Синопское сражение
Остовый свежий ветер вынуждает уменьшить парусность. Крутые волны в белых пышных гребнях гулко бьются в борта кораблей и разливаются шипящей пеной по палубам. Командирам и вахтенным офицерам нельзя зевать. Берег близок и опасен. Минутная потеря управления — и волнение потащит корабли на камни. Особенно страшно к ночи, когда сумрак сгущается и туман, насыщенный водяными парами, заволакивает все вокруг кораблей.
Фор-марсовым обещаны добавочные порции за сообщение о появлении парусов «Святослава» и «Храброго». Но проходят дни и ночи, а «Мария», «Чесма» и «Ростислав» по-прежнему одни перед Синопом.
Подавляя беспокойство, командующий шагает по шканцам и кормовой галерее. Видимо, Корнилова с пароходами нет в Севастополе. Новосильский без предписания выйти в море не может. А Станюкович остается и в военное время байбаком. Рычать на матросов и младших офицеров недостаточно, чтобы ускорить исправление кораблей.
Меншиков, конечно, получил письмо и, может быть, преднамеренно не торопится посылать корабли. Вот-де [302] торчал, торчал Нахимов в море, четыре корабля отослал исправляться и выпустил врага, не решаясь напасть. «Наделала синица шуму, а море не зажгла...»
Поворот оверштаг. Под низкими тучами открывается Синоп. Вместе с Барановским Нахимов пересчитывает суда неприятеля. Они на местах с оголенными мачтами. Пароходы не дымят. «Таиф», верно, зализывает раны, нанесенные Скоробогатовым. Остальные тоже предпочитают оставаться под защитой батарей: мало ли что случится, если выйти в море на виду русских кораблей.
А если другое? Если турецкий флагман спокойно ожидает поддержку? Грек уверял, что английская и французская эскадры вместе с силами турок пришли в Босфор. Из блокирующего отряд Нахимова внезапно может оказаться в положении обороняющегося. Позор! По милости равнодушного севастопольского начальства «Кулевча» стоит в порту более месяца. А «Святослав» и «Храбрый» в сутки могли снабдить реями и парусами со старых кораблей. Могли также выслать «Ягудиила» и один из стопушечных новых кораблей. Наконец, что делают пароходы? Ведь в письме подчеркнул, что в настоящее время без них — как без рук...
По адресу старого князя просится на язык матросская злая ругань. Павел Степанович, едва сдерживаясь, резким движением складывает трубу.
— Еще две мили к весту, капитан, и снова пройдем на выход из Синопа.
— Есть. К ночи как?
— Тоже. Будем с вами наблюдать. А чтобы несчастья не было, пусть корабли обозначат свои места фальшфейерами. Риск необходим.
И еще ночь. Ветер воет в снастях. Во мраке свиваются змейками сорванные гребни. От берега доносится яростный гул прибоя. Рассыпается столб огня, прочертив дорогу в черный полог низкого неба, осветив корабли, несущие все паруса. Спать нельзя до серого, хмурого рассвета.
«Если и сегодня не придут, надо решаться на атаку...»
Кажется, ночи не будет конца. Павел Степанович шагает и шагает, пока не бледнеет мрак, пока не возникает наконец линия горизонта в аспидно-серой дали.
Вдруг марсовые, едва слышные в стоне ветра, закричали, перебивая друг [303] друга:
- Паруса с веста!
— Три корабля!
— Фрегаты на норде!
Капитан Барановский решается высказать вслух тревожащую Нахимова мысль:
— Неужто новые турецкие силы?
Кажется, что отряд неизвестных кораблей держит курс прямо на вход в Синопскую бухту. Нахимов молча наблюдает. Как бы то ни было, без боя идущим кораблям не войти. Курсы пересекутся перед входным мысом. Он наставляет трубу на быстро выдвигающийся вперед фрегат. Что-ты в нем хорошо знакомое. Этот длинный бушприт, слишком короткая бизань... Конечно, «Кагул». Вот его позывные ползут к клотику фок-мачты.
— Либо поддержка, либо смена нам, капитан.
Нахимов высказывается возможно равнодушней. Но Барановский угадывает, что, если случится смена, адмирал будет глубоко обижен.
— Как можно на смену, ваше превосходительство? Мы терпели месяц с неделею все беды крейсерства, заперли противника, а теперь другие будут славу получать?
— А вы подождите возмущаться, вон фрегат доносит, что у него на борту наш Костырев. Ложитесь в дрейф, примите мичмана и пошли ко мне.
Но еще до прибытия Костырева обстановку уясняет сигнал с головного корабля под контр-адмиральским флагом. Новосильский пришел с «Парижем», «Тремя святителями», «Константином», «Кулевчей» и «Кагулом» под команду Нахимова.
— Это все сделал Владимир Алексеевич, — рассказывает мичман. — Я был вызван к нему немедля. Князь зачем-то уезжал в Симферополь, и Владимир Алексеевич ему вдогонку послал свое решение. И как он, Павел Степанович, при мне распек Станюковича за бездействие, за промедление ремонта кораблей нашей дивизии! Обещался лично быть с пароходами, как только их приготовят в плавание.
— Сейчас хоть один самовар готов?
— Никак нет. Но к концу недели четыре смогут идти. Войска перевозили из Одессы, и машины у них сейчас разобраны.
— Поздно. Будем действовать без них, мичман. [304]
Шканечный журнал «Трех святителей» буднично рассказывает о дне 17 ноября.
«В исходе седьмого часа пополудни сигналом велено развесить мокрое белье для просушки. В 8 часов сигналом велено построиться в две колонны на правый галс по упавшему под ветер кораблю «Ростислав».В 8 часов по рапорту воды в корабле 15 дюймов, больных по команде нижних чинов 4 человека. В 8 часов пеленговали Пахиос, находились от оного к М\У в расстоянии 25 миль.
Ветер брамсельный, средний, с зыбью. Облачно.
В начале часа спустились на 5. Корабль «Ростислав» держал ближе к ветру. В половине часа, придя в кильватер корабля «Ростислав», привели бейдевинд на правый галс. В ? часа эскадра построилась в ордер похода двух колонн по назначенной диспозиции. В сие время по сигналу с корабля «Императрица Мария» отдали у марселей один риф. В 9 часов сигналом требовали со всех судов командиров. В сие время, обсервуя адмирала, убрали паруса, остались под марселями, легли в дрейф на правый галс.
В четверть часа спустили с боканцев шлюпку. Командир корабля, капитан 1-го ранга Кутров, отправился на корабль «Императрица Мария» к вице-адмиралу Нахимову...»
В кают-компании «Марии» собираются все командиры кораблей. Наваринец Истомин — капитан 1-го ранга и командир «Парижа», бывший лейтенант «Силистрии» Ергомышев — командующий на «Константине», отличный моряк Кузнецов — командир «Ростислава», командир «Чесмы» Микрюков, угрюмый холостяк (относительно его сломанного носа флотские остряки пустили не один анекдот), и молодые капитан-лейтенанты Будищев и Спицын, командующие фрегатами. Они все в сборе, когда приезжает Кутров, и сгруппировались вокруг стола, на котором разложен вычерченный флаг-штурманом Некрасовым план рейда с неприятельскими стоянками и береговыми батареями. Кутров становится сзади Истомина и через его лысеющую голову всматривается в раскрашенную бумагу.
— Господа, а ведь «Фазли-Аллах» — это наш «Рафайл», [305] который турки забрали в 1829 году. У нас таких стариков даже на брандвахте не осталось. Истомин живо оборачивается к нему:
— Он перетимберован в 1848 году и даже удлинен. Одно время на нем было 60 пушек, потом для облегчения их сняли — и теперь 44.
— Все равно, — небрежничает Кутров, — это не противник, старая гнилая посудина.
Барановский комически раскланивается.
— По диспозиции, кажется, мне его брать. Значит, никакой чести не будет? — Микрюков угрюмо хрипит:
— Государь заявил после сдачи «Рафаила», что, буде он попадет в наши руки, сжечь его и смыть таким образом позор пребывания черноморцев под оттоманским флагом.
Неловкое молчание.
— А бог с ним, с «Рафаилом», — восклицает Истомин. — Господин Морозов, — обращается он к старшему артиллерийскому офицеру, — вы рассматривали укрепления берега. Каменные или земляные брустверы?
Морозов любит излагать свои соображения пространно и усложняет их математическими выкладками. Очень трудно следить за его речью. Сообщая о характере защиты синопских батарей, он отвлекается на морские атаки портов Танжера и Алжира, Копенгагена и устья Шельды, Акры и Александрии.
— Итак, — вежливо уточняет Истомин, — основание батарей каменное, но выше амбразур земляной настил? Морозов, не слушая, продолжает:
— Обращу ваше внимание, господа, на случай из последней, прусско-датской войны. Сильный корабль «Христиан VIII» нерасчетливо атаковал батареи, сооруженные в 18 и 12 футах над уровнем моря. Датский капитан истратил множество снарядов и не произвел на батареи видимого влияния. Тогда как бомбы и каменные ядра с более возвышенной батареи зажгли корабль и взорвали его на воздух,
— Авось бог помилует, — снова мягко останавливает лектора Истомин. — Под Наваркном мы прошли мимо батарей почти без выстрела.
— Что Наварин! — восклицает Морозов. — Из всего известного о крепостной пальбе бомбами в суда явно, что при теперешнем вооружении береговых батарей кораблям несравненно труднее мериться с ними. На каждые [306] восемнадцать футов крепостной стены — доказал господин Саар и сие_ подтвердил знаменитый Дуглас — с корабля можно целить только в дуло одного орудия. Перед крепостью же, напротив, предмет, представляющий до двух тысяч квадратных футов, не считая рангоута и парусов.
— Одним словом, господа, капитан советует нам ворочать обратно, а мы пришли срывать батареи, — язвит Кутров.
— Я?! Я советую?! Как это? Почему же? — оторопело переспрашивает артиллерист. — Я не о Синопе, господа. Эти батареи мы сроем. Его превосходительству я докладывал, что надлежит только бить зажигательными бомбами и тяжелыми ядрами. Верх прикрытия земляной, ерундовый, а осадных орудий у турок нет, не должно быть по всем сведениям от прошедшего лета...
Капитанам надоел Морозов. Ближайшие к флаг-штурману расспрашивают его о выгодах и недостатках ветров при входе на рейд. Молчаливый Некрасов карандашом чертит схему ветров, показывает лучший курс.
— Колонна контр-адмирала Новосильского отлично пройдет на норд-вест, и страшные господину Морозову батареи не достанут до кораблей, пока не придем на пункт, указанный в диспозиции. От батареи № 3 почти миля, от батареи № 4 полмили, и лишь — № 6 на Киой-Хисаре будет основательно вредить. Тяжело-с придется «Марии». Павел Степанович, как видите, на себя принимает удар, покуда эскадра устроится...
Капитан-лейтенант Будищев жалуется Спицыну:
— Видал, брат, диспозицию? Нет? Гляди. С Павлом Степановичем «Мария», «Константин» и «Чесма». Во второй колонне «Париж», «Три святителя» и «Ростислав»… А мы в прихожую. Даже носа на рейд не показывать.
— Что ты кипятишься? — солидно успокаивает Спицын. — И нам работа будет — не допустить прорыва неприятеля.
Кузнецов и Ергомышев не участвуют в учено-военных спорах. Они в эти дни три раза входили на рейд, и оба считают, что задача в сражении достаточно ясна. Их занимают севастопольские новости. Но попытки привлечь офицеров к мирной теме беседы — бессильны. Теперь разгорелся спор о пользе десанта. Лейтенанты «Марии» — Коцебу, Бутаков и флаг-офицер Новосильского мичман Головнин мечтают о высадке десанта. Высадка [307] ослабит огонь батарей, и турки не будут иметь возможности выбрасывать суда на берег.
Дмитрий Бутаков, младший брат командира «Владимира», даже рисует план абордажных действий. Молодежь восторженно шумит, и тщетно пытается ее остановить басистый штаб-лекарь Земан.
— Решительно протестую. Никаких десантов. Самые благородные раны — на воде, — объявляет он.
— Любопытно, доктор, почему же они благороднее? — смеется Барановский.
— Очень просто. Пыли нет на кораблях, а от земли, попавшей в раны, 4ъшает заражение, столбняк. Так что, господа, за раны, полученные на берегу, не отвечаю.
Общий смех раздается в ответ на это категорическое заявление. Капитаны хохочут, когда в каюту входят адмиралы. Все встают, а Нахимов спрашивает:
— В чем причина вашего веселья, позвольте принять участие?
— Господин Земан протестует против войны на суше во имя чистоты ран, Павел Степанович, — объясняет Истомин.
— Протестую, — энергично подтверждает штаб-лекарь и обтирает красное лицо. Павел Степанович улыбается.
— Успокойтесь, господин Земан. Мы все на воде себя лучше чувствуем и кораблей не покинем.
— Прошу садиться, — добавляет командующий и обводит командиров ясным взглядом серых, чуть выцветших глаз. Садясь, он отбрасывает прядь волос со лба и отирает его тылом ладони.
— Я, господа, ждал прихода контр-адмирала Новосильского с кораблями, чтобы дело решить скоро. Нам лавры на манер — чем больше потерь, тем больше славы — не нужны-с. Постараемся разбить врага так, чтобы, свою силу не ослабить. На рейд входить быстро и атаковать неприятеля прежде, чем он способен будет рассудить, как ему управляться. Вот-с какова тактика. Приказ я написал, и писаря со всех судов вызваны для переписки. Какая главная предупредительная мера? Шпринг — все знают — в рейдовом сражении вернейшее средство поставить корабль бортом к желаемому направлению. Прошу иметь шпринг на оба якоря. Господин Некрасов, верно, уже толковал, что при нападении на неприятеля самым благоприятным ветром будет норд. При таком ветре вытравите цепь саженей на шестьдесят и имейте столько же шпрингу, предварительно заложенного на битенги. Ежели же придется идти на фордевинд при осте или ост-норд-осте, избегайте бросать якорь с кормы и тоже становитесь на шпринг до тридцати саженей. Тут у вас, ежели вытравленная цепь дернет, непременно корма придет на ветер. Пусть за направлением шпринга следит офицер с грот-марса или салинга.
Он не привык говорить так много, теряет нить мысли и трет пальцами дергающееся веко.
— Конечно, командирам все это известно. Не новички на флоте. И ежели я так подробно об этом предмете толкую, то затем, чтобы всем офицерам и матросам была внушена важность этой меры. Малейшее невнимание или промедление — шпринги будут недействительны и бортовой огонь неверен.
Об артиллерии. Мы ею сражение решим. Я ваши корабли знаю. Стреляем мы хорошо, да иногда «бах-бах» впопыхах. От всех начальников плутонгов и наводчиков требуйте хладнокровной рассудительности. После первых прицельных выстрелов прошу отмечать положение пушечного клина мелом на подушке. В дыму неприятеля не видно, а огонь надо вести батально, без перерыву. — Адмирал откидывается в кресле и маленькими глотками пьет воду.
Есть вопросы? У вас, Федор Михайлович?
Второй флагман, контр-адмирал Новосильский, одобряет речь Нахимова кивком головы:
— Ясно. Ни возражений, ни дополнений не имею. Но следовало бы, Павел Степанович, усилить вашу колонну. Против вас лишняя батарея и судов более. Может быть, «Чесму» переменить местами с «Тремя святителями»? — предлагает Новосильский.
— Ну зачем же? Разница не велика-с. Еще, господа, какие замечания? Нет? Тогда прошу возвратиться на корабли и приготовиться к делу, как ждет от нас Россия.
Он поднимается, тепло жмет руки капитанов.
— Прошу сегодня же обязать младших офицеров рассказать матросам цель и задачу в сражении. Одушевление в бою без понимания невозможно-с.
— Что касается господ офицеров, не бывших в боях, напомните им, что флаг на крюйс-брам-стеньге «Парижа» принадлежит Федору Михайловичу, который мичманом на бриге «Меркурий» готов был спуститься с пистолетом в крюйт-камеру и взорваться с кораблем вместе, ежели к тому привела бы крайность... [309]
Темная серая ночь плотно охватывает корабли. Кутров зябко поводит плечами, громко зевает и чертыхается, спускаясь в шлюпку. Мичман Нарбут прыгает за командиром в корму.
— Как прошло совещание, Николай Андреевич?
— А неизвестно зачем и вызывать было. Штабные — лекции читали. Вице-адмирал Нахимов велел вас в иереи поставить.
— Меня?
— Всех обер-офицеров. — Он понижает голос. — С матросами о сражении беседовать! Ерундистика.
Шлюпка уходит из освещенной полосы моря в зыбкую тьму. Гребцы ровными взмахами весел гонят шлюпку вразрез волны. Они молчат. У капитана Кутрова матрос не смеет задавать вопросы офицеру.
Вдоль побережья из Синопа в Константинополь мчатся курьеры. Осман-паша сообщает Порте, что блокирован русскими кораблями. Он просит помощи англо-французского флота. Лорд Редклиф немедленно заявляет султанскому правительству: одного присутствия союзных эскадр в проливах достаточно для безопасности турецкого флага. Русские не посмеют напасть на суда турок из страха перед наказанием их англо-французами. И затем, ведь Осман-паша пишет, что на море бурно! Союзники не могут рисковать своими кораблями. Союзные адмиралы убеждены, что и русские не удержатся в море. Блокада в штормовом ноябре — миф. В такие погоды даже Джервис и Нельсон уходили от берегов Франции и отстаивались в портах Англии.
Ожидая нападения, Осман-паша свозит солдат и пушки десантного отряда на берег, лихорадочно укрепляет синопские батареи. Страшный урок Наварина стоит перед глазами турецкого флагмана. Контр-адмирал Гуссейн уговаривает Осман-пашу выйти и прорваться в Константинополь. Но Осман-паша хорошо знает, что в открытом море русские моряки будут несравненно сильнее, что они превосходно маневрируют. И если Мушавер-пашу, опытного английского моряка, командовавшего тремя пароходами, поколотил один русский фрегат, то что ожидает эскадру при встрече с линейными кораблями Черноморского флота без поддержки берега? Флагман ищет поддержки своему решению у Слейда, но англичанин [310] воздерживается от советов и торопит механиков с ремонтом машины «Таифа»...
Проводив Новосильского к трапу, Павел Степанович разбирает почту. В свете покачивающейся лампы его глаза устало скользят по газетным столбцам. Ничего хорошего нет в сообщениях с Запада, ничто не говорит о том, что в Петербурге понимают, какая буря будет трепать российский корабль. Когда адмирал писал Меншикову и Корнилову о присылке кораблей для уничтожения турецкой эскадры в Синопе, где-то в глубине души таилась надежда, что его отзовут и не сделают несвоевременного вызова коалиции. Завтра черноморцы разобьют турок, но что дальше? К войне Россия не подготовлена. Все живое в ней удушено, и даже вооружаться она не может без покупок у нынешних врагов.
Над каютой топот ног, шуршат по палубам снасти. Офицеры и матросы готовятся выполнить свой долг. Жребий брошен. Остается вести черноморцев в битву и победить. Вспомнив Наварин, он испытывает удовлетворение. Отданные приказания точнее и яснее распоряжений Кодрингтона. Диспозиция точно указывает наивыгоднейшее место каждого корабля для борьбы с батареями и судами противника. Приказ решительно требует сосредоточенного огня, предусматривает безопасность движения и порядок управления в бою.
Павел Степанович вынимает свою записную книжку. Поперек листка записано для памяти: «Евгений — доставить место в бою». Надо ему поручить такое дело, чтобы император не мог отказать в восстановлении офицерского чина.
Адмирал спускается в мидель-дек. Подвахтенные укрылись здесь от холодного ветра и мирно спят на голых досках палубы. Павел Степанович берет у мичмана Костырева фонарь, и свет падает на груду тел.
— Почему не у всех овчины? Подите к вахтенному лейтенанту. Немедленно раздать!
— Матросы сами жалеют, ваше превосходительство. В сражении...
— Вздор. Глупо. Для сражения нужен здоровый, бодрый матрос. Интендантство овчины новые даст. Да и утром уложиться успеют. Подите-с. Барановского, ежели повстречаете, просите ко мне.
Он идет на бак. Фонарь вырывает из темноты головы, разметавшиеся руки. Разносится здоровое сонное дыхание уставших людей. Но не все спят. В темноте золотыми [311] угольками светят цигарки, и матросы сидят в кругу светляков. Адмирал вышагивает из темноты неожиданно:
— Поди, утром будете клевать носами. Почему не спите?
Матросы вскакивают.
— Садись, садись, — нетерпеливо ворчит Нахимов и светит в лица матросов. — Старые служивые, а плохой пример даете молодым. Пора уже второй сон видеть,
— Старикам сон не требуется, ваше превосходительство.
— Байки слушаете?
— Письма нам господин квартирмейстер пишут. Адмирал теперь видит в кругу света Евгения Шахматова.
- И много вас к нему на очередь? Э, да вы так до утра просидите. Давай-ка помогу. Кому еще? Ничего, ничего, не ломайся. Держи фонарь. — Павел Степанович усаживается рядом с Ширинским-Шихматовым и приготавливается писать.
— «Любезная супруга Анастасия Александровна, низко кланяется вам любящий муж ваш, матрос первой статьи сорок первого экипажа линейного корабля Черноморского флота «Императрица Мария» Шевченко Федор Тарасович. Перво-наперво, — матрос колеблется и, повысив голос, продолжает: — сообчаю, что письмо это писано перед сражением с туркой на турецкой гавани Синоп и писал его отец наш любимый виц-адмирал Павел Степанович Нахимов».
— Это, брат, напрасно.
— Сделайте милость, Павел Степанович, — требовательно говорит Шевченко. — «И потому прошу вас, любезная, дорогая супруга, сохраняй письмо, оно для черноморца равно что Георгиевский крест...»
— Правильно, Шевченко, — говорит другой старик.
— Правильно, — шепчут матросы и сдвигаются вокруг адмирала.
— Скажи, пожалуйста, до чего прост, — умиляется один из стариков, когда адмирал уходит.
— Да, хороший, на редкость сердечный человек, — задумчиво говорит Ширинский-Шихматов. — Еще перед моим разжалованием был случай под крепостью Субаши. На корвете «Пилад» заболел рожей лейтенант Стройников. Его свезли на берег, да второпях ничем не снабдили. Офицеры с адмиральского фрегата доложили Павлу Степановичу, [312] что Стройников без денег, без чаю и сахару. Так адмирал свою провизию отослал и двести рублей последних денег. А потом вызвал командира «Пилада» и отчитал: «Стыдно-с, говорит, непростительно, черство. Вы человек семейный, у вас дети, сыновья. Что, если бы с одним из них так поступили? Прощайте». И отвернулся от капитана.
— Пожалел, значит, офицера, — говорит кто-то. — Известно, каждый барин свою белую кость бережет.
— Много ты понимаешь, — сердито огрызается в темноту Шевченко. — Павлу Степановичу все одно — чи офицер, чи матрос. Даве летом на Графской дожидались мы его в шлюпке. Народу привалило со слободки, баб, ребят, инвалидов, кого хошь. Окромя фуражки, и не видать Павла Степановича. Ну, подошел я, а все гудят: «Павел Степанович, ваше превосходительство, отец наш...» А адмирал, значит, одному старику фуражку надевает — нечего, мол, кланяться низко — и вроде как увещевает прочих, что разом только «ура» кричат, а коли дело есть, так по порядку говорить надо.
— Осерчал, значит? — опять спрашивает насмешливый голос.
— Какое осерчал! Велел к тому старику, что кланялся, плотников отправить, другому выдал пять рублей, а двум вдовам по трешке. Все, что было при себе, видать, роздал, потому когда тут старушка протиснулась и на девочек адмиралу показала, што отца их на верфи бревном зашибло, так он огляделся, подозвал одного мичмана и сказал: «Дайте мне, молодой человек, взаймы до завтра сколько есть у вас...»
— Больше тыщи, значит, имеет, — не унимается скептик.
— У адмирала доходов, кроме жалованья, нет, — вмешивается Ширинский-Шихматов. — А заботится он о матросах, потому что видит в нас боевых товарищей. Вместе мы служим, вместе смерть встречаем.
— Вместе! — обозленно поднимается матрос. — Вместе нас с офицерами линьками бьют и под килем протягивают? Эх, князь, осерчал на тебя царь, а не равняйся ты с нами. Барин барином остается. Офицерам ордена выходят за сражения, а нам что? Кого за борт в холстине не кинут, тот серебряный целковый получит. Нужен он мне, как корове собачий хвост. — Матрос в сердцах ожесточенно выколачивает трубку на краю бочки и, грузно переваливаясь, исчезает в темноте. [313]
— Иди проспись, дура, — с досадой ворчит кто-то вслед.
А всем неловко, словно кто-то сорвал одежды с каждого и все они перед хорошим барином сидят голышом.
Старый Шевченко первым нарушает тяжелое молчание:
— Вы не серчайте, Евгений Александрия, горько матросу. Однако не вся правда в его слове. Потому что турки против русского народу, особливо против нас на Украине, баламутят испокон века. У нас и песни поють про турецкую неволю и про лыцарей-казаков, воевавших с ними. 11^щ&^ак_а^_д^^^__у_^1&ня^^=^ш1Е..^аЕся^в2.^гуж^.. не кажи, що недюж. Завтра и той матрос, и кажный в команде покажутъ, що народ у нас лихой и нашим Павло Степанычем обученный. Не злякаемся Синопу. Народ про наше дело услышит, а народом же земля величается.
— Народом земля величается, — повторяет как эхо Ширинский, устраиваясь под рострами ко сну.
Его будит жесткая частая дробь барабанов. В утренних сумерках музыканты играют зорю. Зябко дрожа, бывший лейтенант стягивает бушлат поясом с абордажным ножом и топором и всматривается в простирающийся над морем зыбкий туман. Ветер разгоняет мглу и открывает многослойные рваные облака. Находит полосою дождь, но слева ясно и можно видеть вторую колонну кораблей. «Париж» плывет впереди «Трех святителей» и «Ростислава», растянув огромные крылья парусов до клотиков высоких мачт.
В десятом часу освеженный холодной забортной водою командующий выходит на шканцы. Он в плотно облегающей шинели, при сабле и с абордажными пистолетами за поясом.
— Угадали, ваше превосходительство, ветер поворачивает к норду, — докладывает Барановский.
— Отлично-с. — Павел Степанович поднимает голову к распластанному ветром вымпелу, но кажется прислушивающимся к какой-то своей мысли.
— Да, — вспоминает он, — давеча искал вас, Барановский, чтобы сняли с меня одну заботу. Старшему Ширинскому-Шихматову дайте случай отличиться. Поручите ему опеку кормового флага.
— Охотно, ваше превосходительство. [314]
— Определялись?
— От Синопа к северо-западу в одиннадцати милях.
— Значит, время сниматься с дрейфа. Ставьте бом-брамсели, грот и фок. У марселей можно отдать рифы. Команду эту сообщите по эскадре.
Как на учении, подвигаются колонны кораблей. Сделаны все приготовления к постановке на якорь. Полетели с ростр на зыбкую воду гребные суда и устраиваются на бакштовах. Без суеты выносятся к батареям бомбические снаряды и ядра, картузы с порохом.
Некогда и он был молодым офицером, и он озабоченно проверял перед боем, как растягивают над палубами сетки и дополнительно крепят реи. Теперь эти заботы лежат на десятках и сотнях подчиненных, а у него общая забота о всех и о России. Неприметно вздохнув, Павел Степанович смотрит на хронометр. Близко к двенадцати. Очертания берега полуострова стали рельефны, словно необъятно раскинулся план, вырисованный флаг-штурманом Некрасовым. А вот и дымки, и резко сотрясается воздух.
— Батарея на мысу открыла огонь!
Павел Степанович стоит теперь с подзорной трубой. Все шире открывается неприятельский флот, разбуженный выстрелами. Павел Степанович опускает трубу, чтобы снова взглянуть на часы. Без минуты полдень.
— Время показать пушкой полдень.
Барановский, Костырев и Некрасов переглядываются. И восхищение и удивление в их взорах, обращенных теперь на командующего. В такую минуту, ввязываясь в сражение, адмирал помнит о будничном распорядке на эскадре. Это залог победы! Это уверенность в победе!
Раскачиваясь с мачтою на вантах подле свернутого еще флага, Евгений Шихматов слышит гулкий выстрел, видит репетованке сигнала другими кораблями, и под бодрый перезвон рынд, с выступившими на глазах слезами счастья и восторга спрашивает себя: «Что же это — красивый жест? О нет, это только величие простой души, не знающей ничего, кроме долга, призывающей не лихорадиться, а расчетливо и деловито трудиться в начинающемся бою».
Каждый день ждет Осман-паша непрошеного гостя — русскую эскадру и каждый день тешится надеждой — не сегодня. Так и в это утро 18 ноября. Ему слышно, [315] что по палубам «Ауни-Аллаха» стучит дождь. Он видел, что поднятый с зарею флаг обвис мокрой тряпкой, бухта и город укрылись в тумане, а тучи ползут бесконечной чередой. Если и рассеется к полудню, конечно, поздно вступать в сражение.
На четках Осман-паша отсчитывает дни. Противник давно исчерпал запасы свежего провианта. Велик аллах! Русские, наверно, удалились. Они принуждены уйти, чтобы не пить протухшую воду и не питаться сухарями. На четках Осман-паша отсчитывает дни. Оба его курьера давно в Стамбуле. Дивизия Капудан-паши, прикрытая корабля!
франков, может явиться даже сего-
ши инглизов и дня на выручку. Повеселев, он удобно устраивается, на низкой оттоманке перед столиком со сладостями и дымящимся кофе. Сейчас полдень. Через час он съедет на берег к французскому консулу и захватит с собою Мушавер-пашу. Этот проклятый англичанин! Двадцать лет он ест султанский хлеб, а в нынешнем несчастье заботится только о восстановлении своих потрепанных пароходов. Он способен удрать, если его не держать при себе.
Вдруг каюту сотрясаю? гулкие удары. Пальба?! Русские?!
Ответ уже в дверях. В них появляется, склонив голову и приложив руки к груди, адъютант.
Наваринский ужас возникает перед глазами турецкого адмирала, но, вскочив на ноги, он кричит:
— Гибель нечестивым! Всем кораблям бить по русскому адмиралу. Иди к командиру, Ибрагим, я следую за тобой.
Осман-паша еще надеется, что тревога ложна, что, как на прошлой неделе, русские показались у входа для осмотра рейда. Но, взбежав на шканцы, турецкий адмирал видит две колонны кораблей, идущих на его эскадру.
Сотрясенный выстрелами туман разрывается и клочьями быстро уходит вверх. Он еще окутывает верхние паруса, но высокие черные борты кораблей с тремя рядами орудий четко обозначаются над водой.
Со стороны Ада-Кьой пальба батарей усиливается. «Навек-Бахри» и «Несими-Зефер» открывают огонь; зажигательные бомбы и ядра с шумом прорезают снасти русских кораблей.
Новые английские бомбические пушки «Ауни-Аллаха» уже приготовлены к сражению. Артиллерийские кадеты ждут приказаний. [316]
Осман-паша замечает на передовом корабле ближайшей колонны флаг Нахимова.
— Огонь по русскому адмиралу! — повторяет он.
Туман уходит еще выше и открывает андреевские военно-морские флаги русских на бом-брам-стеньгах кораблей. Два выстрела с «Марии» — после второго открывает огонь вся линия, и сразу черные облака порохового дыма застилают рейд.
Пройдя третью батарею, «Императрица Мария» уклоняется влево, и ветер дует в ее корму. Она быстро выходит на траверз западной части турецкой линии. Три фрегата и корвет непрерывным огнем сотни орудий в течение пятнадцати минут засыпают корабль ядрами и книппелями, пока подходят остальные суда колонны. Щегольские паруса «Марии» продырявлены вертящимися двойными ядрами. Туго вздутая напором ветра парусина с треском разрывается, и клочья летят по ветру вместе с щепами грот-мачты и фок-мачты. Сломан бушприт. Сбиты все ванты грот-мачты, и не много их осталось на бизань и фок-мачте. Но двуглавый орел на носу угрожающе стремится вперед; корабль продолжает ровно идти к назначенному месту и бросает якорь против «Ауни-Аллаха» и «Фазли-Аллаха» по точному расчету диспозиции.
Несмотря на десятки пробоин в борту, только одно кормовое орудие нижней батареи «Марии» заклинено и сбито со станка. Оба дека начинают методически расстреливать турецкий флагманский корабль.
Во время движения по рейду Павел Степанович стоит на кормовой галерее. Турки замечают золотые эполеты русского флагмана и сосредоточивают огонь на корме «Марии». Каленое ядро застревает в узорной решетке галереи, заряд картечи попадает над головой Нахимова в искусные резные украшения.
Над галереей свисает полотнище кормового Андреевского флага. Тяжелым шмелем несется коническая бомба и с визгом лопается. Обломки дерева и клочки парусины осыпают Павла Степановича. Фалы флага перебиты, и полотнище медленно сползает вниз. Павел Степанович невольно делает движение, чтобы схватить флаг, но он вдруг вздергивается вверх. Адмирал поднимает голову и видит балансирующего Евгения Ширинского. Между двумя залпами картечи бывший лейтенант, обламывая ногти, вяжет узлы на обрывках фалов и быстро прикрепляет флаг.
— Молодцом, Евгений! [317]
Ширинский не слышит. Восторженное состояние делает его юношески ловким и находчивым. Будто он молодой мичман, а не изломанный самодержавной властью, много переживший человек.
Адмирал продолжает ходить по галерее, пока «Константин» и «Чесма» не становятся по диспозиции. Он смотрит, как барказы под дружными взмахами весел быстро подходят к отданным якорям. Канаты струнами поднимаются с воды от якорей до вертикальных толстых брусьев — битенгов. И как на вожжах, натянутых сильными руками, копыта лошадей с полного хода вдруг неподвижно зарываются в землю, а сами кони только поводят крутыми взмокшими боками, так и корабли, вспенив форштевнями сонную воду залива, внезапно замирают, накреняются правой скулой и, тяжело вздохнув, переваливаются на левую скулу.
Колонна готова к сражению, и Павел Степанович переходит на левый борт. Корабли Новосильского разошлись веером перед мысом Киой-Хисар. «Париж» и «Ростислав» уже вытянули шпринги, и «Париж» палит продольными выстрелами, по судам противника, а «Ростислав» накрывает мощную батарею, и желто-зеленые вспышки взрывов над брустверами турок показывают, что пристрелка сделана артиллеристами Кузнецова умело. Но полубарказ с «Трех святителей», преждевременно бросив концы, выдвинулся из-за кузова корабля, попал под залп неприятеля и идет ко дну. Шпринг перебит. Зашедший ветер поворачивает корабль грузной кормой к линии турок. Кутров отбивается ретирадными орудиями, а в барказ подают новый буксир. На волнах ряд голов плывущих матросов.
Это, впрочем, не главная беда. Страшнее то, что за полосою дыма Кутров не разглядел «Парижа», попадающего под его огонь. Так и есть. Ядра падают близко к борту Истомина.
— Сигнальте им всеми средствами — прекратить огонь! — кричит Павел Степанович и даже перегибается через борт, пока адъютанты спешат выполнить приказание голосовой командою и флагами. К счастью, со стороны «Марии» нет полосы дыма. Кутров разобрался после второго залпа. Передние орудия прекратили стрельбу.
Проворчав что-то нелестное для Кутрова, командующий покидает галерею. На верхней палубе боевая работа спорится, а простым свидетелем дел Барановского адмирал [318] не хочет быть. Он скрывается в люке, чтобы поглядеть на действие новых пушек.
Во втором деке стоят исключительно шестидесятифунтовые бомбические пушки. Звучно лязгают замки, и канониры торопливо перезаряжают орудия. Хотя банниками непрерывно смачивают стволы, орудия накаляются. От них пышет жаром печей, и горячие испарения с дымом охватывают людей. От пушки к пушке, тяжело дыша, Павел Степанович терпеливо проверяет углы возвышения орудий и велит снизить: надо бить в. подводную часть бортов.
Уже беспрерывно летящие бомбы и каленые ядра образовали над заливом огненную шапку, и красноватый матовый свет сурово ложится на лица и руки. Стучат инструменты пожарного дивизиона, выдирая завязшие в бортах каленые ядра. Струи воды из шлангов, попадая на горящее дерево, превращаются в пар. Одно ядро с визгом пролетает через борт, и здоровый, красивый комендор, что-то с улыбкой приговаривавший перед выстрелом, внезапно сгибается и валится с окровавленной головой. Забрызганный кровью адмирал спокойно заменяет его, наводит орудие, держась правой рукой за подъемный винт, и методично командует:
— Немного вправо, теперь влево, еще чуточку влево. Минута не потеряна, и бомба с шипением несется на турецкий адмиральский фрегат.
— Ну-с, так палить! — говорит Нахимов после трех выстрелов и идет к следующей пушке, щурясь в багровой полутьме. И моряки между двумя залпами слышат ободряющий низкий голос командующего:
— Приноровился хорошо. Сметка есть!
На верхней палубе Павел Степанович с наслаждением дышит воздухом — все же не так дымно — и покачивает головой, разглядывая перебитые снасти и рангоут.
— «Три святителя» действует бортом, и людей выловили всех, ваше превосходительство, — докладывает Острено.
— А где капитан Барановский?
— Сейчас контузило его упавшей снастью. Снесли вниз.
— Жарко-с!
— Жаркое дело!
— Я говорю: жарко-с. Пошлите в мою каюту вестового. Пусть принесет воды в моем стакане. Только осторожно-с. Стакан подарил мне Лазарев, и я им дорожу-с. Дайте-ка, Костырев, трубу.
Полчаса эскадра ведет бой с турками, и начинает сказываться губительный меткий огонь русских бомбических пушек крупного калибра.
Клубы дыма окутывают суда противника и окрашиваются в багровый цвет. Ровные языки высоко поднимаются над «Навек-Бахри». Желто-зеленое пламя показывается на корвете «Гюли-Сефид». Два подводных толчка один за другим, и страшный гул, и волны с шумом бросаются на корабли русских, точно под водой возникло второе сражение. Концевые фрегат и корвет, разбитые пушками «Константина» и «Парижа», взлетают на воздух. Подброшенные страшной силой обломки «Навек-Бахри» падают на береговую батарею и производят на ней пожар. Остатки корвета летят на купеческие суда и обрушиваются в разных местах скученных прибрежных построек. Дымные костры поднимаются над берегом. На «Ауни-Аллахе» пушки остались без прислуги. Осман-паша, расклепав цепь, стремится уйти из линии к мысу Киой-Хисар и направляется мимо «Парижа». Истомин встречает его меткими продольными выстрелами.
— Превосходно действует «Париж». Выразил бы ему восхищение, да не на чем поднять сигнал, — досадует Павел Степанович. — Пошлите мичмана на шлюпке к Истомину, пусть передаст мою благодарность.
Адмирал снимает фуражку и вытирает лоб.
— Да где же вода? Оказывается, легче взлететь на воздух двум кораблям, чем командующему эскадрой получить стакан воды.
Он оборачивается и видит вестового, который смущенно вытягивает руку с осколками стекла.
— Разбил?
— Держал, ваше превосходительство, крепко, а он хрустнул, как меня взрывом на палубу бросило.
— Руку поранил? Нет? Ну, и слава богу. Принеси хоть в кружке воду.
Он жадно пьет теплую, горькую от пороховой копоти воду, протягивает кружку матросу, но новый взрыв — и кружка катится то палубе и матрос отброшен в сторону. И мичман Костырев, который собирался идти на шлюпке, засыпан градом осколков. У мичмана вырвана пола куртки, окровавленная рука беспомощно повисла. Он морщится от боли, а упорный матрос уже на корточках ползает [320] за укатившейся к борту кружкой и ловко подбирает ее у шпигата. .
— Счастливо отделались, — спокойно говорит адмирал, выдирая щепу, вонзившуюся в его густой эполет.
Костырев, обвязав платком пораненные пальцы, спешит выполнить приказание командующего. Теперь он даже счастлив — появится на «Париже» раненый, с личным поручением Павла Степановича. То-то позавидуют мичманы «Парижа».
Капитан Барановский оправился от контузии. «Мария» сосредоточивает огонь на «Фазли-Аллахе», а «Константин» на «Неджми-Фешане» и «Несими-Зефере». Эти фрегаты тоже отклепывают цепи и бросаются к берегу.
— Идет дело хорошо, — отрывисто бросает Барановскому Павел Степанович, наблюдая огонь «Чесмы» по высокой батарее под горой Ада-Кьой.
Колонне Нахимова остается только подавить батарею на молу, полузасыпанную после взрыва корвета. В колонне Новосильского бой продолжается. Пароходы «Таиф» и «Эрекли» развели пары и прорываются к выходу из залива перед русской линией, Истомин одним залпом заставляет «Эрекли» повернуть обратно, но «Таиф», идя зигзагами, лишает «Париж» верного прицела, развивает 11-узловый ход и убегает из залива. Истомин возобновляет огонь по фрегату «Дамиад». «Три святителя» и «Ростислав» заставляют избитые фрегаты «Низамие» и «Каиди-Зефер» броситься к молу.
В это время Нахимов слышит пальбу в далеком тылу, на входе в залив...
17 ноября Корнилов пришел на «Одессе» в Севастополь из Николаева. Узнав о намерениях Нахимова, он велел вновь развести пары и приказал контр-адмиралу Панфилову немедленно следовать за ним с пароходами «Крым» и «Херсонес» к Синопу.
Все три парохода, только что вооруженные бомбическими пушками, ходили на товаро-пассажирской линии Одесса — Константинополь и плохо приспособлены к новому, немирному назначению. Пушки, расставленные на бортах по обе стороны колесных кожухов, утяжелили суда, и они утратили свою проектную скорость.
Несмотря на нетерпение, Владимир Алексеевич может подойти к Синопскому перешейку только 18 ноября после [321] полудня. На пароходах издалека слышат грозную канонаду, а затем за узкой полосой земли, закрывающей вход в залив, видят окутанный дымом клотик «Марии» с развернутым по ветру флагом Нахимова.
Федор Керн, командир «Одессы», спешно ворочает на мыс Ада-Кьой. Городские постройки и холмы снова закрывают рейд от отряда Корнилова. К Владимиру Алексеевичу доходят лишь отзвуки грохочущих орудий и гул взрывов. Небо на юге багровеет, как на ветреном закате солнца. Не зная, что означают взрывы, Корнилов мрачно смотрит с мостика и кусает губы, томясь неизвестностью.
Наконец сызнова открывается рейд в черно-багровом дыму. Солнце, пробившееся сквозь тучи, похоже на бледную луну в беззвездном небе. Лучи его не проникают сквозь тяжелые облака от пожаров и пальбы. Владимир Алексеевич напряженно рассматривает исковерканные суда турок и неподвижные линии гордых высоких кораблей Нахимова.
— Успех! Успех! Полная победа! Да и можно ли было сомневаться в черноморцах с Павлом Степановичем во главе!
Он не имеет времени охватить итоги сражения в деталях, но видит уродливые обломки неприятельских судов, уносимые течением, прибитые к берегу. Нельзя счесть, сколько сотен людей рассеялось по всей бухте на обломках мачт и рей, на ящиках и досках. Нельзя счесть трупов, что выносят волны на прибрежные камни.
Некогда наблюдать победу, потому что и адмирал и командир «Одессы» замечают спешащий в море «Таиф». «Одесса» должна нагнать неприятеля.
— Преследуем, ваше превосходительство, всем отрядом? — спрашивает Керн, и Корнилов, отводя взгляд с рейда, отрывисто бросает:
— Конечно, сигнальте Панфилову. Тут сражение пришло к концу.
В самом деле, даже многие транспорты и купеческие бриги разбиты случайными ядрами. «Фазли-Аллах» горит за молом у батареи, а между городом и мысом Кьой-Хисар пылает «Эрекли». «Низамие», светясь как факел, свалился с «Дамиадом». Горит и «Каиди-Зефер».
Потом с «Неджми-Фешана» начинается ряд новых взрывов. Обломки этого корвета и «Фазли-Аллаха» перелетают за зубчатую городскую стену и зажигают несколько кварталов. С новым подводным гулом и всплеском волн взлетают вместе «Низамие» и «Дамиад», и [322] наконец столб огня вырывается из «Каиди-Зефера». «Несими-Зефер», единственный из турецких кораблей, в состоянии поднять русский флаг.
Павел Степанович смотрит на часы и говорит:
— Все дело закончено-с... в два часа тридцать пять минут.
И с сожалением оглядывает пылающий город.
— Жалко-с мирных жителей. Поезжайте под парламентерским флагом, Костырев, и скажите властям, что мы городу не собираемся вредить.
Капитан Слейд, обменявшись несколькими залпами с «Кулевчой» и «Кагулом», пользуется тем, что слабый ветер не надувает паруса фрегатов, и уходит от них. Он уже считает себя в безопасности, когда из-за мыса показываются пароходы Корнилова. «Крым» и «Херсонес» стремятся зайти к его корме, а «Одесса» выходит наперерез.
Корнилов смело торопится навстречу мощному пароходу Слейда, хотя шесть пушек «Одессы» — ничтожная сила в сравнении с 20 орудиями «Таифа» и особенно десятидюймовыми дальнобойными орудиями. Палубу «Одессы» накрывают снаряды и заклинивают одну из двух шестидесятифунтовых пушек. Но русских моряков это не смущает. Чем меньше будет расстояние между ними и «Таифом», тем скорее устранятся преимущества сильного врага и смогут вступить в действие малые пушки.
Два снаряда удачно попадают в борт «Таифа» и взрываются. Но «Крым» и «Херсонес» далеко позади, а «Одесса» вдруг рыскает к ветру. Бомба «Таифа» разбивает штурвал и разносит в клочки рулевого.
Керн ставит на место рулевого штурманского кондуктора, и «Одесса» исправляет курс. Но уже поздно: «Таиф» выиграл время и с невозможной для «Одессы» скоростью уходит в море.
— Был бы здесь «Владимир» с Бутаковым. А «Одесса», что ж, купец! На купце не повоюешь, — кого-то упрекает Керн.
— Поворачивайте в Синоп, — с досадой соглашается Корнилов.
Теперь его тянет скорее на эскадру. Хочется скорее увидеть Нахимова здравым и невредимым... взглянуть [323] в честные, бесхитростные глаза. Или теперь победитель будет другим?
«Одесса» швартуется у «Несими-Зефера» в пятом часу пополудни. На рейде снуют шлюпки, свозят с судов, вылавливают из воды турецких матросов. Странное сочетание разгрома и воинского порядка — на кораблях уже чинят рангоут и укрепляют такелаж, а город, батареи и прибитые к берегу фрегаты турок продолжают гореть.
К «Одессе» подходит шлюпка с «Константина», и Корнилов встречает Ергомышева стремительным вопросом:
— Здоров ли адмирал?
— Здоров, ваше превосходительство.
Сняв фуражку, Корнилов по-детски крестится, и в глазах его, глубоко сидящих под упрямым лбом, появляются слезы:
— Слава богу! Этой победой Павел Степанович прославил Россию, Черноморский флот и свое имя! Поедемте к нему. Хочу расцеловать синопского победителя.
Вновь наступают флотские будни. На другой день в журнале корабля «Три святителя» записано:
«В 19-й день ноября 1853 г., стоя на якоре на глубине 21 сажени, в Синопском заливе с эскадрою для истребления турецких судов, с полуночи случаи:Ветер средний; облачно, шел по временам дождь.
В 4 часа турецкий фрегат, наваливший на нас, был отведен от нас, пароходом отбуксирован к берегу на мель и запален. Вице-адмирал Нахимов приезжал прощаться с убитыми в сражении. В 9 часов тела убитых 8 человек по совершении над ними погребения спущены в воду.
В 10 часов был сделан от нас телеграф: не могу поднять барказа и сняться с якоря без парохода: грот-рея и мачта сильно повреждены.
До 11 часов исправляли повреждения в рангоуте; отвязали побитые паруса, привязали другие, крепкие, тянули стоячий такелаж.
В 11 часов посетил корабль начальник штаба Черноморского флота г. вице-адмирал Корнилов, прибывший к эскадре на пароходе «Одесса»; осмотрев повреждения корабля, отправился на другие суда.
С полудни случаи:
Ветер средний, облачно, шел дождь. Суда, стоящие с нами на Синопском рейде: под вице-адмиральским флагом корабль «Имп. Мария», под контр-адмиральским [324] флагом «Париж» и пароход «Крым»; под ординарными вымпелами корабли «Великий князь Константин», «Чесма», «Ростислав», фрегаты «Кагул» и «Кулевча», пароходы «Одесса» и «Херсонес».
В начале часа сигналом уведомили адмирала, что готовы сняться с якоря.
В 4 часа прибыл к нам пароход «Громоносец», показал свое имя, салютовал вице-адмиральскому флагу 11 пушечными выстрелами, на что с корабля «Имп. Мария» был сделан сигнал: примите сей сигнал за ответ на ваш салют».
Павел Степанович не изменяет своей обычной скромности.
С утра 20 ноября корабли, в рекордный срок исправив важнейшие повреждения, готовы сняться с рейда Синопа.
В лазарете корабля 55 раненых; 16 убитых матросов лежат на палубе корабля, зашитые в парусину. Адмирал принял на себя первый удар турок, и экипаж «Марии» имеет почти половину потерь всей эскадры.
— Дешево отделались. 38 убитых! Под Наварином на одном «Азове» больше погибло, — поздравляет Нахимова Корнилов.
— Тридцать семь, Владимир Алексеевич, — лукаво отвечает Нахимов. — «Одесса» в мой счет не входит... Да-с, берегли народ.
— Вот только на «Ростиславе» раненых умопомрачительное число — 104. С чего бы это? — спрашивает Корнилов.
Павел Степанович оживляется.
— Вот, дорогой Владимир Алексеевич, случай, где героизму нет меры.
— Граната ударила в одно из средних орудий, разорвала оное и зажгла, во-первых, кокор-с, во-вторых, занавес. Занавес навешен был для подачи картузов с нижнего дека. Тут и пострадали от ожогов человек сорок — пятьдесят матросов, которые стали тушить пожар. Матросская самоотверженность... Это, однако, не все. Горящие части занавеса попадали в люки крюйт-камерного выхода. Некоторые люди, опасаясь за камеру, бросились к дверям. Понимаете, какая могла бы подняться суматоха, буде они крикнули бы наверху: «Горит крюйт-камера!» Положение спас мичман Колокольцев. Запер двери и велел открыть люк и клапаны. Люди, успокоясь, принялись тушить. Прекрасный офицер! [325]
Корнилов все эти дни возбужденно внимателен к Нахимову. Он подчиняется свойственному ему порыву великодушного признания.
— Это вас надо восхвалять. Это ваше воспитание, дорогой. Помните, как я растерялся на «Азове» при подобном случае, а вы...
— Ах, какая неловкость, — спешно перебивает Нахимов, — мы с вами еще пленного турецкого командующего не навестили. Пойдемте, Владимир Алексеевич. Да и что вы на себя клевещете? Ваша, батарея тогда палила лучше всех. Хорошо бы все мичманы были такие, как вы.
Они почти не расстаются в эти дни, и Корнилов не по-обычному много времени уделяет людям — беседует с ранеными матросами и офицерами, подчиняется стремлению Нахимова улучшить состояние госпитализированных, а то и просто приласкать страдающих. Так, он выдерживает час целый у постели матроса Майстренко, потерявшего от ожога зрение, терпеливо слушает сбивчивый рассказ слепца о бое и о главном его герое Павле Степановиче. Может быть, вопреки непоседливости, и способен он так терпеливо слушать, потому что матрос любит Павла Степановича и из рассказов его особенно ясно следует, что вполовину победа добыта под Синопом благодаря непререкаемой и неколебимой вере экипажей от простых рядовых в любимого командира-наставника, Павла Степановича. Владимиру Алексеевичу хочется выслушивать это еще и еще. Таким образом он убеждает себя: все случилось как должно, и хорошо, что он опоздал выполнить волю Меншикова, не успел принять командование перед сражением от Нахимова и предоставить нынешнему победителю лишь управление частью эскадры наряду с Новосильским и Панфиловым.
Владимир Алексеевич подражает Нахимову эти дни в обращении с подчиненными, но когда они идут навестить плененного на одном из фрегатов Осман-пашу, он вновь становится горделивым свитским генерал-адъютантом, первым руководителем черноморских моряков.
Однако Павел Степанович не удивлялся внезапной умиленной кротости Корнилова, не поражает его и эта перемена. Он скромно отступает на второй план, предоставляет Корнилову и допрашивать побежденного врага и вести с ним беседу.
Осман-паша, кряхтя от боли в помятой руке и раненой ноге, встает с койки и задергивает шторку на иллюминаторе. Турецкому командующему невесело смотреть [326] на верхушки мачт затопленных кораблей и прислушиваться к продолжающимся- взрывам. И о своей эскадре он избегает говорить. Он выражает сожаление, что пострадал город.
— Жители сознают, что в этом вина вашего командования, — перебивает его Корнилов. — Жители, оставшиеся в городе, просят нас принять их под свое покровительство либо вывезти их в Севастополь.
— Греки? Греки — плохие подданные, — презрительно морщится турецкий адмирал.
— Греки — отличные граждане своей страны и любят Россию, — парирует Корнилов.
Осман-паша недоверчиво косится. Старому турку трудно представить себе, что к грекам можно относиться хорошо. Они — причина бед турецких феодалов с начала века. И турецкий адмирал рад, Корнилов переходит к другой теме. Да, действительно, турки собирались высадить на Кавказском побережье большой десант. Пароходы Слейда делали с этой целью рекогносцировку и щедро снабдили горцев порохом и свинцом. Но бой с «Флорой» помешал выполнить эту задачу до конца, а потом эскадра оказалась блокированной, не дождавшись подкрепления.
— Упорство и решимость господина Нахимова были так велики! — Осман-паша почтительно наклоняет голову в сторону Павла Степановича, и Нахимов чувствует себя вынужденным сказать что-либо ласковое побежденному.
— Надеюсь, у вас есть все необходимое? И вы довольны врачебным уходом?
Осман-паша опять привстает.
— Ваше превосходительство очень любезны. Я в раю после моих бедствий. Я пролежал ночь в луже воды почти без памяти. Наши негодяи украли мою шубу и сундук. Ваш офицер, взяв меня в плен, дал мне свое пальто. Я видел, что ваши люди так же отнеслись к матросам, разделяющим мою несчастную судьбу.
— Да, — охотно подтверждает Нахимов, — наш народ добр и отходчив. А бой был короток.
Он не заканчивает своей старой мысли, что лучше русского человека не злить, и неясно бормочет извинения: служба требует его присутствия на другом корабле.
— Вы и врага завоевали, — шутит Корнилов, возвращаясь на пароход «Одесса».
— То есть как это? — изумляется Нахимов, выведенный из задумчивости. [327]
— Да Осман-паша, ясно, влюбился в вас.
— Что толку? Победою нашей вырыта большая пропасть, для большой войны кровь пролилась, — негромко, серьезно говорит Павел Степанович и машет рукой, обрывая себя.
22 ноября при тихом ветре эскадра возвращается в Севастополь. Пароходы буксируют изрешеченные ядрами корабли, Толпы севастопольцев собираются на берегу, приветственно машут шапками и платками. Корабли севастопольского отряда расцвечиваются флагами, салютуют победителям.
Но когда к «Константину» пристает гичка Меншикова, он, затянутый в генерал-адъютантский мундир, еще у борта резко обращается к Нахимову:
— Почему нет карантинного флага? Немедленно поднять.
Скромность Павла Степановича велика, и признания, Меншикова ему не нужно, но не чересчур ли велико новое оскорбление?
Нахимов отступает на шаг и молча глядит на князя. Этот взгляд говорит: «Я не ослышался? Точно, вы так приветствуете эскадру, уничтожившую неприятельский флот?»
Наконец медленно и спокойно он поясняет:
— Ваше высокопревосходительство, мы на берег, команды не спускали и в карантине не должны быть. Таково мнение и вице-адмирала Корнилова.
— Я приказываю и прошу не рассуждать. — Князь по-старчески брызгает слюной, кашляет.
Павел Степанович наклоняется и быстро, необычно для него, шепчет:
— Хорошо, ваша светлость, но обернитесь к фронту. Герои Синопа, — он указывает на шеренги матросов, стоящие в ружье, — ждут поздравления от главного начальника флота России.
— Я, господин вице-адмирал, не для любезностей приехал. Я требую дела. — Ментиков резко поворачивается и спускается в гичку.
— Вот-с награда, — горько шепчет Нахимов и вдруг возвращается к строю и звучно здоровается.
— Адмирал Меншиков от имени государя императора поздравил вас, дорогие мои товарищи, с победой. Награда будет всем, храбрецы. Но самая большая награда, у каждого из нас в груди — мы исполнили свой долг перед Россией, перед любимым отечеством. [328]
Он подходит к фланговому, целует его в губы и разводит руками:
— Всех расцеловать не могу.
— Урра! Урра! Урра! — разносится по шеренгам эки-п-ажа «Константина» и подхватывается на других кораблях.
Меншиков в гичке вздрагивает от этого неожиданного победного клича.
«Неприятный господин, решительно неприятный боцман этот Нахимов. И, кроме ордена, он ничего не получит. Ничего больше!»