Глава 4.

Продолжение царствования Петра I Алексеевича

Петр сбирался ехать на Дон: так опасно было в его глазах козацкое восстание — и это в то самое время, когда Россия одна должна была выдерживать борьбу с непобедимым шведом.

Мы видели, что Карл двинулся из Саксонии в Польшу в августе 1707 года. Ждали, что король быстро пройдет владения своего посаженника Лещинского и немедленно вторгнется в Россию, но, к всеобщему удивлению, Карл четыре месяца выстоял в бездействии на левом берегу Вислы. Было ли это следствием удали, заставлявшей предпочитать для походов зимнее время как более трудное, или, наоборот, Карл боялся осеннего пути в Литве и западной России, — все равно, каждый месяц остановки со стороны Карла был выигрышем для Петра. Шведы, привыкшие к роскошному житью в богатой Саксонии, начали хозяйничать в бедной Польше, хватая все, что только могли захватить. Карл смотрел на грабительство солдат своих сквозь пальцы. Станислав Лещинский горько жаловался, что шведы обирают его подданных так же немилосердно, как и русские, но на его жалобы не обращалось никакого внимания. Французский посланник, находившийся при Карле, доносил своему двору, что шведы питают к полякам глубочайшее презрение и не считают их достойными какого-либо внимания. Сам Карл был так возмущен поведением поляков, что не считал их достойными никакой пощады ни относительно целого государства, ни относительно отдельных лиц.

В конце декабря Карл перешел Вислу и, несмотря на представления о необходимости зимних квартир, двинулся немедленно в Литву. Морозные ночи солдаты проводили на снегу под открытым небом. Люди гибли, еще больше гибло лошадей, за недостатком которых нужно было кинуть часть багажа. Но вреднее всего была шведам враждебность жителей, которые прятались за деревьями и кустами и подстреливали солдат; однажды сам Карл чуть не был подстрелен таким образом. Раздраженный король дал приказ вешать этих беспокойных стрелков и жечь их жилища, шведы охотно исполняли приказ королевский: однажды захваченная шайка враждебных жителей в 50 человек была истреблена тем, что шведы заставили несчастных убивать друг друга. Ожесточенные солдаты не щадили ни женщин, ни детей.

Встретивши Новый, 1708 год в Москве, царь 6 января выехал в Гродно; вслед за ним должен был выехать адмирал Апраксин. В Дзенцолах, где стоял Меншиков, узнал Петр о движении шведов к Неману и отправился в Гродно, куда приехал 21 января. Петр был извещен, что Карл идет прямо на север, и потому сейчас же в Гродне принял свои меры, на другой день после приезда написал псковскому обер-коменданту Кириллу Алексеевичу Нарышкину: «Понеже мы получили подлинную ведомость, что неприятель уже отсюда в пяти милях обретается, и намерение его конечно иттить чрез Ригу ко Пскову, и для того из уездов хлеб и фураж весь забери в город сколько возможно, и сие немедленно учини, понеже время сего требует». Через два дня, 25 числа, новое письмо к тому же: «По получении сего указу, тотчас вышли дерптских жителей на Вологду, а пожитки их, кроме денег, чем могут кормиться, с роспискою возьми и поставь под ратушу; также все как во Пскове, так и Дерпте как наилучше к обороне устрой (понеже время нужное настоит и неприятель уже у нас явился), также и о минах не забудь, только пороху отце не клади». Тут же написал Апраксину: «Как возможно поспешай в Вильню, и буде в Вильню уже приехал, далее не езди, понеже неприятель уже у нас».

Этот неприятель был сам Карл с 800 человек конницы, поспешавший по вести, что царь в Гродно. 2000 русских под начальством бригадира Мюленфельдта должны были защищать у Гродно мост на Немане, но Мюленфельдт не выдержал натиска шведов и дал им дорогу, за что после был предан суду и бежал к неприятелю. Карл 26 числа беспрепятственно вошел в Гродно два часа спустя после отъезда оттуда Петра. 27 числа царь был уже в Меречи, откуда писал майору гвардии князю Василию Владимировичу Долгорукому: «Сегодня получили мы подлинные ведомости, что неприятель еще вчерась ввечеру к Гродне пришел; чего ради надобно вам немедленно маршировать вместе с генералом Репниным, куда ему указ повелевает, и, идучи дорогою, провиант и фураж, также и скотину, лошадей, волов и овец забирать с собою сколько возможно, и чего не возможно, то провиант и фураж жечь, чтоб неприятелю в руки не достался». К Меншикову писал: «Мы идем как можем и, что по дороге довлеет, чиним. Зело потребно, дабы ваша милость приказал задним (доброму и верному офицеру) дороги засечь гораздо не в одном месте; также и другим послать указ, которые другими дороги идут, которое дело великую препону неприятелю учинит. Для бога, как наискоряя дайте знать, куды пойдет неприятель, чтоб пехотою мочно ускорить, а я не оставлю все возможное прилагать. Приехал к нам Крюков, который привез от вас письмо, чтоб нам поспешать денно и ночно: и мы делаем как возможно, однако ж, с помощию божиею, безопасны. Для бога, верному вручи ариргарду, а не сим плутам (т. е. иностранцам вроде Мюленфельдта), которые уже явно губят». 28 января Петр был уже в Вильне. Царь должен был смотреть во все стороны, всюду рассылать приказания о движении войск и обороне, ибо никто не знал, куда пойдет Карл — в Лифляндию или на Новгород, на Смоленск или в Украйну? Сначала он двинулся из Гродно на северо-восток, в Сморгоны: казалось, что он пойдет на Псков и Новгород, но, постояв в Сморгонах, Карл двинулся к юго-востоку и надолго остался в Радошковичах. Петр, больной лихорадкою, воспользовался этой остановкою Карла, чтобы пожить в своем парадизе, Петербурге, куда приехал 20 марта. Лихорадка измучила его, что видно из писем к Головкину и Меншикову. К первому писал от 6 апреля: «Как говорят, где бог сделал церковь, тут и дьявол алтарь: хотя я всегда здесь яко в райском месте здоров был, но ныне не знаю, как с собою привез лихорадку из Польши, хотя и гораздо осматривал у себя в санях и платье, ибо всю страстную седмицу мучим от нее был, и самой праздник кроме начала заутрени и евангелия по болезни не слыхал; ныне, слава богу, прихожу в здоровье, и еще никуда из избы (а праздник зело непорядочен был, ибо, как память моя есть, всегда бывали мы в красном, а ныне принужден в сером). Сия лихорадка купно с гортанною и грудною болезнью, кашлем (что здесь зело ныне много) сама кончилась, а не удержана, и материи зело много худой вышло, что дохтор зело сему рад для начатия будущего леченья от скорбутики». Через день, 8 апреля, писал к тому же Головкину: «Прошу, которые дела возможно без меня делать, чтоб делали; как я был здоров, ничего не пропускал, а ныне бог видит, каков после сия болезни, которая и здешнее место Польшею сочинила, и ежели в сих неделях не будет к лечению и отдохновению времени, бог знает что будет». Получив от Меншикова известие, что шведы собираются наводить мосты на реках, Петр отвечал ему 14 апреля: «Зело прошу о себе (понеже я ведаю, что сия игрушка меня не минет), дабы первее не позван был, пока самая совершенная ведомость (и с рассуждением, что оная статця может) о его, неприятельском, походе прямо на войска не будет, дабы мне хотя мало исправиться от болезни. Ибо сегодня от той еще только день, как стал на двор выходить. Тако же с 20 дня сего месяца буду починать лекарства примать от скорбутики первые, а в конце сего месяца или в первых маия меркуриальные, для которых дохтур сказал десять дней не ходить тогда из хором. А сам, ваша милость, ведаешь, что николи я так не писывал, но бог видит, когда мочи нет, ибо без здоровья и силы служить невозможно, но ежели б недель пять или шесть с сего времени еще здесь побыть и лекарства употреблять, то б надеялся, с помощию божиею, здоров к вам быть. А когда необходимая нужда будет мне ехать, извольте тогда послать ставить подводы: понеже о времени том вы можете лучше ведать, нежели здесь».

В это самое время, когда изнурительная болезнь отнимала силы, Петр должен был следить за Булавинским бунтом, переписываться с Долгоруким и Толстым. В половине «лечебных трудных дней, обессилев от лекарства, как младенец» Петр начал заниматься укреплением Петербурга. «Вчерашнего дня, — писал Петр Меншикову 14 мая, — болварок Трубецкова зачали бутить, и первый камень после предика, зело изряднова, положил господин Яворский (Стефан митрополит)». Но, укрепляя свою новую столицу, Петр озаботился и укреплением старой, куда скорее можно было ожидать Карла, чем к Петербургу. Еще в 1707 году Петр послал статьи в Москву к правительствующим вельможам: «Воеводе быть князю Михайле Алегуковичу, а товарищей прибрать ему по воле своей, кого и сколько похочет, також палатным и прочим правительствующим людям быть всем для совету с ним. В гварнизон выбрать в коменданты доброго человека и умного, хотя б и незаобычного, для того, чтоб все приготовил, что надлежит, понеже под час нужды пришлем доброго коменданта и несколько старых солдат. (На поле отметка рукою Петра: Гагарину. ) В Кремле и Китае надлежит быть гварнизону в 13000, из которого числа рекрутов 7000 шибаев, 1000 людей боярских бесконных, 4000 или 3000 из посаду молодых, да изо всех канцелярий и приказов, из ратуши и прочих мест солдат, где оные ни сыщутся. Також надлежит Кремль и Китай укрепить, для чего послан будет Василий Корчмин и прочие с ним, к которому делу надобно по меньшей мере 30000 человек. Весь как торговой, так казенной монастырской (також и у всякого чину людей, у кого лишней не мало) хлеб весь свесть в Кремль и там в удобное место положить, а торговой на Житный двор и в набережные палаты и из них продавать по-прежнему, також и прочей хлеб всякому волю для своей потребы дать, лише б конечно было в Кремле, понеже под нужный случай вскоре свозить будет невозможно, а сжечь жаль напрасно, и для того заранее сие учинить надлежит. В начинании сему не без сумнения и торопости будет в людях, того для сказать всем, что сие делается в запас ради всякого случая, понеже преж сего и не от таких неприятелей, но от бездельных татар земляной город делали и колодези в Кремле копали и прочее к осаде готовлено, и чтоб нихто для сего без указу с Москвы не убирался, не уезжал и не уходил под смертною казнию, а когда какой случай позовет, тогда указ сказан будет, чтоб всякой, убрався с пожитками, выехал, объявя, где оной ведом и куда поедет. Коннице надлежит быть от 15000 до 20000, а ружья какое у кого есть, однако ж стараться, чтоб больше огненного было, и, сию армею управя, расставить около Москвы для конских кормов в такой дистанции, чтоб в неделю могли стать на Москве. Князю Петру Ив. Прозоровскому (ежели сей случай будет) с лучшею святынею, також с церковными и казенными богатствы и нужными посольскими письмами выехать по Ярославской дороге до Белаозера или дале, куды случай позовет. Шведского резидента выслать в Стекгольм одного с таким предложением, чтоб он за себя выслал на размену нашего резидента, а ежели он того не учинит, то сказать, что жену и детей его сошлют в Сибирь. Також сказать прочим шведам, которые на Москве от майора и выше, что им на Москве жить не велено, но чтоб они выбрали себе который хотят город (кроме порубежных к их краю), где им жить, и чтоб письменным паролем и порукою круглою обязались, что им без размены не уйтить и что к злу сему государству не чинить, то позволено им жить в тех местах без караулу. (Слободских (Немецкой слободы) иноземцев каждого народа меж собою перепоручить, а по ком порук не будет, тотчас выслать к городу (Архангельску) и оттоль на кораблях, а ежели из мастеровых по ком поруки не будет, послать в Казань. По дорогам из городов (кроме тех, которые велено крепить), сел и деревень от Серпуховской до Новгородской, зачав от ста верст от Москвы до самой границы, чтоб учинили по прежнему указу приготовление себе, скоту и хлебу заранее, однако ж нихто б до указу домов своих, пашен и всяких промыслов отнюдь не покидал под смертною казнию, а когда случай будет и другой указ о выходе из домов придет, тогда б все в уготованные места со всем вышли. Городы: Серпухов, Можайск, Тверь по возможности укрепить и полисадировать. Серебряные вещи Казенного приказа, патриарши и монастырские и в прочих местах, где оные ни есть, кроме самых старых и диковинок, все переделать в монеты и отнюдь оных денег не давать в расход без особливого указа».

Вследствие этого указа 7 января 1708 года бояре в ближней канцелярии учинили определение, что «им съезжаться в понедельник, среду и пяток. На Москве у городовой крепости в нынешней зиме быть работе на четырех болверках; со всех чинов жителей к делу московской крепости взять работников, у кого в доме сколько дымов есть, с трех дымов по одному работнику, а у кого дымов в число работников не достанет, и тем людям, складываясь, давать работников. Всяких чинов людям московским жителям, где которые чины ведомы, сказать, чтоб они в нужный случай готовы были все и с людьми».

Все было приготовлено, чтоб незваные гости встретили пустыню во внутренности государства. В июне Карл выступил из Радошковичей на восток, к Борисову, для переправы через Березину. У Борисова стоял русский отряд, чтоб затруднить шведам переправу; Карл повернул в другую сторону, пошел чрез непроходимые леса и болота и переправился гораздо ниже, под местечком Сапежинская Березина, в пяти милях от местечка Головчина. Шереметев и Меншиков решились задержать неприятеля при переправе чрез небольшую, но болотистую речку Бибич. 2 июля Меншиков писал царю из-под Головчина: «Наша кавалерия, заняв пост подле Головчина и далее, на потребных пасах стала, и потом, для лучшего удержания неприятеля, рассудили мы за благо и пехоту дивизии фельдмаршала Шереметева и генерала князя Репнина сюда ж взять, которые уже пришли, и на том пасе оного (неприятеля), где речка, и болота, и леса, елико возможно, держать будем, ибо оной ныне с нами об одной той речке в виду обретается, и ежели оный станет переправливаться, то, хотя и с некоторым уроном своим, держать его будем, понеже и он принужден будет також своих людей потерять, а к главной баталии нас принудить ему за узкими дороги и переправы трудно; токмо дай вышний, дабы ваше величество к нам вскоре прибыл. А взятые языки сказывают, что все его войско к нам собралось, с которым наша легкая конница, непрестанно переезжая за речку, имеет стравки. Полоняники единогласно сказывают, что в войске его конницы и пехоты больше 30000 не будет и в провианте имеют они скудость, а неприятель хочет идти за Днепр и искать с нами баталии, о которой мы, по указу вашего величества до пришествия вашего, остерегаться по возможности будем и без крайней нужды в оную не вступим».

3 июля произошла битва при Головчине. Главная русская армия, при которой находились Шереметев и Меншиков, занимала середину; на правом крыле, в трех милях, при Климочах, стояли генералы Алларт и Флюк; на левом, в двух верстах, князь Репнин и в четверти мили от него фельдмаршал-лейтенант Гольц; князь Мих. Мих. Голицын, стороживший движения Шведского корпуса Реншельда, стоял на верховьях реки Бибича, между главною армиею и Аллартом. Узнавши от перебежчика, что Карл намерен напасть на правое крыло, Шереметев и Меншиков особенно усилили последнее, но «неприятель о третьем часу по полуночи, паче чаяния, пошел всею пехотою своею на дивизию князя Репнина, который стоял влево от фельдмаршала Шереметева, за марастом и лесом (у которого за командированными в остатке было около пяти тысяч), и, пришед, неприятель еще в темноту, в туман и дождь, с большею частию артиллерии своей, начал по оном стрелять жестоко, и под тою стрельбою, в самом болотном месте, сделал мосты понтонами и, перешед, пошел во фланг на транжемент князя Репнина, хотя отрезать от коммуникации с нами. Репнин принужден был отступить к лесу, где неприятель на оного жестоко наступил, и по жестоком бою, которого часа три или четыре было, отступя, пришел Репнин в случение к нам без великого урону, а против Шереметева и Меншикова дивизий поставил неприятель в прикрытии за Головчином знатную часть кавалерии, которая такожде являлась к переходу в готовности, а в наступлении на генерала Репнина, перешед, неприятельская кавалерия пошла на кавалерию нашу под командою Гольца, с которым у неприятеля был великий бой пять часов на обе стороны с уроном, и оной, по жестоком отпоре неприятеля, как и мы, не хотя с неприятелем в главную баталию вступить и не имея к тому удобного места, отступили к Днепру, наша дивизия к Шклову, а Гольца к Могилеву, Алларту и Флюку велели идти к Копоси и, переправясь Днепр, разрядя все войска, будем неприятеля еще держать по возможности. Кроме уступления места, неприятелю из сей баталии утехи мало».

Так донес Меншиков царю о Головчинской битве и ее следствиях. Петр был уже на дороге из Петербурга к армии, когда получил весть об этой битве; на первых порах он написал Апраксину, оставленному защищать новоприобретенный край: «Я зело благодарю бога, что наши прежде генеральной баталии виделись с неприятелем хорошенько и что от всей его армии одна наша треть так выдержала и отошла». Потом, узнавши подробнее дело, Петр написал Меншикову: «Понеже в прошедшей оказии под Головчином дивизии генерала князя Репнина многие полки пришли в конфузию и, не исправя должности своей и покинув пушки, непорядочно отступили, а иные и не бився, а которые и бились, и те козацким, а не солдатским боем, и про сие злое поведение генералу князю Меншикову накрепко розыскать, начиная с первого до последнего, со всякою правдою, не маня, ниже посягая, но истиною, как стать пред судом божиим, ибо должен будет над сим розыском присягу учинить». До нас дошло оправдательное письмо Репнина к государю: «Ежели мне изволите причесть в вину, что у меня не было диспозиции в полках и будто неприятеля не держал и отступил вскоре: и такого поверения о диспозиции у нас никогда не было, а неприятеля мне держать было больше невозможно без сикурсу, и в такое многое время, сколько я неприятеля держал, возможно было с обеих сторон довольное вспоможение мне учинить и неприятеля в конфузию привести; еще ж во всю потребу управлял везде один я, понеже генерал Чамберс, человек уже слабой, а и прочие офицеры, которые тут были, нетокмо бы с ними советовать, и во управлении искусства не все довольного, чего ради слезно прошу, дабы ваше величество божеское милостивое ко мне милосердие показали, понеже, кроме вашего высокого милосердия, предстателя себе не имею». Но уже после этого (5 августа) царь написал Шереметеву, чтоб "учинил крихсрат и по приговору воинского суда исполнил штрафы немедленно".

На четвертый день после Головчинской битвы, 6 июля, в Шклове был держан военный совет (генеральный консилиум), на котором приговорили: «Понеже неприятель, по ведомости, марширует к Могилеву, а оное место осадить (приготовить к осаде от неприятеля) за пространностию и упреждением неприятельским трудно, того ради приговорено: перебрався на сю сторону Днепра, стать всей кавалерии и конной пехоте по Днепру от Шклова до Могилева и оного (неприятеля) по возможности держать и переправление чрез Днепр боронить, а пехоте всей итить к Горкам с артиллериею и с обозами, а когда невозможность явится оного переправлению чрез Днепр возбранить, и тогда уступать и коннице каждой дивизии куды способнее добрым порядком до Горок, и тамо, соединясь с пехотою, смотреть на неприятельские обороты и, куды обратится — к Смоленску или к Украйне, трудиться его упреждать». Подписались: генерал-фельдмаршал Шереметев, генерал князь Меншиков; министры: граф Головкин, князь Григорий Долгорукий; генералы: Гольц, Репнин, Алларт, Брюс, Рен, Дальбон.

Карл действительно вступил в Могилев и засел здесь надолго: он дожидался прихода Левенгаупта из Лифляндии с 16000 войска, артиллериею и провиантом; дожидался еще вестей о восстании Малороссии против царя. Петр наблюдал за ним из Горок и с удовольствием видел уменьшение сил неприятеля и опасное положение, в котором он находился вследствие скудости продовольствия. 23 июля царь писал Апраксину: «Иного писать не имеем, только что неприятель стоит в Могилеве по-прежнему тихо и конечно под Головчином потерял половину драбантов своих (которые все офицеры майорского рангу), тако ж генерал Врангель убит и два полковника, прочих офицеров со сто на месте побито (кроме драбантов) и больше тысячи рядовых; ранены генерал от пехоты, также офицеров и рядовых зело много. По вся дни имеем переметчиков от неприятеля не точию иноземцев, но и природных шведов, которые единогласно говорят так, как выше писано, и голод имеют великой».

Не дождавшись Левенгаупта, Карл в начале августа выступил из Могилева и направил путь к юго-востоку, к Чирикову на реке Соже. Поход был тяжел для голодного войска по опустошенной стране; солдаты сами должны были снимать с поля колосья и молоть их между камнями, а тут еще льют беспрерывные дожди и негде укрыться и высушиться. Явилось необходимое следствие сырости и дурной пищи — болезни, солдаты говорили, что у них три доктора: доктор Водка, доктор Чеснок и доктор Смерть. Узнавши о выходе Карла из Могилева, царь выступил также из Горок в Мстиславль, беспокоя шведов легкими войсками, мешая им переправляться чрез Сожь. Карл повернул на север, к Мстиславлю, навстречу русской армии. Встреча произошла у местечка Доброго, на речке Черной Напе, 29 августа. Видя, что правое неприятельское крыло поотдалилось от корпуса на четверть мили, Петр, по отправлении генерального консилия, двинул на него генералов князя Мих. Мих. Голицына и Флюка. Об исходе дела царь так уведомлял своих: «По двучасном непрестанном огне Голицын и Флюк неприятелей сбили и с 3000 трупом, кроме раненых, положили, знамена и прочее побрали. Потом король шведский сам на сикурс пришел, однако же наши отошли от них, кроме разорения строю (т. е. в порядке). Надежно вашей милости пишу, что я, как и почал служить, такого огня и порядочного действия от наших солдат не слыхал и не видал (дай боже и впредь так!) и такого еще в сей войне король шведской ни от кого сам не видал. Боже! не отъими милость свою от нас впредь».

Русская армия после сражения при Добром отступила опять к северу; Карл шел за нею несколько времени и опять остановился. Ждал Левенгаупта, Левенгаупт не приходил, а между тем есть было нечего. Матвеев доносил из Гаги: «Из секрета здешнего шведского министра сообщено мне от друзей, что швед, усмотря осторожность царских войск и невозможность пройти к Смоленску, также по причине недостатка в провианте и кормах, принял намерение идти в Украйну, во-первых, потому, что эта страна многолюдная и обильная и никаких регулярных фортеций с сильными гарнизонами не имеет; во-вторых, швед надеется в вольном козацком народе собрать много людей, которые проводят его прямыми и безопасными дорогами к Москве; в-третьих, поблизости может иметь удобную пересылку с ханом крымским для призыву его в союз и с поляками, которые держат сторону Лещинского; в-четвертых, наконец, будет иметь возможность посылать козаков к Москве для возмущения народного». Карл 14 сентября повернул к Украйне; Левенгаупт остался на жертву русским.

Левенгаупт был у Шклова, когда получил от Карла известие, что он идет в Украйну, и приказание спешить к Стародубу. Это известие было громовым ударом для Левенгаупта и его подчиненных: две реки, Днепр и Сожь, отделяли их от главной шведской армии, и между этими двумя реками стоял царь. 21 и 22 сентября Левенгаупт перешел Днепр у Шклова и начал пробираться тайком на юг; он подкупил жида, и тот уведомил царя, что шведы еще на правом берегу Днепра. Русские начали было переправляться на этот берег, как встретился шляхтич Петрович, который объявил, что шведы давно уже на левом берегу. Петр погнался за Левенгауптом теперь уже по настоящей дороге. 27 сентября он настиг шведов недалеко от Пропойска, при деревне Лесной, 28-го в час пополудни начался кровавый бой и продолжался до вечера; на другой день поскакали курьеры с письмами к Ромодановскому, Апраксину, Долгорукому и другим: «Объявляю вам, что мы вчерашнего числа неприятеля дошли, стоящего зело в крепких местах, числом 16000, который тотчас нас из лесу атаковал всею пехотою во фланг, но мы тотчас три свои регимента швенкель против их учинили и, прямо дав залп, на оных пошли. Правда, хотя неприятель зело жестоко из пушек и ружья стрелял, однако ж оного сквозь лес прогнали к их коннице, и потом неприятель паки в бой вступил и, начав час после полудня, даже до темноты бой сей с непрестанным зело жестоким огнем пребывал, и неприятель не все отступал, но и наступал, а виктории нельзя было во весь день видеть, куды будет; на последи, милостию победодавца бога, оного неприятеля сломив, побили наголову, так что трупом с 8000 на месте осталось (кроме что по лесам от ран померло и калмыки побили); обоз весь, с 2000 телег, 16 пушек, 42 знамя и поле совсем осталось нам. P. S. Генерал Флюк неприятеля бегущего достиг в Пропойску, из которых больше 500 на месте положил, да в плен взяли 45 человек офицеров, 700 рядовых, а потом еще многих непрестанно в наш обоз привозят и сами приходят из лесов; також и достальной обоз с 3000 телег взяли. А достальные шведы побежали вниз по реке Соже и в шести милях вплавь за реку переплыли, за которыми сзади калмыки гнали и зело много побили. Также брегадир Фатсман, который за Сожею с командированными драгуны был, и при переправе оных також многих побили».

У русских под Лесным из 14000 человек было побито 1111, ранено 2856; у шведов из 16000 по русскому счету взято в плен 876 человек, на месте побитых тел перечтено 8000, но страшная потеря состояла в том, что Левенгаупт явился к Карлу без военных и съестных припасов, на которые была такая надежда в главной армии шведской; наконец, битва под Лесным имела еще то печальное следствие для шведских солдат, что они потеряли прежнюю самоуверенность, тогда как на русских победа под Лесным произвела совершенно другое впечатление: «Сия у нас победа может первая назваться, понеже над регулярным войском никогда такой не бывало; к тому ж еще гораздо меньшим числом будучи пред неприятелем. И по истине оная виною всех благополучных последований России, понеже тут первая проба солдатская была, и людей конечно ободрила, и мать Полтавской баталии как ободрением людей, так и временем, ибо по девятимесячном времени оное младенца счастие произнесла». На севере такая же участь постигла Любекера, который вторгнулся в Ингерманландию и принужден был оставить ее, потерявши 3000 человек, всех лошадей и военные припасы. При таком-то благоприятном обороте дел Петр вдруг узнал об измене Мазепы.

Мы подробно следили за событиями в Малороссии и видели, в каком странном и печальном состоянии находилась эта страна. Мы видели, как в ней произошел важный переворот, смена землевладельцев. Вместо прежних польских или ополячившихся панов на первом плане явилось войско, козаки, с своими начальными людьми, с своим верховным вождем, гетманом. Войско тяжело налегло на остальное народонаселение, городское и сельское. Началась борьба. Гетманы стали стремиться к увеличению своей власти на счет войска, к наследственности; чтоб не зависеть от шумной войсковой черной рады, хотели упрочить свое положение то посредством Польши, то посредством Москвы и не достигали своей цели; кроме Богдана Хмельницкого, ни один из них не кончил хорошо, постоянно свергались они своими. Начальные люди, войсковые старшины, полковники стремились также упрочить свое положение, стать землевладельцами и приобресть как можно больше власти над земледельческим народонаселением этих земель; полковникам хотелось управлять своими полками, т. е. городами и уездами их, как можно самостоятельнее, не отдавая отчета ни гетману, ни войску, а главное, не отдавая отчета в доходах и расходах. Простым козакам, разумеется, не нравилось это стремление гетмана и старшины; им хотелось поддержать первоначальное, простое, демократическое козацкое устройство, чтобы гетман и старшина, избираемые войском, находились в полной зависимости от него, не смели возноситься над войсковой массою, властительски обходиться с нею. Это демократическое козацкое стремление находило постоянную опору в Запорожье, представлявшем козацкое общество во всей первобытной чистоте: отсюда постоянно раздавались голоса против гетмана — боярина московского, против старшин, которые, вышедши из рядов простых козаков, стремятся стать землевладельцами и рабовладельцами. Неудовольствия и волнения были всегдашние; сюда присоединялось еще неудовольствие горожан, которым тяжко было козацкое иго, которые звали московского воеводу как освободителя от притеснений козацкого полковника. При таких условиях положение гетмана обеих сторон Днепра Войска Запорожского было очень тяжело. Выкрикнутый на шумной раде, он с первого же дня своего гетманства был окружен людьми, которые при первом неудовольствии, при первом сопротивлении гетмана их произволу становились его врагами, искали случая свергнуть его, подмечали его малейшее движение, малейшее слово, чтоб заподозрить его в Москве перед царем. Вот что писал Мазепа Головину 4 октября 1705 года, вступив с войском в Польшу: «Не дай боже исполниться тем поговоркам, которые пронеслись, как скоро я вошел в Польшу, с такими лядскими похвалками, чтоб и одной козацкой ноги назад из Польши не выпустить. Надеяться не на кого, кроме единого бога, ибо силы великого государя далеко, а у референдаря коронного войска мало, с полторы тысячи человек, да и на наши войска надеяться нечего, потому что привыкли они или бегать, или гетмана с старшиною в руки неприятелю отдавать: сделали они это под Вчорайшим, где выдали гетмана своего Наливайко и старшину в руки ляхам; сделали то же и под Кумейками, выдали гетмана Павлюка: в третий раз сделали то же под Боровицею, не хотя терпеть обложения от ляхов». Гетман хорошо знал, какому произволу предаются начальные люди, и должен был смотреть на это сквозь пальцы, чтоб не возбудить против себя неудовольствия между знатью, и в то же время не должен был спускать глаз с Запорожья, куда переносили свои жалобы недовольные простые козаки. А Москва? Довольны ли там? Нет ли туда доноса?

Старшина, полковники хотели жить по своей воле, распоряжаться в стране, не стесняясь ни войском, ни государством; простые козаки хотели также жить по своей воле, держать в руках начальных людей и, без надзора со стороны государства, кормиться за счет народонаселения, ничего не делая, ничего не платя. Государство не могло сносить долго подобного положения дел. С первых годов подданства беспрестанные безурядицы, смуты, измены со стороны войска и его начальников, постоянные жалобы мирного народонаселения Малороссии на то же войско и его начальных людей, постоянное стремление этого мирного народонаселения высвободиться посредством государства из-под полкового козацкого управления и войти в непосредственное отношение к государству. «Непостоянство черкас», шатающихся между царем, королем и султаном, входит в пословицу в Великой России. Благодаря этому непостоянству затягивается разорительная война с Польшею, начинается опасная война с Турциею, а черкасы все продолжают менять гетманов, все продолжают посылать на них доносы в Москву. Не поверил царь Алексей Михайлович доносу на Выговского, и Выговский изменил; верно, казалось, служил боярин и гетман Брюховецкий — и тот изменил; наученные опытом, доносу на Многогрешного уже поверили, доносу Самойловича поверили или по крайней мере уступили желанию озлобленной на гетмана старшины, и вот стали говорить, что поверили доносам напрасно, оба гетмана свергнуты по. клевете. Русскому правительству не приходилось оставаться долго в таком унизительном положении, быть игрушкой в руках козацкой старшины. Тяжелые обстоятельства времени царя Алексея, Федора Алексеевича и правление Софьи не позволяли русскому правительству думать о преобразовании безурядного быта Малороссии, но с обнаружением самостоятельной деятельности Петра на козаков малороссийских, преимущественно на их начальных людей, напал страх: царь, который с такой энергиею, не знающею препятствий, вводит преобразования в Великой России, неужели оставит Малую при ее прежнем быте? И вот началось для старшины тревожное, мучительное состояние, ежедневное ожидание перемен, при которых уже, конечно, нельзя будет распоряжаться так, как прежде распоряжались.

В такое-то критическое время гетманом обеих сторон Днепра Войска Запорожского был Мазепа. Ни один гетман не пользовался таким уважением в Москве, как он. Петр знал хорошо затруднительное положение гетмана в Малороссии и тем более ценил способности и усердие Мазепы, умевшего исполнять царские повеления. Мазепа не получил и, конечно, не добивался, как Брюховецкий, сана боярского, нелюбимого в Малороссии и потерявшего свое прежнее значение в Великой России, но Петр сделал гетмана одним из первых кавалеров новоучрежденного ордена Андрея Первозванного; король Август, в угоду царю, прислал Мазепе свой орден Белого Орла. Сановники, управлявшие Посольским и вместе Малороссийским приказом, относились к гетману чрезвычайно почтительно. Столкновение с царским дядею, Львом Кириловичем Нарышкиным, не имело для Мазепы никаких вредных последствий. У Нарышкина была карлица, родом малороссиянка, которая уехала к себе на родину и не хотела возвращаться назад в Москву. Старик сильно разогорчился и с угрозами требовал у Мазепы, чтоб тот выдал ему карлицу. Гетман по этому случаю писал Головину: «Если б та карлица была сирота безродная, не имеющая так много, а наипаче знатных и заслуженных козаков родственников своих, тогда бы я для любви боярина его милости, множество грехов покрывающей, хотя бы и совести моей христианской нарушил (понеже то есть не безгрешно, кого неволею давати или даровати, когда ж она не есть бусурманка и невольница), приказал бы я ту карлицу, по неволе в сани кинув, на двор его милости к Москве допровадить. Но она хотя карлица, возрастом и образом самая безделица, однако роду доброго козацкого и заслуженного, понеже и отец ее на службе монаршеской убит: для того трудно мне оной карлице неволею и насилие чинить, чем бы самым наволок на себя плачливую от родственников ее жалость и от сторонних людей в вольном народе порицание». Карлицу взяли помимо гетмана, который и успокоился.

Со стороны Москвы бояться было нечего Мазепе: царь любил его, уважал и никаким доносам на него не верил. Несмотря на то, положение гетмана было тяжело, ибо это было положение между двух огней: между требованиями государства, с одной стороны, и между требованиями людей, вовсе не привыкших подчиняться требованиям государства. Петр требовал, чтоб Малороссия приняла одинаковое участие с Великою Россиею в войне шведской; приказывал гетману двигаться в польские владения на помощь королю Августу, требовал козачьих полков в Ингрию, в Лифляндию, посылал их к Паткулю в Польшу, заставлял козаков укреплять Киев. Все это возбуждало сильное неудовольствие, особенно при страхе преобразований; не говоря уже о неудовольствии запорожцев по поводу построения крепости Каменного Затона. Мазепа изворачивался как мог, мог роптать, жаловаться на свое положение, но подчинялся силе обстоятельств и, конечно, умер бы верным слугою царским, если б судьба не привела к русским границам Карла XII.

Перед глазами старого гетмана, хваставшегося своею опытностию, искусством житейским, окончательно разыгрывалась страшная борьба. На одной стороне был непобедимый король с непобедимым войском, на другой — царь, лучше других сознававший недостаточность своих средств в борьбе, после тяжкого поражения под Нарвою постоянно избегавший встречи с страшным врагом и теперь отступавший перед ним и пославший укреплять старую свою Москву. Какой помощи после того ждать от царя для Малороссии? Может ли эта страна противиться врагу собственными силами и, главное, захочет ли при том сильном неудовольствии на Москву и на царя? Если это неудовольствие выскажется в приход врага, что станется с гетманом, верным слугою царским? Какая же охота погибать и из-за чего? В последнем вопросе заключалась сущность дела. Умей гетман отвечать на него положительно — он остался бы верен России в годину испытания. Но Мазепа, который в Москве считался драгоценным исключением, человеком, преданным царю и царству среди непостоянных, шатающихся черкас, Мазепа вовсе не был исключением; Мазепа не был представителем той массы малороссийского народа, для которой православие было началом, не допускавшим никаких сделок, для которой всякий иноверец был враг, а лях-католик враг непримиримый, для которой мысль о возможности соединения с Польшею была нестерпима: Мазепа был именно представителем этого испорченного поколения шатающихся черкас; мы знаем его воспитание; слуга польского короля смолоду, бедою занесенный на Украйну к козакам, слуга Дорошенка, следовательно, присяжник турецкого султана, потом случайно перекинутый на восточный берег Днепра, слуга гетмана Самойловича и потому присяжник царский, Мазепа так часто переменял присягу, что эта перемена стала ему за обычай, и если он был верен, то только по расчету. Вот почему Мазепа ответил отрицательно на представившийся ему вопрос: из-за чего погибать? Когда нет внутренних могучих побуждений жертвовать всем чему-нибудь, не колеблясь, не рассчитывая, тогда обыкновенно ищут и легко находят причины, почему не надобно жертвовать. При московском подданстве одни только неприятности, неизвестно, придется ли умереть гетманом; честолюбивый фаворит Меншиков под хмельком проговаривается; с помощию шведского короля можно и облегчить положение Малороссии, и устроить собственные дела, а если что-нибудь не так, можно помириться с царем.

В 1705 году, когда Мазепа стоял лагерем под Замостьем, явился к нему какой-то Францишек Вольский с тайными предложениями от короля Станислава Лещинского; Мазепа, выслушав его наедине, призвал стрелецкого полковника Анненкова, постоянно находившегося при гетмане, велел ему взять Вольского за караул, допросить с пыткою о неприятельских намерениях и потом отослать в оковах в Киев к тамошнему воеводе, а прелестные письма Станиславовы отослал к царю при следующем собственном письме: «Уже то на гетманском моем уряде четвертое на меня искушение, не так от диавола, как от враждебных недоброхотов, ненавидящих вашему величеству добра, покушающихся своими злохитрыми прелестями искусить мою неизменную к в. в-ству подданскую верность и отторгнуть меня с Войском Запорожским от высокодержавной в. в-ства руки. Первое от покойного короля польского Яна Собеского, который шляхтича Доморацкого присылал ко мне с прелестными своими письмами: Доморацкого и письма я тогда же отослал в приказ Малые России. Второе от хана крымского, который во время возвращения от Перекопи с князем Василием Голицыным прислал ко мне пленного козака с письмом, в котором уговаривал, чтоб я или соединился с ним, или отступил от войск ваших и не давал им никакой помощи. Письмо это я тогда же вручил князю Голицыну. Третье от донцов раскольников Капитонов, от которых приезжал ко мне в Батурин есаул донской, склоняя к своему враждебному замыслу, чтоб я с ними ополчился на вашу державу Великороссийскую, обещая, что и хан крымский со всеми ордами придет на помощь: есаула я отослал тогда же для допроса в Москву. А теперь четвертое искушение, от короля шведского и от псевдокороля польского Лещинского, который прислал из Варшавы в обоз ко мне шляхтича Вольского; я приказал расспросить его с пыткою и расспросные речи посылаю ко двору в. в-ства, а его самого, Вольского, для того не посылаю, что дорога небезопасна: боюсь, чтоб его не отбили. И я, гетман и верный вашего царского величества подданный по должности и обещанию моему, на божественном евангелии утвержденному, как отцу и брату вашему служил, так ныне и вам истинно работаю и, как до сего времени во всех искушениях, аки столп непоколебимый и аки адамант несокрушимый, пребывал, так и сию мою малую службишку повергаю под монаршеские стопы». Потом Мазепа перешел на зимние квартиры в Дубно; племянник его Войнаровский с полковником Чернышом находились при государстве в Гродно, а прилуцкий полковник Дмитрий Горленко, в звании наказного гетмана, стоял там же, у Гродно, при армии с двумя малороссийскими полками, своим и Киевским. В это время Мазепа вдруг получает длинное письмо от Горленка, наполненное жалобами на дурное обхождение с козаками великороссийских начальных и подначальных людей; между прочим, Горленко писал, что однажды стащили его и провожавших его с лошадей, которых забрали под подводы, а Иван Черныш прислал к Мазепе копию с царского указа, по которому будто бы два козацкие полка, Киевский и Прилуцкий, посылались в Пруссию для изучения ратного дела и для устроения из них регулярных драгунских полков. Выслушавши эти письма и копию с указа, которые прочел перед ним доверенный его писарь Орлик, Мазепа сказал: «Какого ж нам добра вперед надеяться за наши верные службы? Другой бы на моем месте не был таким дураком, что по сие время не приклонился к противной стороне на такие пропозиции, какие присылал мне Станислав Лещинский!» Спустя несколько времени приезжает в Дубно сам Горленко и рассказывает, что притворился больным и под этим предлогом выпросился из царской армии, подаривши генералу Ренне несколько добрых коней и 300 ефимков; убежал он таким образом, боясь, чтоб не послали в Пруссию и не устроили в драгуны, за что целое войско козацкое возненавидело бы его, Горленка, как человека, который положил начало этому противному регулярному строю.

Скоро после приезда Горленка в Дубно Мазепа получает приглашение от князя Вишневецкого приехать к нему в Белую Криницу, чтоб быть восприемником его дочери. Мазепа отправился и сблизился там с кумою своею, матерью князя Вишневецкого, по второму мужу княгинею Дольскою, с которою имел дневные и ночные конференции. По возвращении в Дубно Мазепа велел Орлику написать благодарственное письмо княгине, причем послал к ней ключ цифирной азбуки для дальнейшей секретной переписки, и чрез несколько дней получил ответ цифрами: «Уже я послала куда следует с донесением об истинной вашей приязни». В 1706 году будучи в Минске, Мазепа получил еще маленькое цифирное письмо от Дольской, извещавшей, что какой-то король посылает к нему свое письмо. Когда Орлик прочел ему это письмецо Дольской, Мазепа сказал, засмеявшись: «Дурная баба! хочет через меня царское величество обмануть, чтоб его величество, отступя короля Августа, принял в свою протекцию Станислава, помог ему утвердиться на польском престоле, за что обещает подать такие способы, которыми легко может царское величество шведа побить; я уже о том ее дурачестве государю говорил, и его величество смеялся». В Киеве получено новое письмо от Дольской, в котором она просила, чтоб Мазепа начинал преднамеренное дело, чтоб был уверен в скорой помощи от целого шведского войска из Волыни и в исполнении всех своих желаний, на что пришлется к нему ассекурация короля Станислава и гарантия короля шведского. Выслушав это письмо, Мазепа, разъяренный, вскочил с постели и начал бранить княгиню: «Проклятая баба обезумела! Прежде меня просила, чтоб царское величество принял Станислава в свою протекцию, а теперь пишет совсем другое; беснуется баба! Хочет меня, искусную, ношеную птицу, обмануть! Пропал бы я, если б дал себя бабе обмануть; возможное ли дело, оставивши живое, искать мертвого, и, отплыв от одного берега, другого не достичь. Станислав и сам не крепок на своем королевстве, Речь Посполитая раздвоена: какой же может быть фундамент безумных прельщений той бабы? Состарился я, служа царскому величеству, и нынешнему, и отцу, и брату его верно, не прельстили меня ни король польский Ян, ни хан крымский, ни донские козаки, и теперь, при кончине веку моего, единая баба хочет меня обмануть!» Сказавши это, Мазепа сжег письмо и велел Орлику написать ответ: «Прошу вашу княжую милость оставить эту корреспонденцию, которая меня может погубить в житии, гоноре и на субстанции; не надейся, не помышляй о том, чтоб я при старости моей верность мою царскому величеству повредил».

Долго после этого не было цифирных писем от Дольской, но вот опять пришло письмо: баба ловко закинула сеть на искусную, ношеную птицу! Княгиня писала изо Львова, рассказывала, как она крестила у кого-то ребенка с царским фельдмаршалом Борисом Петр. Шереметевым, вместе потом обедали; она сидела за столом между Шереметевым и генералом Ренне; в разговоре упомянула она случайно имя Мазепы, отозвавшись о нем с похвалою; Ренне сказал ей на это: «Умилосердись, господи, над этим добрым и разумным господином; он, бедный, не знает, что князь Александр Данилович яму под ним роет и хочет, отставя его, сам в Украйне быть гетманом». Шереметев подтвердил слова Ренне. Дольская спросила: «Для чего ж никто из добрых приятелей не предостережет гетмана!» «Нельзя, — отвечал Шереметев, — мы и сами много терпим, но молчать принуждены».

Птица попалась. Выслушав письмо, Мазепа сказал Орлику: «Знаю я и сам очень хорошо, что они и об вас, и обо мне думают, хотят меня уконтентовать княжением Римского государства, а гетманство взять, старшину всю выбрать, города под свою область захватить и воевод или губернаторов в них поставить, а если бы воспротивились, за Волгу перегнать и своими людьми Украйну населить. Сами вы слышали, чего вам надеяться, когда князь Александр Данилович в квартире моей в Киеве во время бытности царского величества на ухо мне говорил: пора теперь за этих врагов приниматься! В другой раз слышали вы, как тот же Александр Данилович публично княжения себе Черниговского просил, чрез которое стелет путь к гетманству». Расходился старый гетман, припомнил все свои обиды; вспомнил великое себе уничижение и поругание, когда царь в 1706 году послал Меншикова с кавалериею на Волынь, а ему, Мазепе, приказал идти за ним и исполнять его приказания. «Не так бы мне печально было, — говорил Мазепа, — когда бы меня дали под команду Шереметеву или иному какому великоименитому и от предков своих заслуженному человеку». Вспомнил гетман и второе поругание и обман все от того же Меншикова: положил с ним Меншиков на слове — выдать замуж сестру свою за племянника гетманского Войнаровского, но когда потом Мазепа напомнил Меншикову об этом, то он отвечал: «Нельзя, царское величество сам хочет на сестре моей жениться». «Свободи меня, господи, от их господства!» — закончил свои жалобы Мазепа и велел Орлику написать Дольской с благодарностию за приязнь и предостережение.

Упомянутый Мазепою случай, когда Меншиков шептал ему на ухо об искоренении старшины, происходил таким образом: в 1706 году в Киеве просил гетман царя к себе на обед, после обеда Меншиков, будучи немножко шумен, взял Мазепу за руку, сел с ним на лавку и, наклонясь к нему, сказал на ухо, но так громко, что близ стоявшие старшины могли слышать: «Гетман Иван Степанович, пора теперь приниматься за этих врагов!» Мазепа отвечал ему на ухо, но так громко, что все опять могли слышать: «Не пора!» Меншиков продолжал: «Не может быть лучшего времени, как теперь, когда здесь сам царское величество с главною армиею». Мазепа отвечал: «Опасно будет, не конча одной войны с неприятелем, другую начинать, внутреннюю». Меншиков сказал на это: «Их ли, врагов, опасаться и щадить? Какая от них польза царскому величеству! Прямо ты верен государю, но надобно тебе знамение этой верности явить и память по себе в вечные роды оставить, чтоб и будущие государи ведали и имя твое ублажали, что один такой был верный гетман Иван Степанович Мазепа, который такую пользу государству Российскому учинил». В это время царь встал с своего места, и разговор Меншикова с Мазепою прекратился. Гетман, проводивши царя и возвратившись с старшиною и полковниками во внутреннюю свою комнату, говорил им: «Слышали все? Всегда мне эту песенку поют, и на Москве, и всюду; не допусти им только, боже, исполнить, что думают».

С этих-то пор начался ропот между полковниками, который все более и более усиливался вследствие военных тягостей. Началась постройка Киево-Печерской крепости; чрез малороссийские города то рекрут ведут в главную армию, то начальные люди едут, то многочисленные обозы движутся; полковники беспрестанно являются к гетману с жалобами, что приставы у крепостного строения козаков палками по головам бьют, уши шпагами обсекают; что козаки, оставивши домы свои, сенокосы и жнитво, терпят на царской службе зной солнечный, а там великороссийские люди домы их грабят, разбирают и палят, жен и дочерей насилуют, коней и скотину и всякие пожитки забирают, старшину бьют смертными побоями. Миргородский полковник Даниил Апостол говорил Мазепе: «Очи всех на тебя обращены, и не дай боже над тобой смерти: тогда мы останемся в такой неволе, что и куры нас загребут». Прилуцкий полковник Горленко говорил: «Как мы за душу Хмельницкого всегда бога молим и имя его блажим, что Украйну от ига ляцкого свободил; так, наоборот, и мы, дети наши и вечные роды душу и кости твои будем проклинать, если нас по смерти своей в такой неволе оставишь». В 1707 году Мазепа поехал к государю в Жолкву, был на военном совете. Неизвестно, чем его там обидели, только после совета не пошел он обедать к царю, и у себя целый день ничего не ел, и говорил: «Если бы я богу так верно и радетельно служил, то получил бы наибольшее мздовоздаяние, а здесь, хотя бы в ангела превратился, не мог бы за службу и верность свою никакой получить благодарности». На другой или третий день приносят письмо Меншикова к компанейскому полковнику Танскому. Мазепа, прочтя письмо, вскочил в бешенстве с своего места, потому что в письме было приказание Танскому идти к Меншикову. «Может ли быть большее поругание, посмеяние и уничижение моей особе? — кричал гетман. — Всякий день князь Александр Данилович со мною видится, всякий час со мною конверсует и, не сказавши мне ни единого слова, без моего ведома и согласия, ордонансы людям регименту моего посылает! И кто же там Танскому без моего указа месячные деньги и провиант выдаст? И как он может без воли моей идти куда-нибудь с полком своим, которому я плачу? А если б пошел, то я б его велел, как пса, расстрелять. Боже мой! ты видишь мою обиду и уничижение». Тут, как нарочно, приезжает иезуит Заленский с предложениями перейти на сторону Карла и Станислава Лещинского, и Мазепа не подвергает его пытке, не отсылает к царю. А между тем неудовольствия между старшиною и полковниками становятся все сильнее и сильнее. Приходит царский указ об устроении козаков наподобие слободских полков; старшина и полковники в отчаянии, только и разговоров, что это переход к устроению в драгуны и солдаты, страшный ропот, собрания у обозного Ломиковского, особенно у миргородского полковника Апостола, советуются о способах, как защитить вольность малороссийскую от насилий московских, читают Гадяцкий договор, заключенный при переходе Выговского на польскую сторону. Мазепа ни в чем не принимает участия, молчит и ждет: искусная, ношеная птица!

16 сентября 1707 года в Киеве Мазепа получил вместе с письмами от княгини Дольской и письмо от Станислава Лещинского. Взявши это письмо из рук Орлика, распечатавшего конверт, гетман, видимо, испугался, письмо выпало из рук его. «О проклятая баба, погубит меня!» — промолвил он; долго после того сидел молча, задумавшись, наконец сказал, обращаясь к Орлику: «С умом борюсь: посылать ли это письмо к царскому величеству или нет? Завтра посоветуемся об этом, а теперь ступай домой и молись богу, да яко же хощет устроить вещь, может, твоя молитва приятнее моей, потому что ты по-христианству живешь. Бог сам весть, что я не для себя делаю, но для вас всех и жен и детей ваших». Была ночь. Орлик, возвратясь домой, взял два рубля денег и пошел раздавать их монахам и монахиням, нищим, калекам, которые лежали в шалашах и богадельнях печерских, чтоб бог избавил его от беды. Бранили его нищие, когда он ночью стучался к ним в шалаши, думали сначала, что вор. На другой день, 17 сентября, Орлик рано уже был у Мазепы и застал гетмана сидящим в конце стола, и перед ним крест с животворящим древом; увидавши Орлика, Мазепа начал говорить: «Так как теперь перед тобою не могло то утаиться, то пред всеведущим богом протестуюсь и присягаю, что я не для приватной моей пользы, не для высших гоноров, не для большого обогащения и не для иных каких-нибудь прихотей, но для вас всех, для жен и детей ваших, для общего добра матки моей отчизны бедной Украйны, всего Войска Запорожского и народа малороссийского и для повышения и расширения прав и вольностей войсковых хочу то при помощи божией чинить, чтоб вы так от московской, как и от шведской стороны не погибли. А если бы я для каких-нибудь приватных моих прихотей то дерзал чинить, побей меня, боже, и невинная страсть Христова на душе и на теле». Проговоривши это, поцеловал крест и, обратившись к Орлику, сказал: «Надеюсь я на тебя крепко, что ни совесть твоя, ни цнота (добродетель), ни почтивость, ни природная кровь шляхецкая не допустит тебя, чтоб мне, пану и благодетелю своему, изменил; однако, для лучшей конфиденции, присягни». Орлик присягнул, но заметил: «Ежели виктория будет при шведах, то вельможность ваша и мы все счастливы, а ежели при царе, то и мы пропадем, и народ погубим». Мазепа отвечал: «Яйца курицу учат! Или я дурак прежде времени отступить, пока не увижу крайней нужды, когда царь не будет в состоянии не только Украйны, но и государства своего от потенции шведской оборонить. Уже я в Жолкве предлагал царю, что ежели король шведский и Станислав с войсками своими разделятся и первый пойдет в государство Московское, а другой в Украйну, то мы войском нашим бессильным, частыми походами и войною зруинованным, не можем оборониться, и просил царя, чтоб нам хотя 10000 от войск своих регулярных в сукурс дал, но царь мне отвечал: не только десять тысяч, и десяти человек не могу дать, обороняйтесь сами как можете. Это меня заставило послать ксендза Тринитара, капелляна княгини Дольской, в Саксонию, чтоб там, видя мою к себе инклинацию, по-неприятельски с нами не поступали; однако верность мою к царскому величеству до тех пор буду непременно продолжать, пока не увижу, с какою потенциею Станислав к границам украинским придет и какие будут войск шведских в государстве Московском прогрессы, и если не сила наша будет боронить Украйны и себя, то для чего же имеем сами в погибель лезть и отчизну погубляти?» Станиславу Мазепа отвечал 18 сентября, что указа его не может исполнить и что-либо начать по следующим причинам: 1) Киев и другие фортеции в Украйне великими гарнизонами осажены, под которыми козаки, как перепелица от ястребов, не могут головы поднести. 2) Потенция вся царская в Польше, недалеко от Украйны. 3) В Украйне начальные и подначальные, духовные и мирские, как разные колеса, не в единомысленном согласии: одни благоволят к протекции московской, другие склонны к протекции турецкой, третьи любят побратимство татарское, чиня то с природной к полякам антипатии. 4) Самусь с прочими полковниками, по недавних бунтах, опасаясь от войск польских отмщения, едва ли могут склониться к Речи Посполитой: для того надобно прежде стараться войско и целый народ по обеим сторонам Днепра привести к единомыслию. 5) Гетман имеет всегда при себе несколько тысяч войска великороссийского, которое бодрым оком смотрит на все его поступки. 6) Речь Посполитая еще раздвоена. Одно обещал Мазепа: не вредить ни в чем интересам Станислава и войскам шведским.

Слабый, замешанный в борьбу между сильными, Мазепа искал спасения себе и отчизне, матке Украйне, в хитрости, двоедуший, не хотел разрывать с царем, а между тем на всякий случай сносился с Станиславом. Но эти сношения могли ли оставаться тайною в Малороссии, знаменитой тогда доносами на гетманов? Искусная, ношеная птица, Мазепа знал это очень хорошо и не переставал трепетать с тех пор, как завел сношения с врагами царскими. Орлик знал тайну, и гетман боялся Орлика, говорил ему: «Смотри, Орлик, додержи мне верность! Ведаешь ты, в какой я у царского величества милости, не променяют там меня за тебя; я богат, а ты беден, а Москва гроши любит; мне ничего не будет, а ты погибнешь». Но донес на Мазепу не Орлик.

Мы уже встречались в нашем рассказе с генеральным судьею Кочубеем, видели, как падало на него подозрение по поводу замыслов свойственника его Петрика. Подозрение оказалось неосновательным, Кочубей продолжал оставаться с прежним значением и даже сблизился, породнился с гетманом: одна из дочерей его вышла замуж за племянника Мазепина, Обидовского; у Кочубея была еще другая дочь, Матрена, крестница гетманская. Мазепа, овдовевши, вздумал жениться во второй раз, несмотря на преклонные лета, и сделал предложение крестнице своей Матрене Кочубеевой. Отец и мать отказали на основании церковного запрещения. Но дочь смотрела иначе на дело: овладела ли девушкою странная, хотя и не беспримерная страсть к старику, стоявшему выше других не по одному гетманскому достоинству, или действовало честолюбие, желание быть гетманшею, — только она позволила себе убежать из отцовского дома в гетманский. Возвратившись назад по настоянию Мазепы, она продолжала с ним переписку. Некоторые письма гетмана любопытны, например: «Мое серденко! Зажурилися, почувши от девки (присланной Матреною) такое слово, же ваша милость за зле на мене маешь, же вашу милость при себе не задержалем, але одослал до дому; уважь сама, щоб с того виросло: першая: щоб твои родичи по всем свете разголосили, же взяв у нас дочку у ноче кгвальтом и держит у себе место подложнице. Другая причина, же державши вашу милость у себе, я бым не могл жадною (никакою) мерою витримати (удержаться), да и ваша милость также, мусели бисмо (должны были бы) изсобою жити так, як малжинство (брак) кажет, а потом пришло бы неблагословение од церкви и клятва, жебы нам с собою не жити. Где ж бы я на тот час подел, и мне б же чрез тое вашу милость жаль, щоб есть на потом на мене не плакала». Другое письмо: «Мое сердце коханое! Сама знаешь, як я сердечне шалене (безумно) люблю вашу милость; еще никого на свете не любив так; мое б тое щастье и радость, щоб нехай ехала да жила у мене, тилко ж я уважав, який конец с того может бути, а звлаща (особенно) при такой злости и заедлости твоих родичов? Прошу, моя любенко, не одменяйся ни в чом, яко юж не поеднокрот слово свое и рученку дала есь, а я взаемне, пока жив буду, тебе не забуду».

Отослав Кочубеевну домой, Мазепа этим не помешал ее родителям разголосить о похищении и позоре. На упреки отца он отвечал следующим письмом: «Пан Кочубей! Пишешь нам о каком-то своем сердечном горе, но следовало бы тебе жаловаться на свою гордую, велеречивую жену, которую, как вижу, не умеешь или не можешь сдерживать: она, а никто другой причиною твоей печали, если какая теперь в доме твоем обретается. Убегала св. великомученица Варвара пред отцом своим, Диоскором, не в дом гетманский, но в подлейшее место, к овчарам, в расселины каменные, страха ради смутного. Не можешь никогда быть свободен от печали и обеспечен в своем благосостоянии, пока не выкинешь из сердца своего бунтовничьего духа, который не столько в тебе от природы, сколько с подущения женского, и если тебе и всему дому твоему приключилась какая беда, то должен плакаться только на свою и на женину проклятую гордость и высокоумие. Шестнадцать лет прощалось великим и многим вашим смерти достойным проступкам, но, как вижу, терпение и доброта моя не повели ни к чему доброму. Если упоминаешь в своем пашквильном письме о каком-то блуде, то я не знаю и не понимаю ничего, разве сам блудишь, когда жонки слушаешь, потому что в народе говорится: Gdzie ogon rzondzi tam pewnie glowa blondzi (где хвост управляет, там голова в ошибки впадает)».

После таких объяснений разгорелась непримиримая вражда. Мазепа, получая известия, что мать мучит его возлюбленную, кричал о мщении. «Сам не знаю, — писал он Матрене, — що з нею, гадиною, чинити? Дай того бог з душею разлучив, хто нас разлучает! Знав бы я, як над ворогами помститися, толко ти мине руки звязала. Прошу и велце, мое серденко, яким колвек способом обачься зо мною, що маю с вашей милостью далей чинити; боюж болш не буду ворогам своим терпети, конечно одомщение учиню, а якое, сама обачишь».

Кочубей спешил предупредить гетмана.

В сентябре 1707 года в страшном Преображенском приказе сидел его начальник, князь Федор Юрьевич Ромодановский с товарищами; перед ним стоял монах и рассказывал: «Я из севского Спасского монастыря иеромонах, зовут меня Никанором; в нынешнем июле месяце ходил я на богомолье в Киев с товарищем монахом Трифилием и крестьянином того же Спасского монастыря. На возвратном пути в Батурине сели мы на базаре на площади за городом возле земляного вала; тут подошел к нам батуринский козак, расспросил, кто мы такие, и позвал нас к наказному гетману Василью Кочубею, говоря, что Кочубей к странным и прохожим людям милостив. Мы, по тем его словам, пошли к Кочубееву дому и зашли наперед к вечерне в церковь Введения. В церкви была жена Кочубеева, Любовь, и как шла она после службы к себе в сад, мы ей поклонились; она спросила нас — что за люди? Позвала к себе ужинать и ночевать и приказала челяднику своему отвести нас к мужу в хоромы, где хлопцы пели вечерню без священника. Кочубей спросил нас, кто мы такие? Дал нам по шести денег, велел накормить и отвести избу на ночь. Переночевавши, ходили мы к заутрени в ту же церковь Введения. Прилучился день воскресный; самого Кочубея в церкви не было, но жена его была, и когда мы ей кланялись за то, что у них в доме ночевали, и сказали ей, что идем домой, то она стала нас унимать, чтоб отслушали у них в церкви обедню и обедали бы у них, но мы ей сказали, что обедню будем слушать в гетманской каменной церкви, что в замке. Но когда перед обеднею мы были на базаре, покупали харчи на дорогу, подошел к нам Кочубеев челядник и стал опять звать к обедни и обедать к своему пану. Мы послушались, отстояли обедню у Кочубея, и потом пошли к нему на двор обедать, и обедали вместе с большим Кочубеевым сыном, Васильем, за одним столом, а товарищ наш, крестьянин, обедал за особым столом с челядниками. После обеда, выспавшись, Кочубей позвал нас к себе в хоромы, меня и Трифилия, без крестьянина; пришла жена его из других хором, принесла по холсту польского полотна да по два полотенца и нас обоих подарила, а сам Кочубей дал мне два рубля денег в монастырь архимандриту с братьею на милостыню, мне одному дал ефимок, а Трифилию чехами семь алтын да обоим нам в дорогу большой пирог. Принявши все это, мы стали с ними прощаться, но Кочубей унял нас у себя ночевать и, взявши у нас свои дары, положил в той же светлице на стол и накрыл ковром, а нас послал с челядником в особую светлицу ночевать. На другой день после заутрени и обедни челядник позвал к Кочубею в сад одного меня, в саду был Кочубей с женою вдвоем; увидав меня, позвали к себе, а челяднику велели выйти вон; ввели меня в шатер, в шатре образ богородицы, писан на полотне живописным письмом в черной раме, и перед этим образом начал Кочубей мне говорить: «Можно ли тебе верить, хотим мы с тобою говорить тайное, не пронесешь ли кому?» Я, смотря на образ и перекрестясь, сказал: о чем вы будете мне говорить, не пронесу никому. Тут Кочубей с женою начали гетмана Ивана Степановича Мазепу бранить: бездельник он бл... сын и беззаконник! Я у них спросил: за что они гетмана бранят и какой он беззаконник? И они говорили: хотел он нашу родную, а свою крестную дочь взять замуж; мы ее за него не отдали, потому что она ему крестная дочь, и он, зазвавши ее к себе в гости, изнасиловал. После этих слов жена Кочубеева послала мужа из саду на двор к челобитчикам, а сама вышла со мною из шатра, взяла меня за руку и, идя со мною по саду, говорила: такой он, гетман, вор, хотел нас разорить. Был он у нас в доме на именинах мужа моего, 1 января, и говорил нам, для чего мы своей дочери за него не отдали? И я ему го верила: полно тебе коварничать! Не только ты дочь нашу изнасиловал, ты и с нас головы рвешь, будто мы с мужем переписывались в Крым. Гетман меня спросил: почему вы знаете, что я это за вами ведаю? И я ему говорила: писарь твой, умирая, дал мужу моему письмо своей руки, что ты на нас затевал, именем мужа моего писал в Крым, и гетман мне сказал: вольно вам на мертвого моего писаря лгать, письму его я не верю. Если бы, говорила Любовь Кочубеева, великий государь шел чрез Батурин, то я бы на гетмана сама побила челом и обо всем донесла.

Этим разговор наш с нею кончился; опять обедали мы с Кочубеевым старшим сыном, и после обеда на прощанье Кочубей сказал мне, чтоб я приезжал к нему вместе с архимандритом, а он даст нам в монастырь вкладу, лошадей, коров, овец, а если архимандрит не поедет, то я бы и один приезжал поскорее. Архимандрит не поехал, потому что он в Севске ведает духовные дела, а послал к Кочубею меня да Трифилия, послал с нами заздравные просвиры да шесть хлебов. 26 августа приехали мы в Батурин, поднесли Кочубею просвиры, хлебы и ночевали у него. На другой день поутру рано пришла к нашим светлицам какая-то женщина, велела мне выслать Трифилия и крестьян, приехавших вместе с нами, и сказала: велел тебе наказной гетман Кочубей ходить к себе без обсылки, усмотря, как у светлиц его людей не будет, а как к нему в светлицы пойдешь, у светлиц двери запирай. Я в то же число в полдни пошел к нему и, идучи у сеней и у светлиц, прошед три жилья, двери запер закладками и крючьями, и пришел до его спальни, у которой двери завешаны были ковром. Когда я сотворил Иисусову молитву, Кочубей вышел ко мне из спальни один, спросил, нет ли кого со мною других людей и заперты ли все двери? Сам пошел осмотреть, вправду ли все двери заперты, и, возвратясь, заставил меня целовать крест, что я не пронесу ничего, что он мне будет говорить. Тут пришла жена его. Любовь, принесла крест благословящий, писанный на деревянной доске, и говорила с великим плачем: как бог страдал на кресте за нас, так и нам надобно умереть за великого государя! Все мы трое поцеловали крест, и Кочубей стал мне говорить: гетман Иван Степанович Мазепа хочет великому государю изменить, отложиться к ляхам и Московскому государству учинить пакость великую, пленить Украйну, государевы города. Я спросил: которые города хочет пленить? Кочубей отвечал: об этом я скажу, а ты ступай в Москву и донеси боярину Ивану Алексеевичу Мусину-Пушкину немедленно, чтоб гетмана захватить в Киеве, а меня бы уберечь, чтоб гетман меня не убил. И дал он мне семь золотых червонных да 12 ефимков на наем подвод, и я для того извету и приехал в Москву».

Прошло четыре месяца, дело потухло в Москве, но разгорелось в Малороссии в начале 1708 года. Киевский воевода князь Дм. Мих. Голицын переслал Головкину письмо ахтырского полковника Федора Осипова от 16 февраля. Полковник писал, что 8 февраля в Ахтырку приехал тайно полтавский спасский поп Иван Святайло от бывшего полтавского полковника Ивана Искры и потребовал, чтоб полковник повидался с Искрою для нужного государева дела. Полковник съехался с Искрою в пасеке своей над речкою Коломаков; Искра, под именем божиим и под клятвою душевною, являя верность к великому государю генерального судьи Василия Кочубея и свою, сказал: «Послал меня Кочубей изъявить тайну, что гетман Иван Мазепа, согласившись с королем Лещинским и с Вишневецким, умышляет на здравие великого государя, как бы его в свои руки ухватить или смерти предать. Хотел он это сделать во время приезда в Батурин Александра Кикина: гетман думал, что под именем Кикина приедет сам государь, и велел, как будто для встречи, поставить своих верных жолнеров и слуг, которые у него от короля Лещинского, с заряженными ружьями, и приказал им, как государь войдет во двор, выстрелить в него; узнавши же, что царского величества тут нет, один Кикин, велел жолнерам разойтись. И теперь всячески старается и на том положил, чтоб государя предать смерти или, схватив, отдать неприятелю. В прошлый Филипов пост, собравшись с полками своими, хотел идти войною на великороссийские города, и это злое намерение не сбылось за оттепелью, река Днепр не стала. Теперь умышляет, как бы ему Днепр с полками перейти и в Белую Церковь убраться; совокупясь с полками той стороны и соединясь с королем Лещинским или Вишневецким, хочет государеву державу разорить. А полки той стороны давно ему присяжны, для того он их там и населил; все свои скарбы и пожитки одни за Днепр выпроводил, другие с собою возит. Во всех полках регименту своего, будто по именному государеву указу, велел брать поборы великие с козаков, чего никогда не бывало, с каждого козака от коня по талеру, а от вола по копе, и то делает от злохитрия своего, как бы народ отягчить и возмутить, а особо с мещан взял на жалованье сердюкам. Да и такое в народе возмущение разгласил, будто царское величество велел козаков писать в солдаты, и уже голота готова втайне и на шатость ждет его повеления. А Войско Запорожское, тайно подсылая, прельщает и стращает, будто царское величество, не любя их, велит разорить и место их опустошить, а запорожцы, испуганные, готовы к войне. Старшина генеральная и полковники, хотя подозревают и ведают про его злое намерение, однако известить великому государю не смеют, одни — по верности к гетману, другие — из страха, третьи — видя к нему милость государя, что не поверит. А лучше всех про то знает ближний его секретарь, генеральный писарь Орлик, через которого всякие тайны и пересылки отправляются. Кочубей и Искра царскому величеству доносят и милости просят, чтоб сие верное доношение до времени у царского величества было укрыто для того, что некто из ближних секретарей государевых и князя Александра Даниловича ему о всем царственном поведении доносят и о сем если уведают, тотчас ему дадут знать. Теперь Кочубей, отбиваясь от судейства, чтоб ему не быть при гетманской измене, притворился больным и живет в имении своем Диканьке, а Искра живет в Полтаве, с собою в поход гетман его не взял, потому будто в войске он не потребен»

Ахтырский полковник не удовольствовался тем, что дал знать о деле киевскому воеводе; от 23 февраля Петр. получил письмо от московского коменданта князя Матвея Гагарина: «Февраля 22 пришли на Красное крыльцо два человека черкас и сказали полковнику, что присланы-де мы из Ахтырки от полковника с великим царственным делом до царского величества, и явили мне три письма: одно подписано на имя твоего величества, второе к сыну твоему, государю царевичу, третье к князю Александру Даниловичу. И в письме сына твоего, государя царевича, написано от ахтырского полковника, что послан писарь от него и с ним приказано на словах донесть. И, применяясь к твоим, государевым, указам о подметных письмах, то письмо, которое подписано на твое, государево, имя, чел я, и написано будто об измене господина гетмана, и, выразумев, что се приносят на него неприятели его, отставной полковник, и того, государь, писаря, не расспрашивая поведению того письма, послали его за крепким караулом в Угрешский монастырь, чтоб он того не гласил никому. Сию ведомость явил малому числу господам министрам, и полагают, что взводят то на него по ненависти, и явили мне, что и прежде о нем такие наветы были».

Головкин 9 марта написал ахтырскому полковнику: «Всемилостивейший государь, выслушав дело, изволил милостиво принять, и вас за то уведомление, видя вашу в том верность, премилостиво похваляет, и повелел мне к вашей милости указом своим с сим нарочно посланным господином офицером писать, дабы ваша милость немедленно по получении сего виделись с господином полковником Искрою и объявили ему, что его царское величество верность его и объявление, которое он вашей милости учинил, принял милостиво. И понеже желает его царское величество яко о таком важном деле сам от него, Искры, и от вас о том деле изустно слышать, того ради указал вам собще с ним, господином Искрою, ехать как наискорее чрез Смоленск в войско к его царскому величеству, а до времени извольте сие содержать в высшем секрете, ибо его царское величество желает то зло чрез вас упредить, дабы Малороссийскому краю не произошло какого зла, как и в прошедших летах бывало от такого возмущения и невинных кровопролития». На другой день, 10 марта, отправлено было к Мазепе собственноручное письмо царя: «Пред приездом моим к Москве явился чернец с таким же злом, как и Соломон бывшей, и я о том хотел накрепко разыскивать, от кого то происходит, но скорый мой отъезд в Польшу помешал тому, и для того я сие дело отложил было до свободного времени. Но понеже, как всегда обычай есть, что зло тихо лежать не может, и ныне паки уже не чрез сего чернца, но и чрез особливых посланных явно в том себя явили Кочубей и Искра (бывший полковник), где, чаю, конечно быть Апостоленку; что я, видев, уже далее отлагать опасаюсь, и для того вам сие, яко верному человеку, объявляю, чтоб каким образом оных воров поимать (ибо я чаю в сем деле великому их быть воровству и неприятельской факции), к поиманию же их такое свое мнение объявляю, что мы их присланных отпустим, якобы веря им в том, чтоб оные Кочубей и прочие, будто бы ради лучшего ведения в том деле, сами к нам приехали, ибо ежели б явно послать по них, то б, чаю, конечно ушли, но сим подлогом чаем их приманить, двух, трех, Апостоленка таким образом прибрать же. Посылаю с сим же посланным явное к вам письмо, в котором написано, дабы вы несколько с ним козаков к Быхову послали от себя с добрым командиром, которого командира вы по сему письму учините Апостоленка, и так сим тихим образом всех трех можем в руки получить; к сему же то объявляем, что ежели вы и кроме сего способу можете их всех трех достать, то, не упуская времени, немедленно поимав и сковавоных, к нам пришлите, а ежели чаете, что уйдут, то лучше чрез сей случай, а пока оные попадутся, извольте о сем деле тихо держать, якобы не ведаете о сем. Два полка, которые для скорого похода шведского задержаны были в Смоленску, ныне посылаем немедленно к вам, при сем же просим вас, дабы вы о сем нижадной печали и сумнения не имели».

Между тем сам Кочубей не раз присылал с доносом на Мазепу и требовал, чтоб царь прислал к нему для свидания кого-нибудь из верных особ. Головкин отвечал ему из Бешенкович 11 марта: «Царское величество, рассудя о том, что таких важных дел, кроме знатнейших и верных особ, поверить невозможно, а посылка такой знатной особы в дальнее расстояние не могла б быть тайно, и чтоб не учинить тем подозрения; того ради указал мне к вашей милости писать, дабы ваша милость как наискорее приехал секретно в ближние места к Смоленску, где б я мог с вами видеться и о том деле разговаривать и советовать, дабы то злое начинание возможно было упредить, и какую б верную особу избрать на место того подозрительного, не умешкав; ибо ежели б такая перемена учинилась, а готовой бы особы не было, то б могло из того возмущение и Малороссийскому краю разорение и невинных кровопролитие произойти».

Из Бешенкович Головкин уехал в Витебск и отсюда писал Петру 18 марта: «Сего числа возвратился сюда от гетмана поручик Ушаков и привез от него лист к в. в-ству; он же, гетман, в листу своем ко мне пишет: ваше в-ство изволил ему указать тех воров, в руки поймав, послать к Москве, и надеется на помощь божию, что скоро приберет их в руки; только ежели их посылать к Москве, то боится он, гетман, чтоб не учинилось от полковников (которые им мало не все свойственные) в войску возмущение, которых подлинно тою посылкою может он, гетман, подвигнуть к себе на вражду и ненависть, и нарекут они, не зная подлинно без розыску и обличения их воровства, огласят в народе, что безвинно, с приватной его, гетманской, вражды то чинится, как и наперед сего было на него многое нарекание, когда и не такую знатнейшую особу, но пьяницу Палея, не объявя его вины, без всякого войскового суда, отослал к Москве, понеже и без того московским его духом называют. Того ради просит гетман, чтоб ваше в-ство повелел тех доносчиков с Москвы или в Киев, или в Батурин прислать и тамо о том воровстве очною ставкою розыскать, чтоб оное всем было явлено и не имели б на него нарекания. Того ради, государь, заблагорассудили мы до гетмана писать, дабы он, когда их в руки получит, не посылал к Москве, а прислал бы в Киев. И мнится нам, государь, что ежели он, гетман, их всех изловит, то не худо их взять и начало розыску учинить для удовольствия ему, гетману, и малороссийскому народу в Киеве, а потом мочно взять их, куда изволение ваше будет». Петр отвечал ему на это из Петербурга 6 апреля: «Когда получит гетман в руки тех, о которых к нему писано, и чтоб их оной прислал в Киев для нарекания на него от народа, и когда оные будут в Киеве, то лучше там разыскивать князь Дмитрию по прошению гетманскому, и для того и всех их, и письма, и чернеца с Москвы послать в Киев же (только надлежит оных за крепким караулом держать и чтоб солдаты стояли у них из тех двух присланных полков, а не из жилых). А когда тот розыск о гетманском деле кончится, тогда конечно надлежит их взять ближе и о факциях спрашивать, что князь Дмитрию не сделать».

6 апреля Головкин уже извещал Петра, что доносчики отдались в руки правительства, и спрашивал, как с ними поступить? «Получили мы от гетмана Мазепы письмо, что Кочубей и Искра, уведав о приближении посланных его для взятия их к маетности Кочубеевой, Диканьке, ушли сначала на Коломак, где нарочно в пасеке своей Искра сделал для уходу крепость, а потом, увидя, что в оной не могут борониться, побежали к Самаре, но и тамо, когда посланные гетманские, разделяся, зашли им перед, тогда они, оставя тот путь, ушли в местечко Ахтырского полку, именуемое Красный Кут, и обретаются под защищением ахтырского полковника Федора Осипова. Гетман зело опасается, чтоб ему не пострадать от соумышленников Кочубеевых и Искриных, а наипаче того, дабы они, обретаючись свободно и безопасно в близком от Полтавы расстоянии, видя свою крайнюю погибель, не возмутили против него на убийство народа малодушного чрез сродников своих, которых много есть знатных людей и при нем, гетмане, ныне в Хвастове и во всех полках. И для того зело он просит о посылке туды, в Ахтырку, указу о выдаче их и о присылке оных в Киев для розыску. И мы о сем зело было опечалились, дабы те воры не ушли за рубеж, в Крым или б не пристали к Булавину и запорожцам, но потом обрадовали нас присылкою поручик Озеров и капитан Дубенский, посланные к ним с письмами, что съехались они в местечке Ахтырского полка Богодухове, и тою-де присылкою зело благодарны и, на милость в. в-ства надеясь, едут они купно с ними на Белгород к Смоленску. Просим немедленно указа, где повелишь ими розыскивать, в Смоленске ль или в Киеве, и кому розыскивать? И от гетмана Мазепы требовать ли кого присланного с обличением на них, и, если явится их воровство, укажешь ли их пытать, а сюды, государь, в польские городы, кажется, брать их для розыску ради огласки от поляков не надлежит. И мы к гетману о всем том дали знать и обнадежили его вашею милостию и что будут они по приезде в Смоленск окованы, и чтоб он нимало не сомневался о том, чтоб их наветам какая подана была вера».

Петр отвечал 14 апреля: «Розыскивать лучше в Смоленску, а гетману прислать два указа: один тайной, чтоб он ведал про явной и не сумневался о оном, а в явном написать, что извещали на него в некоторых важных делех, и для б того он прислал кого от себя на тот розыск, а сей явной указ для Малороссийского краю, дабы видели, для чего оные держатся и что без суда никому никакого озлобления не чинится, а в Киев ныне посылать опасно, понеже не знаем, куды неприятельские будут обороты, и ежели на Украйну, тогда оных там держать сам знаешь каково». 18 апреля Кочубей, Искра и ахтырский полковник приблизились к Витебску и остановлены в миле от города на панском пустом дворе; с ними приехали: священник Иван Святайло с сыном, сотник Петр Кованко, крещеный жид Петр Яковлев, ездивший прежде с доносом от Кочубея в Москву, двое писарей, племянник Искры да 8 человек людей. На другой день, 19 апреля, Головкин и Шафиров ездили к гостям и прежде всего занялись расспросом ахтырского полковника, который показал уже известное из письма его к князю Голицыну. Потом был вызван из своей светлицы Кочубей, обнадежен милостию. великого государя и спрошен: с чем приехал — пусть объявит? Кочубей подал статьи:

1) в 1706 году говорил гетман мне в Минске наедине, что обещала и уверила его княгиня Дольская, мать Вишневецких, сделать его князем черниговским и Войску Запорожскому выпросить желаемые вольности у короля Станислава, ее близкого родственника; обещала она ему это в селе Белой Кринице на Волыни, где гетман крестил вместе с нею дитя у князя Януша Вишневецкого и говорил с нею много как в доме князя Януша, где пробыли вместе два дня, так и едучи на одних санях от Белой Криницы до Брод. Мазепа хвалился перед всеми, что княгиня Дольская прислала ему постель дорогую и хорошую и музыкантов с инструментами.

2) Однажды бранил Огинского, гетмана польного литовского, говоря: уже все паны от царя отстали, только он один, баламут, держится.

3) Когда в Батурин пришла весть, что король Август, оставивши Польшу, уехал в Саксонию к королю шведскому, то Мазепа сильно обрадовался и сказал в шутку: ох, чего боялись, того не убоялись!

4) В 1707 году, когда получено было известие, что в Пропойске и других городах белорусских литовские люди, бывшие под начальством Синицкого, вышедши из Быхова, перерезали русские отряды, то гетман начал этому смеяться и немерною радостью веселиться, много пил и нас поил, пил здоровье княгини Дольской, говоря: выпьем за здоровье княгини, ее милости, потому что пани знатная и разумная, моя голубка!

5) Говорил мне гетман, что король шведский пойдет из Саксонии в Польшу, а из Польши прямо на Москву, чтоб там поставить другого царя, а под Киев пойдет король Станислав со всеми польскими войсками, при которых будет и шведский генерал Реншольд с своею дивизиею. «И когда, — говорил гетман, — просил я у царя войска для обороны Киева и всей Украйны, то он мне сказал: довольно у вас своих войск, козацких и московских, которые теперь у вас. Так при наступлении короля Станислава придется соединиться с его войсками», — покончил гетман.

6) Когда я пришел просить позволения сделать торжественное обручение дочери моей с Чуйкевичем, то он мне сказал, чтоб я пышного обручения не делал и людей немного сбирал и свадьбою не спешил: как будем с ляхами в единстве, сказал он, то найдется для твоей дочери между ними жених, знатный какой-нибудь шляхтич, который твоей фортуне доброю будет подпорою, ибо хотя бы мы ляхам по доброй воле и не поддались, то они нас завоюют и непременно будем под ними. Я пришел в ужас от этих слов; сказал об них свату Чуйкевичу, и мы положили обвенчать детей наших без откладывания, что и сделали.

7) Сербский епископ Рувим, бывши у гетмана, заехал ко мне и говорил: гетман сильно печалился и слезно плакал, что царь наложил тяжкую подать лошадьми, гетман не знает, что вперед и делать.

8) Дочь моя, выданная за Чуйкевича, крестила вместе с гетманом жидовку; при этом случае Мазепа сказал ей, что Москва крепко старается взять всю малороссийскую Украйну.

9) Иезуит Заленский, ректор винницкий, будучи в Киеве, говорил: вы, паны козаки, ничего не бойтесь от шведа, который не на вас сбирается, а на Москву. Тот же ксендз говорил: никто не ведает, где огонь кроется и тлеет, но как разом вспыхнет, то пожар этот не легко можно будет потушить.

10) Будучи в Киево-Печерском монастыре, Мазепа запирался с полковниками и читал условия Гадяцкой комиссии, бывшей с ляхами при Выговском в измену его. И если б теперь не было намерения изменить, то зачем читать гадяцкие условия, заключенные с ляхами?

11) В декабре 1707 года пронеслась весть, что господин Кикин едет в Батурин, а вслед за ним сам государь с тем, чтоб гетмана взять в Москву; тогда Мазепа собрал 390 человек сердюков и устроил их при себе под начальством полковника Чечела, намереваясь обороняться и отстреливаться от великого государя, а сначала хотел уехать в Гадяч для защиты. Это верно, потому что преданные слуги гетманские сказывали на другой день, что они прошлую ночь провели с оружием наготове.

12) Ксендз Заленский приезжал на праздник Рождества Христова в Батурин, и пан Орлик, тайно один его встретивши, тайно же проводил в гетманский хутор под селом Бахмачем, откуда ночною порою приезжал ксендз к гетману на Гончаровку.

13) Есть в Полтаве козак Кондаченко, которого он посылал многократно к разным султанам и самому хану с словесными наказами. Мнится, что делал он это для того только, чтоб познакомиться с ними и получить доверие, дабы при удобном случае мог употребить их на свою пользу.

14) Пируя у меня и подвеселившись, когда начали пить за его здоровье, сказал со вздохом: «Благодарствую за приязнь, но что мне за утеха, когда я живу, не имея никогда совершенной надежды своей целости, безо всякого обеспечения, ожидая как вол обуха». Тут же говорил жене моей, хвалил гетманов изменивших, Выговского и Брюховецкого: «Хорошо начали Выговский и Брюховецкий, что хотели из неволи выбиться, но злые люди им в том помешали. И мы хотели бы о своей будущей целости и вольности войсковой промыслить, да не имеем еще теперь способу, особенно же потому, что не все наши в одномыслии находятся: вот и твоему мужу я несколько раз намекал о таких мыслях, как бы нам обеспечить целость нашу на будущее время как для себя, так и для потомства, но он ни одним словом мне не поможет, ни от кого не имею помощи, ни на кого не могу положиться. А другая трудность та, что орды не за нас: хан велел отвечать мне, что турецкий султан приказал ему держать орду крепко и ни к кому на помощь не посылать; на орду нет надежды, а тут, в Украйне, стоят хорошие московские войска, в Белой Руси хотя и дурные, но много их».

15) Говорил полковникам: может быть, вы думаете, что я намерен гетманство передать Войнаровскому; этого я не желаю; вольно вам будет выбрать на этот уряд кого хотите из среды себя, а Войнаровский проживет и своим отцовским куском, и тем, что я собрал. Я и теперь готов вам уступить гетманство; если между вами есть человек, который бы мог сейчас отчизну свою спасти, я ему уступлю гетманство, а если на меня эту тягость возлагаете, то извольте меня слушаться и на мой повод смотреть. На турок и татар нет нам никакой надежды, так надобно из другой бочки дело свое начинать, а уговорившись и постановивши на мере, надобно вдруг и за сабли приниматься.

16) Держит при себе слуг породы ляшской и употребляет их для всяких своих посылок, каких ему не позволено без именного указа великого государя.

17) Не исполняет царского указа, которым запрещено пропускать людей на ту сторону Днепра; переселенцев не велел задерживать, а мать его, игуменья, людьми с этой стороны населила великие слободы на той стороне; города и села этой стороны потерпели сильный ущерб в населении, а остальные, уменьшенные в своем числе люди с великим отягчением кормят охотницкое войско, и от такой тяжести и последние хотят уходить на западную сторону.

18) На Коломацкой раде положено, чтоб малороссийские люди с великороссийскими женились между собой, но гетман не только жениться, запрещает малороссиянам и звать к себе в гости великороссиян.

19) Укрепления малороссийских городов обветшали, и гетман не заботился о поправке; Батурин двадцать лет стоит без починки, от чего валы около него все осунулись и обвалились, так что и одного дня в нем от неприятеля отсидеться нельзя. Благоразумные особы рассудят, откуда происходит такое нерадение, а Гончаровку свою укрепил и обнес валом для неизвестной цели.

20) Запорожцам грозит и остерегает их, что великий государь велит их истребить.

21) Когда пронеслась весть, что запорожцы, соединясь с татарами, хотят идти под слободские города, то гетман сказал: «Эх, какие-сякие! Если бы что хотели делать, так бы уж делали, а то только разглашают, будто дразнят».

22) Одна близкая к гетману особа при разговоре о войнах с татарами сказала: «Теперь об этом нечего говорить: татары скоро нам понадобятся». 23) Русинович, мещанин львовский, рассказывал в Батурине, что он от Сенявского, Тарла, Хоментовского и Потоцкого письма привозил к гетману; рассказывал, что гетман коронный Сенявский говорил ему: «Разведай, что на Украйне делается, и особенно, склонны ли к нам козаки или нет? И предложи самому Мазепе, чтоб был с нами, и пусть козаки будут к нам доброжелательны, если хотят, чтоб им было хорошо, ибо мы наверное знаем, что государь шведов не выдержит и козаки, если при нем останутся, погибнут, а, будучи за нами, остались бы в целости и при своих вольностях». Когда я, говорил Русинович, доносил об этом Мазепе, то он отвечал мне: «Бог свидетель, что я панам полякам доброжелателен; не был бы я шляхтичем, не был бы сыном коронным, если б всего добра Короне Польской не желал; вижу я и сам, как государь оскорбил Польшу, он и Украйну отяготил; сам не знаю, что с собою делать? Если до чего дойдет, я не смогу удержать козаков на какую сторону устремятся».

24) Скарб войсковой арендованный без надлежащего надзора находится: это больше гетманский скарб, чем войсковой, как хочет гетман, так его и употребляет, отчего денег запасных в том скарбу нет, только что платят полкам охотницким да содержат приезжих посланников. Индукта, т. е. сбор мыта, изначала всегда индуктою войсковою называется, а потом отдана была в казну монаршую; я хорошо знаю, что когда в Киеве был на воеводстве боярин Петр Васильевич Шереметев, то у него индукторы откупали индукту и откупные деньги отдавали ему на ратных государских людей, а теперь один гетман 50000 золотых в год собирает на себя и, только что будет сверх 50 тысяч, из того старшине по нескольку сот золотых уделяет. Но для чего этим великим скарбом гетману обогащаться, а не отдать его в казну монаршую на жалованье ратным людям, находящимся в Малороссии? Хотя бы в этом обнаружилась власть великого государя над Малороссиею! И не сыщется ни один человек в войске и в народе, который бы по этой индукте стал скорбеть и тужить, потому что никто бы от этого ничего не потерял, а гетману довольно было бы десяти городов полка Гадяцкого, с которых собирает всякие подати, довольно было бы пяти волостей и значительных сел, приписанных к гетманскому уряду. Не малый доход гетману с порукавичных арендовых, которые теперь умножились, и чрез это умножение аренда стала тяжка простому народу, потому что арендарь, давши большую сумму денег за аренду, дороже продает горелку. Прежде полковников выбирали вольными голосами и позорной симонии было не слыхать, а теперь за полковничьи уряды гетман берет взятки: будь хотя самый достойный человек, но если нет у него денег, никогда не получит полковничества, а получит тот, у кого есть деньги.

К доносу Кочубей приложил думу, сочиненную будто бы Мазепою. В этой думе выражается сетование о розни, господствующей между малороссиянами, и призыв добывать права саблею. Вот эта дума.

Дума II. Гетмана Мазепы, в которой знатное против державы великого государя оказуется противление:

Все покою щире прягнут,/ А не в оден гуж все тягнут,/ Той направо, той налево,/ А все братя: то-то диво!/ Не маш любви, не маш згоды,/ От Жовтой взявши Воды./ През незгоду все пропали,/ Сами себе звоевали. /Ей, братица, пора знати,/ Що не всем нам пановати,/ Не всем дано усе знати/ И речами керовати./ На корабель поглядемо,/ Много людей полечимо,/ Однак стирник сам керует,/ Весь корабель управует;/ Пчулка бедна матку мает/ И оной послухает./ Жалься, боже, Украини!/ Що не вкупе мает сыни;/ Оден живет и с погани/ Кличет, сюда атамани!/ Идем матки ратовати!/ Недаимо ей погибати!/ Други ляхом за грош служит,/ По Украйне и той тужит:/ Мати моя старенькая!/ Чом ты велми слабенкая!/ Розно тебе розшарпали:/ Кгди аж по Днепр турком дали:/ Все фортель щоб зслабела,/ И аж вконец сыл немела;/ Третий Москве юж голдует/ И ей верно услугует;/ Той на матку нарекает,/ И недолю проклинает:/ Лепте было не родити,/ Нежли в таких бедах жити./ От всех сторон ворогуют,/ Огнем, мечом руинуют,/ От всех немаш зычливости,/ Ане слушной учтивости;/ Мужиками називают,/ А подданством дорекают,/ Чом ты сыновне учила,/ Чом от себе их пустила?/ Лепше было пробувати,/ Вкупе лихо отбувати,/ Я сим бедный нездолаю,/ Хиба тилко заволаю,/ Ей, панове енерали,/ Чому ж есте так оспали?/ И вы, панство полковники,/ Без жадной полетики,/ Озметеся все за руки /Не допустит горкой муки/ Матце своей болш терпети,/ Нуте врагов, нуте быти./ Санопали набывайте!/ Острых табель добувайте,/ А за веру хоц умрете/ И волностей боронете,/ Нехай вечна будет слава,/ Же през шаблю маем права.

Того же 19 числа спрошен был Искра и объявил, что письмо ахтырского полковника Федора Осипова к князю Голицыну написано с его слов; поехал он к Федору Осипову по совету Кочубея, и доношение их общее, как Кочубеево, так и его. О согласии Мазепы с Лещинским и Вишневецким, о умысле на здоровье царское и что в приезд Александра Кикина Мазепа велел стрелять, — то он все слышал от судьи Кочубея, а сам в то время не был и ни от кого от других о том секрете не слыхал. А про то, будто великий государь повелит козаков писать в солдаты, слышал он, Искра, сам от самого гетмана в Киеве, и при том были полковники миргородский, прилуцкий, черниговский. О прельщении Войска Запорожского и о возмущении их сказывали ему запорожцы, которые часто у него бывают, а иногда и зимуют: сказывали они, что посылал гетман с теми речами трижды хорунжего киевского и велел им будто для опасения от великого государя крепить свой город и никуда не разъезжаться и быть в сборе до указа его.

Самый важный пункт доноса был пункт о злоумышлении на жизнь государя. С него и должен был начаться розыск. 21 апреля Кочубею и Искре дана была очная ставка, так как Искра показал, что о злоумышлении на жизнь государя он слышал от Кочубея, но в донесении Кочубея дело было рассказано не так, как в письме ахтырского полковника к князю Голицыну, писанном со слов Искры: именно в донесении Кочубея не было об умысле Мазепы умертвить царя или, схватив его, отдать неприятелям; также не было о намерении Мазепы идти на великороссийские города. На очной ставке Кочубей сказал, что он Искре о убийстве великого государя в приезд Александра Кикина, и об умысле, чтоб великого государя, поймав, отдать неприятелям, и о походе гетманском на великороссийские города не говорил, а говорил так, как написано в его, Кочубеевом, доношении. Искра сказал, что те слова слышал он от Кочубея, при чем была и жена последнего; тут же Кочубей говорил ему еще, что если бы зима крепка была, то Мазепа и в Филиппов пост разорил бы великороссийские города, а как его, Искру, Кочубей посылал с объявлением к Федору Осипову, то он, Искра, ему, Кочубею, говорил, чтоб обождать, пока явится воровство, и Кочубей сказал, что не надобно ждать. Кочубей говорил, что Искра ему ничего подобного не говорил. Тогда они и люди их были разведены по разным избам и отданы за караул, письма у них и прочее все отобрано и переписано.

В тот же день Искра был приведен к пытке и расспрашиваем: на гетмана он доносит по чьему наущению? И не по факциям ли, и не по подсылке ль о том какой от неприятеля на извержение гетманское такое зло взвели? Искра отвечал, что никакой подсылки к нему от неприятеля не было и ни за кем того не знает, а подучил его Кочубей тому уже с два года, наговаривая, что делает это по верности своей к царскому величеству, а он, Искра, за гетманом никакой измены не видал и ни от кого не слыхал и говаривал Кочубею, чтоб не затевал дела, но Кочубей ему сказал, что хоть умереть, а гетмана обличит. Началась пытка. После десяти ударов Искра сказал: слышал он от Кочубея, что советовался он о доносе с миргородским полковником Апостоленком и с Чуйкевичем, и что по низвержении гетмана Мазепы миргородского полковника желали они сделать гетманом, и в письме, присланном к Кочубею от Чуйкевича, написано: у нас за Днепром огонь загорается: сохрани боже, чтоб и у вас не загорелся.

Приведен к пытке Кочубей и объявил: «Правда, Искра прежде по моему наговору к делу не приставал и уже потом поехал к ахтырскому полковнику, по моему велению, охотою, а миргородский полковник и Чуйкевич писывали ко мне только о ведомостях; предостерег меня от гетманской посылки миргородский полковник, а старик Чуйкевич писал к зятю моему, своему сыну, что послан Скоропадский к великому государю с некоторыми предложениями, думают, с такими же, как и о Соломонке. Письма, что огонь загорается, Чуйкевич не писывал, должно быть Искра, не поняв дела, говорит, а что за два года я на гетмана говорил про измену, и то делал по семейной своей злобе».

Искре, в присутствии Кочубея, дано еще 8 ударов и спрашивали: что говорил он Федору Осипову об умысле Мазепы на жизнь великого государя, и то Кочубей ли ему говорил, потому что в многом Кочубей запирался? Искра отвечал: что он говорил Федору Осипову и велел писать, то все слышал от Кочубея, и объявлял ему Кочубей, что он все на гетмана взвел по собственной злобе, не видя измены, и он, Искра, ему говорил: о той злобе надлежит тебе бить челом и просить милости у великого государя; однако он, Кочубей, по свойству и по дружбе, привел его на то, что поехал с изветом.

Кочубей перед пыткою объявил: что он на гетмана написал и подал статьи и словесно доносил в измене, то все затеял ложь по злобе на гетмана. Дали ему пять ударов и спрашивали: не по подсылке ль от неприятеля и по факциям его он затеял это на гетмана, дабы его низвергнуть и выбрать другого, к тому их злому начинанию склонного? И кто в том с ним был единомышленники, и нет ли присланных от неприятеля к нему или к другим для такого возмущения на Украйну? Кочубей отвечал, что он все затеял по злобе своей на гетмана, а не с неприятельской факции, и никаких к нему подсылок от неприятеля не было, и за гетманом не ведает никакой неверности, все затеял на гетмана ложно, чая, что ему в том поверят без дальнего розыску.

Признанием Кочубея и Искры в ложном доносе дело оканчивалось: 24 апреля Головкин писал Петру: «Понеже Кочубей зело стар и дряхл безмерно, того ради мы его более пытать опасались, чтоб прежде времени не издох. А более в гетманском деле розыскивать нечего, и для того и в Киев их не посылаем, потому что во всем они винились, кроме факции или наущения от неприятеля, и ежели какую им казнь изволишь учинить, то мнится нам, что надлежит послать их в Киев и с совету гетманского повелеть о том малороссийскому народу публично огласить, чтоб они видели, что за сущую их вину то с ними учинено будет, а надлежит, государь, то дело для нынешнего сближения неприятельского, також и для лучшей надежды гетману скорее свершить».

Но Петру не хотелось оканчивать розыска; ему казалось невероятным, чтоб в такое время Кочубей и Искра затеяли дело сами собою, без побуждения от неприятелей. Он велел отослать доносчиков не в Киев, а в Смоленск. 23 мая Головкин писал ему: «Кочубея и Искру отослали мы в Смоленск; только доносим, чтоб продолжением того дела не было сумнения гетману, ибо он пишет к нам многократно, прилежно прося о прислании оных к нему в войско, а не в Киев для обличения их воровства, чтоб то народ малороссийский видел, потому-де что в народе малороссийском, а особливо в поспольстве от их единомышленников рассеиваются многие плевелы, будто его, Кочубея, и Искру до Петербурга проводили и будто на него, гетмана, ваш великий гнев, и ныне обозного генерального челядника, в Киев едущего, в местечке Оленовце за то только, что просил подводы, старшина тамошняя била с таковыми выговорами: полно уже вашего, гетманчики, панства, приедет на вашу всех погибель Кочубей. В простом народе безумные повести оглашаются, будто Кочубей в великой милости вашей здесь, а Искра будто послан гетманом города какого добывать, а когда добудет, отпущен будет на гетманство».

Петр велел привезти доносчиков опять в Витебск и снова допросить, не было ли присылок от неприятелей. Головкин донес ему от 30 мая, что Кочубея и Искру пытали, сколько возможно было по Кочубеевой дряхлости и Искриной болезни, не было ли от иных народов к ним посылки для возмущения? Кочубей и Искра стояли крепко, что не было никакой, все он, Кочубей, затеял по собственной злобе. На вопрос Головкина и Шафирова, какою казнью казнить Кочубея с товарищи, Петр отвечал: «Не иною, что какою ни есть только смертью, хотя головы отсечь или повесить — все равно; о попе, который в том же приличен, соизвольте учинить по своему рассмотрению, а Петра Яковлева вины кажется мало, только что он послан был к духовнику с письмами их, того для отпустить его жить к Москве или инуды куды в великороссийские городы, а не в малороссийские». После этого Кочубей и Искра отправлены были в Киев, а оттуда в местечко Борщаговку, в 8 милях от Белой Церкви, где стоял гетман обозом; здесь 14 июля они были казнены «при всей посполитой речи генеральной и при многом собрании всего малороссийского народа»

Это печальное дело, дошедшее до нас во всех подробностях, не требует длинных объяснений; нет нужды много распространяться о том странном мнении, по которому во всем виноваты министры Головкин и Шафиров, которые, будто бы подкупленные Мазепою, действовали пристрастно. Во-первых, чтоб говорить о подкупе, надобно иметь основания, а этих оснований нет. Во-вторых, были ли подкуплены министры или нет, они не могли действовать иначе, как действовали по тогдашним правилам, соблюдавшимся в подобных делах: как скоро доносчики порознились в своих показаниях относительно самого важного пункта, употреблялась пытка. Можно обвинить не Головкина и Шафирова, но самого Петра; можно обвинить его за это упорство в доверии к Мазепе; прежде гетман выдерживал все искушения, все прежние доносы на него оказывались ложными, но как же Петр не обратил внимания на главное, на перемену обстоятельств, на то, что новое искушение было гораздо сильнее прежних? Эта бесспорная ошибка со стороны Петра объясняется отвращением к малороссийскому безнарядью, к недостойному поведению старшины и полковников, к дрязгам, доносам, которыми они постоянно тревожили правительство; по своему характеру и стремлениям Петр, более чем кто-либо, должен был не любить порядка вещей, господствовавшего в Малороссии; нашел он там гетмана по себе, умного, благонамеренного, знал, как враги подыскивались под этого гетмана, слышал его постоянные жалобы на безнарядье и, естественно, начал питать отвращение к безнарядникам, естественно, в каждом движении, направленном против гетмана, видел движение, враждебное для государства, факцию неприятельскую. Ошибка объясняется — и только; ошибка остается ошибкой. Но если б Петр не сделал этой ошибки, то и тогда дело не могло вестись иначе, как велось. Разве можно было при известных обстоятельствах 1707 и 1708 годов по первому доносу схватить гетмана и нарядить над ним следствие? Многогрешного и Самойловича свергли не по доносу двух человек, а всей старшины, и тут сколько упреков правительству за это? Нужно было, даже для того чтоб спасти доносчиков от Мазепы, перезвать их в безопасное место и узнать от них хорошенько, в чем дело, и тут если бы Головкин и Шафиров действовали под влиянием самой сильной подозрительности против Мазепы, то не могли бы поступить иначе, как поступили. Следовательно, ошибка Петра не имеет никакого отношения к делу: как бы он ни смотрел на Мазепу, после доноса Кочубея и Искры должно было оставить его вне всякого подозрения: донос оказался ложным.

После казни Кочубея и Искры обозный генеральный Ломиковский и полковники миргородский, прилуцкий и лубенский начали усильно требовать от Мазепы, чтоб промышлял о своем и общем спасении, обещаясь стоять до крови за него и за права и вольности войсковые, в чем и присягнули, а гетман дал им присягу в тех же выражениях, как пред Орликом в Киеве. Мазепе больше всего хотелось возвратиться с правого берега Днепра в Батурин и в бездействии выжидать, чем кончится в Великороссии борьба между Петром и Карлом. Но на его беду, Карл, вместо того чтоб идти прямо в Москву, повернул в Малороссию. «Дьявол его сюда несет! — сказал Мазепа. — Все мои интересы превратит и войска великороссийские за собою внутрь Украйны впровадит на последнюю оной руину и на нашу погибель». От царя письмо: «Господин гетман! понеже неприятель идет по Днепру вниз и по тому и по другим всем видам намерение его есть на Украйну, того ради предлагаем вам: 1) чтоб вы по своей верности смотрели в Малороссийском краю какой подсылки от неприятеля, также прелестных листов, и всяко оные престерегали и пресекали, и нам в том (ежели одни сами чего не можете учинить) совет и ведомость давали, 2) что неприятель уже зело своим маршем спешит, того ради заблагорассудили мы, чтоб вы со всем своим войском шли как наискоряе к Киеву и, оставя там несколько козаков в гарнизоне по совету с г. Голицыным, сами шли за Днепр в удобное место со всеми тянжары (обозом), кои при Киеве были, а конницу всю (разве мало что при себе оставить) с добрым командиром изготовить налегке в поход, и, когда неприятель станет близиться к великороссийским или малороссийским городам, тогда мы всегда у оного потщимся перед брать, а ваша б конница всегда сзади на неприятеля била и все последующее оному и обозы разоряла, чем неприятелю великую диверсию можете учинить. Мы бы зело желали, дабы вы сами с тою конницею были, но нудить не можем для вашей болезни и для того сие кладем на ваше рассуждение, однако ж сие надлежит немедленно делать». Мазепа отвечал из обозу от Аслана-городка 18 июля: «Радбым и я сердечно на службу вашего величества присутственно зоставать для лутчего порядку в чиненю диверсии неприятелю, если б при надходящей глыбокой, весма знемощной старости, педокгричная и хирокгричная болезнь препятием не была, для которой на кони труд понести не могу, и хотя мало верхом милю и другую проеду, то того много приболеть мушу (должен); однако ж и в такой немощи и болезне не отрицал былося служить и услужить, хотя б мне пришло на службе вашего царского величества при боку вашем, монаршем, лучше, нежели где на стороне, и жития пострадать, токмо тое благоразумному вашего царского величества рассуждению предаю, что если я особою моею гетманскою, оставя Украйну, удалюсь, то вельми опасаюсь, дабы под сие время внутреннее между здешним непостоянным и малодушным народом не произошло возмущение, наипаче когда неприятель, исполняя враждебное свое намерение, похочет тайным яким-нибудь образом прелестные свои листы в городы подсылать, а я у здешних не токмо мало, но и никого так верного не имею и усмотреть такого коммендиера не могу, который бы сердцем и душею, верне и радетельне вашему царскому величеству под сей случай служил, на подсылки неприятельские и на прелести его недремательне смотрел, остерегал и всячески пресекал, однако ж ожидаю в том именного вашего царского указу, и по должности уряду моего, и по обыклой непорочной верности велел у канцелярии войсковой во все вашего царского величества регименту моего малороссийские городы универсалы выдать, утверждая народ здешний в верности к вашему царскому величеству и, повелевая городовой старшине, дабы на подсылки неприятельские бодрое око имели, прелестных писем и универсалов его, если б якие были о провиантах, не слыхали, оные презирали, отвращали, страхований враждебных не ужасались и к прелестям ласкательным не преклонялись».

После битвы под Лесным Петр отправился в Смоленск, тогда как Шереметев и Меншиков находились около Стародуба, наблюдая за движениями шведской армии. Меншиков получил приказание идти с кавалерией на юг, навстречу к гетману, с которым вместе должен был приехать для совещаний в главную армию, куда в конце октября хотел быть и сам царь. Петр 13 октября писал Меншикову: «Я чаю, что уже в малороссийских городах обретаетесь, куды вам зело поспешить надобно и видеться с гетманом, понеже от бездельников есть некоторое воровство. Отсель поеду с 18 или с 20 чисел сего месяца в армею, куды и вам с гетманом особами своими быть потребно». Головкин шлет письмо за письмом к Мазепе, чтоб выступал с своими полками к Стародубу. Мазепа велит полковникам миргородскому, прилуцкому и лубенскому собраться к обозному Ломиковскому и решить, должно ли исполнить царский указ? Все единогласно отвечали, чтоб не ходил к Стародубу, а посылал немедленно к королю шведскому с просьбою о протекции и старался соединиться с шведским войском на границах, чтоб не допускать войск великороссийских в Украйну. При этом Ломиковский и товарищи просили гетмана объявить им, чего они должны надеяться с целою Украйною и Войском Запорожским? На каком фундаменте заложил он ту махину соединения с шведами и поляками? Мазепа отвечал им с сердцем: «Для чего вам о том прежде времени ведать? Спуститесь на мою совесть и на мое подлое разумишко, на котором вы не заведетеся; болши я, по милости божией, имею разум един, нежели вы все». Обратясь к Ломиковскому, сказал: «Ты уже свой разум выстарил, — и, указывая на Орлика, — у того еще разум молодой, детский. Сам я знаю, когда посылать к шведскому королю». Тут с сердцем вынул он из шкатулки универсал к малороссиянам, привезенный Заленским, и велел Орлику прочесть его вслух: все были довольны.

Вследствие этих разговоров Мазепа шлет письма к царю и к Меншикову, что ему нельзя двинуться из Малороссии. «Вчерашнего дня, — писал он Меншикову 8 октября, — за настоящею моею хирогричною и головною болезнью и за многодельствием забыл донесть вашей княжой светлости в писании моем о многих под сие время трудностях и внутренних смятениях. Сиятельнейший граф, его милость Гаврила Ив. Головкин пишет до меня многажды чрез моих и чрез своих нарочных курьеров, чтоб я спешным маршем шел к Стародубу для отпору наступлению неприятельскому, которому я ради малолюдствия, при мне обретающегося, никакою мерою резистенции учинить не могу, понеже больше войска городового великороссийского сердюков одной компании, совокупя в одно число, 5000 при себе не имею, ибо полк сердюцкий один в Белой Церкви и два полка великороссийские пехотные в фортеции Печерской посланы на перемену полку Гадяцкого, отправленного в Польшу на сикурс, и хотя те два полка велел я переменить господину Неплюеву разными команды его людьми и идти велел за собою, однако оные в пути медлят и не знаю, когда ко мне прибудут, да и в тех четырех великороссийских неполных голых и босых полках, при боку моем обретающихся, болши дву тысяч не сберется, яко сами господа полковники сказывают, из которых четырех полков два в фортеции Печерской остались. И если прибуду к Стародубу, то разве пойду в самый город в осаду, а тут, в Украйне, внутренний огонь бунтовничий от гультяев пьяниц и мужиков во всех полках начал разгораться, которые, услыша о вступлении в Малороссийский край неприятельском и моем к Стародубу малолюдном отдалении, всюду в городах великими купами с киями и с ружьем ходят, арендаторов бьют до смерти, вино насильно забирают и выпивают, как в полку Лубенском арендаря и ктитора убили до смерти, в Мглине сотника тамошнего козаки изрубили и спицами покололи, с Сотницы сын обозного моего войскового генерального насилу с женою своею уходом спаслись; в Гадяче на замок тамошний наступали, хотя добро мое там разграбить и господаря убить, которого постигла бы смертная кончина, если б с мещанами от тех гультяев не отстрелялся. А воздвигнули то внутреннее смятение козаки, во время партикулярной баталии от неприятеля расспрошенные, кажется под Кадином, которые, разбегшися в полки, огласили, будто войска все великороссийские и малороссийские неприятель разбил и люди полку Стародубского великими таборами уходят в дальние места, которые между непостоянным народом неистовыми словами рассеяли те плевелы, будто они паче от войск малороссийских бегут, что села всюду будто в полку Стародубском жгут и грабят и неприятель будто им никакого разорения не чинит, которыми ведомостями зачался в простом и малодушном народе мятеж и роптание, а между гультяев своевольство, ибо опасность и в том великая, что два предводителя гультяйские, один Перебежный, другой Молодец, прибравши к себе своеволиц и болших великороссийских людей донцов 2000, по берегам Днепра и в полях шатаются и людей разбивают, да и от Польши небезопасно, понеже как граф Головкин пишет до меня, что Станислав к Киеву идет, так и резидент мой, при господине Синявском пребывающий, тож подтверждает. Рассуди, ваша княжая светлость, своим высоким благоразумием, какая в том польза будет интересам монаршим, если я пойду в Стародубовщину оного только полку боронить, а тут всю Украйну в таких трудностях, опасностях и в начинающемся бунтовничьем пожаре на крайнее разорение оставлю, а не дай боже еще мне какова там от неприятеля несчастия, то какой оттуда возгорится огонь внутренний — выразуметь можно! Изволь, ваша княжая светлость, ясно ближайший монаршего боку и тайный его государственных дел первейший и поуфальший министр, от бога дарованным себе премудрым разумом и искусством наставити меня, как имею в таковых трудностях и в указах поступить и исправиться?»

Меншиков, пересылая это письмо Петру, написал свое мнение: «Мне кажется, до Стародуба его ради тех противностей заволакивать не для чего, что отдаю в ваше высокоздравое рассуждение». Петр отвечал, что хотя известия гетмана о внутренних волнениях в Малороссии и не совсем справедливы (было восстание на жидов, а не против правительства), однако гетмана «отволакивать ненадобно, понеже большая польза его в удержании своих, нежели в войне». Не отволакивая Мазепу к Стародубу, Меншиков писал ему, чтоб он свиделся с ним для необходимых совещаний, но, когда Мазепа объявил об этом Ломиковскому с товарищи, те закричали: «Если поедешь, то и себя, и нас, и Украйну погубишь!» Сам Мазепа боялся, что его хотят приманить и, прибрав к рукам, возобновить дело Кочубея, ибо приходили известия из Польши, что там всюду громко говорят о сношениях его, Мазепы, с королем Станиславом, и потому Мазепа решился послать к Меншикову племянника своего Войнаровского с объявлением о тяжкой, предсмертной болезни своей и об отъезде своем из Батурина в Борзну для соборования маслом от киевского архиерея. Мазепе хотелось употребить все средства, чтоб не ехать к царю или его полководцам, и в то же время не хотелось посылать к Карлу до последней крайности; как обыкновенно бывает в подобных обстоятельствах, он ждал, чтоб другие принудили его сделать последний страшный шаг. Ломиковский с товарищи настаивал, чтоб гетман послал к шведскому королю с предложением союза; однажды вечером Мазепа послал к ним Орлика потребовать, чтоб сказали решительно, посылать или не посылать к Карлу? Ломиковский от имени всех товарищей велел отвечать довольно дерзко, что они удивляются такой сонливости и медленности гетмана: сколько раз просили они его послать к Карлу, когда тот еще был на границах, но гетман не послал и этою своею медленностию впровадил в Украйну все силы великороссийские на разорение и кровопролитие всенародное, и теперь, когда уже шведы под носом, неведомо для чего медлит? Мазепа рассердился и сказал: «Знаю, что все это переговаривает тот лысый черт Ломиковский!» И, призвавши к себе обозного с товарищи, дал на них окрик: «Вы не советуете, только обо мне переговариваете; черт вас побери! Я, взявши Орлика, поеду ко двору царского величества, а вы хотя пропадайте!» Потом, смягчившись, спросил их: «Посылать к королю или нет?» «Как же не посылать? Давно пора, не надобно откладывать!» — был ответ. Тогда Мазепа велел позвать управителя своей Шептаковской волости Быстрицкого и заставил его присягнуть в сохранении тайны. Орлик написал по-латыни инструкцию посольства к первому министру Карла XII графу Пиперу, аптекарь гетманский перевел инструкцию на немецкий язык; без подписи и печати отдали ее Быстрицкому, который и отправился в шведскую армию с пленным шведом вместо переводчика. В инструкции Мазепа высказывал великую радость о пришествии королевского величества в Украйну, просил протекции себе. Войску Запорожскому и всему народу малороссийскому и освобождения от тяжкого ига московского, уведомлял, что он, гетман, находится в большой опасности, и потому просил о скорой присылке войска на оборону, для которого обещал приготовить паромы на Десне у пристани Макошинской.

Между тем Меншиков 19 октября был уже в Горске, в Черниговском полку, откуда 20 числа писал царю: «Господин полковник! доношу вашей милости, что мы с находящеюся при мне кавалериею пришли сюда вчерашнего дня, слава богу, в добром состоянии; его милость, господина гетмана Мазепу, со дня на день я к себе ожидал, но вчерашнего дня вместо его получил видеть господина Войнаровского, чрез которого пишет ко мне, что едва не последний чрез него отдает мне поклон, ожидаючи себе последнего целования; понеже конечно при кончине своей жизни обретается и для освещения маслом поехал он в Борзну, где ожидает его киевский архиерей. И сия об нем ведомость зело меня опечалила, первое тем, что не получил его видеть, который зело мне был здесь нужен; другое, что жаль такова доброго человека, ежели от болезни его бог не облегчит, а о болезни своей пишет, что от подагричной и хирогричной приключилась ему апелепсия».

Меншикову очень нужно было бы видеть гетмана, потому что он нашел малороссийские полки в самом печальном состоянии. 21 октября он писал царю: «Понеже опасаюсь, дабы неприятель к Новгородку не пошел и там Десну не переправился, того ради весма надлежит в тех местах Десну людьми укрепить, дабы оной великой переправы неприятель свободно без всякого запрещения переправиться не мог, и хотя о том я господину фельдмаршалу Шереметеву ныне постоянно и предлагал, чтоб для того при них обретающуюся кавалерию и нестройных всех, також и ифлянта, на ту сторону Десны отправили, дабы оные неприятелю тою переправу запрещать могли, однако ж и вашей милости о том доношу, чтоб вы от себя паки о том подтвердить изволили. А что велено туда идти войску гетманскому, и на то слабая надежда, понеже како здесь мы видим их, что все в великом страху от неприятеля и, из домов своих совсем убравшись, кой куда врознь разъезжаются; здешнего Черниговского полку только с полтораста человек здесь мы изобрели, и те из последних, а из старшин, почитай, никого не видим, а которой и появится, да того ж часу спешит до двора, чтоб убраться и бежать. При сем за благо вашей милости советую, что, мне кажется, время и самим вам к армии путешествовать ради лучшего при сих обстоятельствах распоряжения»

Петр еще до призыва Меншикова путешествовал к армии и 21 числа был в 80 верстах от Брянска, а между тем в Борзну к Мазепе возвратился Быстрицкий с устным донесением, что сам Карл обещал быть у Мокошинской пристани 22 октября. Но в этот день шведы не явились у Десны, а на другой день, 23 числа, прискакал Войнаровский с вестию, что завтра к обеду приедет в Борзну Меншиков для свидания с умирающим гетманом. Войнаровский рассказывал, что убежал тайком от Меншикова, потому что подслушал, как немецкие офицеры между собою говорили: «Помилуй боже этих людей! Завтра они будут в кандалах». Получив известие о намерении Меншикова приехать в Борзну, Мазепа «порвался как вихрь» и в тот же день поздно вечером поскакал в Батурин, а на другой день рано, переправясь чрез Сейм, приехал вечером в Короп, где переночевал, на другой день, 24 числа, рано переправился за Десну и ночью достиг первого шведского драгунского полка; отсюда отправил Ломиковского и Орлика к королю, а за ними поехал и сам с отрядом, состоявшим не более как из 2000 человек. В селе Бахмаче присягал он торжественно на евангелии перед генеральною старшиною, полковниками, сотниками и знатным товариществом, что он не для приватной своей пользы, но для общего добра целой отчизны и Войска Запорожского принял протекцию короля шведского; потом старшине и всему знатному товариществу велел присягать, что будут верны ему, Мазепе, и будут признавать протекцию короля шведского

Между тем Меншиков ехал в Борзну для свидания с гетманом, но на дороге встретил его полковник Анненков и, по отправлении от гетмана «извычайного комплимента», сказал, что Мазепа из Борзны поехал в Батурин. Меншиков туда: нет гетмана, поехал наскоро в Короп, но тут Меншикова поразило то, что встретил его один великороссийский полк Анненкова, а все сердюки и батуринские жители перебрались в замок и засели в нем, мост был разведен, по стенам стояли вооруженные люди в строю с знаменами и пушками. Меншиков послал к ним полковника Анненкова спросить: для чего поступают по-неприятельски? Анненкова в замок не пустили и дали ответ со стены, что поступают по указу. Меншиков сейчас же поехал в Короп, думая застать там наконец гетмана и получить от него объяснение, но, отъехав полторы мили от Батурина, узнал, что Мазепа уже за Десною; Меншиков отправился к Десне и из Макошина 26 числа уведомил царя о своих разъездах за гетманом: «И чрез сие злохитрое его поведение за истинно мы признаваем, что конечно он изменил и поехал до короля шведского, чему явная есть причина и то, что племянник его Войнаровский, будучи при мне в 22 день сего октября, в самую полночь, без ведома и с нами не простясь, к нему уехал, и с того времени уже ко мне ни о чем он, гетман, не отзывался. И тако об нем инако рассуждать не извольте, только что совершенно изменил, и для того за благо вашей милости советую, что при таком злом случае надлежит весьма здешний простой народ утвердить всякими обнадеживаниями чрез публичные универсалы, выписав все его, гетманские, к сему народу озлобления и тягости, и чтоб не его никакие прелести не склонялись, понеже когда он сие учинил, то не для одной своей особы, но и всей ради Украйны, и без того не пройдет, чтоб каких не было от него здесь прелестных универсалов или тайных каких факций. При сем еще доношу вашей милости, что в здешней старшине, кроме самых вышних, також и в подлом народе с нынешнего гетманского злого учинику никакого худа ни в ком не видать, но токмо ко мне изо всех здешних ближних мест съезжаются сотники и прочие полчане и приносят на него в том нарекания, и многие просят меня со слезами, чтоб за них предстательствовать и не допустить бы их до погибели, ежели какой от него, гетмана, будет над ними промысл, которых я всяким обнадеживанием увещеваю, а особливо вашим в Украйну пришествием, из чего они, по-видимому, в великую приходят радость».

Петр с главною армиею сторожил на Десне (в местечке Погребках) движения неприятеля, когда 27 числа получил письмо Меншикова и ночью написал ему ответ: «Письмо ваше о не чаянном никогда злом случае измены гетманской мы получили с великим удивлением, и ныне надлежит трудиться, как бы тому злу забежать и дабы не допустить войску козацкому, при Десне бывшему, переправливаться за реку по прелести гетманской: того ради пошли немедленно к тем местам, где они, несколько полков драгун, которые бы то им помешали, а полковникам и старшине вели сколько возможно ласково призывать и говорить им, чтоб они тотчас ехали сюды для обрания нового гетмана, а буде полковник миргородский где поблизости обретается, то прикажи, его сыскав, к нам прислать, обнадежа его милостию нашею, потому что он великий неприятель был Мазепе, також и вы немедленно приезжайте». На другой день написан был манифест: «Объявляем верным нашим подданным малороссийского народа, духовным и мирским, а особливо Войска Запорожского генеральной старшине, полковникам, сотникам, атаманам куренным и всему войску малороссийскому, стоящему по Десне и в иных местах против неприятеля. Известно нам, великому государю, учинилось, что гетман Мазепа, забыв страх божий и свое крестное к нам целованье, изменил и переехал к неприятелю нашему королю шведскому, по договору с ним и Лещинским, от шведа выбранным на королевство Польское, дабы с общего согласия с ним малороссийскую землю поработить по-прежнему под владение польское и церкви божии и святые монастыри отдать в унию, и понеже нам, яко государю и оборонителю Малороссийского краю, надлежит отеческое попечение о вас имети, дабы в то порабощение и разорение Малороссии, також и церквей божиих во осквернение не отдать: того ради повелеваем всей генеральной старшине, полковникам и прочим, дабы на прелесть и измену сего изменника, бывшего гетмана, не смотрели, но при обороне наших великороссийских войск против тех неприятелей стояли, и для лучшего упреждения всякого зла и возмущения в малороссийском народе от него, бывшего гетмана, вся старшина генеральная и полковая, пребывающая при войске, съезжалась немедленно в город Глухов для выбрания по правам и вольностям своим вольными голосами нового гетмана, в чем крайняя нужда и спасение всея Малые России состоит. При сем же объявляем, что известно нам учинилось, что бывший гетман хитростию своею без нашего указу аренды и многие другие поборы наложил на малороссийский народ, будто на плату войску, а в самом деле ради обогащения своего, и сии тягости повелеваем мы ныне с малороссийского народа оставить». К Апраксину, уведомлявшему о торжестве своем над Любекером, Петр писал: «Хотя противно совести моей, чтоб против добрых от вас вестей к вам нечто худое писать, однако ж нужда повелевает являти, что учинил новый Иуда Мазепа, ибо, 21 год быв в верности мне, ныне при гробе стал изменник и предатель своего народа. Правда, хотя сие дело худо, однако ж не токмо он с совету всех, но из пяти персон сие зло учинил, что, услышав, здешний народ со слезами богу жалуются на него и неописанно злобствуют, понеже, как слышим, кроме бога житие его было. И тако надежда в бозе, что он себе зло. вяще исходатайствовал (чему пособит кровь Самуилова), нежель тому, кому хотел».

30 октября приехал в Погребки Меншиков; созван был военный совет, где решено — отправить немедленно Меншикова для овладения Батурином, прежде чем не вошли туда шведы с Мазепою.

Мазепа ушел к Карлу с немногими людьми, но он надеялся поднять оставшихся своими прелестными письмами; вот что писал он Ивану Скоропадскому, полковнику стародубскому: «Враждебная нам власть московская от многих лет во всезлобном своем намерении положила истребить последние наши права и вольности; теперь приводит она это в исполнение, как ясно из того, что без всякой важной причины начала прибирать в свои руки города малороссийские: выгоняя из них людей наших, до конца обнищавших и порабощенных, войсками своими наполняет. Пусть бы это делалось в полках Стародубском, Черниговском и Нежинском под ложным предлогом, что это необходимо для обороны от шведов, но для чего же делать это с городами отдаленными, в которые шведы и не думают идти? Зачем, например, посылать полки в Полтаву? Мы о злодейском намерении царя не только от приятелей имели тайные предуведомления, но и сами совершенно узнали из ясных признаков; нас, гетмана, старшину, полковников и все войско, хотел захватить в свою тиранскую неволю, имя войска нашего изгладить, козаков обратить в драгуны и солдаты и народ поработить себе навеки. Не для этого ли Александр Меншиков и князь Дмитрий Голицын спешили к нам с войсками? Не для этого ли заманивали нас в свои обозы? А между тем бессильная и невоинственная московская рать, бегающая от непобедимых войск шведских, спасается только истреблением наших селений и захватыванием наших городов. Поэтому-то мы, гетман, с общего согласия панов генеральной старшины, полковников и всего войска, предались в непобедимую протекцию наияснейшего короля шведского, всегдашнего всемогущего заступника обидимым, любящего правду и ненавидящего лжи, в несомненной надежде, что его шведское величество милую отчизну нашу и войско непобедимым оружием своим оборонит от московского тиранского ига и не только вольность и права наши сохранит, но и расширит, в чем нас не только королевским своим неотменным словом, но и письменною ассекурациею уверил. Поэтому и вы, как истинный сын отечества, старайтесь нечаянным нападением истребить московское войско, находящееся в Стародубе, согласясь с полковниками переяславским и нежинским. Вам это сделать можно, потому что непобедимое оружие шведское вас покрывает. Если же вам, паче чаяния, истребить московское войско не удастся, в таком случае спешите с войском своим в Батурин, дабы не попался он в московские руки».

Скоропадский не спешил к Батурину; к Батурину спешил Меншиков; к Батурину спешил и Мазепа вместе с шведскою армиею. 31 октября Петр писал Меншикову: «Сего моменту получил я от Флюка (ведомость), что неприятель, пришед, стал у реки (Десны) на батуринском тракте, и для того изволь не мешкать». На другой день, 1 ноября, новое письмо: «Когда сие письмо получишь, тогда тотчас, оставя караулы довольные, поди к тому месту, где ныне неприятель мост делает». В тот же день письмо из Субочева: «Объявляем вам, что нерадением генерала-майора Гордона шведы перешли сюды, и того ради извольте быть опасны, понеже мы будем отступать к Глухову; того ради, ежели сей ночи к утру или поутру совершить возможно (взятие Батурина), с помощию божиею окончавайте; ежели же невозможно, то лучше покинуть, ибо неприятель перебирается в четырех милях от Батурина». 2 ноября из деревни Чаплеевки царь писал; «Паки подтверждаю, что шведы перешли на сю сторону реки, и хотя наши крепко держали и трижды их сбивали, однако за неудобностию места одержать не могли, понеже на той стороне реки у неприятеля место было зело удобное, где поставлены были на горе пушки в три боя, и болши держаться нашим было ни по которому образу нельзя: того для извольте быть опасны и потому смотря поступать, ибо неприятель перебрался от Батурина только во шти милях, и наши войска почали отступать к Глухову». Вслед за тем другое письмо в тот же день: «Сей день и будущая ночь вам еще возможно трудиться там, а далее завтрашнего утра (ежели чего не сделано) бавиться (оставаться) вам там опасно».

Меншиков окончил дело в срок. 31 октября он пришел к Батурину, где уже дожидался его князь Дм. Мих. Голицын. Голицын еще до приезда Меншикова имел переговоры с осажденными, которыми начальствовал полковник Чечел и генеральный есаул Кенигсек: и старшина и рядовые отвечали единогласно, что без нового гетмана великороссийских войск в замок не пустят, а гетмана надобно выбирать вольными голосами и пока швед из малороссийских пределов не выступит, до тех пор и гетмана им выбирать нельзя. Меншиков привел полки к реке и хотел по мостам пройти в город, как из замка мазепинцы вывезли шесть пушек и навели их на мосты. Меншиков велел войскам отойти ниже по реке, и когда они построились по берегу, то из замка выехали пять человек и кричали с другого берега, чтоб не ходили, а пойдут силою, то станут бить. Меншиков велел говорить им, чтоб прислали к нему человек двух или трех для разговора: отказали с бранью и уехали прочь. Тогда Меншиков велел переправить через реку на лодках человек с пятьдесят гренадер; увидя это, мазепинцы, стоявшие у мостов с пушками, побежали немедленно в замок с большею тревогою: таким образом мосты были очищены, и царские войска стали перебираться через реку. «Сея ночи, — писал Меншиков, — совсем переберемся, а завтра с божиею помощию будем чинить промысл, ибо никакой склонности к добру в них не является и так говорят, что хотят до последнего человека держаться».

Ночью осажденные выслали к Меншикову письмо, в котором объявляли о своей верности к царскому величеству и готовности впустить его войска в замок, впрочем, требовали, чтоб им дано было три дня сроку для свободного выхода. Но утром, не дожидаясь ответа и не видя еще никакого движения со стороны царского войска, начали стрелять в него из пушек и зажгли посад кругом города. Меншиков послал им ответ на их письмо, чтоб свободно выходили из замка, не боясь ничего; письмо Меншикова было прочтено в кругу. «Отвечать нам некогда!» — закричали мазепинцы и хотели было убить посланного, но потом одумались и выпустили его с криком: «Мы все здесь помрем, а царского войска не пустим!» День прошел в приготовлениях к приступу. 2 ноября, Петр, находившийся в местечке Воронеже (Черниговской губер.), получил письмо от Меншикова: «Доношу вашей милости, что мы сего числа о шти (шести) часах пополуночи здешнюю фортецию с двух сторон штурмовали и по двучасном огню оную взяли». Петр отвечал: «Сего моменту получил я ваше зело радостное писание, за которое вам зело благодарны, паче же бог мздовоздаятель будет вам; что ж принадлежит о городе, и то полагаю на вашу волю: ежели возможно от шведов в нем сидеть, то извольте поправить и посадить в гарнизон хотя драгун в прибавку стрельцам, пока пехота будет (однако ж несколько пушек лучших вывезть в Глухов). Буде же (как я от присланного слышал) оной не крепок, то зело лучше такую великую артиллерию вывезть в Глухов (которое там зело ныне нужно), а строенье сжечь, понеже когда в таком слабом городе такую артиллерию оставить, то шведы так же легко могут взять, как мы взяли, и для того не изволь время терять, ибо сего дня шведы перешли реку и чаю завтра конечно пойдут к Батурину или куды глубже: и того ради опасно, дабы не помешали вам в вывозе артиллерии; буде же не успеете вывезть, то лучше разжечь или разорвать и штуками, раздав, вывезть. P. S. Ежели есть булава и знамена, изволь прислать для нового гетмана; зело нужно, також канцелярию возми с собою всю их». Меншиков рассудил, что зело лучше сжечь Батурин.

Взятие и истребление Батурина было страшным ударом для Мазепы; люди, доказавшие на деле свою верность к нему, побиты или в руках царских; в тех же руках богатая казна гетманская, большой хлебный магазин сожжен, но всего вреднее впечатление, которое произведет взятие Батурина на малороссиян: почти в виду непобедимых шведов царские войска взяли и уничтожили столицу гетманскую; такое дело смелости и силы сдержит всех! «Злые и несчастливые наши початки! — говорил Мазепа. — Знатно, что бог не благословит моего намерения, а я тем же богом засвидетельствуюся, что не желал христианского кровопролития, но постановил было у себя в намерении, пришед в Батурин с королем шведским, писать до царского величества благодарственный за протекцию его лист и в нем выписать все наши обиды, прежние и теперешние, прав и вольностей отъятие, крайнее разорение, предуготованную всему народу пагубу, а наконец приложить, что мы как свободно под царского величества руку для православного восточного единоверия приклонились, так, будучи свободным народом, свободно теперь отходим и, за протекцию благодарствуя, не хотим руки нашей на кровопролитие христианское простирать, но под протекциею короля шведского совершенного нашего освобождения будем ожидать. Это освобождение я надеялся не войною, но покоем чрез трактаты получить, хотел короля шведского всякими способами преклонять к миру с царем, а теперь, в нынешнем нашем несчастном состоянии, все дела иначе пойдут, и Украйна, Батурином устрашенная, бояться будет заодно с нами стоять».

Украйна действительно не хотела быть заодно с Мазепою. Шведы 4 ноября перешли Десну, а Петр спокойно отправился в тот же день в Глухов для избрания нового гетмана и 7 ноября писал к своим: «Объявляем вам, что после переметчика вора Мазепы вчерашнего дня учинили здешний народ елекцию нового гетмана, где все, как одними устами, выбрали Скоропадского, полковника стародубского: и тако проклятый Мазепа, кроме себе, худа никому не принес, ибо народом и имени его слышать не хотят, и сим изрядным делом вам поздравляю». Приехал в Глухов митрополит киевский с двумя другими архиереями, черниговским и переяславским, и торжественно предали Мазепу проклятию. «Того ж дня и персону оного изменника Мазепы вынесли, и, сняв кавалерию (которая на ту персону была надета с бантом), оную персону бросили в палачевские руки, которую палач взял и, прицепя за веревку, тащил по улице и по площади даже до виселицы и потом повесил». На другой день казнили Чечела и других приверженцев Мазепы, взятых в Батурине.

12 ноября проклятие Мазепе было провозглашено в Москве. В Успенский собор съехались архиереи, бояре, приехал царевич Алексей Петрович, и протодиакон на амвоне начал читать письмо от великого государя к царевичу, что бывший гетман Мазепа, забыв страх божий и крестное целование, ему, великому государю, изменил и отъехал к шведскому королю. Потом отслужили молебен о победе над неприятелем, и митрополит Стефан Яворский стал читать к народу поучение про изменника Мазепу: сначала вспомянул Мазепины к великому государю радетельные службы и к людям добродетели, а потом объявил измену и отъезд к шведскому королю. Окончивши поучение, Стефан обратился к другим архиереям и сказал: «Мы собраны во имя господа Иисуса Христа, и нам дано от самого бога вязать и решить; аще кого свяжем на земли, связан будет и на небеси», — и возгласил трижды: «Изменник Мазепа за крестопреступление и за измену великому государю буди анафема!» Прочие архиереи пропели трижды: «Буди проклят». Затем певчие на клиросах пропели многолетие великому государю и новоизбранному гетману Ивану Скоропадскому.

В то же время в Малороссии читали по всем церквам и прибивали к церковным дверям объявление малороссийских архиереев: «Благочестивейшему монарсе нашему бывший гетман Иоан Мазепа изменил и пристал к еретическому королю шведскому, малороссийские отчизни отчуждился, хотя оную под иго работы лядской поддати и храмы божии на проклятую обратити унею. Сего ради духу св. и нам, малороссийским архиереям, тако изволившим, чужд стался церкви святые православно-кафолические и общения правоверных, и все его единомысленники с ним самоизволне от его царского пресветлого величества до противные части шведские уделившиися, от матери нашея церкви св. восточные суть отвержени и прокляты. К сему же и с позосталых домов их, аще кто-либо соизволяя измене той и предаяйся до их части будет, таковый всяк не токмо от церкви св. восточные, от общения таин св., но и от пребывания православных извержется и весьма чужд будет, архиерейско повелеваем».

Из Глухова царь послал грамоту и к запорожцам. Приглашая их быть послушными новоизбранному гетману Скоропадскому, Петр писал: «Уповаем мы на вашу к нам, великому государю, верность, что вы за отчизну свою и за православную веру и за нас стоять и богоотступного изменника Мазепы прелестей слушать не будете, а за верность вашу к нам милость наша монаршеская к вам умножится и посылано будет к вам нашего жалованья на каждый курень по 1500 злотых украинских на каждый год сверх прежнего годового вам жалованья, и прислать бы вам к нам в военный поход немедленно посланцев своих, с которыми то жалованье к вам тотчас прислано будет, и наша милость к вам за ваши верные службы никогда отъемлема не будет; ибо когда прошлые зимы ваши посланные челобитчики о нашем жалованье были удержаны на Москве, також когда и преж сего наш великого государя гнев на вас являлся, и то все учинилось по письмам и ложным доношениям изменника Мазепы, который к нам писывал на вас почасту, будто вы к нам неверность свою являете, хотя вас теми своими лживыми клеветы привесть в нашу немилость, но ныне мы, видя, что он, вор и изменник Мазепа, то чинил по изменничью своему умыслу напрасно, милость свою за верные и постоянные ваши службы приумножать и вас в оной милости содержать будем непременно, потому нынешний новоизбранный гетман Иван Скоропадский о верной вашей к нам службе доносил».

Карл рассылал манифесты по Малороссии, возбуждая ее жителей к свержению тяжкого ига московского; Петр отвечал своими манифестами, где говорилось, как шведский король плененных в Польше малороссиян велел побить палками до смерти; как приказал перебить в нескольких деревнях безоружных жителей с женами и детьми; как шведы ставят лошадей в церквах православных; хотя король и объявляет малороссиянам, чтоб они спокойно жили в домах, продолжая обыкновенные занятия, но это все лесть: после он их ограбит, поработит Лещинскому и Мазепе, церкви обратит в кирхи люторские и униатские, как то он делал в Польше и Литве, Силезии и Саксонии; в Силезии больше 70 римских костелов превратил насильно в лютеранские. Король разглашает, что царь уменьшил прежние права и вольности малороссийские, но это клевета: «Можем непостыдно рещи, что никоторый народ под солнцем такими свободами и привилегиями и легкостию похвалитися не может, как по нашей, царского величества, милости малороссийский, ибо ни единого пенязя в казну нашу во всем Малороссийском краю с них брать мы не повелеваем. А что король упоминает о старых вольностях и привилегиях, то старики помнят, какие были права при польском владычестве: король исполнит свое обещание, т. е. возвратит старину, отдав опять Малороссию полякам. Король пишет, будто по царскому указу у малороссиян домы и пожитки сожжены и разорены: но войскам великороссийским под смертною казнию запрещено делать разорения и обиды малороссиянам, что уже и исполнено на некоторых преступниках при Почепе, и если что пожжено вследствие военного распоряжения, то за это будет полное вознаграждение». В заключение своего манифеста царь приглашал малороссийский народ делать врагу всевозможные препятствия, оставлять его без жилищ и хлеба и промышлять над ним всякими средствами; если кто приведет пленного генерала неприятельского, то получит в награду 2000 рублей, за полковника 1000, за офицера по расчету против чина, а за рядовых по пяти рублей, за убитого неприятеля по 3 рубля.

Новый гетман Скоропадский издал свой универсал, где объявлял, «что не тылко жадной (никакой) вражды от народа великороссийского противно нас не деется, але (но) всякую приязнь, яко от единоверных, узнаем. Чего ж мы, православные христиане, от него (Карла XII), яко от иноверного и от иноязычного, з которым а не народ наш, а не границы наши и малые близкости и сполности не мают, ожидать себе можем? И любо бы он и хотив боронить нас, якая оборона нам не есть потребна, лечь як то может из-за Балтицкого моря и, в такой далной отлеглости живучи, тое чинити, и церквей наших, которых он противником, оборонцою быти?»

Мазепа должен был указать Карлу, что особенная сила, притягивающая Малороссию к Великой России, заключается в единоверии, и потому придумали в королевском манифесте объявить, что Петр давно уже ведет переговоры с папою, как бы искоренить в своем государстве греческую веру и ввести римскую, что иезуитам уже дано позволение заводить школы и костелы, что царь непременно переменит веру, как скоро освободится от войны. Карл в своих манифестах почел за нужное вооружиться против Петра также и за нововведения, и за то, что людей низкого происхождения возвысил над благородными. Но манифесты шведского короля и универсалы проклятого гетмана не производили никакого действия на малороссиян; крестьяне прятали свое имение и хлеб в лесах, захватывали, где только можно было, шведов, отгоняли у них лошадей. Петр писал Апраксину: «Малороссийский народ так твердо, с помощию божьей, стоит, как болше нельзя от них требовать; король посылает прелестные письма, но сей народ неизменно пребывает в верности и письма королевские приносит». Таким образом, переход старого гетмана на шведскую сторону не принес Карлу никакой выгоды, а тут еще к концу 1708 года явился новый страшный враг, сильные морозы, свирепствовавшие в то время по всей Европе. 16 ноября Петр выступил из Глухова прямо на юг, к Путивлю, откуда направился немного к юго-востоку, в Лебедин; Карл двигался рядом на Ромны, где и остановился. Гадяч был занят шведским отрядом, Веприк — русским. В начале декабря царь держал в Лебедине военный совет, на котором положено: большей части войска идти добывать Гадяч, а генералу Алларту к Ромнам с тем, что если шведский король пойдет на помощь к Гадячу, то главной армии отступить от этого города, Алларту же захватить Ромны. План удался. Карл вышел из Ромен к Гадячу в надежде поразить главную русскую армию, но та, узнав о движении короля, немедленно отступила к Лебедину, а между тем Алларт занял Ромны. Эта передвижка армий происходила во время таких жестоких морозов, что птицы на воздухе мерзли, и хотя русские большую часть дороги шли возле лесу и ночевали около деревень, однако человек с полтораста ознобили себе руки и ноги, и несколько десятков померло; шведы же пострадали гораздо больше, потому что Карл продержал их двое суток на степи, все дожидаясь, что русские подойдут к Гадячу, станут его штурмовать, и тут-то он задаст им вторую Нарву.

Гадяч не сделался второю Нарвою, но Петр писал к Апраксину: «Не чаю, чтобы без генеральной баталии сия зима прошла, а сия игра в божиих руках, и кто ведает, кому счастие будет?»

И соседи России также дожидались, кому счастие будет в борьбе, решавшей судьбы Восточной Европы?

В продолжение 1708 года из Польши Украинцев доносил, что тамошние предводители по-прежнему требуют немедленной присылки денег, считая, что вместо 333 тысяч, следовавших на коронное войско по договору 1705 года, получено только 62600 рублей: «Стали они все веселы и ко мне не очень приветливы; вся шляхта и войско также к нам неласковы, говорят, будто в насмешку, что если случится у них с нами война, то не только служилые, но и жены и дети их пойдут на нас. Бискуп выпросил у меня тысячу рублей с великою докукою. На гетмана Синявского надеяться нельзя: он держится нашей стороны до поры до времени, сам он нам сказал явно, что обманом не отступит и шельмой не будет, но, если придут такие обстоятельства, что при стороне царской держаться будет ему нельзя, тогда он нам об этом прямо объявит».

Старик Украинцев не мог оставаться в Польше; понадобился дельный человек для посылки в Венгрию к Рагоци, и Петр писал к Головкину: «К Рагоци кого послать? А, например, Украинцева, ежели лучше того нет, но Дашков, аки глупый, к сему не годится». Украинцев отправился в Венгрию, а Дашков остался в Польше резидентом и в конце марта 1709 года писал Головкину из Сатанова: «Гетман Синявский не имеет силы у Станислава Лещинского, но жена его через других ищет милости у Станислава про запас, если бы не вышел король Август и царские дела пошли дурно. Очень будет хорошо, если придет сюда фельдмаршал лейтенант Гольц с нашими войсками, а если не придет, то боюсь, чтоб поляки не пришли в отчаяние, потому что неприятель разоряет все их имения; притом явились два волоха: Савва, который, взяв Могилев на Днестре, разоряет и мучит шляхту нестерпимо, разглашая, что действует по указу царского величества; другой, Иваненко, захватил Брацлав и также мучит и разоряет шляхту. Многие здесь войсковые люди приходили с великими воплями к гетману: зачем позволяет в очах их мучить их братьев шляхту, и гетман сильно опасается, чтоб не было возмущения в войске». Царь прислал Синявскому 10000 рублей, которые тот роздал регементарям, по 500 рублей, потому что Станислав присылал их перекупать, но они не согласились. Синявский просил Дашкова, чтоб царь прислал какой-нибудь подарок жене его. Об этой госпоже, владевшей мужем, еще Украинцев доносил: «Здесь ее почти никто не любит и рады были бы, если бы умерла и больше гетманом и другими не мутила». Гольц не приходил на соединение с коронным войском, и 21 апреля Дашков дал знать из Черного Острова, что царские дела находятся в очень дурном положении вследствие медленности Гольца: гетман Синявский объявил ему, что если Гольц не придет еще неделю, то все войско перейдет к неприятелю: они уже два раза бунтовали, не получая жалованья и страшно нуждаясь в краю совершенно пустом. Наконец 29 апреля пришла весть, что Гольц за несколько миль от Черного Острова, и коронное войско пришло в восторг. Соединенные войска двинулись к Львову, но тут новая беда: Гольц, как все немцы, не считал нужным скрывать своего нерасположения и неуважения к полякам, так что Дашков должен был писать Головкину: «Фельдмаршал заранее никогда не посылает для провиантов, и когда куда придет, то хочет в один час взять все, но так делать нельзя. Надобно непременно напомнить фельдмаршалу, чтоб обходился с здешними ласково; ласкою здесь можно больше сделать; также и с гетманами обходится зело несклонно». Сюда присоединилась ссора между коронным гетманом и предводителем литовского войска, старостою жмудским: литовцы грабили и били шляхту, выбирали провиант; Дашков насилу успевал в том, чтобы дело не дошло до явного разрыва. Король Август только манил обещаниями, что скоро вступит в Польшу с войском, но остерегался входить в какие-либо обязательства. Петр понимал, в чем дело, и писал Головкину: «О выходе Августове я не без сумнения, понеже все глухо обнадеживают, а в чем сила, то есть заключение договоров, того по се время не совершено, и конечно чаю, что смотрит на наше дело, что с шведом учиним, — для того медлит и в совершении трактатов».

Западная Европа, занятая своими делами, была рада, что беспокойный шведский король ушел наконец в пустыни северо-востока, и оставалась безучастною, хотя и внимательною зрительницею борьбы между Карлом и Петром. Матвеев понапрасну жил в Лондоне, добиваясь принятия России в великий союз. В феврале 1708 года Марльборо, «муж неописанных хитростей и политики исполненный», прямо сказал Матвееву, что не только королева английская, но и цесарь и Голландия рады союзу с Россиею, но не могут вступить в него немедленно, потому что больше всего боятся союза шведского короля с Франциею и венгерцами. «Слышу, — писал Матвеев Головкину, — что курфюрст ганноверский у герцога Марльборо и у великого казначея Годольфина всячески промышляет наше дело уничтожить; Марльборо и Годольфин говорят: можно ли из-за одних торговых выгод с Москвою раздражать шведского короля при нынешней его силе и во время войны у нас с Франциею?» На официальные запросы Матвеева был прежний ответ, что дело стало не за королевою, а за союзниками, цесарем и Голландиею, которые не дают ответа на предложение королевы о русском союзе. Тайным образом Матвеев проведал о внушениях прусского и ганноверского дворов, что всем государям Европы надобно опасаться усиления державы Московской; если Москва вступит в великий союз, вмешается в европейские дела, навыкнет воинскому искусству и сотрет шведа, который один заслоняет от нее Европу, то нельзя будет ничем помешать ее дальнейшему распространению в Европе. Для предотвращения этого союзникам надобно удерживать царя вне Европы, не принимать его в союз, мешать ему в обучении войска и в настоящей войне между Швециею и Москвою помогать первой. Англия, цесарь и Голландия подчинились этому внушению и определили не принимать царя в союз, а проводить его учтивыми словами. В июне Матвеев писал, что от льстивого английского министерства никакой склонности к царскому величеству нет и сердечная любовь к шведу со дня на день увеличивается, хотя бы королева и муж ее, принц датский, и усердно желали всякого добра царскому величеству: но они «от своих сильных вельмож как бы позорища видимые или больше за мертвых вменяются», потому что министры обращаются к наследнику, курфюрсту ганноверскому, и делают все ему угодное. Матвеев предлагал, что всего лучше, не тратя времени, прекратить учтивым образом дело и отозвать его из Англии; ждать нечего: здесь думают, что неудовольствие со стороны царя не грозит никакою опасностию; пусть, рассердившись на союзников, он обратится к Франции: та, связанная тесною дружбою с Швециею, не станет действовать в московских интересах.

Согласно этому взгляду, что можно не обращать внимания на русские требования, Англия признала Лещинского королем польским. Матвеев после этого перестал ездить ко двору; Петр еще в апреле 1708 года писал Головкину: «О Андрее Матвееве, как уже давно говорено, что ему время отъехать, ибо все рассказы и стыд». Матвеев получил указ об отозвании, совсем собрался уже выехать из Лондона и 23 июля назначил сроком расплаты со всеми своими кредиторами. 21 июля вечером поехал он в Соммерсет-гоуз, где обыкновенно собирались иностранные министры для узнания друг от друга новостей. Но дорогою вдруг подбегают к его карете три человека, остановили лошадей, двое вломились в карету, третий стал на козлы и велел кучеру мчать как можно скорее — неизвестно куда. Вломившиеся в карету начали бить Матвеева, отняли шпагу, трость, шляпу. Когда он стал громко кричать, то они снова избили его и изодрали платье, держа за ворот. На крики Матвеева, однако, сбежались люди, остановили лошадей и ввели было избитого Матвеева в ближайшую таверну, но должны были от него отступиться, потому что задержавшие его объявили, что имеют предписание купеческого шерифа арестовать его за долг в 50 фунтов двоим купцам, угольнику и кружевнику. Матвеева в извощичьей карете привезли в долговую тюрьму, но еще из таверны он успел дать знать в Соммерсет-гоуз иностранным министрам о страшном оскорблении, нанесенном всем им в его лице. Флорентийский посланник кавалер Жиральди, особенно дружный с Матвеевым, и лорд Лифорд тотчас приехали к нему в тюрьму, а португальский посланник поскакал в ту же минуту к статс-секретарю. Секретать последнего, Вальполь, приехал в тюрьму, описал все дело и обещал Матвееву, что завтра явится к нему сам статс-секретарь и дело розыщется: ходили слухи, что все это сделано по наущению шведского министра. Матвеев не стал дожидаться завтрашнего дня и тотчас же послал к Стельсу, чтоб тот своею порукою высвободил его из тюрьмы, что и было немедленно исполнено. На другой день приехали к Матвееву все иностранные министры, все с ужасом отзывались о неслыханном нарушении народного права; приехал и статс-секретарь с обещанием, что в тот же день поедет в Виндзор и донесет королеве о случившемся, что немедленно будет созван великий совет и он, статс-секретарь, надеется, что королева даст послу такое удовлетворение, какого никому из чужестранных послов не бывало. Понятно, с каким чувством выехал Матвеев из Англии, от этого «христоненавистного народа и канальского злочестия исполненного». Он возвратился на прежний свой пост в Гагу, откуда писал Головкину: «От двора английского не обещаю никакой царскому величеству приязни, видя неизмеримые лукавства герцога Марльборо и склонность его к шведскому и ганноверскому дворам»

В Дании те же выжидания, чем кончится поход Карла в Малороссию? К копенгагенскому двору был отправлен князь Василий Лукич Долгорукий. Датские министры под разными предлогами долго не хотели вступить с ним в конференцию. «По-видимому, — писал Долгорукий, — не без труда склонить здешний двор к желанному царским величеством делу: первая причина та, что король человек не военный и настращенный войною; другая причина, что половина тайных советников против войны, потому что деревни их находятся в Голштинии, и если война начнется, то они первые будут разорены; главная же причина — неимение денег». Когда наконец Долгорукий добился конференции, то на его предложение начать войну против шведов все министры единогласно отвечали: «Три причины не позволяют нам вступить в эту войну: 1) боимся англичан и голландцев; если мы завоюем что-нибудь у шведов, то англичане и голландцы отнимут это у нас и отдадут опять шведам, да еще с нашими убытками. 2) У нас нет денег. 3) Боимся, что король шведский, оставя войну в Польше, обратится на нас и царское величество в то время нас покинет». Но понятно, что в Дании желали успеха царю и радовались, слыша о затруднительном положении Карла XII. В сентябре 1708 года Матвеев писал из Гаги: «Приехал сюда из Дании тайный советник королевский барон Дейлер, был у меня и имел пространный разговор, говорил, что царскому величеству необходимо не упускать никакого полезного и способного случая к нанесению вреда неприятелю, который находится в таком бедственном положении, что изъяснить нельзя. Не надобно вступать с ним в генеральный бой, но особыми партиями утеснять и тем в конечную руину привесть, что сделать легко с такими многочисленными свежими войсками, какие у его царского величества. При крайней скудости швед лошадьми весьма опал; из войска его побег ратным людям беспрестанный, и никаким образом он, в краях тех пустых и безлюдных, ни людей к себе собрать не может, ни денег, чем их содержать, там не найдет, и этим он, швед, сам себя вводит в конечное бедство». После победы под Лесным начались опять конференции: Долгорукий предлагал, кроме вспомогательных войск, деньги: 300000 ефимков на первый год и 100000 ежегодно на все время войны. Датские министры отвечали, что этих денег мало, снаряжение флота очень дорого стоит. Король был за границею, и это обстоятельство затягивало дело. Долгорукий писал: «Зело бы нужно хоть малую дачу здешним министрам прислать; всего их четыре человека, а дать надобно только троим, потому что они уговаривают короля к войне, а четвертый, Лент, отговаривает».

Но до решительного оборота военных дел в Малороссии трудно было надеяться достигнуть чего-нибудь в Копенгагене, даже и по средством дач. Дачи, и немалые, нужны были на юге, в Константинополе, в страшный 1708 год, когда кроме шведа бунт кипел на юге России. Головкин писал Толстому, чтоб трудился и разведывал о тамошнем состоянии и писал: более всего смотрел бы теперь, чтоб Порта не позволила татарам начать неприятельские действия против России; также домогался бы, чтоб Порта послала запрещение Юсуф-паше силистрийскому подавать какие-нибудь поводы к подозрению стороне царского величества. «Юсуф-паше, — отвечал Толстой, — давно и не один указ послан, чтоб он не смел затевать ничего противного России, а как он там поступает, того мне знать нельзя». В России хотели всякими способами ласкать Порту; искали всюду, нет ли где пленных татар и турок, чтоб возвратить их на родину. Толстой не одобрял этих вредных, по его мнению, приемов с турками, которые могли увидать в подобных заискиваниях признаки страха. Визирь засадил в тюрьму русских купцов, торговавших иконами, и не выпускал их по требованию русского посла. «Когда визирь отдаст мне иконников, — писал Толстой Головкину, — тогда, и то если нельзя будет отделаться иначе, объявлю Порте, что царское величество изволяет послать в дар султану старых полоняников, не по обязанности, но по благоволению своему, для большей любви». Для визиря прислан был мех лисий загривчатый черный; Толстой и об этом подарке писал, что теперь отдавать его непристойно, а надобно помедлить: или визирь станет поступать ласковее, или злый зле погибнет, и мех пригодится на будущее время. «Король шведский, — доносил Толстой, — всячески промышляет, чтоб каким-нибудь образом сочинить с турками любовь, но до сих пор турки об этом нерадят и татарам враждовать с Россиею не позволяют. О бунтовщике, воре Булавине буду здесь смотреть прилежно, и если оная ребеллия вскоре не пресечется, боюсь, чтоб не задалась какая трудность, потому что турки об этом знают и радуются; впрочем, явно ничего не предпринимают в пользу бунтовщиков, и от воров явных присылок сюда нет». В конце 1708 года Толстой писал, что турки начинают с ним поступать суровейше ; с другой стороны, писал, что посол французский в происках своих, кажется, как будто немного ослабел. «А впредь что от него явится — бог весть; впрочем, если и будут от него происки, то не будет иметь себе помощников: потому что кто были у него приятели из ближних султанских людей, так всех я удовольствовал, и не будут ему помогать».

В начале 1709 года Толстой сообщил Головкину утешную ведомость: начавшиеся было противные замыслы пресечены и после конференции, которую он, Толстой, имел с великим визирем, утверждено было сохранение мирных договоров без нарушения: «Извольте быть безопасны от турок и татар на будущую весну; разве татары только какие-нибудь малые набеги сделают воровски. Уповаю, что и вор Мазепа не может здесь ничего сделать к своей пользе. Ваше сиятельство мне повелеваете не жалеть и превеликих иждивений, и своей последней копейки, только не допускать Порту к разрушению мира: поставляю свидетелем всемогущего, если случится дело, требующее иждивений, то хоть в одной рубашке останусь — ничего не пожалею, но теперь больших иждивений давать уже не для чего; один подарок надобно было дать, и я дал своих 2000 золотых червонных». Старых полоняников Толстой счел нужным отдать туркам. «Пока этого довольно, — писал он Головкину, — и черную шубу визирю подожду отдавать, она пригодится в другом каком-нибудь случае вперед, потому что неизвестно, что будет. Отдача невольников понудила визиря в лучшую со мною вступить любовь, понеже вельми ему сие приятно».

11 апреля Толстой донес: «4 числа получил я ведомость о злых замыслах козаков запорожских: прислали к крымскому хану просить, чтоб их принял под свой протекцион, о чем хан известил Порту; от себя доношу, что ни малого о том не извольте иметь сомнения; сколько мне бог помогает, тружусь усердно и уповаю на бога, что Порта к соблазнам таких плутов не склонится». В награду за труды Толстой получил персону царскую, диамантами обложенную, и 20 апреля донес о происках Мазепы: приехали татары из Крыма с объявлением к Порте, что Мазепа просит хана вступить в козацкую землю со всею ордою и помочь козакам освободиться из-под ига московского, за что обещает хану давать ежегодно из козацкой земли прежнюю дачу, которая шла в Крым из Москвы; крепость Каменный Затон до основания разорить; король польский Станислав заплатит за все прошлые годы, за которые ничего не присылали в Крым; король шведский обещает также богатые дары; писал Мазепа не от одного себя, но ото всей козацкой земли, и хотя теперь козаки, по-видимому, находятся в подданстве московском, однако с ним, Мазепою, все единомышленны. И тут Толстой писал: «Уповаю на бога, что оный клятвопреступник, паче же богоотступник не может при сем дворе предуспеть злобными своими возмущениями». Мазепа писал и к Юсуф-паше силистрийскому с просьбою придти к ним на помощь с войском; турецкого пашу побуждал он не обещаниями, но стращал опасностями со стороны Москвы: «Узнаете, что Москва простирает свои замыслы не на один Крым, но и на царство Оттоманское». Но Юсуф-паша был задарен с русской стороны собольим мехом в тысячу рублей и давал знать Порте, что шведские дела в дурном положении, притом же у Юсуфа с крымским ханом была сильная вражда, и потому не могли они действовать дружно. Крымский хан писал, что запорожские козаки просятся в его протекцию; Юсуф-паша доносил, что они поддались шведскому королю; Толстой твердил, что они находятся в подданстве царском, кроме немногих, прельщенных Мазепою. Порта не знала, кому и чему верить.

Несмотря на равнодушие Порты, крымский хан не переставал придумывать средства как-нибудь столкнуть ее враждебно с Россиею и добыть хотя что-нибудь из затруднительного положения царя: он писал Порте, что татары не могут быть безопасны при существовании крепости Каменного Затона и что теперь самое благоприятное время потребовать от Москвы ее разорения, с угрозою, что в случае отказа хан присоединится к шведам со всею ордою. Но и эта попытка не удалась: хан получил указ от султана не затевать ничего, что противно мирным договорам с Москвою. Придумано было еще средство, которое могло иметь успех только в Турции. 10 июля Толстой писал: «Приключились удивления достойные здесь вещи: писали к Порте из пограничных мест паши, что царское величество изволил придти в Азов будто для начатия войны с турками, и вооружил в Азове многие бастименты с великим поспешением, и многие воинские припасы приготовляют. Ведомости эти скоро здесь разгласились по всему Константинополю и так возмутили здешний народ, что если б подробно все доносить, мало было бы и целой дести бумаги; кратко доношу, что многие турки от страха начали было из Константинополя бежать в Азию; по улицам и рынкам кричали, что флот морской московский пришел уже во Фракийское гирло, и едва не вспыхнул бунт против султана и визиря, также против меня, потому что многие турки из поморских мест с Черного моря прибежали в Константинополь с женами и детьми, покинув домы. Так как их флота морская вся на Белом (Мраморном) море, то с необыкновенною скоростию начали вооружать торговые бастименты и малые галиоты и послали на Белое море за капитан-пашею, чтоб немедленно возвратился с флотом в Константинополь. Потом мало-помалу все усмирилось, и я, повидавшись с визирем, уверил его, что все эти ведомости ложные».

В Константинополе боялись, что Петр приехал в Азов для начатия войны с турками, а Петр спешил в Воронеж и Азов из опасения, что турки воспользуются впадением Карла в Малороссию и объявят войну. Еще из Глухова царь писал адмиралу Апраксину, чтоб ехал поскорее в Воронеж, «понеже там не малая нужда есть, а именно: в отправлении в Азов провианту, денег и прочее, а мы також скоро пойдем на время на Воронеж». После описанного движения армии к Гадячу и занятия Ромен Петр отправился из Лебедина в Сумы, где и встретил новый 1709 год. Этот год, который должен был озарить его такою славою, начался несчастливо. Карл хотел отомстить за прогулку под Гадяч, во время которой погибло столько солдат от мороза, за потерю Ромен и двинулся к Веприку, где было 1500 человек русского гарнизона; крепость была слишком обширна для такого гарнизона, вал без бастионов, ров мелкий, занесенный снегом; несмотря на то, русские отбили три приступа и сдались (6 января), когда уже не стало пороха; шведы потеряли под городом 46 офицеров и более 1000 рядовых. 22 января царь писал из Сум к Меншикову в Лебедин: «Зело нужно чрез добрых шпигов (к чему лучше нет попов) проведать, намеряют ли неприятели маршировать?» Шпиги (шпионы) донесли, что неприятели маршируют к югу по дороге к Красному Куту. По этой вести Меншиков немедленно выступил с драгунскими полками из Лебедина в Ахтырку. Царь писал к нему 30 января: «Я бы вчерась в Ахтырку поехал, но остался для болезни сына моего, которому сего дня есть мало лучше». Чрез несколько дней Петр был уже в Ахтырке. Нападение Карла на генерала Ренне было отражено с уроном для шведов; Карл остановился в Опошне; скот и провиант, который шведы набрали по дороге, был отбит русскими. О дальнейших движениях Карла приходили вести, что идет к Днепру, но были также слухи, что пойдет к Воронежу. Петр, оставя Меншикова в Ахтырке, выехал в Белгород, откуда писал адмиралу Апраксину: «Я пред сим уже писал о неприятельском намерении к Воронежу; хотя и теперь то неимоверно, но паки от взятых (пленных) подтверждается, для того изволь о спуске кораблей тщание приложить, а наипаче чтоб хлеб, хотя не скоро, только б перевезен был. Паки возвещаю, что хотя чаю, что сие обман есть, однако ж, что опаснее (осторожнее), то лучше. Хотя я чаю скоро к вам быть, однако ж дабы ни минуты дела остановки не имели». Из Белгорода Петр уехал в Воронеж, откуда писал Меншикову 17 февраля: «Слава богу, все здесь добро поводится, и зело нужен мой приезд был сюды, ибо кумпанские корабли, которые уже трижды переделывали без меня, оные ни десятой доли того не стоят. А ныне положили их разбить, а надобные, слава богу, в добром порядке обретаются».

Между тем Шереметев отправил генерала Бема на местечко Рашевку (между Гадячом и Глинском), занятую шведами; местечко было взято, шведский отряд истреблен, начальник его взят в плен, взято также 2000 лошадей, но этот успех дорого стоил русским, которые, между прочим, потеряли майора гвардии Бартенева. После этого Шереметев доносил царю 20 февраля: «Как я перебрался реку Сулу в 17 числе от Лохвиц в двух милях с немалою трудностию, также реки от теплоты зело стали слабы: тогда шведский генерал-майор Крейц, уведомився о нашем войске, из Лохвиц в полночь против 18 числа выступив, перебрался за Сулу. Я ныне с своим деташементом остановился в Лохвице для успокоения некоторого времени людям и лошадям, а хотя б и шел, ничего неприятелю не учинил, токмо б людей и лошадей привел в худое состояние, того ради, что неприятелю нынешнее время разлитие вод и дефилеи к дефенсии служат». Петр был очень недоволен и писал Меншикову: «Что ж о лохвицком деле, и то кроме печали мне не принесло, как для смерти господина Бартенева, так от бездельных, наипаче торопких поступок фельдмаршала». Не делая никаких выговоров фельдмаршалу, Петр взял у него из-под команды Преображенский полк и отдал Меншикову. Шереметев по этому поводу писал царю: «Мимо меня указ ваш к майору Глебову повелевает, чтоб с полком Преображенским лейб-гвардии идти отсюда к г. генералу князю Меншикову под команду, из чего признаваю ваш царского величества гнев, токмо за какое мое преступление пред вашим величеством — не сведом. И служу вашему величеству истинным чистым намерением, и сколько моей силы и знания есть, и как мне явиться пред лицом божиим. А Преображенские два батальона посыланы (на Рашевку) для того, чтоб скорее могли к тому месту, Рашевке, прибыть и из того б места неприятель не ушел, которое дело, при помощи божией, счастливо получено, а кавалериею одною такого поиску учинить было невозможно, понеже вашему величеству известно, коликое число в тех десяти полках добрых с худоконных с рекруты обретается. И ежели б послать пехоту, тогда б за таким неспособным путем и за нескорым прибытием над неприятелем в Рашевке поиску не могли учинить. И исполнял я вашу волю с чистым намерением и охотно, и прошу вашего царского величества, моего премилостивейшего государя, всенижайше, дабы мне в старости своей с печали безвременно не умереть, и мне объявить, какое мое пред вашим величеством преступление? Или повели к себе быть. А что майор Бартенев умер, в том воля божия, рана была легкая».

Петр был недоволен действиями Шереметева, но очень доволен был он окончанием дела с запорожцами. Мы видели, как Мазепа был опечален взятием Батурина, какие дурные последствия предвидел для своего дела от этого удара. Опасения его день ото дня все более и более оправдывались; Малороссия не поднималась против царя, Турция также не трогалась, и положение Карла становилось все затруднительнее. При таких обстоятельствах еще в конце 1708 года Мазепа решился войти в сношения с царем. К русским войскам явился один из главных недоброжелателей царских, убежавший вместе с Мазепою к шведам, миргородский полковник Данила Апостол; представленный царю, он объявил словесно, что Мазепа обещает предать в царские руки короля Карла и шведских генералов, если Петр возвратит ему гетманское достоинство и удостоверит в своей милости при ручательстве известных европейских дворов. Петр сначала не поверил Апостолу, но потом велел своим министрам, Головкину с товарищи, войти с ним в соглашения. Министры соглашались на предложения Мазепы, но представляли трудность относительно гарантии иностранных дворов; когда же Апостол объявил, что без этого условия Мазепа никак не примется за дело, то согласились и на гарантию. Мазепа, не получая никакого известия от Апостола, прислал к нему сначала цирюльника, служившего у Войнаровского, а потом приехал компанейский полковник Галаган с теми же предложениями. Это совершенно убедило царя и министров, что Апостол говорил правду, и не только было ему позволено отписать Мазепе, что предложение его принято, но и сам Головкин написал бывшему гетману 22 декабря: «Доношение ваше чрез г. полковника миргородского его царскому величеству донесено, который, видя ваше доброе намерение и обращение, принял то милостиво и повелел мне к вам писать с крепчайшим обнадеживанием, что ежели вы в том пребывати и начатое намерение свое к исполнению привести потрудитесь, то не токмо что вашу милость в прежний уряд и в свою милость принять, но оную к вам и умножить изволит, и на те кондиции, чрез помянутого г. полковника предложенные, соизволил, и гарантеров желанных от вас для содержания той амнистии приемлет, хотя бы в том и не без трудности было, только надлежит вашей милости постараться, дабы о известной главнейшей особе по предложению своему безопаснейшим образом постараться; буде же о самой той особе и невозможно, то хотя б о прочих знатнейших то учинить по предложению».

Сношения эти не имели последствий; Апостол и Галаган остались при царском войске, и первый рассказывал, что Мазепа и Карл писали к Лещинскому, приглашая его с войском в Малороссию; что Мазепа показывал убежавшим с ним полковникам и старшине привилегию Лещинского, по которой Малороссия присоединялась к Польше на одинаких правах с последнею и с Литвою; что по прибытии в Малороссию Лещинского и шведского корпуса под начальством генерала Крассова Карл оставит их с Мазепою в Украйне, а сам пойдет в Москву, что у Мазепы уже заготовлена грамота к силистрийскому паше. Одно письмо Мазепы к Лещинскому, именно от 5 декабря 1708 года, было перехвачено русскими; письмо написано тогдашним модным, полупольским и полулатинским, языком. Мазепа адресует лист королевской милости с выражением подданской субъекции; пишет, что в первом письме просил, по сердечному желанию всей Украйны, чтоб король двинул победоносную руку для спасения своего наследственного достояния; то же повторяет и теперь, чтобы, по счастливом и скором прибытии Лещинского, они могли соединенным оружием и соединенными душами усыпить в траве дракона неприятельского московского предприятия, особенно теперь, когда Москва начала своими грамотами поджигать простой народ и поднимать междоусобную войну; эти искорки надобно гасить, чтоб от них не было пожара, для чего они, Мазепа с товарищи, как отцы в аде, ожидают пришествия короля, своего спасителя, которого храбрую руку Мазепа целует тысячью поцелуев и остается верным подданным и слугою наинижшим.

Петр воспользовался этим письмом и 28 января 1709 года разослал грамоту по Малороссии. «Мы вам доказывали, — писал царь, — что богоотступник призвал шведа в Украйну для порабощения ее под древнее ярмо польское и для приведения церквей божиих в унию, хотя оный в пашквилях своих клялся, будто сделал это для общей пользы народа малороссийского, который будет совершенно независим и от нас, и от Польши, но теперь его богомерзкая ложь объявилась: он называет себя верным подданным Лещинского, а Украйну его наследием. Нам от важных особ известно, что он уже получил от Лещинского воеводство в Польше и титул княжения северского. А какою безбожною злобою дышет изменник к малороссийскому народу духовного и мирского чина, видно из следующего: пойман шпиг, который в розыске объявил, будто послан от Мазепы с письмом к архиепископу черниговскому, к глуховским сотнику и атаману и к князю Четвертинскому и будто письма им уже отдал, но с пытки объявил, что послан нарочно Мазепою в Глухов, обещаны ему деньги и велено, если будет пойман, сказать нарочно, будто отдал письма означенным лицам, чтоб привести их в нашу немилость».

Украйна не хотела быть наследием Лещинского; одни только запорожцы пошли вслед Мазепы. В Запорожье благодаря Каменному Затону нагорела вражда к Москве; вражда эта могла быть потушена не обещанием лишнего жалованья, а срытием Каменного Затона и самарских крепостей, чего не мог сделать царь в угоду козакам. Мы видели грамоту, которую Петр послал в Запорожье после измены Мазепы. Грамоту повезли стольники Кисленский и Теплицкий, вместе с грамотою повезли деньги — 12000 рублей на войско, 500 червонных кошевому, старшине 2000 рублей; с стольниками поехал от нового гетмана лубенский сотник Савич; для увещаний от имени митрополита и всего духовенства отправился иеромонах Иродион Жураковский. Такое торжественное посольство было принято вовсе не торжественно: взявши деньги, запорожцы начали бесчестить посланников, одного из них хотели посадить в воду, иеромонаха называли шпионом и хвалились сжечь его в смоляной бочке; в ответной грамоте не пощадили и царя, требовали, чтоб в малороссийских городах полковников не было, была бы вольница, как в Сечи, чтоб по рекам Пселу и Ворскле мельницы и Переволоченский перевоз были в запорожском владении, чтоб самарским городам и Каменному Затону не быть. Скоро после того перехвачена была грамота запорожцев к Мазепе; низовое войско просило, чтоб присланы были к нам на кош уполномоченные от короля шведского и польского и от него, Мазепы, для заключения договоров, за кем им быть, а для разорения Каменного Затона чтоб присланы были войска, и как только эта крепость будет разорена, запорожцы поспешат к шведам на помощь против московских войск. Бунчужный товарищ Черняк, отправленный Скоропадским к крымскому хану для извещения об избрании нового гетмана, был задержан в Сечи: на раде кошевой Гордеенко бил его до полусмерти и отослал к Мазепе. Чигиринский сотник Невенчанный убил посланного к нему от гетмана Скоропадского и ушел в Запорожье.

В начале 1709 года запорожцы куда-то начали собираться. 20 января царь писал из Сум к Меншикову: «Вчерашнего дня получили мы подлинную ведомость, что запорожцы конные пришли уже давно и кошевого ждут с пехотою вскоре, а сей сбор их только 5 верст от Богородицкого, и опасно, чтоб чего над оным не учинили, также дабы воровством кошевого и судьи не заведены были чрез Переволочну близь шведов (как и Мазепа сделал): того ради зело потребно, дабы Ингерманландский полк в удобном месте поставить и на сей их поход око иметь; также, буде возможно, в Богородицкой людей прибавить». Гетман Скоропадский советовал постараться, чтоб как-нибудь сменить подозрительного кошевого, и Петр написал 18 февраля Меншикову из Воронежа: «Что о запорожцах надлежит, и то гетман советует, чтоб переменить кошевого: и то зело добро, и всегда мы то говорили, что надобно, и, как оное сделать, того способу искать надлежит, которое мню чрез бы миргородского (Апостола) и деньги могло статься; к тому ж неотложно извольте полка два или больши, взяв из гварнизонов, послать в Каменный Затон с добрым командиром». Царь приказывал не жалеть денег для свержения кошевого, «хотя б и не малое что дать». Написали к Апостолу, чтоб выбрал из своего полка добрых козаков и, удовольствовав их, послал в Запорожье в разные курени: пусть там постараются свергнуть кошевого и судью и во всех противниках диверсию учинить. Отправлены были в Сечь с деньгами козаки, бывшие прежде кошевыми, чтоб объявили публично в раде и по всем куреням, что кошевой и судья присягнули Мазепе за деньги. После измены Мазепы Палей был возвращен из Сибири и жил в Москве; теперь придумали, что не лучше ли его привезти в Севск или в другие ближайшие к Украйне места, «понеже оный в таких легкомысленных имеет любовь и не малый кредит». Петр все еще надеялся, что можно подействовать на запорожцев увещаниями, и потому писал Меншикову из Воронежа 1 марта, чтоб над полками, посылаемыми в Каменный Затон, «учинить командира из бригадиров кто поумнее, ибо там не все шпагою, но и ртом действовать надлежит, а кого, то полагаюсь на вас; пункты посылаю при сем, токмо едина материя суть, чтоб смотреть и учинить запорожцев добром по самой крайней возможности; буде же оные явно себя покажут противными и добром сладить будет невозможно, то делать с оными, яко с изменниками».

Исполнилось второе. 11 марта кошевой с 1000 запорожцев и девятью пушками явился у Переволочны и дал знать о своем приходе тамошнему полковнику Нестулею; Нестулей приехал с 500 конных козаков для рады. 1 числа приехали от Мазепы с письмами Чуткеевич и Мокеевич, и 13 числа созвана была рада: читали письма Мазепы, в которых старый гетман объявлял, что царь хочет весь народ малороссийский загнать за Волгу, что московские войска разоряют Украйну пуще шведа. Раздались крики: «Быть на Мазепиной стороне!» — и полковник Нестулей и все запорожцы объявили себя на стороне Мазепы. Положено было действовать против царских войск. Кошевой напал нечаянно ночью на русский отряд, стоявший в местечке Царичевке, был отражен с уроном, но успел захватить в плен несколько русских солдат и с торжеством привел их к королю, стоявшему тогда в местечке Будищах. Известие об этом сильно встревожило Петра в Воронеже; он писал Меншикову 4 марта: «Запорожцы, а паче дьявол кошевой уже явный вор, и зело опасно Богородицкого, не для города, а для артиллерии и аммуниции, которой зело много, а людей мало. Того ради зело потребно, дабы один конный полк послать в Богородицкий, велеть бы оному там побыть, пока из Киева три полка будут в Каменный Затон, из которых велеть сот пять водою отправить в Богородицкой на перемену сему конному».

Но запорожцы пользовались всегда сочувствием в низшем слою украинского народа, особенно поюжнее, куда именно двигались шведы; пример Запорожья и теперь мог быть заразителен, и Петр пишет Меншикову, чтоб он оставался в Украйне, не ездил к нему в Воронеж. «Ежели вы не в пути, то лучше б еще немного там для запорожского дела задержались, а сие дело, сам ты знаешь, что не из последних; я уже три письма писал до г. фельдмаршала, чтоб он подался к Переволочне для сего дела, при том же советую и вам, буде невозможно всеми, хотя б частью позадь Полтавы протянуться для сего ж дела». Опасения Петра оправдались. Один из его министров, князь Григорий Фед. Долгорукий, находившийся теперь вместе с гетманом Скоропадским, писал ему 3 апреля: «Вор кошевой яд свой злой еще продолжает: на другую сторону за Днепр непрестанно прелестно пишет, дабы побивали свою старшину, а сами б до него за Днепр переходили, что уже такая каналия там за Днепром купами сбирается и разбивает пасеки». Запорожцы были побиты в схватке с отрядом полковника Болтина; также запорожский отряд потерпел сильное поражение вместе с шведами у местечка Сокольна от генерала Ренне; за отсутствием Гордеенки в Сечи выбрали в кошевые Сорочинского, и Петр писал Меншикову: «Мы зело порадовались, что господь бог в начале сей кампании таким счастием благословил, наипаче тому я рад, что проклятые воры (запорожцы) сами видели, что шведов разбили, от чего принуждены будут оные разбежаться, а что кошевым выбрали Сорочинского, он добрый человек, я его сам знаю». Но Петр ошибся в доброте Сорочинского; перемена кошевого не повела ни к какой перемене в Запорожье относительно царя, и царь послал Меншикову указ взять и разорить Сечь.

Назначенные к Запорожью полки сели на суда в Киеве под начальством полковника Яковлева. У Переволочны Яковлев встретил несколько тысяч запорожцев и послал к ним с требованием, чтоб вины свои великому государю принесли, но козаки, соединясь с переволочинскими жителями, вышли на бой, и Яковлев принужден был доставать их штурмом, с уроном своих войск. У обоих кодаков встречено было также сопротивление. 11 мая Яковлев подошел к Сечи; сначала искал он всяким добрым способом, чрез письма и пересылки склонить воров к стороне государевой. Запорожцы как будто обнаруживали склонность, но это была только хитрость: они хотели продлить время. Потеряв терпение и зная, что Сорочинский поехал за ордою, Яковлев решился добыть Сечь оружием. С сухого пути приступа не было; вода со всех сторон облила крепость; 14 мая солдаты подплыли на лодках, но при нападении на крепость встретили отчаянное сопротивление и должны были отступить, потерявши до 300 человек убитыми, в том числе полковника Урна, много офицеров было переранено; пленники, взятые запорожцами, были «срамно и тирански» умерщвлены. Но в тот же день показалось вдали какое-то войско: запорожцы подумали, что это к ним идет Крымская орда на помощь, и вышли было на вылазку, но жестоко обманулись: пришли на помощь к Яковлеву драгуны от генерала князя Волконского с полковником Галаганом. Запорожцы, увидав свою ошибку, замешались; тут осаждающие устремились на них, ворвались в Сечь и овладели ею. Большая часть козаков погибли в схватке, немногим удалось уйти, пленных взято с 300 человек, пушек и амуниции взято много. «Знатнейших воров, — доносил Меншиков, — велел я удержать, а прочих казнить и над Сечею прежний указ исполнить, также и все их места разорить, дабы оное изменническое гнездо весьма выкоренить».

«Сего дня, — отвечал Петр 23 мая, — получили мы от вас письмо о разорении проклятого места, которое корень злу и надежда неприятелю была, что мы, с превеликою радостию услышав, господу, отмстителю злым, благодарили, с стрельбою ивам за оное премного благодарствуем, ибо сие дело из первых есть, которого опасаться надлежало было. Что же пишете о деташементе полковника Яковлева, чтоб оному быть в армии, и то добро, только надлежит из оного оставить от семи до пяти сот человек пехоты и от пяти до шести сот конницы в Каменном Затоне, дабы того смотрели, чтоб опять то место от таких же не населилось, також которые в степь ушли, паки не возвратились или где инде не почали собираться; для чего ежели комендант в Каменном Затоне плох, то б из офицеров доброго там на его место оставить, а прочим быть в армию».

Было еще одно место в Малороссии, на которое правительство смотрело подозрительно. В начале 1709 года Головкин писал киевскому губернатору князю Дм. Мих. Голицыну, чтоб выслал за рубеж студентов из поляков (т. е. русских родом из польских владений), находящихся в киевском Братском монастыре; чтоб дал знать, сколько останется студентов из малороссиян, сколько монахов из поляков и нет ли в них какого подозрения? Голицын отвечал (15 февраля), что «выслал из Киева всех студентов родом из Литвы и Польши; студентов из малороссиян осталось 161 человек; монахов в Братском монастыре 30 человек, и из них малороссиян только человек пять, а то все из-за границы польской, но иные с младенчества живут в Киеве; узнать, нет ли в ком из монахов подозрения, трудно, потому что монахи все нас чуждаются; во всем Киеве нашел я только одного человека, именно из Братского монастыря префекта, который к нам снисходителен». Этот префект был знаменитый впоследствии Феофан Прокопович: не предчувствовал князь Дмитрий, в каких отношениях будет находиться после к этому снисходительному префекту!

В Киеве и всюду по Украйне было тихо. Сечь лежала в развалинах, турки и татары не двигались, о поляках не было слышно; все как будто притаило дыхание, дожидаясь, чем разыграется кровавая игра между Петром и Карлом. В апреле с дороги из Воронежа в Азов Петр писал Меншикову в Ахтырку: «Чтоб вы дали знать, сколь скоро можете в поле с квартир выйтить, чтоб я мог по тому житье свое в Азове расположить, а паче для леченья». В начале мая писал из Троицкого: «Я с первого числа сего месяца начал принимать лекарство, которое зело сильно действует, понеже здешний воздух жаркой оному помогает, и неисходен пребывать буду из дому до десятого числа, и чаю, с помощию божиею, к 15 числу сего месяца из лекарства вытить и готову быть к вам ехать». В другом письме: «Лекарство моё зело действует, только я от него, как ребенок, без силы стал». В третьем: «Не чаю ранее двадесятого быть к вам, сам слаб, и лошади под батальон ранее 20 дней не будут».

Между тем в начале же мая неприятель формально атаковал Полтаву и несколько раз жестоко к ней приступал, но постоянно был отражаем с большим уроном. В военном совете у Меншикова решили «учинить диверсию», 7 мая на рассвете пехота Меншикова перешла Ворсклу через мосты, а конница через болото и реку вплавь, с одними шпагами приступили к неприятельскому ретраншементу и выбили из него шведов, взявши в плен шестерых офицеров и 300 рядовых и потерявши своих 600 человек. Петр писал Меншикову 15 мая: «Что о Полтаве, и то и ныне подтверждаю, что лучше б вам к оному городу приступить (чрез реку от неприятеля) со всеми и помочь городу чинить (понеже сие место зело нужно), куды надлежит и фельдмаршалу быть, и сие (сколько я могу разуметь) кажется из лучших не последнее дело; впрочем, яко заочно полагаюсь на ваше рассуждение». Меншиков уже расположился под Полтавою со всеми своими полками и 19 мая писал Петру: «О здешнем состоянии доношу, что третьего дня был у нас в шанцах при линии нашей с неприятелем не малый ранконтр, и как неприятель работе нашей помешку чинить хотел, выслана от нас партия гренадеров, и в то же самое время учинили вылазку из города наши под командою бригадира Головина в 400 человек и, нападши на неприятеля с другой стороны, две роты на месте порубили, а прочих в конфузию великую привели. Он же, господин бригадир, поступив чрез меру горячо, дале поступал, лошадь под ним убили, и его в неволю взяли, другие ретировались в город, наши потеряли 100 человек, а неприятеля многое число пропало, и шанцы неприятельские вырублены; мы же от посту нашего ни малой пяди не отступили, но непрестанно пушечною стрельбою чрез многие часы неприятеля утесняли, что ныне гораздо усмирился и уже другой день мало какой промысл над городом чинит. Вчерашнего дня легкая наша партия, перебрався на другую сторону (Ворсклы), лошадей неприятельских около 1000 загнали, и другая партия ныне около 100 лошадей и людей генерала Круза забрали. Мы повседневно чинили здесь неприятелю диверсию, но желаю к тому скорого к нам прибытия вашей милости; то истинно и паче лучшего счастия надеемся, ибо ко всему знатная прибудет резолюция; баталии давать елико можно оберегаемся, а понеже неприятель со всею силою против нас собрался, и я по вашему указу послал к Шереметеву, чтоб, оставя Волконского с тремя полками при гетмане, к нам поспешал, також Долгорукому (Вас. Владим.) вместо Каменного Затона велел сюда идти». 28 мая Меншиков писал: «Прошлой ночи мы заложили последний шанец к самым неприятельским по самую реку апрошам. Полтавская крепость в зело доброй содержит себя дефензии, и никакого ущерба от действа неприятельского еще не обретается».

27 мая Петр выехал из Азова в армию к Полтаве через степь на Харьков и отсюда писал Меншикову 31 мая: «Я сего часу сюды прибыл и как возможно поспешать буду, однако понеже в нужном деле и час потерять нужной бывает худо, для того, ежели что надлежит нужно, и не дожидаясь меня, с помощию божиею, делайте». Но Меншиков дожидался. 4 июня приехал Петр к армии и 7 числа писал Апраксину: «Получили мы от вас еще письмо и пункты, но ныне вскоре ответствовать не можем, понеже сошлися близко с соседьми и, с помощию божиею, будем конечно в сем месяце главное дело с оными иметь».

Наконец Петр не отступал, наконец он стал говорить о необходимости «главного дела» с шведами, с Карлом XII! Только небольшая река отделяла его от нарвских победителей. Но это уже не были шведы 1700 и 1707 годов, это было войско страшно истомленное, упалое духом. Карл не проиграл ни одной битвы, по-прежнему мог считаться непобедимым, и между тем у него не было уже половины того блестящего войска, с которым он перешел Вислу в 1707 году, и в 1709 году первый министр короля, граф Пипер, писал своей жене в Швецию: «Поход так тяжек и наше положение так печально, что нельзя описать такого великого бедствия и никак нельзя поверить ему». Жажда мира и возвращения на родину усиливалась со дня на день. Дисциплина ослабела: солдаты начали оказывать явное непослушание офицерам, когда те требовали от них новых трудов, приказывали идти на новые опасности. Карл по-прежнему искал опасностей, по-прежнему хладнокровно подставлял свою голову под неприятельские пули, но теперь солдаты, вместо того чтоб ободряться этим, говорили: «Он ищет смерти, потому что видит дурной конец». Генералы говорили, что надобно непременно перейти Днепр и войти снова в Польшу. Пипер донес королю об этом требовании генералов, представил, как необходимо удовлетворить ему, как необходимо подкрепить армию соединением с Лещинским и с шведским корпусом Крассова, оставленным в Польше. Но Карл не хотел и слышать о переходе чрез Днепр. «Этот переход, — отвечал он, — будет похож на бегство и только придаст духу неприятелю». Вместо того чтоб двинуться на запад, он двинулся на юг, к Полтаве, ближе к степи, к Запорожью, к границам турецким и татарским; он хотел овладеть Полтавою, утвердиться здесь и ждать Лещинского и Крассова вопреки мнению Пипера, Мазепы, Реншельда и генерал-квартирмейстера Гилленкрока. С последним у Карла был любопытный разговор о Полтаве. Карл : Вы должны все приготовить к нападению на Полтаву; вы должны вести осаду и сказать нам, в какой день мы возьмем крепость; так делывал Вобан во Франции, а ведь вы наш маленький Вобан. Гилленкрок : Я думаю, что и сам Вобан призадумался бы, если б увидал, как здесь у нас недостаток во всем, что нужно для осады. Карл : У нас довольно материала, чтоб взять такую ничтожную крепость, как Полтава. Гилленкрок : Крепость не сильна, но в ней 4000 гарнизона, кроме козаков. Карл : Русские сдадутся при первом пушечном выстреле с нашей стороны. Гилленкрок : А я думаю, что русские будут защищаться до последней крайности, и пехоте вашего величества сильно достанется от продолжительных осадных работ. Карл : Я вовсе не намерен употреблять на это мою пехоту, а запорожцы Мазепины на что? Гилленкрок : Но разве можно употреблять на осадные работы людей, которые не имеют об них никакого понятия, с которыми надобно объясняться чрез толмачей и которые разбегутся, как скоро работа покажется им тяжелой и товарищи их начнут падать от русских пуль? Карл : Я вас уверяю, что запорожцы сделают все, чего я хочу, и не разбегутся, потому что я буду хорошо им платить. Гилленкрок : Но с нашими пушками ничего нельзя сделать, и придется добывать крепость пехотою, которая при этом окончательно погибнет. Карл : Я вас уверяю, что штурм не понадобится. Гилленкрок : В таком случае я не понимаю, каким образом город будет взят, если только необыкновенное счастие нам не поблагоприятствует. Карл : (смеясь): Да, мы должны совершить необыкновенное: за это мы пожнем честь и славу. Гилленкрок : Боюсь, чтоб все это не окончилось необыкновенным образом. После этого разговора Гилленкрок пошел к Пиперу, чтоб тот постарался отклонить короля от его намерения. «Вы так же хорошо знаете короля, как и я, — отвечал Пипер, — вы знаете, что если он раз принял какое-нибудь решение, то уже нет никакой возможности заставить его принять другое». Несмотря на то, Пипер обещал поговорить с Карлом. «Если бы бог послал ангела небесного с приказанием отступить от Полтавы, то я бы и тогда не отступил», — был ему ответ королевский.

Такие разговоры шли у государя с его министром и генералом на одном берегу Ворсклы. Посмотрим, что делалось на другом. Здесь было войско, о котором уже несся слух, что это лучшие солдаты в целом мире; здесь были свои вожди, прошедшие хорошую школу, ознаменовавшие себя победами, здесь были генералы иностранные с изведанным искусством и верностию: несмотря на то, здесь был «учинен воинский совет, каким бы образом город Полтаву выручить без генеральной баталии (яко зело опасного дела), на котором совете положено, дабы апрошами к оной приближаться даже до самого города».

16 июня начаты были новые апроши, чтоб сделать возможным сообщение с городом, но шведы не допустили своею поперечною линиею; с другой стороны представили препятствия река и болотистые места. Сношения с городом происходили посредством пустых бомб, в которых летали письма чрез неприятельские линии; осажденные дали знать, что у них уже почти нет пороху, и неприятель сапами сквозь валик из палисад вкопался, и хотя осажденные сделали абшнит, однако долго держаться не могут. По получении этих известий собран новый совет, на котором положено, что другого способа к выручке города нет, как перейти реку к неприятелю и дать главную баталию. 19 июня русская армия тронулась и, пройдя две мили от Полтавы по берегу Ворсклы вверх, 20 числа переправилась через реку; 25 числа повернула назад к Полтаве и остановилась в четверти мили от неприятеля к вечеру, чтоб шведы не могли принудить к главной баталии прежде, чем будет готов ретраншемент. Ретраншемент поспел в одну ночь; кавалерию поставили на правой руке между лесов, и перед нею сделали несколько редутов, осаженных людьми и пушками. Тут узнали, что Карл XII ранен; рассказывали, что ночью подъехал он осмотреть русский лагерь и наткнулся на козацкую партию, которая стояла неосторожно; несколько козаков, ничего не подозревая, спокойно сидели у огня, вдруг раздается выстрел, один козак падает: это сам король не утерпел, сошел с лошади и выстрелил в козака; козаки вскочили, три ружейных выстрела направились в ту сторону, где стоял король, и Карл получил рану в ногу. 26 число Петр употребил на обозрение ситуации. В центре находился фельдмаршал Шереметев; правым крылом начальствовал генерал-лейтенант Ренне, левым Меншиков, артиллериею Брюс. У шведов, так как сам король, по причине раны, не мог принять главного начальства над войском, то его место заступал фельдмаршал Реншельд; вся пехота находилась под начальством генерал-лейтенанта графа Левенгаупта, кавалерия — генерал-майора Крейца. Артиллерия, могшая действовать, была ничтожна по недостатку огнестрельных снарядов.

27 июня было назначено днем главной баталии. Шведы предупредили русских: перед рассветом они бросились на русскую конницу с страшною «фуриею» и овладели двумя редутами, которые еще не были отделаны; генерал Ренне был ранен и должен был сдать начальство генералу Боуру, но зато шесть батальонов неприятельской пехоты и несколько десятков эскадронов кавалерии были отрезаны от главной армии и принуждены уйти в лес. Генерал Боур получил приказание отступить вправо от русского ретраншемента, чтоб дать время выйти из него пехоте. Боур начал отступление; неприятель, преследуя его, получил себе русский ретраншемент во фланг, и когда Левенгаупт с пехотою приблизился к нему на расстояние 30 саженей, то встречен был убийственным огнем, принужден был прекратить преследование русской конницы и стал к лесу вне выстрелов. Между тем Меншиков и генерал Ренцель с пятью полками конницы и пятью батальонами пехоты атаковали лес, где стояли оторванные в начале дела шведы: здесь неприятель был побит наголову, генерал Шлиппенбах взят в плен, за ним принужден был сдаться и генерал Розен. В то же самое время пехота была выведена из ретраншемента и шесть полков кавалерии взяты с правого крыла, обведены позади пехоты и поставлены на левом крыле. Таким образом, русская армия стала в ордер баталии, и решено было атаковать неприятеля; шведы, не дожидаясь на месте, двинулись навстречу к русским, и в 9 часу утра началась «генеральная баталия».

Два часа кипел отчаянный бой. Петр распоряжался в огне, шляпа его и седло были прострелены. Карла с больною ногою возили в коляске между солдатскими рядами, как вдруг пушечное ядро ударило в коляску, и король очутился на земле. Солдаты, находившиеся вблизи, подумали, что Карл убит, и ужас овладел полками, уже и без того колебавшимися. Карл велел поднять себя и посадить на перекрещенные пики; тут увидал он всеобщее замешательство своих и закричал в отчаянии: «Шведы! Шведы!» Но шведы бежали и не слыхали голоса своего короля. Прискакал Реншельд и успел проговорить: «Ваше величество, наша пехота потеряна! Товарищи, спасайте короля!» С этими словами он ринулся опять в расстроенные ряды своего войска и был взят в плен. Тут всякий порядок исчез, все побежало.

«Хотя и зело жестоко во огне оба войска бились, однако ж то все далее двух часов не продолжалось: ибо непобедимые господа шведы скоро хребет показали, и от наших войск с такою храбростию вся неприятельская армия (с малым уроном наших войск, еже наивящше удивительно есть), кавалерия и инфантерия весьма опровергнута, так что шведское войско ни единожды потом не остановилось, но без остановки от наших шпагами и байонетами колоты, и даже до обретающегося леса, где оные пред баталиею строились, гнали, при том вначале генерал-майор Штакельберг, потом же генерал-майор Гамильтон, такожде после фельдмаршал Рейншильд и принц виртембергский купно с многими полковники и иными полковыми и ротными офицеры и несколько тысяч рядовых, которые большая часть с ружьем и с лошадьми отдались и в полон взяты. Неприятельских трупов мертвых перечтено на боевом месте и у редут 9234, кроме тех, которые в розни по лесам и полям побиты и от ран померли. И тако милостию всевышнего совершенная виктория (которой подобной мало слыхано), с легким трудом и малою кровию против гордого неприятеля чрез самого государя персональной, храброй и мудрой привод, и храбрость начальных и солдат, одержана; ибо государь в том нужном случае за людей и отечество, не щадя своей особы, поступал, как доброму приводцу надлежит. При сем же и сие ведать надлежит, что из нашей пехоты только одна передняя линея с неприятелем в бою была, а другая до того бою не дошла».

Усталые, волнуемые не испытанными никогда ощущениями, царь, генералы и офицеры после молебна сели в палатках обедать. Светлое чувство неизмеримой радости не допускало никаких темных чувств: всех сюда! и пленных шведских генералов усадили тут же за стол; Петр ласкал фельдмаршала Реншельда, хвалил его храбрость, подарил ему свою шпагу. Во время обеда привели Пипера, который, видя страшное поражение, потеряв из виду короля, не зная куда бежать, сам приехал в Полтаву и отдался в плен с двумя секретарями королевскими. Пипера с товарищами также усадили обедать. Гремели пушки, царь провозгласил тост за здоровье учителей своих в военном искусстве. «Кто эти учителя?» — спросил Реншельд. «Вы, господа шведы», — отвечал царь. «Хорошо же ученики отблагодарили своих учителей!» — заметил фельдмаршал.

Но где король? Часть шведов ушла, не преследуемая. Неожиданное счастие так поразило, что позабыли о необходимости преследования... Только уже вечером послали в погоню князя Мих. Мих. Голицына с гвардиею и генерала Боура с драгунами.

В тот же вечер написаны были письма к своим, к Ромодановскому, Апраксину и другим; к пресбургскому королю Петр писал: «Доносим вам о зело превеликой и неначаемой виктории, которую господь бог нам чрез неописанную храбрость наших солдат даровать изволил с малою войск наших кровию таковым образом: сегодня на самом утре жаркий неприятель нашу конницу со всею армеею, конною и пешею, атаковал, которая хотя по достоинству держалась, однако ж принуждена была уступить, токмо с великим убытком неприятелю; потом неприятель стал во фрунт против нашего лагору, против которого тотчас всю пехоту из транжамента вывели и пред очи неприятелю поставили, а конница на обеих флангах, что неприятель, увидя, тотчас пошел атаковать нас, против которого наши встречю пошли и тако оного встретили, что тотчас с поля сбили, знамен, пушек множество взяли, також генерал-фельдмаршал господин Рейншельд купно с четырьмя генералы, також первой министр граф Пипер с секретарями в полон взяты, при которых несколько тысяч офицеров и рядовых взято, и, единым словом сказать, вся неприятельская армия фаетонов конец восприяла (а о короле еще не можем ведать, с нами ль или со отцы нашими обретается), а за разбитым неприятелем посланы господа генералы-порутчики князь Голицын и Боур с конницею, и сею у нас неслыханною новиною вашему величеству поздравляю». К письму Апраксину приписано: «Ныне уже совершенно камень во основание С. Петербурга положен с помощию божиею».

Утро было мудренее вечера: на другой день, 28 числа, отправился Меншиков в погоню за неприятелем. Остатки шведской армии, бежавшие 27 числа из-под Полтавы, находились в совершенном расстройстве, и великим счастием для них было то, что русские оставили их без преследования. Шведы бежали вдоль Ворсклы к Днепру. Перед рассветом 29 июня достигли они Новосенжарова; истомленного Карла внесли в дом, перевязали ногу, он заснул глубоким сном. Но когда совершенно рассвело, его разбудили: «Русские приближаются; если ваше величество изволите приказать, мы пойдем дальше». «Да, да, делайте, что хотите», — отвечал Карл; запылали повозки, лошадей из-под них роздали пехотинцам, и шведы побежали дальше к Днепру. 30 июня после полудня увидали они наконец Днепр у маленького городка Переволочны, где впадает Ворскла, но вместо городка увидали одну кучу развалин и ни одной лодки на реке, ни одного человека в опустелых окрестностях. Как же переправиться за Днепр? А русские близко: как от них оборониться? Нет ни артиллерии, ни пороху, солдаты истомлены, совершенно упали духом. Генералы уговорили Карла оставить армию и переправиться за Днепр. Отыскали две лодки, связали вместе и поставили на них повозку короля, так что задние колеса были в одной лодке, а передние в другой, и таким образом поздно ночью переправили на другой берег; Карл взял с собою серебряный столовый сервиз и деньги, собранные в Саксонии. Нашлась лодка и для Мазепы, который успел захватить с собою два бочонка с золотыми. Другие, назначенные сопровождать короля, переправились кто как мог: запорожцы много помогли своим искусством в переправах, но много потонуло.

Большая часть войска осталась на левом берегу под начальством Левенгаупта, но никто не думал повиноваться какому бы то ни было начальнику: одни хлопотали, как бы переправиться за Днепр вслед за королем; другие, истомленные, лежали в глубоком сне. На рассвете другого дня Левенгаупт и Крейц начали хлопотать, как бы привести в устройство армию, но едва половина солдат собралась под знамена; многие остались на берегу, другие стояли неподвижно в отдалении, на призыв генерала не отвечали ни слова, смотрели бессмысленно, да и на лицах тех, которые собирались под знамена, выражалось отчаяние. Когда совсем рассвело, Крейц подъехал к Левенгаупту и сказал: «Генерал, уже поздно! Русские стоят за возвышенностями и прислали к нам с требованием сдачи». То был Меншиков с 9000 конницы. На всех возвышенностях раздались звуки труб и барабанов, как будто целая русская армия была тут, и между шведами сейчас же распространился слух, что 30000 русских готовы к нападению. Левенгаупт, видя состояние своего войска, не имел никакой надежды на успех сопротивления и послал Крейца с тремя товарищами к Меншикову договариваться о сдаче. Меншиков предложил им сдаться военнопленными с выдачею оружия и военных запасов, с сохранением платья и частного имущества; запорожцы и бунтовщики исключаются из этого условия. Предложение было принято.

«И тако, божиею помощию, вся неприятельская, толь в свете славная армия (которая бытием в Саксонии не малой страх в Европе причинила) к государю российскому в руки досталась». Сосчитали, что во время баталии у Полтавы и у Днепра при Переволочне взято верховных штаб-офицеров 59, обер-офицеров 1102, унтер-офицеров, рядовых и артиллерийских служителей 16947. Русских при Полтаве было побито 1345, ранено 3290.

По возвращении Меншикова от Переволочны после молебна объявлены были награды: фельдмаршалу Шереметеву пожалованы великие деревни; генерал князь Меншиков объявлен вторым фельдмаршалом; генерал князь Репнин пожалован кавалериею и деревнями; генералу-фельдцеймейстеру Брюсу дана кавалерия; генералу-лейтенанту Рену дан чин полного генерала; генералу Аларту дана кавалерия; генералу-лейтенанту князю Голицыну (Мих. Мих.) даны деревни; генералу-лейтенанту Ренселю дана кавалерия. Ближний министр и верховный президент государственных посольских дел граф Головкин пожалован в канцлеры; тайный секретарь барон Шафиров в подканцлеры; князь Григорий Долгорукий пожалован деревнями и чином тайного действительного советника; боярин Иван Мусин-Пушкин в тайные советники. «Также и иные многие повышены чинами и пожалованы вотчинами, и всех штапных и обер-офицеров жаловал государь золотыми портретами с алмазы и медальми золотыми же по достоинству их чинов, а солдатам медали серебряные и даваны были деньги».

«Напоследок как министры, так и генералитет, офицеры и солдаты, возблагодаря государя за милость и за такие награждения, просили его, дабы в знак трудов своих, как в сию преславную баталию, так и в прочих воинских действиях понесенных, изволил принять чин в сухопутном войске генерала, а на море шаутбенахта (понеже до той Полтавской баталии и во время действия во оной баталии имел только чин при гвардии своей полковника), и по тому их прошению государь изволил принять чин сухопутной генерал-лейтенанта, а на море шаутбенахта, и то подтвердилось общим всех генералитета, министров, офицеров и солдат поздравлением».

Извещая о переволоченском деле короля Ромодановского, Петр писал: «И тако вся неприятельская армея нам, чрез помощь божию, в руки досталась, которою в свете неслыханною викториею вашему величеству поздравляем, и ныне уже без су мнения желание вашего величества, еже резиденцию вам иметь в Петербурхе, совершилось чрез сей упадок конечной неприятеля».

Когда получено было в Москве известие о неслыханной виктории, царевич Алексей Петрович созвал к себе на банкет всех иностранных и русских министров и знатных офицеров, трактовал их велелепно в Преображенском в апартаментах своих и в шатрах; царевна Наталья Алексеевна и знатнейшие вельможи также многих трактовали несколько дней сряду; вечером по улицам сверкали потешные огни; не только в домах, но и перед домами стояли накрытые столы. Комендант князь Матвей Гагарин велел выставить перед домом своим для народа и шведских пленников кушанья и бочки с вином, водкою, медом и пивом; пушечная стрельба и колокольный звон продолжались восемь дней сряду, и во все эти дни позволено было звонить женщинам и девицам, что обыкновенно позволялось только на Светлой неделе. Курбатов писал царю: «Получих аз, вашего величества недостойный раб, писмо за приписанием вашея самодержавнейшие десницы, чрез которое разумехом, яко вседержавный бог неприятеля вконец сотре, и не точию в Европии, но и во оризонте всего мира едва ли слыханно погуби. И сего ради прерадостно ныне веселится вся Россия, увенчевая вас приветствы сицевыми: радуйся, яко ваше царево сердце содержится в руце божии неотменно. Радуйся, яко, исполняя словеса божия слова, полагаеши душу твою за рабы твоя. Радуйся, яко снискательным вашим мудрохрабрством переполеровася, яко злато в горниле, ваше воинство. Радуйся, яко есть надежда на исполнение издавна вашего желания Варяжского моря во одержании. При сем же и сие реку, да яко же вседержащая божия десница прослави ваше самодержавие в воинстве, тако да прославит и гражданское правление, о нем же видится с премногим тщанием достоит труды к трудам приложити, понеже оное многою пользою есть к воинству, да обоя купно Всероссия получивши, паки прославит тя, всемилостивейшего нашего государя».

Знаменитый прибыльщик надеялся, что преславная виктория поведет к миру, даст возможность царю заняться гражданскими делами, облегчить народ от тяжких поборов. Он писал царю (28 октября): «Вашего величества повелением определяются губернии, и того ради из всех приказов и канцелярий и из ратуши посланы и ныне в последних месяцах посылаются дворяне и дьяки и подьячие для правежа многих прошедших лет и настоящих доимок, и слышно, яко от таковых неотлагаемых вдруг правежей превеликой обходится всенародный вопль, а паче в поселянах, яко не точию последнего скота, по инии беднейшии и домишков своих лишаются. И ежели вашим призрением ныне вскоре отсрочкою помиловани не будут, то в сих последних сего года месяцех премногое приимут разорение и, бог весть, будут ли впредь инии даней ваших тяглецы. Понеже не от того единого, что вдруг всего надлежащего без послабления на них править им разорение, но и от сего, яко всех посланных кормят, дают подводы, иных же, не стерпев жестоких правежей, чаю, что и дарят не помалу. Бог же всесильный, видя ваше благое царево к нему сердце и ведая быти впредь чрез труды ваша некоторых избавлению, помилова и обрадова тя, и прослави во вселенную неслыханною нигде же от века на враги победою: и сего ради и ваше величество да помилует людей достояния своего. Не о снятии конечном тех прешедших лет доимок, но о получении им во оных ныне послабления предлагаю тебе, государю. А впредь, по благом окончании войны сея, могут помалу и во всем исправитися. А и прежде, государь, никогда же без доимок было и впредь быти может, а помалу исправлялися». Ответом на это письмо был указ: «Известно великому государю учинилось, из многих приказов судьи разослали по городам и уездам дворян и приказных людей для правежу доимочных денег за прошлые годы, от чего, чаем, не малому быть разорению. Того для, призвав всех судей в ближнюю канцелярию, объявить, дабы они того не чинили, а велели бы доимку выбрать за два года, 707 и 708».

Но об окончании войны нечего было и думать. Карл успел уйти в турецкие владения, и Петр спешил воспользоваться его отсутствием и своею победою, чтоб уничтожить дело Карла в Польше, выгнать Лещинского и утвердиться в Ливонии и Эстонии. 13 июля армия двинулась из-под Полтавы, где нельзя было долее оставаться по причине смрада от мертвых тел и долговременного стояния двух многочисленных войск. Остановились в Решетиловке, где было положено, что фельдмаршал Шереметев со всею пехотою и частию конницы пойдет осаждать Ригу, князь Меншиков с большею частию кавалерии в Польшу, где, по соединении с. генералом Гольцом, должен был действовать против Лещинского и шведского генерала Крассова. 15 июля войска двинулись каждое в свой путь, а государь отправился в Киев, где познакомился с снисходительным префектом, Феофаном Прокоповичем: в Софийском соборе, в присутствии государя, при многочисленном стечении народа, Феофан говорил панегирик, решивший судьбу его. «Подобает мне, — говорил Феофан, — первее глаголати о побежденного супостата силе, дерзости, мужестве и о тяжести и лютости брани. Супостат воистину таковый, от какового непобежденному токмо быти, великая была бы слава: что же такового победити, и победити тако преславно и тако совершенно? Что же речем, егда коварным наущением и тайным руководительством от проклятого изменника введен есть внутрь самые Малые России? (ибо сам собою не могл бы никогда же и не дерзнул бы внити). Зде воистину супостату нашему сила, тебе же, отче отечества нашего, умножилися бяху труды и препятия. Брань убо сия сотворися, брань нощная, аки бо в темной нощи великое бяше недоумение, кого хранитися, на кого наступати, кого заступати: в едином граде, в едином дому можаху быти двоих противных стран оружия. Пси не угрызают господей своих, звери свирепые питателей своих не вредят; лютейший же всех зверей раб пожела угрызти руку, ею же не толь высокое достоинство вознесен и на том крепце держим бяше. Не устрашися Хамова бесстудия, не убояся Иудина беззакония, не вострепета Ариева клятвопреступства, не помысли о священнейшей и невредимой чести Христа господня, студ и вред отечества нашего! Ежель бо, сыном себя российским нарицая, враг сый и ляхолюбец. Хранися таковых, о Россие! и отвергай от лона твоего: еще ли ни, не последнюю беду претерпела еси, но имаши всегда носити змия в недрах твоих, и восприличествует тебе глас божий, Иезикиилю иногда изреченный: посреди скорпий живеши ты. Представьте себе пред очи, благоразумный слышателие, вся вышереченная лютая, вся нужды и неудобствия, ими же брань сия тяжка зело сотворилася, и узрите дивную победу. Кто побежден? Супостат от древних времен сильный, гордостию дерзкий, соседом своим тяжкий, народом страшный, всеми военными довольствы изобилующий. Где и как побежден? Во время зело лютое, брани внутрь отечества нашего вшедшей, егда укрепися изменническим оружием, егда ему удобие, нам же неудобствия умножишася; егда он большее, неже имеяше собра, наш же пресветлейший монарх на многие места раздели воинство свое, словом, побежден тогда, егда мняшеся победу в руках держати. Приходит мне зде на память, что повествуют о льве естеств испытатели: егда, рече, лев не возможет силе крепких ловцов противостати, на бегство устремляется, а дабы не познали, в какую страну побеже, хоботом загребает следы свои за собою. Кто же ныне тожде не видит и на льве свойском? Видиши ты наипаче, яко с ним же убегший о изменниче! Не токмо телом, но и вероломством хромый; виждь ныне, како под крепчайшую руку отдался еси; ныне ругайся российскому воинству яко не военному; ныне познай, кто бегством спасается: сия бо бяху, между иными, укоризны твоя. Но и пророчество твое, им же свейской силе на Москве быти прорекл еси, отчасти истинно, а отчасти ложно есть: мнози бо уже достигоша Москвы, но мнози под Полтавою возлюбиша место. Таковую убо и толь преславную победу твою, о преславный победителю! Кое слово изрещи, кая похвала по достоянию увенчати возможет? Не много таковых побед в памятех народных, в книгах исторических обретается. Инде отчасти поражени суще, отчасти же целы в домы свои возвращаются врази: наши же зде супостаты со всем воев и вождей множеством, ово плененны, ово убиенны суть, а и немного избегших занесе страх не в домы их, но в безвестная им места. Услышат ближний и соседы их и рекут, яко не в землю нашу, но в некое море внидоша силы свойские: погрузишася бо аки олово в воде, не возвратися вестник к отечеству своему».

Никогда Петр и приближенные его не слыхали еще такой предики! Что митрополит рязанский! Царь велел напечатать панегирик вместе с переводом на язык латинский, яко всей Европе общий. Данилыч, о котором одном упомянул снисходительный префект по поводу Калишской победы, был в восторге.

Но Петр в Киеве должен был расплатиться за полтавские волнения: «Мне за грех болезнь припала, которая по отъезде вашем ввечеру прямою лихорадкою объявилась была (писал он 6 августа Меншикову). Но когда в понедельник принял фонмотив, с помощию божиею оную разорвал, однако ж она, яко проклятая болезнь, хотя не знобом и жаром, то тошнотою и тягостию еще давит и свои дни выбирает, и тако не чаю, чтоб ранее 10 числа или праздника (Успения) отселе за бессильством ехать».

15 августа Петр выехал из Киева в Польшу; в Люблин приехал к нему обершталмейстер короля Августа Фицтум поздравить от своего государя с Полтавскою викториею и пригласить на свидание в Торн, куда Август шел из Саксонии с 14000 войска. Петр принял приглашение. Между тем польские вельможи, державшие сторону Августа, услыхав о Полтавской победе, услыхав, что с одной стороны идет в Польшу русское, а с другой — саксонское войско, спешили помириться с Августом. Видя, что в таких обстоятельствах нельзя долее держаться в Польше, генерал Крассов ушел в Померанию, куда за ним последовал и Лещинский с семейством. В сентябре в местечке Сольцах Петр смотрел польское войско, находившееся под начальством гетмана Синявского; сюда приехал к нему камергер прусского короля с поздравлением и приглашением на свидание с своим государем. 20 сентября Петр сел на суда и поплыл Вислою в Варшаву: здесь сенаторы польские поздравляли его с викториею и благодарили за то, что этою викториею возвратил им законного короля и спас их вольность. А между тем Меншиков писал государю из Быков: «Получил я от господина гетмана Синявского письмо с великою жалобою на людей наших, якобы оные никакого респекту ни на шляхту, ни на духовный чин не имеют, с дворов шляхетских и из костелов берут без остатку всякое пропитание, на что я ему не легче того ответствовал, как он ко мне писал; також и вашей милости доношу: не изволите ему поверить, понеже он охотник много писать о том, чего и не бывает. Я вам самую правду доношу, что с некоторых дворов шляхетских всякое пропитание принуждены мы брать для того: которым трактом сюда мы шли и оной заступило их коронное войско, и так они сей наш тракт сделали, что мы, за ним идучи, и солому едва где сыскать могли, а чтоб из костелов что брать и тутошним жителям какое разорение чинить, и того отнюдь не бывало, да и разорять некого, понеже всех жителей здешних разогнали они врознь; изволишь видеть, каково их войско: истинно, что и в регулярных полках почитаю одни только знамены да литавры везут, а люди все по сторонам за добычею рассеялись».

26 сентября за милю от Торна встретил государя король польский в двух небольших судах, обитых красным сукном: «И как приехал король Август к судну государеву, тогда государь его, короля, встретил, и между собою имели поздравление и любительные разговоры о состоянии своего здравия и случившихся дел, а наипаче о преславной Полтавской баталии, и, немного тут помедля, оба сии государи пошли на королевское судно или прам, на котором изготовлен был стол с кушаньем, за которым сидели и обедали, и в том судне ехали до города Торуня (Торна), а как прибыли к городу и пристали к берегу, то, вышед из судна, сели оба верхами на лошадей и поехали в город»

9 октября Петр и Август заключили в Торне союзный договор: все прежнее предано было совершенному забвению; отреклись оба государя от всех прежних претензий, и все прежние записки, письменные обязательства и документы сочтены мертвыми. Царское величество обещал королевскому величеству помогать в достижении польского престола как войском, так и ходатайством у Речи Посполитой; король обязался помогать царю против всех его неприятелей. Цель союза — не конечное разорение Швеции, но приведение ее в должные границы и доставление безопасности ее соседям. По окончании войны оба потентата гарантируют друг другу: царскому величеству — покойное владение наследственными, от шведов возвращенными и завоеванными землями; королевскому величеству — спокойное владение Польшею и своих нынешних и вперед имеющих получиться наследственных земель. Король обещает постараться, чтоб вечный мир между Россиею и Польшею был внесен в государственную конституцию. Так как выдачею Паткуля нанесена жестокая обида как царскому, так и королевскому величеству, а виновны в том Имгоф и Финкштен, заключившие так называемый Альтранштадский мир, то король обещает царскому величеству удовлетворение отправлением над ними совершенной юстиции, а царское величество обещает, что прежде помянутая амнистия и ради господина Паткуля на тех министров, которые в его заарестовании заинтересованы и виновны, распространена быть имеет и тем это дело окончено да будет. 20 октября был прибавлен тайный артикул: «Княжество Лифляндское со всеми своими городами и местами его королевскому величеству польскому, как курфюрсту саксонскому, и его наследникам присвоено и уступлено быть имеет».

В Торн явился и чрезвычайный датский посланник фон Ранцов поздравить с викториею и домогаться заключения оборонительного и наступательного союза с полтавским победителем против побежденной Швеции; ему объявлено, что для заключения этого союза уполномочен в Копенгагене русский посол князь Василий Лукич Долгорукий. Мы видели, как дело подвигалось медленно у Долгорукого до конца июня 1709 года. Получив известие о Полтавской победе, Долгорукий словесно донес о ней королю. Тот отвечал, что уже получил известие из Саксонии, потом пространно начал говорить о победе, удивлялся ей и показывал вид радостный; говорил, что этою победою царь не только себе, но и всему русскому народу приобрел бесконечную славу и показал всему свету, что русские люди научились воевать. Когда Долгорукий объявил ему о вступлении короля Августа в Польшу, то Фридрих IV сказал, что и он желает с царским величеством обновить старый союз и вступить в войну против шведов, но при этом заметил, что английская королева упорно держит шведскую сторону и говорит, что по договорам не может допустить шведского короля до упадка. Долгорукий отвечал, что королева не в состоянии исполнить своего желания по причине войны французской; да если бы война и кончилась, то англичане в парламентах не скоро согласятся наложить на себя новые подати и нести разорение для шведского короля. Но в Дании спешили пользоваться полтавскою победою: первый министр Грабе, которому обещана была милость царская, открыл Долгорукому по секрету, что король в тайном совете приказал своим министрам неусыпно трудиться над военными приготовлениями и намерен начать войну в сентябре или по крайней мере в октябре.

Еще до известия о полтавской победе Долгорукий предложил субсидии: 300000 ефимков на первый год, по 100000 на следующие, на 50000 материалов для флота, от двух до трех тысяч матросов и 10000 пехоты. «Король, — писал Долгорукий, — намерен вступить в войну, но не заключает союза с царским величеством, чтоб побольше выпросить денежных субсидий. Мое мнение: хотя союз с датским королем царскому величеству нужен как теперь, так еще больше на будущее время, однако надобно стараться ввести датского короля в этот союз как можно безубыточнее. Я хотя имею указ обещать им 500000 на первый год, однако до сих пор не объявил еще им больше 300000 и вместо 20000 пехоты объявил только 10000, потому что вижу их склонность к вступлению в войну и думаю, что и тем будут довольны, а если б прежде моей последней конференции я знал о Полтавской победе, то и этого бы не объявил».

Долгорукий писал Головкину, не прикажет ли государь уменьшить субсидии вследствие перемен, произведенных Полтавскою победою, — и вдруг получает указ заключить с Даниею оборонительный и наступательный союз вовсе без субсидий! Долгорукий отправился к королю и объявил, что хотя неприятелю после такого поражения поправиться нельзя и царское величество может заключить теперь благополучный мир, однако не отрицается вступить в оборонительный и наступательный союз с Даниею, только субсидий дать не может по многим причинам. Король с печальным видом отвечал, что надеялся на денежные субсидии, без которых флота вооружить не на что, а министры сказали Долгорукому, чтоб царское величество не изволил надеяться нынешнею победою удержать порт на Балтийском море, если не будет иметь союзников в датских королях, потому что многие другие государства будут мешать ему в том. Министры тем сильнее спорили с Долгоруким, что имели в руках письмо от Урбиха, писанное после Полтавской победы: в письме говорилось, что царь дает королю 500000 ефимков единовременно за союз. 7 сентября приехал к Долгорукому один из министров и объявил, что король непременно намерен вступить в войну с шведами по соглашению с царским величеством, и хотя эта война будет королю убыточнее всех прежних вследствие приготовления морских сил, однако король начнет ее в надежде, что царское величество, увидев тяжкие убытки королевские, если не теперь, то впоследствии окажет помощь.

Несмотря на это объявление, дело опять затянулось благодаря усилиям английского и голландского послов, которые отговаривали от войны датских министров, боясь, что как скоро Дания объявит войну Швеции, то многие государи и князья имперские отзовут свои войска из службы союзников, одни для сбережения своих границ, другие по обязательствам с королем шведским или датским, да и сам датский король отзовет свои войска, когда увидит сильное наступление на себя со стороны шведской, и таким образом голландцы и англичане, сильные только чужими войсками, потеряют возможность продолжать успешно войну с Франциею. Послы их, в конференциях с датскими министрами, прямо грозили, что Англия и Голландия примут сторону Швеции и датский король вместо приобретения чужого может потерять и свое; если же он удержится от войны до общего мира союзников с Франциею, то союзники обещают и без войны доставить ему Шонию. Долгорукий узнал, что когда прусский король дал знать голландским Штатам о предстоящем свидании своем с царем, то те стали убеждать его, чтоб не входил ни в какие обязательства с Россиею, ибо царь становится так силен, что может быть опасен не только другим областям, но и самой Пруссии; все государства обязаны не допускать царя до усиления, которое может быть вредно целой Европе.

При таких внушениях датские министры опять заупрямились, и Долгорукий счел необходимым уступить, согласился хлопотать у царя о субсидиях, согласился определить, какие из шведских земель должны принадлежать России, какие Дании.

Между тем секретарь французского посольства в Копенгагене давал знать Долгорукому, что король его очень желает вступить в союз с царем. Долгорукий, давая знать об этом в Россию, предлагал свое мнение: «Я не думаю, чтоб нужно было входить в обязательства с Франциею, потому что помощь ее теперь не очень нужна; однако надобно показать некоторую склонность, отыскавши способ, чтоб осталось все в тайне. Польза от этого может быть та, что Франция, увидев к себе склонность со стороны России, станет продолжать войну; потом, союзники так сильно идут наперекор интересам царского величества, и если они действительно станут против нас действовать, то Франция будет нам нужна». Долгорукий получил указ отвечать секретарю, чтоб французское правительство прислало кого-нибудь к царскому двору или бы дало комиссию. Секретарь говорил Долгорукому, что государь его готов прекратить все прежние несогласия с Россиею, готов гарантировать царю все его завоевания, будет стараться, чтоб русские стали твердою ногою на Балтийском море, потому что здесь замешан интерес французского короля, которому желательно ослабить на этом море торговлю английскую и особенно голландскую.

Посланники английский и голландский в Копенгагене действительно сильно шли наперекор интересам царского величества, «двигали землю и небо», чтобы удержать датского короля от войны с Швециею. Наконец Долгорукому удалось ввести короля в войну — без субсидий со стороны России, несмотря на то что к нему присланы были указы обещать сухопутное войско, матросов и по сту тысяч ефимков ежегодно материалами. «Не дал я ничего: ни человека, ни шелега!» — писал с восторгом Долгорукий в Россию. 11 октября был заключен союзный трактат на том основании, что их величества, царь всероссийский и король датский и норвежский, «зело рассудили вредительные последства, которые бы ярость и злобонасильственные поступки короля шведского по времени произвести могли к великому предосуждению единой и другой областям». Его величество датское обязалось разорвать с королем шведским и тою же осенью наступать на него морским и сухим путем, вступить в Шонию с одним войском, а в Шведскую землю от Норвегии — с другим. Царское величество обязалось кроме начатых уже воинских промыслов в Ливонии и Польше напасть также на Финляндию.

По заключении договора Долгорукий давал обед иностранным министрам: шла, разумеется, длинная речь о войне, начинаемой Даниею; голландский и английский посланники прямо высказали, как противна им эта война. «Ныне уже дело при здешнем дворе все по желанию его царского величества совершилось, — писал Долгорукий от 5 ноября, — король датский войну всчал против короля шведского; войска датские, конные и пешие, вступили в Шону, а как транспорт и десант чинены, я всему тому очевидным свидетелем сподобился быть: дана мне была, по моему прошению, фрегата королевская».

Когда Долгорукий оканчивал дело союза в Копенгагене, Петр уже плыл Вислою к Мариенвердеру для свидания с королем прусским. Их величества «поздравились любительно», но союз был заключен только оборонительный. Из Мариенвердера царь отправился к Риге, под которою уже стоял фельдмаршал Шереметев с войском. Пополуночи на 14 ноября начали бомбардировать город; первые три бомбы бросил сам государь — и писал Меншикову и министрам своим при иностранных дворах: «Сего дня о пятом часу пополуночи бомбардирование началось Риги, и первые три бомбы своими руками в город отправлены, о чем зело благодарю бога, что сему проклятому месту сподобил мне самому отмщения начало учинить». На этот раз все и ограничилось таким началом отмщения: по позднему времени, по крепости города и многочисленности гарнизона и, наконец, потому, что город не мог получить ниоткуда помощи. Петр распорядился, чтобы Шереметев отвел войска на зимние квартиры в Курляндию, оставив для блокады Риги семитысячный корпус князя Репнина. Бросив три бомбы в Ригу, Петр на другой день отправился в Петербург, или в «святую землю», как называл его Меншиков в письме своем. В Петербурге царь велел построить церковь во имя св. Сампсона в память Полтавской баталии, распорядился другими постройками и украшением города, который эта баталия закрепляла за ним, велел министрам, генералам и знатному дворянству строить каменные дома на «святой земле», которой многие из них согласны были дать совершенно другое название. 6 декабря заложил корабль «Полтава» и на другой день отправился в Москву.

Приехав 12 декабря в село Коломенское, Петр дожидался тут гвардейских полков. На другой день пришли полки и начали свозить из всех ближних городов шведских пленных, взятых под Полтавою; два дня в слободах за Серпуховскими воротами устраивали полки, разбирали пленных, раздавали взятые знамена, артиллерию по полкам; 21 декабря вошли в Москву с великим триумфом. Построено было семь триумфальных ворот, изукрашенных золотом, эмблематическими картинами, покрытых надписями. Приведем описание ворот, построенных купцами, потому что здесь было дано место и сыну триумфатора. «Купцы великороссийские поставили торжественные врата величайшему силы свейские вконец истребителю. В первой картине вместо Фебуса, его же баснотворцы огненными конями возимого именуют быти солнцем, поставися пресветлейшего монарха нашего персона под зодиатическими знаки рака и льва (яже месяцы июнь и июль знаменуются): яко егда рак месяца июня в зодиачное знамение прииде, тогда, несмысленную дерзостию пришед в чужое отечество, лев шведский, с великим бесчестием всю потерявши силу свою, раком быв, вспять едва выползе. На престоле царственном поставиша во образе девы правду с весами. Близ престола правды, веру христианскую во образе девы с крестом господним. В перспективе царствующий град Москву, а над ним персону государя царевича Алексея Петровича на орле, царском знамении, возлетающего с желанием в большее мужество, имущего же молния на убиваемого льва, знаменующи, яко пресветлейший государь царевич, в отечестве своем быв, уготовляя воинство в чуждую ограду, вшедшего льва шведского к побеждению посылаше. Во второй картине лабиринт, иже вертоград бысть, содержай вельми хитростные в себе стези, знаменующи советы и произволения короля свейского, хитростьми премногими исполненные. В той же лабиринт вводящая персону пресветлого монарха нашего дева со змием и зерцалом, еже есть благоразумие знаменующи» и т. д.

После триумфов Петр начал трудиться «во управлении гражданских дел», к которым и нам пора обратиться.