Д. М. Волконский

Дмитрий Михайлович Волконский (1769—1835) — выходец из старинного княжеского рода, игравшего заметную роль в государственной, военной и общественной жизни России XVIII — XIX вв. Имея в виду этот род, самый, пожалуй, знаменитый и чтимый нами, его отпрыск — Л. Н. Толстой — писал, что это одна «из тех русских фамилий, которую всякий знает и всякий произносит с некоторым уважением и удовольствием, ежели говорит о лице, носящем эту фамилию, как о лице, близком или знакомом»{*66}.

С детских лет Д. М. Волконский был записан в столичные гвардейские полки, боевое крещение получил в войне со Швецией 1788—1790 гг., отличился в Итальянском походе А. С. Суворова и в боевых действиях эскадры Ф. Ф. Ушакова в Средиземноморье, в 1790-е гг. совершил блестящую военную карьеру, пройдя путь от поручика до генерал-лейтенанта (1800). По воцарении Александра I Д. М. Волконский, как сказано в его формуляре, «находился в разных командировках по особенным препоручениям государя императора», затем командовал войсками на Кавказе, будучи одновременно правителем Грузии по гражданской части, в 1805 г. занимал пост дежурного генерала при штабе русской заграничной армии, в 1806—1807 гг. возглавлял крупные боевые соединения в турецкой кампании и в войне с Францией, после чего вышел по болезни в отставку, но в конце 1812 г. вернулся в армию, в 1813 г. командовал корпусом и руководил осадой Данцига. Боевая служба Д. М. Волконского была отмечена многими русскими и иностранными наградами, в том числе и орденом Георгия 4-й и 3-й степени{*67}.

По завершении наполеоновских войн он окончательно [115] покидает военную службу, в феврале 1816 г. назначается в один из московских департаментов сената и, поселившись в Москве (с летними выездами в Ярославское имение), всецело посвящает свое время домашним делам, воспитанию детей и выполнению сенаторских обязанностей.

Между тем фигура Д. М. Волконского — крупного военачальника, боевого сподвижника А. В. Суворова и М. И. Кутузова — оказалась впоследствии в тени. Его изображение не было помещено в Военной галерее Зимнего дворца, хотя по своему участию в заграничных походах он имел неоспоримое право на эту честь. Во всяком случае, в составлявшихся Главным штабом и утверждавшихся А. А. Аракчеевым и Александром I списках генералов — героев кампаний 1812—1814 гг., чьи портреты писал для галереи английский художник Д. Доу, Д. М. Волконский не значился. О его боевой деятельности почти не упоминалось в военно-исторических трудах, биографические сведения о нем не попадали в энциклопедические словари XIX — XX вв., и постепенно имя заслуженного генерала стерлось из памяти современников и потомков. Оно так бы и оставалось затянутым патиной времени, если бы не его обширный дневник.

Д. М. Волконский вел его регулярно с 1800 по 1834 г., почти каждый день занося сюда впечатления от виденного, слышанного, прочитанного, от встреч со множеством самых разных людей. Иногда это краткие, в одну-две фразы, отметки, иногда же — в зависимости от «ранга» фиксируемых событий — они более пространны, особенно если дневник откладывался на несколько дней и по их истечении автор «наверстывал» упущенное в форме связного повествования о происшедшем за это время. Здесь же его размышления на житейские, религиозные, исторические и всякие иные темы. Так сложился монументальный, состоявший из 42 тетрадей, свод поденных записей. В русской мемуаристике XVIII — XIX вв. можно назвать не столь уж много опытов синхронного отображения эпохи, сравнимых с этим дневником по своей длительности, непрерывности и богатству фактических данных. В нем рассыпаны блестки ценнейших сведений, порою неожиданных и нигде более не закрепленных, о внутренней жизни русского общества, войнах, скрытых сторонах правительственной политики и придворного быта на протяжении целой трети века.

Но всего ярче выразилась в дневнике личность автора с его вкусами, привычками, пристрастиями, с несколько [116] мизантропическим складом характера — по словам его троюродного брата С. Г. Волконского, «князь Дмитрий Михайлович, человек не без достоинств, но мнительный в жизни и видевший все в черном оттенке»{*68}. Дневник доносит до нас отголоски живой разговорной речи Д. М. Волконского, несколько архаичной уже для начала XIX в., с типичными неправильностями правописания, не вполне устоявшегося и далеко не совершенного в передаче, например, собственных имен (наименование Ф. Ф. Винценгероде — Венцельроде, П. X. Витгенштейна — Вильиенштейном и т. д.).

Д. М. Волконский не сосредоточен на душевных, интимных переживаниях — его поденные отметки цепко схватывают внешний поток событий независимо от их значения в судьбе автора и в ходе исторической жизни, где частный, повседневный быт, имущественные дела, сведения об урожаях, цены на хлеб, непременные наблюдения над погодой, заботы о здоровье, свадьбы, светские визиты, карточные игры и т. д. причудливо перемежаются событиями государственными — национально-русского и европейского масштаба. В этой нерасчлененности авторского взгляда, эпически размеренном ритме повествования с его наивно-простодушной интонацией, моралистическими сентенциями и повторяющимися от записи к записи фразеологическими оборотами явственно ощутимы черты летописного стиля, рецидивы которого были еще весьма живучи в мемуарной литературе, да и в культуре в целом, второй половины XVIII — начала XIX в.

Со страниц дневника Д. М. Волконский предстает человеком разностороннего образования, живо интересовавшимся политикой, литературой, искусством, много размышлявшим над путями исторического развития России, не пропускавшим книжных новинок в области философии, естественнонаучных знаний, военного дела, религии, всемирной истории. В круг его чтения входила и потаенная политическая литература. Так, 25 ноября 1827 г. он записывает: «Читал я старинное и запрещенное еще при Екатерине II сочинение Радищева, где весьма много рассуждений о вольности и разные безндравственные правила под предлогом замечаний его, по станциям ехавши в Петербург. Сей Радищев был в числе сильных мартинистов с Новиковым и протчими, которых обнаружил [117] князь Прозоровской, бывши в Москве главнокомандующим; на сочинении сем странная надпись, взятая из Телемахиды: Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Свидетельство это поистине бесценно — ведь отклики на строжайше запрещенную в России XIX в. книгу А. Н. Радищева даже в сокровенных воспоминаниях, дневниках, переписке современников встречаются буквально единицами.

Но оно же хорошо передает и сам строй воззрений Д. М. Волконского. Дожив до середины 1830-х гг., по своему культурному облику, нравственным устоям, по самому типу мышления он в немалой мере оставался человеком XVIII в., приверженцем традиций екатерининского царствования, с которым его связывали глубоко личные переживания и семейные предания. «Мать моя, — вспоминал он на склоне лет, — (...) была любимою фрейлиною» императрицы, «была и при восшествии ее на престол свидетельницею всех достопамятных происшествий тогдашней революции» (т. е. дворцового переворота 1762 г.), «великие дела ее на пользу отечества пребудут навсегда незабвенны и память ее священна всем служившим в благополучный и знаменитый век ее» (записи 16 августа и 1 сентября 1832 г.). Оставаясь на почве патриархально-дворянского миросозерцания, болезненно воспринимая разорение господствующего сословия, дух торгового предпринимательства, Д. М. Волконский решительно не приемлет новых веяний, неумолимо проникающих во все сферы общественного быта, и ностальгия по прошлому сочетается у него с самыми мрачными предчувствиями относительно будущего. «Весьма приметен некоторый упадок общей ндравственности, — пишет он в особых «замечаниях» к дневнику 1832 г., — не токмо во всех состояниях (паче всех дворян), но упадок и самого Просвещения, похоже на начало варварства (...) вера иссякает (...) нет истинного величия и пламенной любви к славе отечества, монументов и памятников вековых не делают, но более старинные здания огромные переделываются на фабрики и трактиры, а ежели строют, то с видами прибыли (...) дворянство, теряя достоинство свое, пускается в фабриканты и торговцы, имея в виду один интерес (...) общего же мнения нет, кроме порицания всего законного, старость не почтена, заслуги не уважены (...)».

Рачительный хозяин, владелец сотен крепостных душ, Д. М. Волконский не был, вместе с тем, чужд сочувствия к страдающим от помещичьего произвола крестьянам, неприязненно [118] относился к крайностям самодержавного деспотизма, осуждал палочную муштру в русской армии и военные поселения, а свой государственный идеал полагал в монархическом правлении, ограниченном твердыми законами и аристократическими гарантиями. Когда, например, А. А. Аракчеев пренебрег как-то мнением московских сенаторов, Д. М. Волконский с еле сдерживаемым гневом замечает: «Сие служит доказательством, сколь нынешние чиновники забываются, не уважают Сенат и не исполняют постановлений древних» (запись за 24 сентября 1823 г.).

Во второй половине 1820-х — начале 1830-х гг. он чувствует себя обойденным вниманием правительства, уязвлен непризнанием своей «беспорочной службы» на военном и государственном поприще, порицает новоявленных временщиков, возобладавшие повсюду чинопочитание и бюрократическую регламентацию, а когда Николай I приезжает в Москву, избегает под разными предлогами появляться на торжественных приемах.

Таковы некоторые черты облика Д. М. Волконского, весьма существенные для понимания публикуемого ниже его дневника.

Не менее важно при этом иметь в виду и чрезвычайно разветвленную сеть родственно-дружеских отношений Д. М. Волконского, по своему происхождению связанного с самыми влиятельными дворянскими фамилиями. Так, со стороны матери он приходился правнуком одного из «птенцов гнезда Петрова» — П. П. Шафирова и был в родстве с Долгоруковыми, Трубецкими, Хованскими, Салтыковыми, Петрово-Солововыми, Пассеками. Среди многочисленной его родни по отцовской линии следуют быть отмеченными родители декабриста С. Г. Волконского — оренбургский генерал-губернатор Г. С. Волконский, его жена А. Н. Волконская (дочь фельдмаршала Н. В. Репнина) и их зять П. М. Волконский — крупнейший деятель военного управления в России, один из самых приближенных к Александру I сановников его царствования (в дневнике — «князь Петр», «князь Петр Михайлович»). Но, пожалуй, наиболее тесные отношения связывали Д. М. Волконского с родным братом отца, генерал-аншефом Николаем Сергеевичем Волконским — дедом Л. Н. Толстого. Их близость отмечена в проникновенной записи за 15 июня 1833 г.: «Заезжал я в Андроньев монастырь, отыскал я там место и камень, где похоронен дядя мой и благодетель, с юных лет моих любил он меня и способствовал к образованию [119] моему; перевел меня из Преображенского полка, из младших сержантов, в Измайловский полк старшим, так что по милостивому старанию его через год я был произведен по старшинству прямо в подпоручики (...). Он был мне вторым отцом до конца жизни ево». Судя по дневнику, где Н. С. Волконский упоминается едва ли не на каждой странице, он принимал живейшее участие в устройстве личных и служебных дел племянника, «отставшего» от дяди всего на один генеральский чин. Д. М. Волконский постоянно гостит в Ясной Поляне, а в частые наезды ее владельца в Москву бывает с ним в домах столичной знати, в обществе видных военных и государственных лиц, в том числе и представителей их собственного рода. Примечательна в этом отношении запись за 14 марта 1817 г.: «Обедал я у Ник. Сергеевича вместе с князем Никитою и князем Сергеем Григорьевичем Волконскими» — драгоценное указание на неизвестный ранее факт общения деда Л. Н. Толстого с будущим декабристом С. Г. Волконским (его двоюродным племянником), судьба которого, как мы знаем, так сильно занимала писателя и с которым сам он встретится лишь 43 года спустя. Д. М. Волконский дружен с его матерью Марией Николаевной, ее мужем Н. И. Толстым, вникает в их семейные дела, 21 июня 1823 г. отмечает, например: «Графиня Мария Николаевна Толстая родила сына Николая» — старшего и любимого брата Льва Николаевича, но горько сетует на то, что после смерти Н. С. Волконского «она ото всех родных отца своего отстала» (запись за 9 мая 1822 г.).

Женившись в начале 1811 г. на дочери бывшего обер-прокурора синода, знаменитого собирателя памятников древнерусской письменности и издателя «Слова о полку Игореве» графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина, Д. М. Волконский сблизился с членами его семьи — сыновьями Александром и Иваном, участниками Отечественной войны и заграничных походов, женой Екатериной Алексеевной (в дневнике «матушка графиня») и другими их родственниками: Енгалычевыми, Карабановыми, Гагариными, Нарышкиными и т. д.

Войдя в семью А. И. Мусина-Пушкина, Д. М. Волконский оказался прикосновенным и к высшему слою московской учено-литературной интеллигенции. Под «Рядной записью» о его бракосочетании с Натальей Алексеевной Мусиной-Пушкиной стоят подписи не только видных генералов, сенаторов, действительных тайных и статских советников — Г. А. Хомутова, Ф. Н. Голицына, М. Д, Цицианова, [120] П. И. Кутайсова, А. В. Сухово-Кобылина, но и И. В. Лопухина — видного масона, ближайшего сподвижника Н. И. Новикова, автора известных мемуаров, археографа Н. Н. Бантыш-Каменского, наконец, Н. М. Карамзина, П. А. Вяземского, В. Л. Пушкина{*69}.

Д. М. Волконский постоянно бывает в Остафьево — родовом имении П. А. Вяземского (с ним он вскоре и породнится — после того, как сестра жены, упоминаемая в дневнике Екатерина Алексеевна Мусина-Пушкина, выйдет замуж за В. П. Оболенского, двоюродного дядю П. А. Вяземского). С глубочайшим интересом слушает он здесь красноречивые рассказы Н. М. Карамзина о «тиранствах» Ивана Грозного, описанных через несколько лет в IX томе «Истории государства Российского».

Близость перед войной к консервативным кругам столичного дворянства, выступавшего против преобразовательных планов М. М. Сперанского, позволяет видеть в Д. М. Волконском потенциального единомышленника Н. М. Карамзина — автора «Записки о древней и новой России», что объясняет его тяготение к тверскому салону великой княгини Екатерины Павловны — средоточию аристократической оппозиции официальному правительственному курсу. Во всяком случае еще в 1810 г. он специально едет в Тверь и в числе других представителей московской знати приглашается на званый обед к великой княгине (записи 18—24 марта 1810 г.).

С В. Л. Пушкиным и его семьей (А. Л. Пушкиной, С. Л. Пушкиным, М. М. Сонцовым — мужем Е. Л. Пушкиной) Д. М. Волконского связывали вообще очень прочные отношения. В июне 1812 г. он одним из первых читает и переписывает недавно сочиненную сатирически-фривольную поэму В. Л. Пушкина «Опасный сосед», долгое время расходившуюся в списках и впервые напечатанную в России только в 1917 г. В январе 1825 г. Д. М. Волконский навещает В. Л. Пушкина и присутствует «при распечатывании духовной покойной его сестры Анны Львовны, которую и я подписывал», а в записи за 26 августа 1830 г. о кончине старого поэта тепло отзывается о нем как о «давнем приятеле». Невольно сжимается сердце, когда в той же записи, где отмечен уход из жизни дяди А. С. Пушкина, мы находим скорбный отклик Д. М. Волконского и на смерть матери Л. Н. Толстого: «По письмам из Москвы уведомился я, что двоюродная моя сестра, Мария Николаевна [121] графиня Толстая, скончалась сего месяца 4-го числа в сельце ее Ясной Поляне, оставив пятерых малолетних детей: упокой Господи душу ее». А месяц спустя снова возвращается к этой горестной для него теме: «Был у меня Николай Ильич Толстой, рассказывал, что жена ево умерла от сильной нервической горячки, оставя пять человек детей, из коих старшему сыну 7 лет, а меньшая дочь шести месяцев; она же скончалась на 41-м году жизни своей» (запись 24 сентября 1830 г.).

В 1820 г. Д. М. Волконский видится и с самим А. С. Пушкиным, о чем доселе не было известно в пушкиновед-ческой литературе. В мае этого года, по завершении сенаторской ревизии Таганрогского градоначальства, Д. М. Волконский попадает на Кавказские Минеральные Воды и проводит здесь все лето. 5 июня он пишет в дневнике, что «приехал к водам Ник. Ник. Раевской со всем семейством» — его старинный боевой товарищ, с которым он теперь, переезжая с места на место, часто проводит время в совместных обедах, беседах, карточных играх и т. д. Перебравшись в Железноводск, Д. М. Волконский 3 июля записывает: «Переехал к нам Раевской с двумя дочерьми, из них старшая Елена, а самые старшие две фрейлины, и обе с матерью в Крыму берут морские ванны и очень болезненны». И вот, наконец, колоритнейшая запись за 27 июля: «Здесь на водах сын Серг. Львовича Пушкина, он за вольнодумство и ругательные стихи выслан из Петербурга в Екатеринославль, а взят сюда Раевским; он имеет большое дарование писать стихи». Сохранилось мемуарное свидетельство о том, что А. С. Пушкин вместе с П. Я. Чаадаевым встречался с Д. М. Волконским и в начале 1830-х гг. в доме московского знакомца поэта, члена Комиссии строений и сенатора А. А. Арсеньева{*70}.

Представление о связях Д. М. Волконского с литературно-ученым миром было бы неполным, если бы мы не упомянули о его знакомстве с И. А. Крыловым («известной писатель басен», как отзывается он о нем — запись 24 января 1827 г.), Н. И. Гнедичем, издателем «Отечественных записок» П. П. Свиньиным, поэтом И. И. Дмитриевым, с М. П. Погодиным, Н. П. Румянцевым, А. Н. Олениным («говорил я много с Олениным о Российской истории, он много в старине упражнялся» — запись 15 декабря 1809 г.). Довольно близко знаком Д. М. Волконский с [122] успешно выступающим после весны на поприще военной историографии и мемуаристики А. И. Михайловским-Данилевским, в 1812—1813 гг. сотрудником кутузовского штаба (запись 6 марта 1819 г.).

Посещает Д. М. Волконский и известные литературные вечера поэтессы и музыкантши З. А. Волконской (жены его троюродного брата Никиты): «Виделся я (...) с княгинею Зенаидою Александровною Волконскою, а она умная и приятная барыня, но предана, кажется, иностранству и излишне свободомыслию», хотя «талант ее в музыке и пении необыкновенной» (запись 17 декабря 1824 г.). Вполне вероятно, что, бывая у З. А. Волконской в последующие — 1826 и 1827 — годы, он и здесь мог повстречаться с А. С. Пушкиным. Что касается связей Д. М. Волконского со столичным родовитым дворянством, надо учесть и его близкие, видимо, отношения с П. Б. Огаревым (запись 16 сентября 1822 г.) — отцом Н. П. Огарева и с Александром Алексеевичем Яковлевым (запись 14 октября 1819 г.) — с братом последнего, Иваном Алексеевичем, отцом А. И. Герцена, Д. М. Волконский еще в 1780-х — начале 1790-х гг. служил в Измайловском полку.

Нельзя, наконец, не сказать о Д. М. Волконском и в связи с декабрьской катастрофой 1825 г., глубоко поразившей многие близкие ему дворянские семьи. Не говоря уже о С. Г. Волконском, в судьбе которого он не мог не принять участия, среди декабристов были двоюродный брат жены Д. М. Волконского — М. М. Нарышкин, член Союза благоденствия и Северного общества, приговоренный к сибирской каторге, и братья его жены, Е. П. Коновницыной, дочери прославленного генерала 1812 г., — Петр, член Северного общества, разжалованный в солдаты, и Иван, прикосновенный к подготовке восстания на Сенатской площади. К их участи он тоже далеко не безразличен. Так, будучи в начале 1827 г. в Петербурге, Д. М. Волконский отмечает в дневнике, что ездил «к графине Коновницыной (вдове генерала. — А. Т.); она и дочь ее Нарышкина очень жалки, а нещастного мужа Нарышкиной на сих днях повезли из крепости, сковав ноги» (запись 11 февраля 1827 г.). Когда же несколько недель спустя умирает мать декабриста — В. А. Нарышкина, Д. М. Волконский откликается на это исполненными глубокой печали словами: «Вся жизнь ее была нещастна, особливо убита была она горестию нещастным поступком сына Михаила, которой сослан в числе протчих; вся семья в нем наиболее полагала надежду свою» (запись 1 марта 1827 г.). [123]

События конца 1825—1826 гг. затронули семью Д. М. Волконского и более непосредственно. В числе привлеченных к следствию оказался родной брат его жены — капитан гвардейского Измайловского полка, член Северного общества В. А. Мусин-Пушкин. После полугодового пребывания в Петропавловской крепости он был выписан в армейский полк с установлением полицейского надзора, а в феврале 1829 г. переведен на службу в Грузию. Отправившись туда, он явился спутником А. С. Пушкина в его поездке на Кавказ — их совместное путешествие от Новочеркасска до Тифлиса запечатлено в Кавказском дневнике поэта и в «Путешествии в Арзерум». Д. М. Волконский многократно отзывается в дневнике на перипетии жизненного пути своего шурина — его женитьбу на Э. К. Шернваль, отъезд на Кавказ, хлопоты об облегчении участи, освобождение в 1834 г. из-под надзора, «огорчительные» известия о чинимых ему притеснениях — записи этого рода особенно многозначительны: «Получен указ, чтобы никто из бывших в заговоре и посланных для выслуги в Грузию не были в Тифлисе, а при полках — в селениях, что и ему объявлено, и следовало ехать около 500 верст, в самое нездоровое место, то он убеждает просить за нево государя, опасаясь даже безвремянной смерти; прискорбно знать, что, и прослужа войну, еще в их сумневаются (...) вот разительный пример, сколь трудно приобрести опять доверенность правительства, потеряв ево явным проступком» (запись за декабрь 1829 г.).

* * *

После смерти Д. М. Волконского его дневник в течение 65 лет оставался достоянием семейного архива наследников. Впервые о существовании дневника стало известно в печати только в 1900 г., когда сын декабриста С. Г. Волконского М. С. Волконский отметил, что «кн. Дмитрий Михайлович оставил записки; объемистая рукопись находится во владении его внучки, княгини Елизаветы Михайловны Куракиной»{*71}. В следующем году он повторил это же почти буквально в одном из примечаний к «Запискам» своего отца{*72}. Но в конце 1917 г. Б. Л. Модзалевский сообщал уже, что дневник находится «ныне в распоряжении редактора журнала «Голос минувшего» — [124] С. П. Мельгунова»{*73}. Факт нахождения у него дневника удостоверил за год до того и сам С. П. Мельгунов, напечатавший в своем журнале статью о блокаде Данцига в 1813 г. с пространными цитатами из дневника, но вопрос о том, от кого его получил, обошел полным молчанием{*74}.

С тех пор дневник Д. М. Волконского исчез с научного горизонта и вновь всплыл на поверхность лишь в середине 1920-х гг., когда эмигрировавший из России С. П. Мельгунов начал публиковать в издававшемся в Праге и Берлине сборнике «На чужой стороне» фрагменты из дневника за разные годы{*75}.

Из всего этого естественно напрашивалось предположение, что рукопись дневника, вывезенная С. П. Мельгуновым, оказалась за границей. Тем более что ничего не знали тогда о местонахождении дневника и специалисты по биографии и творчеству Л. Н. Толстого, особенно, казалось бы, заинтересованные в его сведениях, но ссылавшиеся в своих работах на мельгуновские публикации{*76}. В целом эти публикации мало что добавили к его известности в России 1920-х гг. ввиду практической недоступности здесь сборника «На чужой стороне», и дневник вновь — теперь уже более чем на четверть века — выпал из поля зрения историков.

Однако С. П. Мельгунов располагал отнюдь не оригиналом дневника. Он сам писал, что нашел его «в собрании Андрея Александровича Титова, известного собирателя исторических документов» и в свое время снял с него неполную копию — с нее-то и печатал отрывки из дневника за границей{*77}.

Отсюда следовал важный вывод: автограф дневника Д. М. Волконского оставался в России, будучи приобретен у его потомков в первые годы нынешнего столетия ярославским археографом, краеведом и коллекционером А. А. Титовым (1844—1911) — владельцем замечательного собрания рукописей исторического и литературного содержания. Еще при жизни он передал его в Императорскую Публичную библиотеку, но дневника Д. М. Волконского [125] здесь тогда не значилось — только в 1950 г. он поступил, наконец, в ОР ГПБ{*78}. Но это была лишь часть обширного комплекса рукописи дневника. В 1957 г. в печати появилось сообщение{*79} о том, что другая его часть, осевшая в начале века в редакции «Голоса Минувшего», поступила впоследствии в составе фонда В. И. Семевского — соредактора С. П. Мельгунова по журналу — в Архив АН СССР{*80}, несколько же отколовшихся от этой части тетрадей, как выяснилось совсем недавно, попали после войны в ЦГАЛИ{*81}.

Таким образом, ныне дневник Д. М. Волконского рассредоточен в трех архивохранилищах, но дошел он до нас далеко не в полном виде: из 42 тетрадей (каждая из них аккуратно пронумерована автором) сохранилось 28, где же находятся остальные 14 — неизвестно, возможно, они утрачены, хотя вероятность их обнаружения в каком-либо архиве тоже исключать не следует. А среди них были тетради с интереснейшими записями за целые месяцы и даже годы (отсутствует, например, тетрадь за октябрь 1825 — декабрь 1826 г., несомненно, обильно насыщенная откликами на восстание декабристов).

Мы впервые публикуем здесь текст дневника Д. М. Волконского, обнимающий собой Отечественную войну и заграничные походы, — с мая 1812 г. по февраль 1814 г. (кроме не дошедших до нас записей за конец февраля по август 1813 г. и за март 1814 г.), с сохранением — что надо подчеркнуть — всех индивидуальных особенностей правописания и стиля автора. Ранее за этот период печатались С. П. Мельгуновым лишь разрозненные обрывки дневника за июль — октябрь 1812 г. и за 1813 г. с искаженной передачей текста{*82}. Записи за май — декабрь 1812 г. были напечатаны нами в связи со 175-летней годовщиной Отечественной войны{*83}.

Предлагаемый вниманию читателя дневник — источник в своем роде редкостный. [126]

Участники московских событий 1812 г. и военных действий у стен столицы оставили немало воспоминаний, написанных в большинстве своем спустя годы и десятилетия и, естественно, осложненных позднейшими преданиями, иногда чисто легендарного свойства, историографической традицией, изъянами памяти авторов. Современные же событиям записи дневникового типа сохранились в считанном числе, да и те фиксируют лишь по нескольку дней или даже недель. Одним из немногих источников такого рода являются, например, отрывочные заметки А. Я-Булгакова — сотрудника ростопчинской канцелярии и, кстати, доброго знакомца Д. М. Волконского — за 30 августа — 7 сентября 1812 г.{*84} и его же нерегулярные записи за предшествовавшие войне месяцы{*85}.

Сказанным оттеняется значимость публикуемого дневника, писанного в гуще событий «для самого себя», не предназначенного для постороннего чтения и оттого достоверно и точно воскрешающего самое атмосферу жизни Москвы на всем протяжении Отечественной войны. Мирное течение жизни богатого, просвещенного и хлебосольного барина — типичнейшей фигуры «допожарной» Москвы — пронизано тревожным ожиданием войны с Наполеоном, а затем — и приближения его армии к древней столице, угроза которого становится для автора явственной уже в середине июля 1812 г. Д. М. Волконский трезво, непредвзято смотрит на происходящее, воспринимает наполеоновское нашествие как национальное бедствие со всеми его тяжкими последствиями и трагическими коллизиями. В дневнике запечатлелись отклики разных слоев населения на отступление русской армии, переливы народной молвы и общественных умонастроений, поражающие воображение слухи о Смоленском и Бородинском сражениях, рассказы очевидцев об ужасах вражеской оккупации, состояние наполненных столичными беженцами окрестных губерний — Д. М. Волконский проезжал через них, направляясь в Ярославское имение, «горестное зрелище сожжения и ограбления» Москвы — при его возвращении туда в ноябре 1812 г.

Исключительный интерес представляют живые подробности оставления ее армией 2 сентября, записи о поездке 31 августа и 1 сентября в штаб М. И. Кутузова, о беседах с глазу на глаз с ним, с М. Б. Барклаем-де-Толли и Л. Л. [127]

Беннигсеном, об обстановке после оставления столицы в Главной квартире — Д. М. Волконский отступал с ней до Подольска, о роли Ф. В. Ростопчина в поджогах Москвы и кровавой гибели купеческого сына М. Н. Верещагина. Любопытно, что Кутузов, избегавший обычно посвящать в свои планы даже ближайших помощников, при встречах в 1812 г. с Д. М. Волконским делится с ним своими военными соображениями, а рано утром 1 сентября (еще до совета в Филях) сообщает ему, что «неприятель многочисленнее нас и что не могли держать пространную позицыю и потому отступают все войска на Поклонную гору к Филям». Это, между прочим, как и другие «кутузовские» записи в дневнике, проливает свет на особо доверительный, можно сказать, «домашний» характер отношения полководца к Д. М. Волконскому — не случайно тот писал позднее в дневнике (3 июня 1834 г.), что дочь «князя Михаилы Ларивоновича Кутузова, Прасковия Михайловна (...) мне знакома с ребячества». Их связывали к тому же и родственные отношения, по тем временам не столь уж далекие: другая дочь Кутузова — Анна Михайловна, была замужем за генерал-майором Н. З. Хитрово, брат которого А. З. Хитрово, постоянно поминаемый в дневнике среди самых близких его автору лиц, был женат на одной из сестер Мусиных-Пушкиных.

Дневник переносит нас и в совсем непохожую на 1812 г. военно-политическую обстановку похода за освобождение Германии. Главное здесь — замечательные по подробности и откровенности записи о блокаде союзными войсками Данцига, немалую роль в которой сыграли русские ополченческие формирования. Д. М. Волконский же был не только одним из руководителей многомесячных боев за эту крепость, но и предводителем сражавшегося в них Тульского ополчения. Известные до сих пор мемуарные источники — воспоминания офицеров Петербургского ополчения декабриста В. И. Штейнгеля и литератора и театрального деятеля Р. М. Зотова{*86} — освещают осаду Данцига с точки зрения рядовых ее участников. Дневник Д. М. Волконского раскрывает этот важный эпизод войны 1813 г. в новом свете — с позиций командования, вводя нас в сам процесс выработки осадных [128] операций, в сложную подоплеку взаимоотношений русских военачальников с прусским генералитетом и в их конфликт с Александром I, не признавшим первоначальных условий капитуляции с французским гарнизоном Данцига.

Но, конечно же, особенно ценен для нас дневник Д. М. Волконского проступающей на его страницах «толстовской» темой, и прежде всего в плане освещения новыми данными биографии ближайших предков писателя из многочисленной семьи Волконских, в первую очередь его матери и деда.

Личность Н. С. Волконского, которого Л. Н. Толстой называл «умным, гордым и даровитым человеком»{*87}, властно приковывала к себе его внимание на протяжении всей жизни. По свидетельству сына писателя, С. Л. Толстого, Лев Николаевич «дорожил памятью о своем деде и, по-видимому, считал себя похожим на него. В молодости ему даже хотелось подражать деду, но он подавлял в себе это желание»{*88}. И уже одно то, что Н. С. Волконский является одним из главных персонажей публикуемого дневника, придает ему в этом отношении особую значимость. Теперь, в частности, становится вполне очевидным, что обрисованный выше круг аристократических, военных, правительственных, литературно-ученых связей Д. М. Волконского был, вместе с тем, той культурно-исторической средой, в которой в 1800—1810-х гг. вращался и дед Л. Н. Толстого, а ведь о его житейских и общественных отношениях мы знали до сих пор крайне мало.

Из дневника также выясняется, что во время Отечественной войны его автор состоял с Н. С. Волконским в переписке: «писал я в Ясную кн. Николаю Сергеевичу и послал ему разговор мещанина Чихарина о французах» (запись 7 июля) — т. е. первую из серии печально знаменитых ростопчинских афиш. Или — запись 17 сентября из Тульской губернии: «писал я обо всем кн. Николаю Сергеевичу в местечко Зубриловку» (куда Н. С. Волконский выехал из Ясной Поляны); «обо всем» — это значит и сдаче Москвы и последующем отступлении русской армии.

С. П. Мельгунов предполагал даже, что эти письма, скорее всего утраченные, были более содержательны, нежели соответствующие записи дневника Д. М. Волконского [129] {*89}. Так это или нет, сказать трудно, ибо его бумаги в остатках архива Н. С. Волконского не сохранились, но сам факт переписки Д. М. Волконского с дедом Л. Н. Толстого на злободневные тогда военно-политические темы весьма примечателен.

Вчитываясь в дневниковые записи Д. М. Волконского за 1812 г., все время ловишь себя на мысли, что непосредственно соприкасаешься с исторической почвой толстовского романа, что они-то и составили его реальную фактуру, что именно отсюда писатель черпал живой материал для ряда сцен и характеров своих героев — будь то настроения столичного дворянства летом 1812 г., военный совет в Филях, картины спешной эвакуации жителей и оставления Москвы, саркастические оценки административного произвола и пропагандистского рвения Ф. В. Ростопчина и т. д. Само дыхание эпохи, плотно пронизывающее собой записи Д. М. Волконского, само безбоязненное ощущение им правды событий 1812 г. кажется как бы перенесенным из дневника на страницы «Войны и мира». Запечатленные же в этих записях обстоятельства жизни матери и деда Л. Н. Толстого в 1812 г. особенно поражают своим созвучием с некоторыми ситуациями и сюжетными линиями романа — с тем, что относится к образам княжны Марьи и старика Болконского. Только два примера на этот счет.

6 сентября Д. М. Волконский, как он пишет, «решился объясниться с князем Кутузовым, пришел к нему и объявил, что я намерен ехать к дяде в Тульскую деревню Ясную Поляну". На следующий день он туда и направляется. Но по приезде, 10 сентября, узнает, что «дядя с дочерью поехали тому два дни в Тамбовскую деревню княжны Голицыной, начавшиеся беспорядки и волнение в народе его понудили», здесь же он и сам убеждается в том, «сколь народ готов уже к волнению, полагая, что все уходят от неприятеля». Лишь из этой записи мы впервые узнаем, что Н. С. Волконский вынужден был спешно покинуть Ясную Поляну из-за угрозы крестьянских волнений, вызванных приближением наполеоновских войск, — документальные источники хранят об этом молчание. Стало быть, описанный с замечательной художественной силой бунт в Богучарове был не просто угадан Л. Н. Толстым в социальных коллизиях эпохи, а подсказан реальными событиями, происходившими в 1812 г. в его родовом имении. [130]

К записи за 20 сентября об отъезде из Ясной Поляны, где он пробыл десять дней, Д. М. Волконский дает подстрочное примечание: «Нашел я любопытное описание рукой княжны Марьи Николаевны о ее отце и ево характере» (сперва это описание Д. М. Волконский приобщил даже к тетради дневника за 1812 г., но потом оно было утеряно) — явный намек на крутой нрав старика Н. С. Волконского и его тяжелые отношения с дочерью, нашедший психологически глубокое воплощение на многих страницах толстовского романа.

В том и другом случае только сведения, закрепленные в дневнике Д. М. Волконского, могли послужить для Л. Н. Толстого первоисточником.

Парадокс, однако, заключается в том, что, как было уже ясно из сказанного, дневник этот, до начала нынешнего века хранившийся под спудом у наследников автора, не был известен Л. Н. Толстому во время писания «Войны и мира». Более того, он, видимо, смутно представлял себе и облик Д. М. Волконского. Во всяком случае, его имя отсутствует в Алфавитном указателе Справочного тома к Полному собранию сочинений писателя в 90 томах, а из этого можно заключить, что Д. М. Волконский ни разу не упоминается в каких-либо текстах, вышедших из-под пера Л. Н. Толстого{*90}. Не находим мы Д. М. Волконского и в Генеалогических таблицах рода Толстого, где ветвь Волконских, к которой принадлежал автор дневника, вовсе не значится{*91}.

Но если отмеченные выше (и множество подобных им) реалии эпохи 1812г., отраженные в дневнике Д. М. Волконского и столь точно воссозданные в «Войне и мире», Л. Н. Толстой не мог заимствовать из самого дневника, то, следовательно, знал о них из семейной мемуарной традиции, роль которой в творческом генезисе «Войны и мира», как мы видим теперь, недооценивалась. А традиция эта, вероятнее всего, восходила к собственным рассказам Д. М. Волконского и к тому, что писатель слышал от других представителей своего рода, в том числе и персонажей дневника.

В 1904 г. в замечаниях на рукопись своей биографии, составленной П. И. Бирюковым, Л. Н. Толстой писал: «Милую старушку, двоюродную сестру моей матери я знал. [131]

Познакомился я с ней, когда в пятидесятых годах жил в Москве», она, — продолжает Л. Н. Толстой, — «рассказывала мне про старину, мою мать, деда и четыре коронации, на которых присутствовала». Речь идет о Варваре Александровне Волконской, подолгу жившей у своего дяди в Ясной Поляне. В толстоведческой литературе справедливо принято мнение о том, что именно ее рассказы послужили материалом для характеристики в «Войне и мире» семьи Болконского{*92}. Но ведь ее имя как ближайшей родственницы Д. М. Волконского, непременной участнице его семейных дел и свидетельнице событий 1812 г. не раз встречается в публикуемом дневнике (записи за 3, 21, 30 июля, 13 октября, 12 ноября).

Думается, что круг возможных информаторов Л. Н. Толстого из семьи Волконских был несколько шире. Так, в дневнике (записи 21 и 27 июля) мы находим имя брата Варвары Александровны, «князя Юрья» — Д. М. Волконский определяет его ополченцем в Нижний Новгород при посредстве графа П. А. Толстого и Н. Н. Муравьева (основателя московской школы колонновожатых, отца декабристов А. Н. и М. Н. Муравьевых). Ю. А. Волконский также встречался с Л. Н. Толстым в годы, предшествовавшие писанию романа{*93}, и мог сообщить ему немало интересного о его деде и матери в пору Отечественной войны. В дневнике (правда, уже за последующие годы) фигурирует и другой брат «милой старушки» — Михаил Александрович Волконский, служивший в Московской Оружейной палате. Он был женат на М. Н. Геннисьен, сестра которой — подруга и компаньонка матери писателя — явилась прототипом образа мадемуазель Бурьен в толстовском романе. И с этим своим двоюродным дядей, конечно помнившим быт семьи Волконских в начале XIX в., Л. Н. Толстой был хорошо знаком и даже писал о нем в «Воспоминаниях»{*94}.

Словом, дневник Д. М. Волконского восстанавливает отчасти исторический фон «Войны и мира» и уточняет не проясненные прежде источники осведомленности великого писателя в эпохе 1812 г. [132]

Дневник. 1812—1814 гг.

1812 года Маий

Время было прекрасное, формирующаяся здесь дивизия Дмит. Петровича Неверовскова{1} выступила отсюда.

3-го получил я от графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина{2} последние 4500 р., из коих 3 т. дал графине Катерине Алексеевне{3} до 15-го, ей объявил Александр Алексеевич{4} свои долги, и она взялась за него платить, не сказывая графу. Он же собирается на Кавказ, а протчие в Петербург, а мы поедем в Валуево.

4-го узнали мы о помолвке Д. А. Нащокиной{5} за Бахметьева вдовца.

5-го писал я к Хитрову{6} и послал письмо через него Павл. Алекс. Строганову о заплате мне по векселю{7}. Подписал я прошение в Московской уездной суд, по Лазарева опеки, о земле, представя документ и копию духовной.

7-го совершено верющее письмо г-ну Молоткову от моего имя, по делу в Калуге о земле, отнятой у Волконских госпожею Дурасовою. Письмо от 17-го апреля за № 337-м. Был у меня с вотчин бывшей крестьянин наш и отпущенной на волю матушкою — Гаврила Никифорович Посников, обещал приискать мне имение купить. Он же сказывал мне, что в Юрганове есть мужик Иван Егорович, хорошей мельник и способной управлять моею мельницею.

16-го поехал на Кавказ А. А. Пушкин с Каменским{8}.

17-го скончалась Наст. Петровна Волынская{9}. В доме начали у меня смазывать накаты. Дороговизна же возникла до того, что сено по 2 р. пуд, поденщики по 1 р. 10 коп. в день.

23-го матушка графиня с двумя дочерми поехала в Петербург, а оттуда полагает проехать в Либаву к водам для Кат. Алекс.{10} Я с нею писал к Беренс, к Фелькерзаму, помещику Штензее, к доктору Беренсу в Ригу и к купцам митавским Рапп о моей аренде, дабы ко мне переслали или там ей отдали. Узнали мы, что воен. Риской губ. князь Дмитр. Ив. Лобанов{11} дурно отставлен за позволение выйтить 14 кораблей с хлебом в Данцыг, что весьма по нынешним обстоятельствам с французами неполезно нам. Ежечасно с ними ждут войны и миру с турками, говорят, границею по реку Прут. Получил я от матушке [133] граф. Катерины Алексеевны 1000 р., кои она у меня брала.

26-го дал я взаймы 500 р. брату Соловому{12} — отдал ему мой вексель в 12 000 р. Орловым по опеки, их подписал же 17-го сроком до 1 ноября, прежние мои векселя в ту же сумму Чесменской {13} мне прислал назад. Я, сидя с женою{14} у Карамзина, много от него слышал о Российской истории, а паче о царе Иване Васильевиче Грозном. Тиранствы его превышают понятие и всякое терпение. Быв на престоле с 7-ми лет, уважал он начальников своих и до 30-ти лет был добр, а потом ежечасно стал жесточее и, наконец, до того, что архиепископа одного, зашив в медвежью кожу, затравил собаками. Брал жен и детей к себе для любострастия своево и своей развратной дружины. С ними забавлялся созжением, разорением и разграблением имений своих вельмож, убивал до смерти без притчины господ, мучил их пытками, мстил и вырезывал из живых части тела, наконец, рассердясь по доносу на новогородцов, пришел со своими любимцами и войском и, стоя несколько дней под городом, по 5000 человек вызывал на мост, убивал и бросал с мосту их и свершал над ними ужастные казни, но народ 15 лет терпел такое страдальническое состояние.

Фельдмаршал Гудович{15} получил портрет и уволен от командования Москвою, сохраняя заседания в Совете, на его же место неизвестно кто.

27-го подписал я по прозбе Анны Васильевны Соловой{16} духовную девицы Челищевой, которая отдает все свое имение сестре своей. Сия духовная положена в Воспитательной дом в Опекунской совет. Слух есть, что Кутузов отзывается от командования Турецкою армиею и будет командовать Москвою, а о мире ничево неизвестно. 30-го отправились уже в Валуево мамзель Ромо, а 31-го наша брычка отправлена. Время едва начало исправляться, дожди были два дни.

26-го крестил я с Варварою Алексеевною{167} у Гаврилы Смайлова дочь Марью. Жена несколько время уже чувствует действия беременности, а у Миши{17} верхние зубы начинают приготовляться, но еще не показываются, а ожидаем скоро.

Июнь

2-го жена приехала в Валуево, а я 3-го был у Гудовича, простился с ним и был у Растопчина{18}, которой переименован генералом и на место Гудовича в Москву начальником. Обедал я в Реутове, у Хомутова{19}, сия деревня [134] очень сыра, и потому много обработанной воды, примечательна раковая беседка с колоннами. Потом переехал и я в Валуево.

9-го был я в городе и сей день князь Ник. Серг.{20}, выздоровя от подагры, поехал в Ясную Поляну. Получено известие о мире с турками, границею — река Прут. Кутузов отозван из Молдавской армии, а поручено все и флот Чичагову, он и мир заключил. Теперь ожидают объявления войны с французами. Всех отставных офицеров приглашают в службу в новоформирующиеся 12-ть полков. С Англиею сближение весьма приметно. В доме печи продолжают класть. Я дал тестю в займы 2 т. р.

10-го была ярмонка в Валуеве и большое стечение народу для Духова дни. Князь Петр Алексеевич Волконской{21} удивил всех, бегал нагой по аллее под дождем. Я продолжал пить кавказские воды по 2 бут. в день.

14-го были мы у Карамзина в деревне князя Вяземскова, а 16-го были в Царицыне у Валуева{22}. Обещал мне там садовник Николай Ильин кустарников и дерев для саду.

17-го был я в городе, осматривал строение, велел исправлять крышку, которую худо покрыли. Велено собрать миллион денег в Москве для армии, во ожидании военных действий. Башилова Варвара Яковлевна прислала мне 2000 р. и просила заказать ей карету в Петербурге.

19-го поехал я с абатом{23} обедать в Голубино к Герарду, там нашли тестя и жену, и с ними возвратился я в Валуево. Нашел я, что Андреяшка ушибся. Лошади испугались и его разбили. Вчерась гром и буря были так сильны, что в Валуеве крышку сорвало с галереи, такие же бури несколько дней сряду продолжаются.

24-го приехал я в Москву, узнал к нещастию, что французы взошли 13-го в наши границы, перейдя Немен в Ковне.

25-го обедал я у тестя, и тут Александр Вас. Ульяников и Федор Михаил. Желябовской (здешний прокурор) уговорили меня в бостон, я для них играл целую ночь и ночевал у Пушкина на канапе, а они играли в банк всю ночь и до 7 часов утра, Желябовский в бостон проигрывал до 800 р., но отыгрался банком.

26-го обедали мы у Анны Львовны Пушкиной{24}, а после обеда граф Алекс. Ив. Пушкин поехал в Иловну, а я зашел к Вас. Льв. Пушкину{25} и взял у нево списать стихи его «Опасный сосед». Ночевал на Самотеке у Волконских, [135] где нечистота ужасная. Клопы и блохи меня заели.

27-го был я поутру у графа Фед. Вас. Растопчина, видал там князя Дмит. Ив. Лобанова, много говорили мы о вступлении французов в наши границы, перейдя Немен. Я предложил себя Растопчину на служение, буде могу быть полезен куда. Он, любя меня, весьма охотно взялся и даже предлагал сам формировать здесь полки. Был у меня с книгою из Гражданской палаты секретарь, я расписался и взял верющее письмо, мною данное Федору Турчанинову для хождения и взятия апеляцыи по земле Лазаревича.

28-го был у меня стеклянного заводу бывший управляющий у Бибикова купец Егор Ермалаевич Горбунов. Я с ним рассуждал о намерении моем завести стеклянной завод в имении графа А. Ив. Пушкина в Ярославле. После обеда поехал я обратно в Валуево к жене. Заезжал к Нарышкиным{26}. Дожди и громы пресильные продолжались, а притом и жары несносные. Для убитой руки моей я употреблял крапиву, коею сек плечо. Видался я с Петром Адамовичем Беренсом, дал ему 1000 р. денег и поручил заказать дорожную четверомесную карету для Варвары Яковлевны Башиловой каретнику Ditenprecs, присматривать же за работою будет Дитерихс, зять матери Гогелевой.

29-го писал я чрез Петербург Ивану Николаевичу Эссену 1-му об моих арендах, прося ево постараться доставить ко мне мои доходы, ибо по известиям назначен он на место Лобанова в Ригу воен. губер.

Июль

2-го, приехав в Москву, получил я с почты из Митавы за последнюю половину 1811 г. 3000 р., получил я также письмо от Фелькерзама об отправлении ко мне денег и о получении им моего письма также и от братьев Rapp.

3-го просил я Беренса изготовить к ним ответы и просить скорее прислать вторую половину моей аренды за сей год. Беренс выдал мне проценты до генваря и возобновил вексель в 5000 р. Видился я с княжной Варварой Александ.{27}, обедал с ними у Плаховой, откуда они поехали обратно в деревню Клинскую. Управителя их Григорья Турчанинова отправил я в Калужскую деревню село Баксево за оброком. Дал на проезд 150 р. и ему же велел внести за имение их времянного сбору 275 р. за полгода, также и за наше имение с женою 75 р. Приходил ко [136] мне архитектор, живущей в Запасном дворце, Павел Николаевич Петров от Валуева, я с ним советовался, чтоб сделать в зале кронштейны вместо куполу; начинают у нас щикатурить во флигеле, в доме печи склали и полы настилают везде, кроме паркетов. Крышку переправляют и крыльцы делают. Писал я Баркову, просил прислать ковров, диванов и луковиц цветных, также тополей кавказских. В Москве много говорят о ретираде нашей армии, даже до Двины, куда уже французы подошли, по известию, к местечку Диена. Агличане с флотом своим и со швецкими и десантными войсками уже в Бальтике, поставили телеграф в Риге, дабы, судя по движению неприятеля, сделать высадку войск.

4-го приехал я обратно в Валуево, обедал у Рахманова Алексея Степ.{28} Променял лошадь Соболя с Яковлевым на темно-гнедую.

7-го писал в Ясную князю Ник. Серг. и послал ему разговор мещанина Чихирина о французах{29}. Армия наша отступила до реки Двины, и никаких действий важных не слышно. 7-го приехали к нам Карабановы{30} и привезли сестру их княжну Марью Ивановну Гагарину{31}, просили нас сделать свадьбу, я им советовал обвенчаться в Валуеве через неделю. Жених князь Иван Александрович и брат ево Николай Енгалычевы{32} также приезжали и просили нас быть у них отцом посаженным, а жену — матернею. Мы' одни ему родня. Спрашивали у здешнего свящельника, как выправить позволение из консистории, о чем будет хлопотать жених.

8-го приехал абат Цурик жить в Валуево. Живущая англичанка Roma самова беспокойного ндраву, и поминутные жалобы и ссоры.

9-го я поехал в Москву посмотреть наше строение и переговорить о свадьбе с женихом и Карабановыми, чтобы успеть приготовить что нужно будет. Пп приезде в Москву ездил я с женихом к архирею Августину{33}, которой по многим разговорам и прозбам заупрямился, даже по поповской гордости обиделся, что Амвросий в Петербурге нашел возможность венчаться, хотя как он племянник родной, как и Гагарина племянница Пушкиным. О сем сватовстве справлялись у секретаря духовной консистории и узнали, что по кормчей книге позволяется.

10-го обедал я у Карабановых и дал ему взаймы 2000 р. Был у меня Беренс и принес письмы Фелькерзаму и Раппу, также и ево дяде Беренсу в Ригу. Я уведомлял их, что 3-го числа получил я по почте от Фелькерзама [137] из Митавы 3000 р. за первую половину года мою аренду, и просил переслать за вторую половину.

11-го поутру от полицыи принесли указ городу Москве о предстоящей опасности и о скорейшем вооружении всякого звания людей{34}. Сие известие всех поразило и произвело даже в народе самые неприятные толки. Вместе с сим узнали, что и государь едит сюда из армии. Все же сии известия привез сюда ген.-атьютант князь Трубецкой{35}. Я тотчас поехал к Растопчину, узнал, что государь будет к вечеру в Кремлевской дворец, но что наши армии ничево не потеряли и баталии не было; не менее все встревожено в городе. Вечер весь до 9 час. множество нас и народу дожидались государя, но, узнав, что он будет только на другой день, все разъехались, он приехал в ночь, а 12-го поутру я поехал во дворец. Государь был у молебну в Соборе. Народу стечение ужасное, кричали «Ура» и теснились смотреть ево. Приехали с ним Аракчеев, Балашов, Шишков{36}, Комаровской и Волконской, князь Петр. Я с ним говорил наедине; начальные меры, кажется, были неудобны, растянуты войски и далеко ретировались, неприятель пробрался к Орше и приближился к Смоленску, но с малою частию, и отступил, но силы ево превосходны и, кажется, явно намерен итти на Москву. Многие уже испугались, приехали из деревень, а из армии множество обозов воротились, порох даже из Смоленска привезли сюда. Жена, беспокоясь обо мне, приехала из Валуева и осталась со мною.

13-го брат Соловой был у меня и по разговору с ним Балашова уведомил, что я назначаюсь государем на службу. Приехал за мною князь Петр, и я был у Гресеровой{37} с женою. Повидавшись с ним там, обедали у Валуевых, а вечеру поехали в Валуево, успокоить там всех. Ожидают решения Комитету о формировании, людей, сказывают, Салтыков{38} и Гагарин{39} дают по целому полку.

15-го в Слободском дворце дворяне и купечество собрались. Приехал Растопчин и с ним штац-секретарь Шишков, прочли указ о необходимости вооружения, о превосходстве сил неприятеля разнодержавными войсками{40}. Тут же согласились дать по 10-ти человек со ста душ. Сей ужасной набор начнут скоро только в здешней губернии, а купцы, говорят, дают 35 миллионов.

16-го в Благородном собрании был выбор кандидатов, в главные начальники ополчения, дворяне, разделясь по уездам, выбирали Гудовичу 229 голосов, Кутузову [138] 248, Растопчину 219, Татищеву{41} 50, Маркову{42} 18, Апраксину{43} 15. Граф Мамонов {44} не токмо формирует полк, но и целым имением жертвует. Демидов также дает полк, и все набирают офицеров. Народ весь в волнении, старается узнать о сем наборе. Формировать полки хотят пешие и конные, принимать людей без меры и старее положенного, одежда в смуром кафтане по колено, кушак кожаной, ширавары, слабцан, а шапочка суконная и на ней спереди под козырьком крест и вензель государя. Открываются большие недостатки в оружии, в офицерах способных, и скорость время едва ли допустют успех в порядочном формировании полками. Тут же в собрание приехал государь и, изъяснив еще притчины, утвердил сие положение. Прочли штат сих полков и разъехались.

17-го был я поутру во дворце, представился великому князю, пришел повидаться с князем Петр Мих., к нему приехала жена из Петербурга{45}, я ей написал письмо к велик, княгине Екатерине Павловне, коим благодарит оне ее за пособие, сделанное ей дорогою. Слышно, что принц Ольденбургской собирает дворянство в Нове-городе для ополчения и в протчих губерниях. Вечеру я поехал обратно в подмосковную, сказавшись Растопчину, что я отлучусь на два дни, он уверил меня, что я, конечно, буду употреблен.

20-го узнали мы, что в Москве получено известие о важной победе над французской армиею, но обстоятельно о сем не знаем; сказывают, что после молебствия государь поехал в Петербург. После обеда я собрался с женою ехать в Москву узнать обо всем обстоятельно.

21-го был я у Растопчина и говорил с ним о себе. Он обещал напомнить, уверив меня, что государь сам хотел меня употребить. Между тем многие из нас в неведении, где и как употребят. Ожидают государя обратно в Москву и скоро. Говорил я с графом Петр. Алекс. Толстым{46} и с Муравьевым{47} о князе Юрье{48}, которого они берут с собою в Нижней, принимается же прапорщиком, я ему велел сделать мундир общей армейской и ево послал к сестре в деревню. Обедали мы у Соловова, были у Волковой{49} и Архарова{50}, везде крайне тревожатся.

22-го обедали мы у Грессеровой. Вечеру была свадьба князя Ивана Александровича Енгалычева с княжной Марьей Ивановной Гагариной. Мы с женою были отцы посаженные.

23-го обедали мы у князя Сергия Ив. Гагарина{51}. Везде [139] говорят о победе, но не уверены, потому что сказывал о сем проезжающий курьер: будто Остерман с Тучковым разбили самово Наполеона. Убито 17 т. да взято в плен 13 т., хотя и неверно, но все вообще радуются.

24-го обедал я в Клубе и много говорил с Бланкинагелем{52}. Он сказывал мне о некоем Полеве{53}. Человек бедной, но умной, писал о средствах противустать замыслам Наполеона. По мнению ево, завоевания его беспредельны, дажы и Турцыя подпадет под ево иго, и тогда мы окружены им будем. Поутру мы ездили с Соловой на моление К утолению печали, вечеру были У всех скорбящих и уже в подмосковную приехали поздно. Тут начался набор в Московское ополчение 10-го человека. Крестьяне жалко унылы, я их старался ободрять. У Мишиньки проходить начала корь. Поручил я управление Калужской деревни Баксево, что у меня в опеке, Александру Васильевичу Зыкову и о сем к нему писал, также и к Григорью, управителю Волконских, чтоб скорее собранные деньги там привозил.

27-го приехал я один в Москву. Ожидали государя, но никто наверное не знает. Ожидают подтверждение победы, о коей сказали, будто убито до 17 т. и плену 13 т. Сказывают, неприятель уже в Витебске, но повсюду наши имеют поверхность. Уверяют, что даже знатные части сдаются от недостатку провианту. Разменял я серебро целковоё по 4 р. 13 к. Начал я обмундировать князя Юрья Алекс. Волконскова, чтоб отпустить к Толстому.

28-го объявлена только победа г-фа Вильиенштейна над маршалом Удино близ Себежа. Также говорят, что неприятель начал отступать к Минску, что и вероятно, потому что Тормасов с армиею у него в тылу идет к Вильне разбить тамошний Сейм и сбор людей. То же, сказывают, сделал граф Ламберт{54}, взойдя в Варшаву. Сии известия несколько ободрили в Москве, а многие уже уехали, а все протчие тоже располагались, даже ситуацыи снимают еще вокруг Москвы укреплять.

30-го начался набор людей в ополчение, и я послал княжне Варваре Александровне 400 р. на обмундировку. Князь Сергий{55} приехал принять службу. Я писал в Калугу к управителю Григорью, чтоб- привозил денег. Там для корпуса Милорадовича дворянством дано по пуду муки и четверику овса с души, мука же там по 1 р. 60 к. пуд. Везде и всем поборы делаются самые разорительные теперь.

30-го вечеру приехал я обратно в Валуево к жене, был [140] на сходке крестьян при выборе людей на ополчение, жалкие сцены видил. Отдача обходится, говорят, свыше 60 р., мужики же здесь очень бедны. Писал я к Соловову о недостатке стекол в доме. Писал с ПриклонскИм{56} к г-фу Пушкину, будучи в Медведкове у батюшки{57}.

Август

2-го повезли отсюда людей десятого на службу, плач и стенание жон и детей было ужасное. Я читал уже несколько дней очень хорошее толкование закону католицкого Doctrine Chrétienne en forme de lecture de Piété par M. L'abbé l'Hamond{58}.

6-го был я у Растопчина, и он хотел предложить меня в здешнее ополчение. Вчерась писал я в Петербург князю Петру Мих. о себе, предложил себя на службу государю. Велел шить платья для людей в ополчение для г-фа Пушкина и просил о пособиях в приеме их. По известиям неприятель в Витебске укрепился. Вильиенштейн, разбив Удино, пошел на Макдоналя, которой ретируется, и тем, сказывают, очищена Курляндия и около Риги.

7-го приехал я обратно в Валуево, обедал у Соловова. Ополчение в Москве еще никакого образования не имеет, а ожидают, что в сентябре 3 дивизии князя Лобанова сформируются, естли до того времени мы останемся в том же положении.

11-го узнал я, что Смоленск взят, тотчас послал в Москву Порошкова, с ним уже подробно описывают, что точно наши были атакованы и Смоленск сожгли и потеряли. Главная наша квартера в Дорогобуже, и уже Барклай издал прокламацыю жителям губерний Псковской, Смоленской и Калужской защищаться грудью, что мародеры французы и наши злонамеренные ворвались в сии губернии{59}.

12-го я и жена отправились в Москву, дабы уложить и приготовить что нужно к отъезду жены в Иловну, естли необходимо будет нужно.

14-го Варинька и весь дом переехали в Москву из подмосковной. Я велел купить телеги, велел взять 20 крестьянских лошадей и укладывать всё серебро и лутчие вещи. Таким образом изготовил всех к отправлению в Иловну.

19-го было объявлено, чтобы желающие покупали оружие, а наши войска отступили уже по сю сторону Вязмы. Кутузов уже приехал и принял команду. Все винят Барклая и отчаяваются. Бывал я у Маркова, он взял к [141] себе князя Сергия Александровича Волконского. Из Москвы множество выезжают и все в страхе, что все домы будут жечь. Единую надежду все полагают на распоряжения Кутузова и храбрость войск. Ожидают сюда государя, и я тогда о себе узнаю решение. У меня в доме все мастеровые ушли, а свои работают мост и вставляют рамы и наружные двери.

20-го прислали нам Каменские{60} сказать, что им велено отправлять из Москвы архиву иностранных дел. Публика радуется и полагает большую надежду на князя Кутузова, уверяясь, что он будет действовать наступательно.

21-го были мы с женою у батюшки в Медведкове, и я его уговорил завтра переехать в город. Заехали к Высоцким{61} и потом был в Клубе, там утверждают, что Главная квартера армии уже 30-ть верст по сю сторону Гжатска и что неприятель продвинулся вперет. Получил я из Георгиевска письмо от Мих. Мих. Веревкина{62} с приложением отношения от него в Московское дворянское собрание по манифесту 6-го июля, сим предлагает он собрать на Кавказе сто человек конных на службу отечества, с ним же вместе и Петр Алекс. Барков, то и просит меня представить сию бумагу ево.

22-го был я у графа Растопчина и говорил с ним о предложении Веревкина, на сие сказал он мне, что поздно, однако же велел при письме прислать по сему все бумаги, что он по ним доложит. Велел я изготовить обоз и укладывать, дабы завтре отправляться всем. Публика вообще очень беспокойна нащот армии. Отправлены казенные сокровища, Оружейная и Грановитая палаты, банки, архив иностр. дел, и множество выезжают. Правительство, успокаивая народ, объявило, что сделан шар, которой полетит, на нем до 50-ти человек людей, и с него будут поражать неприятеля,, а малым шаром делали уже и пробу.

23-го поехал обоз на 7-ми подводах, а после обеда отправилась и жена с сестрою и протчими. Поехали на Углич, в Иловну.

24-го писал я обо всем графу Алексею Ивановичу, дабы прислали обратно лошадей за вторым обозом.

25-го послал я при письме моем все бумаги, присланные ко мне от Веревкина с Кавказу о готовности его со ста человеками конных выступить на защиту отечества, и просил графа Ф. В. Растопчина испросить на то высочайшее повеление. Никакова достоверного слуху об успехах [142] армии нашей не было еще, и здесь все между страху и надежды.

26-го день имянин моей княгини. Я обедал у батюшки. Соловая Кат. Алекс.{63} поехала, и множество выезжали из городу.

27-го узнали мы, что 26-го наша армия была атакована в центре и на левом фланге. Жестокое было дело, батареи наши все были взяты почти, но отбиты с потерею ужасною. Неприятеля, полагают, убито до 40 т., у нас убито до 20 т., а раненых множество, коих всех сюда привозят. Генералов наших много убито и ранено. Багратион сюда привезен, Воронцов, и многие даже обозы присылают из армии. Вечеру Кузма Григорьев с лошадьми прислан сюда от графа из Иловны.

28-го я укладывал их вещи, запечатал и отправил их 29-го после обеда.

30-го узнали мы, что наши отступили и Главная наша квартера отсюда около 30-ти верст. Неприятель взял Можайск, и, говорят, Тормасов разбит, а Чичагова полагают только у Житомира. Я велел укласть картины и бронзы, дабы отправить в Иловну, а сам собираюсь с князем Николаем Александровичем Енгалычевым ехать к князю Кутузову в армию, о чем писал жене и Пушкину. Послал я Веревкину копию письма графа Растопчина, коим уведомляет он меня, что послал ево письмо и все бумаги к министру полицыи для докладу государю о позволении выступить с Кавказу на службу со ста конными людьми.

31-го узнали мы, что уже Кутузов в 10-ти верстах. Вечеру я туда поехал, нашел, что на заставе армейская команда и везде по всему полю рассеяны солдаты и зажжены огни. Я доехал в 10 часов вечера до Главной квартеры, всего 10 верст по Можайской дороге, переночевал в коляске, а поутру в 5 часов видил Кутузова. Он сказал

Сентябрь

мне, что употребит меня и напишет государю принять меня в службу, ему обо мне и князь Лобанов говорил. Я, переговоря с ним о делах армии, был у Барклая-де-Толия. С ним также говорил об армии. Кутузов откровенно сказал, что неприятель многочисленнее нас и что не могли держать пространную позицыю и потому отступают все войска на Поклонную гору к Филям. Я, оттуда возвращаясь, уже все полками ехал и с артиллериею, брата Соловова еще застал, но был уже готов ехать, а батюшка [143] уехал в Ивановское Прозоровской княгини, писать же к нему в Богороцк. В Москве столько шатающихся солдат, что и здоровые даже кабаки разбивают. Растопчин афишкою клич кликнул, но никто не бывал на Поклонную гору для защиты Москвы{64}. В армии офицеров очень мало, о чем и Барклай мне говорил, и очень беспорядочно войска идут, что я мог приметить утром 1-го сентября, ехав от Кутузова. Лавров Ник. Ив.{65} присылал ко мне за овсом, и вина ему я послал. Вечеру приехал я в армию на Фили, узнал, что князь Кутузов приглашал некоторых генералов на совещание, что делать, ибо на Поклонной горе драться нельзя, а неприятель послал в обход на Москву. Барклай предложил первой, чтобы отступить всей армии по Резанской дороге через Москву. Остерман неожиданно был того же мнения противу Бенигсена и многих. Я о сем решении оставить Москву узнал у Бенигсена, где находился принц Виртемберской{66} и Олденбурской. Все они были поражены сею поспешностию оставить Москву, не предупредя никого. Даже в арсенале ружей более 40 т. раздавали народу, от коева без сумнения французы отберут. Армии всей велено в ночь проходить Москву и итти по Резанской дороге, что и исполнено к общему нещастию, не дав под Москвою ни единого сражения, что обещали жителям. Итак, 2-го город без полицыи, наполнен мародерами, кои все начали грабить, разбили все кабаки и лавки, перепились пьяные, народ в отчаянии защищает себя, и повсюду начались грабительства от своих.

В таком ужасном волнении 2-го числа поутру поехал я узнать, подлинно ли армии отступили. Подъехал к Арбату, нашел, что войски уже все прошли, а драгунская команда унимает разграбление погребов и лавок. Я взял у начальника 2-х ундер-офицеров и 6-ть драгун, с ними поехал домой на Самотеку. Едучи, нашел везде грабежи, кои старался прекращать, и успел выгнать многих мародеров, потом велел уложиться своим повозкам и 2 ½ часа пополудни, при стрельбе и стечении буйственного народа и отсталых солдат едва мог с прикрытием драгун выехать и проехать. Везде уже стреляли по улицам и грабили всех. Люди наши также перепились. В таком ужасном положении едва успел я выехать из городу за заставу. Тут уже кучами столпился народ и повозок тьма заставили всю дорогу, ибо все жители кто мог уезжал. В таком беспорядке, слыша выстрелы неприятеля и зная, что они взошли в город, мы едва продвигались, и только в глубокую ночь приехал я в [144] Главную квартеру, 15-ть верст по Резанскому тракту. Я забыл часы и послал, вскоре выехав, драгуна, но он уже не воротился, может быть в полону. Остановился я жить с графом Ираклием Иван. Марковым, с коим уже и оставался. Тут мы дневали.

3-е числа поутру и почти весь день было довольно покойно, дорога же вся была заставлена едущими из Москвы. Авангардом командовал Милорадович и оставался не далее 5-ти верст от Москвы. Проходя город, его уже могли отрезать со всеми войсками, ибо неприятель взошел за Москвой-рекою по Калужской дороге и в Пресненскую заставу. Милорадович имел переговоры с Себастианием{67}, они условились позволить всем выезжать от застав до 7 часов утра 3-го числа, и в тот час поставили цепь верстах в 3-х от города и захватили всех, кои тут случились.

4-го армия пошла далее отступать, устроя пантоны на Боровском перевозе, откуда верстах в 4-х остановилась в дер. Кулакове, и мы тут же стояли в квартерах. Около полуден началось сражение с авангардом нашим, которой отступил туда, где мы ночевали. Тут принуждены были сжечь барки, кои были нагружены комиссариацкими вещами, они замелели, множество пороха и свинцу потопили, а вещи сожгли. Тут потеряно, конечно, более 10-ти миллионов, потому что на всю армию холст, сукно и протчее было заготовлено. Потеря Москвы неищетна. Пушек много осталось, ружей, сабель и всего в арсенале. Даже Растопчин не успел вывести многое и обозу своего не имеет, ниже рубашки своей. Многие армейские лишились обозов своих. С самой ретирады нашей начался пожар в Москве, и пылающие колонны огненные даже видны от нас. Ужасное сие позорище ежечасно перед нашими глазами, а паче страшно видеть ночью. Выходящие из Москвы говорят, что повсюду пожары, грабят домы, ломают погреба, пьют, не щадят церквей и образов, словом, всевозможные делаются насилия с женщинами, забирают силою людей на службу и убивают. Горестнее всего слышать, что свои мародеры и казаки вокруг армии грабят и убивают людей — у Платова отнята вся команда, и даже подозревают и войско их в сношениях с неприятелем. Армия крайне беспорядочна во всех частях, и не токмо ослаблено повиновение во всех, но даже и дух храбрости приметно ослаб с потерею Москвы. Не менее Бенигсен делает планы стратегических движений.

5-го выступили мы с армиею двумя колоннами за [145] Подольск на Тульскую дорогу, оставя авангард. Переход делали проселками и лесами, конечно, до 50-ти верст. Вторая колонна отстала далеко, так, что, естли бы неприятель захотел или знал, мог отрезать армию. Мы едва в ночь прибыли к Подольску на квартеры в деревню Кутузове от Москвы 34 версты, где войска и заняли позицыю. Намерение главнокомандующего отрезать часть неприятеля и все его сношения с Польшею и соединиться с Чичаговым и Тормасовым.

6-го числа мы тут оставались за Подольском, откуда почти все жители выехали и ушли. Писал я для г-фа Ираклия Ив. Маркова журнал со дня его призвания к командованию ополчением. От него команда взята по полкам, а он никуда не употреблен, даже и в совет не был приглашен, когда решалась судьба Москвы. Я решился объясниться с князем Кутузовым, пришел к нему и объявил, что я намерен ехать к дяде в тульскую деревню Ясную Поляну, а что естли я могу быть полезен на службу, то чтоб обо мне представили государю. Естли я буду принят в службу, то чтоб за мной прислали в Тулу, о чем просил я г-фа Маркова. Главнокомандующий сказал, что хочет мне дать корпус и напишет обо мне, велел самому мне переговорить с Фуксом, которой давно мне знаком, служа вместе в Италии. Тогда же заготовил представление обо мне и хотели отправить 8-го числа{68}, а я отобедал у Платова и пополудни в 3 часа 7-го числа отправился с князем Енгалычевым к Туле. Ехал я в дрожках, а екипажи послал вперет, их не нагнал. Дозжик пресильной шел и сырость большая, то я остановился ночевать, а 8-го поутру нагнал повоски все и поехал далее. Слышно было, что армия наша перешла на Калужскую дорогу, куда и неприятель потянулся из Москвы, дабы не отрезали ему зад. Дорогою всюду встречал я раненых и мародеров, во всем видно расстройство армии нашей, которая даже и довольствуется фуражированием, а под предлогом того грабят селения наши, а паче казаки, в них даже и народ сумневается. Думаю, что они французов наводят. 8-го проехал я Серпухов, из него гошпитали все выбираются в Орел, а вагенбурги за армиею идут.

9-го в ночь приехал я в Тулу и ночевал, оттуда многие уезжают, чем народ недоволен. Ополчение только что начинает выступать.

10-го поутру оставил я письмо к Александре А. Пушкину, чтоб в проезд с Кавказу заехал ко мне в Ясную Поляну, а я поехал один в дрожках к дяде. Заехал на [146] дороге в кабак узнать, тут ли дядя, нашел пьяного ундер-офицера, которой доказал мне грубостию, сколь народ готов уже к волнению, полагая, что все уходят от неприятеля. Приехав в деревню, узнал я, что дядя и с дочерью поехали тому два дни в Тамбовскую деревню княгини Голицыной{69}, начавшиеся беспорядки и волнение в народе его понудили. Вскоре повоски мои приехали, и я остался чуть отдохнуть и подождать решения о себе — примут ли в службу или поеду к жене. Время было сухое, и дни стояли хорошие. По дороге в Орел множество проезжало, больные из Серпухова туда перевезены. Я желал знать обстоятельства, проехал 13-го в Тулу, был у губернатора Ник. Ив. Богданова{70}, у нево же написал письмо к Маркову в армию и приложил письма к жене, прося ево переслать в Ярославль. В Туле узнал, что наша армия стоит на Калужской дороге, в Красном, что неприятель вывел из Москвы почти все войски противу армии и что готовится дать баталию, что наши разъезды кавалериские на Смоленской дороге перехватили курьеров из Парижа и в Париж. Однако в Туле мало знают настоящего об армии. Обедал я у князя Щербатова{71}, что командует милицыею, им и Резанскому ополчению велено содержать кордоны по Оке, от Серпухова вправо. Тут виделся я с Похвосневым{72}. Приводили ко мне аптекарского ученика гезеля, которой ушол недавно из Москвы от французов. Рассказывает ужасы о их грабежах, зажигают же более свои, даже поутру 2-го числа, когда отворили тюрьмы, наш народ, взяв Верещагина{73}, привезали за ноги и так головою по мостовой влачили до Тверской и противу дому главнокомандующего убили тирански. Потом и пошло пьянство и грабежи. Наполеон в три дома въезжал, но всегда зажигали. Тогда он рассердился и не велел тушить. Потом он жил в Кремле с гвардиею ево. Армия, взойдя, разсеялась по городу, и никто не мог появиться на улице, чтобы не ограбили до рубашки, и заставляли наших ломать строения и вытаскивать вещи и переносить к ним в лагерь за город. Множество побито и по улицам лежат, но и их убивал народ — раненых и больных, иных, говорят, выслали, а многие сгорели. Пожары везде, даже каменные стены разгарались ужастно. Сей гезель сказывал, что нигде укрыться не мог и едва ушол лесом на Царицыно и в Тулу. Судя по сему, мой дом сгорел и разграблен, а о Гавриле не знаю, жив ли он. Гнев божий на всех нас, за грехи наши. Церкви, сказывал, все ограблены, образа вынуты, и ими котлы накрывают злодеи. [147]

17-го писал я обо всем князю Никол. Сергеевичу в местечко Зубриловку княгини В. В. Голицыной чрез Тамбов и Кирсанов, писал также и к брату Соловому, в ответ на ево письмо, и послал чрез губернатора Богданова; он поехал в степную деревню Резанскую Оранебургского уезду. Я решился, естли не случится чево, пробыть здесь до 20-го и естли не получу, что принимаюсь в службу, то поеду в Резань, Володимер и далее в Иловну к жене; 15-го писал я к Пушкину и к жене и послал через Дмитр. Гавр. Посникова. Я всегда посылал в Тулу узнавать о известиях из армии, но ничево не писали, а уведомляют, будто французы взошли в Коломну, что невероятно, потому что все силы неприятельские обращены к нашей армии на Калужскую дорогу, но 20-го я поехал из Ясной Поляны{*95} с князем Ник. Александ. Енгалычевым в Тулу, где и остановились у Василья Ивановича Похвоснева.

21-го, день моих имянин, был я в Туле у обедни, потом, позавтракав у Похвоснева, поехал в Резань, ночевал в Похвоснева деревне Белоколодце в 50-ти верст от Тулы по дороге на Михайлов. Тут близко живет князь Дмитр. Петр. Волконской{74}. Встретился с Петр. Алекс. Исленьевым{75}.

В Резань приехал я 23-го вечеру, ужинал у Марьи Петровны Доктуровой{76}, она живет тут вместе с Кресеровой, они и вообще недовольны губернатором Ив. Яковлевичем Бухариным{77}, что он неприветлив и не делает никому пособия.

24-го писал я письмо к Соловому с раненбурским предводителем Ладыгиным. Был у меня Мих. Дмитр. Лихарев{78}, правящий тут должность губернского предводителя. Здесь ожидают обратно из армии князя Петр. Мих. Волконского. Впрочем, ничего обстоятельново об армии не знают. Тут видил я Куликовскова. Мужу кормилицы дал я билет от себя для свободного проезду до Ярославля. Здесь в городе есть собор, построенной еще при Олеге. Время еще продолжалось хорошее и сухое.

25-го был я у губернатора, он служил при мне на Кавказе, видился я тут с Грибовским{79}.

26-го писал я в армию чрез фельдъегеря и, пообедавши, поехал из Резани. Время продолжалось сухое и прекрастное, [148] такова давно не запомнят, ехал я на Касимов. Тут много татар, и есть селения русские, названные по татарски Ерахтур, Куструс и проч. Есть и в Касимове мечети, татары чисто и зажиточно живут, смирны очень, в Касимове гошпиталь, но в большом беспорядке, а перевозы раненых даже бесчеловечны, без пособий и надзору. Ночевал я у Ив. Ив. Демидова в ево деревне, где и сенатор князь Багратион{80} с женою живет. Тут видел я Лунина{81}. Никто ничего себе утешительного не ожидает, повсюду народ рассеян и дворяне по селениям проживают в жалком положении. Я, однако же, при сих смутных обстоятельствах благодаря бога доехал благополучно до Владимира 3-го числа октября, погода же продолжалась удивительно ясная и теплая; тут жили Валуевы, и я к ним пошел, от них узнал, что и батюшка тут, принужден был выехать из Ивановскова по приближению французов. Я ево нашол отчаянно больново. Подагра поднялась в желудок от дороги и волнения души, он безнадежен, увидился со мною

Октябрь

с большим чувством, но уже говорил худо; противу ево квартеры жил граф Растопчин.

4-го числа поутру прислали за мною, я нашол, что батюшка приобщается святых тайн, и с большою верою исполнил сей священный долг. Я при сем был. Зашол я к г-фу Растопчину, которой сказал мне, что получил рескрипт от государя, чтоб мне быть при Московском ополчении. Я много с ним говорил о нещастном отступлении армии из Москвы. Читал он мне весьма колкое ево письмо князю Кутузову об грабительствах, чинимых армиею по селениям и прч. Видимо, они злодействуют взаимно и вредят. Обедал я у Валуева, которой приметно опустился от горести потери Москвы. Тут в городе московской губернатор Обресков, вся полицыя и чиновники все из Москвы. Я был с Валуевым у губернатора. Авдей Николаевич Супонев сосед мне по деревни Углицкой, жена его Марья Петр., бывшая Неклюдова, я с ним ознакомился и для батюшке остался еще и 5-го числа был у князя Мих. Петр. Волконскова{82}, которой сказывал мне, что его человек пришол из Москвы и сказывал, что мой дом цел и в нем живут французы и чуть делаются разводы. Пронесся приятной слух, будто неприятель вышел из Москвы и Москва занята нашими, но достоверного известия о сем никто не имеет. Сколько я ни желал узнать о князе Андрее Сергеевиче{83} и всей семьи Волконских, но никто не мог [149] мне дать знать о сем. Во Владимире платил я за квартеру 5 р. в день, овес по 80 к., а сено по 70 к. пуд, за людей по 50 к. в день за пищу. Слышно, что у неприятеля в работе Лопухин Степ. Абрамович{84}, Приклонской и Волконской князь Петр Алексеевич и еще некоторые ими захвачены в Москве, а Булгаков{85} чудестно отделался от французов, встретясь с их колонною на Устре у Стретинке. Растопчин всегда мне говорил худо о Кутузове, а живет здесь, по-видимому, под предлогом здоровия. Сказывают, что французы поспешно отовсюду потянулись в Москву. Полагают, было сражение по Петербургской дороге у Венцельроде. Еще подтверждают, что дом мой цел, в нем живут колодники и арестанты. Батюшке нет лутче, даже забывается и худо говорит, а подагра в желутке, по словам доктора, и надежды мало. Видился я с Беренсом и 6-го оставил ему бумагу, коею поручил свой дом и Волконских ему, когда французы выступят из Москвы. Поехал поутру к батюшке, нашол его без памяти, но, кажется, меня узнал и уже едва мог выговаривать. Прочли при мне ему отходную, и в исходе одиннатцати часов утра он скончался на 69-м году от рождения. И так привел меня бог приехать сюда во Владимер, чтобы быть свидетелем ево кончины, а 7-го отпевали и похоронили тело на кладбище при церкви святого Володимера, противу самого алтаря, за надгробным камнем, тут бывшим. Был на похоронах князь Мих. Петр. Волконской, Валуев, Сабуров с братом и Моложенинов. Вечеру я получил от Растопчина копию с указу к нему от 27 августа о употреблении меня при Московской силе на службу{86}. Барклай-де-Толли приехал из армии во Владимер и, говорят, проездом. Я, оконча печальную церемонию, собрался ехать в Иловну. Покойного батюшке камердинер вольной Иван пожелал ко мне служить, то я обещал ему в год 150 р., платье и пищу. На днях неприятель приближался к Покрову, но вдруг, брося все, побежали все к Москве. Слышно, что идущий к ним сикурс разбит и что они в крайности, даже их генералы едят ворон, что мне сказывал вышедшей из Москвы. Армия наша стоит на том же месте, у Нарышкиной в деревне по Калужской дороге, и много послано отрядов к Смоленской дороге, в том числе Платов, чтоб не допускать ничево к неприятелю. Французы, говорят, предлагали даже трактовать о мире за Неменем, но на сие не согласились. 8-го поутру собрался я ехать, купил у Федора Ив. батюшкины дрожки за 260 р., получил от нево образа, взял с собою повара, кучера и девку, коих оставил у себя, и, [150] простясь с ними, поехал я из Володимера во втором часу по полудни на Абращиху, Ростов и Углич.

11-го в Ростове был я в монастыре и служили молебен чудотворцу Димитрию.

13-го приехал я в Углич, остановился у Ив. Ст. Змеева, тут же нашел я и Волконских княжну Варвару Александровну с сестрою и братом, с ними и князь Андрей Сергеевич. Они уехали по приближении французов к Дмитрову. Тут узнали мы, что неприятель оставил Москву, отправя по Смоленской дороге все транспорты с ограбленными вещами, а войска пошли противу нашей армии по Калужской дороге 6-го числа с Мюратом, но ево Бенигсен побил, то и сам Наполеон поспешно оставил Москву и пошел к нему на помощь, а уже 11-го числа подорвал Кремль, в коем от сего ужасного злодейства, сказывают, остался только Ив. Великой, один из соборов и Сенат. Протчее все погибло. О сем происшествии узнали скоро чрез летучую почту.

14-го, позавтрикавши у Волконских, поехал я в Андреевское, а людей отправил вперед туда. Приехал в сумерки на подставных и тут ночевал у прикащика моево в избе. Видился с соседом моим Глебовым, а 15-го посмотрел перевезеной дом и, размерив место для саду, велел сажать деревья. Сам с товарищем моим Енгалычевым поехал в дрожках в Иловну, заезжал завтрикать к Глебову и приехал к обеду в Иловну, нашел благодаря бога здорову жену и сына и всех. О выступлении неприятеля из Москвы уже и тут было достоверно известно. Узнал я тут, что князь Петр Мих. Волконской проездом из армии оставил ко мне письмо в Туле, дабы я ехал в армию к Кутузову и что мне назначен был корпус, но я, не получая ничего и не знав о сем, доехал сюда, и потому 16-го писал к князю Петр. Мих. в Петербург чрез Хитрова, дабы узнать, буду ли я принят в службу или оставаться мне здесь.

19-го узнали мы, что по совершенном выступлении неприятеля из Москвы отправляется туда граф Растопчин и вся полицыя и потому послан отсюда Артемий Уисусник, и я послал Максима лакея узнать о доме и с ним писал к обоим полицемейстерам, прося их вспомоществования. Вечеру узнали мы о новом поражении неприятеля при Новоярославце, что подает надежду, что освободится Россия от злодея и что могут они погибнуть. Мы жили в Иловне довольно тесно, и жена уже была очень тяжела, то и начали мы помышлять о ее родах.

22-го прикащик мой поехал в Ярославль и повез Макарку [151] отдать в ополчение за пьянство. Во время моево выезду из Москвы я делал план дому в Андреевском и приценялся к лесу, от 5 до 6 вершков, а длины от 15-ти до 20-ти аршин сосновой и еловой с воды просили 200 р. сотню.

27-го писал я к Хитрову и просил искупить покупки для дому в Петербурге. Об армиях никаких важных известий нет, французы продолжают уходить по Калужской и Смоленской дорогам. Из дому Пушкина приехал Петр, сказывал, что дом наш цел оставлен французами. Стала здесь река Молога.

30-го приехал с Кавказу граф Александр Алекс. Пушкин и сказывал, что француз-неприятель далеко ушол от нашей армии и, кажется, усилился новыми войсками. Мы поместились в старом доме, а дети Хитровой перешли в другой. Мы частые имели известия по летучей почте о потерях французской армии при ее бегстве из Москвы.

Ноябрь

5-е число. Получил я письмо от Алексея Захарьевича Хитрова в ответ на мое, что кн. Петр. Мих. Волконскова нет в Петербурге. Он отправлен по комиссии, то и письмо мое к нему отправлено. Хитров был у Горчакова и узнал от нево, что я принят в службу и велено мне ехать в армию Кутузова; вслед за сим привез ко мне нарочной из Мологи конверт от управляющего военным министерством князя Горчакова, что по представлению князя Кутузова приказом в 20-й день октября принят я паки в службу по армии{87}. Горчаков пишит ко мне от 29 октября за № 875-м, сим известием жена огорчилась, а я тот же день после обеда поехал в Андреевское учредить там хозяйство. Приехав, тотчас отправил в Углич купить повоску, писал также к Змиевой Марье Вас. уговорить бабушку приехать к жене в Иловну к ее родинам. Змеевой послал я свой портрет по ее прозбе.

6-го обедал у меня Глебов Ник. Ник., и я, посоветуя с ним, зделал положение людям и протчему по хозяйству нашему. Из квартирующего в селениях тут вагенбургу 1-ой армии был у меня Тептярского полка квартермистр, также и Черниговского полка. Решился я строить понемногу дом и флигель в деревне, сам зделал расположение, нанял мастера плотника в год за 495 р., купил лес сотну за 180 р. и двести по 300 р. Обратно приехал я в Иловну 8-го, а 10-го, день рождения жены, отслужа молебен, вечеру поехал я в ночь с Александром Алексеевичем в Углич, позавтрикал у Глебова и к вечеру приехал к Змиевым в [152] Углич. Александра Алекс. 12-го числа был у начальника ярославского ополчения Дедюлина{88}, которой принял ево в ополчение с тем, чтоб отправить ево в армию. Того же дня писал я князь А. Ив. Горчакову по опеки Волконских и княжне Варваре Александровне, писал по их делам. 13-го числа, переночевав у Змиевых, поехал в Москву, а в Угличе заезжал к Дедюлину, от нево поехал, но принужден был ночевать на дороге, снегу не было ничево, но к щастию в ночь напало немного, и так мы доехали в ночь к Троицы Сергию, тут нашел я Гаврилу с моими лошадми; я заехал в монастырь, приложился к святым мощам. Тут в церкве стояло тело скончавшегося митрополита Платона{89}. Оттуда на здаточных же доехал я до Москвы в вечерни.

15-го числа. Горестное зрелище созжения и ограбления началось еще за Москвою, большая часть Москвы созжена. Я въехал к себе на двор, которой благодаря бога несозжен, но в нем разграблено имущество, множество нашел я живущих и едва мог очистить себе покой во флигиле. Пушкин остановился у абата Церига. Утвердительно сказывают, что нарочно оставлены были люди зажигать. Видно, Растопчин сии меры принял заранее, полагая, что будут драться в улицах.

16-го поутру был у меня управитель Соловова, сказывал, что у нево остался один дом, протчее сгорело, а вещи более своеми разграблены, в том числе и моех много, 9-ть ящиков с мраморами и бронзою; был я у Растопчина, показывал он мне указ государев к нему о пособии жителям, зделавшим потери домов и имений. Был я у Карабановых, но их не застал, а обедал у аббата, был у оберполицеместера Ивашкина{90}, просил изследовать о разграблении моих вещей.

17-го был я у Соловова в разграбленном ево доме, узнал мой коралевой образ, потом ездил в танц-клуб, смотрел свезеные туда разные вещи. Послал просить Ивашкина выдать зеркало, кострюли, вазу и шандалы. Отдали мне мои часы, но разбитые, за них я дал 100 р. и отдал чинить абату. Был у Карабанова, обедал у Растопчина, тут читал о разобитии корпуса Нея и что Наполеон ушол с приближенными. В Москве осталось от 10 т. и более домов до 2300, народу, полагают, на конец оставалось не более 10 т. при французах. Полицыя пришла 3 дни после казаков, и продолжают грабить.

18-го был у меня аббат, уверял будто сам Растопчин отдал Верещагина народу на казнь. Взял я подорожную, [153] написал все бумаги по дому и письма, оставил Гавриле на строение и поправление дому 500 р. да на довольствие 150 р., зделал и послал ращет Хитрову А. З. о должных ему деньгах.

19-го пообедавши дома и конча дела мои, поехал в путь в третьем часу пополудни по Тульской дороге. Дорогою очень мало снегу, и я, измуча лошадей, едва доехал в ночь до Подольска, где и ночевал. Отпустил своех лошадей и поехал на почтовых. С Серьпухова поехал я на Калугу, но и тут я мучился, снегу мало.

21-го в ночь приехал я в Калугу.

22-го был у меня Ив. Григ. Мицкой{91}, окружной начальник, я у нево обедал и распоряжался, как ехать в армию, потому что к Смоленску лошадей почтовых нет. Хотел я покупать лошадей, но 23-го приехал Алекс. Пушкин и сказал, что их деревня в 5-ти верстах от Мещовска, то и решился я ехать туда и там взять крестьянских 5-ть лошадей до армии. Из Калуги взял я лейб-казака Сазонова из выздоровивших команды Либавского полка майора Сверчкова. Написал письмо к жене и вечеру поехал.

23-го в ночь я доехал до города Мещовска, где и пробыл 24-е число. Александра Пушкин поехал в свою деревню, оттуда в 7-ми верстах и вечеру прислал лошадей мне 5-ть, на коих я и поехал 25-го. Исправя, что нужно, Пушкин поехал вперет, а повоска ево со мною. Я ехал прямою дорогою на город Рославль. Морозы были пресильные, по всей дороге встречал я обозы с провиантом для армии, но дороговизна продовольствия такова, что не стоил и провиант, которой везут даже из Пензы. Встретил я пленных французов и разных с ними народов, оне в гибельном положении, их ставят на биваках без одежды и даже почти без пищи, то их множество по дороге умирает, даже говорят, в отчаянии они людей умирающих едят. Жалкое сие зрелище имел я проездом в ночь, они сидели при огнях, мороз же был свеже 20-ти градусов, без содрогания сего видить неможно. По всей дороге видно, что народ разоряется войною, свои даже их разоряют, и крестьянин не знает, что будет есть зиму.

27-го зделалась пресильная метель, Пушкина повоска отстала, и я днем терял дорогу и с трудом едва доехал чрез рвы и пропасти до помещика Булычева Михаила Никитича близ села Оселья, 25 верст от Рославля. Они меня приняли к себе, угостили, и я ночевал, ибо метель была ужастная всю ночь, а 28-го поутру поехал в Рославль и [154] далее. Морозы продолжались сильные. Повсюду видны следы прохождения и грабительства французов. Общее мнение, что все дворяне и шляхта всеми силами помогали им, но народ и жиды, чувствуя разорение, желают быть поданными России. Слышно, что Наполеон с одною гвардиею своею и малыми остатками разбитых корпусов уходит,, стараясь соединиться с Магдональдом{92}, которой идет от Митавы.

Декабрь

1-го обедал я в Шилове, сие местечко одело 6000 армии французской, тут я видел Аргамакова{93}, а люди мои все перепились, а Андреян потерял тут ложки-то.

2-го переночевал я в Круглом графа Воронцова и оттуда послал назад в Шилов Сазонова отыскивать ложки, стоял я тут у богатого жида и известного нашего шпиона Ханан Хрон.

-3-го привезли ложки из Шилова в местечко Бобр, которой много сожжен французами. Я тут стоял у попа польского. С ним много говорил о жидах. Они, будучи разбиты императором Титом в Ерусалиме, были порезаны до 300 т., и тогда Австрия вздумала купить их у римлян, полагая за один сребреник 300 жидов, они-то и размножились в Австрии и потому более говорят по-немецки, потом разошлись по Европе и более в Польше. После обеда поехал я из Бобра на Борисов, куда и приехал ночевать у Светчина{94}.

4-е, он рекомендовал мне из московского ополчения подпорутчика Дмитрия Потаповича Шелигова{95}, он учился в Московском университете, я ево взял с собою для употребления по канцелярии, с ним уже я и выехал из Борисова. Тут сказывали мне, что Чичагов пропустил случай истребить остатки французской армии, а Вильиенштейн хотя и пришел, но поздно, при всем том неприятель потерял множество и вся дорога усеяна телами, многие даже шатаются по лесам.

В ночь на 5-е приехал я в Минск и едва мог найтить квартеру у майора Александ. гусарского полка Андрея Федоровича Розена, я у нево ночевал, а поутру узнал, что и Александр Алексеевич Пушкин здесь остановился за лошадми.

6-го после обеда поехал я из Минска в Вильну, где остановилась главная квартера армии.

7-е число ночевал я дорогою с Коронелием Мешиковым и Александрою Пушкиным. [155]

8-е ночевал я у Дохтурова, которой стоял с корпусом в квартерах на дороге.

На 9-е ночевал я в стороне от дороги, потому что по дороге везде неприятель разорил и от Минска до Вильны множество замерзших французов. Даже в корчмах и пустых избах множество тел, сверх того многие из сих нещастных шатаются полунагие и без пропитания, ожидая верной смерти своей. Повсюду оставлены пушки, ящики и повоски. Неприятель бежал, оставляя все вещи. Чрез Немен перешел он, полагают, не более 30 т., и то изнуренные и почти замерзшие люди, но и там преследуемы нашими козаками и частию армии Чичагова, которой пропустил случай совершенно истребить остаток французских войск. 9-го вечеру приехал я в Вильну, был у дежурного генерала Коновницына, ночевал у Маркова, а 10-го был у фельдмаршала князя Кутузова. Он меня очень милостиво принял, и я у нево обедал. Вечеру получил себе квартеру и переехал, просил я Коновницына, чтоб Александру Пушкина оставили при армии, видился я с Остерманом и со всеми генералами, тут же нашел я и Ив. Алексеев. Пушкина{96}.

10-го вечеру приехал государь, и город был илюминован, цесарцы еще оставались в наших границах, принц Шварценберг был в Слониме с 40 т., противу нево послан Дохтуров, по-видимому он отретируется, и наши войска пойдут за границу в Варшаву и на Вислу. Сего все ожидают, по приезде государь пожаловал князю Кутузову 1-го класу Георгия.

11-го поутру были мы во дворце и государь благодарил вообще всех генералов за их службу, потом был у разводу. Получил я письмо от жены, что она, благодаря бога, родила благополучно сына Алексея{97} ноября 16-го, даже и бабушка не успела приехать.

12-го рождение его величества, мы были у обедни, а вечеру был бал у фельдмаршала и илюменацыя. Получил я от Хитрова еполеты и шитье на мундир. Писал я к жене чрез Строганова и чрез Воейкова. Послали войска отрезать Магдональда, но он, говорят, уже из- Курляндии выступил, с ним и прусаки. Узнали мы, что графиня Орлова-Чесменская прислала Милорадовичу при письме саблю покойного отца ея, жалованную ему. Слышно, что цесарцы ретируются к Варшавскому герцогству, и в Вене общее мнение в пользу нашу. Я по сие время не имею писем от жены, чем крайне безпокоен.

14-го был я у светлейшаго, он сказывал, что пушек взято [156] 850 и что желает он из добычи поставить в Казанской собор четырех евангелистов серебряных по 10-ти пуд каждой.

16-го послал я 500 р. при письме к Алексею Григорьевичу Щербатову{98} чрез Григ. Никол. Рахманова{99}, что главным интендантом, для братьев Волконских, кн. Андрея и кн. Дмитрия.

17-го Александр Алексеевич Пушкин поехал в Тильзит к Кутузову{100} в отряд.

18-го обедал я у светлейшаго. Он сказывал, что у нас в плену 51 генерал. Послал я письмо к жене чрез князя Петра Мих. Погода зделалась очень теплая и везде мокрота по улицам. Шелегов занемог горячкою с 16-го. При рапорте представил я Маркову рескрипт к Растопчину и от нево ко мне, чтоб меня употребить по ополчению.

21-го получил я от дежурного генерала, что высочайше пожалован мне в команду корпус бывшей генерал-лейтенанта Эссена 3-го, которому и назначено итти в Брест-Литовской.

22-го я откланялся государю.

23-го писал я к жене, чтобы прислала ко мне обоз, и маршрут послал.

24-го поутру отправился я из Вильны в Брест на Гродно, со мною поехал и князь Сергий Александ. и нагнал меня дорогою.

27-го проехал я поутру Гродно. Войски уже шли за границы, а государь, слышно, поехал на Мерич. Магдональд, слышно, окружен, и прусаки, кои были с ним, обратились на нево же, и он в блокаде с французами, коих до 8000 чел. Все единогласно жалуются на грабительства и несправедливость французов, которыя даже и в Польше грабили и ругались церквами. Из Гродны отправил я в Брест юнкера для занятия мне там квартеры, а сам 28-го приехал в Белойсток, тут я ночевал и 29-го, пообедавши, поехал далее. Везде останавливался я по госпоцким домам, а от Высоколитовска разорены все селения цесарцами и саксонцами, также и нашими, кои тут сражались с ними.

31-го вечеру приехал я в Брест-Литовской, Эссен поутру уехал, а корпус принял от генерал-майора Енгельгарда{101}. Войски пришли только 27-го, а уже от Сакена получено повеление выступить в поход. Я вечеру отдал приказ о прибытии моем к корпусу и вступлении в командование оным. И так вместе с новым годом я с корпусом, прося божией помощи. [157]

1813-го года. Генварь

Поутру был у разводу, потом у обедни, обедал у Энгельгарда.

2-е, смотрел лазарет, которой в самом жалком положении, а вечеру получено повеление выступить корпусу к Драгочину, на прямую варшавскую дорогу, туда 4-го выступил авангард корпуса в команде генерал-майора Мелисино{102}, чрез Пещань, Бислу и Борчиловку к Соколову, а пехота 5-го выступила чрез Протулин, Константинов и Сарнали к Драгочину. Я взял карету у Немцевича да ФУРУ У Судгофа{103}, а верховую лошадь дал мне Энгельгард, таким образом, до прибытия моего обозу меня снабдили необходимым для походу. Я послал 3-го курьера к Сакену{104} в Цехановец с рапортами о выступлении корпуса, а сам следовал с пехотою.

7-го, по сведениям от жидов, узнали мы, что была неприятельская команда в Сельцах, то я и велел Мелисине открыть неприятеля, а сам 8-го дневал в местечке Сорноки, а 9-го поехал в авангард в Соколове, но вечеру приехал ко мне Венансон{105}, обер-квартерместер от генерал-лейтенанта Фабиана Вильгельмовича Сакена, чтоб авангарду быть в местечке Морде, а 10-го вечеру корпусу велено, чтоб 11-го итти, а 12-го быть в Сельце, авангард же от местечка Монободы влево и во всей военной осторожности. По-видимому цесарцы начали отступать, ибо оне занимали от Брок к Пултуску, а Репье с 6000 французов и 5000 саксонцев от Колужина до Окунева, но, кажется, отступят. Я еще не получал писем от жены, и весьма грустно. Имел я при себе дежурного майора Дмитр. Ив. Бибикова по канцелярии{106}.

12-го прибыл я в Сельцы, Мелисино дал мне обед. И члены гороцкого управления и кагал были у меня. Я назначил реквизицыю провианту и фуражу с окружных селений. Ренье по сведениям начинает отступать, цесарская же позицыя всио по Бугу к Пултуску и соединяются с Ренье в Сироцке. Французами и саксонцами командует главно Мюрат.

13-го я обрадован получением письма от жены от 26-го декабря, и сей же день я к ней писал с шефом украинского полка полковником Второвым, он поехал формироваться в Орел. Александра Алексеевич Пушкин писал ко мне из Лин, где глав, квартера армии, что наши перешли Вислу, взяли Мариенбург, Ельдинг, Диршау и Мариенверден. Пишит он, что был с сим прислан и пожалован майором. [158]

Время было очень дурное и метель. Взял я к себе в должность адъютанта штабс-капитана Сибирского драгунского полка Ник. Титоча Тулубеева по рекомендации Мелисино. Писал я к жене и послал при письме к князю Петру Мих., а он начальником генерального штабу при князе Кутузове.

18-го послал я Тулубеева к светлейшему с рапортами, представил в майоры князя Сергея Алекс. Волконскова, писал письмо к жене и с ним же отправил к Петру Мих. По известиям цесарцы отступают за Варшаву, Ренье все противу нас, а в авангарде саксонской генерал Лекок{107}.

18-го в ночь получил я приказ выступить в поход корпусу, а 19-го итти до местечка Калушина, а 20-го далее к Варшавской дороге. Войски, получа поздно приказы, поздно и выступили, а здесь в городе назначен был 19-го редут и многия из деревень приехали. Я дал инструкцию главному смотрителю здешняго магазейна. Послал я вперед Ив. Матв. Фрейганга для занятия квартер, узнал известие из Варшавы, будто цесарцы объявили войну французам, не менее оне с нами переговаривают и условливаются в днях отступления их.

22-го пришли мы уже ночью близ Окунева. Я стоял в селении Сизия, а войски очень были утеснены. Тут объявил нам Фабьян Вильгельмович Сакен, что принц Шварценберг ,с ним входит в переговоры о Варшаве, и потому до разрешения от светлейшаго мы остановились тут. Мелисино слишком близко подошел к Варшаве, и я велел отступить, потому что еще цесарцы не совсем отретировались. 20-го, будучи у Сакена, писал я с курьером по части артиллерийской к жене и письмо к Хитрову.

24-го были у меня жиды из Варшавы и просили залогов. По известиям, цесарцы распродают там магазейны с солью, пушки и порох затопляют и денег много вывезли. В ночь получил я от Сакена, чтоб, оставя тягости, переходить Вислу при селении Жаран, правея Варшавы, оставя Козаков и калмык держать цепь противу Праги, а нам, вероятно, на биваках, и послать кавалерию наблюдать за неприятелем в крепости Модлине. Перешли мы с корпусом Вислу в восьмом часу вечера.

25-го числа, получа на походе прикас занять квартеры поблизости Вислы, я остановился в монастыре в Бислани, взойдя, нашол целой гошпиталь пленных наших, кои в монастыре содержатся и лечатся до 300. Я стоял с корпусом на биваках, даже без соломы люди. Мы были в команде [159] Милорадовича, и уже много войск пришло к Варшаве и ее окружили, но мы были ближний. По генеральной же диспозицыи назначено было переходить Вислу 24-го пятью колоннами: 1-я — Милорадовича и авангардная, в коей были и мы, ей переходить между Варшавы и Новодвора, 2-я Дохтурова, переходить при Вышгороде, 3-я Тормасова, при коей государь и светлейшей, переходить чрез Плоцк на Гомбин, 4-я армия Чичагова при Добжине, 5-я корпус Винценгероде при Бресте. Часть французов, саксонцев и поляк пошла в крепость Модлин, а из Варшавы выступили. Цесарцы же еще есть, но с нами очень дружны. Маршал Ренье уехал. Погода была теплая, и даже дорога уже дурна санная.

26-го приехал Милорадович и начал раскомандировывать корпус Сакена к Маркову{108}, к Блони и к Булатову{109} в Пиесечно для преследования за цесарцами и Ренье, также к Паскевичу при Модлинской крепости. Сакен писал ему представление довольно грубое, что он не может исполнить ево повеления, будучи отделенным корпусом, а что Модлин столь неважная крепость, что ево атъютант ее проскакал насквозь. Милорадович строго предписал исполнить и представил ево рапорт.

27-го я был у Милорадовича с генералами и шефами.

28-го получил я повеление занять квартеры близ Блони впереди, куда корпус 29-го и выступил, а я обедал в Варшаве в Виленском трактире, куда прислал за мною Милорадович, по приезде объявил он мне, что по представлению от него рапорту Сакена велено ему здать корпус генерал-лейтенанту графу Палену{110}, а мне с корпусом иттить к соединению с Марковым к Калишу, где будут два корпуса пехотныя у Милорадовича. Расписание войск и маршрут получил я только 30-го поутру. Князь Жевахов{111} прислал мне колясочку и поднесенныя ему в Люблине деньги 17-ть мешков серебра, всево до 5 т. серебра, кои до разрешения оставил я под часами.

30-го поздно пришла пехота в город Блони, от Варшавы 4-ре мили. Тут стоял я в доме у супрефекта Шмульской, которому отдал я карету Немцевичеву до востребования мною или им. Тут в Блони явился у меня князь Александр Федорович Щербатов с кавалериею, ахтырской и харковской гусарския, 2 уланския и 2 конноартиллерийския роты'да казаки. Я велел итти двумя колоннами, но время было самое худое и сырое, реки уже худы, а мы шли форсированными маршами, дабы скорее соединиться с Марковым и застать Ренье у города Калиша. [160]

31-го разменял мне князь Ник. Григ. Щербатов{112} 2 т. ассигнаций по 8 червонных на сто и того 160 червонных. Он выпросился у Милорадовича и со мною соединяется. Везде снег ужа растаел и совсем весенняя погода. Люди шли часто по колено в воде.

Февраль

1-го проходил я с корпусом чрез имение княгини Радзивиловой, что наша стацдама, я был у нее в местечке Неборове со всем моим штатом и генералами, она давала завтрикать, потом водила по ранжереям, у нее удивительный померанцёвыя деревья, коих более 150-ти по обеим сторонам ужасной толщины, также всякия растения. Оттуда мы поехали в ея карете с конвоем до ея же деревни Аркадия, где великолепно отделаны покои и собрание мрамора и реткостей. Я старался всемерно сохранить ея имение и оказывать ей всякую благосклонность в проходе войск наших. Ночевали мы в городе Ловице, княжение францускаго маршала Давуста, подаренное ему Наполеоном, сие имение принадлежало прежде примасу. Тут узнали мы, что государь и главная квартера из Плоцка вышли к Гостинину, отколь пойдут войски вероятно на Позен. Впереди нас прошел Дохтуров, но думаю к Позену — также и Сен-Приест.

2-го ночевал я в местечке Пионтек, куда приехал курьер от Милорадовича заготовить квартеры ему и лошадей, я ево послал в г. Ленчиц, куда и я с корпусом пойду завтре, узнав же, что в Ленчице Дохтуров, я обошел ево до селения Бартковицы, а войски дневали в стороне.

4-го приехал Милорадович и я с ним обедал. Он поехал к Маркову, которой был уже в Добре. Вечеру узнал я, что неприятель зжег мост в Униеве, то и пошел я с корпусом на местечко Варту.

5-го поутру отправил я князя Сергия в глав, квартеру к генерал-интенданту Васил. Сергее. Ланскому{113} за жалованием, послал также с ним письмо к жене чрез князя Петр. Мих. Вечеру получено повеление, чтоб вся кавалерия пришла 7-го в г. Калиш, поход я имел по самой дурной дороге и в ростопаль.

6-го пришли мы в город Варту на реке того же прозвания, чуть заранее я занял мост и, починив, переправился. В ночи получил я приказание итти к городу Калешу и там уже соединится с Марковым, а кавалерия делится на два же корпуса, Корфа и Васильчикова{114}, а вся в команде Уварова, отряд же авангарду составляется Сен-Приесту [161] за Калишем. Сражение, которое было с Ренье за Калишем, слышно, войсками Венцегенроде, причем, говорят, отбиты пушки и два баталиона здалися сами без бою.

7-го я хотел дневать в Варте, но выступить принужден в 11-ть часов, за мною идет Дохтуров и с ним два корпуса князя Горчакова и Капцевича{115}. Дорога непроходима почти, грязь ужасная, и полки только поутру 8-го собрались, а обозы все отстали.

9-го полки проходили Калиш с музыкою мимо Милорадовича. Я ночевал в селе Бржец, а в ночь получено повеление остановиться, слышно, что пруской король присоединяет к нам 140 т., а о цесарцах еще не знают, чем решатся. Вечеру князь Сергей приехал из главной армии, но жалования мне не привес.

12-го назначены нам кантонир-квартеры, мне в местечке Борек, а полки — вокруг, Милорадович — в местечке Ерошеве, Сен-Приест с авангардом в местечке Дольциге, а Марков в местечке Ксензе, слышно также, что ожидают государя в Калиш к главной квартере. Дорога была премерская, обозы едва могли итти, грязь ужасная, целыя брички и пустыя утопали и принуждены бросать. 12-го послал я Тулубеева в Брест-Литовск за моим обозом и дал ему 2000 руб. ассигнацыями там променять, с ним писал письмо к Немцевичу и послал расписку о карете ево, чтоб он ее взял из Блони. Обедал я в местечке Ярошине у богатого помещика, которой сказывал, что Наполеон, слышно, очень болен и зделал завещание, иные же полагают, что уже и умер.

13-го близ местечка Блони коляска моя загрязла так, что я принужден выехать верхом и то с трудом, а обозы более суток после полков пришли. Погода зделалась прекрастная, дни красныя, и деревья пустили почку, местами зеленеть начала трава и мелкой скот пускают в поле. Ранняя сия весна здесь необычайно.

16-го ездил я к Милорадовичу в местечко Ярошево, а 17-го послал я князя Сергия в главную квартеру в Калиш за жалованием, а дежурного моево майора Бибикова за письмами на почту, дал письмо к жене, к графу А. Ив. Пушкину и адресовал Хитрову, а ево просил прислать мне чепрак. Послал к жене письмо к Митавскому вице-губернатору и к Фелькерзаму об аренде, чтобы по ращету он прислал деньги к жене и просил князя Петра Мих. переслать с фельдъегерем. Сегодня выпал снег и покрыл землю. Мы еще не получали ничево в магазейн от супрефекта Кротошинского. [162]

Сентябрь

Герцог объявил мне свой план, чтобы послать со стороны наводнения штурмом взойти в Данцыг и овладеть воротами, сделав сильную атаку на Цыганненберг и к Оливским воротам. Пишит герцог реляцыи и письмо к государю, меня представляет к Георгию 3-й ст. и посылает с сим атьютанта своего Бетхера{116}, которой и поехал 2-го с ночи. Адмирал Грейх{117} по сие время еще не предпринимал аттаки на вестроплат и на редуты. Погода очень испортилась, и совсем сырое и осеннее время начинается, даже был мороз малинькой, а у нас начали выгружать пушки и снаряды, а в подводах, коих надо более 2/т. остановка и даже продовольствия не на чем привозить. Войски разбиты по всем местам.

3-го писал я к Курлянскому губернатору Федору Федоровичу Сиверсу{118} и послал к нему письмо обо мне герцога, просил я ево быть моим посредником по делу моему с Фелькерзамом в неплатеже мне арендного доходу. Просил ево, чтобы принял все деньги, разочтясь, и теперь и впредь пересылал к жене чрез Хитрова, и к нему же послал я письмо переслать к Хитрову, писал к жене, графу А. И. Пушкину, Соловову, просил ево заплатить Чесменскому по моему векселю и отдать проценты за год. Поутру представлял я герцогу корпус тульских чиновников, как благодарили ево за лестной приказ об них за сражение, они меня очень благодарили. Миллера{119} послал герцог смотреть за выгрузкою снарядов и хочет ево отдалить от ополчения. Грейх хотел атаковать вестроплат, но ветр усилился и помешал, о сем он меня предупреждал. Редуты при Лонфурте вооружили пушками 24-х фунтовыми, и в ночь положено брать Шельмюль. У меня усилились гимороиды, и боль в пояснице сильная. Я всякой день ужинаю с герцогом, и долго рассуждаем об осаде крепости.

4-го поутру рано флот начал канонаду на вестроплат, герцог поехал смотреть, а я писал письмо к князю Петру Мих., описывал ему сражения 17-го и 21-го и послал записку о гарнизоне Данцига, полученную чрез шпиона, писал также чрез нево и к жене. Флот наш атаковал вестроплат и редуты, но ничево сделать не мог. Много потеряли людей, взорвало одну лодку и пропали все снаряды, а пользы не сделали никакой. Недостаток в подводах до того, что продовольствия люди не имеют. Герцог беспорядком своим спутал всех, а прусаки только что обманывают. [163]

5-го ездил я с Ададуровым{120} в Мигау для празднества с пальбою для Тезоименинства императрицы Елизаветы Алексеевны. В ночь взяли Шельмюль и Ашебуд, начали тут тотчас строить батареи и удачно очень взорвали трехмачтовое судно, стоявшее на Висле при Шельмюле, а неприятель делал покушение на графа Донау и занял опять редут, из коева ево выбили поутру. Я чувствовал гимороиды и не выезжал. Новоднение очень распространилось даже за Воцлав, и многие селения сожгли.

9-го герцог переехал и я с ним из Енмау в Паланген, где и жил я на хорошей дачи, вообще в Оливе и Палангене домы и сады хорошие и жители зажиточны и торговые люди. Осадные пушки уже поставлены на новые батареи близь Лонфура, из коих довольно часто палят, особливо ночью, даже окны дрожат и гром ужасной. Подполковник Ключарев поехал в Главную армию за жалованием на ополчения, я с ним писал к князю Петру Мих. и к жене.

11-го получил я рескрипт от государя, коим по представлению моему пожалован в подполковники Тульского ополчения майор Кулебакин{121} и утвержден полк, командиром 2-го пехотного полка. Ездил я осматривать новые батареи в Шельмюле и траншею.

13-го сбита неприятельская батарея при Данцыгской алее и прервало сношение их по сю сторону Вислы. Канонада ежедневно продолжается, и наши выстрелы уже хватают в Данцыг. У нас много убивают артиллеристов и разбивают батареи как у них, так и у нас. У герцога был обет в коронацию 15-го числа, а он опять болен лихорадкою и не встает с постели.

16-го вечеру написал я письмо к жене и послал с нарочным, которова отправили в Петербург за деньгами к министру финансов. Представил я о службе моей и находящихся при мне, когда я был с корпусом в авангарде и за дело 3-го мая при Бауцене.

17-го числа ездил я осматривать лазарет в Оливе и вечер был у герцога, я с ним ужинал при ево кровати, он еще не вставал с постели, около 9-ти часов вечера приехал из Главной армии посыланной атъютант ево Бетхер и привез от государя рескрипт к герцогу и награждение за дела 17-го и 21-го августа. К удивлению всех герцогу прислали 2-го Георгия, а он лежал в постели. Мне прислали 3-го Георгия, прускому инженерному подполковнику Пулету{122} 3-го Владимира, Турчанинова{123} и Трескина{124} в генерал-майоры, и нескольким другим. Герцог очень обрадовался, но мудрено, естли примит орден. На меня он тот [164] же час надел Георгия, и я, поговори с ним, пошел домой, объявил своим и, поблагодари Бога, надел я на себя орден 3-го Георгия, оставя прежний мой крест. Рескрипт государя к герцогу и награждения пожалованы 9-го числа, о чем и объявляет князь Петр. Мих. Волконской офицыяльно. И так я получил 3-го Георгия того же 17-го, когда имел сражение и командовал войсками. Бетхер уверяет, что французы окружены и терпят большой недостаток, а при том и побиты были в Гитербоне и Нолендорфе, где взят был их генер. Вандам{125} и много пушек.

18-го поутру я ходил благодарить герцога, и он еще в постеле, я у нево и обедал. Жеребцов{126} объявил мне, что герцогу хочется, чтобы избрали ево начальником всех ополчений и чтоб о сем ево просили письмами, я о сем предлагал начальникам словесно. Барклай объявляет высочайшую волю от 2-го сентября расформировать Егерской полк и уровнять им прочие полки Тульского ополчения, потом неспособных распустить в домы, а потерпевших от жребия войны отпустить в отпуск, артиллерийскую же роту или уничтожить, или прикомандировать к армейской роте и по мере убыли людей и лошадей уничтожить. Миллера уволить, буде не пожелает служить у меня.

20-го после обеда пришло приятное известие, что генерал Блюхер{127} разбил сильно французов, взял в плен Маршала и 13/т, 50-т пушек; полагают, что Наполеон ретируется и пробивается, и будто он предлагал мир на основании Люневельского, оставляя за собою Италию и Голандию, но не согласились, а требовали, чтобы он оставил себе только одну Францыю. По перехваченным письмам французы очень расстроены и терпят во всем недостаток. Герцог прислал ко мне вечеру с атьютантом Бетхером присланной от прускаго короля мне орден Красного Орла 1-ой степени, а генерал-майору Кулебакину 2-го класа. Я нашил звезду и пошел благодарить герцога. Прежде никогда генерал-лейтенантам не давали менее Черного Орла. Вечеру были у герцога дамы. Капитанская жена, племянница Шишкина{128}, которую я знал в Москве, она там играла на театре у Апраксина. Она пела, и так мы провели вечер у герцога, и он был одет, — кажется, прошла лихорадка. Начали делать осмотры на правом фланге для предприятия штурма на крепость, но наводнение очень сильно и мешает. Вечеру была у меня всенощная, а 21-го, в день моего ангела, был я зван обедать к князю Львову, заезжал к Светчину{129}, нашел ему в безнадежном состоянии, видно прорыв жилы сделался при [165] скачках, из него множество вышло крови, даже с печенью, и когда мучения утихли, то он потерял память, начал петь песни руские твердым голосом и даже не мешаясь в словах. Меня вспоминал и бредил сражением. Жена ево и все окружающие в горестном положении. Неприятель не смел ничево предпринимать, кроме ночной канонады на наших рабочих. Предполагаемая аттака на крепость штурмом остановилась по случаю наводнения и потому, что Ора не вся взята, и те места не очищены, чрез кои полагал герцог проходить, о чем Соснин, поехав, ему объявил, и потому герцог уже решается прежде сделать експедицыю и занять всю Ору и сделать траншею, а потом атаку, что кажется очень опасно.

22-го приехал Боровской майор{130} с деньгами из Главной армии и сказал, что князь Сергий Александрович Волконской лехко ранен и поехал из полку. Сказывал также, что французы очень расстроены и окружены близ Дрездена и уже терпят голод.

24-го был я на бале у герцога, у нево часто по вечерам дамы и танцуют. Гедеонова поет (племянница Шишкина). Герцог говорил со мною о прошении к государю, дабы назначить ево главноначальствующим пяти ополчений, и я уже написал письмо.

25-го, поутру, объявил мне Голубков, что в ночь полковник Мих. Михаил. Светчин умер. Я после обеда был у ево жены в селении Мигау, она очень жалка. Начал я переформировку Тульского ополчения, уничтожа Егерской полк, а конно-артиллерийскую роту оставить только до окончания осады Данцыга. Генерал-майору Миллеру позволено отправиться домой, естли пожелает.

26-го написал я письмо к жене чрез Ададурова, не получая очень долгое время. Вечеру был я у герцога, где были дамы. Тут видил я приезжего инженер-полковника Монфреди, которого я видил при Бауцене, сказывали, что швецкой король умер и швецкой наследной принц Бернордот, может быть, должен будет ехать в Швецыю.

27-го числа были похороны Светчина с церемониею, я ездил в Оливу в монастырь, был у бискупа их принца Гогенцолерна, он молодой еще человек и родня прускому королю, потом был при отпевании, ево похоронили в самой церкви по правую руку, сняв пол, целое ополчение желело сего достойного человека.

28-го была сделана експедицыя на Ору и ближайшее предместие, двумя колоннами, а я ездил в Лонфурт и Пициендорф на батарею, ужинал у Беклемишева{131} в Мигау, [166] откуда смотрел всю канонаду, наши зажгли в Данцыге и продолжали всю ночь бомбандировать город. Послал я представление о назначении в 3-й полк начальником Аксакова{132}. Повез в ночь старшей Бетхер все представления о награждениях за сражения 17-го, 21-го и морское дело. Я в ночь воротился, а герцог поутру 29-го приехал, експедицыя была очень неудачна, и не токмо Шотгейзер не взяли, но много потеряли. Полковник Богаевской 3-го Егерского полка убит, многие ранены, и потеря велика до 1000, а более прусаки, кои были в колонне графа Донна{133}, сделали в ночь батареи и траншеи на высоте, а Ору сожгли. Герцог не знает многова, ему не сказывают ни что происходит, ни сколько потери, а он сам очень далеко ездит от дела или сидит на месте.

30-го вечер был у герцога на бале, написал еще письмо к жене чрез Ададурова, а в ночь канонада продолжалась с наших батарей.

1-го были похороны полковника Богаевскова, я и герцог были в Оливе в монастыре. Сей Богаевской один сын был у отца и видно любим был офицерами всеми. Вечеру неприятель атаковал Шотгейзер и наши траншеи там, но был отбит. Вечеру был я у герцога с князем Львовым, которой у меня уже и ночевал.

Октябрь

2-го нещастная Светчина ездила в Оливу на гроб мужа ее и заезжала ко мне. Я ее уговаривал беречь себя, ибо она от горести не ест ничево и не принимает никаких лекарств. Написал я письмо к государю, коим просят ополчения герцога себе в главноначальствующие, сего ему очень хочется.

3-го послал я Терскова{134} развести по начальникам ополчений, чтобы они подписали сию бумагу. Вечеру был я на бале у герцога. 3-го отдал герцог по войскам приказ, коим он меня благодарит за исправное и деятельное командование по его болезни, от коей, чувствуя облегчение, предписывает относится по прежнему прямо к нему, а мне поручает и просит быть инспектором всей пехоты. Генерал-майора Вельяминова хочет он употребить в должности дежурного генерала. Сей Вельяминов{135} был ранен и еще не совсем излечился, 4-го был у меня поутру. Около 12 часов пополудни началась сильная канонада с батарей. Беспорядочное командование герцога и множество запутанности по войскам затрудняли токмо меня во всех частях, и потому я очень доволен, что избавился хлопот сего [167] командования и развязался с ними без неприятности.

5-го герцог отдал в приказе, что генерал-майор Вельяминов должен быть у нево дежурным генералом. Зовут ево Иван Александрович. Вечеру был я на бале у герцога, дам нескольких опрокинули в коляске, ушибли и вывалили в грязь. Мы много говорили об осаде, положено вести аттаку на Бишовсберг, то есть от Оры на правый фланг Данцыга потому, что гора сия выше, а Гогельсберг на левой стороне за Цыганиенбергом и ниже, укрепления же сильный и мины, полагают, на обеих горах. Беспорядок в продовольствии до того увеличивается недостатком подвод и худобою лошадей, что опасно, чтобы люди и лошади не терпели скоро голоду. Герцог запутал всех своим беспорядочным командованием.

6-го поутру князь Львов последний подписал и прислал ко мне прошение государю от 5-ти ополчений, коим просят о назначении герцога главноначальствующим сих ополчений. Я ездил на правой фланг за шенфельд смотреть новую батарею нашу близь Шотенгейзера, с нее опускали конгревские ракеты, но ни одна не долетала, бомбардировали город, но не зажгли нигде. Хотели же зажечь магазейны, ветер был пресильной. Обедал я у Ададурова в Санпагине, оттуда заезжал к Светчиной и приехал домой вечеру, и было очень темно.

7-го поутру был я у герцога, представил к нему приехавшего из Главной армии полковника Афросимова{136}, потом был у герцога род совету, как начать осаду и брать ли Юденбергские редуты штурмом или апрошами. Вечеру получил я письмо от жены, но еще от августа. Канонада была сильная, так что окна треслись все и Данциг зажгли в разных местах. 7-го поутру подал я герцогу прошение к государю, подписанное всеми пятью начальниками ополчений, чем он был безмерно обрадован.

8-го был я вечеру, у герцога, были дамы, и мы играли в разные игры. Пожар в Данциге продолжался, уверяют, что сгорело несколько магазейнов и много побито народа. Генерал-майор Вельяминов назначен начальником Главного штабу, видно, что герцог почувствовал или сказали ему невозможность быть ему дежурным генералом.

9-го числа поутру узнал я о большом производстве генералов 15-го сентября. 64 генерал-майора и 12 в генерал-лейтенанты пожаловано. Вечеру, около 8 часов, пришли ко мне все полковые начальники Тульскаго ополчения и просили у меня позволения поднести мне шпагу от лица всего благородного общества, служащего в ополчении, я [168] за честь их благодарил и принял с чувством признательности сей знак их благорасположения ко мне. Они, не довольствуясь сим, даже хотят писать к предводителю их Тульскому, пригласить и тамошнее дворянство участвовать с нами и благодарить меня за командование. Таковая честь весьма для меня лестна, я приемлю сие Божиею Милостию, ибо он преподал мне способы им быть полезну и ими любиму.

10-го числа ушол к нам целой пикет Данцыгского гарнизона, 20-ть человек с барабанщиком, офицера же они не могли уговорить, и ево убили.

11-го послал я Светчиной открытой лист за подписанием герцога, также и офицеру, которого отправлял с нею, ему я дал пашпорт. После обеда ушли к нам два офицера из Данцыгского гарнизона, из немцев, сказывают, что неприятель доходит до крайности.

12-го получено известие из Главной армии, что была генеральная атака со всех сторон на неприятеля и что он разбит и ретируется, подробности же еще не известны. Светчина Анна Андреевна отправилась в Россию.

14-го был я на бале у герцога, и подтверждается слух о разбитии французской армии.

16-го поехал в Петербург адьютант герцога Теплое{137}, с коим я писал к жене. Осада наша идет очень медленно, и 1-я паралель еще не сделана, положено ей быть противу Бишовсберга на правом фланге. Посылал герцог парлемантера к Раппу{138}, но он ево не принял и в нево стреляли, хотели известить ево о разбитии армии французской при Лейпцихе. Я переехал на новую квартеру в Штрис близь Ланфурта, где и ночевал.

18-го числа отрядной командир майор Жиркевич рапортовал меня, что к форвасеру пришло двухмачтовое судно, хотя еще несколько судов нашего флота и были при Данцыге, со всем тем неприятель получал пособие. День был прекрастной, и я смотрел долго в подзорную трубку, но не ожидал, чтоб то было неприятельское судно. Всего страннее то, что сие судно было нанято и послано из Пилау к нам с овсом, и шкипор, поровняясь с Данцыгом, поворотил к неприятелю. Уверяют, что будто судно нечаянно зашло и ничево не было, кроме соли и масла.

20-го герцог препоручил мне изыскать, кто виновен в пропуске судна, я требовал от Ив. Александровича Вельяминова прислать начальника судов. Он отвечает, что было 5.-ть судов под командою капитана 2-го ранга Тулубеева{139}. В ночь наши брали шанцы и предместие и уже [169] заняли, но неприятель на рассвете опять выбил, много потеряли людей, и 21-го снова брали те же шанцы и уже удержали. Я ездил в Мигау, нашел там герцога и с ним пробыл долго ночью у огня. Перестрелка еще продолжалась во всю ночь и сильная канонада. Тульского ополчения почти все люди в работе, а остальные до 500 пошли в резерв, к полковнику Пейкеру{140}. Сказывают, что Наполеон разбит совершенно и ретируется к Рейну, ево преследуют и взяли маршала Нея, названного князем Москвы. За сию победу, говорят, пожаловано два фельдмаршала Бениксон и Барклай-де-Толли.

23-го генерал-майор Трескин взял шанцы при Цыганненберге, а 24-го вечеру приехал я к герцогу. Он встревожен очень, получа Дедюлина рапорт, коим извещает, что двоя драгун донесли ему, будто Янельна отряд на Нерунге весь взят неприятелем, которой будто высадил много пехоты с моря им в тыл. Я сему не верил и старался успокаивать герцога, но он решился посылать туда войски, но вскоре привели дезертировавшаго французского офицера, которой уверял, что ничево важного у них не происходило, что гарнизон в самом худом положении и что сгорели у них магазейны, и Рапп встревожен, а гарнизон весь не более 8 т. и уже желают сдаться, потом получен рапорт от полковника Энельна и вскоре показались ево ракеты и он начал действовать с Нерунга, но потом узнали, что действительно неприятель в лодках подъехал с тылу на Нерунге и сжег несколько домов и встревожил много.

25-го послан был парлемантер с письмом, которова после многих затруднений приняли, взяли от нево письмо и 26-го прислал Рапп ответ, в котором очень учтиво отвечает и лишит, что успехи оружия зависят от щастия и переменчивы, просит уведомления и, по-видимому, есть наклонность сдать город Данцыг. Ужинал я у герцога и видил приехавшего из Главной армии Бетхера, которой сказывал, что французы совершенно разбиты, Наполеон уехал в Париж, что там бунты начинаются, а наши все в радости и празднуют победы, что поляки уже от французов отходят, у нас Бениксон и Барклай-де-Толли пожалованы только графами, а не фельдмаршалами, хотя о сем и за верное нас уверяли.

28-го ездил я на правой фланг в Воненберг, обедал у Левиза Федора Федоровича{141} и с ним ездил на гору, прозываемую Козансберг, с которой видны наши траншеи противу Бишовсберга и противу форт Кафореми и Леклер по флангам тоже. Еще редуты их не взяты, Иуденшанец [170] и прочее и наши паралели не вооружены. Переписка же с Раппом у герцога продолжается, пустая, и он очень учтиво ему отказывает сдать крепость. В военном журнале за сентябрь я читал с большим удовольствием похвалу Тульскому ополчению за сражение 17-го и 21 августа здесь при Данцыге.

29-го вечеру был я у герцога, он читал мне свое письмо к Раппу, коим предлагает сдачу, и пишет, будто взят Корсер, которое от нево было послано в Визмор с депешами; также будто государь приказывает ево и офицеров всех послать в Пензенскую и Оренбургскую губернию, а людей в Томск, естли при сдаче у нево будет менее 25 дней продовольствия. Весьма странное ево письмо и даже явно лживое кажется, не решит Раппа сдать Данцыг. Желательно знать, что будут отвечать ему.

30-го ужинал я у герцога, он вечеру получил ответ от генерала Раппа, коим сознает, что судно отправил, но что по депешам ничево верного не узнает, что до сдачи Данцыга еще не время, а когда должно, тогда он предложение сделает. Теперь же желает отправить курьера к Наполеону, и естли о сем нужно условится, то он пришлет генерала в Лонфурт о сем переговорить, уверяет при том, что Данцыгской гарнизон никакова постыдного предложения о сдаче не примет. Между тем они выбрали самых твердых и отчаянных людей и составили команду до 300 человек, назвали их les invulnérable или infernale, на них шапки, похожие на наших, и с ними бросаются каждую ночь, были на Нерунге, около Калибии, и по слухам собираются в Оливу герцога захватить, однако же их везде отбивают.

31-го писал я письмо к жене, к графу Пушкину, князю Николаю Сергеевичу и брату Соловову и послал чрез Василья Вас. Ададурова. Герцог писал к Раппу и предлагал ему прислать генерала для переговору, как уже и он просил под предлогом будто для отправления курьера к Наполеону.

Ноябрь

1-го числа в 4 часа пополудни было положено, чтобы французский генерал приехал в Лонфурт, но ево ждали и он не бывал, а 2-го в то же время приехал генерал Гюделе и полковник Ришемон{142}, переговаривали с Вельяминовым, но герцог, сидя в другой комнате, не утерпел и сам взошел и с ними говорил, предлагал решительно о сдаче города. Я у герцога ужинал, и долго говорили. Траншею вооружают [171] и 4-го начнут бомбандирование. В ночь на 5-е число неприятель аттаковал нашу батарею в Лонфуре и с лестницами бросились, имея в резерве колонну, но Бог помог, отбили и на батареи нескольких закололи, которые успели вскочить. Канонада с траншей началась и беспрестанно у нас везде продолжается. По известиям наша армия уже во Франкфорте и 120 т. союзных войск пошли за Рейн и взошли во Францию, также и англичане с гишпанцами. 6-го и 7-го в ночь наши тревожили неприятеля из Лонфурта и подходили к их батареям, но нашли их во всей осторожности.

8-го получил я письмо от жены от 11 -го октября, последнее, и к ней писал.

9-го писал я к губернатору Сиверсу в Митаве о моей аренде. Паралель наша действует, но мало, везде анфалирована с левого флангу и много теряет людей. Переговоры несколько дней уже прекратились, а слышно, что Рапп ломает стволы ружей в арсенале, говорят также, будто подводит мины и хочет взорвать часть Данцыгских укреплений и вестерминд. Канонада жестокая продолжается из £-и пудовых мортир, а ядер даже свист слышен от меня, так близко батареи.

11-го подал я герцогу рапорт за подписанием всех полковых и баталионных начальников Тульского ополчения, коим просят высочайшаго позволения поднести мне шпагу, алмазами украшенную с приличною надписью. Рапорт сей к герцогу от 8-го за № 131-м он принял с большим участием и хотел с курьером представить. Таковое доказательство любви и признательности дворянства для меня весьма лестно; я благодарю Бога за сие, поелику всякой дар и всякое благое нисходит от его милосердия.

12-го поутру приехал генерал от инфантерии Фенш{143} из резервной армии от князя Лобанова, которого он не старее, то ево сюда прислали к герцогу. Я был у нево после обеда, но он ничево важного не знает о военных обстоятельствах.

13-го поутру были присланы от Раппа генерал Hudelet и полковник Richemon, с ними герцог долго говорил в Лонфуре и предлагал сдать крепость 12-го декабря, с позволением им вывести 600 человек вооруженных и 2 пушки, протчим возвратиться и не служить всю войну, требовал залогу вестерминт и вестроплат, но они предлагали сдаться 1-го генваря и дать цыганненбергския редуты, пока продолжается перемирие. Для нас же нужно иметь вестроплат, дабы датчане не могли прислать к ним продовольствие. [172] Уведомились мы, что Штетин сдался военнопленными.

15-го опять приехали комисары из Данцыга, и я был тут же с герцогом, Вельяминов, Бороздин{144}, полковник Монфреди и Пулет, и долго толковали о сдаче крепости, и уже вечеру, пообедавши в Лонфуре, разъехались.

16-го ездили к ним наши комисары сии четыре и возвратились уже после ужина к герцогу. Мы с Феншем были у нево и их ожидали, но ничево решительного не сделали, они сильно противятся в капитуляции поместить, что из уважения к государю нашему сдаются к его рождению к 12-му декабря и еще многие делают затруднения в словах быть пленными, и потому герцог, просмотря их предложения, посылает к ним зав^тре опять для переговоров. Он предлагал меня послать к государю с сдачею Данцыга и спрашивал, желаю ли я. 16-го поутру, после молебна герцог раздавал ленты солдатам для Георгиевских знаков, Тульскому моему ополчению дано 36 знаков.

17-го опять ездили наши комисары в Данцыг и возвратились к ужину, я был у герцога, привезли от Раппа подписанную капитуляцыю ево полномочными, а наши переменили некоторые слова, главные же пункты остались прежние. Герцог был очень доволен и 18-го поутру подписал сам капитуляцыю и послал к Раппу, он также скрепил и прислал. Поутру наши войски заняли Форвасер и вестроплат, кругшанец и цыганненбергския редуты, с несколькими пушками. Известие о сдаче Данцыга всех чрезвычайно обрадовало, а особенно бедных жителей. Я писал письмо с Салтыковым{145}, он поехал в Петербург, с ним послал и 3 полукуска полотна Хитровой, заплатил 25 червонцов. Долго был я у герцога, говорил с ним о сдаче Данцыга, он предлагал мне оставаться начальником в Данцыге, я полагал, что он оставит Фенша. Пристойно не мог я от сего отказаться, место отличное и весьма выгодное. Тут узнал я, что жители жаловались на герцога, что он бомбардирует город и сожигает, о сем ево спрашивали от государя, начинщик сего и сочинял сию просьбу аглинской полковник.

19-го вечеру отправил я Голубкова в Тулу, с ним писал к жене и ко многим. Полковые начальники послали письмо к губернскому предводителю В. Ив. Похвосневу и уведомили ево, что дворянство Тульского ополчения подносят мне шпагу и предлагают им принять участие. Писал я также в армию князю Петр. Михайловичу, туда послан Бетхер меньшой с известием о сдаче Данцыга. С ним же посланы [173] и представления прежние и просьба Тульского ополчения о позволении поднести мне шпагу. Писал также герцог и за прежние дела мне представил 2-го Владимира, а теперь за покорение Данцыга Александровские ордена просил мне, Левизу и Бороздину, ево же и пошлет с ключами, потому что я отказался.

20-го была пальба в Данцыге, для коронацыи Наполеона, о чем нас уведомили. Был также бал у герцога, меня звали, но я не был. Здесь наши ассигнацыи променивают по 27-ми таллеров на 100, а в Кенисберге более гораздо.

24-го прислан был курьер от государя к герцогу, и с ним предписывают, чтобы в случае капитуляцыи не позволять Данцыгскому горнизону иного договора, как пленными в Россию, но герцог писал, что капитуляцыя уже заключена и сего переменить нельзя.

26-го в день Георгия был у герцога молебен, и я был, все нижние чины, как получили знаки военного ордена, у меня обедали моего Тульского ополчения. Герцог мне тут читал свой ответ касательно капитуляцыи в ответ, чтобы не соглашаться инако, как взять весь Данцыгский гарнизон военнопленными и чтобы отослать в Россию. С сим послан и генерал-майор Турчанинов для объяснения недостатков для осады и всех притчин. Я представил атъютанта моего прапорщика князя Павла Борисовича Голицына{146} перевести лейб-гвардии в Преображенский полк.

23-го поссорились у меня живущие майор Боровской и атъютант мой Рыдзевской и даже в моей квартере подрались на саблях и поранили друг друга, за сие я послал Рыдзевского под арест на гобвахту, а Боровской еще лечился, и по выздоровлении накажу.

28-го поутру приезжал к герцогу Рапп, видно имел нужду с ним переговорить о сдаче Данцыга подробнее и условиться, каким образом выступать из крепости. По известиям еще портикулярным Голандия уже отложилась от Францыи и формирует свои войска, а французов выгнала.

29-го ездил я в предместие Ору, которая вся созжена нами и французами, так что ни единого дома целого не осталось. Объезжал я все передовые посты с генерал-лейтенантом Левизом и старался узнать, не продают ли в Данцыге продовольствия и потому призывал я к себе генерал-майора Черныша{147}, обедал я у Ададурова в Вонеберге; снегу напало довольно и было около 10 град, морозу. Вечеру был у меня Андрей Семенович Фенш.

30-го для праздника Андрея Первозванного поутру был [174] молебен у герцога, и потом мы все ходили смотреть баварские войска, который вышли из Данцыга, их до 300 человек, люди хороши и довольно свежи, но видно, мало учены. Они отошли от союза с французами и перешли к нам. Вечеру был у герцога бал, нетерпеливо ожидали мы ответу, доволен ли будет государь капитуляцыею и кому куда итти.

Декабрь

1-го выпущены из Данцыга Саксонцы и Виртенберцы, коих до 400 человек. Они все очень хорошо одеты и вооружены. Наши же напротив, терпят во всем недостаток, а паче ополчения. Ко мне прислали из виленской комиссии часть сапогов, портупей, сумм и подкладочного холста, а самонужнейшего сукны и рубахи не присланы, и люди полунагие, жалки видеть, а снег выпал и морозы начинаются.

2-го поутру герцог прислал за мною, я, приехав к нему, нашел, что он собрал совет, на коем были генералы Фенш, я, Бороздин, Левиз, Ададуров, Вельяминов, Манфреди, полковники Тульман и Соснин. Герцог предложил нам полученное им вторичное повеление государя, что естли бы и сделанно капитуляцыя с тем, чтоб отпустить Данцыгской гарнизон во Францыю, то прервать и непременно принудить их итти военнопленными в Россию. Мы рассуждали о сем и положили мнение, описав зимнее время, невозможность продолжать осадные работы, затруднение отвозить осадную артиллерию, недостаток войск и наготу ополчений и протчие притчины, решились ожидать ответу на сие и не прежде рушить капитуляцию, как по выходе горнизона из крепости, естли настоятельно сие приказано будет. Мы сим занимались целой день, и уже я приехал в втором часу пополуночи.

4-го ужинал я у герцога и видел тут приехавшего из Главной армии генерал-майора квартирмейстерской части графа Местера. Он сказывал, что в Франкфурте очень весело и многолюдно и войски стоят на квартерах.

6-го был я поутру у герцога, для Николина дни был молебен, потом завтрикал я у имянинника Тульского ополчения у Аксакова, а вечеру поехал на бал к герцогу, приехав же, узнал я, что атъютант ево Бетхер, посыланной к государю, возвратился. С ним государь пишит, что не может он ратифировать капитуляции, потому что позволено французам возвратиться во Францыю, а теперь все немецкие владения уже к нам присоединились, то не должно [175] давать способы усиливать и формировать войски Наполеону и чтобы рушить капитуляцыю и требовать все немецкие войска выпустить; естли Рапп не согласится, то оставить за собою укрепления к морю. Герцог очень был сим встревожен, показывал мне письмо государево и решился завтре созвать опять совет о сем предложить. Однако же был бал и мы все танцевали. Бетхер сказывал, что Главная армия двинулась и пошла в Швейцарию, а в Франкфорте останется только Блюхер и Бенигсен с корпусом. Говорят так же, что и князь Лобанов из Варшавы пошел к Одеру с армиею.

7-го поутру герцог созвал совет военной, мы были все те же, и еще был с нами пруской инженер-полковник Пулет, написали мнение в подтверждение прежнего и решились по настоятельному повелению государя прервать капитуляцыю, но сколь можно познее, дабы взять уж Венсельмюнд и Голм и, узнав о числе продовольствия в магазейнах, около 20-го числа объявить Раппу. Хотя и вероятно, что мы потеряли много и, может быть, он взорвет укрепления, но делать нечево. Герцог хотел тот час послать мнение совету к государю, прискорбно для всех, а паче народу возобновление действий. Герцогу же обиднее всех, что ево условие не исполнят.

9-го герцог и Фенш крестили у генерал-майора Каховского{148} дочь, и мы все у нево обедали. Многие уже по почте писали из Берлина, что капитуляцыя о Данцыге не разрешена и потому опасно, чтобы Рапп не узнал и не начал действия. Герцог объявил мне, чтобы принять 12-го ключи крепости, что по обстоятельствам неприятно, зная, что капитуляцыя рушится. Опять показалась оттепель, и зима почти сошла, и погода сделалась сырая.

10-го ужинал я у герцога, и он объявил нам, что уже решился прервать капитуляцыю, не брав 12-го ключи Данцыга и возвратить Раппу все взятые нами укрепления, кроме вестроплата, и требовать от нево все немецкие войска. Читал нам приготовленное письмо ево к Раппу, а нас звал завтре к себе обедать, дабы еще посоветоваться о сем. Поутру 10-го вывезли до 150-ти увечных французов из Данцыга, Eclopé, но между ими много здоровых и, говорят, много денег.

11-го я обедал у герцога, подписали, чтобы вестроплат не отдавать. Письмо же к Раппу герцог решился послать завтре поутру.

12-го для рождения государя был молебен и парад. Посыланный с письмом к Раппу Гедеонов{149} воротился. [176]

Он обещал отвечать, вечеру прислал письмо, в коем жестоко протестует на несдержание капитуляции и подтверждает, что он, со своей стороны, исполнит по ней и выйдет 1-го числа их штиля из Данцыга. На сие герцог писал к Раппу и отослал назат письмо ево, в коем непристойно относится нащет государя, утверждая, что капитуляция не может быть прервана, а не удержана обманом и что Францыя и Наполеон за то отомстит. За ужином получен рапорт, что крепость Вексельмюнд оставлена французами, форт Наполеон и Гольм по капитуляции, но герцог не велел ничево занимать, а требовать хочет и писал Раппу, чтобы он сам решился и подписал, что сдается военнопленным в Россию. Странное сие положение должно решиться, Рапп старается удерживать капитуляцию, а герцог прервать, дабы себя не подвергнуть нареканию. Не менее наши войска везде во всей острожности и в готовности.

13-го герцог еще писал Раппу и предлагал прислать генерала, дабы с ним объяснится. Не менее французы ничево не занимают и даже часовые, воткнув штык в землю, стоят.

14-го послан был к Раппу Монфреди с письмом, и, наконец, обещали 15-го прислать генерала для переговору. Я был нездоров несколько и не выезжал, хотя герцог и приглашал меня к себе на переговоры с французским генералом. Но я узнал от Фенша, что много было шуму, но ничем не кончено. От нас ездили еще вечеру к Раппу Бороздин и Вельяминов. Странность нашева положения тем неприятнее, что даже люди терпят голод, а лошади от бескормицы умирают — подвод нет, а продовольствие получать далеко из Дершавы, до 50-ти верст, а распоряжения никакова не сделано.

16-го решительно было объявлено Раппу, что естли не подпишит капитуляции, то лишатся все собственности и отправят в Сибирь, а при том и военные действия начнут. Посему, наконец, они согласились подписать. Тем более, чтоонм истребили снаряды, переломали ружья и не в силах уже защищатся. У них несогласие ужасно, даже до того, что в сумашедшой Конт. Шанбрюн взошел к ним в совет, разругал их, предлагал драться и пройти в Польшу, наконец от них уехал и взошел к герцогу, снял с себя крест Legion d'honneur и предлагал служить у нас.

Итак, 17-го подписал Рапп капитуляцию другую и 18-го заняли вороты, взяты ключи и немецкие войска начали выступать. Герцог послал с донесением государю Бетхера, я с ним писал князю Петру Мих. Рапп обедал у герцога. [177]

19-го герцог отправил с ключами Данцыга комергера Жеребцова, я с ним писал. Белено занимать квартеры в Данциге, и я послал. Пруской король пишит герцогу, что государь уступил ему Данцыг и что он назначает губернатором генерала Масенбаха{150}, а комендантом графа Донау, но до получения о сем от государя герцог назначает меня, а комендантом И. М. Рахманова{151}. Я ужинал у герцога и много говорили о параде вступления и церемонии на 21-е число, когда французы выступят из крепости и положат оружие, а 20-го поляки все выступили без церемонии. В приказе от герцога назначена церемония на завтрешнее выступление французов и я назначен губернатором Данцыга. Вечеру, будучи у герцога, видил я приехавшего из Кенисберга графа Сиверса, он получил уведомление, что молодая императрица выехала из Петербурга и едит чрез Кенисберг к водам. Многия полагают, что для свадьбы Пруского короля с Екатериной Павловной и увидиться с материю своею. Герцог мне поручил учредить войски при выступлении завтре из Данцыга и ими командовать.

21-го я учредил войски близь гласису Гагельбергских укреплений, а в 10 часов французы начали выступать, им отдали всю военную почесть, и они положили оружие на гласисе, сие место прозывается гробница Россиян, потому что Миних{152} был тут отбит от города и много тут похоронено людей. Потом вступили мы церемонияльно в крепость Данцых, при перьвых воротах встретил герцога сенат или магистрат. Говорили речь, и потом за Генторовыми воротами девушки говорили речь и поднесли ему венки. При магистрате поднесли ему знамя городовое и весь народ восклицал государя нашева и показывали радость. Повсюду окны были полны народа и улицы. Когда же войски все прошли, были мы у молебна нашево при пушечной пальбе, потом были в их церкви, где более похоже на театр и немало благоговения не приметно, и приехали на квартеру герцога около 6-ти часов. Обед был большой. За обедом мальчик говорил речь и венок поднес. Вечеру город был освещен и был театр Титово милосердие с прологом на случай нашева вступления. Я чрезмерно и устал и озяб, быв в одном мундире и верьхом долгое время. Наша осада и тем замечательна, что со времян Петра Великого русские не делали формальной осады. Часть города превращена в пепел, но в других улицах неприметно.

22-го я начал хлопотать о устранении порядку караулов [178] и собирать бродящих французов и больных. Странно, что пруской полковник граф Донау подписывается комендантом Данцыга и уже мешается в некоторые распоряжения, по незнанию мною немецкого языка очень неприятно командовать в Данцыге.

23-го ездил я по городу и в лазарет. Жалосное положение сих людей, даже есть нечево им, и множество по квартерам и шатающихся, коих велено собирать, словом, хлопот и беспокойства множество. Узнал я чрез Дмитр. Ив. Бибикова, что по деньгам князя Жевахова был ему запрос и он рапортовал, что взял контрибуцыю с Люблина и мне отдал. Сие известие крайне меня огорчило при выступлении французов при Раппе. Еще было 9 генералов, более тысячи офицеров и до 8 т. нижних чинов, знамен только четыре, а у поляков три орла. Французские же полки чуть были все не полные. 23-го вечеру приехал пруской генерал-лейтенант Масенбах и 24-го был у герцога, которой ево нехорошо принял и выговаривал за то, что граф Донау вмешивается в должность коменданта. Здесь Масенбах рассердился и начал писать ему разные придирки, находя неисправности и разорения от солдат в укреплениях. Я продолжал хлопотать и учреждал что возможно.

25-го для рождества Христова был большой порад и молебен у герцога. После обеда отдал я визит генералу Масенбаху и много с ним говорил, дабы помирить ево с герцогом, но он, кажется, расположен писать к королю, полагая, что ево не допускают до должности здешнего губернатора.

27-го ездил я смотреть мундирные магазейны и хлебопекарню, которая очень удобна. Потом был в Гаглесбергских укреплениях. Герцог послал в Главную армию своево атъютанта Петерсона{153} с знаменами и орлами взятыми, также писал с ним и о поступках пруских Масенбаха и Донау, как вмешиваются в распоряжения по Данцыгу.

28-го был большой бал от городу, я ездил с герцогом, но прусаков не было ни одного, они явно доказывают нам свои неудовольствия.

29-го мороз довольно сильной и снегу много напало. Я целой день пробыл у герцога и много с ним говорил о делах осады. Писал я много писем.

30-го был большой бал у герцога, и он уже собирался ехать в Мориенвердер встретить молодую императрицу. Приглашал меня с собою ехать. Герцог расписал все войски на две линии. 1-ю отдал Феншу, а 2-ую мне, войски же получили приказание итти в квартеры, но в продовольствии [179] нуждаются очень. Роздано всем нашим и пруским войскам много амуницыи, найденной во Французских магазейнах.

1814-го года Генварь

Призвав бога в помощь, начали мы год без всякого веселия обыкновенного. Я ужинал у герцога, а в городе был маскарад, но мы не были.

2-го поутру, позавтракав, мы поехали и ночевали в Диршове.

3-го приехали в Мориенвердер. Тут приехал для встречи императрицы пруской генерал и несколько камергеров.

4-го я ходил смотреть приготовленной дом и где будет жить княгиня А. М. Прозоровская{154}. Вечеру был бал, а 5 вечеру, в 8-м часов приехала императрица{155}, с нею Нарышкин А. Львович и Голицын{156}, принцесса Амалия{157}, княгиня Прозоровская и Валуева{158}, еще фрейлина, но оставалась еще назади. Провожал из Кенисберга пруской генерал Застрам, наш граф Сиверс и несколько камергеров. Сделаны были триумфальные ворота и всевозможная почесть. Город был освещен, 24 девицы встретили императрицу, усыпали цветами дорогу и говорили ей речь. Мы были представлены герцогом — Бороздин, Кулебакин, Греков и я. Вечеру был я у княгини Прозоровский и много с нею говорил и с Валуевою о жене и Мишиньке, они его видали в Петербурге.

6-го числа поутру в 7 часов императрица поехала далее, поговоря со всеми нами. После обеда и мы с герцогом поехали, он ночевал в Меве, а я проехал прямо в Диршову.

7-го поутру распорядил отправление амуницыи Тульскому ополчению в квартеры их к городку Беренду и отправился. Приехал же в Данцыг в 4 часа пополудни. По слухам здесь полагают, что уже трактуют о мире, а из армии известий никаких не было. Ужинал я у герцога. Пруской генерал Масенбах не токмо не прислал рапортов о караулов, но даже и по городам отказывали пропуски за нашим подписанием. Мы все сложились и сделали подписку на содержание неимущих пропитания, кои по улицам здесь умирали.

9-го умер пруской полковник граф Донау, оттого, что ошибкою дали ему выпить примочку. Слухи о мире продолжаются и что наши уже заняли Лион и уже близко Парижа наши партизаны. Получил я несколько писем от [180] жены и писал по почте и с офицером Тульского ополчения Вершининым{159}.

11-го был у герцога бал.

12-го было собрание Масонской ложи здесь, в коей был герцог и Фенш и другие из масонов. Афрасимова герцог хотел арестовать, но я остановил. Он просил меня об отпуске ево в отставку, и в огорчении своем как сумашедшей, будучи сам виноват, что по упрямству не захотел исполнить приказания провожать пленных французов в Россию.

13-го для тезоименинства императрицы Елисаветы Алексеевны был большой парад и 101 выстрел с Гаглесбергских укреплений.

14-го герцог получил из Петербурга от князя Горчакова, что ополчения распустятся, а Левизов корпус приформируется рекрутами. Вечеру был я с герцогом в театре, давали Jean d'Arc, а поутру 15-го были похороны графа Донау и я был на церемонии. Вечеру были в театре, давали комедию мужа, притворившего себя дураком, и потом исправил развратную жену — для морали хорошая пиеса. Получено партикулярное известие 16-го, что пруской генерал Блюхер имел сражение около Метца, что генерал Иорк{160} ранен и что ретировались в левой фланге к армии.

18-го был у герцога бал и я отдал письма Николеву и Феншу к жене в Петербург, они оба поехали 19-го поутру.

20-го приехал Жеребцов, посыланной к государю с ключами Данцыга. Сказывал, что был милостиво принят. Герцогу даны деревни в Белорусии и шпага с лаврами и надписью «За Данциг». Ополчения отпускаются по домам, и надеется, что все представления герцога выйдут. Бетхер же пожалован полковником и уже едит. Жеребцов сказывал мне, что я получил позволение принять шпагу от ополчения и благоволение за Шотенгейзер, что и нам будут рескрипты, благодаря дворянство, служившее в ополчениях, при распущении их по домам, о чем уже он говорил с Аракчеевым.

20-го давали бал офицеры Воронежского полка у Левиза на квартире, где я был. Рассказывал мне Монфреди, что небольшая саксонская крепосца Кенигштейн на кремнистом утесе, где даже есть селение и всевозможные удобности защититься от всякой армии, и никогда взята быть не может. Там хранятся все сокровища королевские. Примечательна сия крепость, посреди Европы одна непокорима. Поехав уже на бал, воротили герцога, потому что [181] Бетхер приехал от государя. С ним подтвердили то же, но письменно и сверх того, что Данцыг приказано отдать прусакам, чему многия будут очень недовольны. Уверяют также, что сближаемся к миру с Францыею. Герцог получил повеление отдать Данцыг прусакам, кроме оружия и трофеев, а ему позволено ехать на время в Петербург.

22-го предписал он мне сдать крепость прусакам, по приказам я видел, что мне, Бороздину и многим объявлено только благоволение, а за другие дела и совсем ничево не дано многим.

23-го прусаки заняли караулы во всей крепости, и начали им сдавать всю артиллерию. Едва они вступили на все укрепления, как сделался пожар в пороховом магазейне, но успели потушить, инако и город бы пострадал. Писал я к князю Репнину{161} в Дрезден и приложил реестр всей заказанной мною там посуды и просил ево понудить на фабрике поскорея сделать и отправить в Петербург. Написал я герцогу представление о медалях для ополчения по примеру милицыи 1807-го года, а князю Петру Мих. в напамятование государю о награждениях за осаду и все дела чиновникам. Герцог дал мне 8-мь медалей пруских для Тульского ополчения, из них одну дал я уряднику Симову.

25-го был у герцога последней бал, и он уже собирается ехать в Петербург. Слухи есть, что наши уже около Парижа и что скоро туда войдут.

28-го был у герцога молебен, потом, позавтрикав, он поехал в Петербург, оставя всю команду Андрею Семеновичу Феншу. Мы с ним простились и проводили за город. Обедали у Федора Федоровича Левиза.

29-го обедали у Бороздина, а 30-го у Миллера. Слухи продолжались о приближении наших к Парижу, а Наполеон отступил к Орлеану, но решительного известия нет о нашей армии.

31-го послан Фенш в Главную армию, я с ним писал к Селявину о шпаге.

Февраль

1-го обедал я у Фенша и ездил смотреть лутшую янтарную нитку, за которую просят 60-т червонных.

3-го обедал я у Левиза и тут согласился сделать пикник и катание за городом, чтобы встретить масленицу 7-го числа. 1-го я засвидетельствовал в дежурстве два верющие письма заложить мои углицкие деревни и на получение [182] Мальтийской командории. 3-го купил я 60 локтей волосеной материи для мебелей, заплатил 36 серебром, щитая рубль в 55 Диток.

6-го получено сведение, что поблизости Парижа Наполеон разбит сильно.

7-го прусаки поставили в Данциге свои правительства, и был у них парад. Мы были приглашены в ратушу, где читали постановление чиновникам. После параду съехались мы у Левиза. Я с Гедеоновой и Шишкиной, и потом все в санях поехали на пикник в нейфорвасер. Бороздин не захотел быть с нами, а желал дать празник во вторник на 1-ой неделе великаго поста, но я и многие наши не согласились и дали празник 7-го, хотя метель была очень сильная, и дам было мало, но Масенбах и прусаки были многие, танцевали и был феерверк.

8-го был званой обед у Масенбаха, но я не поехал, потом театр с прологом и пели стихи в честь прускаго короля даже в портерах, хотя вообще здесь жители недовольны, что их отдали прусакам. 8-го поехал генерал-майор Монфреди в Петербург, я с ним писал и послал волосеную материю.

11-го был довольно сильной мороз, около 20 градусов. По известиям главная квартера трех государей в Troyes близь Парижа, и уже неприятель потерял до 200 орудий и 28 т. пленных, наши идут на Париж и преследуют бегущих.

14-го был я на концерте у генерала Бороздина.

15-го вечеру приехал посыланной от герцога атъютант Петерсон, но к удивлению всех ничево не привез из армии.

16-го был я вечер у Фенша, где была музыка и пела Гедеонова.

17-го приехал курьер и привез высочайшие повеления всем командующим ополчениям о распущении ополчений по домам.

От 22-го генваря из Франции Виндевр; Фенш утвержден командующим здесь войск. Под ним корпусным генерал-лейтенант Бороздин, а дивизионным Левиз, а мне, Кулебакину и Вельяминову велено отправиться в Варшаву к резервной армии в команду князя Лобанова для употребления на службу. Я написал письмо о сем к жене, а 18-го тот же курьер атьютант князя Репнина отправился к герцогу в Петербург, и я с ним писал еще о сем к жене, что к прискорбию моему не могу с нею увидиться скоро.

19-го Фенш прислал ко мне предписание об отправлении моем в Варшаву и чтобы я сдал Тульское ополчение [183] полковнику Бобрищеву-Пушкину Сергею Павловичу{162}, он и сам приехал. Я купил сукна послать жене для людей 4-е половинки по 1 ½ таллера, полагая таллер в 90 копеек серебром.

20-го был я вечеру у Яковлева{163}, а 21-го у Бестужева, приготовлял бумаги и собирался ехать, а ополчения остались на тех же квартерах, до выступления в поход. Все они очень обрадованы, что возвращаются по домам. Пришло известие, что около Fonténébleau все союзные войски соединились и готовятся к решительной баталии. Говорят также, что будто турки начали действия противу цесарцов и что часть резервной армии идет в Молдавию.

23-го приехал Фенш из Петербурга, привез мне от жены письмы и ее портрет очень похожей, прислала она деньги Глебову, Кожиным{164}, Малышкину и Ахматову, всего 3900 р., кои я отдал Глебову для доставления всем. Сего же дня приехал фельдегарь с повелением от государя Феншу, перевести обе дивизии, 6-ю и 25-ю, формироваться в герцогство Варшавское и быть им в команде князя Лобанова, а о герцоге и об нем ничево не сказано. Он у меня был и очень затрудняется, что делать. Вечеру отправился курьер князя Горчакова в Петербург, я с ним писал к жене и послал графине Пушкиной сукна целую половину, заплатил 141 ¾ Р- ассигнацыями, всего 27 локтей, полагая с небольшим ¾ ея в локте. Фельдегарь сказывал мне, от князя Лобанова, что он приглашает меня скорее к нему приезжать в Варшаву.

24-го сказывал мне Кулебакин, будто меня назначили начальником Главного штабу в резервную армию князя Лобанова. Я купил разных левантинов мериносовых платков и янтарных ниток, из коих за одну заплатил 300 р., и все вещи послал 25-го к жене с фельдегарем. Потом еще купил казимиру лент и чулок послать с Эмме{165}. Начали говорить, будто наши потеряли много около Парижа и ретируются, а что турки будто уже начали действия противу цесарцов и наши войски пойдут в Молдавию. Сию зиму снега необыкновенные, и здесь еще зима продолжается сверх ожидания всех. Прусаки до того сделались дерзки и явно ненависны к нашим, что вседневные истории делаются в городе, даже берут собственных людей под караул, не дав знать никому.

26-го был я вечер у Фенша, был маленькой концерт. Он объявил мне, что ему предложено остатся на службе в армии князя Лобанова. Рекруцкия партии начали приходить сюда, но очень много убылых, более пятой [184] части людей оставлены от Риги сюда. Начали мне ставить на сани все екипажи, снега же превеликие и дороги дурны. Последние покупки я все сделал для жены и всево посылаю к ней на 2530 ½ р. ассигнаций. По замечанию чувствовал я начало подагры в большом пальце правой ноги, что и продолжалось более месяца. Купил я себе два янтарных чубука, заплатил 200 р. ассигнаций и еще заказал.

27-го приготовил я все мои посылки к жене для отправления с Алексеем Федоровичем Эмме.

28-го приехали Сергей Павлович Бобрищев-Пушкин и Дмитрий Семенович Владычин{166}. Пушкин начал от меня принимать все дела по ополчению. Я им отдал последний прощальный приказ мой. 25-го числа, купив разных вейновых водок по 1 ½ таллера полуштоф, а хлебные по 1-му таллеру по ассигнацыи таллер 3 р. 60 копеек, я взял 48 полуштофов, половину послал в Андреевское с Александрою. Ежедневно были метели и снега пресильные, дивизии здешние, 6-я и 25-я, готовились к выступлению. Вечеру 28-го была у меня всенощная. [185]