Глава 2.

Смоленск

Если великому князю московскому выгодно было окончательно закрепить за собою отцовские завоевания в Литве, если Сигизмунду, с другой стороны, важно было без новых уступок освободиться от изнурительной и вследствие движений Глинского опасной войны, то, конечно, Глинскому, потерпевшему полную неудачу в своих замыслах, принужденному покинуть родную страну, не было никакой выгоды от прекращения войны между Москвою и Литвою. Понятно, что пребывание Глинского при дворе московском не могло служить ручательством в сохранении мира; понятно, что этот даровитый, энергический, знающий, бывалый человек должен был употреблять все усилия к возвращению себе прежнего положения, прежних владений; понятно, что человеку, привыкшему к великокняжескому положению в Литве, привыкшему управлять государством при Александре, нельзя было привыкнуть к положению дел в Москве, где великий князь касательно ограничения власти боярской приводил к концу меры отцовские; понятно, что Глинский постоянно обращал беспокойные взоры на запад, прилежно следил за делами Сигизмунда, с радостию замечал, когда эти дела начинали становиться затруднительными, и употреблял все усилия, чтоб склонить великого князя московского воспользоваться стесненным положением короля для начатия новой выгодной войны. Сигизмунд понимал, что Глинский не даст ему продолжительного мира с Москвою, и потому в начале 1509 года попытался склонить Василия к выдаче ему князя Михаила. «Сестра твоя, королева Елена, — велел сказать Сигизмунд Василию, — уже извещала тебя, что изменник наш Михайло Глинский, позабывши ласки и жалованье брата нашего, господаря своего Александра, который из смерда сделал его паном, посягнул на его здоровье, своими чарами свел его в могилу; королева устно нам об этом говорила, подробно писала в письме и послов к нам за этим делом отправляла, а злодей, чуя свою вину, убежал в наше отсутствие и теперь у тебя. Напоминаем тебе, брату нашему, чтоб ты вместе с ним сочувствовал скорби, которую причинил этот злодей нам и сестре твоей, и выдал бы нам изменника и убийцу зятя твоего вместе с братьями и помощниками или бы у себя казнил его перед нашими послами. Если ты это сделаешь, то мы будем поступать точно таким же образом с твоими подданными, которые, нагрубивши тебе, уйдут к нам». Василий отвечал отказом. Конечно, такие требования не могли утушить в Глинском вражды к Сигизмунду; он завел переписку с Иоанном, королем датским, с целию вооружить его против Сигизмунда; последний, получивши от Иоанна это письмо, переслал его к Василию московскому и велел сказать ему: «Сам посмотри, гораздо ль это делается? Ты с нами в мире, а изменник наш, слуга твой, живя в твоей земле, шлет к братьям нашим, королям христианским, такие грамоты с несправедливыми словами. Казни этого злодея, чтоб он вперед так не делал». Ответа не было. Сигизмунд замолчал о Глинском, и содержанием сношений между обоими дворами до 1512 года были взаимные жалобы на пограничные обидные дела, взаимные требования высылки судей для их решения. Летом 1512 года Василий послал сказать Сигизмунду: «Дошел до нас слух, что твои паны — воеводы виленский и троцкий — сестру нашу, королеву Елену, схватили в Вильне, свезли в Троки, людей ее всех отослали, казну всю взяли; в городах ее и волостях, данных ей мужем, паны твои ни в чем не дают ей воли; державши ее три дня в Троках, свели в Биршаны. Мы к тебе не раз приказывали, чтоб нашей сестре от тебя и от твоих панов никакого бесчестья не было и к римскому закону ее не принуждали бы; и нам неизвестно, за что нашей сестре такое бесчестье и принуждение и с твоего ли ведома это сделано или без твоего? Ты бы, брат, поберег, чтоб нашей сестре от тебя и от твоих панов бесчестья и небреженья никакого не было, казну ее велел бы всю ей отдать, людям ее велел бы быть при ней по-прежнему, в города ее и волости панам своим вступаться не велел, чтоб у нас за то с тобою нежитья не было; да дай нам знать, за что нашей сестре, а твоей снохе такое бесчестье и принуждение учинено, с твоего ли ведома или нет, чтоб нам об этом знать. Посылаем к тебе в твои пограничные города, к твоим наместникам в Смоленск, Полоцк и Витебск детей боярских для решения пограничных обидных дел; эти дети боярские приедут в твои города на Дмитров день 1512 года (26 октября), а ты бы своих дворян для того же дела прислал в наши пограничные города на Николин день осенний» (6 декабря 1512 года). Сигизмунд отвечал: «Что касается панов, воевод виленского и троцкого, то нам очень хорошо известно, что они у невестки нашей казны, людей, городов и волостей не отнимали, в Троки и Биршаны ее не увозили и бесчестья ей никакого не наносили; они только сказали ей с нашего ведома, чтоб ее милость на тот раз в Браславль не ездила, а жила бы по другим своим городам и дворам, потому что пришли слухи о небезопасности пограничных мест. Дивимся мы тому, что брат наш по речам лихих людей, не доведавшись наверное, к нам присылает и говорит о том, чего у нас и в уме не было. Мы с тех пор, как стали господарем на отчине нашей, невестку нашу держали в большом почете, к римскому закону ее не принуждали и не будем принуждать, и не только не отнимали у нее тех городов и волостей, которые дал ей брат наш, Александр, но еще несколько городов, волостей и дворов ей наших придали; и вперед, если даст бог, хотим ее милость держать в почете. А чтоб брат наш мог лучше увериться, поезжай ты, посол, к невестке нашей, королеве, и спроси ее сам; что ты от нее услышишь, то и передай брату нашему; а вперед, брат наш, лихим людям не верил бы, чтоб между нами ссоры не было. Мы с тобою пошлем к королеве писаря нашего: пусть ее милость перед тобою и перед нашим писарем скажет, вправду ли с нею так было или нет».

Слух о происшествии с Еленою, как видно из речей Василия, не был еще, по его мнению, решительною причиною к разрыву с Литвою, ибо в то же время великий князь назначал приезд литовским дворянам для решения пограничных дел на 6 декабря. Не знаем, ездил ли московский посол с королевским писарем к Елене и что она им сказала; знаем, что после московское правительство жаловалось, будто Сигизмунд не дал никакого ответа на вопрос Василия о сестрином деле; знаем также, что в ноябре и декабре 1512 года Елена распоряжалась в своих жмудских волостях, принимала жалобы от обиженных, приказывала тиунам своим и наместникам об удовлетворении. Но скоро пришло в Москву другое известие. В мае месяце двое сыновей Менгли-Гиреевых с многочисленными толпами напали на украйну, на Белев, Одоев, Воротынск, Алексин, повоевали, взяли пленных. Великий князь выслал против них воевод; но татары отступили с большою добычею, а воеводы за ними не пошли. В июне один из этих царевичей — Ахмат-Гирей — пошел было к Рязани, но возвратился, узнав, что на реках Осетре и Упе стоят московские воеводы; в октябре брат Ахматов, Бурнаш-Гирей, пришел опять к Рязани и приступал к городу; города взять не мог, но земле Рязанской много наделал вреда и ушел с добычею. После первого нападения великий князь положил опалу на Абдыл-Летифа за его неправду, отдал его под стражу и отнял удел, по летописям — Каширу, но мы видели, что Абдыл-Летиф получил не Каширу, а Юрьев; переменен ли был после удел, или ошиблись летописцы — решить не можем; не знаем также, в чем состояла неправда Летифа: в том ли, что он был действительно заодно с крымскими царевичами и при вести о их приходе обнаружил враждебные намерения относительно Москвы, или неправда его состояла только в том, что его освобождение условливалось соблюдением союзного договора со стороны крымцев, а этот договор был теперь нарушен. Осенью в Москве узнали, что неприятельские действия крымских царевичей были следствием договора, заключенного Менгли-Гиреем с Сигизмундом. Это известие уже нашли достаточною причиною к разрыву с Литвою, и великий князь послал к Сигизмунду складную грамоту, упрекая его за оскорбление Елены и за старание возбудить Менгли-Гирея против Москвы. Обстоятельства были самые благоприятные для начатия войны: Альбрехт, маркграф бранденбургский, родной племянник Сигизмунда от сестры, ставши великим магистром Тевтонского ордена, готовился к войне с дядею, не желая уступить ему земли Поморской и Прусской и признавать себя его вассалом; Ливония, по отношениям своим к великому магистру, должна была также объявить войну Польше; император и другие немецкие владельцы поддерживали Альбрехта. Глинский, как мы видели, заботливо следил за отношениями Сигизмунда к его западным соседям; еще в 1508 году, перед заключением мира с Литвою, он убедил Василия войти в союз с императором Максимилианом, который, по его словам, думает доставать Венгерского королевства под братом и племянником Сигизмунда, следовательно, не обойдется без войны с последним; Глинский взялся доставить к Максимилиану грамоту Василиеву, в которой московский государь предлагал императору союз против короля Сигизмунда для доставления своих отчин: Максимилиану — Венгерской, а Василию — Русской земли. Как доставлена была грамота, как продолжались сношения, нам неизвестно, потому что имперские посольские дела с 1510 по 1515 год утрачены; из летописей узнаем о приезде в Москву в феврале 1514 года императорского посла Сницен-Памера, и дошел до нас союзный договор, заключенный при его посредстве между двором австрийским и московским против Сигизмунда для отнятия у последнего, с одной стороны, земель Тевтонского ордена, с другой — Киева и прочих русских городов.

Но Василий не дождался заключения этого союза для начатия военных действий против Литвы. Уже в апреле 1511 года Глинский обнадеживал орденских сановников, что мир между Литвою и Москвою не будет продолжителен. Он отправил служившего у него немца Шлейница в Силезию, Богемию и Германию, который нанял здесь многих ратных людей и отослал через Ливонию в Москву; нашлись в самой Польше люди, которые тайно брали деньги от Глинского; один из них, Лада, чех, житель краковский, схвачен был на московских границах, отослан в Краков и там казнен. 19 декабря 1512 года сам великий князь выступил в поход с двумя братьями, Юрием и Димитрием, зятем, крещеным татарским царевичем Петром с Михаилом Глинским и с двумя московскими воеводами — князьями Данилом Щенею и Репнею-Оболенским; целию похода был Смоленск. Шесть недель стояли под городом, назначили приступ: великий князь дал псковским пищальникам три бочки меду и три бочки пива; они напились и в полночь ударили на крепость вместе с пищальниками других городов, посохи несли примет; остаток ночи и весь следующий день бились они из-за Днепра и со всех сторон, много легло их от городского наряда, наконец принуждены были отступить, и великий князь в марте 1513 года возвратился в Москву.

Летом, 14 июня, Василий вторично выступил в поход; сам остановился в Боровске, а к Смоленску послал воевод — боярина князя Репню-Оболенского и окольничего Андрея Сабурова; смоленский наместник Юрий Сологуб встретил их за городским валом, дал битву, но потерпел поражение и затворился в крепости. Получивши весть о победе, Василий сам отправился под Смоленск; но на этот раз осада была неудачна: что пушки осаждающих разрушали днем, то осажденные заделывали ночью; тщетно великий князь посылал к смольнянам частые грамоты с обещаниями и угрозами; они не сдавались; удовольствовавшись опустошением окрестностей, Василий велел отступить и возвратился в Москву в ноябре месяце. 8 июня 1514 года великий князь выступил в третий раз к Смоленску с братьями Юрьем и Семеном, третий — Димитрий — стоял в Серпухове для обороны южных границ от крымцев, четвертый — Андрей — оставался в Москве. 29 июля началась осада Смоленска; действием наряда распоряжался пушкарь Стефан. Когда он ударил из большой пушки по городу, то ядро попало в крепостную пушку, ту разорвало, и много осажденных было побито; через несколько часов Стефан ударил в другой раз ядрами мелкими, окованными свинцом, и еще больше народу побил; в городе была печаль большая, видели, что биться нечем, а передаться — боялись короля. Великий князь велел ударить в третий раз — пали новые толпы осажденных; тогда владыка Варсонофий вышел на мост и начал бить челом великому князю, просить срока до следующего дня; но Василий сроку не дал, а велел бить многими пушками отовсюду. Владыка со слезами возвратился в город, собрал весь причт церковный, надел ризы, взял крест, иконы и вместе с наместником Сологубом, панами и черными людьми вышел к великому князю. «Государь князь великий! — говорили смольняне. — Много крови христианской пролилось, земля пуста, твоя отчина; не погуби города, но возьми его с тихостию». Василий, подошедши к владыке под благословение, велел ему, Сологубу и знаменитым людям идти к себе в шатер, а черным людям и духовенству велел возвратиться в город, к которому приставлена была крепкая стража; владыка, Сологуб и все паны ночевали в шатре под стражею. На другой день, 30 числа, великий князь послал в Смоленск воевод своих, князя Данила Щеню с товарищами, дьяков и подьячих, велел им переписать всех. жителей и привести к присяге — быть за великим князем и добра ему хотеть, за короля не думать и добра ему не хотеть; перепись и привод к присяге кончились 31 июля. 1 августа после водосвящения Василий вступил торжественно, за крестами в Смоленск вместе с владыкою и был встречен всем народом; после молебна и многолетия в соборной церкви владыка сказал ему: «Божиею милостию радуйся и здравствуй, православный царь Василий, великий князь всея Руси, самодержец, на своей отчине, городе Смоленске, на многие лета!» Принявши поздравление от братьев, бояр и воевод, Василий слушал литургию, после чего отправился на княжеский двор и сел на своем месте; тут снова бояре и воеводы московские и знатные смольняне подходили к нему по чину с обычными приветствиями; великий князь спросил их о здоровье и велел сесть. Князьям, боярам и мещанам (горожанам) смоленским Василий объявил свое жалованье, уставную грамоту, назначил им в наместники боярина князя Василия Васильевича Шуйского и позвал их обедать, после чего каждый получил дары. Королевскому наместнику Сологубу и сыну его великий князь сказал: «Хочешь мне служить, и я тебя жалую, а не хочешь, волен на все стороны». Сологуб просил позволения отправиться к королю и был отпущен; он поехал затем, чтоб сложить в Польше голову на плахе, как изменник. Всем служилым людям королевским было сделано такое же предложение; многие из них остались в службе московской и получили по два рубля денег да по сукну; которые не захотели служить, и те получили по рублю денег и отпущены к королю. Смольнянам дано было также на волю: кто из них хотел ехать жить в Москву, тому давали денег на подъем; кто хотел остаться по-прежнему в Смоленске, тот удерживал свои вотчины и поместья.

Устроившись таким образом в Смоленске, великий князь выступил в обратный поход, к Дорогобужу, пославши воевод своих к Мстиславлю: здешний князь, Михаил Ижеславский, присягнул государю московскому, то же сделали жители Кричева и Дубровны. Для оберегания Смоленска на случай прихода Сигизмундова отправился к Орше князь Михаил Глинский; к Борисову, Минску и Друцку двинулись воеводы: двое братьев князей Булгаковых-Патрикеевых, Михаил Голица и Димитрий Ивановичи, да конюший Иван Андреевич Челяднин. Но король выступил уже к ним навстречу из Минска к Борисову: он надеялся на успех своего дела, и эту надежду вселял в него Михаил Глинский.

Иностранные известия приписывают Глинскому большое участие во взятии Смоленска; говорят, что он завел сношения с смольнянами, привлек многих из них на свою сторону, и эти-то люди заставили большинство жителей сдаться, не дожидаясь прихода королевского, в котором обнадеживал их воевода Сологуб. По известиям о взятии Смоленска, полученным в Ливонии, Глинский будто бы сказал великому князю: «Нынче я дарю тебе Смоленск, которого ты так долго желал; чем ты меня отдаришь?» Великий князь отвечал: «Я дарю тебе княжество в Литве». Это известие противоречит известию Герберштейна, будто Василий в Москве обещал Глинскому отдать ему Смоленск. Как бы то ни было, видно одно, что Глинский, хотя и не имел обещания великого князя относительно Смоленска, тем не менее надеялся, что ему отдадут этот город, считая себя главным виновником его взятия и вообще успеха войны, ибо по его старанию были вызваны из-за границы искусные ратные люди; очень вероятно, что знаменитый пушкарь Стефан был из их числа; вероятно также, что Глинский имел сношения с смольнянами, действовал на их решимость к сдаче, если мог иметь сношения с жителями Кракова, как мы видели. Но если Глинский при своем страстном желании получить независимое положение, особое княжество, думал, что имеет право надеяться Смоленского княжества, то со стороны Василия было бы большою неосторожностию выпустить из рук этот давно желанный, драгоценный Смоленск, ключ к Днепровской области, отдать его Глинскому хотя бы и с сохранением права верховного господства) отдать его Глинскому, которого характер, способность к обширным замыслам, энергия при их выполнении не могли дать московскому государю достаточного ручательства в сохранении этого важного приобретения.

Обманувшись в своих надеждах относительно Смоленска, видя (если верить приведенному известию), что ему надобно дожидаться завоевания еще другого княжества в Литве, завоевания сомнительного, ибо король уже приближался с войском, Глинский завел переговоры с Сигизмундом, обнадеженный еще прежде в милостивом приеме братом Сигизмундовым, Владиславом, королем венгерским и богемским. Сигизмунд действительно очень обрадовался предложению Глинского, придавая советам последнего большое влияние на успехи московского оружия. Глинский решился покинуть тайно московский отряд, ему вверенный, и бежать в Оршу; но один из ближних его слуг в ту же ночь прискакал к князю Михайле Голице, объявил ему об умысле Глинского и указал дорогу, по которой поедет беглец. Голица, давши знать об этом другому воеводе, Челяднину, немедленно сел на коня с своим отрядом, перенял дорогу у Глинского и схватил его ночью, когда тот ехал за версту впереди от своих дворян; на рассвете соединился с Голицею Челяднин и повезли Глинского в Дорогобуж к великому князю, который велел заковать его и отправить в Москву; королевские грамоты, вынутые у Глинского, послужили против него явною уликою. Распорядившись насчет Глинского, великий князь велел своим воеводам двинуться против короля; тот, оставив при себе четыре тысячи войска в Борисове, остальные под начальством князя Константина Острожского отправил навстречу к московским воеводам, у которых, по иностранным известиям, было 80000 войска, тогда как у Острожского — не более 30000. После нескольких небольших стычек в конце августа Челяднин перешел на левый берег Днепра у Орши и здесь решил дожидаться неприятеля, не препятствуя ему переправляться через реку, чтоб тем полнее была победа. 8 сентября 1514 года произошел бой: русские начали нападение, и долго с обеих сторон боролись с переменным счастием, как наконец литовцы намеренно обратились в бегство и подвели русских под свои пушки; страшный залп смял преследующих, привел их в расстройство, которое скоро сообщилось и всему войску московскому, потерпевшему страшное поражение: все воеводы попались в плен, не говоря уже об огромном количестве убитых ратников; река Кропивна (между Оршею и Дубровною) запрудилась телами москвитян, которые в бегстве бросались в нее с крутых берегов. Сигизмунд, извещая ливонского магистра об Оршинской победе, писал, что москвичи из 80000 потеряли 30000 убитыми; взяты в плен: 8 верховных воевод, 37 начальников второстепенных и 1500 дворян; но после из литовского же обстоятельного перечисления узнаем, что всех пленных, как взятых на Оршинской битве, так и в других местах, было 611 человек. По московским известиям, Острожский сначала занимал Челяднина мирными предложениями, а потом внезапно напал на его войско; первый вступил в битву князь Михайла Голица, а Челяднин из зависти не помог ему; потом литовцы напали на самого Челяднина, и тогда Голица не помог ему; наконец, неприятель напал в третий раз на Голицу, и Челяднин опять выдал последнего, побежал и тем решил судьбу битвы; но московские источники согласны с литовскими относительно страшных следствий Оршинского поражения.

Дубровна, Мстиславль, Кричев немедленно сдались королю; мстиславский владелец князь Михайла Ижеславский, узнавши о приближении королевского войска, отправил к Сигизмунду грамоту с обещаниями верности, с извинением, что только по необходимости служил некоторое время великому князю московскому. То же самое поспешил сделать и Варсонофий, епископ смоленский: отчаявшись вместе с знатнейшими смольнянами, князьями и панами в деле нового своего государя, Василия, епископ послал к Сигизмунду племянника своего с письмом такого содержания: «Если пойдешь теперь к Смоленску сам или воевод пришлешь со многими людьми, то можешь без труда взять город». Но бояре смоленские и мещане хотели остаться за Москвою и сказали об умысле владыки наместнику своему, князю Василию Шуйскому; Шуйский велел схватить Варсонофия вместе с его соумышленниками, посадил их под стражу и дал знать об этом великому князю в Дорогобуж. В это время князь Константин Острожский явился под Смоленском только с шеститысячным отрядом войска в надежде на владыку, князей и панов, но Шуйский поспешил убедить его, что на этих людей нечего больше надеяться; не дожидаясь ответа от великого князя, он велел повесить всех заговорщиков, кроме Варсонофия, на городских стенах, в виду литовского войска; который из них получил от великого князя шубу, тот был повешен в этой самой шубе; который получил ковш серебряный или чару, тому на шею привязали эти подарки и таким образом повесили. Тщетно после того Острожский посылал к смольнянам грамоты с увещаниями передаться Сигизмунду, тщетно делал приступы к городу: доброжелателей королевских не существовало более, и остальные граждане бились крепко; Острожский должен был отступить от Смоленска, московские ратные люди и горожане преследовали его и взяли много возов. Великий князь одобрил поведение Шуйского, прибавил ему войска и выступил из Дорогобужа в Москву.

Упомянувши о нечаянном нападении псковского наместника Сабурова на Рославль, летописцы надолго прекращают рассказ о военных действиях между Москвою и Литвою. Понятно, что первая должна была отдохнуть после Оршинской битвы; но вредные следствия этой битвы для Москвы ограничились только потерею людей, потому что король не мог извлечь из нее для себя никакой пользы, не мог даже возвратить себе Смоленска, приобретение и удержание которого для Василия служили достаточным вознаграждением за все потери. Письмо киевского воеводы Андрея Немировича литовской Раде объяснит нам эту невозможность для Сигизмунда вести деятельную успешную войну, пользоваться своими победами. «Крымский царевич Алп-Салтан, сын Магмет-Гиреев, прислал ко мне с известием, — пишет Немирович, — что он со всеми людьми своими уже на этой стороне реки Тясмина, и требовал, чтоб я садился на коня и шел бы вместе с ним на землю Московскую, в противном случае он один не пойдет на нее. Я писал к вашей милости не раз, чтоб вы меня научили, как мне делать? Но до сих пор вы мне не отвечали; постарайтесь немедленно прислать мне наказ. Писал я к старостам и ко всем боярам киевским, чтоб ехали со мною на службу господарскую; но никто из них не хочет ехать; пожалуйста, напишите им, чтоб они поспешили за мною на службу господарскую».

Таким образом, и помощь крымских разбойников не приносила всей пользы королю, хотя последний не жалел денег для того, чтоб подущать их против Москвы. Весною 1515 года умер старый Менгли-Гирей; сын его и наследник, Магмет-Гирей, прислал в Москву с упреком, что великий князь нарушил договор, не давши знать в Крым о своем походе под Смоленск: «Ты нашему другу королю недружбу учинил: город, который мы ему пожаловали (Смоленск), ты взял от нас тайком; этот город Смоленск к литовскому юрту отец наш пожаловал, а другие города, которые к нам тянут, — Брянск, Стародуб, Почап, Новгород Северский, Рыльск, Путивль, Карачев, Радогощ — отец наш, великий царь, твоему отцу дал. Если хочешь быть с нами в дружбе и в братстве, то ты эти города отдай нам назад, потому что мы их королю дали... Если хочешь быть с нами в дружбе и в братстве, то помоги нам казною, пришли нам казны побольше». Кроме казны хан требовал кречетов и разных дорогих вещей; требовал, чтоб великий князь отпустил в Крым Абдыл-Летифа. В грамотах к великому князю московскому сохранялись еще приличные формы; так, хан писал: «Брату моему поклон» или «Много, много поклон»; но вот как начиналась ханская грамота к великому князю рязанскому: «Великия Орды великого царя Махмет-Гиреево царево слово другу моему и становитину, рязанскому Ивану, князю, ведомо было... Мы, великий царь и государь твой».

Преданный Москве вельможа крымский, Аппак-мурза, писал великому князю: «У тебя хан просит восемь городов, и если ты ему их отдашь, то другом ему будешь, а не отдашь, то тебе другом ему не бывать; разве пришлешь ему столько же казны, сколько король присылает, тогда он тебе города эти уступит. А с королем им друзьями как не быть? И летом, и зимою казна от короля, как река, беспрестанно так и течет, и малому и великому — всем уноровил». Послу великокняжескому, Мамонову, тот же Аппак говорил: «Ты приехал нынче между великим князем и царем дело делать, так ты делай дело умеючи: чего у тебя царь ни попросит, ты ни за что не стой, тешь его. А не захочешь царю дать добром, так тебе без дела назад ехать; ведь царь у тебя силою возьмет все, что захочет; так ты бы царю не стоял ни за что, чего у тебя ни попросит добром, а позора бы тебе не дожидаться». Аппак жаловался Мамонову, что и ему великий князь мало прислал. «Абдыр-Рахмановою службою, — говорил он, — литовский царю нашему посылает пятнадцать тысяч золотых кроме платья, сукон и запросов; а царицам, царевичам, сеитам, уланам, князьям, мурзам особенно король посылает, всем довольно; никто на короля царю за поминки не жалуется; Абдыр-Рахману же от короля идет две тысячи золотых кроме платья и сукон; на людей Абдыр-Рахману еще казну, которую Абдыр-Рахман раздает от себя царевичам, уланам, князьям и мурзам добрым для королевского дела. Так королевскому делу как не делаться? А ко мне сколько раз король приказывал: отстань от московского, служи мне и приказывай, чего от меня хочешь: все тебе дам. Но у всякого человека слов много, а душа одна; ты, король, познакомился с Абдыр-Рахманом и живи с ним».

Мамонов доносил, что когда он шел к хану с поминками, то сторожа загородили ему дорогу посохом: «И было мне у посоха много истомы не на малый час; все требовали у меня посошной пошлины; но я их не послушал. Когда я назад хотел идти, то меня не пустили. Аппак же меня не выручал: дважды он к царю вверх ходил; но, туда идучи и оттуда, все меня бранил, что я не плачу посошной пошлины; однако я не послушался, не заплатил. Потом пришел ко мне Аппак-князь и стал царским именем просить у меня тридцать шуб беличьих да тридцать однорядок для раздачи тем людям, которым великий князь мало поминков прислал, потому что они не хотят великокняжеского дела делать». Мамонов отказал, тогда у него схватили двоих людей; приехал к нему татарин и стал просить поминки; Мамонов не дал, тогда татарин стал за ним на лошади с плетью гоняться, лошадью его топтать, потом с ножом в избу вломился, наконец силою взяли у Мамонова все то, чего требовал хан. Этот поступок Магмет-Гирей так оправдывал в письме своем к великому князю: «Ты многим людям не прислал подарков, и нам много от них докуки было, да и посол твой много докуки видел; и вот я, для того чтоб между нами дружбы и братство прибывало, неволею взял у твоего посла, да и роздал моим людям — иному шубу, другому однорядку». При этом хан приложил список людей, которым великий князь должен был вперед посылать поминки.

В Москве довольствовались подобными объяснениями; в ответе своем хану Василий не упоминал об оскорблениях, нанесенных послу, и требовал одного — шертной грамоты. Мамонов обратился с тем же требованием к сыну Магмет-Гирееву, царевичу Богатырю; тот отвечал: «Кто меня больше почтит, король или великий князь, о том я и буду больше хлопотать». Мамонов отправился к брату ханскому, Ахмат-Гирею; Ахмат отвечал: «Видишь сам, какой царь мой брат; когда был отец наш царем, то мы его слушались; а нынче брат наш царем, сын у него царь же, князья у него цари же, водят им, куда хотят». Посол обратился к старшей ханше; та смотрела на поведение Магмет-Гирея с своей точки зрения и отвечала: «Великокняжеские и королевы поминки хан пропивает с своими любимыми женами».

Богатырь-царевич обещал хлопотать о том, кто его больше почтит; король, как видно, почтил его больше, и Богатырь в 1516 году опустошил рязанскую украйну. Когда посол жаловался на это доброхоту московскому, мурзе Аппаку, тот отвечал: «Все это делается великому князю самому от себя: говорил я, чтоб великий князь столько же присылал, сколько король присылает». А сам хан писал Василию: «Что сын мой Богатырь без моего ведома на Рязань ходил, то князь бы Василий лихим людям не потакал, кто станет говорить, чтоб ему за то со мною раздружиться». Хан обещал идти на Литву, но требовал, чтоб великий князь помог ему взять Астрахань: «Как возьмем Астрахань, то в ней великого же князя людям сидеть, тысячах в трех или четырех, с пушками и пищалями; рыба, соль — все это пойдет брату же моему, великому князю, а моя только бы слава была, что город мой. А что наши люди Мещеру воевали, то я не ручаюсь, что вперед этого не будет, хотя я с братом своим, великим князем, буду в дружбе и братстве; людей своих мне не унять: пришли на меня всею землею, говорят, что не будут меня в этом слушаться; а Ширины мимо меня вздумали воевать Мещеру, потому что нынче на Мещере наш недруг, а из старины этот юрт наш. Нынче брат мой, князь великий, зачем не просит у меня на Мещеру брата или сына? Когда наш род был на Мещере, то смел ли кто из наших смотреть на нее?»

Великий князь велел своему послу предложить Мещеру брату Магметову, Ахмат-Гирею; обещал хану помощь на Астрахань — все в надежде добиться шертной грамоты и отвлечь крымцев от союза литовского, но король действовал деньгами, и летом 1517 года 20000 татар явилось в тульских окрестностях. Князья Одоевский и Воротынский распорядились очень удачно: пешие ратники обошли татар и засекли им дороги в лесах, где много их побили, а конные стали преследовать разбойников по дорогам, по бродам, потопили много их в реках, много взяли в плен, так что из 20000 очень мало их возвратилось в Крым, и те пришли пеши, босы и наги; с другой стороны, князь Василий Шемячич поразил за Сулою татарский отряд, приходивший грабить путивльские места. Тогда великий князь созвал на думу братьев и бояр и спросил их: нужно ли после этого продолжать сношения с Крымом, посылать козаков к хану с грамотами? Приговорили, что нужно продолжать сношения, чтоб хан прямо не отстал от Москвы.

Сигизмунд действовал в Крыму; Василий по единству выгод должен был вступить в союз с Альбрехтом Бранденбургским, великим магистром Тевтонского ордена. Мы видели, что литовские немцы были ревностными союзниками Александра литовского в войне его с Иоанном московским; Сигизмунду хотелось поднять их и на Василия; ливонские паны радные, извещая магистра Плеттенберга о нападении великого князя московского на их землю, писали: «Если он успеет завладеть нашими крепостями — Смоленском, Полоцком, Витебском, Мстиславлем и Оршею, то вы не можете быть безопасны, тем более что, по мнению полочан, пределы страны их простирались по Двине вплоть до самого моря, что ваш город Рига построен на их земле». Плеттенбергу не нужно было напоминать об опасности, которая грозила Ливонии от Москвы, о правах России на Ливонию; он сам очень хорошо знал эти права, эту опасность, ненавидел Москву, готов был немедленно начать войну с нею в союзе с Литвою и Польшею, но сдерживался своим бессилием и враждебными отношениями к Польше великого магистра тевтонского. Последний не только не разделял вражды Плеттенберга к Москве, напротив, старался о союзе с великим князем для общего действия против Сигизмунда. Московские послы, возвращавшиеся от императора чрез Пруссию, донесли великому князю о просьбе магистра: «Чтоб великий государь меня жаловал и берег и учинил меня с собою в союзе, а я за этим хочу послать к великому государю своего человека». Великий князь приказал сказать магистру, что жаловать и беречь его хочет, и вот в 1517 году явился в Москву посол Альбрехтов, Шонберг, для заключения союза. Союз был заключен; договорная грамота любопытна для нас по формам, показывающим отношения, в каких находились друг к другу оба договаривавшиеся государи: «По божией воле и по нашему жалованью мы, великий государь Василий, божиего милостию царь и государь всея России и великий князь владимирский и проч. (следует титул), дали есьмы сию свою грамоту Альбрехту, немецкого чина высокому магистру прусскому, на то, что к нам прислал своих послов бить челом о том, чтобы нам его жаловать и беречь и на своего бы недруга, на короля польского и великого князя литовского. И мы (титул) пожаловали, во единачестве есьмы его с собою учинили и за него и за его землю хотим стоять и оборонять его от своего недруга, от короля польского». Кроме обещания действовать против короля заодно с магистром великий князь обещал последнему также денежную помощь; Альбрехт просил ежемесячно по 40000 золотых рейнских на содержание 10000 пехоты, по четыре золотых каждому ратнику и по 20000 золотых на содержание 2000 конницы, по 10 золотых на каждого всадника с конем, кроме того, что понадобится еще на артиллерию (что пристоит к хитрецам и к пушкам); великий князь обещал отправить эти деньги в Пруссию тогда, когда магистр возьмет свои города, находившиеся за Сигизмундом, и двинется на Польшу, к Кракову. Шонберг просил, чтоб великий князь дал это обещание письменно, ибо иначе среди важных дел он мог забыть о нем, но получил отказ; послу, отправленному из Москвы к магистру, было предписано: если магистр потребует от него клятвы в том, что великий князь даст обещанные деньги, то отговариваться накрепко, если же нельзя будет отговориться, то дать требуемую клятву. Чрез второго посла Альбрехт просил, чтоб великий князь распорядился отправкою в Псков 50000 гривенок серебра чистого, дабы в случае, если он, магистр, захочет начать войну, серебро это привезено было в Кенигсберг и там, при русских приставниках, выкована будет деньга, двадцать которых равнялось бы золотому рейнскому. Василий отвечал, что серебро готово, но что немцы должны прежде начать войну.

Альбрехт только еще собирался начать войну с Сигизмундом; но другой союзник Василиев, император Максимилиан, уже перестал собираться, а предлагал себя в посредники мира между Москвою и Литвою. Василий был нисколько не прочь от мира: главная цель достигнута, Смоленск взят, на дальнейшие завоевания без союзников мало надежды. Оршинская битва заставляла более чем когда-либо остерегаться решительных действий; родовое предание внушало действовать не вдруг, но мало-помалу, пользуясь удобными случаями. Вот почему и в переговорах с послом Альбрехтовым Василий не хотел дать обязательства не мириться с Сигизмундом до отнятия у него всех прусских и русских городов; вот почему Василий принял и посредничество императора. Для окончательного улажения дела в апреле 1517 года приехал в Москву посол императорский, Сигизмунд Герберштейн. «Всей вселенной известно, — говорил посол, — что много лет христианские правители междоусобными бранями и раздорами себя озлобляли и много христианской крови проливали, а никакой от того христианству пользы не произошло, потому что неверные и враги христианского имени, т. е. турки и татары, от того смелее и выгоднее дела свои делать могли, много людей в плен побрали, много царств и городов завоевали; все это произошло единственно от несогласия правителей христианских. Правители христианские должны всегда держать в мысли, что правление вручено им от бога для умножения веры и чести его, для обороны общих людей, овец христовых. Римский цезарь Максимилиан изначала это держит в мысли, многие войны вел он не из властолюбия, но для утверждения общего мира в христианстве. И бог его благословил: наивысший римский архиерей со всею Итальянскою землею теперь с ним в дружбе; внук его Карл, сын Филиппов, спокойно правит испанскими королевствами, которых числом двадцать шесть; король португальский — родня ему; король английский и ирландский давно приятель; король датский, шведский и норвежский женат на его внуке, сам телом своим и королевствами своими теперь в руках цесарского величества; король польский во всех несогласиях своих положился на него же; о твоей наиясности нечего много говорить; сам знаешь, что между вами братская любовь; наконец, даже король французский и Венеция, которые всегда свое особное дело предпочитали общему христианскому, — и те теперь мир заключили. Обозрит ныне человек вселенную, от востока до запада, от юга до севера и не найдет ни одного правителя христианского, который бы не был с цесарским величеством в родстве, братстве пли мирном докончании, и нет нигде несогласия, только идет война между твоею наиясностью и Сигизмундом, королем польским; если эта война будет прекращена, то его цесарское величество достигнет вполне своей цели. За этим-то император и послал меня сюда, напомнить вашей наиясности, что мир будет прежде всего служить к чести вседержителя бога и его непорочной матери, к пользам всего христианства; напомнить, сколько выгод земля и люди твои получат от мира, сколько зла от войны, напомнить, как сомнительны бранные случаи. Будучи в Вильне у короля польского, видел я там турецкого посла, который объявил, что султан его победил султана египетского, Дамаск, Иерусалим и все его государства завоевал; если турки и без того были уже так сильны, то чего не задумают они теперь, после таких завоеваний?»

Великий князь велел боярам своим отвечать Герберштейну: «Брату нашему, цесарю римскому, известно, что война между нами и Сигизмундом началась не с нашей стороны, а с королевской; а мы всегда просим бога, чтоб христианство пребывало в тишине. И прежде брат наш, цесарь римский, писал к нам, чтоб мы с королем помирились, и мы отвечали: захочет наш недруг, Сигизмунд-король, с нами мира, и он бы прислал к нам своих послов, как прежде присылал; когда его послы приедут, то мы для брата нашего, Максимилиана, с Сигизмундом-королем миру хотим, как будет пригоже». Герберштейн объявил на это, что прежде император предлагал великому князю отправить послов к датскому королю, куда съедутся также послы императорские и польские для мирных переговоров, но что великий князь на это не согласился; отправляя его, Герберштейна, император дал ему наказ уговорить обе враждующие стороны к посольскому съезду на границах, но он своими глазами видел, что пограничные города выжжены и разорены, съезду быть негде, и потому просит великого князя отправить послов в Ригу. Великий князь велел отвечать: «И прежде мы брату своему приказывали не один раз, что нам послов своих к датскому королю и никуда не посылать, а захочет Сигизмунд-король мира, то пусть шлет своих послов к нам в Москву. Рассуди ты сам: хорошо ли король делает, что не хочет прислать послов в Москву и таким образом вводит новизны, а старины не помнит, как прежде бывало?» Герберштейн настаивал, чтоб послы съехались на границе, но понапрасну. Тогда он просил позволения отправить своего племянника к королю, с тем чтоб тот прислал послов своих в Москву. Племянник был отправлен и возвратился с ответом, что король готов мириться, но не хочет признавать обычая, по которому послы всегда обязаны были бы ездить в Москву для мирных переговоров. Сообщая этот ответ боярам, словоохотливый Герберштейн опять говорил длинную речь о том, что людям как существам разумным должно жить в добром согласии друг с другом; превозносил умеренность Филиппа Македонского, даровавшего мир афинянам после победы, ставил его гораздо выше сына Александра, завоевателя ненасытного; прославлял своего государя Максимилиана за умеренность и великодушие, за то, что возвратил Верону венецианам; указывал на Ксеркса, побежденного Фемистоклом, на Пирра, в один час лишенного плодов всех своих побед. Вся эта речь клонилась к тому, чтоб убедить великого князя отправить послов своих на границу; но оратор получил прежний ответ: «Нам своих послов на границы и никуда в другое место посылать непригоже; а захочет Сигизмунд-король мира, и он бы послал к нам своих послов; а прежних нам своих обычаев не рушить, как повелось от прародителей наших, как было при отце нашем и при нас; что нам бог дал, мы того не хотим умалять, а с божиею волею хотим повышать сколько нам милосердный бог поможет. И нам своих послов на границы и никуда посылать непригоже. А что польский король собрался с своим войском и стоит наготове, то и мы против своего недруга стоим наготове и дело свое с ним хотим делать, сколько нам бог поможет».

После долгих бесполезных переговоров Герберштейн объявил, что, как он понимает ответ королевский, Сигизмунд не отказывается отправить своих послов в Москву, но только не хочет признать прав московского государя на это; он объявил также, что хочет вторично отправить племянника своего к королю с требованием отправления послов в Москву и написать красную ложь, будто Максимилиан прислал трех гонцов и наказал непременно привести дело к окончанию. Герберштейн чувствовал неловкость своего положения: государь его заключил с государем московским союз против польского короля, клялся действовать заодно против общего недруга, а теперь вместо военной помощи предлагает только свое посредничество к миру. Чтоб оправдать как-нибудь Максимилиана, Герберштейн объявил боярам, будто прежний посол императорский, Сницен-Памер, переступил свой наказ, поспешивши заключить союз между императором и великим князем на короля, что так поступать неприлично христианским правителям, которые должны прежде начала войны испытать все мирные пути к соглашению, что Максимилиан поклялся выполнять статьи договора только из братской любви к великому князю, прежде засвидетельствовав, однако, что не хочет преступать обычая христианского, тем более что он занимает первое место между государями христианскими. Но если король польский не согласится на мир, то император готов начать с ним войну заодно с великим князем. Если угодно будет вашему наияснейшему царю, заключил Герберштейн, то я назначу польскому королю срок, когда он должен прислать своих послов; если не пришлет, то мне здесь нечего больше делать, ибо это будет знаком, что миру не быть. Бояре отвечали, что Сницен-Памер уговорился и все дело сделал так, как обыкновенно послы между государями дело делают, по приказу государей своих; заключенный таким образом договор великий князь исполнял и хочет всегда исполнять; если до сих пор Максимилиан на Сигизмунда-короля войною еще не поднялся, а подвинул его миром на доброе согласие, то это в великом князе не произвело никакого сомнения; если Максимилиан хочет быть на всех недругов заодно с великим князем, то он делает хорошо, что свою клятву и договор помнит. Великий князь с своей стороны для просьбы императорской с Сигизмундом-королем мира хочет, как будет пригоже. Если Сигизмунд помирится, то пусть Максимилиан будет на всех прочих недругов с великим князем заодно; если же не помирится, то пусть, по договору, объявит и королю войну. После этого объяснения Герберштейн отправил к королю опасные грамоты на его послов.

Послы явились в сентябре 1517 года — маршалки Ян Щит и Богуш; но, промедливши три года после Оршинского дела, Сигизмунд вздумал начать наступательные неприятельские действия против Москвы в то самое время, когда отправил туда послов за миром. Остановившись в Полоцке, король отправил гетмана князя Константина Острожского с большим войском к псковскому пригороду Опочке; но сильный приступ был отбит наместником великокняжеским Васильем Михайловичем Салтыковым-Морозовым с большим уроном для осаждающих; несмотря на это, Острожский все держался под Опочкою, от 6 октября до 18-го, разославши отряды под другие пригородки псковские — Воронач, Велье, Красный. Но московские войска с разных сторон спешили к Опочке и в трех местах одержали верх над неприятелем, а воевода Иван Ляцкий поразил наголову литовский отряд, шедший к Острожскому, отнял у него пушки и пищали. Гетман принужден был снять осаду Опочки и выйти из московских владений.

Когда в одно время узнали в Москве и о приближении послов королевских и о вторжении Острожского, то великий князь не велел послам въезжать в Москву, но ждать в Дорогомилове, послав сказать Герберштейну: «Сигизмунд-король к нам послов своих отправил. Но как прежде умышлял неправые дела, так и теперь умыслил неправое же дело; к нам отправил своих послов, а воеводу своего большого, Константина Острожского, послал на наши украйны. Воеводы наши против неприятельских людей пошли и хотят с ними дело делать, и, пока воеводы наши с неприятелем не переведаются, до тех пор Сигизмундовым послам у нас быть непригоже; но так как мы дали опасную грамоту на послов, то велим честь им оказывать и корм давать, бесчестья им никакого не будет». Герберштейн был сильно недоволен этим решением, долго хлопотал, чтоб послы были допущены немедленно к переговорам, наконец 18 октября объявил письменно, что долее конца этого месяца ждать не станет, выедет из Москвы; ему отвечали прежнее, что, пока воеводы великокняжеские не переведаются с королевскими, до тех пор литовским послам у государя быть непригоже. Но в тот самый день, когда Герберштейн послал последнюю записку, 18 октября, Острожский ушел от Опочки, и великий князь, получивши об этом известие 25-го числа, послал сказать Герберштейну: «Наши воеводы с литовскими людьми переведались, как то милосердному богу было угодно, праведный владыка и нелицемерный судья судил праведно, и мы литовским послам назначали у себя быть 29 октября, а ты хочешь или не хочешь быть у нас с ними вместе — это в твоей воле».

29 октября послы были приняты великим князем; Герберштейн объявил, что хочет усердно быть у дела, и 1 ноября переговоры начались. Мы видели, что уже Иоанн III объявил Киев и все русские города своею отчиною; теперь бояре сына его начинают переговоры требованием от Сигизмунда прародительской отчины их государя — Киева, Полоцка, Витебска и других городов, которые король держит за собою неправдою; с этих пор это требование сделалось обычным, сделалось необходимою формою при всех переговорах с Литвою; форма эта имеет важное историческое значение: она показывает характер борьбы между двумя государями, из которых один назывался великим князем литовским и русским, а другой — великим князем всея Руси; чем бы ни кончились переговоры, на каких бы условиях на этот раз ни заключены были мир или перемирие, в Москве считали необходимым всякий раз наперед предъявить права великого князя или царя, потомка св. Владимира, на все русские земли, принадлежавшие последнему, опасаясь умолчанием об этих правах дать повод думать, что московский государь позабыл о них, отказывается от них; в этом обычае, введенном государями московскими, ясно виден также характер последних: раз назначивши себе какую-нибудь цель, никогда не упускать ее из виду, постоянно напоминать о ней себе и другим, видна необыкновенная верность преданию отцовскому и дедовскому, верность, которая преимущественно помогла Московскому государству достигнуть своей цели — сделаться Всероссийскою империей: что раз усвоил себе отец, от того сын не отказывался; при Иоанне литовские послы вели переговоры в Москве, и Герберштейн напрасно старается склонить Василия к тому, чтоб он отправил своих послов на границы.

Кроме означенных городов московские бояре требовали: наказания панам, поступившим непочтительно с великою княгинею Еленою, уступки всех городов и волостей, которыми владела Елена в Литве, уступки ее движимого имущества, казны. Литовские послы с своей стороны потребовали сначала половины Новгорода Великого, Твери, Вязьмы, Дорогобужа, Путивля и всей северной страны. После этих объявлений Герберштейн был позван один во дворец, и бояре сказали ему: «Сницен-Памер заключил договор, чтоб императору и великому князю быть заодно на короля Сигизмунда и великому князю доставать своей отчины, русских городов: Киева, Полоцка, Витебска и других, а императору доставать прусских городов. Так ты размысли, хорошо ли это королевские послы говорят, будто великий князь держит за собою королевские города, а король будто за собой государевой отчины не держит?» Герберштейн мог отделаться от этого трудного для него вопроса только тем средством, которое он заранее поспешил выставить; он опять объявил боярам, что Сницен-Памер переступил наказ императорский: ему было приказано только говорить о союзе, а не заключать его; но что если уже союз заключен, то император будет исполнять его условия. О своем посредничестве Герберштейн сказал: «Делал бы я, да не умею: среднего пути не знаю; вы говорите высоко, и королевские послы также высоко говорят, а среднего пути не знаю. Если бы я знал, что между государями дело сделается, то я бы здесь еще пожил; а не будет между государями доброго дела, то государь отпустил бы меня прочь к моему государю».

Литовские послы дали знать Герберштейну, что они говорили высоко, приноравливаясь к требованиям боярским: если бояре отстанут от своих требований, то и они ограничатся настоящими условиями, на которых им велено заключить мир. Когда вследствие этого объявления начались опять переговоры, то литовские послы сказали, что король их полагается во всем на императора; тогда Герберштейн должен был принять роль посредника и начал ходить между боярами и послами, сообщая взаимные требования их. Послы объявили, что король хочет мира на тех условиях, на каких был заключен мир между Иоанном III и королем Александром. Бояре отвечали, что после этого было уже новое перемирие между Иоанном и Александром и мир между Василием и Сигизмундом на новых условиях; они исчислили все неправды литовского правительства: когда Ахмат приходил к Угре, то проводниками у него были королевские люди — Савва Карпов и другие; Александр навел на Москву хана Ших-Ахмата, в проводниках у которого был дворянин литовский Халецкий; Сигизмунд навел Магмет-Гирея, у которого проводником был королевский дворянин Якуб Ивашенцов; после мира Сигизмунд опять навел крымцев, обещавшись давать им ежегодную подать по 30000 золотых; подробно изложили дело об Елене, как знали о нем в Москве; после отсылки Елены в Бирштаны паны — воевода виленский, Николай Радзивилл, Григорий Остиков, Клочко, тиун виленский Бутрим и казначей земский Аврам — умыслили над королевою такое дело, каких в христианских государствах не бывает, послали к ней королевского человека, волынца Гитовта, потом вызвали его к себе в Вильну, дали ему зелье и отпустили опять к королеве, написавши ее слугам — Димитрию Феодорову и ключнику Димитрию Иванову, чтоб верили во всем Гитовту и дело панское делали бы так, как он их научит. И вот эти трое злодеев — Гитовт, Димитрий Феодоров и Димитрий Иванов, приготовивши лихое зелье, дали королеве испить в меду, и в тот же день ее не стало. С вестью об этом поскакал в Вильну к панам Димитрий Иванов и получил в награду имение.

После долгих переговоров дело остановилось на Смоленске: послы требовали его возвращения, бояре никак на это не соглашались. Герберштейн принял сторону послов и в длинной витиеватой записке убеждал великого князя уступить королю Смоленск, опять толковал о великодушии Пирра, отославшего римлянам их пленных, и Максимилиана, возвратившего венецианам Верону; но при этом оказались и следствия продолжительного пребывания Герберштейнова в Москве, где он изучал не только современное состояние государства но и его историю что видно из знаменитых его Комментарий; к Пирру и Максимилиану Герберштейн прибавил Иоанна III, который, завоевавши Казань, отдал ее туземным ханам. «Если уступишь Смоленск королю, — писал Герберштейн Василию, — то превзойдешь щедростию и честию родителя своего, который татарам неверным царство Казанское отдал, ибо щедрость окажешь не неверным, а христианам, не королю, недругу твоему, но всему христианству; всякий человек будет тебя провозглашать прибавителем делу христианскому, и щедрость твоя обнаружит ту любовь, которую питаешь к цесарскому величеству». Василий велел отвечать ему: «Говорил ты, что брат наш Максимилиан Верону город венецианам отдал: брат наш сам знает, каким обычаем он венецианам Верону отдал, а мы того в обычае не имеем и вперед иметь не хотим, чтоб нам свои отчины отдавать». Переговоры прекратились, послы литовские и Герберштейн уехали; последний обещал уговорить Сигизмунда к перемирию на год, на два или на три, в продолжение которых император опять через своих послов будет стараться о вечном мире между Москвою и Литвою; на отпуске Герберштейн от имени Максимилианова ходатайствовал об освобождении князя Михаила Глинского, которого император воспитал при своем дворе и который служил верную службу родственнику его, Альберту, курфюрсту саксонскому; Герберштейн представлял, что если Глинский виноват, то уже довольно наказан заключением и что если великий князь согласится отпустить его к императору на службу, то Максимилиан свяжет его тяжелою клятвою не замышлять ничего против Москвы. Великий князь велел отвечать: «Глинский по своим делам заслуживал великого наказания, и мы велели уже его казнить; но он, вспомнивши, что отец и мать его были греческого закона, а он, учась в Италии, по молодости отстал от греческого закона и пристал к римскому, бил челом митрополиту, чтоб ему опять быть в греческом законе. Митрополит взял его у нас от казни и допытывается, не поневоле ли он приступает к нашей вере, уговаривает его, чтоб подумал хорошенько. Ни в чем другом мы брату нашему не отказали бы, но Глинского нам к нему отпустить нельзя». Герберштейн сказал на это: «Государь мой потому приказывал о Глинском, что ему у великого князя служить нельзя и у короля нельзя же; так государь мой просил его затем, чтоб отослать ко внуку своему Карлу. Но если государской воли на то нет, то государь освободил бы его теперь, чтоб я видел его свободным». Ответа не последовало.

Вместе с Герберштейном великий князь отправил к императору посла своего, дьяка Племянникова, который привез с собою новых послов Максимилиановых — Франциска да Колло и Антония де Конти. И Франциск да Колло, подобно Герберштейну, витиеватою речью старался склонить великого князя к миру, преимущественно выставляя ему на вид опасность со стороны турок для всей Европы, и особенно для России по соседству ее с татарами, имеющими одинакую веру и одинакие обычаи с турками. Но когда приступили к делу, то встретили те же самые затруднения: опять императорский посол настаивал на том, чтоб великий князь уступил королю Смоленск, опять бояре объявили, что Василий никогда этого не сделает. Не успевши относительно вечного мира, послы объявили, что так как император со всеми королями и князьями установили между собою перемирие на пять лет для общего дела, против христианского врага — турок, то не угодно ли будет и великому князю заключить с польским королем перемирие на пять лет. Великий князь соглашался на это перемирие, с тем чтоб каждый остался при том, чем владел до сих пор, и чтоб пленным была свобода на обе стороны; но король никак не согласился на последнее условие, имея в руках своих много знатных пленных, взятых на Оршинском бою. Таким образом, и вторые императорские послы уехали из Москвы, ничего не сделав; великий князь отправил к Максимилиану посла, дьяка Борисова, с предложением прекратить военные действия от Рождества Христова 1518 до Рождества 1519 года, чтоб тем временем продолжать переговоры; но смерть Максимилиана прервала сношения. И при Василии союзный договор с австрийским домом остался так же бесполезен, как и при Иоанне III; Максимилиан не только не исполнил главного условия договора — действовать против Сигизмунда заодно с Василием, но даже, принявши на себя роль посредника, явно держал сторону Сигизмунда. Причину такого поведения он высказал в письме своем к великому магистру Альбрехту: «Не хорошо, если король будет низложен, а царь русский усилится».

Долго сдерживаемый императором, который и его манил все надеждою мирного решения распри, Альбрехт решился наконец приняться за оружие, послал сказать Максимилиану, что не может терпеть дальнейшей отсрочки, а в Москву отправил вторично Шонберга с просьбою о безотлагательной высылке денег, необходимых для начатия войны. Великий князь приговорил с братьями и боярами, что нужно помочь магистру казною, и послал во Псков деньги на 1000 человек пехоты, распорядившись, однако, так, что деньги эти тогда только могли быть отправлены к магистру, когда последний действительно начнет войну с Польшею. Магистр просил также, чтоб великий князь известил короля французского о союзе своем с Пруссией; Василий согласился, и написана была такая грамота, первая из Москвы во Францию: «Наияснейшему и светлейшему великому королю галлийскому. Присылал к нам Альбрехт, маркграф бранденбургский, высокий магистр, князь прусский, бил челом о том, чтоб мы изъявили тебе, как мы его жалуем. И мы даем тебе знать об этом нашею грамотою, что мы магистра жалуем, за него и за его землю стоим и вперед его жаловать хотим, за него и за его землю хотим стоять и оборонять его от своего недруга, Сигизмунда, короля польского; а которые прусские земли, города наш недруг, Сигизмунд-король, держит за собой неправдою, мы хотим, чтоб, дал бог, нашим жалованьем и нашею помощию те города были за прусским магистром по старине. Объявил нам также высокий магистр прусский, что предки твои тот чин (орден) великим жалованьем жаловали: и ты б теперь, вспомнив своих предков жалованье, магистра жаловал, за него и за его землю против нашего недруга, Сигизмунда-короля, стоял и оборонял с нами заодно». Эти переговоры шли весною 1518 года. С известием о решении великого князя помочь Ордену при самом начале войны поехал в Кенигсберг московский посол Елизар Сергеев, которого Альбрехт просил поклониться великому князю до земли, не головою только, но и всем телом. Однако этот Елизар, возвращаясь из Пруссии, дал знать во Пскове, чтоб денег магистру не отправляли, потому что он войны еще не начинал. И действительно, в ноябре 1518 года магистр прислал великому князю грамоту с уведомлением, что у государей христианских идут переговоры о мире, об общем союзе против неверных, но что он не приступит ни к каким соглашениям без воли государя московского; а в марте 1519 года приехал в Москву в третий раз Дидрих Шонберг с объявлением, что явился новый посредник, папа, которого легат Николай Шонберг старается склонить всех государей христианских к союзу против турок, что Альбрехту папа предлагает предводительство над союзным христианским войском, которое должно действовать против неверных в Венгрии, и что поэтому ему было бы очень выгодно заключить мир с Польшею, но что он полагается во всем на волю великого князя и в ожидании ответа из Москвы не отмолвил папе и не объявил своего согласия, но отвечал, что отправит в Рим своих послов. Альбрехт предлагал великому князю заключить с королем перемирие на пять лет; впрочем, если великий князь предпочтет продолжать войну, то он, магистр, останется его верным союзником и начнет с своей стороны войну с Польшею, но в таком случае Шонберг должен взять у великого князя обещанные деньги и уговориться, каким образом вести войну. Шонберг выпросил новую грамоту к французскому королю в более учтивых выражениях и дал образец, как написать ее; выпросил также грамоту к курфюрстам и князьям Империи с изъявлением желания, чтоб новый император, которого изберут они на место Максимилиана, соблюдал договор предшественника своего с московским государем и покровительствовал ордену Тевтонскому, учрежденному для защиты германского народа; наконец, выпросил позволение послать одного из подданных магистра в Новгород или Псков, чтоб у кого-нибудь из тамошних священников выучиться русскому языку и грамоте.

С ответом на третье Шонбергово посольство отправился к магистру московский посол Замыцкий. Великий князь велел сказать Альбрехту, что он готов заключить перемирие на приличных условиях, но чтоб магистр во всяком случае не забывал своей клятвы. Замыцкий так описывал своей прием: «Магистр принял меня с великою честию, сам ко мне пришел и речей слушал, сам меня к себе к столу провожал и шел от меня по левую сторону, за столом посадил на своем месте». Альбрехт дал знать великому князю, что общее вооружение против турок не состоялось, следовательно, незачем заключать перемирие с Сигизмундом; что он, магистр, в июле или августе непременно начнет войну и пойдет на Данциг, для чего просил о немедленной высылке денег. После неоднократного повторения этой просьбы великий князь велел отправить деньги в сентябре 1519 года. Когда великий магистр дал знать магистру ливонскому, чтоб он велел проводить московского посла с деньгами, то Плеттенберг отвечал: «Я к московскому государю живу поближе прусского магистра и русский обычай знаю: на словах сулят, а на деле не исполняют». Когда же ему сказали, что московский посол действительно приехал в Ригу с деньгами, то Плеттенберг встал с места и, подняв руки к святым, сказал: «Слава тебе, господи, что великий государь царь всея Руси такое жалованье великому магистру оказал: надобно нам за его жалованье головами своими служить!»

Альбрехт начал войну с Польшею; узнавши об этом, великий князь послал ему денег еще для найма 1000 человек пехоты; но с одною этою помощию ослабевший Орден не мог противиться Сигизмунду. Стесненный последним, Альбрехт должен был войти с ним в мирные соглашения, вследствие которых получил орденские земли в наследственное владение, но с вассальными обязанностями к Польше. Так рушился окончательно знаменитый Тевтонский орден, имевший по отношениям своим к Литве такое важное значение в нашей истории.

Союз с Альбрехтом был по крайней мере полезен тем для Московского государства, что развлекал силы неприятеля: после нападения на Опочку литовские войска не являлись более в русских пределах, но московские входили несколько раз в Литву. В 1518 году князь Василий Шуйский с новгородскою силою и большим нарядом, а брат его, Иван Шуйский, с псковскою силою выступили в поход к Полоцку. Подошедши к городу, начали ставить туры и бить пушками стены; на помощь к ним пришел московский отряд под начальством князя Михаила Кислицы; но полочане из посада, из-за острожья сильно отбивались, и скоро в стане осаждающих сделался голод, колпак сухарей стоил алтын и больше, конский корм также вздорожал; к большему несчастию, неприятель овладел стругами, на которых отряд детей боярских переправился на другой берег Двины за добычею; преследуемые литовским воеводою Волынцем, эти дети боярские бросились назад, к Двине, но перевезтись было не на чем, и много их потонуло в реке; Шуйские принуждены были отступить от Полоцка без всякого успеха. В следующем году князь Михайло Кислица с новгородцами и псковичами пошел опять в Литву, под Молодечно и другие городки, и «вышли назад, к Смоленску, все сохранены богом», по выражению летописца. Значительнее был в том же году поход князя Василия Васильевича Шуйского от Смоленска, князя Михайла Горбатого от границ новгородских и псковских, князя Семена Курбского из страны Северской: воеводы эти ходили к Орше, Могилеву, Минску, воевали и пленили по самую Вильну. Пятеро знатнейших панов литовских вышли было к ним навстречу, но, видя поражение своих передовых полков, отступили в глубь страны; московские воеводы не преследовали их туда и возвратились к своим границам, удовольствовавшись страшным опустошением неприятельских областей. Другие воеводы ходили к Витебску и Полоцку.

Эти походы были предприняты с целью побудить Сигизмунда к миру, которого сильно желали в Москве: шестилетняя война была очень тяжела для государства при тогдашнем положении его ратных сил и финансов; мы видели, что после взятия Смоленска и Оршинской битвы в продолжение нескольких лет важных действий не было, но сильные рати должны были постоянно сторожить границы. После упомянутых походов, в конце 1519 года, великий князь созвал на думу братьев и бояр и говорил им: «Теперь мы литовскому сильно недружбу свою оказали, землю его воевали чуть-чуть не до самой Вильны, крови христианской много льется, а король и не думает прийти на согласие, помириться с нами; так чем бы его позадрать, чтоб он захотел с нами мира?» И приговорил великий князь послать от какого-нибудь боярина к какому-нибудь пану, задрать их. Вследствие этого приговора в генваре 1520 года боярин Григорий Федорович отправил своего слугу к виленскому воеводе пану Николаю Радзивиллу, с тем что если король хочет мира, то пусть присылает своих послов в Москву; в марте Радзивилл отвечал, чтоб великий князь дал опасную грамоту на послов; опасная грамота отправлена с Радзивилловым же человеком, и в августе приехали послы литовские Януш Костевич и Богуш Боговитинович. Начались переговоры: бояре требовали опять прежнего, требовали и вознаграждения за бесчестье, нанесенное королеве Елене; послы отвечали: «Этого никогда не бывало; какие-то лихие люди государю вашему об этом сказали; но государь ваш верил бы государю нашему, брату своему Сигизмунду-королю, а не лихим людям». Понятно, что подобные ответы не могли никого удовлетворить и считались наравне с молчанием. Насчет мирных условий по-прежнему не сошлись: Смоленск служил непреодолимым препятствием. Послы предложили перемирие, с тем чтоб Смоленск оставался за Москвою, но чтоб пленных не возвращать; великий князь настаивал на возвращении пленных; послы не согласились, и порешили на том, что король пришлет великих послов на Великое заговенье 1521 года, т. е. через шесть месяцев, в продолжение которых войне не быть. Но Сигизмунд на означенный срок послов не прислал: обстоятельства переменились в его пользу; он одолел великого магистра, а между тем на востоке исполнилось то, чего он с таким нетерпением дожидался в начале своего царствования: две татарские орды,Казанская и Крымская, заключили союз против Москвы.

Мы оставили Казань в 1506 году, когда хан ее, Магмет-Аминь, несмотря на неудачи великокняжеского войска, просил мира и заключил его на прежних условиях, как было при Иоанне. В 1512 году Магмет-Аминь возобновил клятву в верности; мало того, прислал просить великого князя, чтоб тот отпустил к нему верного человека, именно боярина Ивана Андреевича Челяднина, перед которым он хочет исповедаться в прежнем своем дурном поступке. Челяднин был отправлен, и хан, по словам летописца, тайну свою исповедал перед ним чисто и снова поклялся быть в вечном мире, дружбе и любви с великим князем. В 1516 году явилось новое посольство из Казани с известием, что Магмет-Аминь опасно болен, и с просьбою от имени больного хана и всех казанцев, чтоб великий князь простил Абдыл-Летифа, находившегося опять в заточении за набеги крымцев, и назначил бы его ханом в Казань в случае смерти Аминевой; Василий согласился исполнить их просьбы и отправил в Казань окольничего Тучкова, который взял с хана и всей земли клятву, что они не возьмут на Казань никакого царя и царевича без ведома великого князя; вследствие этих соглашений Летиф был выпущен на свободу и получил Каширу, где он теперь не мог быть опасен, имея в виду Казань.

Но Летиф умер еще за год до смерти Магмет-Аминевой, последовавшей в декабре 1518 года, и снова рождался вопрос, кому быть царем на Казани. Вопрос важный и трудный по отношениям к Крыму, ибо Магмет-Гирей сильно хлопотал о том, чтоб все татарские владения находились в руках одного рода Гиреев, чему, разумеется, Москва должна была препятствовать всеми силами. Имея надобность в помощи великого князя относительно Астрахани и Казани, Магмет-Гирей прислал ему шертную грамоту, в которой обязывался быть заодно на Литву, с тем чтоб великий князь был с ним заодно на детей Ахматовых; обязывался прекратить всякого рода грабежи, не требовать никаких пошлин, не затруднять московских послов, не бесчестить их. Эту грамоту привез известный нам Аппак-мурза; он был еще в Москве, когда великий князь по смерти Магмет-Аминя назначил последнему в преемники родового неприятеля Гиреев, Шиг-Алея, внука Ахматова, который выехал в Россию с отцом своим из Астрахани и владел до сих пор Мещерским городком. Аппак возражал против этого назначения; но ему отвечали, что оно сделано по непременному требованию самих казанцев, которые в случае отказа могли выбрать кого-нибудь еще более враждебного для Гиреев. Хан молчал: силою вдруг нельзя было ему отнять Казани у Москвы и Шиг-Алея; надобно было действовать другим образом. Скоро Шиг-Алей возбудил к себе нерасположение казанцев тем, что во всем предпочитал выгоды московского князя их собственным, опираясь на воеводу московского, при нем находившегося. Вследствие такого положения дел внушения из Крыма находили легкий доступ, вельможи составили заговор, и когда весною 1521 года брат Магмет-Гиреев, Саип, явился с крымским войском у Казани, то город сдался ему без сопротивления, Шиг-Алею и воеводе великокняжескому дана была свобода выехать в Москву, но посол и купцы русские были ограблены и задержаны. У великого князя в Азове были доброжелатели, извещавшие его о движениях крымского хана и получавшие, разумеется, за это хорошие поминки; между ними был сам кадий. 10 мая великий князь получил от них известие, что Магмет-Гирей готов со всею силою идти к Москве, что мимо Азова прошли казанские татары к царю просить на Казань царевича и царь им царевича дал, а с ним пошло триста человек. Из Азова же получено было известие, что приходил посол из Крыма к астраханскому хану и говорил ему так от имени Магмет-Гиреева: «Между собою мы братья; был я в дружбе с московским, он мне изменил: Казань была юрт наш, а теперь он посадил там султана из своей руки; Казанская земля этого не хотела, кроме одного сеита (главы духовенства), да и прислала ко мне человека просить у меня султана; я им султана и отпустил на Казань, а сам иду на московского со всею своею силою. Хочешь со мною дружбы и братства, так сам пойди на московского или султанов пошли». Но астраханский царь и князья и земские люди с московским государем недружбы не захотели. Вести эти пришли поздно: Магмет-Гирей уже стремился к берегам Оки; московский отряд, высланный сюда под начальством князя Димитрия Бельского и брата великокняжеского, Андрея Иоанновича, был опрокинут превосходными силами неприятеля, который, не касаясь городов, рассеялся для грабежа на пространстве от Коломны до самой Москвы; а с другой стороны, новый казанский хан, Саип-Гирей, опустошивши области Нижегородскую и Владимирскую, соединился с братом. Давно уже Москва отвыкла видеть неприятеля под своими стенами: начавшиеся в княжение Василия набеги крымцев касались только украйны, да и здесь были отражаемы постоянно с успехом; особенно теперь не ждали нападения Магмет-Гиреева, после заключения с ним клятвенного договора чрез посредство Аппака, не ждали и опасности со стороны Казани в правление Шиг-Алеево. Василий нашелся в тех же самых обстоятельствах, в каких находился Димитрий Донской во время нападения Тохтамышева, Василий Димитриевич во время нападения Едигеева, в потому должен был употребить те же самые меры: он оставил Москву и отправился на Волок собирать полки. Сам хан остановился на реке Северке; но отряды его подходили близко к Москве, опустошил села Остров, Воробьево, монастырь Угрешский. Со всех сторон беглецы спешили в Кремль, в воротах давили друг друга; от страшной тесноты заразился воздух и если б такое положение продолжалось еще три или четыре дня, то язва начала бы свирепствовать, тем более что это было в жаркое время, в последних числах июля; когда начали думать о защите, о пушках, то нашли, что пороху было недостаточно. В таких обстоятельствах оставленный начальствовать в Москве крещеный татарский царевич Петр и бояре решились вступить в переговоры с ханом, который и не думал брать Москвы приступом, не имея для этого ни средств, ни охоты, и сбирался бежать при первом известии о приближении войск великокняжеских; однако и Москва, как мы видели, не могла долго оставаться в описанном положении. Магмет-Гирей соглашался немедленно удалиться из Московской области, если ему пришлют письменное обязательство, что великий князь будет платить ему дань. Это обязательство было дано, и хан отступил к Рязани, где начальствовал окольничий Хабар Симский. С Магмет-Гиреем вместе приходил на Москву известный уже нам Евстафий Дашкович, который при Иоанне III отъехал из Литвы в Москву, при Василии опять убежал в Литву и теперь с днепровскими козаками находился в стане крымском. Дашковичу хотелось взять Рязань хитростию; для этого он предложил ее жителям покупать пленных, чтобы, уловив случай, вместе с покупателями пробраться в городские ворота; с своей стороны хан для вернейшего успеха в предприятии хотел заманить к себе воеводу Хабара и послал ему, как холопу своего данника, приказ явиться к себе в стан; но Хабар велел отвечать ему, что он еще не знает, в самом ли деле великий князь обязался быть данником и подручником хана, просил, чтоб ему дали на это доказательства, — и хан в доказательство послал ему грамоту, написанную в Москве. В это самое время Дашкович, не оставляя своего намерения, все более и более приближался к Рязани; он дал нарочно некоторым пленникам возможность убежать из стана в город; толпы татар погнались за беглецами и требовали их выдачи; рязанцы выдали пленных, но, несмотря на то, толпы татар сгущались все более и более под стенами города, как вдруг раздался залп из городских пушек, которыми распоряжался немец Иоган Иордан; татары рассеялись в ужасе; хан послал требовать выдачи Иордана, но Хабар отвергнул это требование. Магмет-Гирей, как мы видели, пришел не за тем, чтоб брать города силою; не успевши взять Рязань хитростию и побуждаемый известием о неприятельских движениях астраханцев, он ушел и оставил в руках Хабара грамоту, содержавшую в себе обязательство великого князя платить ему дань. Тем не менее следствия Магмет-Гиреева нашествия были страшные; молва преувеличила число пленных, выведенных крымцами и казанцами из Московского государства, простирая это число до 800000; но самое это преувеличение уже показывает сильное опустошение; крымцы продавали своих пленников в Кафе, казанцы — в Астрахани. Такая добыча разлакомила Магмет-Гирея; возвратившись домой, он велел три раза прокликать по торгам в Перекопе, Крыме-городе и Кафе, чтоб князья, мурзы и все татары были готовы сами и коней откармливали для осеннего похода в Московскую землю. Этот осенний поход не состоялся, а на весну 1522 года великий князь приготовился встретить хана, выступил сам к Оке с многочисленным войском и с пушками. Хан не пришел и весною; но его нужно было постоянно сторожить, со стороны Казани нужно было также ожидать беспрестанно нападений, и нельзя было долго оставлять в ней царствовать брата Магмет-Гиреева. Это заставило спешить заключением перемирия с Литвою. В августе 1521 года, тотчас по уходе Магмет-Гирея, возобновилась пересылка с Сигизмундом. В марте 1522 года приехал из Литвы Станислав Долгирдов (Довкирдович) и объявил, что король тогда только пришлет в Москву своих великих послов, когда великий князь объявит, хочет ли он вечного мира или перемирия без отпуска пленных. С ответом был послан Василий Поликарпов, который должен был сказать королю, чтоб он присылал своих великих послов, панов радных, что великий князь мира и перемирья хочет, как будет пригоже, а пленным свобода на обе стороны. Но Поликарпову дан был еще наказ, что если в Литве не согласятся на это и станут его отпускать, то он должен сказать: «Государь наш с Сигизмундом-королем вечного мира хочет, но и перемирья хочет и без отпуска пленных». Вследствие этого последнего объявления в августе приехали в Москву великие послы литовские — полоцкий воевода Петр Станиславович и подскарбий Богуш Боговитинович — и заключили перемирие на пять лет без отпуска пленных; Смоленск остался за Москвою; положено было в эти пять лет сноситься для заключения вечного мира. В 1526 году переговоры действительно начались опять при посредничестве послов императора Карла V и опять кончились ничем, продолжено было только перемирие до 1533 года, потом продолжено еще на год. Смоленск служил постоянно препятствием для заключения вечного мира: король никак не хотел уступить его навеки Москве, а великий князь также ни за что не соглашался отказаться от своей отчины, возвращение которой составляло славу его княжения; какие меры употреблял он для укрепления Смоленска за Москвою, видно из следующего наказа послу Загрязскому, отправлявшемуся в Литву: «Если спросят (в Литве): для чего великий князь смольнян в Москву перевел? — то отвечать: которые люди пригожи государю нашему на Москве, тем государь велел на Москву ехать; а которые пригожи ему в Смоленске тем велел оставаться в Смоленске. А которым людям государь велел ехать в Москву, тех пожаловал, дал им в Москве дворы и лавки, также дал им поместья». Смоленск остался за Москвою: пленники великой битвы (так называли Оршинскую битву в Литве) остались у Сигизмунда; многие из них в 1525 году не были уже в живых, живые терпели большую нужду; в списке их, составленном для короля, читаем, что прежде давали им столько-то съестных припасов, а теперь не дают и они жалуются, что помирают с голоду; о некоторых сказано: «Оброку им ничего не дают, кормятся тем, что сами Христа ради выпросят; все сидят покованы, стража к ним приставлена очень крепкая».

Перемирие с Литвою давало великому князю возможность обратить все свое внимание на восток. Магмет-Гирей, доставивши брату Казань, наведши страх на Москву, спешил исполнить давнее свое желание — овладеть Астраханью. И это ему удалось: соединившись с ногайским князем Мамаем, он успел овладеть Астраханью в то время, когда хан ее, Усеин, по единству выгод вел переговоры о тесном союзе с князем московским. Но торжество Магмет-Гирея не было продолжительно: союзники его, ногайские князья, догадались, что им грозит большая опасность от усиления Гиреев, напали нечаянно на крымский стан, убили хана, перерезали множество крымцев, по следам бегущих сыновей Магмет-Гиреевых вторгнулись в Крым и опустошили его, в то время как с другой стороны опустошал его также союзник Магмет-Гиреев, Евстафий Дашкович, с своими козаками. Место убитого хана заступил брат его, Сайдат-Гирей, первым делом которого было обратиться к великому князю с требованием 60000 алтын и мира для Саип-Гирея казанского; под этими двумя условиями он обещал свой союз. Но великий князь не был намерен ни посылать денег в опустошенный и потому неопасный Крым, ни оставлять в покое Саип-Гирея казанского, тем более что последний, узнав о торжестве брата своего в Астрахани, велел убить посла и купцов московских, попавшихся в плен при изгнании Шиг-Алея. Послу, отправленному в Крым, был дан наказ: В пошлину никому ничего ни под каким видом не давать, кроме того, что послано к хану в подарках или что посол от себя кому даст за его добро, а не в пошлину. В пошлину ни под каким видом ни царю, ни царевичам, ни князьям, ни царевым людям никак ничего не давать. Если бросят перед послом батог и станут просить пошлины у батога — не давать, а идти прямо к царю через батог; если у дверей царевых станут просить пошлины — и тут ничего не давать; пусть посол всякий позор над собою вытерпит, а в пошлину ничего не должен дать. Не напишется царь в шертной грамоте братом великому князю, то грамоты не брать; не писать в договорную грамоту, чтоб быть заодно с царем на Астрахань и ногаев; ведь написано, что быть на всех недругов заодно — и довольно. Если царь потребует, чтоб великий князь помирился с казанским царем Саипом, то говорить: помириться нельзя, во-первых, потому, что Саип стал царем без ведома великого князя; во-вторых, потому, что посла московского и торговых людей велел убить, чего ни в одном государстве не ведется: и рати между государями ходят, а послов и гостей не убивают».

Летом 1523 года великий князь сам отправился в Нижний, откуда отпустил на Казань хана Шиг-Алея с судовою ратью по Волге, а других воевод — с конною ратью сухим путем, велев пленить казанские места; воеводы возвратились благополучно и привели с собою много черемисских пленников, но поход этим не ограничился: на устье Суры, в земле Казанской, срубили город Васильсурск; в Москве митрополит Даниил очень хвалил за это великого князя, говорил, что новопостроенным городом он всю землю Казанскую возьмет; действительно, в этом деле высказывалось намерение стать твердою ногою на земле Казанской, положить начало ее полному покорению, ибо подручнические отношения, клятвы царей казанских и народа уже два раза оказывались ручательствами недостаточными; Василий, построив Васильсурск, сделал первый шаг к совершенному покорению Казанского царства; сын его, Иоанн, как увидим, построением Свияжска сделает второй; третьим будет взятие самой Казани.

Летом 1524 года отправилась опять под Казань многочисленная рать, которую полагают во 150000 и более, под главным начальством князя Ивана Бельского. Саип-Гирей испугался и, оставив в Казани тринадцатилетнего племянника Сафа-Гирея, убежал в Крым, обещая казанцам возвратиться с войском турецким. Казанцы, провозгласивши царем молодого Сафа-Гирея, приготовились выдерживать осаду. Князь Бельский отправился из Нижнего Волгою на судах; Хабар Симский с конницею шел сухим путем; князь Палецкий, нагрузивши на суда наряд и съестные припасы, должен был плыть Волгою за главным войском. 7 июля Бельский вышел на берег, расположился станом в виду Казани у Гостиного острова и двадцать дней дожидался конницы — она не приходила; а между тем загорелась стена в деревянной казанской крепости; московские полки не двинулись ни для того, чтоб воспользоваться пожаром и овладеть крепостью, ни для того, чтобы после мешать казанцам в строении новой стены. 28 июля Бельский перенес стан на берег Казанки; недалеко отсюда стоял и Сафа-Гирей и несколько раз покушался тревожить русский стан пешею черемисою, но понапрасну. Время шло; ни конница, ни судовая рать с пушками и съестными припасами не приближались; начал сказываться голод, потому что черемисы опустошили все вокруг, засели на всех дорогах, не позволяя русским отрядам добывать кормов прервали все сообщения, так что нельзя было дать вести в Москву о состоянии войска. В это время, когда рать Бельского начала упадать духом от голоду, разнесся слух, что конное войско потерпело поражение от татар; ужас напал на воевод; стали думать об отступлении; скоро узнали, однако, что слух был ложный: потерпел поражение один только небольшой отряд конницы, главная же рать, шедшая под начальством Симского, в двух встречах с татарами на Свияге одержала верх. Но если конница счастливо преодолела все опасности, то не могла преодолеть их судовая рать, шедшая с Палецким: в узких местах между островами черемисы загородили дорогу камнями и деревьями, а с берега осыпали русских стрелами и бросали бревна; только немногие суда могли спастись и с воеводою достигли главной рати. Несмотря, однако, на это несчастие, когда пришла конница, Бельский 15 августа обложил Казань. Под защитою конницы, сдерживавшей натиски казанской конницы, осадные машины были придвинуты к стенам; казанцы отстреливались, но скоро они потеряли своего пушечного мастера, который один только и был в городе. Это обстоятельство заставило их просить мира с обязательством отправить в Москву послов с челобитьем. Бельский обрадовался и снял осаду, потому что войско не могло долее выдерживать голод. Послы действительно явились в Москву бить челом от всей земли Казанской за свою вину и просить, чтоб великий князь утвердил царем Сафа-Гирея. Василий согласился на их просьбу, но против воли: не для того посылал он такую многочисленную рать против казанцев, чтоб оставить у них царем Гирея; поход не удался, не оправдал ожиданий, и вот, как обыкновенно бывает, послышались обвинения против главного воеводы, Бельского, обвинения не только в неискусстве, робости, но даже в измене, в том, что он отступил от Казани, будучи подкуплен ее жителями. Самое основательное, по-видимому, обвинение против Бельского состояло в том, зачем он терял время у Гостиного острова, зачем не воспользовался пожаром в крепости и позволил казанцам беспрепятственно возобновить стену. Но последующий рассказ об осаде объясняет удовлетворительно поведение Бельского: он не мог ничего предпринять без конницы, которая должна была защищать главную рать от нападений казанской конницы, от черемис, рассеявшихся всюду и не дававших сделать ни малейшего движения. Бельского оправдывает в наших глазах рассказ о последней казанской осаде, когда царь Иоанн Васильевич находился точно в таком же положении: войско его не имело времени отдыхать и томилось голодом, потому что было постоянно обеспокоиваемо татарскою конницею князя Япанчи, и наконец царь нашелся принужденным разделить войско: одну часть оставить при себе а другую назначить для действий против Япанчи.

В продолжение четырех лет после описанных событий источники не упоминают о делах казанских. В 1529 году приехали от Сафа-Гирея послы в Москву и объявили, что царь их хочет во всем исправиться перед великим князем, дать клятву в верности и отправляет в Москву больших послов. Для взятия клятвы с Сафа-Гирея великий князь послал в Казань Андрея Пильемова, а для наблюдения за исполнением присяги — князя Ивана Палецкого, вслед за Пильемовым. Но, приехавши в Нижний, Палецкий узнал, что Сафа-Гирей уже успел нарушить клятву и нанес сильные оскорбления Пильемову. Опять, следовательно, нужно было прибегнуть к силе, и летом 1530 года пошла под Казань большая рать судовая и конная: в первой начальствовал по-прежнему князь Иван Бельский, во второй — знаменитый князь Михайло Львович Глинский, освобожденный перед тем из заточения. Отразивши с успехом несколько нападений неприятеля, Глинский перевезся через Волгу и соединился с судовою ратию. 10 июля произошел сильный бой, в котором русские полки одержали победу, после чего взяли острог и начали добывать самую крепость. Тогда трое знатных казанцев выехали к воеводам и били челом о прекращении осады, обещаясь исполнить волю великого князя. Воеводы, взявши со всех казанцев присягу не изменять великому князю, не брать себе царя иначе, как из его руки, отступили от города и вместе с послами казанскими возвратились в Москву. В некоторых летописях прибавлено, что воеводы, взявши острог, едва было не взяли и самого города (крепости), который стоял часа три без людей: люди все из города выбежали, и ворота все остались отворены; но в это время воевода пешей рати Бельский и воевода конной рати Глинский завели спор о местах: кому первому въехать в город; между тем нашла грозная туча, полился сильный дождь, посошные и стрельцы, которые привезли на телегах наряд к городу, испугавшись дождя, бросили этот наряд в жертву казанцам. Не отвергая этого известия, мы, однако, думаем, что в нем недостает некоторых объяснительных подробностей.

Послы казанские приложили в Москве свои печати к клятвенным грамотам, на которых потом Сафа-Гирей и все казанцы должны были присягнуть перед великокняжеским сыном боярским Иваном Полевым; Полев должен был взять в Казани всех пленных русских и пищали, захваченные казанцами в последнюю войну; послы казанские должны были ждать его возвращения в Москве. Но скоро Полев дал знать великому князю, что Сафа-Гирей не присягает и пищалей не отдает; в то же самое время хан прислал грамоту, в которой требовал, чтоб великий князь отпустил его послов и с ними вместе отправил бы в Казань своего большого посла, чтоб прислал также пушки и пищали и пленников казанских, взятых московским войском, и, когда все это будет прислано, тогда он, Сафа-Гирей, даст клятву в соблюдении договора и отпустит Ивана Полева. Великий князь, получивши эту грамоту, велел сказать послам казанским: «Вы клялись, что царь и вся земля Казанская будут нам во всем послушны а теперь вот какое их послушание!» Послы отвечали: «Гонец царский сказывал нам, что в Казань пришла весть о посылке ратных людей из Москвы под Казань, и оттого дело не сталось; но известно, что теперь в Казани людей добрых мало, все люди мелкие, землю укрепить некем, все люди врозь, в страхе. Государь князь великий сам промыслит о своей земле; волен бог да государь в своей земле; земля Казанская божия да государева: как он хочет, так и сделает. А мы, холопы божии да государевы, посланы к великому князю бить челом от царя и от всех людей с правдою, а не с лестию; на чем мы добили государю челом, на том царь не устоял; пристали к нему крымцы, да ногаи, да тутошние лихие люди, а земля с ними не вместе, земля ждет государева жалованья, Сафа-Гирею ли быть царем на Казани, или другого пришлет государь». Великий князь велел им сказать на это: «Только бы Сафа-Гирей был нам послушен да была бы в нем правда, то мне отчего не хотеть его на Казани? Но видите сами, что он не прям». Послы отвечали: «Видим сами, что царь не прям, клятву преступил, дело свое презрел, нас забыл: какому в нем добру быть! А теперь ведает бог да государь, как своею землею Казанскою промыслить; мы холопы государевы, а царя какого нам государь пожалует, тот нам и люб». После этого они били челом, чтоб государь дал им опять Шиг-Алея, потому что Шиг-Алей, говорили они, земли Казанской не грабил ничего, а не взлюбили его лихие люди; пусть государь отпустит его на Казань и даст наказ, как его дело беречь и тамошних людей жаловать; послы просили, чтоб государь отпустил Шиг-Алея, их и всех пленных казанцев к Васильсурску; отсюда обещались разослать грамоты в Казань, к черемисе горной и луговой, к арским князьям, что государь хочет их жаловать и беречь. Великий князь велел спросить их: «Как вы поехали к нам, был ли вам наказ от князей и от земли просить у нас в цари Шиг-Алея?» Послы отвечали: «Такого наказа нам не было: за каким делом нас послали, о том деле мы и били челом; а теперь бьем челом, чтоб государь нас пожаловал, велел нам ему служить, а Сафа-Гирею служить не хотим: Сафа-Гиреем мы умерли, а государевым жалованьем ожили. Сафа-Гирей послал нас за великими делами; но что мы здесь ни сделали, он все это презрел, от нас отступился; а если мы ему не надобны, так и он нам не надобен. А в Казани у нас родня есть, братья и друзья, а которые попали в руки людям великокняжеским, у тех у всех отцы и братья, родственники и друзья в Казани. Как только мы придем к Васильсурску и пошлем к ним грамоты, так они за нас станут».

Великий князь, поговорив с боярами, послал в Казань гонца Посника Головина как будто с ответом к Сафа-Гирею, а между тем наказал ему поговорить с двумя казанскими вельможами и разузнать, как они думают. Гонец возвратился, как видно, с благоприятным ответом, потому что великий князь после вторичного совета с боярами отпустил Шиг-Алея и послов, но только не в Васильсурск, а в Нижний, что было безопаснее, ибо ближе к Москве. Сафа-Гирей, узнавши об этих движениях, хотел убить московского посла Полева и начать снова открытую войну с великим князем; но как скоро пришли в Казань грамоты от послов из Нижнего, то вельможи и все казанцы выгнали Сафа-Гирея, советников его, крымцев и ногайцев перебили, жену его отослали к отцу ее, ногайскому князю Мамаю, а к великому князю послали бить челом, чтоб дал им в цари не Шиг-Алея, которого они боятся, но младшего брата его, Еналея, владевшего городком Мещерским. Великий князь согласился на их просьбу, отпустил Еналея в Казань, а Шиг-Алею дал Каширу и Серпухов; но последний не был доволен, стал пересылаться с Казанью и другими местами без ведома великокняжеского, чем нарушил свою присягу, за что его свели с Каширы и Серпухова и послали в заточение на Белоозеро. Еналеем были довольны в Москве: когда он и вся земля Казанская прислали бить челом, чтоб великий князь пожаловал, не брал из Казани пищалей, потому что у Казанской земли друзей много, но недруги есть, то Василий пожаловал брата и сына своего, царя Еналея, исполнил его просьбу; вздумавши жениться на дочери одного казанского мурзы, Еналей испросил прежде согласия великого князя на этот брак; видим также, что такие-то и другие дела казанские земские решались в Москве (1531 г.).

Казань была усмирена, но Крым не давал покою. Осенью 1527 года, когда послы Сайдет-Гирея были в Москве, племянник его, Ислам-Гирей, явился на берегах Оки; но здесь уже были московские воеводы и не пустили татар переправиться на другой берег; Ислам должен был поспешно возвратиться, потеряв много татар, убитых преследовавшими его детьми боярскими. Когда разнеслась весть о нашествии Ислама, то великий князь велел утопить Сайдет-Гиреевых послов. Сайдет-Гирей был изгнан, его место занял Саип-Гирей, бывший прежде в Казани. В августе 1533 года великий князь получил весть, что двое племянников ханских — Ислам- и Сафа-Гирей — идут к московским украйнам. Василий немедленно стал снаряжаться в поход, послал за братьями — Юрием и Андреем, отпустил воевод на Коломну к Оке и сам выступил 15 августа в село Коломенское, отслушавши обедню у праздника в Успенском соборе; в Кремле без себя велел расставлять пушки и пищали и посадским людям перевозить имение в город. В тот самый день татары подошли к Рязани, выжгли посады и рассеялись по волостям — бить, грабить и брать в плен. Великий князь велел воеводам отправить за Оку отряды для добывания языков; начальник одного из этих отрядов, князь Димитрий Палецкий, разбил толпу татар в 10 верстах от Николы Заразского; начальник другого отряда, князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский разбил другую толпу и, преследуя ее, наткнулся на большое татарское войско; враги растолкнули Оболенского с его ратниками, некоторых взяли в плен, но ничего не предпринимали более и вышли из московских пределов, боясь встретиться с главным войском великокняжеским; воеводы двинулись было за ними, но не могли догнать.

А между тем с Крымом происходили постоянные сношения; все толковалось о союзах, о шертных грамотах, но разбойники больше всего толковали о поминках, жаловались, что этих пoминков мало присылается из Москвы, говорили, что им выгоднее быть в войне с великим князем, чем в мире. Василий не хотел посылать им денег даром и приказывал отвечать хану на его жалобы: «Если ты покажешь нам на деле свою дружбу, то мы также покажем тебе свою дружбу: о чем к нам прикажешь, что у нас будет, мы ни за что не постоим; но уроком поминков мы ни к кому не посылывали. Хочешь быть с нами в дружбе, так вели написать грамоту шертную». Хан продолжал свое: «Мне ты девять поминков прислал, а мы к тебе прежде посылали дефтерь, и в нем написано 120 человек, а ты только пятнадцати человекам поминки прислал; но ведь ты нашу землю хорошо знаешь: наша земля войною живет». Саип просил не одних кречетов и мехов, он просил также, чтоб великий князь прислал ему хорошего хлебника и повара. Василий не потакал его жадности; переменил и прежние слишком учтивые формы в сношениях с ханами: так, вместо челобитья в грамотах начали писать переводное татарское выражение: «Много-много поклон». С гонцами ханскими не стали обходиться так почтительно, как прежде, и хан по этому поводу писал великому князю: «Наши гонцы сказывают, что их по старому обычаю не чтишь, и ты бы их чтил: кто господина захочет почтить, тот и собаке его кость бросит».

Но Сигизмунд литовский продолжал обязываться платежом в Крым ежегодно по 7500 червонных и на такую же сумму сукон, выговаривая, что эти деньги и сукна будут посылаться только в те года, когда крымцы не будут нападать на литовские владения. Хан Саип-Гирей был этим недоволен. «Значит, — писал он королю, — ты не хочешь со мною вечного мира; если бы ты хотел вечного мира, то прислал бы нам 15000 червонных, как прежде брату моему, Магмет-Гирею, посылывал». Хан жаловался также королю на козаков малороссийских, которые не упускали случая покорыстоваться на счет татар и вместе с московскими, путивльскими козаками проведывали о движениях крымцев на Москву. Для покрытия крымских издержек литовские города продолжали платить подать, известную под именем ордынщины.

Таковы были важнейшие внешние отношения при Василии, отношения к Литве и к ордам татарским; происходили сношения и с другими государствами европейскими и азиатскими, имеющими меньшую важность. С Швециею мирный договор на 60 лет, заключенный в 1508 году, был подтвержден два раза — в 1513 и 1524 годах. С Ливониею заключены были перемирные договоры в 1509, 1521 и 1531 годах. В 1514 году заключено было десятилетнее перемирие с семьюдесятью городами ганзейскими: «с сей стороны поморья и с оной стороны заморья»; взаимная свободная торговля этих городов с Новгородом восстановлялась по-прежнему, церковь и места дворовые старые в Новгороде возвращались немецким купцам; немцы с своей стороны обязались очистить и не обижать русские церкви и концы в своих городах, обязались также не приступать к Литве. В 1511 году был заключен союзный договор с датским королем Иоанном, в 1517 — с Христианом; по просьбе последнего позволено было датским купцам выстроить дворы и на дворах — церкви в Новгороде и в Иван-городе. Папа Лев Х завязал сношения с Москвою чрез посредство великого магистра Альбрехта; посол Альбрехтов, известный нам Шонберг, говорил великому князю следующее от имени папы: «Папа хочет великого князя и всех людей Русской земли принять в единение с римскою церковью, не умаляя и не переменяя их добрых обычаев и законов, хочет только подкрепить эти обычаи и законы и грамотою апостольскою утвердить и благословить. Церковь греческая не имеет главы; патриарх константинопольский в турецких руках; папа, зная, что на Москве есть духовнейший митрополит хочет его возвысить, сделать патриархом, как был прежде константинопольский, а наияснейшего царя всея Руси хочет короновать христианским царем. При этом папа не желает себе никакого прибытка, хочет только хвалы божией и соединения христиан. Известно, что Литву не надобно оружием воевать: время ее воюет, потому что король Сигизмунд не имеет наследника, после его смерти Литва никак не захочет иметь над собою государя из поляков, а поляки не захотят литвина, и оттого оба государства разорятся. А если великий князь захочет стоять за свою отчину константинопольскую, то теперь ему для этого дорога и помощь готовы». Папа разумел здесь союз всех христианских государей против турок, к которому приглашал и великого князя, желая, чтоб он помирился с королем Сигизмундом. Посол московский отвечал на это Альбрехту так: «Государь наш с папою хочет быть в дружбе и согласии; но как прежде государь наш с божиею волею от прародителей своих закон греческий держал крепко, так и теперь с божиею волею закон свой держать крепко хочет». После этого послы папские бывали в Москве, великокняжеские — в Риме; но сношения эти не имели никаких важных следствий; мы видели, как великий князь отвечал на предложение папы соединиться с римскою церковию; на предложение же союза против турок ответ был такой: «Мы с божиею волею против неверных, за христианство стоять будем. А с вами и с другими христианскими государями хотим быть в любви и докончании, чтоб послы наши ходили с обеих сторон наше здоровье видеть».

Более важное значение придавали в Москве сношениям с Турциею, хотя, несмотря на все старания московского правительства, и эти сношения кончились ничем, как и при Иоанне; непосредственного враждебного столкновения между этими государствами еще быть не могло по самым географическим условиям: степи разделяли их, и турки не думали искать завоеваний в холодных странах Северной Европы; с другой стороны, между ними быть не могло и общих высших интересов, которые повели бы к тесному союзу: борьба Московского государства с царствами татарскими, мусульманскими оканчивалась видимо не в пользу последних, рано или поздно султан должен был принять в ней участие; пока оставались общими интересы низшего рода, выгоды торговые и султан готов был поддерживать для их соблюдения приязнь с Москвою. Но великий князь хотел большего. В 1513 году отправился из Москвы в Константинополь посол Алексеев для возобновления между Василием и Селимом дружеских сношений, какие существовали между отцами их; Алексееву дан был наказ: «Поклониться султану, руки пригнув к себе выше пояса, по их обычаю, а на колени ему не становиться и в землю челом не бить». Султан отвечал грамотою, написанною на сербском языке, в которой изъявлял желание, чтоб между ним и великим князем люди благополучно ходили и торговцы торговали; в другой грамоте просил об отпуске в Крым хана Летифа; в третьей просил помогать послу его, Камалу, при покупке редких товаров. Этот Камал объявил: «Послал меня государь мой к великому князю сказать ему, что он в дружбе и в братстве с ним быть хочет, и спросить, хочет ли великий князь быть с нашим государем в дружбе и в братстве. Но грамот писать мне государь мой не приказал». В 1515 году великий князь отправил снова в Константинополь посла своего Коробова, который должен был стараться заключить с султаном союз против Литвы и Крыма; также стараться, чтоб не было зауморщин, т. е. чтоб турецкие начальства не забирали пожитки умиравших у них русских купцов. Но Коробов возвратился с грамотою, в которой султан давал удовлетворительный ответ только относительно зауморщин; он обещал также прислать нового посла в Москву, но обещание не было исполнено. В 1517 году великий князь говорил с боярами, что у него после возвращения Коробова не было никакой вести от турецкого султана, надобно бы послать к нему спросить о здоровье; отправлен был дворянин Голохвастов и возвратился опять с одним обещанием безопасной торговли. Уклоняясь от заключения союза с Василием, султан, однако, запрещал крымскому хану тревожить московские владения. Понятно, как это запрещение должно было не нравиться хану. Московские благоприятели писали из Азова, что султан прислал сказать хану: «Слышал я, что хочешь идти на Московскую землю; так береги свою голову, не смей ходить на московского, потому что он мне друг великий; а пойдешь на московского, так я пойду на твою землю». Хан сильно осердился, потому что рать его была уже собрана. Чтоб не получать вперед таких запрещений, хан должен был возбуждать неудовольствие султана на великого князя; а последний, чтоб сдерживать крымцев турками, должен был стараться о продолжении дружеских сношений с султаном. Вот почему, узнавши о смерти Селима, великий князь в 1521 году отправил в Константинополь посла Губина поздравить нового султана Солимана с восшествием на престол и жаловаться на Магмет-Гирея крымского. Губин также должен был хлопотать о заключении союза, и так как этому делу прежде всего препятствовало неудобство сообщений через степи, то Губин должен был уговориться с турецким правительством насчет выбора места в придонских степях, где бы вооруженные проводники посольские съезжались с обеих сторон, с московской и турецкой, и сдавали друг другу послов. Надобно было назначить это место на Дону; справились у рязанских козаков, и те объявили, что на полдороге от Азова к московским границам находится переволока; на этой переволоке (между Доном и Волгою) прибой людям астраханским, и тут посольским провожатым сходиться нельзя; надобно быть съезду на Медведице, которая ближе к великого князя украйне, но всего лучше назначить съезд на Хопре. Вследствие этого показания Губин должен был хлопотать, чтоб турки назначили съезд на Хопре или по крайней мере на Медведице. Относительно наговоров ханских Губин должен был говорить в Константинополе: «В Москве идет слух, что Магмет-Гирей писал к султану, будто Казанская земля — юрт крымский, будто государь наш велел там мечети разорить и свои христианские церкви поставить и колокола повесить; но как прежде крымцы неправыми своими умышлениями вставляли неправые слова, так и теперь не отстают от лживых слов». Губин должен был рассказать по порядку казанские дела и уверить, что мечетей не разрушают. Между тем московские благоприятели, или норовники, продолжали извещать великого князя о наговорах ханских: так, по их известиям, хан дал знать султану, что Василий в союзе с персидским шахом, послал ему оружие, 30000 пищалей; когда султан опять послал в Крым запрещение воевать с Москвою, то хан отвечал ему: «Не велишь мне идти ни на московского, ни на волошского, так чем же мне быть сыту и одету? А московский князь стоит на тебя заодно с Кизылбашем (персидским ханом)».

Губин привез с собою турецкого посла Скиндера, князя манкупского, который объявил, что если великий князь хочет быть с султаном в дружбе и братстве, то прислал бы к нему доброго человека для заключения крепкой дружбы и братства. Вследствие этого объявления отправлен был в Турцию Иван Семенович Морозов; но и этот добрый человек не успел в своем поручении, не привез союзной грамоты от султана, не привез и доброго человека для заключения этого союза в Москве, но привез некоторые любопытные известия, например: приходил к нему Андриан Грек от казначея султанова Аббисалома и говорил: «Велел тебе Аббисалом говорить: наша пошлинка есть, и ты б, господин, нас не забыл, а прежние послы нам пошлину давали, так и ты бы, господин, нас не покинул. Следует тебе оказать честь Аббисалому, потому что он у султана ближний человек и дела государские большие на нем лежат; а не почтишь его, так и дел не сделаться». Посол отвечал: «Я от своего государя послан не пошлины устанавливать: делают государские дела приказные люди не для посулов; будет нам Аббисаломова дружба и раденье, то мы против них за себя не стоим, а для государского дела мне незачем посулы давать». Андриан сказал на это: «Аббисалом говорит: если меня посол почтит, то я ему от султана выберу поминки добрые, а не почтит, так я ему выберу поминки худые». Посол отвечал: «Я прислан для государского дела, а не для поминков и за поминки посулов не дам». После Андриана пришел пристав и сказал: «Велел тебе султан говорить: Аббисалом у меня человек ближний, дьяк, казначей и зять, так ты для меня его почти, пошли ему что-нибудь». Посол отвечал: «Если государь говорит, то мы для государя пошлем, что у нас случится» — и послал казначею горностаевую шубу. Сношения продолжались, ограничиваясь по-прежнему делами торговыми, хотя уже можно было предвидеть, что не далеки враждебные столкновения между обоими государствами. Скиидер, приезжавший в другой раз, объявил, что Саип-Гирей казанский заложился за султана, и потому Казань — юрт султанов. Ему отвечали, что Казань изначала юрт московский. Поехал Скиндер назад, на Путивль, на Крым; просился Доном, но великий князь его не пустил: прозябло слово от Скиндеровых людей и со стороны, что Скиндер послан высмотреть удобное место на Дону для построения турецкого города. Скиндер приезжал в третий раз в Москву для торговых дел, несмотря на то что показывал явную вражду и грозился поссорить султана с великим князем. По смерти его, случившейся в Москве, между бумагами его нашли приготовленные донесения султану, что когда пришел в Москву пленный из Азова и объявил о победе венгерского короля над турками, то будто великий князь очень обрадовался и велел звонить в колокола. В сношениях с этим Скиндером обвинялся известный Грек Максим. Целью сношений с князьями ногайскими и с индейским ханом Бабуром были дела торговые; сношения с Молдавиею и Астраханью не имели никаких следствий.

Упоминая об этих сношениях, подробно рассказывая о войнах с Литвою, с Крымом, о взятии Смоленска, Пскова, летописцы едва мимоходом упоминают о присоединении к Москве Великого княжества Рязанского и княжеств Северских. Мы видели, что удельный рязанский князь Федор, умирая бездетным, отказал свой удел Иоанну III; таким образом, часть самого города Рязани и место Старая Рязань принадлежали к Москве еще при Иоанне III, и сын его Василий еще прежде окончательного присоединения Великого княжества Рязанского уже назывался рязанским. Мы видели, как Иоанн III распоряжался Рязанью во время малолетства великого князя ее Ивана Ивановича; Василий продолжал распоряжаться таким же образом. Когда великий князь рязанский вырос, то увидал себя не больше как наместником великого князя московского; ему оставалось на выбор: или добровольно снизойти на степень служебного князя, или отчаянными средствами попытаться возвратить прежнее значение; он решился на последнее. Василию московскому дали знать, что великий князь рязанский вошел в частые сношения с крымским ханом Магмет-Гиреем и даже хочет жениться на его дочери. Василий послал звать рязанского князя в Москву; тот сначала не хотел ехать, предвидя участь, его ожидавшую; но что случилось с князьями нижегородским и тверским, то же самое случилось теперь и с рязанским: приближенный боярин его Семен Крубин (Коробьин?) предался на сторону Василия и уговорил своего князя отправиться в Москву, где его схватили и посадили под стражу, а мать его заключили в монастырь. Это было в 1517 году; в 1521 году, пользуясь нашествием Магмет-Гирея, рязанский князь успел убежать из Москвы и скрыться в Литву. Магмет-Гирей отправил к Сигизмунду послов с требованием, чтоб король отпустил с ними рязанского князя в Крым. Сигизмунд отвечал: «Великий князь рязанский приехал к нам по опасной нашей грамоте, по обещанию нашему, что он может свободно к нам приехать, свободно и уехать. Мы ему говорили и советовали, чтоб он ехал к тебе, и от своего имени обещали ему, что ты посадишь его на Великом княжестве Рязанском, но он никак не хотел к тебе ехать. Потом мы призывали его к себе в другой раз и говорили, что ты добудешь ему отчину по своему письменному обещанию, которое дал нам, а иначе без тебя он никаким образом не будет в состоянии возвратить себе стола. Мы советовали ему это в той мысли, что если ты посадишь его на Рязани, то один приобретешь добрую славу; если он будет в твоих руках и узнают о том его подданные — рязанцы, то они и без твоей сабли сами со всею землею тебе поддадутся; ты сделаешь его своим слугою, а чрез его землю можешь и того общего нашего неприятеля, московского, привести к себе в такую же повинность, в какой предки его находились к твоим предкам. Наконец мы рязанского князя уговорили: он объявил согласие свое ехать к тебе, но только с условием, чтоб ты дал ему залог (заставу); если ты его на Рязани не посадишь, то должен отпустить, и когда отпустишь, тогда и залог твой к тебе возвратится. Подумай об этом и объяви нам немедленно, на что решишься». С рязанцами, которые отличались смелым, непреклонным характером, было поступлено так же, как с новгородцами и псковичами: многочисленными толпами переселяли их в другие области.

Вслед за Рязанью пала другая отчина Святославова рода — княжество Северское. Но в это время здесь уже не было Ольговичей: их волости держали потомки Иоанна Калиты московского, два Василия — один Семенович, внук Можайского, князь Стародубский, другой Иванович, внук Шемяки, князь Новгорода Северского. Эти князья давно уже питали друг к другу непримиримую ненависть и, не смея затевать явных усобиц, обносили друг друга пред великим князем московским. Шемячич, по некоторым известиям, уже сгубил несколько князей своими наветами; с другой стороны, еще отец стародубского князя, Семен, обговаривал Шемячича Иоанну III; Василий продолжал отцовские обговоры; ненависть его к Шемячичу была так велика, что он говорил: «Одному чему-нибудь быть: или уморю князя Василья Ивановича, или подпаду гневу государеву». Вместе с князем Пронским он прислал в Москву обвинение против Шемячича; последний, узнав об этом, отправил в Москву своего посланца умолять великого князя, чтоб позволил ему приехать к себе и оправдаться. Тон записи, по которой должен был говорить великому князю посланец Шемячича, очень любопытен: он показывает, на какую низкую степень сошли владетельные князья перед московскими господарями всея Руси. «Ты б, государь, — пишет Шемячич великому князю, — смиловался, пожаловал, велел мне, своему холопу, у себя быть, бить челом о том, чтоб стать мне пред тобою, государем, очи на очи с теми, кого брат мой, князь Василий Семенович, к тебе, господарю, на меня прислал с нелепицами. Обыщешь, господарь, мою вину, то волен бог да ты, господарь мой, голова моя готова пред богом да перед тобою; а не обыщешь, господарь, моей вины, и ты б смиловался, пожаловал, от брата моего, князя Василия Семеновича, оборонил, как тебе господарю бог положит по сердцу, потому что брат мой прежде этого сколько раз меня обговаривал тебе, господарю, такими же нелепицами, желая меня у тебя, господаря, уморить, чтоб я не был тебе слугою». Что были искушения со стороны Литвы, заставлявшие московское правительство обращать строгое внимание на поведение северских князей, видно из следующих слов Шемячича: «Да и то тебе, господарю, известно же, сколько прежде ко мне из Литвы присылок ни бывало, я от отца твоего, великого князя, и от тебя, господаря, ничего не утаивал». Вот почему, отправляя к Шемячичу опасную грамоту для приезда в Москву великий князь наказал посланным: «Заезжайте к князю Василью Семеновичу, скажите ему от нас речь о береженье да похвальную речь ему скажите». Шемячич оправдался в Москве; великий князь велел сказать ему: «Мы у слуги своего, князя Василия, на тебя речей никаких не слушали. Мы, как прежде нелепым речам не потакали, так и теперь не потакаем, а тебя, слугу своего, как прежде жаловали, так и теперь жалуем и вперед жаловать хотим; обыскали мы, что речи на тебя нелепые, и мы им теперь не верим». Один из обвинителей был выдан обвиненному головою; когда же Шемячич просил выдачи и другого обвинителя, человека князя Стародубского, то великий князь велел отвечать ему: «Этот человек был в Литве в плену и слышал о тебе речи в Литве, так как же ему было нам не сказать? Нам этого человека выдать тебе нельзя».

Шемячич был отпущен с честию из Москвы в свое княжество; это было в 1517 году. Но в 1523-м он был опять позван в Москву и заключен в темницу. Шел слух, что причиною заключения было письмо его к намертнику киевскому, где он предлагал службу свою королю Сигизмунду. Говорят, будто во время заключения Шемячича какой-то юродивый ходил по Москве с метлою в руках и на вопрос проходящих, зачем он взял метлу, отвечал: «Государство не совсем еще очищено: пришло удобное время вымести последний сор». Волость Стародубская присоединена была еще прежде к Москве, при посредстве Шемячича, который выгнал своего врага из отчины. При Василии же присоединен и удел Волоцкий, ибо князь Федор Борисович умер в 1513 году бездетным.