Война на море
Проходило лето 1853 года, а о войне официально не объявляли, хотя русские войска распространялись по Молдавии и Валахии, имея боевые столкновения с частями турецкой армии. Князь Горчаков, впрочем, не торопился действовать. У него было всего восемьдесят тысяч солдат против ста двадцати тысяч турок, а из Петербурга, смущенного поведением Австрии и Пруссии, не обещали подкреплений.
Да, теперь уже многим военным и гражданским деятелям страны, которые раньше боялись самостоятельно думать о внешних и внутренних делах империи, боялись даже тени императора, становилось ясно, что по всем статьям Россия в некоем тупике. И прежде всего страшна изоляция России в Европе. Лопнули надежды на признательность Вены за подавление революции в Венгрии. На всем протяжении границы с Австрией — а она тянулась на многие сотни верст — надо было ставить гарнизоны и военные магазины. А кроме «подлой» Австрии была еще неблагодарная, тоже обязанная России своим существованием и приобретениями двуликая Пруссия. И она оказывается способной ударить в спину, если на границе, на путях к обеим столицам не собрать войска. А еще приходится [272] думать об обороне Балтийского побережья от возможных, англо-французских десантов. И, наконец, войска нужны на незамиренном Кавказе, куда с помощью горцам теперь уж непременно поспешат турецкие армии.
Об этих невеселых обстоятельствах в двухмесячном плавании своей практической эскадры Павлу Степановичу некогда было осведомиться. Только кой о чем догадывался, получив с опозданием столичные и европейские газеты. Но в Севастополе его ждал гость из Петербурга, давно желанный и все же — по времени — нежданный.
Гостем был милый друг, закадычный приятель, Михайла Францевич. Если и не было у него широко распространившейся славы одного из флагманов российского флота, то, во всяком случае, он заслужил гидрографическими трудами уважение моряков всех стран. Недавно завершен был его многолетний труд — описание Балтийского моря, и никого не удивило, что, как признанный глава русских гидрографов, генерал-майор Рейнеке назначен директором Гидрографического департамента.
Павел Степанович, конечно, заставил друга переселиться к себе, отдал комнату с видом на Южную бухту. Предполагалось, что отсюда поутру гость будет следить, как живут черноморцы на кораблях. Но, конечно, с первых дней этот план оба друга вместе поломали. Столь многое следовало обсудить и составить общее мнение, что Михаила Францевич сопровождал командира пятой дивизии на его флагманский корабль и по судам всех трех бригад. А Павел Степанович отправлялся с Михайлою Францевичем к командиру порта, пренеприятному Станюковичу, вырывать средства и людей для начала черноморских описей по планам прибывшего ученого Друга.
Они были бы совершенно довольны своим свиданием, возможностью несколько месяцев обходиться без переписки, продолжавшейся уже 30 лет, если бы не мысли о войне, если бы не ощущение, что с них, моряков, в этой войне наиболее спросит родная страна. От Михаилы Рейнеке Павел Степанович впервые услышал, что оба западных соседа отказались объявить дружественный нейтралитет, и оттого на огромных территориях от Дуная до финляндских шхер Россия теперь должна содержать полумиллионную армию. [273]
— Если бы еще всюду были так готовы, как у вас, — говорит Рейнеке 11 августа, любуясь вместе с приятелем вновь пришедшими в Севастополь кораблями — трехдечный «Великий князь Константин» и двухдечный «Императрица Мария».
— Живем трудами покойного Михаила Петровича, осуществлением его программы. И хорошо, что имеем ревностного Владимира Алексеевича. Вот поглядишь завтра, как Корнилов поведет корабли в двух колоннах на Севастополь, изображая соединенного неприятеля.
— А ты, Павел, будешь оборонять вход?
— Вернее, буду устанавливать слабые места обороны...
Маневры — для них требовался сначала вестовый ветер — начались в первом часу.
В 2 часа свежий ветер отходит к зюйд-весту, эскадра ложится правым галсом ниже Херсонесского маяка и быстро спускает гребные суда с ростров. На «Двенадцати апостолах» взвиваются один за другим сигналы:
— Сняться с дрейфа.
— Поставить все паруса, какие можно нести, не вредя рангоуту.
— Атаковать неприятеля.
— Сделать по три выстрела из орудий, начиная по второй пушке адмиральского корабля.
Огонь батарей явно недостаточен, чтобы воспрепятствовать белокрылым колоннам, хотя бы и с сильными повреждениями, войти на рейд. Кроме того, заранее спущенные на воду барказы сейчас отдают концы и гребут к берегу. В правой колонне их прикрывает пароход «Владимир», в левой — пароход «Грозный». Пристрелка по барказам чрезвычайно затруднена. Десант надо встречать ружейным огнем. Отбивать в штыки.
Корнилов на «Двенадцати апостолах» проходит мимо «Ростислава», «Святослава» и «Чесмы» и, бросив якорь против «Императрицы Марии», открывает огонь.
За флагманом становятся «Париж», «Три святителя» и «Храбрый». Командующий кораблями севастопольского отряда имеет два свободных от атаки корабля — «Варну» и «Селафаил». Они поворачиваются своими батареями — «Варна» против колонны фрегатов, «Селафаил» против кораблей, но на этом завершаются маневры.
Павел Степанович уходит в каюту, делает заметки в памятной книжке. Разумеется, с таким числом судов ни одна эскадра не посмеет войти на рейд. И прежде [274] она должна подавить береговые батареи. Но если эскадра будет в 3 — 4 раза сильнее и будет идти на парах, независимая от ветра, что ее остановит? Вход на рейд должен быть заперт не только огнем. Нужно заграждение.
Вечером у Корнилова, склонив свою крупную голову на руку, он слушает игру Лизаветы Васильевны на фортепьяно и задумчиво смотрит на выход с рейда.
— В Пунические войны Карфагенский порт запирался цепями. Очень ловко. Ежели бы мы придумали бон для Севастополя. Пожелали выйти на фарватер — отомкнули...
Корнилов тоже смотрит на рейд через его плечо; сразу от общих вопросов он переходит к деловому обсуждению:
— Ставить надо между Александровской и Константиновской батареями. А ширина порядочная. Цепи придется сделать на буйках.
— С инженерами потолкуем. Если не возражаете, я займусь, — предлагает Павел Степанович. Он доволен. Он знает, что Владимир Алексеевич, если принял мысль, непременно быстро и хорошо добьется дельного решения.
А Корнилов порывисто срывается с места, наискось пересекает комнату и глухо бормочет:
— Все оказывается неосновательным: устройство портов, число пароходов, береговые батареи. Как мы этого раньше не замечали? Где корень наших ошибок и на что надеяться?
— Уж так ли неосновательно, — добродушно журит Павел Степанович. — Корабли отличные, экипажи молодецкие. Все еще поправится, Владимир Алексеевич. Пройдет гроза, построим паровой флот, заведем новые порты. Черное море останется русским морем.
Павел Степанович искренно заботится вернуть равновесие Корнилову. «Шутка ли, на нем все дело Лазарева».
Корнилов неожиданно успокаивается и улыбается.
— Бодрите меня, а тон у вас грустный, завещательный.
— Так мне шестой десяток пошел. Я дедушка. — Павел Степанович ласково привлекает к себе дочурку Корнилова и нежно гладит черную головку.
В один из следующих хлопотливых дней Меншиков неожиданно приглашает обоих адмиралов к себе. На [275] лице его гримаса (разыгралась подагра). Он сразу объявляет:
— Государю угодно отправить часть моих войск, на восточный берег Черного моря. Вы, Павел Степанович, брались, кажется, в один прием перевезти 16 тысяч? Ну-с, командуйте амбаркацией. А вы, Владимир Алексеевич, изберете место высадки и передадите войска Кавказскому корпусу.
Павел Степанович официально спрашивает:
— Когда прикажете, ваша светлость, приступить к посадке войск и погрузке тяжестей?
— Завтра. Завтра.
Попрошу вашу светлость объяснить армейским командирам, что они безусловно должны выполнять распоряжения флотских начальников.
— Хорошо. Я пришлю к вам генерала Обручева, командира дивизии. Да вот еще что: часть флота выделить в Одессу. Оттуда надо привезти в Севастополь замену. Тысяч восемь. Ну, их можно в два приема.
Павел Степанович составляет вместе с Обручевым десантную ведомость. По точному подсчету, надо взять на флот 17500 человек с полной амуницией, парками, обозами и артиллерией. Это только для перевозки на Кавказ. Из средств флота надо еще выделить отряд в Одессу.
— Так как же, ваше превосходительство? В один прием или в два? — спрашивает генерал Обручев.
— В один, в один! Особливо так нужно, чтобы наконец начальство узнало способность нашего флота.
Весь день 16 сентября рейды Севастополя, несмотря на свежий зюйд-вестовый ветер, были заполнены барказами, катерами и большими шлюпками. Гребные суда и малые парусники сновали от Северной стороны к линии кораблей, и с них то голосно пели солдаты, затосковавшие от одной мысли о Кавказе, то испуганно ржали лошади, на которых хлестнула волна.
Предвидя, что с такими средствами погрузка затянется и на следующие сутки, и ожидая по ряду признаков, что 17-го будет перемена погоды с попутным ветром, Павел Степанович распорядился, чтобы малые пароходы, «Грозный», «Молодец» и «Аргонавт», помогали переброске пушек. Что до транспортов в числе одиннадцати, то на них еще 15 сентября были отправлены, по уговору с Обручевым, все обозы.
Оттого в четвертом часу пополудни он стал получать [276] с кораблей сигналы об окончании погрузки. Впрочем, об этом можно было судить и по внезапно наступившей тишине на рейдах. Последние барказы с матросами, утомленно взмахивавшими веслами, и солдатами, перезябшими в ожидании посадки, подходили к кораблям. А берег Северной стороны, который ночью был опоясан многими рядами бивачных огней, а все утро и после полудня кишел толпами людей, полностью опустел. Только при налете ветра вихрь вздымал разбросанные клочки сена и соломы, катил по камням какие-то тряпки и бумажки. Да еще держался у причалов на воде разный мусору все больше арбузные и дынные корки, баклажаны, помидоры и пожухлые капустные листья.
Князя Меншикова три дня не было в Севастополе. Отдав распоряжения Нахимову и Корнилову, он выехал на отдых в Алупку. Сначала начальник Главного Морского штаба предполагал пробыть в виноградниках с избранным обществом, пока на горизонте не появятся суда флота. Но с утра 16 сентября, испытывая приступы угрюмой злобы (приступы, которые в вынужденном крымском сидении все чаще охватывали его), князь приказал запрягать лошадей и с лейтенантом Стеценко поскакал в Севастополь.
Однако действительно скакать можно было лишь часть дороги. Пока коляска шла в гору к Байдарским Воротам и пока достигла высот, окружающих Севастополь, прошло много часов.
Уже подъезжая к городу и глянув в бинокль на открывшиеся рейды, князь с торжеством сказал:
— Ничего-то они не успели. Все корабли на тех же бочках. Хвастать любит Нахимов, а Корнилов его поддерживает.
Стеценко ничего не ответил князю, хотя заметил, что «Селафаила» и «Уриила», а также фрегатов «Флора» и «Кулевча» нет на их якорных стоянках. Явно было, что адмирал воспользовался ветром и отправил суда в Одессу. Он промолчал, потому что главный интерес его шефа относился к выполнению флотом другой и важнейшей задачи.
К удивлению лейтенанта, князь велел остановиться на площади у Графской пристани и нетерпеливо стал прохаживаться под аркою, покуда вызывали на дежурный катер гребцов.
Очень просто было спросить у матросов катера, что делалось в течение дня, но нахохленный вид Меншикова [277] вынуждал Стеценко к осторожности. Он даже опять поднял к глазам бинокль украдкою, совсем по-воровски пробежал глазами по захламленному берегу и облегченно вздохнул: не на кого распаляться князю... Катер проходит мимо судов, стоящих с обнаженными мачтами, со спущенными брам-стеньгами. На палубах чисто и тихо.
— Они, кажется, еще не начинали, — обращается князь к лейтенанту Стеценко, своему временному адъютанту.
— Напротив, ваше высокопревосходительство, они закончили, и адмирал дал командам отдых. На Северной совершенно пусто.
Меншиков осматривает берег в бинокль. Захламленная досками, кучами золы, навозом, соломой, разным мусором двухверстная полоса берега красноречиво рассказывает, что ее недавно оставила масса войск.
— Поворачивайте назад, — говорит генерал-адмирал.
— На «Константин», к адмиралу? — спрашивает Стеценко.
— Мне незачем к вице-адмиралу! — вскрикивает князь, делая ударение на чине Нахимова. — Я сказал «назад», на берег.
Стеценко с недоумением смотрит на князя. Что теперь его сердит?
Меншиков зябко дрожит в шинели, надвигает фуражку. Одинаково раздражают его холодный сентябрьский ветер и черноморские адмиралы. Почему они раньше не убедили его? Может быть, он лишил себя славы, не послав Нахимова с десантом на Константинополь. Теперь он знает, что Нахимов успел бы, поднял бы даже 30000 десанта (он сейчас поднимет 24000 с одесским отрядом). А еще не все средства флота использованы. И Нахимов был бы исполнителем его, Меншикова, начертаний. Флот пустился бы в величайшее военное предприятие века под его флагом. А он испугался. Испугался, точно не был живым свидетелем великих дел Кутузова, Ермолова, Наполеона. Точно не потомок дерзейшего сподвижника Петра.
Князь поднимает воротник шинели, дряблая кожа шеи выступает из узкого ворота, кожа морщинистых щек обвисает. «Точь-в-точь нахохлившийся индюк», — думает Стеценко.
Дома князя ждет рапорт Нахимова.
Посадка закончена, но свежий юго-западный ветер мешает выходу с рейда. «Ага, не помогает ветер!» И Меншиков [278] чувствует некоторую признательность природе. Он ходит в сапогах и теплой бекешке по террасе, прислушивается к шуму дождя. Над кораблями ползут низкие черные тучи, громыхает гром, в зигзагах молний выступают клотики поднятых бом-брам-стеньг.
— Не спалит. А?
Стеценко угадывает его мысль:
— Корабли, ваша светлость, имеют громоотводы.
— Это я без вас знаю. Но громоотводы могут быть в неисправности, наверное в неисправности.
— В Черноморском флоте неисправности не допускаются. Флагманы и командиры непременно проверили, — с гордостью и обидой говорит Стеценко и пугается своей дерзости: «А черт с ним, пусть не оскорбляет лазаревцев».
Меншиков брезгливо пожимает плечами и продолжает шаркать ногами по опавшим листьям.
К ночи штормовая туча уходит на запад, возникает попутный ветер. Первым снимается отряд транспортов на буксирах пароходов под флагом контр-адмирала Вульфа. Когда концевое судно отряда проходит за вехи, «Константин» поднимает сигнал: «корабельному флоту сняться с якоря».
В несколько минут корабли становятся крылатыми белыми гигантами и, ложась на правый галс, уходят за белую стенку Константиновской батареи. Вот покидает рейд последний в колонне парусного флота корвет «Калипсо». В бухте сиротливо остаются арестантские блок-шифы и «Силистрия». Пятнадцать лет назад Павел Степанович нежно называл свой корабль юношей, а теперь «Силистрия» состарилась и оставлена для брандвахты.
В открытом море сильная зыбь с юго-запада и свежий ветер заставляют корабли взять рифы. Пароходы тоже идут весь день под парусами, но к вечеру ветер стихает, Вульф велит развести пары и уходит далеко вперед, за головным «Владимиром» под флагом Корнилова. Пароходы успевают выгрузить в Сухуме лошадей и полторы тысячи солдат и снова уйти в море навстречу парусным судам, а флот Нахимова еще на высоте Пицунды.
Рейд в Сухуме мелкий, и главная высадка назначена в Анакрии. 23-го утром пароходы приводят сюда три корабля на буксире, но остальные ждут под парусами и бросают якоря лишь на рассвете 24 сентября. Потом высадка отнимает еще полдня. Но в четыре часа пополудни [279] адмирал велит сняться с якоря, и эскадра ложится на обратный курс.
«Шесть дней, — думает Нахимов. — В эти дни, с попутным ветром, к Босфору мы пришли бы за три. О, скованность, проклятая скованность капризами и тупостью титулованных невежд». Но откровенно говорить об этом невозможно в Севастополе ни с кем, кроме Рейнеке. Да и он слушает лишь из дружеского чувства, не присоединяясь к мыслям и выводам Павла Степановича.
— В твоем чине и звании, Павел, рассуждать о том, что теперь мир предпочтительнее войны, невозможно. Ты останешься ложно понятым... Могут сомневаться даже в личной твоей смелости.
— А разве это самое страшное? Разве не страшнее, что легкомысленно подведена Россия к войне против самых сильных держав, а у нас ни паровых машин, ни новых штуцеров, ни дорог, ни важнейших военных припасов...
С начала октября турки под нажимом англо-французских советников начали активные военные действия на азиатской границе. У Редут-Кале обстрелян и сильно поврежден военный пароход «Колхида». Турки снарядили эскадру для доставки большого десанта на Кавказ.
Едва Нахимов входит с флотом на Севастопольский рейд, лейтенант Стеценко привозит приказ Меншикова. Начальник Главного Морского штаба, не упоминая вовсе об успехе только что выполненного предприятия, приказывает Павлу Степановичу выйти в крейсерство с кораблями «Императрица Мария», «Чесма», «Храбрый», «Ягудиил», фрегатом «Кагул» и бригом «Язон». В предписании Меншиков указывает:
«По сведениям из Константинополя, сделалось известным, что турецкое правительство дало своим крейсерам приказ по миновании 9/21 октября в случае встречи с русскими и буде они в меньших силах — атаковать их. Так как известие это неофициальное, оно со стороны нашей не должно быть принято за разрыв, но ежели оно справедливо, может подвергнуть наших крейсеров внезапной атаке. В предупреждение сего я предписываю: 1) пароходу «Бессарабия» находиться в вашем отряде; 2) вашему превосходительству распространить свое крейсерство [280] Анатолийскому берегу, между мысом Керемпе и портом Амастро, так, чтобы быть на пути сообщения между Константинополем и Батумом. Эскадра ваша может подходить на вид берегов, но не должна без повеления высшего начальства или открытия неприятельских действий со стороны турок вступать с ними в дело; 3) к фрегату «Коварна» и бригу «Эней» послан пароход «Дунай» для предупреждения их быть осторожными и соединиться с эскадрой вашего превосходительства».
Павел Степанович, прочитав предписание, кивает Стеценко:
— Хорошо-с! Скажите князю, что я выйду завтра. Надо снабдить корабли и команды в зимнее плавание.
Разумеется, особой спешки нет, но Павел Степанович, как и Меншиков, уклоняется сейчас от встречи, в которой неизбежно всплывет вопрос о потерянном случае для похода на Босфор.
11 октября при легком норд-норд-осте эскадра Нахимова снимается с Севастопольского рейда. Ее провожают многочисленные шлюпки, и, словно все уверены в неминуемом сражении, раздаются пожелания победить.
На следующий день берегов не видно. Свежий ветер заставляет взять три рифа. С эскадрой соединяются фрегат «Коварна» и бриг «Эней», но лишь для рапорта, что израсходованы запасы воды и провианта, и адмирал вынужден отослать их в Севастополь с предупреждением: «Быть осторожными — близко к разрыву».
Затем в продолжение 12 дней при переменной погоде эскадра крейсирует у мыса Керемпе, производит обычные учения и осматривает редкие турецкие суда. Обычное плавание практической эскадры, но в небывало позднее время. «Как перенесем ноябрьские штормы?» — беспокоится адмирал.
26 октября корвет «Калипсо» привозит депеши о прорыве пароходов Дунайской флотилии с канонерскими лодками вверх по реке через турецкие укрепления и занятии турками Калафата на левом берегу Дуная. «Войну должно считать начавшейся», — пишет Корнилов и объявляет разрешение Меншикова брать военные турецкие суда.
— Эх! Потеряли напрасно приз, — замечает командир «Марии», капитан 1-го ранга Барановский.
Накануне под берегом был замечен пароходный дым. Турок, буксировавший бриг, хотел проскочить мимо [281] эскадры, не поднимая флага. На флагманском корабле поднялся сигнал — пароходу «Бессарабия» и фрегату «Кагул» опросить идущий пароход и заставить его поднять национальный флаг. Корабли пошли на пересечку курса парохода. Бриг, поставив кливер, бросился к берегу и сел в балке у кордона на мель. Пароход же продолжал бежать и проскочил мимо фрегата, пославшего ему вслед ядро. Только после пяти выстрелов из кормовой бомбической пушки «Бессарабии» упрямец поднял флаг. Павел Степанович удовольствовался этим внушением и позволил турку уйти.
— Ничего-с, вознаградим себя более существенно, — рассеянно отвечает Барановскому Нахимов. — Пойдем искать турок в портах.
Погода круто меняется. Со штормом низко падает температура. Ледяные брызги достигают верхних парусов. Тяжелые корабли валятся на волнах, как легкие тендеры. На «Ягудииле» течь, на «Храбром» сломаны стеньги, дважды изорваны марсели и разбит борт под правым шкафутом. Когда «Бессарабия» 1 ноября доставляет адмиралу новые депеши, невозможно спустить шлюпку. С трудом пароход подходит к корме флагмана, и в стенаниях ветра, в страшном шуме волн, разбивающихся о кузов корабля, Павлу Степановичу в рупор кричат об объявлении войны.
На «Бессарабии» курьер от Корнилова, лейтенант Крюднер, и 2-го числа его, как мертвый груз, вытягивают на флагманский корабль.
Письмо Корнилова коротко и энергично:
«Посылаю вам, любезный Павел Степанович, Крюднера. Он как самоочевидец расскажет, что мы с пароходами видели и делали. Кажется, турки не на шутку озлобились: посылаемую ими флотилию в Батум или Сухум вы расколотите в пух. Жаль, что не могу прибавить вам парохода, все починяются. Я сегодня с тяжелыми кораблями выступаю к Калиакрии...»
Присылка лейтенанта Крюднера неприятно поражает Павла Степановича. Все, что должно сказать делового, скупо сказано в записке. Несмотря на его четырехнедельное крейсерство, Меншиков не торопит сменить корабли. Нет, об этом он даже не задумался. А в отношении пароходов экая бестолковщина. Все враз чинятся! Теперь этот немчик, аккуратный рижанин, напоминающий [282] о моллеровском племени... Зачем он здесь? Что он может рассказать? Кроме воды, чаек и горизонта, Крюднер, собственно, ничего не видел.
Разумеется, Корнилов не догадывается, что этот молодой человек послан для приватных наблюдений за действиями Нахимова и неофициальных донесений князю Меншикову.
Павел Степанович хмурится и решает сбыть с «Императрицы Марии» Крюднера, следующего за ним по пятам.
3 ноября он отсылает лейтенанта на «Бессарабию».
— 'Вам, молодой человек, дела хочется? Вот-с, отправляйтесь на пароход, осмотрите кругом горизонт.
Два дня «Бессарабия» рыскает вокруг эскадры. Попадаются фелюги, на которых самый тщательный осмотр не обнаруживает ничего, связанного с войной. Но во второй половине дня 4 ноября марсовой открывает на горизонте дым. Командир «Бессарабии» велит придержать к берегу, останавливает машину, поднимает паруса и закрывает машинную трубу лиселями. Теперь издали пароход выглядит, как низко сидящий купеческий бриг. Неизвестный пароход вырастает на горизонте, и открывается его двухмачтовый рангоут. Он замечает «Бессарабию» под парусами, а по близости ее к берегу принимает за турецкое судно и доверчиво идет на траверз.
Пора открываться! Командир «Бессарабии» приказывает ворочать оверштаг на правый галс и убрать паруса. Пар вырывается из трубы, и пароход полным ходом идет на сближение с турком.
Превращение купеческого брига в пароходо-фрегат приводит турок в растерянность. Турецкий пароход пытается улизнуть, но два ядра с «Бессарабии» заставляют его остановиться, люди бросаются в шлюпки и отплывают к берегу...
— Очень кстати. Пароходов нам не шлют, а буксироваться надо. Вот мы турка и приспособим.
Так пароход и вошел в состав русского флота под названием «Турка».
— Лейтенант Острено, — продолжает Павел Степанович, — прикажите поднять сигнал — «Храброму» и «Ягудиилу» идти в Севастополь на буксирах «Бессарабии» и «Турка», а «Кагул» пошлем к Босфору.
Феофан Острено, выполняя приказание, робко [283] говорит:- С двумя кораблями остаемся, Павел Степанович. Какая же это эскадра?
— А что нам ждать, лейтенант, когда «Храбрый» и «Ягудиил» ко дну пойдут? Они следующего шторма не выдержат. Починятся — вернутся.
В эти дни Корнилов энергично руководит спешным ремонтом пароходов. 2 ноября, когда эскадра Нахимова штормует в виду анатолийского берега и Павел Степанович поздравляет экипажи с началом войны, лучшие пароходо-фрегаты снимаются с Севастопольского рейда и уходят на вест под флагом начальника штаба флота.
4 ноября пароходы Корнилова и корабли Новосильского спускаются на зюйд-зюйд-вест вдоль балканского берега и ложатся в дрейф. Начинается штиль, а турки не обнаружены. Нетерпеливый Корнилов с пароходо-фрегатом «Владимир» покидает эскадру и направляется в поиск неприятеля к берегу западной Анатолии. Владимир Алексеевич досадует на бесплодное плавание. Он начинает понимать, что Меншиков не имеет плана и напрасно гоняет корабли. Он старается отвлечься от горьких мыслей беседами с офицерами. Лейтенант Железнов, привыкший за год адъютантства к отрывистым и деловым замечаниям адмирала, с удивлением слушает рассказ Владимира Алексеевича о поездке в Англию, заказе и спуске этого самого «Владимира» в тревожный сорок восьмой год.
Почти весь день 4 ноября они ходят — адмирал, Железнов и круглолицый новый командир парохода капитан-лейтенант Бутаков — по верхней палубе, и Железнову кажется, что никакой войны нет, что совершается мирная образовательная экскурсия.
Моросит дождь. В сероватой мгле проступают гористые берега, а за ними хребты и вершины, остроконечные и скругленные, крутые и седловатые, неподвижные и безнадежно однообразные. Море, тяжелое и маслянистое, у бортов под частыми шлепками плиц пенится и уходит рябой зыбью. На хмуром просторе затихших вод пустынно. Только дельфины резвятся, окружая пароход и прислушиваясь к ровным тактам качающихся цилиндров его машин.
Корнилов вслух мечтает:
— Будь у нас пять-шесть таких [284] «Владимиров», 400 сил в машине, ход мощный! Денег не дали на новые заказы. При ограниченности радиуса походов в Черном море такие суда весьма выгодны в соединении с парусами.
Бутаков презрительно вскидывает руку к оголенной грот-мачте:
— Пароходы парусам несут смерть. Двигательная сила парусов приносит судну пользы много меньше, чем отнимает у него места; она бесцельно увеличивает вес корабля.
Верхняя губа Корнилова под холеными усами раздраженно подда1м^т€ят-Отгтгр1твъгк~ видеть в Бутакове мичмана — невозражающего ученика.
— В океане, милейший Григорий Иванович, не обойтись без парусов. Останетесь без угля — и будете носиться, как баржа, пока волна не опрокинет. Да, да! Много ли запасу на девять суток! Поэтому я особо заботился дать парусную оснастку «Владимиру».
Железнов с любопытством смотрит на Бутакова. Командир «Владимира» слывет ярым защитником пароходов. Известно, что он поносил распоряжение об обязательном двухгодичном плавании под парусами всех офицеров, назначенных на пароходы. «Распушит его теперь адмирал!» — лениво решает лейтенант, согревая озябшие руки в карманах шинели.
— Я, знаете, — напоминает адмирал уже примирительно, — новшествам не противник... Но подождите хоронить паруса, под ними во всех флотах ходят стодвадцатипушечные трехдечные корабли.
— «Северная пчела», — ровно говорит Бутаков, сбрасывая капли дождя со щеки и загорелой сильной шеи, — пишет, что в Константинополь пришел французский винтовой корабль «Наполеон», машина в тысячу сил, вооружение — девяносто пушек. Развитие новшеств совершается неуклонно.
— В самом деле?! — полувопросительно протягивает Корнилов. Он глядит на воду, и его красивое лицо заметно становится строгим и скучным. — В самом деле?! — Он почему-то пожимает плечами, нахлобучивает фуражку и вновь двигается вдоль борта.
— Не задерживаю вас, Григорий Иванович. Вы хотели определиться, пожалуйста занимайтесь.
Бутаков озадаченно козыряет. Он не догадывается, что вызвал у адмирала горькие мысли о слабости флота, о неуспехе планов... [285]
С рассветом «Владимир» подходит к Зунгулдаку. Здесь турецкие пароходы грузят углем, отсюда в Константинополь бриги и шаланды увозят драгоценное для нового флота топливо. Бутаков стоял ночную вахту и, сдав ее помощнику, уходит спать. Не раздеваясь, он бросается на койку и забывается в тяжелом сне.
Суровые адмиралы хором спрашивают: «Где прокурор? Капитан-лейтенант Бутаков обвиняется в уничтожении парусного флота». И в ногах Бутакова встает Корнилов. «А защитник?» — спрашивает маленький адмирал с носом-пуговкой. И за плечом Корнилова выдвигается Сутулый Нахимов. Он ободряюще улыбается Бутакову и тихо говорит: «Могу и я, если господин Бутаков не пожелает сам защищаться-с». — «Да, да, я сам, разрешите только встать», — бормочет Бутаков. А каюта вдруг рассеялась, и Бутаков оказался в актовом зале Морского корпуса на Васильевском, и он опять юный гардемарин, третьекампанец. И этот Бутаков уверенно говорит: «Старые моряки зависели от ветра, от его скорости и направления, а пар подчиняется нам полностью. Старым морякам для эволюции нужны были сотни рук, а нам — машинист и несколько кочегаров. Движение парохода можно рассчитать математически, полностью подчинить требованиям артиллерийского огня...»
«А у вас есть опыт?» — строго спрашивает экзаменатор. «Никакого опыта, упрямство и непочтительность!» — кричит Корнилов. «Надо дать ему мишень, он докажет!» — восклицает Нахимов, и маленький адмирал с носом-пуговкой одобрительно кивает. Бутаков идет с мелком к грифельной доске, но вдруг зал исчезает, и Бутаков снова падает на койку. И снова суровые адмиралы стоят вокруг него, трясут и кричат: «Пароход, пароход!»
— Дым на горизонте, ваше благородие! — шепчет над ухом Бутакова вестовой чуть ли не в десятый раз. Григорий Иванович широко открывает глаза и спускает ноги.
— Умываться, живо!
Лучи солнца пробиваются через влажную облачную пелену. Скаченная водой палуба белеет среди изумрудного моря. Медные части поручней и орудий, только что надраенные, не успели еще потускнеть и весело отражают лучи.
— Пароход не наш, — решает командир «Владимира». — От донецкого антрацита такого густого дыма не бывает.
Неизвестный пароход идет на норд-вест, и «Владимир», держа прямо на норд, в течение часа обрезает его курс. В 9 часов турок, заметив на гладкой линии горизонта клотики и дымки русского фрегата, круто забирает к весту. Бутаков продолжает идти прямым курсом. Маневр врага ему на руку, так как еще больше сокращает расстояние. Должно быть, капитан турецкого парохода сообразил, что не успеет уйти от настойчивого преследователя, и снова ворочает. В 9.45 он замыкает кольцо «беешюдноро — м ст а и и я^герееек ает -свой прежний путь и решительно идет на сближение.
Теперь виден черный корпус с желтой полоской и обвисший огромный турецко-египетский флаг. По борту взвиваются пять белых дымков, и в двух кабельтовых от носа «Владимира» вода всплескивается фонтанчиками.
По боевой тревоге на русском пароходо-фрегате канониры готовят пушки к стрельбе. Тяжелые стволы, повернутые под углом в тридцать градусов, медленно возвышаются над бортами. Разложены пыжовники, банники, ломы и ганшпуги. Артиллеристы с довольными лицами людей, совершенно готовых к дружной работе, стоят по назначенным расписанием местам. На очищенной от канатов и коек палубе чернеют крутые горки ядер, книппелей, картечи и пороховые картузы,
Железнов подходит к кадкам с водой, над которыми дымятся фитили: с неловким чувством человека, находящегося под наблюдением множества глаз, он протягивает руку к прицелу Миллера и проводит пальцем по кресту в кругу мишени.
«Надо сказать матросам что-то бодрящее. Будь я начальником батареи, я обязан был бы воодушевлять». Слова о царе, родине, флоте теснятся и сплетаются, Железнов кашляет и с неожиданной хрипотцой спрашивает старика канонира, указывая на тарельный пояс:
— Зачем служит, знаешь, голубчик?
— Для точности стрельбы. Надо, чтобы нарезки на поясе и дуле сошлись с предметом, в который целим.
— Так, так, молодец! Да вы все, должно быть, молодцы! — на каком-то фальшивом фальцете выкрикивает Железнов и идет от батарей, не слушая ответа матросов. [287] Оба парохода переходят на параллельные курсы к весту, и пониже арабских знаков на корме турецко-египетского корабля можно прочитать латинскую надпись «Перваз-Бахри».
— «Морской вьюн», — переводит Корнилов. — Однако и вьюнов ловят, не правда ли, Григорий Иваныч?
— Постараемся! — коротко отвечает Бутаков, холодея от счастья осуществить свой геометрический замысел боя.
Турецкий пароход снова заволакивается дымом, а по левому борту «Владимира» у всех пяти бомбических пушек раздаются четкие команды:
— Трубку!
— Цельсь!
— Товьсь!
— Пли!
Стремительные волны теплых и сладко-терпких пороховых струй воздуха охватывают людей.
Корнилов с мостика следит за матросами, снова задвигающими пушки в порты. Мелькают банники, быстро и ловко прочищая дула орудий от тлеющих остатков картузов. Мелькают фигуры матросов, спешно подносящих картузы из крюйт-камеры.
Опустив голову, адмирал натягивает лайковую перчатку и небрежно зажимает под мышкой черную лакированную подзорную трубу.
Бутаков решительно обращается:
— Прошу, ваше превосходительство, разрешить мне на практике испытать один маневр.
— Теорию, Григорий Иванович, проверяют до боя.
Бутаков вспыхивает. Владимир Алексеевич отлично знает, что «Владимир» два года служил яхтою царской фамилии, возил князей и княжат в Венецию, Неаполь, Пирей, Триест, использовался для приемов.
Он знает и не раз сочувствовал командиру, что команде пароходо-фрегата мешают заниматься боевой подготовкой.
— Простая теория, ваше превосходительство, — быстро говорит Бутаков. — За основание эволюции пароходов непременно должно принять две простые геометрические линии — круг и касательную к нему. Последовательно поворачивая на четыре румба, я в момент выстрела противника оказываюсь к нему на перпендикуляре — и его продольные выстрелы ложатся впустую, а затем с полной безопасностью сам отвечаю бортом.
— А пока вы будете заниматься геометрией, противник будет палить.
— Мои повороты и захождения будут мгновенными и внезапными. Их поверял теоретически Павел Степанович.
Корнилову нравится азарт молодого командира. Он вспоминает свое торжественное состояние в Наваринском бою.
«Да, конечно, пусть пробует», — решает он и, внезапно щурясь, вплотную подходит к Бутакову.
— Предоставляю вам действовать. Распоряжайтесь!
Григорий Иванович резко поворачивается и командует:
— Лево руля!
Справа от носа «Владимира» с шумом падает волна.
Кренясь к гладкой и тяжелой поверхности моря, «Владимир» заходит в кильватер к «Перваз-Бахри», и носовые орудия с грохотом пускают шестидесятивосьмифунтовые бомбы. Турок пытается принять направление поперек нового курса фрегата, чтобы снова навести свои орудия, но Бутаков вовремя уклоняется на два румба. Ядра «Перваз-Бахри» пляшут по воде. Одна только бомба вертится на мокрых досках бака, но сейчас же один матрос быстро бросается к ней, хватает рукавичкой и выбрасывает в море.
Отсутствие кормовой и носовой обороны на «Перваз-Бахри» облегчает маневры Бутакова.
В продолжение двадцати минут он методически заходит в кильватер неприятельскому пароходу, обстреливает его то носовыми орудиями, то правым, то левым бортом. В тот момент, когда турецкому командиру представляется, что русский пароход уходит, он совершает циркуляцию и снова осыпает снарядами. «Владимир» в конце концов начинает казаться методически вращающейся башней, широких сторон которой невозможно достать ядрами «Перваз-Бахри».
Уныние овладевает противником Бутакова. В то время как убойная сила пушек «Владимира» используется полностью, орудия «Перваз-Бахри» лишь поднимают белые брызги вокруг фрегата. Ни осмыслить, ни повторить маневр Бутакова неприятель и его английский инструктор не в состоянии.
К одиннадцати часам на «Владимире» пострадала только стеньга грот-мачты, а на. «Перваз-Бахри» сбиты [289] шлюпки, три орудия приведены в негодность и десятки раненых снесены вниз.
Вращение «Владимира» по кругу и его быстрые захождения оправдали себя. У Бутакова озабоченное выражение сменяется деловым благодушием. Он хозяйственно покрикивает в рупор:
— Полный! Стоп! Задний! Стоп! Вперед! Право руля!
Он следит в стекло подзорной трубы за движением противника, рассматривает и предугадывает маневры «Перваз-Бахри».
Он забывает о времени и адмирале, не ощущает струек воды, сбегающих под его расстегнутый ворот на грудь и спину. Все для него связано единственно с задачей доказать правильность его расчетов пароходных эволюции.
«Да, вот оно, туго проникает свет там, где мрак имеет прелесть», — бормочет он между двумя командами какой-то английский стишок, и косится на Железнова:
— Как, лейтенант, будет что рассказать в Севастополе?
— Мы возьмем турка, Григорий Иванович? Он, кажется, выигрывает дистанцию, — шепчет Железнов.
— Ненадолго, — пренебрежительно стягивает пухлые губы Бутаков. — Через десять минут мы еще влепим новую порцию.
— Четыре румба к зюйду! — обращается он к рулевому.
А в голове складывается фраза для записок: «В морской истории открывается новая глава. Еще не было случая, чтобы пароход против парохода участвовал в артиллерийской дуэли».
Пароходы-враги сближаются. У турка изрешечены трубы, повалены, будто вихрем, переборки, обломки снастей и рангоута треплются на ветру. Под сорванным кожухом обнажились спицы колеса, тяжело и медленно бьющего по воде.
Корнилов поглощен боем не меньше командира. Он сознает, что ему, молодому флотоводцу, выпало редкое счастье быть свидетелем события, совсем нового в морской войне. Морских сражений после Наварина история не знала, если не считать незначительных операций в датско-прусской войне. И тогда опыт был не в пользу пароходов. Двадцатишестипушечный корвет датчан пробил тонкие железные стенки немецкого парохода. «Прусский орел» испугался и удрал... А теперь командир «Владимира» осуществляет тактику на основе математических расчетов, геометрическими фигурами.
— Затянули, Григорий Иванович, свой маневр. Кончайте быстрее. Теперь пора подходить ближе и заставить спустить флаг, — неожиданно для себя обращается он к капитан-лейтенанту.
— Слушаю! — отвечает Бутаков. Досадно, что он сам не догадался сочетать превосходные эволюции с решительной атакой.
«Владимир», повинуясь новым командам, ложится на параллельный курс. В продолжение получаса борта обоих судов гремят без остановки. Теперь, когда «Владимир» держится на одном курсе, турецкие ядра и бомбы начинают попадать во «Владимир». На палубе раздаются стоны. Уносят матроса с покалеченными йогами, и Железнов узнает того канонира, который утром расторопно объяснял действие нового прицела. Грот-мачта треснула в основании; одна за другой упали бомбы перед люком, ведущим в машинное. Уже зачастили штуцерные пули, и их тонкий свист неприятно напоминает о жалящих крымских мухах.
Корнилов продолжает невозмутимо ходить по мостику. Отдав приказ, он снова не вмешивается в распоряжения Бутакова. Он даже несколько успокоился; шум боя совсем отогнал неприятные мысли.
— Разрешите, ваше превосходительство, послать лейтенанта Железнова вниз. У нас штурвал плохо слушается и, кажется, в машинном потери.
— Пожалуйста, — соглашается адмирал.
Железнов обрадован поручением. Он сбегает к люку и сильными, ловкими руками опирается на перила трапа, чтобы привычно перескочить через несколько ступенек. Снизу его обдает паром. Влажный воздух бани обволакивает входное отверстие. «Каково там людям без смены», — жалеет лейтенант механика и кочегаров. И в этот момент кто-то с силой отрывает его руки от перил.
— Не толкай, дурак! — выкрикивает он и, сбитый ядром, разворотившим его спину, летит вниз. «Разобью голову, не упасть бы головой». Он не понимает, почему немеет его тело, и не знает, что умирает, когда его руки в последнем судорожном усилии прикрывают лицо. Он еще дергается и что-то шепчет, пока его кладут в стороне от трапа на пыльные угольные мешки. [291]
А Корнилов, поцеловав в лоб своего адъютанта, такой же невозмутимый возвратился к Бутакову. Просунув между пуговицами сюртука подзорную трубу, он утверждает:
— Видите, бортовые залпы на близкой дистанции решили дело. Давайте отбой.
На «Перваз-Бахри» спускается турецкий стеньговый флаг и медленно ползут вверх, разворачиваясь под наступающим легким бризом, цвета русского флага. «Перваз-Бахри» стопорит машины. На море мгновенно возвращается тишина. Мелкая зыбь идет от «Владимира» к первому большому трофею Крымской войны. Волны глухо шлепаются у гребных колес искалеченного судна.
На палубе «Владимира» прокатывается громкое «ура».
Фрегат «Флора» покинул Севастополь 31 октября, следуя к отряду вице-адмирала Серебрякова в Сухуме.
Он благополучно обходит шторм, который в этот день калечит корабли в эскадре Нахимова, и с тихим ветром достигает кавказских берегов. 6 ноября в полдень по приказу командира «Флоры» штурман берет пеленг Гагры и Пицундского храма, а через час записывает в шканечном журнале: «Увидели дым. Идут три трехмачтовых парохода, коим сделали опознавательный сигнал». День малооблачный, и видимость на море хорошая. Но пароходы продолжали идти по курсу OSO и не отвечали на позывные. Капитан-лейтенант Скоробогатов приказал бить тревогу. Еще не смолкла барабанная дробь, а пушки уже заряжены и матросы на своих местах с любопытством смотрят на пароходы.
Невольно Скоробогатову вспомнились бои с чектыр-мами. «Господи, твоя воля, предстоит неравное сражение». Но, обходя верхнюю и нижнюю батареи, он бодро сказал матросам:
— Не посрамите, братцы, флага. Уйти от врага нельзя, — значит, надо его разбить. Бриг «Меркурий» от двух линейных кораблей отбился. Русским матросам сильный враг не впервой.
— Есть, разбить! — кричат матросы. Пароходы вышли на траверз фрегата в начале 2-го часа, соединились на подветренной стороне «Флоры» и [292] открыли огонь. Прицел турок хорош, но «Флора» вовремя уклоняется и сама опоясывается огнем двадцати орудий левого борта.
Тогда один пароход спешит пройти за кормой «Флоры» на правый борт, чтобы поставить фрегат в два огня. Скоробогатов, угадав маневр, поворачивает через фордевинд. Весь отряд турок снова оказывается с левого борта тесно друг к другу, и «Флора» накрывает его своими ядрами. Тогда командующий турецким отрядом решает повторить маневр охвата, прорезав курс фрегата перед его носом. С «Флоры» видят черные густые клубы дыма над судами противника. Турки усиленно кидают уголь в топки для увеличения скорости. Дым так низко стелется над бирюзовым морем, что заходит и в паруса «Флоры».
— Похоже, турки собираются нас закоптить, — шутит Скоробогатов. Он спускается под ветер и открывает частый огонь. В течение 20 минут на палубах стоит непрерывный грохот канонады. Батальный огонь вынуждает турок отойти, но и «Флора» получает пробоину под фор-русленем у первого пояса меди.
Пароходы, выйдя за предел огня фрегата, сближаются. Скоробогатов довольный разглядывает их.
— Ну, пусть посовещаются, а мы пока заделаем пробоину и приготовим запасец гостинцев. Действуйте, господа, — рассылает он офицеров.
В три часа турецкие пароходы возобновляют атаку, но фрегат по-прежнему лавирует на разных галсах, и его артиллерия действует с ужасающей турок точностью, с поражающей их быстротой. С новыми повреждениями пароходы опять убегают за дистанцию огня пушек «Флоры».
Третья и последняя атака начинается в исходе 5-го часа. Окрашенный в черный цвет пароход «Таиф» с вице-адмиральским флагом на фор-брам-стеньге (на нем находятся англичанин Слейд, он же Мушавер-паша) подходит на дистанцию в двести саженей и стреляет всем бортом из больших бомбических орудий. Под ядрами врага матросы «Флоры» балансируют на реях, заменяют искромсанные паруса и укрепляют сбитую стеньгу.
Положение «Флоры» критическое, но два других парохода, тоже имеющие по 10 бортовых бомбических орудий, не решаются выйти на линию своего флагмана. После получасовой дуэли «Таиф», потеряв половину прислуги у пушек, вынужден прекратить бой. [293]
Фрегат не может преследовать турецкие пароходы. Маловетрие, и «Флора» едва делает полтора узла. К ночи же совсем штилеет. Притом удача дня не кружит голову командира «Флоры». При лучшей выучке турецких команд, при настоящем знании дела и боевой настойчивости турецких командиров, конечно, «Флора» была бы утоплена или ее пришлось бы взорвать.
Всего лучше воспользоваться ночью и уйти от турок, фонари которых покойно мигают в ночной темноте. Беда — отсутствует ветер. Нельзя надеяться и на спасение фрегата под защитой одного из ближайших черноморских укреплений: Гагр а, Бомборы и даже Сухум хороши против горцев, но их маленькие полевые орудия не достанут парохода в море.
Экипаж «Флоры» проводит ночь на боевых постах. Турки исправляют повреждения и часто переговариваются световыми сигналами. В море тихо, и слышно унылое пение на судах турецкого отряда. Может быть, муллы читают молитвы над убитыми.
Бой возобновляется с рассветом и протекает в этот день очень быстро. В журнале «Флоры» записаны его важнейшие этапы:
«В начале восьмого часа в расстоянии трех миль увидели на ветре шхуну «Дротик», которая шла под всеми парусами к Бомборскому укреплению. При восхождении солнца был поднят на фрегате кормовой флаг при пушечном боевом выстреле; в сие время турецкие пароходы находились от нас в расстоянии трех миль за кормой, уже построенные в боевой строй; на них тоже подняли кормовые флаги, но без выстрелов.В 8.15 пароходы разделились и построились как бы в две колонны под ветром; под вице-адмиральским флагом шел на левый борт, другие два — на правый, но вскоре передовой взял направление к шхуне «Дротик». Через пять минут он опять переменил направление и вступил в кильватер наветренного. В 8.30 пароходы подошли на пушечный выстрел к шхуне, открыв огонь из носовых орудий. В сие время фрегат поворотил и открыл батальный огонь левым бортом по оставшемуся за кормой пароходу. Это действие заставило остальных прекратить покушение на шхуну и обратиться к фрегату.
В 9.30, действуя по неприятелю, отражали их нападение. Фрегат получил пробоину под грот-русленем в медь первого пояса из орудия шестидесятивосьмифунтового калибра. [294]
В 10 часов турецкие пароходы прекратили бои, сомкнулись вместе. Приостановив действие машины, адмиральский пароход пошел на буксире. В это время фрегат, по прекращении боя, поворотил овер-штаг на левый галс, находясь от Пицундского укрепления в одной миле».
Капитан-лейтенант Скоробогатов с полным основанием заявляет в рапорте командиру восточного отряда Черноморского флота:
«Пароходы решительно были не в состоянии выдерживать огонь моей артиллерии и постыдно бежали по направлению к весту, оставя поле сражения парусному фрегату, получившему от них только две подводные пробоины».
Конечно, пароходы, сражавшиеся с «Флорой», не были потоплены по вине вице-адмирала Серебрякова. По расписанию Черноморского флота крейсеры Серебрякова должны были занимать посты вдоль восточного берега Черного моря. В распоряжении вице-адмирала имелись фрегаты «Мессемврия» и «Сизополь», корветы «Андромаха» и «Пилад», пароходы «Херсонес», «Боец» и «Могучий». Но посты не были заняты. Несмотря на то, что «Флора» дралась с турецким отрядом в продолжение двадцати часов, вице-адмирал Серебряков ничего не знал о бое, шедшем в ста милях от него. Его пароходы при правильной дозорной службе могли успеть к сражению и довершить победу «Флоры». Но начальник восточного отряда в это время без всякой пользы подставлял пароходы и весь свой парусный отряд под выстрелы турок, занимавших пост св. Николая. И пароходы Слейда получили возможность укрыться в Синопе до большой катастрофы турецкого флота.
Корабли «Мария» и «Чесма» недолго оставались одни на виду турецких берегов. К вечеру 6 ноября подошла эскадра Новосильского. Возвращаясь в Севастополь, он передал в распоряжение старшего флагмана корабли «Святослав» и «Ростислав» вместо «Храброго» и «Ягудиила». Новосильский также сообщил, что Корнилов захватил турецкий пароход и увел на буксире в Севастополь.
Павел Степанович и одобрял и ворчливо [295] корил:
— И совсем это не дело Владимира Алексеевича гоняться за призами, еще попадет под шальное ядро-с. А он у нас один. — Он сосал неизменную трубку и вдруг лукаво улыбнулся, взглянув на Новосильского:
— Так, значит, он пароход турецкий в негодность привел? А мы без порчи взяли. И я Крюднера с подарком отослал в Севастополь. Кланяйтесь Корнилову, с боевым крещением в эту войну упредил он нас. И попросите его последить, чтобы порт не задерживал суда в ремонте. Ваши-то «Ростислав» и «Святослав» хороши-с?
— Да, в лучшем положении, чем остальные. Впрочем, и «Святослав» воды имеет в интрюме сверх ординара, а в ходу тяжел. Один риф на прочих судах брали, чтобы он не отставал, — признается Новосильский.
— Значит, оставлю только «Ростислава». Мне опекатть больных некогда-с. А ежели понадобится для дела, вызову из Севастополя. Вы передайте высшему начальству, что я пойду осмотреть Синоп.
— Почему Синоп, Павел Степанович?
— У меня здесь рыбак, грек. С фелюгой его захватили. Говорит, что в Синопе три парохода и два фрегата. Я рыбака придержал до проверки. Он к тому же на турецком флоте долго служил и будто хорошо знает все их суда.
Оба отряда снимаются с дрейфа одновременно. Новосильский круто забирает на север. Нахимов лавирует вдоль берега на восток. На море опять ветер разводит крупную зыбь, и солнце садится зловещим красным шаром в мрачных сизых тучах. Ночью ветер падает, наступает тишина, потом возникает ровный грозный гул. Медленно, длинными правильными шеренгами, с ровными интервалами из мрака от норд-веста катятся высокие валы, вздымаются и атакуют корабли Нахимова.
С резким плачем опускаются морские птицы на холодные плотные гребни. Темнота сгущается, гул растет, и, странно светясь, во мраке кружатся крупные снежинки.
Опасаясь, что корабли прибьет к берегу, Павел Степанович дает, приказ привести в бейдевинд. Но и валы учащают свой бег; их задние ряды наползают на передние, обрушивают гребни на шкафуты, и вода заливает палубы. Снежинки уплотняются, косым потоком бьют в ставни портов, набиваются в паруса. Уже нельзя различить [296] свиста ветра, скрипа снастей, шума моря. Все звуки сливаются в однотонный бесконечный рев бури.
Нахимов не заходит в адмиральскую каюту. Под личным его надзором идут авральные работы на «Марии». Он непрестанно следит за эволюциями задних кораблей и приказывает жечь фальшфейеры, чтобы обозначить место корабля. Но находит время для шуток с матросами, чтобы ободрять измученный экипаж.
Во второй день шторма сильный порыв ветра сбивает крюйс-брам-стеньгу, и куски ее летят на палубу. Павла Степановича вовремя отталкивает матрос. Он всматривается, узнает разжалованного лейтенанта Евгения Ширинского-Шихматова и дружески протягивает ему руку:
— Спасибо, Евгений. Я помню о тебе.
— Знаю, Павел Степанович, — тихо говорит матрос и застенчиво отдергивает свою руку.
В этом году Нахимов добился перемещения бывшего лейтенанта из ластового экипажа на «Марию» и произвел в квартирмейстеры. Адмирал не теряет надежды теперь, на войне, возвратить бывшему мичману «Силистрии» офицерский чин.
Павел Степанович хочет позвать Ширинского, но он уже скрылся в снегопаде, вместе с матросами взбирается по обледенелым вантам вверх. Снег слепит глаза, забирается в рот, в нос, в уши. Бывший лейтенант с остервенением закрепляет парус. Он должен был сказать адмиралу, что ему ничего не надо, не надо никакого звания. Жить и умереть с матросами. Или в деревню — учить крестьянских ребят... Когда он спускается, младший брат, вахтенный лейтенант, презрительно бросает:
— Ты чересчур ревностен, милейший. Наверху и без тебя хватит рук, и я вовсе не хочу казниться перед мамашей за твою смерть.
Шестьдесят часов продолжается шторм; шестьдесят часов на кораблях Нахимова о смене дня и ночи знают только потому, что мгла то принимает свинцово-серый оттенок, то снова становится чернильно-черной. 10 ноября лавирующие против ветра корабли выходят на траверз мыса Пахиос. В разрывах туч впервые голубеет небо. Серые скалистые обрубы берега в клокочущей пене. Выплывает Аклиман-бухта, у которой на песчаное прибрежье волны выбросили горы леса и водорослей. И наконец перед эскадрой Синоп.
Узкий низменный перешеек не виден за волнами. [297]
Желтый каменистый полуостров представляется окруженным водой со всех сторон. Сначала в мрачном небе вырастает зубчатая древняя башня, потом выступают своды замка и пониже их — амфитеатр белых крыш с узкими минаретами.
— Приблизимся к рейду, Павел Степанович? — спрашивает капитан Барановский.
— Да, на пушечный выстрел. Камней бояться нечего-с. Лучший и наиболее безопасный рейд Анатолии, глубина везде хорошая. Манганари здесь делал промеры тщательно.
— На рейде много мачт, Павел Степанович.
— Здесь верфь. Строят коммерческие суда и казенные транспорты. Очень неплохо строят, и дерево весьма прочное-с.
— Да нет, ваше превосходительство, взгляните. Мачты фрегатские.
— Так, так! Острено, — подзывает адмирал адъютанта, — Пошлите-с за греком.
Нахимов велит дрейфовать к самому входу в залив, на траверз горы Ада-Кьой. Солнце в это время прорывает сизую тучу и ярко освещает прибрежные каменные бастионы и обнаженные красные скалы.
На западной оконечности мыса у турок две четырех-орудийные батареи. Две батареи к северо-востоку от Ада-Кьой имеют по восемь пушек. Между молом, выступающим впереди города, и старой городской стеной тоже восьмиорудийная батарея, а на юго-восток от города, на мысу Киой-Хисар, десять пушек. Как под Наварином, турецкие корабли стоят слабовогнутым полумесяцем, прижимаясь к городу. Концевые суда северо-западнее киой-хисарской батареи и северо-восточнее бастиона, прилежащего к городу. В центре дуги против мола расстояние между судами больше, чтобы не мешать огню центральной батареи. В западной части двухдечные фрегаты, имеющие шестьдесят четыре пушки, — «Навек-Бахри» («Морская стрела») и «Несими-Зефер» («Зефир победы»), тридцатипушечный корвет «Неджми-Фешан» («Лучезарный»), фрегат с сорока четырьмя пушками «Фазли-Аллах» («Божья помощь») и тридцатипушечный корвет «Гюли-Сефид». На «Ауни-Аллахе» флаг вице-адмирала.
В восточной части фрегаты «Дамиад» и «Каиди-Зефер» («Путеводитель победы»), имеющие по пятьдесят четыре пушки, двухдечный фрегат «Низамие» («Порядок») [298] с шестьюдесятью четырьмя пушками и, наконец, корвет «Фейзи-Меабуд» с двадцатью четырьмя пушками. На крюйс-брам-стеньге «Низамие» флаг второго флагмана турецкой эскадры. За «Дамиадом» держатся пароходы «Таиф» с двадцатью орудиями и «Эрекли» — с четырьмя пушками. У верфи еще два вооруженных транспорта. Под лесистым зеленым берегом мыса Киой-Хисар — два купеческих брига.
Старый грек крючковатым пальцем указывает на суда и уверенно называет их. По его словам, старшим начальником должен быть Осман-паша, а второй флагман — Гуссейн-паша. На большом пароходе всегда ходит англичанин Мушавер-паша.
Османа адмирал помнит по Наваринскому сражению. В нем Осман командовал корветом и был подобран шлюпкой «Азова». А Мушавер-паша, вероятно, капитан Слейд, что уже двадцать лет на службе в турецком флоте.
«Турки, значит, следом за Новосильским прошмыгнули. Хорошо, что мы сразу после шторма нагрянули. Завтра поминай как их звали, пошли бы к Батуму», — с досадой думает адмирал. А капитан Барановский недоверчиво переспрашивает грека:
— Ты говорил — три парохода. А здесь два. Те, что раньше стояли?
Грек смотрит из-под руки, чешет горбинку носа и объясняет: «Таиф» был раньше с двумя большими пароходами. Куда-то они ушли. Может быть, в Амастро, в Зунгулдак или в самый Константинополь.
Грек говорит правду. Названные им пароходы — те самые, что имели неудачный бой с «Флорой». Два в канун шторма оставили «Таиф» чиниться в Синопе, а сами проскочили севернее эскадры Нахимова.
— Отпустите старика вниз, — распоряжается Павел Степанович. Грек низко кланяется и уносит с собой тяжелый запах рыбы и чеснока.
— Турки готовятся к обороне, — замечает Острено.
В самом деле, от мола непрерывно отходят шлюпки. С фрегатов завозят шпринги, а в открытых верхних батареях у пушек суетятся артиллеристы. Пароходы начинают дымить. По берегу скачут кавалеристы; увязая в дорожной грязи, ползут на быках двуколки с орудийными ящиками. На ближайших батареях вспыхивают белые дымки, и в нескольких кабельтовых шлепаются в воду ядра. [299]
Павел Степанович опускает трубу и задумывается. На трех кораблях у него двести восемьдесят пушек, если действовать в два борта. Но прорезать линию неприятеля хорошо в открытом море. Здесь у турок пристрелян рейд, и они стоят слишком тесно. Прежде чем входящие корабли смогут использовать свою артиллерийскую мощь, пушки врага приведут их в негодность. Недооценивать приморские укрепления — вернейшее из средств проиграть сражение. Корабли неспособны бороться с сильными береговыми батареями иначе, как в самом близком расстоянии. Подойти на такое расстояние, без сомнения — затруднительно, если противник откроет огонь вовремя из искусно размещенных орудий большого калибра.
Адмирал снова, осматривает берег в стекла трубы и подсчитывает:
«Положим, что первая и вторая батареи в западной части мыса Ада-Кьой безвредны. Идя на норд, легко можно их миновать. Но тридцать четыре орудия на земле стоят сотни орудий на качающихся палубах. Ежели с батареей на молу расправиться нетрудно (она весьма низко от воды, и корабельные деки будут командовать ею), то прочие установлены в двадцати — тридцати футах над морем и смогут бить настильно, что самое страшное для кораблей...
Надо считать, что в первый час боя два корабля будут заняты четырьмя батареями... Теперь, на семь фрегатов и три корвета, чтобы в тот же час решить дело, надо еще четыре корабля. И в море следует держать пароходы или ходкие парусные суда, иначе пароходы противника прорвутся».
Павел Степанович сдвигает фуражку на затылок, кладет свою старую трубку в карман шинели. Он шагает и вычисляет перед чинами штаба — старшим штурманом Некрасовым и капитаном артиллерии Морозовым:
— Матросы наши ловки и заряжают орудия быстро, но залп с борта составит сто сорок бомб и ядер против... против (он быстро прикидывает) трехсот пушек крепостной и судовой артиллерии, тоже считая один борт. Уничтожение неприятеля, буде оно удастся, может стоить потери кораблей. Сколько притом напрасно погибнет людей? А люди и корабли сейчас нужны России не против одних турок...
— Турки — вздор, ерунда-с. Турки от нас не уйдут, — поддерживает Морозов. [300]
— Что, ваше превосходительство? Начнем? — спрашивает командир, «Марии» Барановский.
— Ворочайте оверштаг и сигнальте отряду собраться у мыса Инджи-Бурну. Мы блокируем турок.
— Слушаю, — разочарованно козыряет Барановский.
Город и рейд скрываются, тонут за перешейком турецкие мачты, и снова поднимаются возвышенности Воз-Тепе. В просветлевшем небе холодно сверкают голубые снежные цепи и простираются их причудливые вершины.
Павел Степанович подзывает второго флаг-офицера, мичмана Костырева.
— Вы что приуныли, мичман? Скучно в плавании? Сражаться хотите? Или мечтаете оказаться на родине Митридата и Диогена?
Мичман смущен своим невежеством и молчит. А корабельный иеромонах, неприятный и навязчивый доноситель, картежник и пьянчужка, елейно вмешивается в беседу:
— Здесь, ваше превосходительство, не токмо об язычниках может вспомнить христианин. Синопские святые мужи в древности Русь посещали и пособляли утверждению православной церкви во славянах.
— Любопытно-с. Что предки наши на стругах делали набеги в здешние места, знаю, а про святых не наслышан. — Нахимов иронически поглядывает на монаха. — И как они в мореходстве преуспевали? Или молитвою спасались на море?
— Молитвами укрепляется мужество защитников престола, — с обидою отвечает иеромонах.
— Да, да, конечно, отец Милетий. Но я ведь не о нас. О предках, кои иной власти, кроме своей сабли, не ведали, — о запорожских казаках.
Павел Степанович чувствует, что Милетий сейчас разразится рядом наставлений и в первую очередь о том, что столбовому дворянину не след поминать предков из безродных. Он поворачивается к Костыреву, отдает ему подзорную трубу и вместе с мичманом идет к другому борту:
— А вы тоже не знали, Костырев, что я потомок запорожца? Может быть, мой пращур здесь вытягивал свой струг...
Внезапно отцовским жестом он кладет обе руки на плечи юноши.
— Слушайте, Костырев. Трудную задачу я на вас возложу. Неделю скучать не будете.
— Я готов, ваше превосходительство.
— Трудно будет потому, что «Язона» мы услали, а надобность сообщить мои предположения и требования в Севастополь очень велика... Придется вам пойти на фелюге. Выберите шесть охотников. Грека-шкипера с собою возьмете. В.Севастополе его с фелюгой отпустите и наградите за беспокойство.
— Ваши распоряжения будут устные?
— Изустно только кланяйтесь от меня Михаилу Францевичу Рейнеке. Письма пошлю князю Меншикову и Корнилову Владимиру Алексеевичу. Покуда изготовитесь, напишу. Обоим нам час на сборы. Так?
— Как прикажете, Павел Степанович. Уже иду распорядиться.