романович, крупный, полный, широкий мужчина, с широки русским лицом (я встретился с ним в 1939– 1940 году, зимой, в Мурманске, когда мы шли за «Седовым») рассказывал мне, Поспелову и Кружкову. Он довольно долго охранял Ленина, стоял на важных постах в Кремле.
— Помню, Владимир Ильич любил отдыхать в скверике, а сейчас и этого скверика нет. Я смотрел картину «Ленин в октябре», «Ленин в 18 году» и все сравнивал: тот ли Ленин, та ли походка, жесты. Мы часто сидели в Арсенале, свободные от дежурств, Ильич подойдет, послушает, очень он любил русские песни. Как-то раз, в ноябре 1922года, мы занимались на плацу. Вдруг подъехала машина Ильича. Мы все ее очень хорошо знали. Все замерли. Владимира Ильича посадили на колясочку. Он осмотрел Царь-пушку, колокол. Мы молчали, знали, что он очень болен.
У меня в комендатуре есть один подполковник. Он тоже был в школе ВЦИК. Он рассказывал, что Ленин зашел как-то в казарму, посмотрел, как бойцы живу, спросил — почему тумбочки не покрыты, посмотрел, чистое ли постельное белье у бойцов на койках.
Потом разговор зашел об октябрьских днях войны. Вспоминали, как тогда работали и в «Правде» и в комендатуре. Синилов рассказал:
— 19 октября 1941 года меня назначили комендантом. И вот дня через четыре вдруг вызывают меня к т. Сталину. Я был где-то в казармах, в простом кителе, помню — долго пояс искал, чтобы подпоясаться. Приехал. Я в кабинет, а из кабинете какой-то генерал выходит, кажется, Жуков. Вхожу. Берия меня представляет т. Молотову, Кагановичу, — все члены правительства там были. Потом заходит т. Сталин. Поздоровался, зашел по другую сторону стола, я — по эту. «Садитесь», — говорит. Я, конечно, продолжал стоять.
— Мы позвали вас затем, т. Синилов, — говорит т. Сталин, — чтобы вы, как новый комендант Москвы сказали, какие у вас есть вопросы к правительству. Что нужно сделать, чтобы помочь вам поддерживать порядок в Москве?
Я опешил, но кое-что ответил. Из своих ответов кое-что помню, а кое-что забыл. Потом т. Сталин говорит:
— Хорошо, мы сделаем, что вы просите. А теперь у нас есть вопросы к вам. Вот мы с т. Молотовым ездили и видели, что машины плохо соблюдают светомаскировку. В большинстве — это фронтовые машины. Можно, конечно, запретить им въезд, но тогда Москва будет отрезана от фронта. Нельзя ли сделать так, чтобы они соблюдали маскировку? (он не сказал «запретить», а — «нельзя ли»).
Я ответил, что как раз перед этим мы испытывали новые фары (лягушки), и они очень хороши и надежны.
— А нельзя ли ими снабжать фронтовые машины, въезжающие в Москву? — спросил Сталин. — Вы сможете взяться за это, чтобы их было достаточно?
Я ответил, что берусь. В тот же день мы занялись этим, поехали на заводы. За три дня мне сделали 65 тысяч лягушек и мы на КПП снабжали ими все идущие в Москву машины.
Прошло несколько дней и наша служба сообщила мне, что ночью т.т. Сталин и Молотов ездили по разным районам Москвы. И вот вызывает меня т. Молотов.
— т. Синилов. Мы ездили с т. Сталиным по Москве и у нас нигде не спрашивали пропусков. Это не годится. т. Сталин очень недоволен.
Я ответил, что мы знали, что едут именно они, и мы им давали «зеленую улицу».
— Это не годится, — повторил т. Молотов. — Мало ли какие машины ездят, и мало ли кто в них сидит. Обязательно надо спрашивать пропуска.
4). Видел там архитектора Алабяна. По его проекту будет восстанавливаться Сталинград. 22 августа СНК СССР утвердил в основном его проект. Договорился с ним о подвале.
— И там можно некоторые общие вопросы поставить? — спросил он.
— Конечно.
— Поедем на юбилей Армении?
— Обязательно, — ответил я.
Он был чудным мне спутником в 1940 году в дни празднования 20-тилетия Армении. Он, Суре Кочарян, Рачик Григорян, Иосиф Орбели и другие.
5). Видел арх. Бориса Михайловича Иофана. Когда-то я давал беседу с ним о проекте Дворца Советов (на месте Храма Христа Спасителя. — С.Р.) Сейчас я его еле узнал: маленький, сухой и очень постарел. Сказал он мне, что сейчас в проект внесены некоторые изменения. Когда Молотов вернется из Лондона с конференции министров иностранных дел, он посмотрит и утвердит (он по-прежнему председатель Совета Строительства). Договорился о беседе.
6). Сидели, курили. Композитор Вано Мурадели сообщил, что написал новую песню о Берия, хотя тот и очень не любит, когда о нем пишут. Потом рассказал чудную грузинскую сказку о молодоженах и трусиках.
ЦК принял решение — выпускать 6 полос с 1 октября. По этому поводу Поспелов вызывает завов с докладами о подготовке. Гершберг и Объедков уже были. Моя очередь, видимо, завтра.
Сегодня он вызвал меня, спросил — подойдет ли мне замом Володя Верховский? Еще бы! (Три дня назад мне утвердили замом Шабанова — быв. корр. Информбюро по 1-му Украинскому фронту). Рекомендовал не гнаться за количеством, а брать орлов. «И чтобы вы побольше писали». И тут же заказал мне передовую — о разгроме Японии и заселении Дальнего Востока.
ЦК принял решение — всем центральным газетам выходить в 4 часа. О каждом опоздании давать письменные объяснения.
Вчера получил выписку из постановления редакции о назначении меня завом Информации с 1 июня (все недосуг было Сиротину оформить).
Сегодня на приеме Папанин сказал мне, что они переделывали список и решили представить меня не к «Знаку Почета», а к «Красной Звезде». Олл-райт!
Пора спать — 5 ч. утра.
Уж какой день холодище. Весь конец лета и осень — дырявые, дождь по несколько раз в день. С 19 августа и по сей день не могут выбрать дня для авационного праздника — видимо, отменят. Хлеб гниет. Худо.
Несколько дней назад нам сообщили, что в воскресенье открывается мавзолей Ленина — впервые после четырехлетнего перерыва. А я уже месяца два собирался побеседовать со Збарским о том, как готовятся к открытию, и как раз накануне узнавал его телефоны.
Позвонил, его нет дома, скоро будет. Дело было в пятницу, 14 сентября. Звали на прием в ВОКС, в честь английского писателя Пристли. Решил поехать и оттуда звонить. Шикарный прием, много представителей литературы, искусства. Встретил там академика, секретаря Академии Медицинских наук Василия Васильевича Парина. Спрашиваю, кто главный по всей работе, связанной с мавзолеем.
— Збарский.
Ага, правильно!
Познакомили с Пристли. В сером костюме, невысокий, полный, лицо невыразительное, лавочника средней руки. Но сказал несколько хороших слов:
— Я имел приглашение во многие страны, но очень хотел приехать в Россию потому, что чувствовал глубокую дружбу английского народа к русским. Я говорю о чувстве широких масс, рабочих, интеллигенции. Многие из вас могут спросить — почему же, при этом, так мало издается в Англии советских книг и фильмов. Дело в том, что у нас издатели — собственники, и они заинтересованы в доходности.
Потом он говорил в Шолохове:
— Я завидую Шолохову. И не только толщине его романов, хотя это большое дело уметь написать толстый роман, но и его темам и образам.
Наконец, я дозвонился Збарскому и поехал к нему. Живет он в Доме Правительства, на 7-м этаже, окна на реку. Большая, комфортабельная квартира, прекрасный просторный кабинет. По стенам — картины, фотографии, на полу — ковры, диван, огромный письменный стол, маленькие столы, мягкие кресла, безделушки. Столы завалены книгами. Вдоль всех стен — книжные полки и шкафы.
Борис Ильич Збарский — основной автор метода бальзамирования тела Ленина. Он и покойный академик В.П. Воробьев и провели эту гигантскую работу. Суть ее изложена в книжке Збарского «Мавзолей Ленина», которую он и подарил мне с авторской надписью. За эту работу его наградили двумя орденами Ленина, двумя Трудового Знамени, знаком Почета. 26 или 27 июля этого года ему присвоили звание Героя Соц. Труда и дали третий орден Ленина. Он — лауреат Сталинской премии, действительный член Академии Медицинских наук, профессор.
Встретил он меня очень приветливо, усадил, предложил на выбор трубку, папиросы, сигары, сигареты.
— Честерфилд? — спросил я.
— Нет, мексиканские. Но не хуже!
Закурили. Я сказал, что хотели бы к открытию дать беседу или статью. Он задумался. Я глядел на него и удивлялся. Ему 60 лет, но можно дать 45–50. Среднего роста, плотный, широкий, очень подвижный, энергичный, правда — седой, но волос много, волевое широкое лицо, живые глаза. Серый, отлично сидящий костюм. Чем-то неуловимо напоминает Капицу, м.б. внутренним излучением силы (физической и интеллекта).
— Я готов всегда дать беседу или статью, это несложно. Материал у меня весь в голове, и я его за час продиктую стенографистке. Но тут есть один момент: можно ли касаться эвакуации тела? Вопрос этот может разрешить только т. Берия — он председатель правительственной комиссии по эвакуации. Сможете ли вы с ним договориться? Правда, сейчас — это история, но раньше шло лишь строгое запрещение.
— Когда было эвакуировано тело?
— 3 июля 1941 года. Еще в конце июня меня вызвали т.т. Коганович и Микоян и сказали, что так как есть опасность воздушных налетов, то правительство считает необходимым эвакуировать тело Ленина. Мне предложили подготовить проект постановления. Мы написали такой проект и дали т. Берия. Место эвакуации мы обозначили точками. Меня вызвал С.С. Мамулов — помощник Берия и сказал, что Лаврентий Павлович спрашивает: какой я предлагаю город? Я ответил, что я считаю наиболее подходящими университетские города на Волге: Куйбышев, Саратов или даже Свердловск, там есть лаборатории, ученые, заводы — все это может понадобиться. В 2 ч. утра 3 июля мне позвонил комендант Кремля и попросил приехать. Я приехал. Он показал мне постановление, подписанное т. Сталиным и датированное 3 июля. Предлагалось эвакуировать тело Ленина 3 июля в 7 ч. вечера и стоял город — Тюмень. Ни таких сжатых сроков, ни этого города мы не предполагали. Очевидно, т. Сталин советовался с военными о том, до куда могут летать самолеты и, кроме того, хотел выбрать наиболее тихий, медвежий угол. В постановлении предлагалось выехать и мне. И вот в 7 ч. вечера 3 июля мы уехали.
— Очевидно, перевозка была связана с большими техническими и научными трудностями?
— О, с громадными. В мавзолее тело 17 лет лежало неподвижно, а тут его надо было везти и на машине, и несколько суток поездом. В мавзолее оно сохранялось при неизменной температуре в 16 градусов (правда, она нами была выбрана довольно случайно, но сохранялась строжайше, ее регулировали зимой и летом особые приборы и целый штат постоянно следил за термометрами). А 3-го июля на улице была адская жара, 37 град. в тени, такая же жара в вагонах и в самой Тюмени. О, мы натерпелись страхов и намучились. Но наш метод выдержал все испытания.
— Ждали ли вас в Тюмени?
— Там об этом не знала ни одна душа. Мы прибыли туда своим большим поездом с войсками охраны, вызвали на вокзал представителей власти и объявили им решение правительства.
— Представляю, как они растерялись!
Збарский смеется.
— Заняли мы там небольшой домик и вели там всю работу. Конечно, через полгода о прибытии тела Ленина знали все жители города, они собирались толпами. Перед домиком всегда стояли люди.
— Вы допускали их к телу?
— Нет. В декабре 1943 года в Тюмень приезжала правительственная комиссия, назначенная по моей просьбе. Возглавлял ее нарком здравоохранения СССР Г.А. Мителев, члены — академики А.И. Абрикосов, Н.Н. Бурденко и Л.Н. Орбели. Они признали, что «тело Ленина за 20 лет не изменилось. Оно хранит облик Ильича, каким он сохранился в памяти советского народа». Комиссия признала, что можно твердо говорить, что наш метод позволит сохранить тело Ленина века, даст возможность видеть его многим поколениям.
— Когда вы привезли тело обратно?
— В апреле 1945 года. К 1 мая мы предложили открыть доступ в мавзолей, но нам сказали, что еще рано. И вот позавчера, 12 сентября, т. Сталин подписал постановление об открытии мавзолея. В нем два пункта: 1. Открыть доступ в мавзолей с воскресения 16 сентября. 2. Поручить комендатуре Кремля и нам установить дни и часы посещений. Вообще же все постановления, связанные с работой над телом Ленина, подписывал лично т. Сталин.
— Были ли члены правительства в мавзолее?
— т. Молотов был три раза. Очень часто бывал т. Берия. Были и другие. т. Сталин еще не был. Перед самым отъездом из Москвы был румынский премьер Гроза — он очень просил об этом, и ему разрешили. Сопровождал его т. Вышинский.
Мы договорились, что я поговорю с Поспеловым о характере беседы, и на том закончили нашу встречу. Перед уходом я попросил разрешения осмотреть кабинет.
— Пожалуйста, — ответил Збарский. — Вот портрет Дзержинского, с которым мы вместе начинали эту работу.
На портрете надпись: «Борису Ильичу Збарскому. На память суровых времен (кажется, там стояли еще слова «1924 года» — Л.Б. ) Ф. Дзержинский.». Над этим портретом — портрет Ленина: открытый, прямой, в пиджаке и галстуке, с откинутой назад головой (этот портрет воспроизведен на титульном листе книжки Збарского).
— Я считаю этот портрет наиболее удачным, — ответил Збарский на мой вопрос. — У меня есть очень много снимков Ленина, в том числе малоизвестных. Вы знаете, например, его снимок с кошечкой под рукой? («нет»). Нам ведь пришлось очень тщательно изучать все снимки, чтобы добиться наибольшего сходства. Так вот, этот портрет я считаю наиболее удачным и похожим. Между прочим, почти на всех снимках Ленин снят в пиджаке, с галстуком, а в мавзолее он во френче. Это многим бросается в глаза. Я помню, Бернард Шоу как только вошел, остановился и спросил меня по-французски: «почему он в военном?». Сейчас, по возвращении, мы ставили вопрос о том, чтобы переодеть тело, нам сказали — не надо, все уже привыкли.
Я уехал в редакцию, рассказал Поспелову. Он долго думал, но на следующий день сказал, что, по его мнению, эвакуационного периода в беседе касаться не надо.
В воскресенье я вместе с Марусей Калашниковой поехал в мавзолей. Шел мелкий дождь, нас впустили внутрь. Там был Збарский, Лидия Алексеевна Фотиева (личный секретарь Ленина), журналисты — в том числе, Петя Белявский — из «Известий», Анна Караваева, которая должна была писать очерк для нас, писатель Юрий Либединский и другие. Познакомили меня с профессором скульптуры Борисом Ивановичем Яковлевым — высоким, седым и желчным человеком, автором проекта нового саркофага. Он хорошо сказал мне об ответственности этого дела: «художник ложится под свой памятник».
И вот мы вошли. Светлый зал «могильного зала», недвижные часовые в изголовье и ногах Ленина, часовые вокруг. Мягкий свет, невидимый. Стеклянные стены саркофага не видны. Кажется, что Ленин лежит прямо на ложе. Живой, вот только заснул. Закрыты глаза, огромный лоб, чуть розовато-желтая кожа лица и рук, левая рука свободна, правая — сжата в кулак (как после объяснил Збарский, это — конвульсия удара, парализовавшего правую половину тела). Темно-зеленый френч со значком члена ВЦИК, ноги прикрыты черным знаменем на котором видны буквы «РКП (б)». Это знамя ЦК РКП(б), которое было возложено на гроб Ленина. По бокам — бронзовые знамена саркофага, в изголовье — герб СССР.
Мы простояли минут десять. Фотиева сказала:
— Он такой, каким его помню в постели в первые минуты после смерти. Сходство поразительное. Даже улыбка сохранилась.
Мы вышли. На площади уже стоял хвост очереди. Это были работники завода «Красный Пролетарий», которые делали саркофаг. Им разрешили придти первыми. Мы прошли с ними еще раз. И снова тоже ощущение: вечности и величия. Впереди меня шло двое ребятишек: 10-тилетний вел за руку малыша лет 5–6, одетого в легкую, донельзя истрепанную кофту, без шапки, голые ноги в галошах, стоптанных до верху. Шли молча, как-то свято.
Вечером я приехал со стенографисткой к Збарскому. Он дал беседу (стенограмма ее и обработки литературная — см. в архиве). Из не записанного в стенограмму стоит отметить:
— Сложной ли была научная работа в эвакуационный период? — спросил я.
— Еще бы! Очень. Особенно — в момент перевозок.
— Где ваша лаборатория?
— Постановлением правительства созданы две лаборатории. Одна при мавзолее, сбоку от могильного зала. Мы имеем возможность перевозить туда тело. Вторая — большая, отдельно. Там мы проводим всю исследовательскую работу, готовим себе смену, ведь за телом нужно будет следить века.
— Вероятно, в процессе этих опытов и обучения новых кадров — сохранится на века и ряд трупов совершенно безвестных людей?
— Да, много.
— Были ли на западе попытки подобного рода?
— Да. Очень напряженную работу ведут ученые в Америке. Я удивляюсь, как они до сих пор не раскрыли секрета — ведь он очень прост. Там хотели сохранить тело Рокфеллера — вы сами понимаете, что средств на научную работу не жалели. Были попытки сохранить тело Пилсудского, тело Сун-Ят-Сена.. Ничего не вышло. Между прочим, несколько лет назад американцы официально вели переговоры о покупке секрета, они давали 1 млн. долларов, дали бы и больше. Но стало известно, что они собирались коммерчески эксплуатировать этот метод, и переговоры сразу прекратились. Представляете, они бы рекламировали «по методу бальзамирования тела Ленина»!
— Ленин выглядит живым, спящим, — сказал я.
— Да, это общее впечатление: спящий человек. Вы знаете, есть одно явление, понятное биологам. (он назвал его, но я забыл — Л.Б. ) Оно заключается в следующем: если у живого человека надавить на кожу, сделать углубление, даже сделать складку и держать так несколько дней, то потом ткань выполняется, выправляется, и ни углубления, ни складочки не остается. У мертвого человека, даже недавно умершего, ткань не выправляется. У Ленина — выправляется. Когда Бурденко увидел это, он воскликнул: «Это уже не медицина, это — чудо!». Больше того, у Ленина на скулах были морщины после смерти, в эвакуации мы их выправили.
— На нем тот френч, в котором он умер?
— Нет, — улыбается Збарский, — другой. Беда в том, что материя не выдерживает и разрушается временем, и притом — очень быстро. Из прежнего на нем осталось только знамя, и то мы специально его укрепляем и бережем, как зеницу ока. Это то самое знамя, которое было возложено на его гроб, только кисти я отрезал себе на память.
— Сейчас у вас полная уверенность в успехе?
— Да. Сейчас странно вспомнить, что на первом совещании в январе 1924 года, когда перед крупнейшими учеными страны правительством был поставлен вопрос о сохранении тела Ленина, все ученые отказались от решения этой задачи.
— Над чем вы сейчас работаете?
— Над проблемой рака. Это страшная болезнь, единственная, против которой наука пока бессильна.
— А туберкулез?
— Ну, туберкулез сейчас лечат успешно, особенно, если захватят вовремя. Вот рак... Его обязательно надо одолеть, — и в его тоне чувствовалась уверенность, что он одолеет и эту болезнь.
— Вы знаете Неговского, Брюхоненко? — спросил я.
— Да.
— Что вы скажете об их работах?
— Ну, они пока дали методы, применимые лишь в условиях пунктов скорой помощи. Но там в некоторых случаях они бесспорно дают эффект. Не подлежит сомнению, что мы хороним много людей преждевременно, при надлежащем лечении клинического периода смерти, они могли бы еще жить.
Я уехал, написал беседу, прочел ее Збарскому по телефону, согласовал. Пока лежит у редактора.
(Беседу со Збарским (в т.ч. и об эвакуации тела) разрешили опубликовать, кажись, в 1946 году в «Огоньке» — на первой странице. — ЛБ — комментарий вписан в 1946 г.)
Сегодня генерал Галактионов вручил мне медаль «За победу над Германией». Кроме меня получили еще: Митницкий, Потапов, Лукин, Дунаевский, Юриков, завхоз Бычков.
Сегодня — хороший день, солнце, но холодно очень.
Сегодня ЦК вынес решение увеличить тираж «Правды» до 2 млн. Последнее время был 1.5 млн, до этого — 1200 тыс. Выходить предложено в 2:30 (подписать последнюю полосу). В последние дни выходили в 4–5, а сегодня закончили номер в 2:24. Сейчас сижу дома, пью чай и записываю перед сном.
Сегодня у меня какой-то день авиационных разговоров. Днем позвонил генералу Затевахину. Он сказал, что Аминтаев собирается в новый прыжок. К полету все готово. Хочет прыгать с высоты в 14 000 м. Самолет нашел. Остались контрольные полеты. Дело — на днях.
Позвонил Кокки. Вчера его наградили четвертым орденом Ленина, а вообще в этом году награждают его, кажется, в третий раз.
— Когда пойдешь в Ленинград?
— А что?
— Обгонят.
— Кто? — забеспокоился.
— Не в этом деле, а во внимании. Ты же хотел начать компанию, а начнут другие.
— Кто?
Я рассказал о полете Аминтаева.
— Погоди. Сейчас минуту подумаю 14000. Это значит, надо подняться на 14500. Я там был и должен сказать, что для этого надо иметь мое бычье здоровье. И быть абсолютно в форме. Сейчас бы и я не мог. Треп!
— Погоди, — ответил я. — Ну будет тринадцать — и то шум на весь мир. А если 14000– даже без прыжка — и то дай Бог!
— Я на высоту сейчас не пойду. Надо идти на 16–17 тысяч. Без скафандра нельзя. А скафандра нет.
— Да я не о том. Нужна скорость.
— Это погоди. Мне сейчас нужна погода, чтобы сходить на высоту, так для пробы машины. Потом переткнем моторы и буду ждать погоды на трассе. Дело — недели. К тебе просьба: узнай подробнее об Аминтаеве, что за машина, завтра встретимся.
Заело его.
Вечером позвонил Валя Аккуратов. Когда-то мы вместе летали на полюс (он был штурманом у Мазурука), потом он зимовал с Мазуруком на Рудольфе, в поисках Леваневского ходил до полюса, много летал потом с Черевичным, в войну — с Орловым (в частности, сделал 47 рейсов в осажденный Ленинград, и вывез в числе прочих ЕФБ), потом ушел в АДД, летал там флаг-штурманом дивизии Лебедева на ТБ-7, бомбил Кенисберг и прочее, сделал 190 боевых вылетов, был ранен, и посейчас трещина через весь череп, запретили пить. После войны вернулся в полярную авиацию, слетал два или три раза с Черевичным на Чукотку.
— Ты знаешь, что 25-го уходим?
— Нет. Куда?
— До девяностого. А мне Мазурук сказал, что в экипаже будет корреспондент «Правды». Я решил, Что кроме тебя некому.
— Ты дома? Сейчас приеду.
Тут же вызвал машину и поехал. Полночь. Просторный старый дом в Шведском тупике. Второй этаж. Уютная квартира. Много книг, безделушек. Жена — известная балерина Наташа Конюс — уехала с бригадой артистов на Дальний Восток. На рояли — секстаны, на столе — астрономические таблицы «положение светил в октябре», графики, расчеты. Валентин за время войны почти не изменился. Такой же ладный, широкоплечий (бывший боксер-любитель), в коричневом костюме, два ряда ленточек на восемь клеток. Поздравили друг друга с наградами. Закурили, сели за кофе.
— Рассказывай.
— Ну вот. Вызвал меня Мазурук. Сказал. Составил я докладную записку. Маршрут: Москва — Архангельск — мыс Челюскина — полюс — о.Котельный. Оттуда либо в Тикси, либо в Кресты Колымские, либо еще куда-нибудь, в зависимости от погоды.
— Почему с Челюскина?
— Ближе всего к полюсу.
— Когда солнце уходит с полюса?
— 22 сентября. Значит, будем там в полярную ночь, вернее — сумерки, а это очень затруднит ориентировку: звезд-то не будет. Очень трудно будет выходить на меридиан Котельного. Компаса-то почти бесполезны: склонение неизвестно. Расчет держу на две звезды, может, их увижу, и на ГПК.
— А радиомаяк?
— На Рудольфе нет, там зимовка законсервирована, а маяк Котельного будет слышен только за 400 км.
— Расчетное время?
— На Челюскине сидим неделю: выбираем погоду. Полет от Челюскина до полюса и обратно на Котельный — 14 часов (кажется, я не напутал — ЛБ). Взлет с большой перегрузкой — вся машина в баках. Всё — месяц.
— Резерв горючего?
— На три часа — 700 км.
— Машины?
— «Си-47». Моторы американские, надежные. Сейчас заканчиваем оборудование. Институт Истернберга дает завтра расчетные таблицы на светила. Берем аварийку, палатки, 200 кг. непзапаса, хватит на 3 месяца.
— А если на одном моторе?
— Аварийный слив опорожняет в три минуты баки. Тогда пойдет на одном.
— Экипаж?
— Летчик — Титлов. Сейчас он в Южной Германии, завтра прилетает. Говорят, отличный пилот. В прошлом году он за один месяц в Арктике налетал 300 часов. Ходил до 87°. Ни разу не интересовался погодой. Штурман — я. Бортмеханик — Дима Шекуров, помнишь — летал с нами, он же и второй пилот. Да и я вожу... Радист, гидролог — Сомов, будет следить за льдом. И ты.
— Почему я?
— Ясно. Кто же еще?! Я сказал Диме — он сразу говорит: «вот бы хорошо!». Тебя знаем, дело интересное, Арктику ты знаешь. Пойдем, а?
— Цель?
— О цели ты должен больше нашего знать. Помнишь, ты мне говорил по телефону об одной авантюре? (Я и впрямь после разговора с Папаниным, когда я его подначивал насчет новых экспедиций в Арктику, позвонил Аккуратову и сказал, что есть интересное дело).
Я рассказал ему о своем разговоре с Папаниным, Новиковым.
— Ну вот. Оно и есть. В развитие. Ты знаешь о полете на полюс англичан на «Ланкастере». Утереть им нос — пусть полетают не днем — это проще простого, а полярной ночью. Во-вторых — наблюдать лед. В-третьих — найти землю, то что ты хотел.
— Где?
— Вообще-то она вернее всего между ЗФИ и Северной землей, к норду от о.Ушакова, там, где ты говорил. Но в 1941 году мы с Черевичным летали километров за 200 к норду от мыса Молотова, видели там без конца громадные айсберги и характерную шапку тумана, которые бывают только над землей. Посмотрим сейчас. А обратно идем совершенно необследованным путем.
— А где еще есть земли?
— Я думаю, что к северу от наших посадок у полюса недоступности: глубины к северу падали, было много птиц, дрейф был забавным — не по ветру, а как будто его отклоняло препятствие. Может быть, есть и земля Андреева — к северу от Врангеля. А вот земли Санникова — бесспорно нет: мы там ходили десятки раз, все облазили. Или ее не было, или остров исчез, как исчезают и некоторые другие острова в этом регионе. А ты где еще ждешь?
Я ответил, что, видимо, есть земля Джиллиса. Рассказал, как искали мы ее в 1935 году. Кстати, Н.Н. Зубов и сейчас, нынче летом, клялся, что она есть.
— Может быть, — ответил Валя. — Я этот район не знаю. Да, кстати, ты знаешь, что мы тогда нашли второй северный магнитный полюс в районе недоступности? Сейчас ученые согласились.
— А может — он перемещается?
— Может быть. Англичане на «Ланкастере» установили его на севере Канады. Геофизически возможно и перемещение. Тогда грош цена нашим всем расчетам склонения.
Рассказал он мне об одном чрезвычайно любопытном явлении, которое они наблюдали во время зимовки на Рудольфе. Ехали они с купола. И вдруг увидели мираж: в бухте стоит трехмачтовый обледенелый корабль, старой конструкции, вмерзший в лед. Видели все: Мазурук, Аккуратов, весь экипаж. Обалдели. Потом немедленно повернул вездеход, поехали на купол, хотели сразу лететь туда — туман. И так неделю. Через неделю вылетели на «У-2», облазили все — пусто.
— Это очень интересно, — сказал Валентин задумчиво. — Ты знаешь, что от Брусиловской «Св. Анны» с 1912 года и до сих пор ничего не выбросило на берег? Может быть, она вмерзла в паковый лед и носится?
— Вернее, могла застрять где-нибудь в архипелаге ЗФИ, в бухте какой-нибудь, особенно в фиорде, невидном с боков. — возразил я. — Если бы в паковом льду — вынесло бы в Гренландское море — дрейф идет туда. А тот стоит себе на здоровье, а рефракцией — подняло мираж.
— Очень возможно. В этом архипелаге еще целые острова валяются неизвестные, — сказал Валентин, — не то, что корабль.
Вспомнили Леваневского.
— А что ты думаешь, может и жив? — сказал он. — Жили же матросы на Шпицбергене 15 лет. И без продуктов.
Вспомнили полярников. Сережа Фрутецкий — в морской авиации, очень доволен. Шмандин — опустился, но летает. Ивашина — у Сырокваши, завел молодую жену.
— А полынья есть? — спросил я.
— Есть. К северу от Новосибирских островов я зимой почти всегда видел чистую воду или лед 5–6 баллов. Я предлагал там и пускать корабли — легче. Южнее почти всегда лед тяжелый и забито.
— А севернее Врангеля?
— Тоже неплохо. Тоже 5–6 баллов. Но там я летал меньше.
Поговорили еще.
— Слушай, — сказал он. — А нельзя ли поставить вопрос об Антарктике? Еще в 1822 году там плавали русские, есть остров Беллинсгаузена, Петра I, Александра I. Сейчас все страны открывают там земли и берут себе. Что же мы будем отставать?
— Туда надо идти на корабле.
— Да. конечно. Но года на два — на три. На палубу — самолеты, вездеходы. Все, как полагается.
Я рассказал ему о нашем «разговоре в палатке» на полюсе, о последующих беседах со Шмидтом.
— А о другом моем полете знаешь? — спросил он. — Вокруг шарика? Экипаж — летчик-испытатель Галлай, второй пилот летчик-испытатель Афонин, штурманом пригласили меня, радистом, видимо, будет наш полярный — они лучшие, наверное, Макаров.
— Машина?
— Месищева. Сейчас сделана модель, с моторами, проверяем расположение оборудования. Двухмоторная, моторы Климова. Уже делаются три штуки: тренировочная, основная и запасная. Запасные моторы — в пунктах посадки.
— Маршрут?
— По утвержденной трассе: Москва — Новосибирск — Якутск — Фербенкс-...-Нью-Фаунленд — Париж — Москва. Шесть посадок. (И он показал разграфленную кругом схему). Срок — 70 часов, рекорд Говарда Юза — 93 часа.
— Резерв горючего?
— 600–800 км при ураганном встречном ветре. Старт — не позднее июня 1946 года.
— Вот сюда бы я пошел.
Он засмеялся.
— Давай и туда и сюда!
Договорились, что я говорю с Поспеловым и Папаниным. В любом случае — лечу или нет — полностью обрабатываем экипаж.
Довольно многоразговорный день: звонил Жене Федорову — он ныне генерал-лейтенант, нач. главного управления гидрометеослужбы РККА. Рассказал ему о разговоре с Аккуратовым по поводу магнитного полюса в районе недоступности.
— Верно, — сказал Женя, — они нащупали там полюс.
— Но англичане тоже нашли, в другом месте.
— Верно.
— Может быть — два магнитных северных полюса?
— Вполне.
— А, м.б., он просто шляется, и это — один и тот же?
— Возможно.
— И наука не против?
— Наука всегда «за». Вот и интересно поэтому сейчас там побывать и выяснить дотошно.
Спросил я его о полете стратостата.
— Готовимся, но не раньше зимы пойдут.
Я напомнил о своей рекомендации в экипаж — профессора Семенова.
— Пришли его. Поговорим.
Позвонил Папанину. Я послал ему статью на просмотр — в связи с готовящимся награждением полярников.
— Рано еще, Микоян уехал.
Рассказал он мне о полете Титлова. Я сделал вид, что не знаю.
— Ты думаешь полететь? — спросил он.
— Не знаю, не говорил еще.
— А то есть хороший паренек из «Московского большевика» — Фельдман. Очень просится. Я ему сказал, чтобы договорился с тобой — если может полететь от «Правды» — возьмем. Ты как?
— У нас и своих хватает.
Сказал о полете Сережу Бессуднову. Он загорелся. Буду говорить с Поспеловым.
Позвонил Ушакову.
— Что нового?
— Готовлюсь в океан. Уйдем, видимо, в середине будущего года. Срок — год и два месяца. Но, наверное, придется разбить на две очереди.
— Меня учитываешь в команде?
— Если пойдешь — место найдем на камбузе. Заходи!
— Зайду.
— Только до отхода корабля заходи!
В ближайшие дни ожидается несколько парашютных прыжков. Я, кажется, уже записывал, что подполковник Аминтаев собирается прыгнуть с 13000. Романюк — с 12000– тоже с самолета, и Полосухин — высотный с аэростата.
Сегодня у меня был Аминтаев. Рассказывал о себе. Он невысокий, крепкий, черный, с густыми широкими бровями, черными глазами, смуглым и резким кавказским лицом. Родился в 1908 году в Кумухе, в Дагестане, по национальности — лакец. Очень обрадовался, узнав, что я был в Дагестане, спрашивал — где. В авиации он с 1931 года, в парашютизме — с 1932 года, все время экспериментировал. Сделал 1748 прыжков.
— Были ли положения, из которых вы не прыгали?
— Разве только из горящего самолета.
— Сейчас как будете прыгать?
— С затяжкой, конечно.
— Скучно?
— Что вы, очень интересно. Попробуйте!
— Спасибо.
Просил его рассказать о трудных случаях. По его рассказу получалось неинтересно — решение специфических проблем. Видимо, у него все настолько отработано, что случайности и неуспех исключены. Да плюс опыт.
— На чем пойдете?
— «Спитфайер-9»
— Вот это плохо!
— Нет другой.
Записал подробно его рассказ в настольную тетрадь «начатки». Договорились, что Реут будет следить за ним. Я, наверное, напишу о нем очерк. Сняли несколько кадров.
Позвонил Кокки.
— Узнал про машину Аминтаева? — спросил сразу он.
— «Спитфайер-9». И другой — Романюк — тоже на нем.
— Турки! Это же никуда не годится. Надо на своих. Да я сам возьмусь на своем старом ероплане затащить на 12500. Это — с гарантией. Пойти что ли?
— Тренироваться надо?
— Ну. на эту высоту я безо всякой тренировки могу ходить.
Рассказал ему про Титлова. Он просто разволновался.
— Это безобразие! Идти на «Си-47». Да весь этот полет скомпрометирует так. Они откуда пойдут — с краю?
— С краю.
— Сколько оттуда до точки?
— Градусов десять. Плюс обратно.
— Чепуха. Нынче полетом на две тысячи никого не удивишь. Я знаю, ты распишешь: «антициклон подорвался максимумом с Куликова поля, обошли, легли на заданный меридиан...» Но народ-то пошел понимающий. Мы хотим показать возможности нашей авиации, а летим на чужой машине. А ведь тут — всего ничего лететь. На моей машине безо всяких можно дойти, да еще бензина до Москвы останется.
— А про Галая слышал?
— Знаю. Это, между нами, моя идея. Это будет хорошо, чисто.
— Вот туда бы я пошел.
— Правильно. А сюда — и не думай, не позорься.
Звонил Збарскому.
— Хозяин не был в мавзолее?
— Нет. Наверное, ждет Молотова. т.Молотов и Берия три раза осматривали новый саркофаг.
Сегодня вышли в 2:40. Пошла моя передовая в ВУЗах. После смотрели кино «Без вины виноватые» (по Островскому). Хорошо.
Сегодня вышел номер «Правды» № 9998. В редакции ждут, что могут отметить 10000-ый. Посмотрим!
Сегодня был у секретаря ВЦСПС Нины Васильевны Поповой. Она позавчера вернулась из Парижа с заседания инициативного комитета по созыву Международного Конгресса женщин. Веселая, умная, живая, и даже похорошела.
Рассказывает об усилении реакции во Франции. Де Голль очень откровенно готов прибегнуть к силе оружия, чтобы удержаться. Население голодает. Заводы работают еле-еле. Танковые заводы и моторные выпускают продукцию довоенного образца — кобыле под хвост.
Заседание прошло отлично и с большим триумфом для нас. Наши предложения приняты. Конгресс будет созван в Париже, 26 ноября 45 года. А 10 ноября — заседание комитета.
— Я превратилась в авиатора, — смеется Попова.
Даем беседу с ней.
С Титловым решили послать Бессуднова.
Все больше и больше разговоров о 10000-ом номере. Он выйдет с воскресенья на понедельник. Еще несколько дней назад составили списки. Поглядим.
Сегодня выпускаем 10000-ый номер «Правды». Еще вчера вечером стало известно, что ЦК разрешил отметить это и выпустить шесть полос. Вечером в редакции были получены копии указов — о награждении «Правды» орденом Ленина и награждении орденами и медалями 177-ми работников редакции, издательства, типографии. Ух!
Первым меня поздравил Сенька Гершберг: с Красной Звездой. При этом он объяснил словами Поспелова: у меня, мол, есть Красное Знамя и Трудовое, поэтому — Звезда, у Сеньки — две Звезды, поэтому — Трудовое.
Поспелов рассказывает, что докладывал лично Маленкову о каждом, характеризовал работу всех остальных. т. Сталин прочел весь указ от первой до последней фамилии.
Сегодня печатаем Указы, приветствие ЦК и другие материалы. Завтра — митинг. По поручению Сиволобова я написал приветствие Сталину.
Сенька, в связи с награждением, выпускает 12-ти полосный «Правдист». Я написал для него «Из дневника журналиста» (о встречах со Сталиным).
Вчера были у меня Титлов и Аккуратов. Беседовали под стенограмму о предстоящем полете. От нас полетит Бессуднов.
Во вторник, 25-го сентября погиб Аминтаев. Он поднимался утром с Подольского аэродрома, а днем со Щелковского аэродрома с той же целью ушел в воздух Романюк. Оба — на «Спитфайерах-9», оба шли на 12.5 км., чтобы оттуда прыгать с затяжкой. Я поручил Капырину следить за Аминтаевым, а Реуту — за Романюком.
Часа в 2 дня я позвонил по вертушке генерал-лейтенанту Затевахину — командующему воздушно-десантными силами.
— Ну как с Аминтаевым?
— Плохо.
— Разбился?!
— Нет, но плохо. Сейчас выясняем.
Больше я от него ничего не мог добиться. Позвонил тогда в Щелково генерал-лейтенанту Данилину.
— Ты не знаешь, что с Аминтаевым?
— Нет. А что?
Рассказал ему. И спросил у него про Романюка.
— Набрал 12800. Прыгнул. Сейчас ищем его. Летчик сел.
Через час приехал из Подольска Пафнутий Капырин и рассказал: самолет набрал 12500, Аминтаев приподнялся, чтобы прыгать и свалился на дно кабины. Летчик вниз. Врачи констатировали смерть. Полагают, что удушье, видимо, что-то с шлангом. Так считают Байдуков и Кокки, с которыми я говорил. А Романюк прыгнул благополучно, падал 12 км, на 800 метрах раскрылся.
Жаль Аминтаева — всего несколько дней назад был у меня, живой, энергичный, уверенный.
В среду 26 сентября вечером поехал с Аккуратовым к Галаю. Небольшая, скромная квартирка из двух маленьких комнат на пятом этаже на тихой улице Стопани. Молодой, высокий, с очень живым, еврейским лицом. Очень миловидная жена. Сынишка уже спит. Нас, видимо, ждали, накрыт стол, виноградное вино. «В этом доме водки не пьют» -извинилась хозяйка Зоя, не помню отчества, Галая зовут Марк Лазаревич.
За столом речь зашла о перелете. Галлай говорил образно и довольно остроумно о своем проекте и треволнениях.
— Заявление Шахурину я дал еще три месяца назад. Сказал, что поддерживает, но до сих пор никуда не доложил. А время уходит: надо машину строить, испытывать, тренироваться. Прошу вас помочь.
Я выразил некоторое сомнение в выборе конструктора Месищева.
— Другого нет, — ответил Галлай, — все-таки его Пе-8 наиболее близко подходит к нашим требованиям. Ее следует модифицировать, забить баками, приспособить.
— Какую скорость вы будете держать?
— Конструктор обещает среднюю около 500. Мы делаем скидку на встречный ветер и считаем, что чистый летный путь вокруг Земли займет 55 часов, время на земле — 15 часов. Тогда мы побьем рекорд Юза на двадцать часов и долбьемся такого результата, что наш рекорд долго никто не сможет побить. Ныне, при современном состоянии авиации, его можно улучшить лишь часа на 2–3, но отнюдь не на двадцать, а из-за этого никто лезть не станет.
— Земля может задержать.
— Да. Поэтому я считаю, что во все пункты посадки надо послать опытных инженеров, знающих именно эту машину. Чтобы он знал, что пробка на левом баке закручивается туже, чем на правом, и это так и должно быть, и чинить это не надо. Тогда — уложимся.
— Контрольные полеты?
— Это когда будет готова машина. Тогда обязательно сходим по всему советскому маршруту, до границы.
— Как будет оборудована машина?
— Я передал конструктору технические условия, он их принял. В машине должно быть тепло, удобно — это очень важно в длительном перелете. Будет два штатных места над баками, звукоизоляция, можно курить. Вообще, на мой взгляд, довольно демонстрировать сверхчеловеческую выносливость. Я. например, предполагаю на последнем этапе выбрать время и всем побриться, одеть чистые воротнички, надушиться — выйти из машины пижонами.
Он очень интересовался моим мнением — утвердят ли его проект, особенно — учитывая, что он малоизвестный летчик, еврей и не Герой Советского Союза. Я расхохотался, и он понял мой ответ.
— А вот первое соображение имеет резон, — сказал я. — Вы знаете рассказ Микулина о том, чем отличается опытный конструктор от неопытного? Обоим дают задание — определенные параметры. Неопытный делает в точку, тщится и срывается. Опытный делает по заданию и чуть ниже. И когда у него срывается основное, он говорит: да, не получилось, но вот готово в первом приближении. Так и вы должны иметь запасной вариант.
— Какой? Я уже думал об этом. Вот, например, можно пролететь по границам всего СССР. Впрочем, это будет, пожалуй, не легче кругосветки, но зато все время — на своей территории.
— Да, это не легче, — подтвердил Аккуратов.
— Такой проект был, — сказал я. — Виктора Евсеева. Это — стоящее дело.
— Ну вот видите, я и не знал, — сказал хозяин. — А какие вы еще знаете неосуществленные проекты?
— Супрун предлагал пролететь от западных до восточных границ Советского Союза без посадки.
— Это очень интересно и показательно, — воскликнул Галлай (видимо, дошло!).
Мы стали говорить вообще о возможных перелетах. Их осталось чуть на земном шаре. Кругосветка. Из Москвы в Австралию без посадки, или в Бразилию. Через два полюса. Из Москвы в Москву без посадки вокруг света, это проект как-то развивал мне Громов, говорил о возможностях авиации.
— Так у вас экипаж сколько? -спросил я.
— Пять. Два пилота, штурман, радист, инженер.
— А вам Валентин говорил о шестом?
— Говорил, — засмеялся Валентин.
— Да, он мне говорил о вас, — подтвердил Галлай. — Честно говорю: с большим удовольствием. Вы человек известный в авиации, и мы знаем, что вы не подведете. Вы пользуетесь крупным именем и авторитетом. Мы, конечно, заинтересованы в том, чтобы перелет был освещен, как следует в печати — это тогда будет обеспечено. Наконец, Ваше участие разгрузит нас от многой организационной работы на земле, в частности, от бесед с корреспондентами. Так что — принципиально я целиком «за». Трудность только в том, что мною уже даны технические условия конструктору, но я думаю, что он сможет их переучесть. Да кроме того, в современном аэроплане возможности резерва очень большие. Ну-ка прикинем: 80 кг. вашего веса — это 10 минут полета. Никакой роли на таком маршруте не играет и не спасает.
— Да, — засмеялся Валентин. — Я берусь сэкономить эти десять минут на трех сутках полета.
Расстались. Договорились, что мы позвоним Шахурину и узнаем о судьбе проекта.
Галлай произвел на меня впечатления толкового и настойчивого человека. Во время войны, желая узнать, как ведут себя машины в длительном полете, он пришел в полк Пусэпа, 6 или 7 раз летал в тыл на бомбежку, над Брянском его сбили, зажгли, они выскочили с парашютами, пробирались к фронту, прорвались и вернулись. Как испытатель, видимо, бывал во всяких переделках. На его счету — 73 испытанных машины. Дня за два до нашего разговора — взлетал на новой машине, и лопнула покрышка, сел. Рассказывает, смеясь. Вот только опыта маршрутных полетов у него маловато, почти нет — только по испытаниям на километраж. Тут полная противоположность Титлову. И когда на обратном пути Аккуратов спросил моего мнения о Галае, я сказал ему, что командиром, пожалуй, он годится, но на правое сидение обязательно надо извозчика, вроде Титлова, который и будет вывозить перелет, а взлеты и посадки — за Галаем.
— Верно, — согласился Валентин.
Вчера позвонил Володе.
— Так тебе и надо! — сказал Кокки. Это означало поздравление с орденом.
Рассказал ему о своем впечатлении от Галая. Он вполне согласился, поведал, что и он такого мнения: голова хорошая, а руки должны быть маршрутника. Обязательно нужна прикидка — тренаж по маршруту. Пройти, скажем, до Иркутска. Потом до Владика. Потом туда и обратно без посадки. Тут выяснится и машина, и люди, и земное обслуживание, и многое другое.
— Ну, а у тебя как?
— Позавчера хотел сделать прикидку на полчаса — мотор не годится. Буду завтра просить другой.
По моей просьбе Сенька звонил Шахурину. Тот сказал, что знает о проекте Галая. Дело интересное. Но решения еще нет. Будет сразу приниматься по трем группам: Галая, Громова, Кокки. А это еще что? Надо узнать!
Сегодня Титлов на машине «Н-331» улетел в Арктику. Провожал их в Химках. Разъяснил Титлову и Аккуратову, как себя надо вести на полюсе, кому давать радиограммы.
НА аэродроме видел занятную машину: геликоптер конструкции инж. Братухина. Сигает с места, висит, поворачивается в ладони от земли. Совершенно чудн'ая машина.
Сегодня утром, вернее — днем, мне позвонил Устинов. Титлов вылетел с Челюскина на полюс и в 6 ч. 57 мин. был на ним, сейчас идет обратно. Я немедля позвонил Папанину.
— Да, верно. Прислали оттуда телеграмму т. Сталину. Не знаю, как с ней быть, ведь он ничего не знает о перелете. Приезжай, пожалуйста.
Умылся, побрился, поехал. Папанин возбужден, нервный, ходит по кабинету, китель расстегнут.
— Я тебя прошу, посмотри — там Мазурук редактирует это приветствие, а то оно очень сухое. Помоги ему.
— Что ты! Господь с тобой. Какое право ты имеешь вмешиваться в личную переписку! И притрагиваться нельзя. Позвони Поскребышеву, доложи.
Он позвонил, сообщил о полете, о телеграмме. Поскребышев сказал — прислать телеграмму с объяснительной запиской. По моему совету Папанин позвонил т.Маленкову. Тот выслушал, спросил — на какой машине, сказал, что дело хорошее. Папанин попросил меня написать объяснительную записку на имя т. Сталина. Я вместе с Мазуруком написал две странички, указав цели ледовой разведки, упомянув о полете англичан весной этого года, задачах нашего полета, его особенностях и составе экипажа.
В 6 ч. вечера все ушло в Кремль, в 7 ч. вечера Поскребышев сообщил, что материалы переданы т. Сталину.
К этому времени было получено сообщение, что экипаж сел в порту Чокурдал на Индигирке. Я немедленно дал им поздравительную телеграмму за подписью Поспелова и моей. Потом установили (из радиоцентра ГУСМП) с ними прямую связь, и я задал несколько вопросов о полете, ответы на которые принял Реут.
Еще через час Бессуднов начал передачу корреспонденции «На вершине мира». Очень интересные подробности о том, как летели, как сбросили на полюсе портрет т. Сталина, №№ «Правды» за 24 (юбилейный) и 29 сентября.
Я уехал в редакцию, продиктовал предотъездную беседу с экипажем (по стенограмме — когда у меня были Аккуратов и Титлов), добавил туда ответы на вопросы, полученные Реутом.
Ждали сигнала от Поскребышева, но его все не было.
Все газеты узнали о полете только днем, все начали просить у нас материалы, снимки.
Занятно, что сегодня днем, когда я уезжал к Папанину, меня в вестибюле встретил Леша Коробов — зав. информотдела «Комсомолки».
— Вот это по-газетному, — сказал он. — Берете рядовой полет, сажаете спецкора и делаете из него конфетку. Это — по мирному времени.
— Да, по мирному, — ответил я.
Вечером он в панике просил у меня материалы по «рядовому полету».
Ответа от Поскребышева все нет. Папанин вчера перенервничал, и с ним случился сердечный припадок. Он звонил мне несколько раз — нет ли у меня новостей.
Прислал интересную статью Аккуратов — как нашли полюс. Я заказал статью Титлову, сделал сводку радиограмм о полете, написал передовую.
Утром в 6 ч. меня разбудил Папанин. Я встал на 30-м или 40-м звонке.
— Извини, Лазурка. Я сначала позвонил твоей секретарше, узнал, когда ты ушел. Она сказала, что в 5. Ну я знаю, что если тебя вначале разбудить, то ты снова сразу заснешь. Что слышно? Не могу заснуть, сердце болит за ребят.
Я ему сказал, что ничего не слышно. Видимо, там не до этого, и объяснил почему, по моему мнению.
Видимо, наверху сейчас заняты Советом министров иностранных дел в Лондоне. Заседания прекратились 2 октября, не дав никаких решений. Английская и американская печать обвиняет в неудаче советскую делегацию. Формальные расхождения в том — допускать ли Францию и Китай к обсуждению мирных договоров с Балканскими странами. По духу Потсдамской конференции — они не имеют права участвовать, и Молотов настаивал на этой точке зрения. Барне и Бевин требовали их участия. По существу же, видимо, дело идет о блоке Англии, США и Франции против СССР. Сегодня мы опубликовали ответ о пресс-конференции у Молотова в Лондоне — резкий и ясный..
Сейчас в «Известиях» опубликована очень резкая и прямая передовая «В совете министров в Лондоне», разбирающая существо разногласий и причин срыва работы Совета. В конце — предупреждение, что все это может «поколебать основу сотрудничества между тремя державами». Давно я не помню такой энергичной, прямой и откровенной передовой. По строю и фразам мне кажется, что ее писал Хозяин.
Опять сразу за несколько дней. И пес его знает, как не хватает времени!
Что делается на земном шаре — не пойму. 6 октября у нас была напечатана передовая о Совете министров — уже более мягкая, чем в «Известиях».
Позавчера в газетах был обмен телеграммами между Молотовым и Бевиным — по случаю отлета Молотова из Лондона — весьма любезный.
Сегодня напечатано выступление Трумэна, в котором от говорит, что разногласия были следствием «неточностей перевода», да и их, собственно, не было.
Яша считает, что в Лондоне пытались сколотить блок против нас, мы его взорвали, они увидели, что лопнуло, пошумели немного, но примирились до поры, до времени.
Позавчера нам вручали ордена в Кремле. Вручал Наталевич — председатель Верховного Совета Белоруссии, Калинин, говорят, болен. Было весьма торжественно.
В редакции — новость. Зав. партотделом Андрей Миронович Малютин назначен редактором «Бакинского рабочего». Все гадают, кто будет на его месте.
Вспоминаю, как в 1940 году, когда я был в командировке в Баку, секретарь ЦК Азербайджана Гиндин торговал меня на это место. Он попросил меня приехать вечером в ЦК, сначала вел разговор о нефти, а затем осторожненько подошел к этому:
— т.Багиров просил меня узнать, как вы отнеслись бы, если бы мы поставили в ЦК вопрос о назначении вас на работу в Баку.
— В Баку?! Зачем? Мне и в Москве нравится!
— Но и Баку нравится? А «Бакинский рабочий»?
— Нравится. Но Москва — больше!
— И вы в Баку нравитесь. Вот уже несколько лет нам не везет с редактором «Бакинского рабочего».
— А.. Но я же и по формальным признакам не подхожу. Я — кандидат партии.
— Это ничего, мы вас переведем.
— Нет. Мне очень лестно. Но для журналиста нет ничего дороже «Правды». Вот если меня выгонят — первое место будет Баку!
Он настаивал и просил подумать. Так разговор ничем и не кончился.
Как будто уже решен вопрос с Магидом. В понедельник, 8 октября, было заседание КПК — опять о нем, после окончания работы следователя. Говорят, что и Александров и Шкирятов согласились с точкой зрения Поспелова, что он не может дольше работать в «Правде» и вообще в печати. Но решили это оформить постановлением ЦК.
У меня — поучительный кацепихес, как любит говорить Штейнгарц. В октябре мы опубликовали заметку о геликоптере «Омега», со снимком. 29 сентября, провожая на север экипаж «Н-331», мы случайно увидели этот занятный ероплан. Он поднимался на метр, зависал, опускался. Я поручил Устинову снять. Подошел и сам, познакомились с конструктором Братухиным. Он сказал, что это — второй экземпляр геликоптера «Омега», первый был построен еще в 1940 году. Я предложил ему: созвониться с Шахуриным, а потом напишем. Добро.
Позвонили Шахурину. Не возражает. Вызвали конструктора, поговорили, написали, послали Шахурину на визу. Он болен, посмотрел Яковлев, все в порядке. Дали. Поспелов снял. Наш цензор подполковник Аркадий Баратов тоже посомневался, взял материал, поехал к нач. отдела военной цензуры генштаба генерал-майору Березину. Тот разрешил. Я настоял у редактора, и 8 октября опубликовали.
После вручения орденов я приехал домой и лег. Уснул. Звонит Перепутов: позвони редактору по вертушке. Приехал в редакцию, звоню.
— Лазарь Константинович, не надо все-таки было давать геликоптер. Мы что-то разболтали или напутали.
— П.Н., да ведь мы только повторили других. Об этом было подробно, со снимком, в «Московском большевике» 4 августа, а 10 марта — в «Известиях» в статье академика Юрьева. Наш материал визировал Яковлев, Шахурин дал согласие, Березин.
Он попросил меня повторить все, видимо, записал, сказал, чтобы я подготовил вместе с Баратовым докладную записку.
— Мне нужно объяснение представить Александру Николаевичу. Понимаете? Видимо, все-таки напутали.
Еще бы не понять! Раз звонил Поскребышев, значит заметкой заинтересовался Хозяин. Вскоре мы получили полное подтверждение этому. Из Генштаба позвонили Баратову и сказали, что в отдел военной цензуры позвонили из (вычеркнуто — СР), приказали выяснить — как появилась эта заметка, кто ее пропускал, и доложить лично Поскребышеву. Затем мне позвонил испуганный конструктор и сказал, что его вызвали в Наркомат авиационной промышленности и тоже спрашивали, как появилась заметка в «Правде». Я тогда позвонил Яковлеву:
— В чем там дело, ты не знаешь? — спросил он. — Меня выспрашивал Дементьев (первый зам. Шахурина, он болен) об этой заметке. Я ничего не вижу в ней секретного и сейчас. Старая машина.
Я и Баратов написали докладную на имя редактора, приложили вырезки из «Моск. большевика» и «Известий». Поспелов просил нас дождаться его. Мы ждали до 11:30 вечера. Выяснилось, что он не приедет, поедет прямо на дачу, а этим делом займется завтра. Оказывается, сказано было «Нашли, чем хвастать — старьем!»
У нас отлегло: раз дело откладывается на завтра, значит либо удовлетворились его устными разъяснениями, либо вообще все рассеялось. На завтра, 9 октября, он приехал, посмотрел нашу записку и никуда ее не послал. Может быть, он сам написал?
Поздно ночью пришло сообщение, что 9 октября т. Сталин уехал в отпуск. Значит, даже в предотъездной горячке он нашел время заниматься «Правдой» и нашей заметкой. И еще: в «Известиях» и «Московском большевике» эти данные прошли без внимания, а у нас — сразу заметил. Как продумаешь это — еще раз поймешь, что значит работать в «Правде», и сколько с нас спрашивается. Не плестись в хвосте — вот урок.
В связи с отъездом Сталина, видимо, окончательно безгласным будет и полет ребят на «точку». Обидно.
Ширшов считает, что дело в иностранной марке самолета.
Опять говорил о разгрузке судов. До сих пор считалось рекордом разгрузка «Либерти», наши перекрыли ее в 10 раз. Это буквально революция. Договорились.
Вчера звонил секретарю МК и МГК, он же председатель Моссовета, Георгию Михайловичу Попову.
Решил посоветоваться с ним о московских темах.
— Стоит ли писать о газопроводе?
— Подождите с месяц. Надо писать так, чтобы читатели через месяц не плевались.
— А о четвертой очереди метро?
— Тоже надо подождать. Нет тюбингов. Вот если бы вы дали статью о тюбингах и станках, и залезли под ребро некоторым наркоматам — мы бы сказали вам спасибо.
Я обещал передать об этом Поспелову.
— О чем же писать по Москве?
— Очень много. Но надо, чтобы вы составили себе ясное представление, чем сейчас дышит Москва. О Москве вы даете очень мало. А орган МК! Я понимаю, в чем дело — смеется он, — в других городах у вас спецкоры, а в Москве — их нет. Приезжайте вместе с Гершбергом, хотя его и интересует только промышленность, и поговорим.
Звонил мне Романов, председатель Всесоюзного комитета по делам физкультуры и спорта. Сказал, что есть постановление СНК СССР о развитии физкультуры и спорта за подписью Сталина. Очень резкое. И очень деловое: деньги на строительство, рекорд — 20000 и т.д. Просил дать несколько критических материалов. Готовится и постановление ЦК.
5 октября мы опубликовали беседу Иосифа Верховцева с нач. ГлавВино Картавченко. Она излагает решение комиссии ЦК, созданной по инициативе Сталина специально для рассмотрения: что надо сделать для всемерного увеличения выпуска вина.
В заметке, между прочим, указывается два любимых вина т. Сталина: старые, полузабытые грузинские вина: Атенури и Хидистаури.
Никогда не приходилось пробовать.
С геликоптером все прошло бесследно. Также бесследно закончилось и дело с полетом Титлова на полюс. Насколько можно судить — дело в машине. Нельзя ни писать о «Си-47», ни умолчать об этом. А шуму бы было заграницей!!
Уже три дня заседаем с собкорами. Выступали все завотделами с докладами. Завтра — будем слушать контрпретензии.
В понедельник — 15 октября — банкет по поводу награждения «Правды». В гостинице «Москва». Сиротин уже два дня сидит и мозгует — кого приглашать (и одного или с женой), кого нет, нумеровать ли места и пр.
Сегодня вечером выпал толстый снег. Холодина! Утром было минус 10, сейчас (5 ч. утра) — столько же. Сегодня я дежурил, была горячка, не успел пообедать. Сейчас грею суп, второе. И, конечно, «Синий платочек» -чарку.
ЦК и Сталин изо всех сил жмут на улучшение бытового положения. По прямому предложению Сталина это — основная деятельность профсоюзов. Он предложил созвать пленум ВЦСПС и сам описал третий вопрос: культурная работа.
Мне сорок лет.
Утром встал, отхлебнул глоток коньяку. Пошел на работу. Ушел из редакции в 11:55. Пришел вечера, выпил коньячку.
Денег нет, никого не звали. Решили устроить в понедельник, 29-го, прием для родственников.
В редакции некоторые перемены. Сиротин, наконец-то, утвержден секретарем редакции. Лешка Сиволобов назначен членом редколлегии и зав. партотделом. Вчера в ВОКСе встретил Ал. Суркова. Он сказал, что назначен редактором «Огонька» (про «Огонек» говорят, что Сталин предложил сделать его отличным журналом, «лучше Лайфа», многокрасочным и 46-тистраничным).
— А кто будет редактором Литературной газеты вместо тебя?
— Вернее всего — Кожевников.
— А у нас — литотделом?
— Вернее всего — Полевой.
Опять руки не доходили. Вот провели октябрьские дни. Все ждали и гадали — будет ли Сталин к празднику, будет ли делать доклад.
Иностранная печать просто из себя выходила в догадках. Дня за два мы узнали, что доклад будет делать Молотов.
Торжественное заседание было в Большой Кремлевском Дворце. Я не был, но ребята рассказывают два интересных момента. Ложа иностранных журналистов полна. Выходит правительство. И сразу ложа пустеет: все ринулись сообщать, что Сталина нет. Второй раз ложа опустела, когда Молотов сказал, что у нас «будет и атомная энергия и многое другое».
Потом несколько дней иностранная пресса плясала вокруг отсутствия Сталина. Писали, что он инкогнито в Вашингтоне, что в Лондоне, что отсутствие в кремле показывает изменение нашей политики и т.д. Вот турки!
В начале ноября был у нас доклад Майского о международном положении. Очень откровенный. Говорил, что сейчас такой же период во взаимоотношениях великих держав, как в начале войны: сильные разногласия, взаимное ознакомление, притирка частей, но потом необходимость берет верх. Это может произойти через несколько месяцев, через год, но будет. Мы подождем. Трумэн, Этли — по его словам — мелкие люди, не идущие ни в какое сравнение с Рузвельтом и Черчиллем. Бевин же — просто антисоветская фигура.
Месяца два назад наш завхоз прислал ко мне врача центральной поликлиники НКПС доктора Ивана Федоровича Спарыкина. Средних лет, седой, очень плотный и очень живой, облик — районного врача. Он в течение семи лет работает над проблемой рака, изобрел жидкость, которая действует на пораженную ткань, но безвредна для здоровой. Вылечил (без ножа!) несколько поверхностных язв. Если дело получится — гигантская проблема решится. Скромен: просит дать ему отделение на 10 коек и виварий на 100 мышей.
— Почему вы не идете в Онкологический институт?
— Там сразу найдутся сотни опекунов. Тебе, мол, одному трудно, распределят тему на 100 участков, и от Спарыкина ничего не останется. Дело-то, ведь, большое, всякому хочется рядом встать. А там люди с именами и со званиями. Вот консультанты — пожалуйста, сколько угодно.
— Хотите, я вас свяжу с Збарским?
— Боже упаси! Ну поработаем. Выйдет брошюра, авторы — заслуженный деятель науки, Герой Соц. Труда Збарский и никому не известный доктор Спарыкин. И кто — автор?
Видимо, и в научном мире проблема принудительного соавторства стоит также остро, как в кино.
О его работах знает Л.М. Каганович — он дважды давал указания двигать. Я звонил нач. мед-сан управления Красной Армии генерал-полковнику Смирнову:
— Как, Ефим Иванович?
— Дело интересное. Я его знаю, был у меня. Надо помочь.
Вчера я свел Спарыкина с Поспеловым Он заинтересовался, тут же позвонил наркому транспорта Ковалеву, попросил вызвать Спарыкина и устроить ему отделение, а мне получил шефство.
К слову, встретил недавно Неговского. Он сейчас организует лабораторию и станцию при институте Склифасовского. Будет работать из-под крана. Обещал позвать на первую же операцию.
Позвонил мне на днях Водопьянов.
— Есть дело. Помнишь, несколько лет назад мы с тобой писали новогоднюю мечту — полет на южный полюс. Так вот, я уж давно думаю об этом. Так все обдумал. И сейчас зову тебя: я обещал, ведь, иметь ввиду при интересном деле. Пусть там одни были на северном, другие на южном, а мы с тобой — и там и здесь. Приедешь говорить?
В воскресенье 11 ноября я заехал к нему. был еще Орест Минеев — бывший нач. острова Врангель, в последнее время — нач. проводки то в западном секторе Арктики, то на участках.
Михаил — такой же, как всегда, только располнел, помрачнел, в генеральской форме.
Дело рисуется так. Выйти отсюда кораблем, дойти до бухты Китовой, где базировался Берд («Маленькая Америка»). Это — самая близкая доходимая точка до Южного полюса. Находится она приблизительно на 78о — в 1400 км. от полюса. Там устроить базу. Оттуда самолетами дойти до полюса перед началом полярной ночи, оставить там зимовку Минеева, а по окончании вернуться за ним. Тем временем корабль либо уйдет на базу, предположительно в Новой Зеландии, либо обойдет с океанографической экспедицией берега Антарктики, а, м.б., и всю ее.
— Корабль?
— Ледокольный пароход «Дежнев», у него запас угля на два месяца.
— Сколько сил?
— 2500, — ответил Минеев.
— Мало, — сказал я.
— Да. Но зато мореходен, а по дороге — шторма и ураганы. И хорош во льду.
— Сколько самолетов?
— Пять двухмоторных. Плюс парочку «У-2», — ответил Водопьянов.
— Какие двухмоторные?
— Сам еще не знаю. Хорошо бы «Дугласа», но они — иностранные. Ты не знаешь своих?
Я сказал ему о новой ильюшинской машине. Он заинтересовался.
— Поговори с Коккинаки, — попросил он. — Узнай, можно ли поставить на них 82-ые. И вообще.
— Лодку берешь? — спросил я.
— Зачем?
— Для ледовой разведки.
— Нет. Я всегда найду льдину, чтобы взлететь на «У-2».
— Неверно. Может быть битый, но плотный лед. И не взлетишь. А полынью для лодки всегда разыщешь. Ты на ледоколах плавал?
— Никогда, — ответил он. — Я летал.
— А я плавал, — сказал я. — И всегда видели полыньи. Да вспомни, и на полюсе были. Надо лодку!
— А какую? — спросил он, сдаваясь.
— «Ш-2».
— Да их, поди, ни одной не осталось.
— Я найду. Или поговорю с Яковлевым, он специально построит. И геликоптер надо.
— Не нужно этого жука, — запротестовал Михаил.
— Надо, — настаивал я.
Так и не договорились об этом. Успеем, доломаю.
— Сколько человек зимовка? — спросил я у Минеева.
— Пять.
— Это я — пятый?
Он засмеялся.
— Ишь ты, уже торгуешься за участие.
— Сколько тебе надо груза доставить на полюс?
— Семь тонн. Это — жилье, харч, приборы, снаряжение. И запас горючего для самолетов. Думаю иметь там и легкий самолет.
— Мало. Папанину мы дали 11 с лишним тонн, — припомнил я. — А задачи у него были меньше. И без авиагорючего. Ты подсчитай лучше и с запасом.
Разговор перешел на требования к самолетам. Михаил считал, что дальность должна быть 14–15 часов.
— Смотри сам. 1400 км. в один конец. Пусть встречный ветер 100 км, итого — скорость 200. Семь часов, да обратно столько же.
— Значит, — сказа я, — бензина надо на 20 часов. Поплутал, да подогрев, да может сел где-нибудь.
— Плутать не будем — радиомаяк, — сказал он упрямо.
— Ты не будешь, а другой будет. Тут надо весь расчет вести «на дурака», как американцы в ширпотребе. Вот давай прикинем, скажем, головную машину. Экипаж: ты, второй пилот, штурман, два механика обязательно, я, Минеев, да еще кто-нибудь из них, снаряжение, бензин на 20 часов. Ух, большая нагрузка!
— А ты хочешь на первой? — спросил он Минеева. — Лазарь-то пойдет со мной, это я знаю. Но первый полет разведочный, тебе, Орест, не обязательно.
Минеев даже обиделся:
— Кто капитан, кто летчики, ученые, штурманы, механики? -спросил я.
Оказывается, об этом еще не думали — «Люди найдутся». Я сказал, что правительство, решая, будет учитывать две вещи: международную обстановку и людей. Тем паче, что проект придется писать мне.
Договорились, что еще не раз обсудим все, прежде, чем сядем за докладную записку.
Между прочим, Михаил рассказал мне забавную вещь. Когда он летел на Берлин в 1941 году, на обратном пути его самолет сел у линии фронта. Михаил сказал летевшему с ним Пусэпу и Штепенко, чтобы они имели в виду: его фамилия не Водопьянов, а Бронтман.
— От этого тебе легче не будет, — засмеялся Пусэп. — Водопьянова, может, еще пощадят немцы, а Бронтмана наверняка кокнут.
На следующий день я был у Коккинаки. Рассказал ему весь проект, высказал свое мнение, сказал, что нужен очень авторитетный, властный и знающий начальник («Шевелев?» — спросил он). Дело Володю очень заинтересовало. Про машину он сказал, что 82-ые уже поставил, но еще не пробовал. Настаивал на необходимости взять с собой лодку и геликоптер.
— Незаменимая вещь, с борта может взлетать.
Дальше разговор зашел вообще об авантюрах. Он держится очень насторожено: и хочется и колется. Опять вспомнили Галая.
— Я не понимаю, — сказал он. — Почему он дал согласие взять тебя. Ты — мой друг, но я всегда предпочту иметь 100 км. запаса.
— Ты чудак, — сказал я. — Что осталось от твоих полетов? Газетные вырезки, а кто их знает и найдет?
— Это верно.
— Кроме того, при современной авиационной технике и равнении на классного летчика — 100 кг. не вещь, пустяк. Полетишь ведь не на РД.
— Это верно, — сказал он примирительно.
— Кроме того, мне 40 лет. (тебе 42). Я могу участвовать в авантюрах еще не больше 5 лет (ты — меньше). И я не хочу даром работать на вас.
— Это верно, — расхохотался он. — Значит, я должен отныне иметь тебя на борту?
— Обязательно! Кроме одноместных машин. С дураком я не пойду, а с тобой я пойду. Особенно, если второй будет перегонщик, типа Титлова.
— Правильно, второй должен быть Титловым, — убежденно сказал он.
— Вот тебе экипаж: ты, Титлов, штурман Аккуратов или Погосов, механик и я.
— Зачем механик? — спросил он. — Механики, знающие ероплан до точки, должны быть на земле. А маршрут?
— Кругосветка. За 65часов. 5 посадок.
— Погоди. 25000 км, по пять тысяч за присест. Скорость около 500... Гм.. Так, так... Может и выйти. Трудно. А сколько на земле?
— На всю землю 15 часов.
— Трудно... Но, может, можно.
Видно, что я его разворошил. Уехал в 3 ч. ночи.
Во время парада на Красной Площади 7 ноября встретил Марка Шевелева. Он очень обрадовался, и обратно пошли вместе. Сейчас он — начальник перегоночной трассы, сидит в Якутске, генерал-лейтенант. Спросил я его о причинах разлада с Головановым.
— Разные точки зрения на будущее.
— Кем он начал войну?
— Подполковником, командиром бомбового полка. Потом сменил Водопьянова на дивизии. Очень умный, волевой, твердый человек.
— Над чем работаешь?
— Хочу заняться старыми делами., о которых говорили еще на норд-поле. Помнишь? Межконтинентальные связи. По мелочам не хочу разбрасываться. Заходи, поговорим подробно. У меня — португальский коньяк. А авантюру, столь любимую тобой, и тут найдем.
В последние дни меня все больше и больше втягивают в избирательную компанию. Ох, тяжело, дело много!
Вчера написал передовую об изучении боевого опыта Красной Армии.
14 ноября из Москвы на Чукотку вылетел двухмоторный самолет «СССР Н-362» полярной авиации (типа «Си-47»). Летчик Михаил Томилин, штурман — Сашка Погосов. Экипаж — 6 человек, на борту -16 пассажиров, в т.ч. 5 женщин и 7-милетний ребенок. Накануне отлета вечером Сашка Погосов был у меня, пошли обедать ко мне, выпили, съели пельмени, договорились, что он будет нам писать.
Мы дали заметку об отлете.
15 ноября я получил телеграмму от Сашки из Архангельска (вернее — с борта самолета). «Посадка в Архангельске во столько-то, взлет во столько-то, взлет и посадка ночью».
Вечером я позвонил зачем-то Новикову (Папанин в отпуске, он его замещает).
— Вот ты там написал о Томилине, — говорит он, — а мы его сейчас ищем.
— Как так?!!
Оказалось, самолет вылетел вечером из Архангельска. В полночь с 14 на 15 должен был придти в Дудинку. Не пришел. В 2 часа с чем-то 15 ноября сообщил, что горючее кончается, идет на вынужденную. Через час сообщил, что сел благополучно. В 7 ч. утра сказал, что бензина нет, харча у пассажиров нет, теплой одежды нет, пассажиры замерзают, координат не знает. Его немедленно начали искать находившиеся на севере Титлов и Андреев. Через день он сообщил свои координаты: получалась южная часть п/о Ямал. Новиков послал туда Крузе, Мазурука, отменив его полет в Берлин. Обшарили все — нету, видимо — координаты липа.
А Томилин слал все более тревожные телеграммы. Новиков сообщил в правительство. Делом занялся лично Маленков. Предложили ВВС послать 2 машины, ГУГВФ — две, ВМФ — одну, НКВД — две. Послали.
Пользуясь редкими работами рации Томилина, запеленговали его из Москвы и других мест. Оказалось, что сидит совсем не там, а гораздо южнее, в среднем течении реки Пур. Перенесли поиски туда.
К тому же в одной из последний радиограмм Томилин сообщил, что кругом лес. Турки, раз лес — так не может быть Ямала! Вышли наземные партии. Самолеты за ночь доскакивали из Москвы в Дудинку и утром начинали шарить.
Днем 22-го мне позвонил Новиков домой.
— Приезжай! Нашли! Крузе снял сегодня утром и доставил в Дудинку.
— Как, все живы?
— Все живы!
Приехал. Верно: 22-го в 8:27 утра Крузе их нашел, сел, забрал, привез в Дудинку. Нашли их в км. от устья реки Паселька (приток Таза), в 600 км. от Дудинки на юго-юго-юго запад. Эк, куда занесло! С пеленгацией все совпало.
Я записал основные данные. Поспелов решил послать на визу Маленкову, поскольку он занимался этим делом. ДО сих пор не вернулось. Сегодня утром мне позвонил Мазурук.
— Вчера вечером прилетел из Дудинки, руководил всей операцией. Целая эпопея. Обошлось в 2 млн. рублей. Налетали 400 часов. 10 машин искало.
— Сколько из них налетал Титлов? 100 часов?
— Правильно, ровно 100. Не человек, а машина!
— Кстати, а что с машиной?
— Посадил Томилину штурмана Падалко и отправил дальше на восток. А Погосова привез с собой, разбираться.
Вчера у нас в клубе было выступление Мессинга — отгадывание мыслей на расстоянии. Мы приехали поздно, в конце первого отделения. На сцене сидело жюри. Аркадий Баратов, Левка Хват, какой-то профессор психологии, и еще несколько человек.
Мессинг — невысокий, щуплый, с огромной шевелюрой черных завитых волос, очень нервное лицо, узкое, семитского типа, воспаленные глаза, бледная кожа, черный костюм, белая сорочка, бабочка. Говорит по-русски очень плохо, непонятно, обрывисто.
Техника была такой. Люди писали задание. Их получало жюри, вызывали автора («индуктора» — как его называл Мессинг). Мессинг брал его левую руку, закрывал своей рукой глаза, напрягался (почти трясся), вдруг нервно захватывал левой рукой индуктора свою правую руку у запястья, говорил «внушите!» (внушайте) и, не отпуская руки индуктора, ведя его за собой, шел выполнять мыленный приказ. По окончании жюри оглашало задание.
Задания были такие:
Пойти в 15 ряд амфитеатра, на 16 место и привести оттуда девушку.
Пойти в 18 ряд амфитеатра, найти под ковром у 17 места записку, принести ее, подчеркнуть там слово «СССР».
Пойти в такой-то ряд, найти девушку на таком-то месте, взять у нее сумку, достать оттуда блокнот.
Пойти опять в партер, найти такого-то человека, вынуть у него из кармана очки и одеть их на такого-то. А этот в свою очередь должен был одеть из на третьего. Тут Мессинг запротестовал: «я не могу внушать товарищу, чтобы он одел очки на третьего!» Но задание он, следовательно, мысленно прочел.
Подойти к человеку у дверей, которого зовут Н.И. (Ник. Иванович — директор клуба), снять с него шапку и одеть на такого-то.
С завязанными глазами проделать такой же номер: пойти, найти там-то человека, найти у него в кармане книжечку, расписаться на такой-то странице.
В заключение он предложил «сложный» номер. Он попросил у публики футляр от очков. Несколько раз обнюхал его, передал жюри. Потом ушел за кулисы вместе с секретаршей и добровольцами — караульными. Жюри должно было спрятать футляр, а он (на этот раз без руки, без непосредственного соприкосновения с индуктором) брался найти.
Ушел. Левка взял футляр, прошел в первый ряд, где сидел я, Зина и Аня Мержанова, и спрятал у нас под ковер. Мессинг вернулся. Левка стал рядом, смотря в сторону, чтобы не передать глазами, руки по швам. Тот повел его в партер, прошел мимо нас раз, два. Левка мысленно говорил — «не туда, обратно», «налево». Тот поворачивался. Лицо его было бледно, глаза полузакрыты, он шел пригнувшись, как будто принюхиваясь, дышал прерывисто и часто, как собака, идущая по следу. Время от времени он отрывисто и почти страдальчески кричал Левке: «Внушайте! Внушайте!», «Что же вы не приказываете!»
Вот он третий раз остановился около нас, резко поднял с места Аню, Зину, секунду поколебался, нагнулся и достал из-под ковра футляр.
Хват рассказывал мне о нем еще несколько дней назад. Он говорит, что ученые объясняют это какой-то сверхчеловеческой восприимчивостью, необъяснимой при наших современных познаниях. Сам Мессинг — психиатр, много работает над собой, называет эти концерты «научными экспериментами».
В «Труде» Сысоев предложил ему пойти в кабинет редактора, открыть левый ящик и достать строчкомер. Мессинг пошел, открыл ящик и остановился в нерешительности: он не знал, что такое строчкомер. Сысоев мысленно представил его себе, тогда он взял.
Горелик рассказал о разговоре с его секретаршей. Как-то она под дороге к нему зашла зачем-то к директору гостиницы. Он спросил: почему он опоздала? Она ответила, что задержалась в трамвае.
— Разве мне можно лгать? — усмехнулся Мессинг. — Вы были у директора гостиницы и разговаривали о том-то и о том-то.
Ее спросили: женат ли Мессинг?
— Какая же женщина сможет ужиться с таким мужем?! — резонно ответила секретарша.
— Вот бы Магиду такую способность! — с ужасом предположил Вавилов.
В воскресенье, 2 декабря, мне домой позвонил нач. Политуправления Новиков (он остался за Папанина) и сообщил, что указ о награждении полярников подписан.
— С чем тебя поздравить? — спросил я.
— С орденом Ленина, — отвечал он. — А тебя — с Красной Звездой.
Итак — четвертый орден.
Вечером они прислали мне статью Папанина. Я ее выправил и сдал в набор. Дали на 5 колонок. Затем, около часу ночи, получили указы — включительно по орден Трудового Красного Знамени. Следовательно, сам себя не видел. Но вчера я подъехал в ГлавСевМорПуть, посмотрел списки. Иду по разделу Красной Звезды под № 29.
В редакции без особых изменений. Вчера ночью Сиротин сказал мне, что с 15 декабря будет шесть полос и тираж — 1.5 млн. экз. Значит: отпуск -ау!
Написал для «Огонька» беседу со Збарским — включил, как было эвакуировано тело Ленина. Они пошлют на визу Берии.
Вчера позвонил мне Рохлин — из шахматной секции Всесоюзного комитета по делам физкультуры и спорта. Сообщил, что на международный турнир в Лондон едут от нас 5–7 шахматистов (декабрь — январь), в том числе Смыслов, Болеславский и еще кто-то.
— Не смогли бы и вы поехать с нами? — спросил он.
— Я бы смог и с удовольствием, но вряд ли мне удастся вырваться.
— А если мы поставим этот вопрос перед Романовым и перед редакцией — вы возражать не будете?
— Ради Бога.
Выборная компания до сих пор идет без группы. Все информацию о выдвижении в комиссии, о работе и проч. даем мы. Вот шалопаи!
По делу Магида есть решение КПК, утвержденное ЦК. Его заявление о барохольстве военкоров признаны неправильными и недобросовестными, предложено снять его с работы. Это и сделано неделю назад.
Начинаем брать на работу группу окончивших литфак МГУ.
В прошлый понедельник в ЦК было совещание редакторов. Предложили две вещи: 1).поменьше пользоваться штампами и трафаретами, уменьшить количество превосходных степеней и высокопарных прилагательных (по сему поводу у нас сегодня напечатан обзор печати), 2). писать скромнее о наших достижениях, поменьше кричать о восторгах, памятуя, что народ перенес очень большие невзгоды и сейчас живет трудно. Давно пора!
Выходить на шести будем, видимо, с 15-го.
В Москве очень туго с энергией. Каждый вечер выключаются десять заводов. Но ни одного дома!
15-го в Москве состоится конференция трех министров. Это — бомба, сенсация в международном мире. Яша Гольденберг считает, что это — последняя попытка договориться. Начинаем уделять больше внимания иностранным делам. Раньше давали им полосу, уже с неделю нам предложено давать не меньше двух полос. Есть еще одно указание: не давать фото. Фотографы ходят, повесив носы.
В Москве бездна разговоров о кражах и грабителях. Ходят всякие истории, а люди боятся ходить.
Вчера был на приеме в «Метрополе» в честь футболистов «Динамо», вернувшихся из Англии. Там они произвели сенсацию, выиграв два матча (у «Арсенала» и «Кардиер-сити»), и две вничью («Челси» и «Глазго»). Общий счет голов 19:9 в нашу пользу.
На приеме было скучновато.
Занятный разговор произошел у меня с Николаем Королевым, абсолютным чемпионом СССР по боксу. Это звание он, кажется в четвертый раз, завоевал 6 или 8 декабря. Мы были на матче в Госцирке. Сначала шли разные пары. В заключение — Королев и Навасардов, финалисты розыгрыша. Королев — невысокий, плотный, лысый, а Навасардов — здоровенный высоченный грузин, на полголовы выше его и, очевидно, на несколько кг. тяжелее. Народу было битком. Притихли. Первый раунд. Примериваются. Второй, третий, четвертый, пятый — полное превосходство Королева. Просто непонятно, как в семи предыдущих боях Навасардов мог три раза у него выиграть, настолько уверенно выигрывает сейчас Королев. Он гораздо техничнее, его удары — очень вески. Когда раздается полновесный удар — кажется, шатается цирк. Могуч удар и у Новосардова. Я с ужасом подумал — вот бы оказаться между ними. Шестой раунд — оба вымотались и дрались еле-еле.
На банкете Королев сидел вместе с другими боксерами — Градополовым и пр. Ко мне подсел редактор «Красного Спорта» Борис Корельников. Мы говорили с ним о его замысле — издавать журнал «Мир путешествий». Я обещал ему поддержку Папанина, Федорова, Громова и др. Потом попросил познакомить меня с Королевым.
— Коля! — позвал он его. — Познакомься!
Королев отвел свою даму на место и подошел. Невысокого роста, в ладном костюме, он не производит впечатление чемпиона, тем более Самсона, просто — нормальный средний человек. Я обратил внимание на руки — небольшие мужские ладони, крепкое, но не очень, пожатие. Широкое, почти круглое лицо, маленькие, внимательные, очень веселые, пожалуй — насмешливые глаза. На правой щеке — бородавка, и из нее пучок длинных (5–7 см.) рыжеватых волос.
— У меня к вам вопрос, — сразу начал я. — Вот я говорил товарищам: что будет, если я подойду к группе Королева и пихну одного из них. Вы стукнете?
— Да, — ответил он, недоумевая от внезапности такого салонного разговора.
— И сколько я буду лежать? В минутах?
Он засмеялся и поднял палец.
— Один.
— Чего — один?
— Один час.
— И как это будет называться — крюк?
— Нокаут, — ответил он и повторил с явным профессиональным удовольствием. — Нокаут.
— А куда будете бить? — не отставал я.
Он посмотрел на меня с недоумением.
— Вот это вам совершенно все равно, — ответил он. Потом подумал и сказал: -наверное, в щечку. Легонько. У меня ведь рука тяжелая.
— Сколько весит ваш удар?
— 300 килограммов.
Я не понял.
— Ну представьте себе, — пояснил он, — что вас со скоростью поезда, скорого поезда, внезапно стукнет в челюсть железная балка, которая весит 19 пудов.
Н-да...
— Вы, наверное, не боитесь ходить по ночам? — полюбопытствовал сидевший рядом майор.
Он расхохотался.
— Нет, не боюсь.
— А не приходилось вам пускать кулак в ход на улице? — не унимался майор.
— Только один раз, — с сожалением ответил боксер. — Я возвращался с женой. А живу на Сходне. К ней пристали двое. Я их попросил отойти. Не дошло. Я им сказал: я — Королев. Опять не дошло. Лезут. Жена стукнула одного по щеке. Они оба замахнулись. Я прикинул — какой прежде ударит, и двинул его легонько в щечку. Он упал, как будто его подкосили и лежит.
— Второго не пришлось?
— Нет.
Я решил проведать у него его мнение о самом себе.
— Скажите, вот мы сейчас вылезли с футболом. Набили англичанам. Есть еще один вид спорта, который весом не меньше, в котором политики еще больше, в котором резонанс среди масс еще звучнее...
— Особенно в Америке, — перебил он, сразу став очень внимательным и настороженным, как во время боя.
— Да. Так вот, можем ли мы, в силах ли сейчас выступить на этой арене.
— Я вам одно скажу, — ответил он быстро, и было видно, что этот вопрос для него не нов, и он внутренне его уже решил в свою пользу. — Надо попробовать.
— Но вы понимаете, что тут нельзя просто пробовать. Мы — СССР, а не Эквадор.
— Надо попробовать, — повторил он и широко улыбнулся.
— Кто сейчас чемпион мира?
— Джо Луис, негр.
— Сколько он весит?
— 92 килограмма. Такие противники у меня бывали. Видите ли, нам уже пора выходить на международный ринг. Надо ликвидировать боязнь перед иностранцами, к которым мы с детства по литературе чувствуем почтение. Начитались Джека Лондона, и считаем их сильнейшими. Почему динамовцы не выиграли у «Челси» — начитались о том, что английский футбол — лучший в мире. Я тоже читал Лондона. А потом пришлось несколько раз выступить заграницей. Первого я свалил за 14 секунд. Второго — тоже в первом раунде.
— Вы помните, как приезжал Марсель Тиль. Он не дрался, а проводил показательное выступление. Он только тыкал: « се-ту», «се-ту» — вот, мол, я могу сюда ударить, тут не защищено.
— Все это чепуха. Я недавно ездил в провинцию (кажется, он сказал в Ташкент, не помню точно — ЛБ ). Тоже проводил показательные выступления. Мне пришлось провести подряд 14 раундов. И я всех легонько тыкал, как Марсель Тиль. Они же мне не нанесли ни одного удара. Почему? Боялись. Так и там.
— Но нам непривычны их условия. У них бьются до победы.
— Не обязательно. И по очкам тоже.
— У них 15 раундов!
— Это не страшно. Мы дрались 3 и сдыхали на третьем. Установили 5 — сдыхали на пятом, потом на шестом. Следовательно, все дело в распределении сил. Так я делал в последнем матче с Навасардовым, так будет и в другом матче — скажем, с Джо Луисом.
Позавчера, 25-го, в Москве закончилось совещание трех министров — Молотова, Бевина и Бирнса. После провала Лондонской конференции казалось, что общая точка почти насквозь покололась. Ан тут нашли общий язык. Сегодня опубликовано большое коммюнике.
Несколько дней назад Заславский написал в «Правде» статью (кажется, под заголовком «Вопросы, требующие ответа»), в которой резко и ехидно недоумевал — почему союзники нервничают по поводу наших войск в Иране, в то время, как неизвестно зачем их войска стоят и в Иране, и в Китае, и в Гонконге.
Спустя пару дней т. Молотов устроил прием в честь приехавших министров. Был там и Заславский. К нему подошли американцы из посольства и сказали, что с ним желает познакомиться заместитель Бирнса. Заславский подошел. Тот стал доказывать, что Давид Иосифович не прав. «А мне кажется, что я прав, иначе бы я не писал». Немного погодя подошел английский зам. посла и сказал тоже самое, добавив, что «наши заокеанские друзья очень нервничают по поводу статьи».
Потом, проходя мимо, увидел Заславского т. Молотов. Остановился, поздоровался. Спросил
— Ну, какие отклики на Вашу статью?
— Да вот, расценивают ее за рубежом, как мнение советского правительства, — сказал Заславский.
— Ну что ж, они, пожалуй, не ошибаются.
История пассажиров Томилина продолжается. Как уже записывал, они вылетели из Москвы 20 декабря на Чукотку. На борту — 5 чел. экипажа (штурман Погосов), 16 пассажиров, в том числе один ребенок. Самолет заблудил, израсходовал горючее (на этапе Архангельск — Дудинка) и сел в 600 км. к югу от Дудинки. Вот куда унесло! Искали их 8 дней, гнали из Москвы до десятка машин. Вмешался в это дело Молотов.
Жрать было нечего, мерзли. Наконец, нашли — с помощью мощного московского пеленга. Нашел Крузе. Привез их в Дудинку. Решили отправить их дальше и Титловым. Поднялся и сел сразу за аэродромом, снес шасси, помял крыло. Тем временем перегнали в Дудинку самолет Томилина, и Мазурук не нашел ничего лучшего, как (при наличие нескольких экипажей) отправить пассажиров дальше с Томилиным. Не долетая Тикси, он опять заблудил, опять израсходовал горючее и сел. Сломал машину (шасси, помял крылья), как выяснилось — в 2 км. от Тикси. Тогда отправили из Москвы летчика Каминского. Взял он их в Тикси на борт, поднялся, загорелся, сел. Люди выпрыгивали на ходу. Часть поломало руки, часть ноги, часть обгорело. Самолет и все вещи сгорели. Сейчас за ними вылетел из Москвы Крузе.
На этом дело в полярной авиации не кончилось. Дня два назад в Дудинке поднялся самолет Андреева (тоже «Си-47», как и те), на высоте 300 метров загорелся. Четыре человека экипажа и 6 пассажиров погибли. Причины неизвестны.
Вчера я говорил с Ляпидевским. Он работает сейчас в Госконтрле, инспектором по авиации. Я предложил ему поставить вопрос о создании Государственной авиационной инспекции при СНК, которая была бы независима от ведомств, не боялась за пайки, за квартиру и т.д. Это дело поддерживает и Кокки. Толе идея понравилась.
С 26-го у нас — шесть полос. «Известия» — тоже с 25-го. И нам и им до 15 февраля — на время выборов. Материал идет случайный, пока еще не нашли типа. У нас идет много материала — до трех полос. Никакой выборной группы по-прежнему нет, основной материал по-старому даем мы — полосу, примерно. И людей не добавили, если не считать трех учеников — Пономарева, Новоскольцева и Зарапина.
Несколько дней назад был снова у Водопьянова. Он мне показал напечатанное на машинке сырое — программа экспедиции, ее задачи, характеристику научных наблюдений, и попросил составить докладную в ЦК. Я посоветовал ему поговорить с Папаниным. Водопьянов несколько нервно относится к этому, т.к., видимо, боится, что тот будет претендовать на командование, хотя тут же сказал:
— Пусть командует. Я возьму на себя летный отряд. Все равно пойду на первом самолете и сяду, хоть разобью машину. А остальные машины — посадим легко. А ты пойдешь на первом или втором.
Рассказал он мне о своем разговоре со Сталиным в начале войны. Водопьянов просился на фронт.
— Будь я командиром части, — сказал Хозяин, — обязательно дал бы вам любой самолет.
После этого его назначили на дивизию.
Вчера я написал докладную записку об экспедиции на имя т. Сталина (3,5 страницы). Изложил задачи и общий план. К записке будут приложены приложения (графики, расчеты). Послал Михаилу. Сегодня он звонил мне, очень понравилось. Собирается поговорить с Папаниным и послать через несколько дней.
Вообще, идеи носятся в воздухе. Был у меня в редакции Алексеев. Хочет лететь на дизельной двухмоторной машине без посадки от Москвы до Порт-Артура. От Иркутска до Москвы уже ходил. Беседовали с ним и об экспедиции на юг. Считает реальной, выбор «Дежнева» — удачным, но, как и я, считает самолеты «Ли-2» или «Пе-82» (Ли-2 с 82-ми моторами) неудобными, надо отечественные, хотя их подходящих для этой цели и не видит.
Вчера был у меня Черевичный. У этого план другой: нынче весной отправиться 4–5 самолетами в район полюса недоступности, покрыть посадками весь район, взять глубины, проследить течения, дрейф и т.д. Один самолет посадить базой, а остальными все обследовать. В полете 1,5-2 месяца.
— Иначе, Американцы нас обгонят.
Сегодня в Кремле М.И. Калинин вручал ордена полярникам. Вручил и мне Звезду. Выступил с умной речью. Потом фотографировались. Во время съемки он все расспрашивал Папанина о том, что делается сейчас на Енисее, на Оби. Выглядит хорошо, хотя и долго болел.
Орден я обмыл коньяком и водкой «Охотничьей». Вечером Папанин позвонил мне домой, сказал, что хочет отправить Новикова по зимовкам — вручать ордена — не полечу ли я с ним?
Я ответил междометием.