Подвиг севастопольцев
Контр-адмирал
Весною шумно в Новороссийском укреплении и городке. С азовских барж на пристани выгружают железо и каменный уголь, чугунные ядра и бочки сельдей. Скрипят мажары. Ржут кубанские кони. Клубится пыль на горных спусках, по которым гонят отары овец. Тихие улочки заполняют пластуны и конники. Мешаются серые шинели и кавказские бешметы, черные бушлаты и невероятной ширины шаровары украинцев. Всюду мелькают облезлые курпеи и низкие кубанские шапочки, папахи донцов и солдатские картузы, турецкие фески и колпаки рыбаков.
А в бухте дымят пароходы Кавказского управления; с попутным ветром снимаются в плавание дубки и кочермы, тендеры и шхуны. Куда ни кинь взор — на подернутой рябью воде скользят квадратные и треугольные, белые и коричневые паруса. Нет еще, однако, севастопольцев. Бочки, укрепленные на мертвых якорях, дожидаются боевых кораблей. Новороссийцы знают, где станут «Мидия», «Кагул», «Браилов» и «Флора», и о [224] нетерпением высматривают большие паруса на горизонте.
Эскадра абхазской экспедиции в первый раз приходит в Новороссийск с новым флагманом — контр-адмиралом Нахимовым. И новороссийцы живо ощущают, что севастопольцами ныне управляет крепкая рука. Со второго дня по прибытии кораблей офицеры и матросы не слоняются по скверам и не заполняют трактиров. Нет драк моряков с солдатами кавказских частей. Между кораблями и пристанями снуют гребные суда, погружая войска и припасы для фортов. И через неделю половины судов уже нет в бухте. Один за другим бриги и корветы уходят в дозоры.
Флаг Нахимова на «Кагуле». Этот фрегат тоже недолго стоит на бочке. С первых чисел апреля его можно разглядеть у кавказского берега между Сочи и Сухумом. Лишь когда является нужда пополнить запасы воды и провианта, «Кагул» возвращается в Новороссийскую бухту. Но напрасно офицеры мечтают о воскресном гулянье с музыкой. Командующий рассуждает иначе. Несмотря «а отсутствие командира, выбывшего на берег, в воскресное утро после церковной службы назначается общий смотр. Итог нехорош. Нахимов уходит, приказав просить командира, как только явится, в адмиральскую каюту.
Поэтому старший офицер встречает командира у трапа и торопливо шепчет:
— В ваше отсутствие у нас гроза случилась, Командующий осматривал слабых и рассердился, боже мой. Медика велел оставить без берега. Вам приказал немедля быть у него.
Лесовский коротко рассказывает о смотре, но Истомину и не нужно подробностей. Он отлично знает своего старого начальника.
— Поделом, — стараясь быть спокойным, говорит Истомин. — Я вас упреждал, нельзя поправку больных сбывать на руки лекаря. Наше общее дело заботиться о матросе, и теперь мы, конечно, виноваты.
Истомин скрывается к себе только затем, чтоб поправить гребешком волосы на лысеющей макушке и заменить мундир легкой тужуркой. Не глядя на притихших офицеров, пересекает кают-компанию и стучится в дверь кормового салона.
Хмуро шагая от койки к столу, кивком головы флагман указывает командиру на кресла; Истомин, конечно, [225] не садится, дожидаясь бури. А Нахимову трудно начать. У давнего сослуживца и подчиненного не думал он найти подобные непорядки. Столько приучал на «Наварине» и «Палладе»: здоровы матросы — боеспособен корабль.
— Шестнадцать человек обнаружил зараженными цингою! — вдруг бросает он обвинение и останавливается перед командиром фрегата. — Что скажете об этом, Владимир Иванович? Почему больных показываете здоровыми?
— Мое упущение, — твердо признает Истомин. — С выхода из Севастополя не делал лично осмотра. — Он очень хочет, чтобы любимый начальник скорее выкипел. А известно, Павел Степанович не терпит трусливой лжи и оправдываний. Офицер должен отвечать честью за свои поступки.
— Огромное упущение! Важнейшее! — восклицает Нахимов и снова начинает шагать от стола к койке. Однако лицо светлеет, и видать, что гнев уступает место рассуждению.
Действительно, Павел Степанович в мыслях выгораживает командира. В должность на фрегате Истомин вступил с подъемом флага к кампании. Плавание было до сих пор в трудах — штормы, сложные рейдовые лавировки у фортов и погони за контрабандистами. Последние дни командир хлопочет в Новороссийском порту. Обещали, что в Новороссийске дадут лук и свежее мясо, а пока паек тот же — солонина и кислая капуста.
Окончательно выгородив в душе Истомина, Нахимов усаживается к столу и тычет в листки своих заметок.
— Я вынужден буду приказ писать. Не обижайтесь на выговор. Надобно пример показать всему отряду. Итак-с, каждый четверг и воскресенье вам осматривать команду вместе со старшим офицером, ротными командирами и судовым медиком — его списать, при первом случае возможной замены. На якоре — осмотр после выноса коек, в море — в первое свободное время. А не найдется часа, так на следующий день. Впрочем, вам известны мои правила.
— С этими больными как быть, ваше превосходительство?
Павел Степанович морщится, и на переносице образуются поперечные складки.
— Цинготных мое превосходительство рассуждает списать на «Силистрию», пока ее в Севастополе исправляют. [226] Пользование там будет лучше. Напишу об этом в штаб.
Он делает заметку в раскрытой записной книжке и задвигает шторку на иллюминаторе, чтобы не отвлекаться. (Бриг «Паламед» отдает якоря с недостойной медлительностью.) Но вспоминается другое упущение офицеров «Кагула», и складки морщин становятся еще глубже, рот стягивается, а на скулах кожа темнеет. «Быть второй грозе, — угадывает Истомин. — Чего тут наделали мальчишки? Сегодня соберу всех на шканцах и постругаю».
— Вообще фрегат в запущенном состоянии, Владимир Иванович.
«Удружили назначением. А теперь изволь», — отчаивается командир.
— Давеча переходили на новую стоянку, — невозмутимо продолжает Нахимов, — ворочали оверштаг. Вышел я наверх поглядеть, как управляется Лесовский без вас. Неплохой офицер. Ну, а господа офицеры помоложе что делают? Никакого внимания к своим обязанностям! Лейтенант Макухин о пустяках болтает с мичманом Коскулем, а на мачте квартирмейстер распоряжается. Отдавали грот-марса-булинь. Ветер, понятно, забрался в парус, а как грот-марса-брас с подветра забыли отдать, то...
— Сломали грот-марса-рей?! — чуть что не плача восклицает Истомин.
— Точно так. Я велел для первого случая с господина Макухина за ущерб казне взыскать, что стоит грот-марса-рей, да показать в акте, что сломан он от незнания дела вахтенным офицером. А вперед прошу за такую невнимательность аттестовывать офицеров нерадивыми.
Истомин слушает со страданием в лице, бесцельно рассматривая свои руки.
— Каждый день такие происшествия, Павел Степанович. Согласитесь, лучше взамен себя посылать в порт хоть Лесовского. А то я и к концу кампании не приведу фрегат в надлежащий вид.
Нахимов доволен, что командир взволновался, и, неожиданно улыбаясь, давит на плечи Истомина, понуждая усесться в кресла.
— Сегодня к ночи уйдем, поневоле с борта не отлучишься. Новости привез с берега?
— Ничего, Павел Степанович. Почты новой нету. Вот [227] луку выпросил два мешка да шлюпку со свежею рыбой. Пожалуете к нам?
— Добро. И гостя приведу.
За обедом все офицеры чувствуют, что гроза пронеслась. Даже Макухину Павел Степанович приказывает подать стакан своей марсалы и шутит, что лучше расстаться с частью, жалованья для казны, чем в бильярдной.
Гость командующего лейтенант Скоробогатов, все еще командир шхуны «Гонец», сидит рядом с ним и кажется всецело поглощенным очисткою своей тарелки. Опорожнив ее, он подставляет вестовому для новой порции и снова молчаливо принимается выбирать кости.
Павел Степанович поглядывает на молодого человека с отцовской снисходительностью.
— За ваш успех, Скоробогатов! — предлагает он тост. — И расскажите нам в подробностях, как достался вам приз.
Скоробогатов краснеет и басит:
— Право, не соображу, с чего начать.
— С начала, лейтенант, — дружелюбно помогает Нахимов, — где была шхуна, в какое время.
Скоробогатов стоит прикрыв глаза. Такая помощь некстати. Словно опять далекие снеговые горы выступают из лилового тумана на прозрачно-золотистый свет восходящего солнца, словно сейчас призрачный месяц тускнеет на светлеющей лазури.
Тогда особенное трепетное чувство охотника владело лейтенантом. Приняв вахту от своего единственного офицера, он всматривался в неровные слои дымки, подымавшиеся с воды. Освобождаясь от ночного покрова, волны неуловимо переходили от темно-зеленого к белому, от почти черного к бледно-лиловому цвету. И тут среди пенистых гребней глаз поймал подозрительные паруса.
— Так как же, лейтенант?
— На высоте Констаитиновского мыса, идя от Бомбор ранним утром, — хрипло начинает Скоробогатов, — я усмотрел по румбу зюйд, милях в десяти, судно под парусами.
Все происходившее очень живо и ярко в памяти молодого командира. Но где моряку найти слова, чтобы передать ход событий, отделив факты от своих переживаний?.. Приникнув к стеклам подзорной трубы, Скоробогатов [228] сразу узнал паруса одномачтовой турецкой чектырмы. Он начал сближаться без особого пыла. Предстояла надоевшая в ряде кампаний работа: опрашивать и под враждебными взглядами проверять груз в трюме. К тому же он надеялся, что чектырма испугается четырнадцати каронад на палубе «Гонца». Да и расстояние между шхуной и турком сокращалось. Но чектырма вдруг повернула на норд-вест, а «Гонец» остался за ветром в полосе штиля.
Самое ужасное: когда заполоскали паруса, лейтенант непозволительно мечтал. Представлялась среди будущих пленников прелестная черкешенка, и фантазия его колебалась определить возможное поведение пленницы. То красавица поблагодарит лейтенанта за разрешение чектырме продолжать плавание, то с мольбой вытянет смуглые руки в браслетах и упросит доставить в замирившийся аул, из которого ее украли...
Маневр турка вернул Скоробогатова к неприятной действительности. Увидев, что чектырма выбросила с обоих бортов дюжину весел, он пришел в ярость. Называя себя обманутым дураком и величайшим ослом из плававших под андреевским флагом, велел спускаться на ветер и зарядить орудия...
Конечно, все это невозможно и не нужно рассказывать. И после долгой заминки лейтенант продолжает:
— Я сигналил, но турок рассудил уйти от меня до темноты. Мне удалось выбраться из полосы штиля и, придя на дистанцию выстрела, я выпалил холостым.
Он умалчивает, что в последнюю минуту, когда были зажжены фитили, скомандовал: «Отставить ядра». Невозможно сознаться, что мысль о некой лермонтовской Бэле вновь навязалась в такое время, и он пожалел разрушить уходившее суденышко.
— Чектырма, однако, осмелилась в тот же момент отвечать. Ядра не долетали всего на четверть кабельтова. Тогда велел палить под ее корму.
Теперь воспоминания и обстоятельства, о которых надо говорить, сливаются, и рассказывать легче. Скоробогатов описывает жестокую артиллерийскую дуэль, протянувшуюся до темноты. Он потерял надежду на рассвете догнать судно, потому что его лавировку в сумерках понял как устремление к берегу близ Сочи.
— Я всю ночь старался держаться на высоте Сочи и с рассветом усмотрел чектырму в четырех милях под парусами и веслами. На сей раз уйти ей стало невозможно. [229] Затем зюйдовый ветер, и мы могли ставить все возможные паруса... Но не хотел стращать людей выстрелами, ваше превосходительство, — вдруг признается лейтенант, поворачиваясь к Нахимову, — пока черкесы не вынудили. Они вновь стали палить. Мы насчитали до двадцати пушечных выстрелов... Тогда, приведя шхуну против борта чектырмы, я стал вредить ее парусам. Мы побили рулевое колесо и двух людей и заставили отдать фалы. Думаю, там большинство возмутилось палившими, выбежали на палубу, кричали, махали платками и курпеями. По допросу знаете, ваше превосходительство, — это знатные черкесы возвращались из Стамбула с семьями, и все были сторонниками продолжения войны.
Нахимов одобрительно кивает головой. Он доволен сообщением Скоробогатова и шумно выражающимся восхищением молодежи. Он хотел, чтобы офицеры «Кагула» выслушали поучительный рассказ о настойчивом и умелом исполнении долга. Если Скоробогатов и сплоховал вначале, что очевидно и по его замешательству при рассказе, то потом энергично исправил свою ошибку. Теперь будет наглядно всем, почему можно быть недовольным офицерами корвета «Пилад» и брига «Паламед».
— Господа офицеры, командующий намерен сделать вывод из сообщения лейтенанта, — предупреждает Истомин.
Нахимов медленно поднимается и жестом руки просит у офицеров внимания.
— Я вас ненадолго задержу, господа. Случай лейтенанта Скоробогатова мог бы найти достойных продолжателей. Но, наоборот, на этой неделе при встрече гребных судов двух наших кораблей с контрабандистами сказалось равнодушие к службе командующих офицеров. В безветрие предметом действия гребных судов корвета и брига явились три контрабандистских судна. Тактика в таком случае известна — первейшей обязанностью командующих должно быть ведение огня так, чтобы облегчить свалку на абордаж и чтобы припасу хватило до постановки судов к борту противника. А господа офицеры издали растратили снаряды и показали перед ответными залпами контрабандистов недостойную вялость. В итоге один противник выбросился на берег, команды других скрылись у местечка Вардан. Правда, потом с корвета и брига запалили все суда контрабандистов, [230] но люди с них отбились и перед уходом на берег нанесли нам потерн, ранив семерых людей. Вчерашний день из них померли лейтенант Сутковой и матрос Бортнюк. Жалко товарищей, а еще больше обидно, что зря они погибли. Нанесши значительный вред орудиями гребных судов контрабандистам, должно было броситься на абордаж и взять их с командами. Конечно, потеря наша могла быть еще значительнее, но честь и слава остались бы безукоризненны...
Командующий встает и жестом дает понять, что урок заканчивает:
— Вот так я смотрю на службу и прошу помнить, что в военное время с нас во много раз больше потребуется и риска и смелости.
Третий год у контр-адмирала Нахимова все то же. Зимние месяцы он делит в Севастополе между Библиотекой, доками, казармами и холостой квартирою, потому что адмирал Лазарев либо в Николаеве, либо лечится в Вене. А Корнилов еще не вернулся из Англии, изучает тамошнее кораблестроение и ездит для того же во Францию. Павел Степанович рад береговую скуку в Севастополе сменить на длительное плавание своего отряда в кавказских водах. Правда, и здесь новых впечатлений нет. Сорок седьмой год похож на сорок шестой, сорок восьмой — на сорок седьмой. Словно черноморская служба наглухо отгорожена от жизни страны расписанием — с марта по август помогать войскам Черноморской линии ловить контрабандистов, а с сентября по ноябрь плавать в штормах.
А между тем в это самое время сколько событий! Глухие раскаты революционных движений слышны равно из Петербурга и европейских стран. Правда, в России лава извержения не прорывается; арестом группы Петрашевского общественное движение заковано снова на десяток лет, и у царя вновь свободны руки помогать европейской реакции. Поистине счастье служить не в армии, а на флоте в годину венгерского восстания. Как «и смирился Нахимов, как ни замкнулся в сокровенных мыслях даже от друзей, но было бы свыше сил выполнять роль карателя соседнего народа.
Он присматривается к молодежи с чувством тревоги за нее. Вот Евгений Ширинский-Шихматов, восторженный [231] мичман с «Силистрии», без времени погублен — осужден за переписку и чтение в кружке товарищей письма Белинского к Гоголю; арестовали благородного молодого человека и сдали в штрафной ластовый экипаж матросом. А что писал Гоголю Белинский, патриот и русский с головы до ног? Только что надо уважать народ. Плюешь на крепостных — топчешь, значит, и свое сословие образованных людей. Народ все создает, народом держится русское государство, и от народа зависит его будущее.
Голова идет кругом от жгучих общественных вопросов. Трагично, что не с кем о них говорить. Невозможно даже на эзоповском наречии беседовать в письмах. Рейнеке Михаил ограничен своими департаментскими интересами гидрографа. Сашеньку Павел Степанович не смеет тревожить. Брат Платон тяжко болен.
С братьями Николаем и Сергеем общего языка нет.
В таком положении человек рад любой работе. Только бы она оставляла меньше досуга для размышлений. За отсутствием дел по флоту Павел Степанович ревниво оберегает свое право флагмана абхазской экспедиции руководить в Новороссийске подъемом тендера «Струя».
«Струя» стала могилою своего экипажа в январе сорок восьмого года, погубила бора — новороссийский ветер, дующий из норд-остовой четверти. Еще в конце ноября прошедшего года, когда на той же «Струе» при урагане лопнула судовая цепь и ее тащило на берег, Нахимов одновременно распоряжался спасением брига «Аргонавт» и фрегата «Мидия». Он знает бору и опасности ее. Но вот понимал ли, что делать, молодой командир «Струи».
Обыкновенно перед борою на горном хребте, обрывающемся к бухте крутыми склонами, показываются клочья облаков. Надо глядеть за ними пристально. Если они отрываются и разносятся, если следом за ними показываются вновь облака, следует ждать урагана. Раньше налетят шквалы, распространяясь в стороны на четыре-пять румбов. Потом к заливу прорывается непрерывный и стремительный поток ледяного воздуха, вздувает воду стеной, сокрушает ее, вновь воздвигает и тащит с собою, ломая все, что встретит на пути. Так было при боре на исходе ноября сорок седьмого года, так повторилось в январе.
Не случилось ли со «Струей» то, что угрожало «Аргонавту»? Не обледенел ли тендер и не утонул ли [232] под тяжестью намерзшего льда? Чем больше Нахимов расспрашивает моряков, переживших трехдневную борьбу с ураганом в январе, тем больше склоняется к мысли, что найдет «Струю» целой.
Капитан 2-го ранга Юрковский, испытанный черноморец, утверждает: брызги превращались в лед еще в воздухе, и от густоты ледяных капель меркнул свет. Каждая волна, вскатываясь, стыла на взлете и оставляла ледяной слой. Двенадцатого января это началось, и все тринадцатое ураган свирепел. Шхуна «Смелая» спаслась лишь потому, что команда непрерывно сбивала лед топорами, тесаками, всем абордажным оружием, что имелось на борту.
— Кажется мне, будто на вторую ночь с тендера были сделаны сигнальные вспышки и палили из пушек. Но верного ничего не могу сказать, — добавляет Юрковский. — Мой бриг несло в это время вместе с мертвыми якорями и побило на мели. А видать было по-настоящему не дальше чем за два шага.
Тендер лежал на сорокафутовой глубине, на течении, и лишь салинг грот-мачты обозначался над водою. Скептики утверждали, что поднять «Струю» не удастся. Ссылались на рапорт контр-адмирала Колтовского, обследовавшего потопленный тендер с водолазами. Но именно сообщения водолазов убеждают Павла Степановича, что здесь любопытный случай для искусной механической работы. Водолазы нашли ахтерштевень поврежденным футах в четырех от киля, киль отломанным футов на двадцать пять тоже в кормовой части. С левой стороны, на которую лег киль, оторвано всего несколько обшивных досок. Видимо, все это случилось от удара при падении тендера на дно.
Вновь и вновь спускались водолазы, и каждый раз новая подробность позволяла Павлу Степановичу составлять картину отчаянной схватки с борою команды тендера. Первый вывод: Леонов сделал все возможное и потерян отличный мужественный офицер. Так, оказывается, что бушприт вдвинут внутрь, якори вместе с верпами сброшены за борт и носовые орудия перевезены на корму. Следовательно, командир стремился облегчить носовую часть. Затем найдено, что цепи, которыми тендер был связан с мертвым якорем, расклепаны сзади брашпиля. Это могло быть предпринято с одной целью — выброситься на берег.
«Что же помешало последнему дерзкому плану?» — спрашивает [233] себя Нахимов. И находит единственный ответ: цепь не удалось освободить от льда. Вероятно, бак целиком обледенел, и брашпиль с цепью и вся палуба бака были одной глыбою льда.
Для подъема тендера важно, что в нем нет подводной пробоины. Возможно, тендер не станет держаться на воде в полном грузу, но это и не требуется. Можно постепенно облегчить корпус, вытаскивая из него разные тяжести.
Пятнадцать лет назад с такой живостью и усердием Павел Степанович занимался установкой «Паллады» на камели. Он досадует, что дважды приходится покидать место работ для крейсерства вдоль абхазского берега. Все основные технические задачи он решает сам и наглядно изображает в лично составленных чертежах. Сам определяет место постановки килекторов — портовых судов для подъема тяжестей — «в расстоянии от оконечностей тендера по пятьдесят саженей». Он придирчиво осматривает на килекторах все принадлежности, как только суда приводит на буксире пароход «Бессарабия»; и сам вычисляет максимальную подъемную силу всех лебедок.
Потом несколько дней он затрачивает на присмотр за приготовлением подъемных стропов. По его мысли, должна быть сделана особая брага. Обычную брагу укрепляют вокруг корпуса корабля, чтобы надежно ее буксировать. Его же брага пройдет под днищем, затянет в пеньковое кольцо корабль от киля до палубы и вздернет вверх.
Многие севастопольские адмиралы, послушав объяснения Нахимова работникам килекторов и водолазам, окончательно сошлись бы на том, что Павел Степанович истый боцман.
Да, он по-боцмански предусмотрителен, заботясь, чтобы тендер не вывернулся из браги на подъеме. Но не боцман, а талантливый механик открывается в адмирале, когда он чертит остроумное устройство одношкивных ходовых блоков. На подъеме тендер будет лежать стянутый канатами, как ребенок в люльке...
В последние дни перед окончанием подготовительных работ Павел Степанович все разговоры сводит к подъемам судов. Он узнал множество 'удачных и неудачных случаев и уверяет, что успех любого подъема зависит от настойчивости. Было бы желание и упорство, можно добиться подъема судна и с большей глубины. [234]
Истомин сомневается в выводах командующего. С усмешкою он возражает:
— Ведь еще тендер, Павел Степанович, не подняли. Хоть вы приняли все меры, но может случиться неудача.
— Не случится. Если хотите знать, у меня в запасе другой способ имеется. Килекторы поставим тогда с бортов... Что скажете?
— Вы, кажется, хотите все подводные работы перевернуть, — смеется Истомин.
— Нет, — невесело шутит Нахимов, — этим я заниматься не желаю. Я сам ни одного корабля не потопил и не собираюсь топить. Зачем же мне переходить в гробокопатели.
Четвертого августа, в четвертом часу пополудни, место гибели тендера окружают барказы и шлюпки. С килекторов и барказов в воду ушли четырнадцатидюймовые тросы. Как-то они себя поведут?!
— Пошел! — командует Истомин.
— Бери на кат!
Начали работу на брашпилях силачи-матросы. Скрип снастей, дружное «раз-два, взяли» распространяются по тихому рейду. Тросы звучно шлепают по поверхности бухты и вытягиваются. Мачта дрогнула и идет вверх, выпрямляясь. Вода над затонувшим тендером рябится. Проходит долгий час, и вдруг с всплеском появляется планширь — верхняя кромка фальшборта шхуны. Еще несколько минут — весь фальшборт выставляется из воды, обнажается занесенная илом палуба. Что-то на ней чернеет в разных местах. Это топоры, палаши, лопаты — все, чем работал несчастный экипаж, рубя лед.
Павел Степанович и за ним сотни моряков обнажают головы: вечная память погибшим честной смертью...
Грустно. Но время нельзя терять. Павел Степанович приказывает:
— Стоп выбирать браги: забивать порты, клюзы, шпигаты и гельмгюрт. Приготовить помпы и ведра для отливания воды.
Остается сделать немногое: высушить корпус, окрасить известью и отправлять в Севастополь на буксире той же «Бессарабии». Это может быть произведено без наблюдения адмирала.
Павел Степанович возвращается на фрегат «Кулевча». Ночью надо идти в море, искать утешения в другой [235] деятельности. А времени до октября довольно, — тогда только ожидается из Англии Корнилов на новом пароходо-фрегате.
Еще до длительной командировки в Англию и Францию Владимир Алексеевич Корнилов признавался Лазареву, что посчитает себя несчастным, получив адмиральский чин за плавание в водах Херсонеса и знакомство с современным корабельным делом морских держав по журнальным статьям.
Теперь, покидая Темзу на построенном под его присмотром «Владимире», он уверен, что уничтожил пробелы в своем морском образовании и может разумнее любого черноморца руководить флотом. Он изучил в подробностях пароходное и портовое дело на отличных образцах. Он пополнил хозяйство черноморского адмиралтейства станками и машинами для верфи железных судов. Он озаботился доставкою землечерпалок и заказал новые транспорты. И наконец он возвращается на пароходо-фрегате, который не слабее крупнейших военных судов этого класса в турецком флоте и в самой Англии.
В канале, Бискайском заливе и Атлантике Владимир Алексеевич не перестает расхваливать свое приобретение, или, лучше сказать, создание, то жене, то первому командиру «Владимира» капитан-лейтенанту Аркасу, то пассажиру, русскому посланнику в Лиссабоне, то, наконец, завербованному в службу парусному мастеру. Господин Мартин великодушно согласился (с четырьмя дамами своего семейства!) есть русский хлеб в Николаеве, а одновременно надеется описывать силы русского флота первому лорду британского адмиралтейства.
Господину Мартину Владимир Алексеевич показывает, что трубы не мешают «Владимиру» нести паруса на трех мачтах, а грузные колеса с плицами не препятствуют бегу фрегата под силою ветра. Посланника Корнилов поражает медными креплениями, мощными котлами и машинами с качающимися цилиндрами в четыреста сил. Что до милой Лизаньки, то, влюбленная во все, что нравится ее красивому и деятельному мужу, она и без просьбы восхищается рубкой красного дерева с бронзовыми украшениями. Молодая женщина мечтает в этом роскошном помещении совершать морские прогулки в Одессу, и на южный берег Крыма.
Из всех собеседников посланник наименее поддается восторгам. Кутаясь в редингот, посланник гуляет по шкафуту с Корниловым и осторожно напоминает, что один пароход с шестью бомбическими орудиями бессилен против больших эскадр, тоже управляющихся силою пара.
— Мы приближаемся, Владимир Алексеевич, к Лиссабону. Не вспоминается ли вам, что здесь вынужден был спустить флаг достойнейший боевой адмирал Сенявин?
Корнилов пожимает плечами. Барон Бруннов, российский министр в Лондоне, недавно заверил его в отличном расположении английского правительства к России. И потому Корнилов заверяет посланника:
— Если бы Англия и захотела вмешаться в неминуемый наш спор с «больным человеком», она опоздает придвинуть свои эскадры. Мы раньше займем проливы и сумеем их запереть. Конечно, наш флот пока парусный, но имеет вспомогательную движительную и транспортную силу колесных пароходов, которых на Чернорл море будет до двадцати.
Сомнения дипломата не могут омрачить Владимира Алексеевича. При огромной жажде деятельности, при надежде через Лазарева стать у руля управления флотом, перспективы представляются ему безоблачно-прекрасными. Как часто случается с умными, но безудержно увлеченными людьми, веру в себя молодой деятель перекосит на любимый флот и политическую обстановку. Ему хорошо в отличном и комфортном вояже в кругу своей семьи. Просторно его мыслям и планам. Так почему бы опасаться, что не устроится и все прочее к лучшему!..
Пока в Лавалетте британский шкипер с наемною командой грузят уголь и приготовляют «Владимир» к переходу в Одессу, Корнилов делает с женою визиты и знакомит ее с местами, в которых проходила его мичманская служба на «Азове».
Он вспоминает здесь Истоминых, Путятина и многих других сослуживцев, и особенно милейшего Павла Степановича, который и тогда отличался уже странностями заядлого холостяка. Неясная мысль, что в отношении к товарищам и старшим сослуживцам придется скоро стать в положение начальника и руководителя, что снова [237] возникнут интриги и жалобы, заставляет Корнилова не ожиданью сосредоточиться.
— Ты что, Володя? — беспокоится Елизавета Васильевна.
— Так, подумалось, что многие из наших, эгоисты в службе, мыслят лишь о своем благополучии и чине. Может быть, один Павел Степанович бескорыстен. Жалко, что недостаточно интересуется нововведениями. В военное время он сможет командовать отдельной эскадрой и вообще — отличный морской офицер. Но разве сейчас достаточно знать детали отделки и снабжения судов? Надо иметь широкие интересы.
Он разводит нервные красивые руки, будто высыпая груду камней, из которых следует сложить новое здание.
— У меня столько планов, Лизанька, что я боюсь оглушить нашего старика. Флоту промышленность нужна. Например, предприятие, по производству морского клея. С офицерами занятия надо вести по тактике и эволюциям. Закончить надо книгу «Артиллерийское учение». И главное — строить, строить...
Когда Павел Степанович с отрядом приходит в Одессу, Корнилова уже нет. На пароходе «Северная звезда» он вместе с Лазаревым отправился в Николаев. Капитан-лейтенант Аркас докладывает Нахимову, что для него оставлены письмо и ящик с книгами.
— Хорошо-с! Вы вступили в командование? Можете мне показать «Владимир»?
— Прикажете сейчас? По механической части объяснения дает прапорщик, но если угодно, я позову мистера Винга.
— Зачем же русскому адмиралу на военном пароходе расспрашивать иностранца? Вы год пробыли на постройке разве зря?
Аркас отказывается от помощи англичанина, но хватается за другой якорь спасения:
— Разрешите с нами быть лейтенанту Бутакову, ваше превосходительство.
— Это какой Бутаков? Григорий? Конечно, зовите.
Нахимов одобрительно оглядывает молодого человека. Открытое доброе лицо и особенно хорош выпуклый чистый лоб.
— Давно ли юный мичман переписывал списки книг [238] для библиотеки и переводы статей. Вырос Григорий Иванович! Нельзя уж не по отчеству величать. Интересуетесь пароходами?
— Так точно, — вспыхивает лейтенант. — Я служу на пароходах, но это же первый военный пароход наш, в полном смысле военный. И я думаю, ваше превосходительство, я вот давеча говорил капитан-лейтенанту, что на пароходах принципы эволюции будут иные.
Нахимов без удивления и без снисходительности к младшему, какая сейчас звучала в его обращении, спрашивает:
— Точно ли дело в принципах? Возможности управлять боем, конечно, иные.
— Так как эти возможности не требуют добиваться наветренного положения, так как они позволяют навязывать бой и устраивать с помощью пара выгоднейшие позиции для пальбы, с одной стороны, а с другой — маневрировать от огня противника, то они и становятся новыми принципами, — быстро отвечает лейтенант, и за гладкой речью Нахимов ощущает пытливую самостоятельную мысль.
— Любопытно, любопытно, Бутаков. Вы в Севастополе ко мне загляните. Вы свои мысли бумаге доверьте, чертежом подкрепите.
Бутаков и Аркас обмениваются недоверчивыми взглядами. Оба ждали, что «парусник» Нахимов презрительно отнесется к пароходному патриотизму. Но гость уже выходит из каюты, и надо следовать за ним.
Адмирал начинает осмотр с машины, и тут удивление офицеров растет с минуты на минуту. Словно Нахимов плавал на многих пароходах или был при стройке «Владимира». Вопросы его точны и обнаруживают знакомство с разными системами котлов и машин. Переходя из одного помещения в другое, он не спрашивает о назначении принадлежностей и занимается деталями, едва знакомыми Аркасу и немногим больше прапорщику-механику.
Потом просит фонарь и в трюме осматривает стенку корпуса. «Что тут, вторая обшивка?»; «Кажется, одна расположена под углом в сорок пять градусов к набору?»; «Гм, строитель, значит, учел повреждения «Террибл».
На палубе он размеряет шагами места для вращения пушек.
— Не так свободно, как на парусниках, но ничего — стрелять [239] можно. А, Бутаков? Лучше бы все-таки иметь винт, чем эти нашлепки. Да и уязвимое место — кожух. И нежданно строго обрывает разговор:
— Советую учиться использовать колесные пароходы, но не увлекаться ими. Будущее непременно за винтом. Он обеспечит пароходам сохранение всех достоинств парусных судов.
Пока спускают книги в шлюпку фрегата, Нахимов обращается к Аркасу:
— Вы в Николаев? Передайте Владимиру Алексеевичу мою признательность. Ждем его скорее в Севастополь. Чаю, и он заскучал в заграницах без флота да без морской семьи.
Но до желанной встречи должно пройти много месяцев. Наступает зима, а Корнилову, получившему чин контр-адмирала, назначенному в общее присутствие черноморского интендантства и фактически приступившему к исполнению обязанностей начальника штаба главного командира флота и портов, некогда мчаться в Севастополь.
Первый год после заграницы пробегает в трудах зимою и в плаваниях с весны до глубокой осени, ничем не затемняя планов Корнилова. А в феврале 1850 года происходит важное событие в его жизни, обеспечивающее путь к новому возвышению. Он едет в Петербург с докладом в Главный морской штаб к самому царю.
Николай принимает Корнилова в своем военном кабинете. Походная жесткая кровать театрально демонстрирует скромный трудовой образ жизни российского самодержца. Он осматривает Владимира Алексеевича с высоты своей сажени, переводит глаза с худощавой нервной фигуры адмирала на папку в опущенной по-строевому руке.
— Ты привез мне чертежи ваших построек?
— Да, ваше величество. Проекты нового Севастопольского адмиралтейства.
— Разверни.
Император не садится и не сгибается. Его длинный костистый палец бродит по аккуратным планам с каллиграфическими надписями. Накладная грудь топорщится. Набитый ватою мундир должен придать императору то ложное молодечество, которым маскируется прогнившая под его управлением монархия. [240]
— Что старик? Здоров? — спрашивает Николай об адмирале Лазареве. — Я разрешил ему вновь отправиться на лечение в Вену. Надеюсь, вы с Верхом управитесь в его отсутствие. — Палец двигается по линии зданий. — А почему этот сарай не на линии? Непорядок. Что? Пожарный сарай? Да хоть бы и так. — Он берет карандаш и аккуратно проставляет, как передвинуть сарай.
— В будущем году можно начать постройку. Денег в этом году на обширные работы дать не могу.
Владимир Алексеевич пытается убедить императора, что работы надобно продолжать теперь, потому что у подрядчика есть рабочие и инструмент, но царь упрямо выдвигает тяжелый немецкий подбородок.
— И не проси. В Петербурге много строю. Теперь он садится в кресло и указывает Корнилову на стул.
— А что у вас корабли?
— Те, которые налицо, в исправности. Есть слабые, старые. Например, «Силистрия» выслужила пятнадцать лет. По чести в этом заслуга ее прежнего командира, Нахимова. Прежде это неслыханно, чтобы корабль без тимберовки мог служить так долго.
— Нахимова я знаю, — говорит император неопределенно. — Хорошо служит?
— Павел Степанович прекрасный моряк и воспитатель матросов, ваше величество. — Корнилов ищет в лице императора ответа на свою оценку достоинств Нахимова. Но император наклоняет голову.
— Довольны ли вы пароходами, выписанными из Англии? — Царь подыскивает более точный вопрос, чтобы показать молодому адмиралу свою заботу о флоте. — Из хорошего ли лесу?
— Они все обещают долгую службу, и новые, и покупки 1842 года. Но, ваше величество, пора нам, по примеру англичан и французов, обзавестись судами с Архимедовым винтом. На новых фрегатах и линейных кораблях машины следует вводить, как правило; но и старые, что покрепче, тоже надо переделать. Мы готовим вашему величеству докладную записку, и князь Меншиков уже осведомлен о наших предположениях.
Вдруг Корнилов останавливается. Император, кажется, не слушает. Его глаза уставились в окно и нога автоматически отбивает такт, пока на площади маршируют гвардейские роты под треск барабанов.
— Ты видал у королевы Виктории таких солдат? [241]
Англичане совсем не умеют держать ровную шеренгу. И солдатского звука нет в их экзерцициях... Да, я подумаю, что можно будет сделать для вас с преобразованием на пар. Вам потребуется механическое заведение. Не лучше ли его сделать в Севастополе? Я не в состоянии устроить двух, а в Николаеве навигацию запирает лед.
— Адмирал Лазарев имел в виду отдаление от неприятеля. Севастополь...
Николай откидывает голову и удивленно смотрит на Владимира Алексеевича.
— Турки не осмелятся пропустить в мое море неприятелей. И не вижу, откуда им взяться. Через Германский союз я достану Францию, как мой покойный брат. Франц-Иосиф мне обязан. Я удержал его на престоле. Одна Англия еще двадцать лет будет угрожать и не решится на войну со мной.
Царь поднимается в знак того, что отпускает собеседника.
— Вы насчет Севастополя не опасайтесь. Театром вашей войны будут проливы. Впрочем, башню этому подрядчику — Волохову — заказывайте. С моря Севастополь должен быть внушителен.
Корнилов возвращается в Николаев воодушевленный царскими решительными утверждениями и категорическими суждениями.
— Когда государь меня принял вторично в своем кабинете, признаюсь, я вышел от него очарованным. Аудиенция окончилась самым счастливым образом. И, знаете, князь Меншиков тоже отнесся как нельзя благосклоннее. По всем делам удовлетворил. Обещался быть с великим князем Константином Николаевичем на смотр. Нам нужно немедля устроить хоть одну практическую эскадру на рейд.
Лазарев слушает своего любимца, греясь у камина. Зябнут ноги и руки. Теперь уж пора на покой. Есть на кого передать Черноморский флот. Несомненно, Корнилова утвердят начальником штаба. А там зачисление в свиту. И после... на осиротевшее место назначат главным командиром. Надо еще для Нахимова добиться назначения командиром дивизии. Это будет потруднее... Вдруг делается жалко себя, уходящей жизни. Он быстро заявляет:
— В Одессу пойдем для смотра. А потом я опять отправлюсь лечиться в Вену и возьму с собою Истомина. [242] Все одно — в этом году «Париж» в строй не войдет. А мне в чужой стороне страшно. Истомин хоть гроб захватит в Севастополь.
— Какие грустные мысли, Михаил Петрович. Вы не должны им предаваться. Что мы без вас! Пожалейте нас, всю нашу морскую семью.
Корнилов искренно взволнован, и Лазарев рад бы вернуть прорвавшееся признание.
— Как бог рассудит. Перед ним все равны.
В конце мая после удавшегося смотра Корнилов поднимает в первый раз свой контр-адмиральский флаг на фрегате «Кулевча». Начальник штаба флота обходит ряд портов. Это строгая инспекторская поездка, сопровождающаяся закрытием адмиралтейства в Ростове, сокращением их в Керчи и Ейске. В Новороссийске фрегат «Кулевча» застает эскадру под флагом Нахимова на фрегате «Кагул».
У Павла Степановича те же рабочие будни. Сейчас он закончил обход выдвинутых по морскому берегу до Поти укреплений, собирал больных и раненых, гонялся за контрабандистами и агентами беспокойного Шамиля. Флагманы встречаются на берегу в доме начальника Черноморской линии, и Владимир Алексеевич живо рассказывает о беседе с царем и посещении портов.
Павел Степанович окутывается дымом старой трубки и посапывает.
— Однако не понимаю-с, Владимир Алексеевич. Зачем вы тыловые базы для флота не только не развиваете, а даже убавляете. В войне — чем больше баз, тем лучше-с. Вспомните, как трудно приходилось британцам блокировать французское побережье по причине многочисленных портов.
— А деньги? Сухие доки Севастополя миллионов будут стоить, не говорю уже о переделке кораблей. И притом учтите, Павел Степанович, государь убежден, что неприятель не войдет в Черное море. Как при таком взгляде надеяться на увеличение ассигнований?
Павел Степанович выпускает новое густое облако дыма и нехотя [243] бормочет:
— В Петербурге, притом самому государю, конечно, виднее. Однако англичане и французы уже двадцать лет оберегают целость Порты. Они недавно решительно расправились с Египтом. Англичанам особливо страшен выход Черноморского флота в Средиземное море. Положим, что Россия не Египет, да все же средств на морскую войну у нас недостаточно. — Он выбивает трубку и кладет ее в карман. — А может быть, старею, Владимир Алексеевич. Полвека прожил, и уже пора вводить в гавань...
— Вот еще! Вы — главная опора флота! — восклицает Корнилов.
Они уходят из Новороссийска одновременно. Владимир Алексеевич обычно не мешает командирам судов самостоятельно командовать, но сейчас ему хочется обставить «Кагул», и он не сходит со шканцев, стараясь выиграть ветер. А Павел Степанович не думает затевать гонку. Он полулежит под тентом с книжкой «Морского сборника» и отмечает карандашом заметки, о которых следует побеседовать с офицерами эскадры.
Еще одно усовершенствование в пароходных машинах Эриксона, того шведа, что в 1845 году сделал лучший опыт с Архимедовым винтом. Он поставил на пароходах два взаимодействующих аппарата — паропроизводитель и холодильник и устранил нужду в большом запасе воды. Теперь паровые суда с изобретением Эриксона могут ликвидировать часть водяного трюма. Да и на оснастку влиял громадный водяной трюм. Купцы теперь смогут уменьшить рангоут, а значит, и число команды. Подумать только, как одно изменение вызывает цепь других.
Он искренно сказал Корнилову, что чувствует себя стариком. Первый признак старости — недостаточно деятельности, точно гардемарина — тянет к бесполезным рассуждениям. Да где еще? В море! В походе с эскадрой! Он с досадой смотрит на бриг, идущий в кильватере.
— Спросить «Орест», почему полощут верхние паруса. Разврат-с. — И, заложив палец в книге, следит за ответом, поднимающимся под клотиком брига.
— Рулевые виноваты! Дурака валяет. Вахтенный офицер виноват. Объявите бригу выговор и занесите в журнал. Что это, на матроса спихивать! Безобразие!
Он стоит на шкафуте и внимательно рассматривает бриги «Фемистокл» и «Эндимион», тендеры «Проворный» и «Нырок». Где-то запропастилась шхуна «Смелая»... [244]
А «бесполезные» мысли не уходят. Он мысленно беседует с редакторами «Морского сборника», хвалит их за статью о капитане Салтанове — первом русском моряке, бросившем линьки и кошки за борт фрегата «Святая Параскева», за внимание к коренному русскому мореходству на Севере, за подробную информацию об иностранных флотах. Да это еще не все, не главное. «Морской сборник» должен полноправно войти в семью русских журналов и добиваться, чтобы вся страна обернулась к своим морям.
За обедом он рассказывает офицерам:
— У Англии теперь тысяча двести пароходов. И во Франции, и в Америке, и у других держав торговое мореплавание ширится. В нем основа морского могущества. А мы, точно турки, моря имеем, а ходим только на военных кораблях. Откуда образоваться среди простолюдинов постоянному морскому сословию, ежели даже рыболовству и китобойному промыслу мы привилегий не даем.
— Вы бы написали, Павел Степанович.
— Куда уж! Я достиг таких лет, когда гораздо приятнее читать то, что молодые пишут, чем соперничать с ними. — Он закрашивает красным вином воду и медленно пьет.
«И в деятельности ушла пора, когда можно было соперничать... Что толку критиковать? Лучше помогать. У Корнилова сил и пыла куда больше. Вот этому умнице и надо помогать...»
— Так вам не нравится «Морской сборник»?
— Журнал хорош, да одной краски много-с. Сотой доли нет того разнообразия, которое замечаем на службе.
— И правда, английские морские журналы интереснее... Я в «Морской сборник» не заглядываю, — признается один лейтенант.
— А вот это уже напрасно-с. Зачем прельщаться всем чужим и своим пренебрегать. Не отвыкайте, молодой человек, от русского, — обрезает Павел Степанович.
Смущенный офицер вечером в кают-компании клянется, что больше не примет приглашения к столу адмирала.
Капитан Гувениус утешает его:
— Что вы, голубчик, не вы первый и не вы последней. Адмирал одного мичмана знаете как распек за упущение в парусах? Царям, говорит, много дела-с, им есть о чем думать: во Франции революция, в Германии [245] тоже; о бизань-шкотах ближе всего позаботиться мичманам. Ступайте к своему делу.
— Значит, каждый сверчок знай свой шесток? — обидчиво допрашивает лейтенант. — Адмиралу можно критиковать журналы, а нам нельзя.
— И совсем не то. Упаси бог задеть патриотизм Павла Степановича, совсем, знаете, особенный патриотизм.
Еще год. Во второй половине лета Павел Степанович принимает пятую флотскую дивизию, поднимает флаг на корабле «Ягудиил» и ведет эскадру к анатолийским берегам. На юге тянется сплошной зубчатый хребет. По его скатам плавно спускаются к морю возделанные поля, а под берегом пробираются тяжелые турецкие шхуны и фелюги с косыми парусами. Лишь в открытом море пустынно, и корабли — грозная стена пушечных фортов — окружены бесконечной искристой равниной воды.
В воскресный день Павел Степанович дает эскадре отдых и сам приходит на бак послушать песни.
В Ахтиаре на горезапевает молодой матрос.
На горе девки стоят,поддерживает хор.
В море Черное глядят,молодецки выводит запевала.
Скоро ль корабли придут,гудит палуба.
К нам матросов привезут,сверкает белыми зубами матрос и бесстыдно паясничает.
Нам наскучили солдаты,рявкает хор, и матрос комически подхватывает высоким и звонким речитативом:
Да маленько простоваты.Запевала выталкивает соседа в круг и пускается в пляс.
Павел Степанович узнает старого знакомого Кошку.
— Что ж ты, Кошка, солдат позоришь? Они тебе за такую песню шею наломают.
— Невозможно, ваше превосходительство, против моряков им устоять.
— И даже нехорошо. Скажем, перевозить будем войска. Они у вас вроде гостей будут, а вы в песне заноситься станете.
Ой усаживается на бухту.
— Что, ребята, кто еще песни знает?
— Морские, ваше превосходительство?
— Разумеется, морские. Ну-ка, старики! Сотня людей окружает адмирала. Такого случая на «Ягудииле» еще не было, чтобы адмирал веселился с матросами.
— Можно «Как с вечера, с полуночи», — солидно предлагает старый канонир.
Павел Степанович отрицательно качает головой.
— Это не лихая. Спойте «То ли дело наша служба». Кошка, знаешь?
— Никак нет, ваше превосходительство.
— Мало, значит, ты еще просолился. Вперед выходит краснощекий рябой матрос, начинает неожиданно сильным чистым баритоном:
То ли дело наша службаПавел Степанович подхватывает с матросами:
Ай люли, ай люли, да гулять!Головной корабль эскадры бриг «Аргонавт» передает, что на горизонте дым парохода. Вырастают высокие трубы [247] «Владимира». Серое облако дыма ползет над ним. На его стеньге поднимается сигнал: «Желаю говорить с адмиралом».
«Владимир» возвращается из Босфора с вице-адмиралом Путятиным, а такая встреча Нахимова не радует. Он Путятина никогда не любил. И на «Крейсере» и на «Азове» молодой карьерист возбуждал в нем неприязнь. Потом немало пришлось потрудиться на «Сидистрии», чтобы вытравить путятинский дух: напрасные обиды матросов, подобострастие в офицерах, доносительство унтер-офицеров. С 1843 года Путятин был на Каспии, в Персии, прожектировал захват туркменского берега — и сделал карьеру. Проныра, краснобай. «Надо же было эскадре оказаться на курсе «Владимира», — с досадой думает Павел Степанович. Однако приказывает принять гостя со всеми почестями, положенными Путятину по чину вице-адмирала и званию генерал-адъютанта.
Он сух и сдержан, но Путятин этого не хочет замечать. Когда Путятину кто-либо нужен, он любезен и мил. Без умолку рассказывает какие-то пустяки о константинопольских гаремах, скандалах в посольской колонии, угощает Павла Степановича турецкими лакомствами, сожалеет, что Павел Степанович не обзавелся семьей (какие прекрасные шелка он везет петербургским дамам!), и много раз заявляет свою радость видеть старого товарища.
Наконец становится серьезным и конфиденциально нагибается:
— Знаете, Павел Степанович, зачем я ездил в Константинополь?
— И турки об этом знают. Да ведь ничего нового, думаю, с 1848 года. А тогда Истомин облазил и европейский и азиатский берега.
— Вы знакомы с запиской Истомина?
— Читал и вопросы Меншикова и истоминские ответы. Память у меня основательная. Заслуживало внимание указание Истомина о превосходстве турок над нами в пароходах. Они, кажется, в Сан-Стефано пароходный завод устроили?
— Совершенно верно. И начальствует на верфи тулонский инженер Серизи. Командует отрядом пароходов англичанин, капитан Слейд. Главная его сила — четыре парохода типа «Таиф», по двадцать орудий имеют на поворотных станках.
— Солидно-с для турок. [248]
— Для вас бы это не было препятствием прорваться в пролив, Павел Степанович?
Нахимов щиплет свои редкие усы и щурит голубые глаза: «Вот оно что! Господин Путятин смелый прожект пишет царю. Хочет стороной вызвать тактическое решение задачи. Чего бы проще выложить прямо, Нахимов не станет набиваться к императору с докладом».
— Не бывал я в этих местах и карт не имею на корабле, Ефим Васильевич.
— Нет, в самом деле любопытно, как вы оцениваете, Павел Степанович. Давайте обсудим тактическую задачу. У меня, кстати, и карты с пометками силы батарей есть. Поедемте ко мне на «Владимир».
Нахимов возвращается на «Ягудиил» в сумерках. Корабли лежат в дрейфе, и темень уже охватила их корпуса, только верх рангоута резко выделяется в чистом воздухе.
Путятин хотел знать, может ли Черноморский флот высадить десант из двух-трех дивизий, опрокинуть турок на европейском и азиатском берегах и открыть Черноморскому флоту путь в Константинополь. Нахимов доказал — может. Даже в следующую неделю флот подвезет вторую партию десанта... И, конечно, все это так. Просто глупо было в войне 1829 года не воспользоваться флотом в полной мере. Двенадцати линейных кораблей Черноморского флота, шести фрегатов и восьми пароходов при двух десятках транспортов для решения такой задачи более чем достаточно. Турки плохие моряки, а их иностранные инструктора — сброд авантюристов.
Но он не признался Путятину в самом главном, в своих затаенных мыслях, идущих от опыта Ушакова. При первых признаках ухудшения отношений между Россией и Турцией, по глубокому его убеждению, в Босфоре окажутся средиземноморские эскадры англичан и французов.
Чего проще — вновь пойти на «Владимир» и сказать: «Упустил, Ефим Васильевич, одно соображение. Главное в вопросе проливов — не турецкая враждебность, а враждебность европейских эскадр. Надо добиться дружбы с Турцией, представить султанскому правительству невыгоды для Турции следовать политике морских держав, превращающих ее в колонию, надобен союз с Турцией, и на его основе совместная оборона входов в проливы из Эгейского моря... Это дело должны готовить [249] дипломаты, а задача флотоводцев — представить стратегический расчет...»
Но вдруг Путятин сотворит из этого невесть что?! Скажут — Нахимов спорит с Петербургом.
Корнилов передал черноморцам царское повеление: не опасаться входа в Черное море иностранных эскадр. Значит, и не стоит возвращаться к этому. Моря не зажжет один из контр-адмиралов российского флота, не переубедит царя, считающего себя руководителем целой Европы...
Но все же Нахимов ощущает в себе что-то нечистое, мелкое: есть грех на совести. Куда легче справляться со стихиями воды и воздуха, чем с отношениями к Петербургу.