И. П. Липранди
Биография Ивана Петровича Липранди (1790—1880) сложна и необычна. В молодости его имя было овеяно романтическим ореолом дуэлянта, бреттёра, неудержимого храбреца, не лишенного авантюристической жилки. Пройдя долгий, полный противоречий и таинственных эпизодов, неустанных умственных трудов и неожиданных поворотов жизненный путь, он прослыл своей близостью к южным декабристам и ссыльному А. С. Пушкину (позднее запечатлевшему, кстати, некоторые его черты в образе Сильвио в «Выстреле») и вместе с тем — уже в николаевское время — верным слугой самодержавия, сыгравшим зловещую роль в деле петрашевцев и в преследовании раскольников. Куда менее известно отмеченное боевыми подвигами и наградами участие И. П. Липранди в войнах первой трети XIX в. и его богатейшее мемуарно-историческое наследие.
Отец И. П. Липранди был выходцем из старого испанского рода, еще в XVII в. обосновавшегося в Италии, и в 1785 г. переселился в Россию, где у него от брака с баронессой Кусовой родился сын Иван. В 1807 г. он вступает в свиту его императорского величества по квартирмейстерской части, в 1808—1809 гг. участвует в войне со Швецией и за взятие Торнео производится в поручики. Войну 1812 г. И. П. Липранди встретил в 6-м пехотном корпусе Д. С. Дохтурова, занимая в нем с 5 августа и до конца кампании должность обер-квартирмейстера. Отличившись в сражениях при Смоленске, Бородине, Тарутине, Малоярославце, в октябре 1812 г. он получает штабс-капитанский чин, в походах 1813—1814 гг. состоит обер-квартирмейстером корпуса Ф. Ф. Винценгероде и незадолго до падения Парижа производится в подполковники, а в 1815—1818 гг. служит во Франции в русском оккупационном корпусе М. С. Воронцова. По возвращении в Россию блистательная карьеpa [227] И. П. Липранди вдруг обрывается — за дуэль, окончившуюся гибелью противника, его переводят в рядовой армейский полк, расквартированный в отдаленной Бессарабии.
Здесь И. П. Липранди и завязывает дружеские отношения с А. С. Пушкиным, который в 1822 г. отзывался о нем так: «Он мне добрый приятель и (верная порука за честь и ум) не любим нашим правительством и в свою очередь не любит его»{*111}. Сближается тут И. П. Липранди с М. Ф. Орловым, В. Ф. Раевским, К. А. Охотниковым и другими южными декабристами и, окунувшись в напряженную атмосферу их идейной жизни, становится фактически участником Кишиневской ячейки тайного общества. Среди его знакомцев в те годы такие видные декабристские деятели, как С. И. Муравьев-Апостол и С. Г. Волконский. По воспоминаниям последнего, «при открытии в 20-х годах восстания в Италии» И. П. Липранди намеревался даже «стать в ряды волонтеров итальянской армии и по поводу неприятностей за это (...) принужден был выйти в отставку и выказывал себя верным своим убеждениям и прогрессу и званию члена Тайного общества»{*112}. Арестованный в середине января 1826 г. по делу декабристов, он месяц спустя освобождается с оправдательным аттестатом, но привлечение к следствию резко изменило судьбу И. П. Липранди, навсегда покончившего с политическим вольномыслием и перешедшего на позиции правительственного лагеря.
Уже в декабре 1826 г. И. П. Липранди — полковник, возвратившись на юг, он разворачивает активную разведывательную деятельность в европейских владениях Оттоманской империи, сражается в русско-турецкой войне 1828—1829 гг., в 1832 г. в генерал-майорском чине уходит в отставку, но в 1840 г. поступает на службу, теперь уже гражданскую — чиновником особых поручений при министре внутренних дел Л. А. Перовском. Тут он и организует тайный сыск над кружком петрашевцев, засылает к ним провокатора. Полицейское рвение И. П. Липранди, соперничавшего с III отделением, получает широкую огласку в обществе и вызывает недовольство влиятельных сфер, а его имя обретает скандальную репутацию — и не в последнюю очередь благодаря разоблачениям [228] несколько лет спустя Вольной печатью А. И. Герцена.
История эта имела для И. П. Липранди роковые последствия и вынудила его на многолетние, но безуспешные оправдания. В начале 1850-х гг. он увольняется со службы и уже до конца своих дней попадает в глубокую опалу{*113}.
Отрешенный от государственных дел, И. П. Липранди ищет применения своим силам как историк, публицист, военный писатель. Одновременно с фундаментальным изучением Восточного вопроса он сосредоточивается на истории войн начала века, и прежде всего, конечно, войн эпохи 1812 г. С середины века, по мере того, как уходят из жизни их ветераны, И. П. Липранди выступает как бы живым воплощением мемуарно-исторической традиции 1812 г., ее хранителем и пропагандистом: внимательно следит за всем, что выходит на эту тему в России и за границей, публикует пространные историко-критические разборы трудов об Отечественной войне (главным образом А. И. Михайловского-Данилевского и М. И. Богдановича), с тончайшим знанием дела вскрывая их ошибки, умолчания, разноречия, издает наиболее полную тогда библиографию литературы о войнах 1812 — 1814 гг., составляет коллекцию всех напечатанных когда-либо статей об Отечественной войне, предполагая переиздать их в виде серии сборников. Всем этим И. П. Липранди, как верно заметил Е. В. Тарле, проявил себя замечательным знатоком эпохи 1812 г., с мнением которого «очень считались военные специалисты»{*114}. Так, в начале 1870-х гг., когда в «Русской старине» готовились к печати письма М. И. Кутузова за 1810—1812 гг., редакция, по указанию видного историка того времени А. Н. Попова, отправила их на просмотр И. П. Липранди, и он сопроводил кутузовские письма содержательными, строго выверенными примечаниями. Сам А. Н. Попов, работая над историческим трудом об Отечественной войне, тоже [229] пользовался советами И. П. Липранди, который консультировал историка по ряду спорных вопросов 1812 г., доставлял ему исторические документы, книги, планы сражений, собственные рукописи. Высоко ценил военно-историческую осведомленность И. П. Липранди и Л. Н. Толстой, часто обращавшийся в пору писания «Войны и мира» к его историко-критическим сочинениям, — по выходе книги в свет он посылает ее И. П. Липранди с дарственной надписью, хотя и не был знаком с ним лично. По этому поводу П. И. Бартенев пояснял: «Граф Толстой благодарит Липранди за его добросовестные труды по истории 1812 года, коими Толстой пользовался, изучая для своего романа ту эпоху»{*115}.
Вместе с тем И. П. Липранди привлекает общественное внимание к еще жившим участникам наполеоновских войн и ведет их поименный учет, мобилизует сведения об их неразысканных дневниках и мемуарах, призывает к сбережению и публикации всякого рода записок ветеранов, побуждает их к записи воспоминаний — в тех случаях, когда они еще не были составлены.
Пишет он и свои собственные воспоминания об эпохе 1812 г., включая их, как правило (отдельными фрагментами или целостными очерками), в упомянутые выше историко-критические разборы — излюбленный жанр, в котором И. П. Липранди вообще чаще всего выступал в печати. В этих разборах мы находим интереснейшие мемуарные тексты, концентрирующиеся вокруг двух основных тем, которые в течение всей послевоенной жизни находились в центре мемуарно-исторических занятий И. П. Липранди, — Бородинское сражение и судьба Москвы в событиях 1812 г. Кроме того, его перу принадлежали и вполне самостоятельные мемуарные произведения, до сего времени не обнаруженные, а возможно, и вовсе утраченные: «Воспоминания о войне 1812 года вообще и в особенности подробное изложение действий 6-го корпуса «Дохтурова» и «Воспоминания о кампаниях 1813, 1814 и 1815 годах». Это были, вероятно, весьма объемные мемуарные повествования, охватывавшие, как видим, всю эпопею войн с Наполеоном от вторжения в Россию до его окончательного низвержения после Ватерлоо, и естественно, что они вобрали в себя громадный [230] запас жизненных впечатлений И. П. Липранди — их непосредственного участника{*116}.
Особую значимость всем этим воспоминаниям придавало то, что в своей фактической части они были основаны на его дневнике. В историко-критических трудах 1840-х 1860-х гг., приводя то или иное мемуарное свидетельство о 1812 г., И. П. Липранди непременно ссылается на конкретную дневниковую запись как его первоисточник: «Здесь я должен вкратце выписать из дневника своего этот эпизод», «я мог бы из дневника выписать частности этого периода», «я высказал то, что нашел в дневнике своем» и т. д. Надо, однако, учитывать, что сами дневниковые записи присутствуют здесь не в сколько-нибудь целостном виде, а лишь как разрозненные вкрапления, рассеянные среди множества других документально-исторических данных.
Свои дневниковые записи, которые, как сообщал И. П. Липранди, в январе 1869 г. П. И. Бартеневу, «включают в себя все впечатления дня до мельчайших и самых разных подробностей, никогда не предназначавшихся к печати», он вел непрерывно и систематично с 1807 г. — момента поступления на службу — и почти до самой смерти, т. е. всю свою сознательную жизнь, на протяжении трех четвертей века. Если учесть чрезвычайную осведомленность И. П. Липранди в событиях своего времени, к которым он был причастен, его острую наблюдательность, его умение обстоятельно и точно фиксировать увиденное, то не будет большим преувеличением считать, что «громадные кипы» дневниковых тетрадей (он сам их так называл), попади они в наши руки, явились бы ценнейшим материалом для познания эпохи 1812 г. (как, впрочем, военной и политической истории России 1800—1870 гг. в целом). О том, какое богатство содержалось здесь, мы можем судить хотя бы по опубликованным еще в 1866 г. воспоминаниям И. П. Липранди о А. С. Пушкине — они всецело построены на дневнике и справедливо признаны в научной литературе одним из достовернейших источников о южной ссылке поэта и кишиневских декабристах{*117}.
Однако сам дневник постигла судьба странная и до сих пор во многом не проясненная. [231]
Хорошо понимая значение своих дневниковых записей, плотно насыщенных политически острыми и запретными с правительственной точки зрения сведениями, а быть может, полагая и вовсе небезопасным хранить их в России в единственном экземпляре, И. П. Липранди еще в 1840 г. снял с дневника копию и переправил ее за рубеж — это явствует из его письма к А. Н. Попову от 4 мая 1876 г., где сказано, что копия эта «с 1840 года под спудом за границей»{*118}. Но за прошедшие полтора столетия каких-либо признаков ее существования отмечено не было — скорее всего, она безнадежно затеряна. Не исключено, что само решение о дублировании текста дневника и пересылке его копии за границу определенным образом связано с возвращением И. П. Липранди в том же 1840 г. на государственную службу и переездом в Петербург.
Подлинные же тетради дневника оставались у И. П. Липранди в России и безотлучно находились при нем. Он дорожил ими не только как исходным материалом для многочисленных мемуарно-исторических работ, но и как документальным свидетельством своего участия в исторической жизни эпохи. Причем, надо сказать, И. П. Липранди не держал дневник втуне и знакомил с ним тех, кто пользовался его расположением и кому он доверял, — и в годы свободолюбивой молодости, и в последние свои «консервативные» десятилетия. Например, в начале 1820-х гг. в Кишиневе он давал читать страницы дневника с описанием одной из своих давних дуэлей А. С. Пушкину{*119}. В конце 1860-х гг. ряд тетрадей дневника за первую четверть века читал археограф Н. П. Барсуков, много общавшийся тогда с И. П. Липранди, который сам оповещал об этом П. И. Бартенева{*120}. Как следует из цитировавшегося уже его письма А. Н. Попову от 4 мая 1876 г., при отправлении очередной партии исторических материалов об Отечественной войне он препроводил ему и «четыре тетради» дневниковых записей за 1812 г.{*121} — это, кстати, последнее известное нам упоминание о местонахождении дневника.
Между тем после смерти И. П. Липранди подлинник дневника исчез. Еще при жизни он делал все, чтобы пристроить [232] свои рукописи в архивные собрания. Одни бумаги были переданы им в Чертковскую библиотеку, другие — в Общество истории и древностей российских при Московском университете, изрядная часть рукописей, среди которых были и относящиеся к 1812 г., поступила от И. П. Липранди к Н. П. Барсукову{*122}. Но ни в одном из архивохранилищ, где находятся ныне эти собрания, каких-либо следов дневника не выявлено. Нет их и среди тех рукописей И. П. Липранди, которые уже по его кончине оказались в архиве Министерства внутренних дел и в Библиотеке Академии наук{*123}. Знаток литературно-общественного быта XIX в. П. С. Шереметев, очевидно, со слов потомков автора, сообщал: «В семье Липранди существует предположение что дневник был уничтожен одним из его сыновей»{*124}. Как бы то ни было, предпринимавшиеся многими историками, начиная с 20-х годов нынешнего столетия, специальные поиски дневника успехом пока не увенчались.
Теперь мы вплотную подошли к тому, чтобы оценить по достоинству публикуемый ниже документ. «Выписка из дневника 1812 года, сентября 3-го и 4-го дня» — это не что иное, как едва ли не единственный сохранившийся доныне отрывок подлинного дневника И. П. Липранди, лишь слегка измененный стилистической правкой более позднего времени. А отражает она самый драматичный, можно сказать, кульминационный момент Отечественной войны — оставление французам Москвы. В «Выписке» подробно рассказано о выходе из столицы корпуса Д. С. Дохтурова и о впечатлении от московского пожара в рядах русских войск.
До нас дошли три рукописи «Выписки»: черновой автограф и авторизованная копия — в коллекции исторических документов Военно-ученого архива{*125} и писарский список конца XIX — начала XX в. — в собрании известного русского коллекционера П. И. Щукина, предназначавшего его, видимо, для публикации в своем издании «Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года»{*126}. Уже одно наличие этого позднейшего списка неоспоримо [233] свидетельствует о том, что «Выписка» имела хождение среди коллекционеров, археографов, историков, любителей старины и т. д. Но пути проникновения ее в общество столь же загадочны, сколь и участь всего дневника. Можно лишь предполагать, что к распространению «Выписки» имел какое-то отношение сам И. П. Липранди; на исходе жизни стремившийся напомнить о себе современникам, оставить побольше следов былого участия в исторических событиях своего времени и охотно разрешавший снимать копии со своих историко-мемуарных и публицистических сочинений.
Принадлежность «Выписки» к составу его дневниковых тетрадей — вне всяких сомнений. На это указывает само ее достаточно определенное в этом смысле авторское название. «Выписка» явно вычленена из предшествующего дневникового текста и заканчивается на полуфразе, обрывающей его продолжение. Это же видно и из отметок о пропуске отдельных страниц, т. е. не включенного сюда по тем или иным причинам фактического материала дневника, и из предельной конкретности в передаче мельчайших деталей военно-бытовой обстановки, и из анналистического ритма повествования, хронометрированного не только по дням, но даже в часовой последовательности.
Непосредственно примыкает к «Выписке» еще одна рукопись И. П. Липранди, чудом уцелевшая в архиве историка Н. К. Шильдера, — его собственноручный карандашный набросок дневникового происхождения, варьирующий ту же тему выхода из Москвы корпуса Д. С. Дохтурова, но хронологически ограниченный лишь тем, что было в поле зрения И. П. Липранди ночью и утром 3 сентября{*127}. Нельзя не заметить, что набросок еще более тесно связан с текстом дневника, ближе к нему, нежели сама «Выписка», в нем, в частности, есть прямые ссылки на оставшиеся за его пределами дневниковые записи от 31 августа и 2 сентября («как сказано во вчерашнем дневнике»).
При всей краткости набросок содержит в себе подробности, отсутствующие в «Выписке» и представляющие самостоятельный интерес, — живописное изображение зарева над горящей Москвой, разговоры квартирмейстерских офицеров с солдатами, «негодование» уходящей от французов «толпы» мирных жителей, упоминание об И. А. Фонвизине — будущем декабристе, совершенно [234] неизвестные доселе биографические сведения об авторе — его матери и четырех братьях, похороненных в Спасо-Андрониковом монастыре.
И «Выписка» и набросок фиксируют самую начальную стадию преображения подённых записей в мемуарный рассказ и являются, вероятнее всего, дневниковыми заготовками для не дошедших до нас «Воспоминаний о войне 1812 года», где особенно обстоятельно были изложены, по словам И. П. Липранди, «действия 6-го корпуса Дохтурова».
В виду уникальности наброска, существенно дополняющего «Выписку», приводим здесь полный его текст.
Около полуночи, с час спустя после нашего отправления из лагеря, как пожар Москвы, обозначившийся накануне, днем, одним только дымом, здесь явился уже в ужасной, но величественной картине. Отъехав около 8 верст, я слез с лошади, за мною последовали и все квартирьеры, полуголодные и изнуренные, в особенности томимые сном, потому что с самого Бородинского сражения, как сказано во вчерашнем дневнике, мы могли едва ли пользоваться оным по два часа в сутки, в особенности я и мои товарищи, исправлявшие должность, подобно мне, обер-квартирмейстеров в других корпусах. Ни с чем не сравнимая картина эта невольно заставила нас остановиться, устремив глаза на зарево, отделяющееся черною полосою от города, покрытого огнем, переливающимся с одного места на другое и временами возвышаясь внезапно. Здесь сон, голод и усталость как бы никогда нас не изнуряли, мы все сделались бодры, завязался разговор общий, нас и солдат, каждый рассуждал по-своему, одни острились шутками, другие — как бы искали в столь далеком расстоянии узнать места, которые были им дороги воспоминаниями. Дорога вся была покрыта, как и накануне, в несколько рядов, обозами и экипажами, те же толпы разного звания и типа людей окружали оные, крик, шум, негодования — все это совершенно нас освежило. Некоторые подходили к нам, вступали в разговоры, отвечали на наши вопросы; так я искал узнать Андроньев монастырь, где, как сказано выше, 31 августа, похоронена моя мать с четырьмя братьями. Эти вопросы казались в то время правильными, и ответы на них удовлетворительными, но спустя несколько и то, и другое [235] показалось глупым. Скоро подъехали ко мне капитан Брозин, обер-квартирмейстер 5 корпуса, за ним штабс-капитан фон Визин 7 корпуса и тотчас после колонновожатый Бетев, с квартирьерами кирасир. Исключая этого последнего, не слезшего с лошади и спешившего в Горки, как объяснил, уснуть, другие все остались с нами. Пробыв таким образом тут часа два — незаметно, и подкрепив себя рюмкою водки и закускою, которую нам предложил проезжавший коллежский секретарь Влад. Семенович Наназин (служивший, как говорил, при театре), мы поехали далее, беспрестанно оглядываясь и останавливаясь смотреть на беспрерывно усиливавшийся пожар. В шесть часов утра приехали мы в Горки, Бетев уже выспался, и чайник его кипел перед воротами избы, куда сведены были кирасирские лошади. Начало уже светать, картина пожара не была уже столь поразительная, и мы все, севши около дороги на бревно, приготовлялись дремать, как подъехал к нам штабс-капитан Гартинг и потребовал нас всех в поле, где уже полковник Толь ожидал нас. Принявши позицию, несколько выше д. Горок, мой корпус должен был примыкать правым флангом к рязанской дороге и распространяться перпендикулярно к оной влево, другие корпуса заняли место по обыкновенному ордер-дебаталю.
«Выписка из дневника 1812 года» проливает новый свет на знаменитый план М. И. Кутузова по проведению флангового марш-маневра, сыгравшего переломную роль в ходе Отечественной войны и даже недоброжелателями полководца оценивавшегося как высшее достижение его стратегического искусства.
По своей почти «стенографической» точности «Выписка» — источник, не имеющий аналогов в свидетельствах современников об этом историческом эпизоде 1812 г., ибо дневниковых записей о нем других очевидцев не сохранилось. Позднейшие же воспоминания таких крупных военачальников, как М. Б. Барклай-де-Толли и А. П. Ермолов, и таких осведомленных штабных офицеров, как А. И. Михайловский-Данилевский. А. А. Щербинин, Н. Н. Муравьев-Карский, весьма бегло отмечают лишь сам факт решения Кутузова повернуть армию с Рязанской дороги на Калужскую, но совершенно не касаются обстановки, при которой оно было оглашено. Из «Выписки» мы узнаем, наконец, как это реально происходило, [236] — узнаем как бы изнутри, через восприятие участника события в самый момент его свершения. Синхронные записи И. П. Липранди восстанавливают менявшуюся с часу на час атмосферу оповещения корпусных квартирмейстеров о приказе Кутузова о предстоявшем маневре — для командного состава армии он явился, как мы видим теперь, полной неожиданностью. Но не только потому, что по принятому тогда порядку содержание таких приказов было вообще окружено особой секретностью: собиравшимся в штабе обер-квартирмейстерам диктовали «диспозицию на следующий день со всеми предосторожностями, чтобы проходящие не могли слышать, для этого нередко дом, где писали диспозиции, оцепляли даже часовыми», «когда диспозиции были написаны, сам Толь подписывал их и запечатывал печатью главнокомандующего в конверты», обер-квартирмейстер же «должен был (...) не иначе отдать пакет корпусному командиру, как в назначенный час»{*128}. Но в данном случае все было несколько по-иному — сразу же по оставлении Москвы стало известно, что армия движется дальше по Рязанской дороге на Бронницы. Это подтверждала и первоначальная диспозиция на 5 сентября, которую начали диктовать накануне в 4 часа дня. Но затем, как свидетельствует И. П. Липранди, диктовка была прервана и только к вечеру (приказ Кутузова по армии от 6 сентября 1812 г. позволяет уточнить, что это произошло в 7 часов пополудни 4 сентября{*129}) было вдруг объявлено о резком изменении его намерений — решении двинуть армию после переправы через Москву-реку у Боровского перевоза во фланговом направлении на Калужскую дорогу. Причем из «Выписки», пожалуй, впервые с такой отчетливостью выявляется, что это решение оказалось внезапным не только для большинства корпусных командиров, но и для наиболее доверенных помощников главнокомандующего по штабу — П. П. Коновницына и К. Ф. Толя. Судя по легко улавливаемым из рассказа И. П. Липранди их колебаниям, нервозности, растерянности во время диктовки диспозиции, и они до последнего момента не были осведомлены им об истинном маршруте движения армии 5 сентября. Между тем [237] решение о фланговом маневре созрело у Кутузова не позднее утра 3 сентября. Уже тогда он сообщил Д. И. Лобанову-Ростовскому, что армия «переходит на Тульскую дорогу», а во второй половине дня 3 сентября, раскрывая свой замысел, писал Ф. Ф. Винценгероде: «Я намерен сделать завтра переход по Рязанской дороге, далее вторым переходом выйти на Тульскую, а оттуда на Калужскую дорогу через Подольск»{*130}. О том же свидетельствовал и А. И. Михайловский-Данилевский, прикосновенный к секретной переписке Кутузова: «На движение (...) на Калужскую дорогу согласились 3-го сентября поутру, и я был одним из первых, который о сем узнал»{*131}. «Выписка» И. П. Липранди дает, таким образом, возможность живо почувствовать принятый Кутузовым способ управления войсками, его умение хранить в глубокой тайне свои стратегические соображения и — тем самым — приближает нас к пониманию некоторых свойств личности великого полководца.
Вследствие диспозиции я поспешил оставить Панки и в час по полуночи, 3 сентября, собрав квартиргеров своего корпуса, отправился из лагеря ранее прочих с целью, по прибытии на сборное место, отдохнуть. Но пожар Москвы, более и более усиливавшийся, заставил нас беспрерывно оглядываться назад, останавливаться и вступать в разговор с тою же толпою народа, которая вместе с бездною экипажей в несколько рядов тянулась, как и накануне...{*132} В деревне Жилина мы едва могли протесниться по дороге; в одной из крайних изб спасавшийся из Москвы служивший при Театральной Дирекции статский советник Наназин пригласил меня выпить чашку чая, я привел к нему своих офицеров, тут нашли А. И. Кусова{1} и Ф. Н. Глинку{2}, они были уже несколько спокойнее, чем в Панках, когда я их встретил; за чаем мы исправно закусили, семейство Владимира Семеновича Наназина чрезвычайно занимательно, и я предложил их конвоировать до Боровского перевоза; они [238] приняли с благодарностью, ибо трудно было ему пробираться по дороге в трех экипажах, давка и в полной силе беспорядок был ужасный. Таким образом меня нагнали мои товарищи других корпусов. Они, отдохнув на месте, отправились два и три часа после меня. Один только Бетев{3}, казалось, не. был поражен картиною нас окружающею; он, дремя, по обыкновению, на лошади, перегнал нас всех, и мы нашли его на сборном месте пьющим уже чай. Здесь по переезде через мост слезли с лошадей и, расположившись у берега Москвы-реки, поспешили также к своим чайникам. Пожар более и более усиливался, тут опять завязался живой разговор; но начало светать, я занимался переправою Наназиных через мост, а между тем никто к нам не являлся, передовые обозы наших корпусов стали уже показываться; мы послали в деревню Кулакову, лежащую несколько влево от дороги, чтобы узнать, нет ли там Толя и не произошло ли перемены, но и там кого нам было нужно не нашли, между тем вагенмейстеры сказали нам, что им велено идти на Бронницу, лежащую далее по Рязанской дороге, и останавливаться в пяти верстах не доходя до оной; это нас всех успокоило потому, что снимало с нас ответственность размещать обозы соответственно месту, которое должен был занимать каждый из корпусов. Вскоре объявили нам тоже и несколько рот резервной артиллерии, получившей приказание идти к Броннице, куда, как говорили, направится и Главная квартира. Наконец, в 7 часов приехал штабс-капитан Гартинг{4}, объявив причиною запоздания то, что они выбирали позиции, были почти в Броннице и указали места для резервной артиллерии, обоза и милиции. Последовав за Гартингом, мы нашли Толя саженях в сто по дороге, — тут он указал нам позицию, мой корпус был разорван почти пополам большою дорогою; нам приказано первую линию иметь развернутым фронтом, вторую в колоннах, артиллерию предоставлено расставить по удобству; тяжести отправить в 4 часа по полудни к Броннице. В 10-м часу начали приходить войска и занимать позицию, корпусной мой командир{5} приехал в коляске вместе с графом Марковым{6}. Указав им избу в деревне Боровской и оставив Потемкина{7} указать размещение штаба в других четырех избах, доставшихся в удел нашему корпусу, я озаботился поместить графа Панина{8}, немного хворавшего, в избу, занятую для меня, и поскакал к корпусу, который уже становился на позицию, указываемую [239] дивизионными квартирмейстерами. Я поспешил к Уфимскому полку, чтобы узнать последствия взрыва в 3-м батальоне сум с патронами; к счастью, сошло с рук, фельдмаршал велел освободить Гинбута из-под ареста — сделать замечание, поставив на вид всей армии необходимую осторожность. В час по полуночи корпус окончательно расположился и я поехал доложить о сем генералу Дохтурову. Войдя в избу, я застал его, графа Маркова, Бологовского и Талызина{9}, играющими уже в крепе, по обыкновению, до обеда. Отправляясь на свою квартиру, я нашел графа Панина крепко спящим, и когда позвали обедать, то я и князь Вяземский пошли одни, предполагая, что сон для 17-ти летнего, нежного сложения Панина, измучившегося походом от Бородина так, что едва ли во все это время мы могли спать по два часа в сутки. За обедом обыкновенный разговор — Москва. К Дохтурову, которого весь штаб состоял из москвичей, съехалось еще более. Тут объявили нам, что фельдмаршал остановится на ночлег тут же в деревне, а только одни тяжести отправляются к Бронницам. Обстоятельство это было причиною, что крайняя изба, из занимаемых нами, должна была отойтить под Главную квартиру и поместившееся в оной перешли в нашу, канцелярия поместилась в анбары, клуни, сараи. К счастью, что успели собрать фураж. Отправившись, по обыкновению, в 6 часов за приказанием, нам объявили, что на другой день предполагается дневка, но чтоб на всякий случай держать квартиргеров готовыми при корпусных штабах. Возвратясь к генералу Дохтурову, я нашел его уже за утомительным бостоном. Тут Бологовской испросил у него позволение послать вперед в Рязань для закупок необходимых припасов. Вызвались Нелединский-Мелецкий{10} и Потемкин, каждый из нас дал им денег для покупки, преимущественно сапогов и чаю. Я пошел домой и проспал до утра 4 сентября. Восстановив сном совершенно свои силы, я нашел и Панина совсем оправившимся, и как он отдан был мне на руки, то я неотменно требовал, чтоб он поехал со мною к корпусу, потому что это движение еще более должно было его подкрепить, долго должно было уговаривать его и просить, наконец, он согласился, я велел приготовить лошадей, а между тем пошел к генералу Дохтурову, было 11-ть часов, он лежал в кровати, по другую сторону Марков, в таком же положении неодетый, между ними, у окна, стоял стол, и у оного сидели рядом двое Талызиных{11} и Бологовской, играли в крепс. [240]
Вскоре вошел Виллие{12}, игра прекратилась на пять минут, а потом опять продолжалась; среди разговора с беспрестанно приходящими, в числе коих был генерал-майор князь Оболенский (брат жены Дохтурова){13}, генерал Капцевич и т. д. Пробыв с полчаса, я зашел домой и, севши с Паниным на лошадей, поехали в лагерь; к двум часам возвратились обедать. Лица были обыкновенные. Разговор шел о настоящем нашем положении. Бологовской виделся с Коновницыным и говорил, что он полагает движение армии в полночь. Толки были различны: одни говорили, что мы отойдем только до Бронницы и что когда Наполеон перейдет Москву-реку у Боровского перевоза, то ударим на него со всеми силами, чтобы прижать к реке. Другие — что будем идти до Рязани, но никто решительно ничего положительного не сказал.
В 4 часа обер-квартирмейстеры были потребованы. Когда мы собрались, то по обыкновению каждый начал писать с диктовки диспозицию: диктовал полковник Хоментовский{14}, но едва он продиктовал: «в 11 часов вечера сего дня армия выступает левым флангом...», — вошел полковник Толь, спросил диспозицию, посмотрел, сколько продиктовано, взял из рук капитана Брозина перо и, сделав какую-то поправку, отдал диспозицию полковнику Хоментовскому, который и продолжал; «на Бронницу, отправив за три часа квартиргеров для принятия позиции, которым и собраться при резервной артиллерии. Тяжести» — с этим словом вошел генерал Коновницын, приказал остановить дальнейшую диктовку. За ним вошел Толь и взял из рук Хоментовского диспозицию, приказал ему отобрать от нас те, которые мы уже начали писать, а нам, не разъезжаясь, велел ожидать. Мы вышли все из сарая и легли за оным, обратив глаза на Москву, которая с каждой минутой представляла более и более живописную картину, ибо начинались сумерки и огонь с заревом более и более изображался на небосклоне. Через час нас вновь позвали, и Хоментовский начал: «В час ночи пополуночи 5 сентября 6-й и 5-й корпуса выступают левым флангом вверх по правому берегу Пахры через Жеребятово в Домодово. Колонна эта состоит под начальством генерала от инфантерии Дохтурова», далее говорилось о других корпусах, долженствовавших следовать по тому же направлению. Мне и Брозину с квартиргерами наших корпусов приказано было идти в голове, не отделяясь вперед. Приказывалось за [241] час до выступления отправить с обоих корпусов 400 рабочих, с нужным числом фронтовых офицеров и двумя дивизионными квартирмистрами для исправления мостов и дороги, где это потребуется, упомянув, что отряд графа Орлова-Денисова будет прикрывать правый фланг, следуя параллельно армии по левому берегу р. Пахры. В продолжении диктовки этой длинной диспозиции Толь несколько раз, а Коновницын один раз входили в сарай, где мы писали, и беспрерывно что-то исправляли в диспозиции. Коновницын казался спокойным, но Толь бесновался и дерзко относился к Хоментовскому, сказав даже: «да Вы и читаете-то плохо». По окончании диспозиции, когда Толь скрепил каждому из нас, мы отправились к своим местам. Прелести Рязани, где мы думали себя переодеть, исчезли, — мы все сделались грустны, чем при оставлении Москвы. Когда я принес к корпусному командиру диспозицию, он и никто из бывших не ожидал перемены пути{15}. Бологовской тотчас подал карту, и мы увидели, что это направление на Подольск. (Что меня помирило с мыслью о Рязани. Подольск я помню в малолетстве, когда мне было только девять лет.) Тотчас было сделано распоряжение о наряде рабочих в полной амуниции из 6-го корпуса, я назначил прапорщика Дитмарса, собраны были проводники, и ровно в полночь рабочие тронулись, а через час и мы... [242]