Скованные
В недостроенном храме открыт склеп. Испуганные наплывом людей, взлетают с верхних лесов галки. Резко каркают вороны, и птичий гомон стоит над сдержанным гулом в толпах севастопольцев, высматривающих похоронную процессию из-за цепи матросов.
Жарко. Нагрелись стволы штуцеров и обнаженные палаши, но шеренги черноморцев неподвижны и суровы. Лишь изредка вскинутся глаза стариков к вышке телеграфа, где реют траурные флаги. Семнадцать залпов доносятся из Южной бухты. Там, с «Владимира», на руках адмиралов плывет в последнее путешествие тяжелый свинцовый гроб. Шаркают ноги по ступеням Графской пристани. Шаркают ноги по лестнице на Мичманский бульвар. Гравий хрустит на аллеях подле триремы Лазарского. Хоругви и золотые ризы проходят мимо чугунной ограды Библиотеки.
Дробь барабанов. Надрывно бряцают тарелки. На высокой, грустной ноте замирают флейты и кларнеты. Трубят валторны и трубы. На все голоса плачут флотские музыканты.
Жарко. Запах ладана разносится в неподвижном воздухе вместе с мрачным рыданием церковного хора. Древняя византийская обрядность растит горе утраты, и Корнилов не в силах ее выносить. Услышав стук гроба, [250] опущенного на каменный пол склепа, он невольно ищет опоры Нахимова, защиты от невыносимой муки...
А Павел Степанович, увидав корабли, приспустившие флаги, войдя на «Владимир», затянутый черными полотнами, замкнулся в страдании. Сутулясь больше обычного, в надвинутой на глаза фуражке, он молчит. Молчит, поддерживая плечом угол гроба и уступая в очередь дорогую ношу Истомину. Ему не расстаться с вереницею образов прошлого. Под свинцовую крышку гроба с Лазаревым полегли тридцать лет его собственной пестрой морской службы. Лазарев учил его делать первые командирские шаги. Встают в памяти и далекое кругосветное путешествие, и война на Средиземном море с Наварином и Мальтою, и плавания на корвете, и два десятилетия черноморской деятельности. Теперь учителя нет. Что их различия во мнениях, что значат слабости адмирала, англоманство и природное барство перед великими заслугами. Был учитель и кормчий — и нет его. Тридцать лет захлопнуты крышкою гроба. Зачем сейчас, когда сбираются грозовые тучи? Когда образованному трудами Михаила Петровича флоту предстоит, быть может, поверка и ответственное испытание, и в борьбе ставкою явится честь, достоинство, слава России?!
Твердой рукой Нахимов поддерживает локоть Корнилова и подавляет вздох. Комок в горле ширится и душит, но нельзя давать волю чувствам. Совсем худо будет Корнилову. Тогда он тоже ищет опоры, устремляя взор поверх людских голов, через зев окна к морю, блестящему гладью за холмами Северной стороны и равнодушно отражающему отвесные лучи солнца.
Дамы под зонтиками прикладывают к глазам и губам надушенные платочки. Дамы без зонтиков шепчутся в углах. На похороны адмирала явились дамы-утешительницы и дамы-плакальщицы, дамы соболезнующие и дамы любопытствующие. Павел Степанович, почувствовав на себе чужие женские взгляды, внезапно озлился. Он пустил бы в храм не этих сорок-зрительниц, а народ, и в первую очередь тех, что с полной выкладкой десантников стоят на солнцепеке, обнажив стриженые, седые и лысые, прокаленные солнцем и солеными ветрами головы черноморских ветеранов.
Поддерживая Корнилова, Нахимов сходит в склеп с группой флагманов и капитанов. Здесь безучастный Берх и престарелый Дмитриев, багровый и хмурый Станюкович, строгий Новосильский. Кучкой жмутся к стенам [251] капитаны — Микрюков, Кузнецов, Барановский, Истомин, Панфилов. Эти не стесняются своих слез.
Рука Корнилова дрожит. Может быть, вывести его?
— Вам нехорошо, Владимир Алексеевич?
После многих часов молчания од не узнает своего голоса в хриплом шепоте.
Корнилов, не отвечая, сдавливает пальцы друга. Корнилов старается унять лихорадочную дрожь в руках и ногах. Одна мысль гложет его: как теперь работать? Чьим именем требовать исполнения от чиновников, инженеров, капитанов, работников. Разве именем этого равнодушного старца, режущим русское ухо именем Морица Верха, можно вооружать батареи и корабли, увеличивать черноморскую силу России?
В последний раз грохают штуцерные залпы, и с площади ползет пороховой дым.
Адмиралы остаются в склепе, склоняя головы перед проплывающими ризами. Кончились речи. Слышно, толпы вверху расходятся. Оглянувшись, видя только близких товарищей, в порывистом движении приникает Владимир Алексеевич к плечу Нахимова. Истомин просит:
— Вам надо лечь, Владимир Алексеевич. Потом я приду рассказать о последних часах Михаила Петровича. Он вас и Павла Степановича вспоминал до последнего забытья, называл своими наследниками и завещал вести нас для славы родного флота.
— Ах, Истомин, вы помните? И вы, Павел Степанович... Вижу нашего благодетеля на «Азове» расхаживающим под огнем с турецкого адмирала. На «Азове» все мы получили воспитание, не правда ли? Как будем теперь без своего капитана?
— Все-с тлен, — угрюмо произносит Нахимов, подводя Корнилова к лестнице. — Я хотел бы одного — место обрести рядом с Михаилом Петровичем. С ним трудился, с ним и успокоиться.
Привычка действовать пробуждает Корнилова.
— Да, да. Нам это дело надо решить. В склепе учителя будет вечный дом учеников. Я распоряжусь. Кому же, как не нам.
Рука об руку они выходят из собора к Библиотеке. Корнилов вдруг начинает быстро говорить об ускорении постройки собора.
— Наше первое дело — закончить священный памятник Михаилу Петровичу. Ведь так? [252]
Павел Степанович снова частый гость семьи Корнилова. Старшие мальчики Корнилова уже учатся в корпусе, а Танюша в Смольном институте, но младшие также любят доброго адмирала. Он может часами просиживать у постели больной Сонюшки и ухаживает лучше всякой няни.
Владимир Алексеевич, если он не в Николаеве и не в крейсерстве, томится без Павла Степановича. Нахимов — преданный общему делу товарищ, тут, которому можно рассказать о всех неприятностях и волнениях. А причин к недовольству у Корнилова всегда много. Потому что для исполнения планов устройства, флота у начальника штаба слишком мало власти. После высочайшего смотра он и генерал-адъютант, вице-адмирал, и служит связью Черноморского флота с государем, но для дела этого недостаточно. Решать вопросы нельзя в обход иерархического начальства — главного командира Берха и управляющего морским министерством. А Берх все задерживает, все хоронит по неспособности и трусости.
— Неужто нельзя найти более способного адмирала? Противно входить в дом Лазарева и находить там Морица, глупую обезьяну. Читали вы Эженя Сю «Саламандру», Павел Степанович? Комический капитан корвета — это он, а я — его старший лейтенант, Дон-Кихот в морском мундире.
Расстегнув тужурку, Корнилов устраивается на оттоманке. Поджав ноги, он крутит папиросу.
— Что, молчите? Хотите сказать — коли не нравится, уходи? Но если я считаю, что это будет изменою памяти покойного благодетеля? Что сказал бы Михаил Петрович вслед оставившим руль в обстоятельствах общего несчастья?
Нахимов у окна в глубоких креслах. Как всегда, его глаза далеко. Может быть, сейчас следят за тучкой, ползущей на Мекензиевы горы. Но он не безучастен. Он с верою в свои слова убеждает:
— Вам нельзя уходить. Пусть вам и кажется ваше положение фальшивым, — нельзя.
— Конечно, фальшивое. Я имею случайное и косвенное влияние на главные артерии механизма управления, на интендантство и строительную часть. А попадет под [253] нарекание кто? Я. Без всякого официального признания, а государь сказал, что на меня одного полагается.
В чуть заметной усмешке дрогнули усы и губы Нахимова: даже трогателен бессознательный эгоизм Владимира Алексеевича.
— Ну-с, и попадет вам, что с того?! Усугубляйте деятельность, покажите, что сделанное Лазаревым сделано не только хорошо, но и прочно.
Корнилов задумывается. Выпуская дым, он размышляет вслух:
— Положим, князь Меншиков в последнему смотре был со мною внимателен и любезен, может быть, он и устранит служебные затруднения? Он сказал, что я имею право и должен знать все. Или вы по-старому не верите князю? Это напрасно. Он лично хлопотал о вице-адмиральском чине для вас.
— Поживем — увидим, — уклоняется от разговора о Меншикове Павел Степанович. — Во всяком случае, я не отчаиваюсь в судьбах флота, пока вы трудитесь, любезный друг. Самый страшный враг — рутина в общем смысле. Берх только ее порождение.
Попав в русло своих важнейших мыслей, Павел Степанович не может беседовать сидя. Он ходит большими шагами, то останавливаясь перед Корниловым, то кружа вокруг стола с моделью «Владимира».
— Я посмотрел ваши черновые соображения о корабельном комплекте. Вот где основа всему. Разве может быть большее дело! Через головы дурных советников вы ясно указали на необходимость отныне строить лишь винтовые корабли. Правда, с опозданием приступаем. Но мы — русские, мы постоянной армией и флотом обзавелись тоже позднее других держав, а это не помешало нам сделать их лучшими в мире. Авось из упадка выведем. Или другое ваше дело — заказ Мальцеву паровых машин для винтовых шлюпов и шхун. Превосходно! Давно пора поощрять своих предприимчивых людей, развязаться с услугами англичан и вообще иностранцев...
— Это была ваша мысль. Я ее урезал, Павел Степанович, для верности — своих машин для больших кораблей не сделать.
— Возможно, я и не корю. По нынешним обстоятельствам лучше маленькое дело, чем большие мысли без дела. Но заметьте, Владимир Алексеевич, что русский человек все может. «Азов» и «Палладу» Ершов строил [254] не по чужим образцам. Мы не хуже других просвещенных народов.
Корнилов не любит общих рассуждений и хочет вернуть беседу в русло флотских дел.
— Это крайность, Павел Степанович. Нам еще долго в учениках у Европы быть. Я сочувствую патриотизму славянофилов, но не их презрению к иностранному.
— А по мне, и патриотизм господ Аксаковых чаще смешон. Но, принимая взгляд, что от ученического положения нам не избавиться, мы себе учителей не вырастим. Суворов на Фридриха не оглядывался. Покойный Ми-~хаил Петрович практически служил опровержением этой идеи подражания. Помните, как подсказал, что английская метода обучения по артиллерии для нас чересчур педантична. Да вот, пожалуйста, еще пример. Вы из Англии привезли громоотводы. А почему их у нас нет? Приказу не дали сверху!
— Экий вы сегодня полемист, — принужденно смеется Корнилов. — Вернемся лучше на нашу грешную землю.
— Вернемся, — остывает Нахимов, — какой пункт для рандеву?
— На верфи наши в тишайшем Николаеве. В будущем году мы будем иметь на плаву «Императрицу Марию». Чтобы не удлинять этот стапель для двухдечного винтового корабля, не лучше ли заложить винтовой фрегат?
— Фрегатов у нас мало, а для крейсерств они нужны. Пожалуй, полезно так решить вопрос, если на новое строительство стапеля по берегу Ингула в Петербурге согласятся. Выгодно перейти на постройку трехдечных кораблей — стопушечных. Но тогда полный комплект двух дивизий образуется к какому году? Позвольте, Владимир Алексеевич, карандаш и бумагу.
— Лизанька, прикажи дать нам лампу! — кричит, оживляясь, Корнилов.
На зиму дела флота вынуждают Владимира Алексеевича уехать с семьею в Николаев. Опять Нахимов одинок в холостяцкой квартире. В его маленьком садике на изрытых дождями клумбах отцвели самые поздние осенние цветы. Перевезенная из Редут-Кале магнолия укутана в солому от ветров с моря. Капризные ветры атакуют [255] море за мысом Лукулл и катят волны мимо Херсонеса на Александровскую и Константиновскую батареи либо взбаламучивают Большой рейд, мчась через пологие холмы Северной стороны. Частая сетка дождя закрывает Сапун-гору и протягивается к Инкерману до Дуванки на севастопольской дороге. Снег не выпадает, но оттого город кажется особенно мрачным. Оголенные деревья скучны и неестественны, как голые мачты. Листва должна одевать акации, каштаны и тополя, как паруса корабельное дерево. Тогда жизнь становится полнее, и прочь уходят грустные мысли о старости, и не беспокоит застарелый ревматизм.
Трудно в эту зиму соблюдать свои привычки, регулярно посещать доки с разоруженными кораблями и казармы, подниматься на гору в Библиотеку. Но отказаться от дел еще труднее. Становиться на мертвый якорь в спальне или в кабинете Павел Степанович не хочет. Чем тогда он будет отличаться от развалины Юрьева или николаевского главнокомандующего, расслабленного Верха? Командиры бригад Вукотич, Вульф и Панфилов, старый его лейтенант с «Наварина», должны видеть пример в исполнении служебного долга и ваботы об экипажах.
В одно февральское утро, кашляя и пряча руки в карманы верблюжьего пальто, Нахимов сходит с крыльца, но звон бубенцов за спиною заставляет его повернуть голову. Из коляски выпрыгивает офицер и бежит к нему. Кажется, Платон, племянник. В самом деле, это капитан-лейтенант Воеводский, лихой командир шхуны «Ласточка», и с ним Скоробогатов, вновь назначенный командир фрегата «Флора», и Керн, командир корвета «Андромаха». Все трое имели отпуск в столицу.
— Откуда вы, молодые люди?
— Сейчас прямо из Симферополя, а вообще из Петербурга, ваше превосходительство, — басит Скоробогатов. — Честь имею явиться и прошу разрешения вернуться к исполнению обязанностей.
— Я, дядя, уговорил их ехать прямо к вам. Ведь иначе искать весь день пришлось бы или отложить новости до вечера.
— Новости чьи?
— Общие и домашние. Тетушка Александра Семеновна шлет вам привет. От нее, от Сергея Степановича и маленькой Саши письма вам. [256]
— Так-с. Ну что же, я вижу, господа, вы рассчитываете на мое гостеприимство.
— Нет, как можно, мы затем в гостиницу, — вместе опровергают Керн и Скоробогатов, но покоряются доброму жесту хозяина, уже распахнувшего дверь.
— Платон, ты займись, устраивай друзей. Комната лейтенанта Острено свободна. А потом прошу в кабинет.
Семейная почта, полная нежных чувств, не передает никаких новостей, кроме короткого сообщения брата, что Меншиков нынче собирается в путешествие и опять будет на Черноморском флоте. Прочитав это, Павел Степанович ходит по кабинету, прислушиваясь к возне в умывальной молодых офицеров. Какие же общие новости? Или приезд Меншикова для капитан-лейтенантов значительное событие?
— Ну-с, — шутливо спрашивает он, когда раскрасневшиеся, обожженные ледяной водою офицеры входят в кабинет. — Ну-с, какие новости оправдывают нарушение моего рабочего дня? Может быть, приспело десант на Босфор вести?
Капитан-лейтенант Воеводский прищуривается, словно разглядывает предмет, который сейчас продемонстрирует адмиралу, и нарочито медлит с ответом. Хочется поинтриговать дядюшку.
— Ты что, Платон, играешь? — в тон ему спрашивает Павел Степанович, но племянник чует, что за мирным вопросом может последовать и гроза.
— Так как сказать, дядя. Пока о войне прямой речи нет, но к Босфору наша новость имеет отношение. Вот Керн будет вестовщиком. У него в придворных кругах знакомства, из первых рук слышал.
Федор Керн успел побриться и надеть свежую тужурку. Встретив взгляд Павла Степановича, почтительно наклоняет голову.
— Ну-с, чего стоит передача дворцовых кумушек? Керн не смущается.
— Судите сами, ваше превосходительство. Государь разговаривал с английским послом и приказал Нессельроду сделать запись. Она будто и озаглавлена: «Предложение российского императора о дележе Турции».
Недоверие и отвращение так явно проявляются в лице адмирала, что Федор Керн разводит руками:
— Именно так повествовал мне доверительно чиновник Нессельрода. Его величество заявил британскому представителю, что турецкое государство дальше существовать [257] не может и самое время договариваться великим державам. Государь согласился, что английские интересы распространяются на Египет, Крит и Кипр, а в русских интересах поставить в зависимость от нас дунайские княжества, Болгарию и Сербию. Что касается Константинополя, то государь прямо заявил, что он никому не позволит водвориться там и даже возьмет на себя роль временного охранителя.
Павел Степанович сидит, прикрыв глаза рукой. Потом глухо спрашивает:
— Конечно, англичанин ничего не ответил?
— Многие говорят, что он казался очень взволнованным. Ведь издали беседующих наблюдали. Это было на рауте у великой княгини Елены Павловны.
— Подходящее место решать вопрос о мире и войне, — раздраженно цедит адмирал. — Да-с, это вроде камня в осиное гнездо. Зажужжат теперь...
Неясно, кто, по мнению Нахимова, должен зажужжать, но офицеры догадываются, что адмирал имеет в виду отнюдь не друзей России.
— Ведь армия наша сильная, Павел Степанович. С армией победителей Наполеона все державы должны считаться? — робко спрашивает Скоробогатов.
— Россия благодаря военной силе занимает важное место. Нас боятся... — Нахимов опять не кончает фразы, потому что вспоминаются чьи-то рассказы о генерале Сухозанете, выразившемся недавно в тон с верховным вождем армии: «Наука в военном деле не более как пуговица к мундиру... Без науки побеждать возможно, но без дисциплины — никогда». А дисциплина у таких генералов есть муштра с палкою... Что, если такие мысли утвердились в генералитете? Тогда есть солдаты, но нет войска.
— Новость ваша в самом деле важная, но рекомендую о ней более не распространяться, господа. Впрочем, мы и судить, по существу, средств не имеем. Наше дело исполнять, что потребует величие отечества... По флоту что толкуют в департаментах министерства? Или вы адмиралтейского шпица избегали?
Скоробогатов поспешно вспоминает:
— Как же. Контр-адмирал Матюшкин, мой прежний командир, звал меня к себе, расспрашивал. Вам кланяться велел. Так он говорил, что государь не одобряет больших расходов, какие проектируют по нашему ведомству с переходом на винтовое устройство. Программа [258] николаевских верфей будет урезана. Будто государь нашел, что достаточно одного винтового корабля на бригаду.
— А хоть бы один был на дивизию, на весь флот. Обзаведение для машинных и котельных мастерских решено иметь?
— Отлагается этот вопрос.
Кряхтя и ощущая внезапный приступ болей в ноге и руке, Нахимов машет рукою:
— Что и говорить, развеселые новости вы привезли.
В это время пароход «Громоносец» стоял под парами в Одесской гавани. По срочному вызову Корнилов прибыл к светлейшему князю Меншикову. Князь неторопливо устраивается в каюте и рисуется перед своим гостем.
— Итак, Владимир Алексеевич, вы сызнова отправитесь в места ваших юношеских трудов. Я даже надеюсь, что, деля со мною стамбульскую скуку дипломатических обедов и завтраков, вы найдете время дополнить последние наблюдения вашего приятеля Путятина. Да-с, вы жалуетесь, что нет людей, способных охватить разнообразие флотских дел. А мне сейчас придется соединять с обязанностями начальника Морского штаба ремесло человека, ведущего с неверными переговоры о церковных материях. Вы, например, разбираетесь, чего мы не поделили с турками и европейцами в Иерусалиме? В святых местах! — с циничной интонацией светлейший потирает мерзнущие подагрические руки.
— Я не читал меморандума, — замечает Корнилов. — Признаюсь, мне легче выполнить другую миссию, поручаемую вами.
— Э-э, чепуха. В дипломатии важна сила. Я не собираюсь с Абдул-Меджидом церемониться. Я запасся в Петербурге сведениями, кого из министров — французских клевретов — надо выгнать, ну и выгоню. Весь сыр-бор из-за лягушатников нового Наполеона.
Как только на время утихает революционный ураган, снова всплывает на поверхность вечный восточный вопрос, — справедливо отмечал Энгельс перед Крымской войной. Действительно, европейские социальные [259] бури 1848 года временно ослабили вражду России и. Англии на Ближнем Востоке. Пока Николай I спасал от распада Австрийскую империю, министры королевы Виктории с беспокойством следили за революционными событиями во Франции. Европейский жандарм и британский капиталист одинаково боялись победы народов. Но повсеместное торжество реакции развязало сторонам руки для борьбы в Турции. Англия может повести теперь более активную политику, потому что в Наполеоне III, жалком племяннике злейшего врага ее могущества, она приобретает верного и агрессивного союзника.
Между тем император Николай, привыкнув считать себя диктатором Европы, не сомневается, что в столкновении с морскими державами Россия будет иметь союзников. Он дорого ценит свое содействие Австрии и всему Германскому союзу, оплаченное кровью русских солдат в Венгрии.
В 1828 — 1829 годах Николай I вел войну с Турцией в надежде осуществить греческий проект Екатерины II. Опыт этой войны показал, что овладеть территорией европейской Турции возможно. Однако об условиях мира приходится договариваться с другими державами Европы, упорно не желающими видеть Россию на выходах в Средиземное море.
Николай сразу после Адрианопольского мира решительно перешел от тактики сокрушения к тактике измора. Он долго соревнуется с Англией, Францией и Австрией в заботах о сохранении Турецкой империи.
По русской пословице — у семи нянек дитя без глазу. В сложном международном положении султанская Турция надеялась доказать, что дело обстоит наоборот. Прогнившая Порта мечтала удержать проливы и многонациональные владения, принимая одновременно покровительство и услуги всех рьяных добровольных гувернанток и дразня одну предоставлением преимуществ другой. Так, в 1833 году турецкое правительство благодарит Россию за посылку эскадры с десантной дивизией для защиты от восставшего Мехмет-Али, а англо-французов — за уничтожение войск и' флота египетского вассала в Сирии. Все последующие двадцать лет Порта довольно ловко балансирует между великими державами-няньками, а они изображают мнимое согласие и делают вид, что им очень приятна совместная опека «больного человека». [260]
Но рано или поздно истина этих отношений должна была вскрыться.
Невыгоды России заключались в ее экономической отсталости. Англичане и французы, расширяя свою торговлю, вывозя турецкое сырье и ввозя промышленные товары, укрепляются в Порте в качестве инженеров, коммерсантов, строителей дорог и кораблей, организаторов новых заводов и фабрик.
Но они — чужие населению Турции. А у России есть культурно-историческая миссия, о которой даже реакционное крепостническое правительство в Петербурге может твердить, пользоваться ею как козырной картой. Русский народ имеет вековые культурно-языковые связи со славянами Балканского полуострова. Русский народ связан с греками историческими общими традициями религии.
После рекогносцировки адмирала Путятина Николай решил, что пришло время потеснить других нянек Турции. Его дипломаты досаждают турецкому правительству требованиями новых привилегий православному духовенству.
Следует сказать, что турецкое правительство не придерживалось политики исключительного благоприятствования мусульманскому духовенству. Но в русском требовании заключалась не столько забота о православии в Турции, сколько о создании повседневной опеки турецких православных церквей русскими властями. Так, например, в числе русских требований было притязание на территорию в Иерусалиме или в его окрестностях для постройки там целого городка — с церковью, странноприимным домом для паломников, больницей и домом для неимущих. Предполагалось, по русским представлениям турецкому правительству, что все административные права и обязанности в отношении этих учреждений будет выполнять российский генеральный консул для Сирии и Палестины.
Это притязание в свете других требований означало, что русские подданные в Турции будут подчиняться только русским консульским учреждениям. Русская декларация требовала еще больше — по ее смыслу любой православный вступал в Турции под защиту России, что означало установление для огромной части населения Турции двойного подданства.
Но большой аппетит на турецкое наследство заявляла и бонапартистская Франция. Наполеон III — авантюрист [261] и глава реакционных групп, подавивших революцию, — стремился успехами агрессивной внешней политики отвлечь народное внимание от гнусных порядков внутри страны. Он объявил, что Франция должна продолжать политику своих христианнейших королей. Наполеон поощрил организацию католических миссий в Турции, обещал католическому духовенству поддержку против православного духовенства в Иерусалиме, щедро снабдил миссионеров деньгами французского народа.
Николай I никак не ожидал, что Франция сделает вопрос о доходах от иерусалимских храмов и паломничества к «гробу господню» оружием дипломатической — войны против России.
Николай ведь воображал себя после 1848 года новым руководителем нового Священного союза. Николай Палкин считал, что покорность ему устрашенных народов России распространяется и на все государства Европы. Попытки противиться его политике в Турции поэтому означали для царя, что от тактики выжидания он должен перейти к решительным действиям. Это заставит отступить всех, кто самовольно потянулся к турецкому пирогу или пообещал Турции свое, покровительство. Николай был убежден, что решать судьбы Турции никто ему не помешает. Когда же, с его согласия, кое-что перепадет Англии, она будет признательна России не меньше, чем Пруссия и Австрия...
Князь Меншиков, бездарный и чванный, как царь Николай, не понимал, что собирается делать политику слепого и глухого.
С чем он пришел 16 февраля 1853 года на «Громоносце» в Стамбул? Прежде всего он привез в Константинополь свой сплин, свою барскую кичливость, свое неумение работать. Он оставил Петербург, не поладив с министром иностранных дел Нессельроде, и он знал, что последний будет рад каждой его ошибке. Необходимость выступать в роли охранителя православия была отвратительна его скептическому и циническому уму. Он искренно выразил отвращение к своей миссии в первой встрече с Корниловым.
Имел ли он другие идеи для решения сложной дипломатической задачи? Нет, — и, в сущности, он выложил тому же Корнилову всю свою программу: «Давить, пока турки не уступят». Он начинал игру, даже не догадываясь, как в ней будут участвовать сильные противники — «послы Англии и Франции. [262]
Меншиков надменно подчеркнул, что привез в Константинополь ультиматум явившись к визирю на парадный прием в пальто.
Наконец, Меншиков думал, что его миссия отнимет несколько дней, а турки затянули переговоры.
Не отклоняя русских предложений, они консультируются с соперниками России и выводят русского посла из равновесия. Внезапно он осознает, что ответ на требования России зависит совсем не от воли турок. Он растерянно запрашивает Петербург: должно ли доводить настояния до прекращения дипломатических сношений с Портой? Можно ли довольствоваться нотой либо другим документом вместо формального трактата? В случае разрыва согласно ли с видами императора объявить, что Россия будет требовать удовлетворения любыми средствами?
От чванной уверенности князь переходит к страху перед войной с коалицией западных держав. Он спешит сообщить царю заявление британского посла: «Если вы домогаетесь новых прав, то встретите сильное противодействие и вооружите против себя коалицию... Скажу вам прямо, слишком тесная дружба между вами и Турцией возбудит столько же подозрений в Европе, сколько разрыв, который поведет за собой войну».
Николаю I и графу Нессельроде угрозы посла Англии в Стамбуле представляются не стоящими внимания. Уверения в доброжелательности Англии и ее премьера следуют из Лондона от барона Бруннова неизменно. Меншиков получает предписание предъявить ультиматум и покинуть Турцию вместе с поверенным в делах, если турецкое правительство не подпишет конвенции в соответствии с требованиями России.
Турки колеблются. Их страшит появление в Босфоре Черноморского флота. Тогда послы Радклиф и де Латур заявляют султану и визирю, что средиземноморские эскадры Англии и Франции будут вызваны в Босфор для защиты Константинополя. Они убеждают турок решительно отклонить ультиматум... Этот акт провоцирует войну, которой так хотят Англия Пальмерстона и Франция маленького Наполеона.
Всем своим воспитанием и образованием кадрового морского офицера, стоящего в стороне от политической жизни, Корнилов не подготовлен к самостоятельной оценке дипломатической войны в Константинополе и действий Меншикова. Давнее обаяние острого ума и важной [263] манеры князя также сказывается на впечатлительном и увлекающемся Владимире Алексеевиче.
Из Константинополя он пишет жене без всякой тревоги за успех миссии:
«...Вчера мы были у султана. Князь прекрасно говорил ему и, кажется, до некоторой степени рассеял сомнение в наших благородных намерениях, нашептанное туркам английскими интригами и французским тщеславием. Вначале физиономия Абдул-Меджида имела выражение человека, приготовленного отразить нападение, но когда пошла учтивая, но вместе с тем твердая речь князя, вид султана принял покойное выражение и под конец уже прояснился... Итак, первый шаг сделан; через неделю, я надеюсь, что напишу тебе о своем возвращении, а покуда прошу не скучать и о войне не думать; от войны мы так далеко, как и в самое обыкновенное время, а может быть, и далее, именно потому, что готовнее наших соперников...»
Впрочем, за развитием дел и ошибок Меншикова Корнилов не имеет времени наблюдать. Осмотрев константинопольское адмиралтейство, он уходит на «Громоносце» в Дарданеллы и Архипелаг, а затем возвращается в Одессу.
На прощание Меншиков сказал, что турок придется попугать приготовлениями армии и флота к войне, что на этот счет есть распоряжения из Петербурга, и предложил сообщить о готовности флота в Константинополь.
В Одессе чуть ли не с первого часа Корнилов ощущает что-то неладное. Офицеры штаба пятого корпуса, предназначенного действовать на нижнем Дунае, распоряжаются средствами флота, нарушая существующие инструкции. Но разобраться, оставаясь тут, невозможно. Надо ехать в Николаев и убеждать главнокомандующего адмирала Верха отменить сделанные распоряжения. Либо отправляться в Севастополь и исправлять дело на месте, обходя Верха. Поддаваясь раздражительному чувству и уверенности, что получит поддержку Меншикова, Корнилов уходит в Севастополь.
— Служить у нас скоро будет не честью, а позором, — говорит он Нахимову в первом свидании после бурных объяснений с командиром Севастопольского порта адмиралом Станюковичем и вице-адмиралом Юрьевым, командующим эскадрой. — Как вы, Павел Степанович, здесь не протестовали? Вы, командир пятой [264] дивизии и вице-адмирал, и главное — самый опытный начальник на нашем флоте?
— Перед кем протестовать-то? У вас есть власть, а мне идут только предписания. Да я лишь по слухам знаю о распоряжениях, потому что моей дивизии они не касались.
— Завтра коснулись бы. У вас лучшие казармы хотели отобрать для войск. Желаете, я вам перечислю все, что натворили выжившие из ума старики? Во-первых, безо всякой критики стали делать репетиции гребных судов по указаниям генерала Андерса.
— Это со щитами от пуль?
— Вот, знаете же!
— Да, давеча прибегал командир «Ягудиила», плакался.
— Главное, выдумали ставить щит на баке... А как стрелять тогда? Затем приняли расписание судов флота для погружения войск и тяжестей, предложенное неким полковником Залецким на смех и грех. Затем передали наш сухарный завод, будто флоту продовольствоваться не нужно... Я за дружбу с армией. Мы не две державы. Но нужно знать меры, которые способствовали бы взаимному усилению. Разве мы станем подменять генералов? Они обучены своему делу, а мы своему.
— И вы все это творение прикрыли? — восхищается Нахимов.
— Полностью отменил. А завтра князю сообщу и потребую вовсе избавить нас от стариков.
— Да бог с ними, не гневайтесь. При вас старцы тише воды, ниже травы.
Успокоясь, Корнилов описывает паровой завод и орудийные мастерские Константинополя, содержание батарей и флота. Его мнение против 1833 года не изменилось. Если выросли средства турецкой обороны, то в еще большей мере увеличились средства черноморцев для решительного наступления. Нужно сделать диверсию в сторону румелийских портов, чтобы турки обманулись и стянули туда свои силы. А тем временем вооружить флот и подготовить десант на Босфор. Если наступление будет стремительно, англичане не поспеют с Мальты, а французам с главными силами потребуется еще больше времени.
— Все верно-с, все верно-с, — соглашается Нахимов. — Одна беда — мы с вами скованы в действиях. Последние предписания из Петербурга не таковы, чтобы [265] можно было надеяться на решимость воевать, а через несколько месяцев будет поздно.
— Почему же поздно?
— А может быть, и слишком рано, — вырывается у Нахимова. — Парового флота все-таки не завели. Припасов не имеем. С сухарями не случайная история. Загляните глубже — ужаснетесь вооружению пехоты против англо-французов. А с генералами вы познакомились.
19 мая из Одессы Меншиков направляет в Константинополь новую ноту. Проект конвенции, составленный им, должен быть подписан в восьмидневный срок, иначе русские войска получат приказание перейти границу. Армия не откроет военных действий, но приобретет материальный залог до получения от Турции нравственного ручательства в исполнении справедливых требований России. Это бряцание оружием — крупнейшая ошибка. Пользуясь угрозой Меншикова, послы добиваются согласия султана призвать эскадры англичан и французов. Адмиралы Ласюсс и Дундас могут вводить корабли в Дарданеллы, а турецкое правительство вновь заявляет, что не допустит нарушения его верховной власти.
Россия угрожала войной, но к войне не готова, И Николай бесплодно теряет время в переписке со своими советниками о плане военных действий.
14 мая Нахимов поднимает флаг командующего 5-й флотской дивизией на семидесятичетырехпушечном корабле «Ягудиил» и приказывает приготовить корабли к выходу в море...
Весна запоздала. Стоят пасмурные, дождливые дни. Холодные ветры обходят все румбы картушки. Но это не мешает адмиралу с утренней пушкой начинать строгую проверку кораблей и фрегатов дивизии. 15 мая Павел Степанович проводит боевые тревоги. 16-го — заставляет командиров ставить и крепить паруса. 17-го — с половины дня — назначает спуск десантных отрядов на Северную сторону.
Шлюпки и барказы еще заполняют рейд, когда за Константиновской батареей в сером небе показываете высокий столб дыма и телеграф с вышки Морской библиотеки сообщает, что идет «Громоносец».
Лейтенант Острено, старший адъютант Павла Степановича, [266] спешит доложить эту весть адмиралу. Он находит Нахимова, на «Урииле» занятым осмотром шкиперского склада. Будничный сюртук Павла Степановича выпачкан смолой, брюки помяты и вымокли.
— Ваше превосходительство, надо ехать переодеться. Его светлость князь Меншиков будет через полчаса на Графской.
— А зачем я там понадобился? — удивляется Павел Степанович. — Вам хочется скорее узнать новости, вы и езжайте на Графскую.
Но Острено настойчиво упрашивает адмирала, и Нахимов наконец сдается. Гичка Павла Степановича все же пристает к Графской с опозданием. «Громоносец» ошвартовался, и князь со свитой съехал на берег. На лестнице от моря и на площади за колоннадой густая толпа любопытных, в которой за достоверное передают, что война объявлена и флот отплывает к Босфору.
— Павел Степанович, скоро уходите в море? Павел Степанович прикладывает пальцы к козырьку.
— Каждую весну уходим, сударыня.
— Но теперь вы не так уходите?! Не в простое плавание.
— Плавание, сударыня, никогда легким не бывает, — отшучивается Нахимов, направляясь к князю.
Меншиков, пожелтевший, усталый — он плохо перенес морской переход, — небрежно протягивает Павлу Степановичу руку, указывает на диван.
— Владимир Алексеевич, — Меншиков делает вежливый жест в сторону Корнилова, — убеждал меня сейчас познакомить вас с предположениями государя...
Это значит, что адмирал лично для себя не нуждается во мнении Нахимова. Павел Степанович вынимает трубку и набивает крепким табаком.
— Вам не помешает дым, князь?
— Пожалуйста... (какой мужик!). Так вот, его величество думает, что сильная морская экспедиция может решить дело в Царьграде... ежели флот в состоянии поднять в один раз 16 тысяч человек с орудиями и необходимым числом лошадей?
— Можем-с, — цедит Павел Степанович в облаке дыма. — Больше можем.
— В какой срок? — раздраженно спрашивает Меншиков.
— С утра начнем грузить, а послезавтра можем уйти. [267]
— Войска надо брать здесь и в Одессе, — тихо вставляет Корнилов.
— А тогда еще три дня на поход эскадры. Впрочем, все это вам, Владимир Алексеевич, известно.
— Значит, вы считаете план государя выполнимым?
— Я сказал, ваша светлость, что флот готов поднять войска, но я еще не слышал о плане.
Меншиков сердито хмурит брови. После Константинополя князю в словах каждого чудится обидная преднамеренность.
— Извольте слушать, — отрывисто говорит он и с неодобрительной интонацией читает письмо Николая Павловича: — «Оба десанта должны садиться в один день, и в Севастополе и в Одессе, и потом идти на соединение к Босфору. Ежели турецкий флот вышел бы в Черное море, то прежде следовать будет с ним сразиться и, ежели удастся его разбить, тогда уже входить в Босфор. Но буде флот не выйдет, тогда приступить прямо к прорыву в Босфор или высадкой в тыл батареям или прямой атакой мимо батарей, на самый Царьград...
Поставя город под огонь флота, десантный отряд должен будет атаковать турецкую армию и, разбив, ограничиться сим... Но ежели правительство Порты не будет просить примирения и станет стягивать свои силы у Галлиполи и Эноса в ожидании помощи от французов, тогда должно занять Дарданеллы...»
Это слово в слово то, что говорил три года назад Нахимов Путятину. Краска проступает в лице Павла Степановича. Он сжимает в ладони горячую трубку.
— «Здесь рождается другой вопрос, — продолжает читать Меншиков, — можем ли мы оставаться в Царь-граде при появлении европейского враждебного флота у Дарданелл, и в особенности ежели на флоте сем прибудут и десантные войска? Конечно, предупредить сие появление можно и должно быстрым занятием Дарданелл...»
— Ну-с, каково же ваше мнение? — скрипит Меншиков и стучит письмом царя по лакированному столику.
— Следственно, государь опасается военных действий морских держав? — Павел Степанович взглядывает на Корнилова, и тот кивком головы показывает, что помнит давние сомнения адмирала.
— Ваша светлость, план хорош, если мы немедля [268] идем в Босфор, усилимся там флотом турок и уже через десять дней займем дарданелльские батареи. В две недели положение изменится. У британцев на Мальте один винтовой корабль, винтовые фрегаты «Империус», «Амфитрион», «Хайфлайер», пароходо-фрегаты «Тигр», «Инфлексибль», «Ретрибюшен», «Файербранд», «Сампсон» и «Фиркс». В эскадре адмирала Дундаса сверх того восемь парусных линейных кораблей и три фрегата. Эти силы уже равны нашим, и от Мальты до Дарданелл они пройдут скоро, как только электрические телеграфы принесут известие о нашей экспедиции. Кроме того, у французов в греческих и сирийских портах восемь пароходов, три винтовых и пять парусных кораблей.
— Откуда такие подробные сведения, Павел Степанович? — иронически спрашивает князь.
— Читаю «Moniteur» и «Т1те5», ваша светлость. Павел Степанович невозмутимо ровен, несмотря на вызывающий тон князя.
Меншиков жует отвисшую старческую губу.
— А что вы сказали, Павел Степанович, об усилении турецким флотом? Непонятно, как вас неприятель усилит?
— Это Владимир Алексеевич лучше меня пояснит. Он нынче турецкий флот видел.
Павел Степанович имеет в виду захват части турецкого флота, находящегося без вооружения в Константинопольском адмиралтействе.
Корнилов думает о другом:
— Турки могут обороняться крепко. В соединении их флот представит 38 судов с двумя тысячами пушек. Артиллерия их превосходна.
— А Павел Степанович, — желчно вставляет Меншиков, — собирается перемахнуть через турецкий флот к Дарданеллам.
— Потому что в море артиллерия без умелых эволюции ничего не стоит, — поясняет в защиту взгляда Нахимова Владимир Алексеевич. — Потому что внезапным ударом мы предупредим вооружение большей части турецких кораблей.
Павел Степанович встает и глухо говорит:
— Двадцать лет Михаил Петрович готовил флот к сражению, учил нас добиваться внезапности и быстроты действий. И морская история нам такой пример показывает. Нельсон бомбардировкой Копенгагена сразу [269] принудил Данию выйти из враждебного Англии союза. Незабвенный Ушаков внезапной атакой разгромил у Калиакрии силы тройного превосходства. Приказывайте флоту, ваша светлость, пока британцы и французы не вошли в Дарданеллы, да и турки не собрали свой флот из Архипелага.
— Я не могу советовать государю нападение на Константинополь и уже объяснил это Владимиру Алексеевичу.
— Кто говорит о советах? — волнуется Корнилов. — Советовать поздно. Надо начинать амбаркацию и слать курьера за приказом сниматься с якорей.
— Такого распоряжения я не сделаю. Буду писать государю, что приемлемее второй план — занять Дунайские княжества.
— Тогда европейская коалиция составится и выиграет время для нападения на нас, и мы у себя увидим англо-французский флот. Ведь так, Павел Степанович?
Нахимов упорно смотрит на рисунок ковра. Он кажется старым, сгорбленным. «Нечего сказать, фигура! А тоже о лаврах Ушакова и Нельсона мечтает», — презрительно щурится Меншиков и после паузы говорит:
— Пошлите, господа, крейсеры в море. Турки поспешают сейчас переброской войск на азиатскую границу. Пусть крейсеры наблюдают за выходом из Босфора. Но не начинать баталии ни в каком случае.
«Зачем было ходить, — думает Павел Степанович, — знал же, что незачем, а пошел». Он поднимает глаза на князя и просит разрешения удалиться для распоряжений, по дивизии.
— Тяжелый характер! — восклицает Корнилов по дороге с пристани. — Я о князе говорю, Павел Степанович. Я нынче его в ином свете увидел. Нет, не такому человеку государь должен был подчинить флот и войска Крыма.
— Петербургская натура, — односложно отвечает Нахимов. — Подождите меня, Владимир Алексеевич. — Он сует цветочнице рубль и торжественно взмахивает пестрым громадным букетом.
— Я к вашим деткам без подношений не являюсь.
— Вам жениться надо. — Корнилов рассеянно выдирает лиловый ирис и вертит в пальцах. — Вы будете превосходным отцом. [270]
Корнилов выполняет приказ Меншикова о рассылке крейсеров. На «Громоносце» собираются командиры бригов «Язон», «Птоломей» и «Эней», фрегатов «Коварна» и «Кулевча».
Молодые капитаны рвутся в бой и разочарованно выслушивают распоряжения начальника штаба. Они не должны подходить на видимость к турецким берегам; не должны останавливать купеческие суда и опрашивать их. «Состоявшийся разрыв есть дипломатический, а не коммерческий, и формального объявления войны не было, дела еще могут быть улажены миролюбивым образом».
Все это Корнилов упоминает скороговоркой, теребя генерал-адъютантский аксельбант. Он становится спокойнее, когда его адъютант, лейтенант Железнов, раскладывает на столе карту юго-западной части Черного моря. Карандашные линии размечают сектора крейсеров. «Язону» — на параллели Бургаса. «Птоломею» — напротив Босфора. «Энею» — восточнее «Птоломея» и служить для передачи сведений на фрегаты, располагающиеся к осту от бригов.
— Следом за вами в море выходит эскадра под флагом вице-адмирала Нахимова, — указывает Корнилов на карте район плавания. — Все ваши донесения спешите передавать Павлу Степановичу.
Теперь остается сформировать вторую эскадру для смены в море Нахимова и усилить Черноморскую линию, чтобы предупредить внезапную помощь черкесам со стороны Трапезунда и Батума. Письмом к Корнилову новый начальник линии вице-адмирал Серебряков просит срочно усилить постоянный крейсерский отряд. Начальник штаба с обоими командующими эскадрами — Нахимовым и Новосильским (Юрьева Владимир Алексеевич в море больше не пускает) — решает составить для Серебрякова два отряда. В первом, северном, остаются суда, растянутые обычно от Геленджика до Поти. В новом, южном, будет фрегат «Месемврия», шхуны «Смелая» и «Дротик», тендер «Скорый» и корвет «Калипсо». Последний будет крейсировать на меридиане Синопа для связи с босфорскими крейсерами и эскадрою Нахимова.
Когда окончательно распределены корабли между эскадрами и выделены отряды, когда пароходы собраны в особое соединение под командованием контр-адмирала Панфилова, Корнилов удовлетворенно смотрит на карту. [271]
Флот владеет Черным морем — от Батума до Босфора. Ни один парус не ускользнет от зорких наблюдателей с марсов крейсеров.
Он ждет выражения удовольствия князя. Но Меншиков смотрит и слушает так, будто ребенок хочет его заинтересовать своими игрушками.
— Отлично, Владимир Алексеевич. Только Севастополь совсем опустеет. Дамы уже жалуются, что в Морском собрании не с кем танцевать, а на пикники приходится приглашать армейцев.
— Время ли шутить, ваша светлость, — и взволнованный Корнилов в упор смотрит на князя.
Меншиков отводит свой взгляд и с гримасой объясняет по-французски:
— Я всю жизнь шутил, любезный Владимир Алексеевич. Зачем же мне на старости становиться скучным.