Книга первая.

Тридцать лет на флоте

Глава первая.

Гардемарин

Тысяча восемьсот двенадцатый год. Степан Михайлович Нахимов снова надел екатерининский мундир и служит в Смоленском ополчении. По чину отставного секунд-майора его выбирают батальонным командиром. Федосья Васильевна уезжает с младшими сыновьями — Павлом, Иваном и Сережей — в Харьковскую губернию, к двоюродному брату мужа, Акиму Матвеевичу. Усадьба и деревенька на крутом берегу Днепра опустели после разгрома французами, в первый раз — после смоленского пожара и во второй — при поспешном бегстве их из Москвы.

Война наконец переходит русскую границу и кочует по Европе. Но в деревеньке и на усадьбе медленно залечивают разорение. Степану Михайловичу — все некогда. Его избирают уездным предводителем. Добрый старик, гордясь почетом, оказанным его худородному дворянству, изо всех сил печется о ссудах соседям и возврате их крепостных «подданных». Жене он сообщает в редких и поспешных письмах, что мужики на сельцо Городок собираются плохо. Нынче только сто тридцать шесть душ значатся за ним на реестре дворянских владений Вяземского уезда. Худо, что озимые не сеяны, а на яровые не хватает семян; одна надежда на горох и гречу, иначе крепостные не проживут. И вот еще беда — стоит высокая цена на лен, но льна у них в сем году не будет...

Федосья Васильевна читает письма мужа долго, медленно складывает слова и беззвучно повторяет их. Она отвечает Степану Михайловичу слезными мольбами приехать за нею с детьми. Просит о том же старших сыновей — Николая, подпоручика в Морском корпусе, и Платона, лейтенанта в 14-м флотском Кронштадтском экипаже. Но Николай и Платон не отзываются — оба в учебном плавании. А муж сообщает, что прежде надобно быть ему на службе в Смоленске, куда на губернское собрание съезжается разоренное дворянство.

Итак, вяземская помещица вынуждена еще многие месяцы скучать в бескрайной степи. Она вздыхает и бродит тенью по низким горницам. Федосья Васильевна робеет перед ученым родственником и его соседями — их добрые усмешки кажутся ей язвительно-злыми. Да и все малороссийское, украинское чуждо, необычно. Нету, например, покорности у мужиков. Иные из них считаются вольными, именуют себя казаками... Но может ли мужик даже предками равняться с дворянином?

С испугом и растерянностью переводит Федосья Васильевна свой взгляд с портрета на портрет в маленькой гостиной. Художник написал деда и прадеда Степана и Акима Нахимовых, сотника Мануйлу и запорожца Тимофея, во весь рост; на обоих яркие жупаны, у обоих хищные горбоносые лица, и одинаково сжимаются сильные пальцы на эфесах обнаженных кривых сабель. Разбойные лики!.. А тут еще Аким Матвеевич в вечернюю пору увеличивает бабий страх своими рассказами об украинской казачьей старине, о битвах с ляхами и татарами, пожарах и огневых пытках. В долгую ночь Федосья Васильевна не может уснуть. Зажигает свечи и кладет поклоны перед образом Смоленской божьей матери, пока не заноют натруженные кости.

А мальчики будто и не замечают огорчений матери. Они любят дядюшку и его рассказы. Болезненный и желчный эпиграмматист, Аким Матвеевич с детьми общителен и прост. И чего только не знает! От него услышали, как далекие предки ходили на челнах в суровое море до самого Царьграда. Племянники даже заучивают [8] строфы дядюшкиных стихов, отвечающие их детскому патриотическому чувству:

Потом на смену войне приходят новые интересы, и они с увлечением, не осмысливая содержания, повторяют:

Непонятно, что хотел сказать дядюшка, но мальчики чувствуют в этих строках дерзость, какое-то и чему-то осуждение. А Федосью Васильевну сближение сыновей с дядюшкой беспокоит. У Степана Михайловича положение почтенное, и дети должны стать усердными слугами государю. Но жизнь поэта, который не служит и не занимается хозяйством, строчит — будто повытчик — бумаги, читает — будто лекарь — непонятные книги и бродит целыми днями в шлафроке — дурной пример для мальчиков. Может быть, родственник — вольтерьянец? Добрая женщина особенно присматривает за Павлушей. Ему двенадцатый год, а он часто задумывается о чем-то своем, часами молчит, и велико его сходство с прадедовским портретом! А запорожец, что весь свой век прожил вольным молодцом и сложил голову на чужой стороне? Он тоже не пример дворянскому сыну.

Однажды Аким Матвеевич заводит разговор о воспитании. Государству нужны образованные люди. Почему бы не отпустить мальчиков в харьковскую гимназию? Через четыре-пять лет они смогут поступить в университет. Аким Матвеевич готов устроить племянников. Федосья Васильевна благодарит. Кроме родительской заботы, мальчики имеют право на щедрость царя. У смоленских Нахимовых денег нет на университеты. Как и старшие братья, мальчики пойдут в Морской корпус. Туда принимают без труда и содержат бесплатно. В шестнадцать-семнадцать лет молодые люди уже офицеры и становятся «на ноги».

Аким Матвеевич беседует с Павлом и неожиданно встречает полное согласие мальчика с планами матери. Павлуша мечтает быть моряком. Дядюшка с удивлением убеждается, что не столько пример старших братьев, сколько его собственные рассказы о древних походах днепровских славян, о Запорожской сечи, его восторженное преклонение перед гением Петра и смелой мыслью Ломоносова запали в эту замкнутую детскую душу. Поэт уже не пытается узнать, чего хочет ленивый и веселый Ваня. Он подчиняется желанию Павла и садится с ним за математические учебники. Так проходит зима. И наконец приезжает Степан Михайлович.

Федосья Васильевна воскресает. В два дня тарантасы наполняют укладками с платьями, вареньями, колбасами, и по пыльному большаку обоз Нахимовых выезжает в обратный путь. Степан Михайлович, выслушав обильные упреки супруги, храпит и покачивается в рессорном возке. Он не живет прошлым и не знает, что много лет назад дед отвозил по этой дороге его отца, Михаилу, в Смоленской ландмилиции кавалерийский полк.

В этом, 18ГЗ году Степан Михайлович не отправляет сыновей в корпус. Поездка в столицу и обмундирование кадетов требуют денег, а их совсем нет. Не отвозит их и в следующем году — нет вакансий. Для младших кадетов сыновья уже велики, а в гардемаринские классы принимают с экзаменом.

Правда, проверка знаний Нахимовым не страшна... «По дружбе господина помощника инспектора и ротных командиров, экзамены будут легкие», — уверяет родителей Николай в очередном послании. Но Павел, оказывается, не хочет поступать «как-нибудь». Он понуждает брата Платона объяснять ему из геометрии, механики и теории навигации и даже то, чего вовсе не требует программа. Он упорно занимается и после отъезда старшего брата осенью 1814 года на службу в Кронштадт. Приходится поселить Павлушу и Ваню на несколько дней в Вязьме, где спившийся математик из уездного училища может руководить занятиями будущих гардемаринов.

В городе Павел трудно сходится с мальчиками, хотя его нельзя назвать нелюдимым. Он охотно играет в рюхи. Он принимает участие в кулачных сражениях. Но равнодушен ко всему, что волнует вяземских мальчуганов; [9] ко всему, кроме игр на воде. Купаясь, Павел отдает все силы длительной борьбе с течениями и водоворотами. Когда гребет, расчетливо переводит дыхание и откидывается всем корпусом. При этом серые глаза из-под бронзовой пряди волос смотрят куда-то поверх реки, поверх деревьев, поверх холмов. Никто не знает, что Павел видит бурное море, что в этот момент направляет гичку в разрез волны через штормовой прибой.

В Петербурге на масленой неделе стоят морозы. Много снегу. На крепком гладком льду реки тесно уставлены балаганы фокусников и скоморохов. Раздается лязг и грохот ударных инструментов. Шумная толпа гогочет у края набережной перед клетками грустных зябких обезьян и вялых львов. Под пискливые такты унылой флейты качается синий от холода канатоходец. Клубится пар от пирогов с требухой, вязигой и рыбой, от горячих блинов, от разгоряченного весельем и водкою рабочего люда.

Павел оглушен человечьим гомоном. Неловкий, длинноногий, в чрезмерно короткой шинели, он торопливо шагает за братом и его блестящим товарищем, Николаем Бестужевым. В своей новой форме, не обвыкший к ней, сутулый Павел — «точно молодой пингвин, выбирающийся с птичьего базара», — шутит бывалый Бестужев.

Они выходят к Сенату. Наискось, за рекой грузно поднимаются стены и верки, темным силуэтом врезается в небо шпиль Петропавловской крепости. Широта и величие! Щемящее тревожное чувство охватывает мальчика. Он поворачивается и вздрагивает. Огромный всадник вздыбил коня над скалой; он скачет на Павла, он грозно простер руку. Великий, страшный Петр! Как можно говорить о каких-то безразличных вещах в присутствии славного царя?! Невольно Павел тянет за рукав Николая, — кажется, он ищет защиты.

Два Николая смотрят в его растерянное лицо. Два Николая смеются.

— Какой кадет, какой гардемарин перед сим памятником не воображает себя адмиралом!

— Ты хочешь осмотреть Адмиралтейство? Ну пойдем. [10]

Только теперь замечает Павел, что плац справа замыкает низкий желтый фронтон громадного здания и над ним в сером петербургском небе парит легкая золотая игла. Он молча идет за лейтенантом. Часовые в холодных киверах делают на караул, и они вступают между высоких подстав с якорями и пушками под арку, проходят вдоль замерзшего канала. Справа и слева деревянные эллинги укрывают остовы будущих кораблей российского флота, дальше во дворах под навесами груды материалов. Снова ворота, и они выходят на великолепный гласис, обсаженный в три ряда молодыми деревьями.

— Теперь ты можешь обнять глазом всю перспективу замечательного произведения русского зодчего. Его имя Захаров, — говорит Николай Бестужев. Он берет Павла за плечи и ворочает мальчика лицом к главному въезду с башней-колоннадой.

Грудастые нимфы поддерживают каменную небесную сферу, над ними громадный барельеф, и снова барельеф, и квадрат ионических колонн с фигурами стихий, времен года и стран света, и, наконец, фонарь с часовым.

Павел долго стоит закинув голову. Он пытается понять содержание барельефов, и бессилен. В смоленской деревне его не обучали греческой и римской мифологии. Мальчик вопросительно смотрит на брата.

— Царь Петр на корабельной верфи, а остальное в сей аллегории я позабыл. Вот Коля у нас ученый, литератор. Спрашивай его.

Бестужев охотно поясняет: — Нептун, бог морей, передает царю-адмиралу эмблему своей власти — трезубец. Подле царя Минерва и Паллада, славные богини... А мифические чудища-тритоны — российские реки, изображают Волгу и Волхов, Двину и Дон. Ныне, видишь, подносят они лес, канаты и якоря женщине с веслом — Неве, малой, но для сношений с миром важнейшей из рек нашей родины. Гляди на эту урну, обвитую лаврами Александра Невского и великого Петра. Оба — предводители россиян, побеждали здесь, в воротах к морю, и о том помнит восседающая на скале под сенью лавра Россия...

Вдруг Николай Бестужев кривит губы и продолжает зло, горько, словно забыл, что перед ним только мальчуган из деревни.

— Россия может быть покойна!.. С нею [11] эмблема силы и богатства — палица Геркулеса и рог изобилия. Да еще сам кузнец Вулкан покорно складывает перед нею оружие, да еще Слава несет ее флаги над морем. Какая ложь! Страшная ложь! В наши дни загублен флот. Хоть детище Петра было возрождено и вновь прославлено Спиридовым, Ушаковым и Сенявиным, нынче оно унижено, ограблено...

— Николай! — укор и предупреждение в голосе старшего Нахимова, а в глазах будто даже испуг.

— Ну-ну, — еще больше кривится рот ученого лейтенанта, — я только говорю Павлу, что он должен мечтать о новой славе андреевского флага.

— Аминь! — Николай Нахимов весьма недоволен вспышкой товарища и торопит в обратный путь, к корпусу.

Но Павел уже задет словами Бестужева глубоко. Что же случилось с флотом? И разве не Россия, сокрушившая власть Наполеона в Европе, самая мощная держава мира? Вопросы застревают на губах. Ему нет дела до недовольства брата. Но он смущается и не умеет выразить свои мысли. Ведь Бестужев овеян славою Афонского сражения. Ведь в возрасте Павла Николай Александрович уже числился в экипаже легендарного капитана Лукина.

Он решает расспросить Мишеля, третьего из пяти братьев Бестужевых, который только классом старше его по корпусу и с ним очень мил. Павел любит в столице всего больше бестужевский дом. Там много книг на русском и иностранных языках, коллекции минералов, граненые камни, редкости из Геркуланума и Помпеи, собранные ученым отцом братьев Бестужевых, в прошлом тоже боевым моряком.

В очередное воскресенье Павел забирается с Мишелем на антресоли, в комнату мальчиков. И здесь книги, рукописи, акварели, морские приборы, карты, флаги, модели кораблей смутно говорят Павлу о том, что существует мир еще недоступных ему вкусов и интересов, и он в сравнении с Бестужевым просто дикарь.

Мишель — мальчик открытый и страстный, как старший брат. Он рад просветить Павла. Достает с полки запрещенного Радищева и читает Павлу наполненное гневом большого сердца «Путешествие».

— Не правда ли, стыдно и горько владеть крепостными душами?

— А у нас не так, — вспоминает Павел своих сверстников на деревне и то, что после разорительной войны отец покупал для сельца рожь в дальних местах, а барщину облегчил чуть не вполовину. [12]

— А у нас не так, — вспоминает Павел своих сверстников на деревне и то, что после разорительной войны отец покупал для сельца рожь в дальних местах, а барщину облегчил чуть не вполовину.

Мишель презрительно улыбается. Значит, Павел еще неспособен понять, что войну против Наполеона вел и выиграл народ, но не для себя, а для чужого ему высшего сословия, и даже для купцов Великобритании, как пояснял старший Бестужев.

Но и Павел разочарован, не дождавшись от Мишеля разъяснений о российском флоте и его бедах. Странно устроены люди! Каждый хочет рассказывать о чем-то важном для него, а никого — ни других Бестужевых, ни старших Нахимовых, ни многочисленных сверстников в корпусе — не занимают вопросы, такие важные для Павла после речи лейтенанта у Адмиралтейской иглы.

Он делает еще несколько попыток получить ключи к словам Бестужева, и безуспешность их вынуждает учиться терпению и самостоятельному наблюдению жизни. Что ж, коли он будет моряком, все касающееся флота станет ему известно. Ничего он не упустит и не будет пугаться правды, как брат Николай, не будет тяготиться морскими буднями, подобно брату Платону, и уж, конечно, не станет ребячествовать, словно брат Ваня.

Конечно, его характер еще не определился. Но то, что он не хочет походить в поступках и желаниях на братьев, кладет начало внутренней, мало заметной окружающим работе его сознания и чувств.

Он сдержан и молчалив, и в корпусных буднях мало выделяется. Начальникам кажется одним из покорных и старательных юношей. Товарищам представляется скучным увальнем, из тех, что безразлично повинуются короткому приказу директора после праздника: «Завтра кадетам и гардемаринам в классы».

Однажды из столовой залы служители выносят столы и сваливают скамьи к стенам. Только громадная модель линейного корабля перед царским портретом остается на своем месте. В полумраке залы она плывет с распущенными парусами, и у Павла стесненно бьется сердце. Как, должно быть, прекрасен большой корабль на воде! Павел ходит вокруг модели. Эта средняя мачта — грот-мачта, впереди нее, в носовой части, фок-мачта, а ближе к корме — бизань... Он шепчет названия поперечных дерев — реев и гафелей, продолжающих мачты [13] стеньг, растянутых полотнищ парусов, и все они звучат музыкой будущей жизни моряка.

Брат Иван и соклассники безуспешно зовут Павла играть. Он отмахивается. Он мечтает о времени, когда на линейном корабле в совершенстве будет управляться в парусах. О времени, когда спорые руки матросов будут выполнять приказания, отданные им в грохоте сражений и в штормах.

Вдруг мечтания прерывает дробь барабана.

— По местам!

Воспитанники корпуса вытягиваются шеренгами, В интервалах становятся ротные командиры. Команда «смирно». Прибыл директор корпуса — престарелый адмирал Карцов. Сотни ног шаркают по паркету и отбивают шаг. Шеренги перестраиваются во взводные колонны, и вот весь дивизион с развернутым знаменем проходит по зале церемониальным маршем. Адмирал пялит старческие красные глаза и выкрикивает простуженным басом:

— Ого, Громовы детки, хорошо, здорово!

Он был когда-то вольтерьянцем, вольнодумцем, но теперь он только старик и не вникает в воспитание кадетов. Павел разочарован первой встречей с адмиралом.

Когда Карцов уезжает в Сенат, помощники директора, Баратынский — Петр 2-й и Мамаев — Петр 3-й (так их зовут потому, что Карцов тоже Петр), позевывая уходят в уютные казенные квартиры. Продолжаются будни. Кадеты и гардемарины расходятся на вечерние занятия. Из класса географии хор голосит:

Обь с Иртышом, Таз, Енисей, Лена, Тана, Яна проте-ка-а-ают по Росси-ии-и.

Считают, что так основательнее запоминаются трудные названия рек, гор и городов.

Павлу надо в класс инспектора Марка Филипповича Горковенко. Здесь у доски топчется Бутенев. Он никак не может показать вес вооруженного корабля, хотя Горковенко сообщил ему «пространство» той части судна, которая должна погрузиться в воду.

— Эх ты, теорист! Дубина стоеросовая! — пронзительно ругает инспектор маленького, живого, а сейчас беспомощного гардемарина. [14]

— Он зейман, Марк Филиппович, — кричит «старик», сидящий рядом с Павлом. «Старик» трясет чубом, вытягивает совсем нещегольские рыжие сапоги, играет цепочкой у пояса и фыркает.

— Он такой же зейман, как ты, и оба вы болваны! — огрызается Горковенко и снова требует от Бутенева:

— Для чего в исчислении объема надобен удельный вес воды?

Бутенев не знает, что делать с удельным весом воды. Он вообще ничего не знает и сконфуженно уходит на свое место. Старший из гардемаринов Михаил Рейнеке бойко объясняет правило определения веса корабля. Павел прилежно записывает, что при измерении корабельного трюма надо вычесть толщину шпангоутов и обшивки. Сосед косится на его прилежно склоненную голову.

— Хочешь быть теористом?

— Что это?

— Ну, теористы, которые идут по теории кораблестроения, по механике. А астрономисты, зейманы, — настоящие моряки соленой воды.

Нахимов задумывается. Ему кажется, что моряку надо все знать о корабле. Но он не смеет высказать «старику» свое суждение. А звонок избавляет его от ответа.

Бойкий сосед — его фамилия Лутковский — приглашает:

— Пойдем на ваган.

— Куда?

— Без разрешения, значит. На Смоленском поле драка с горными назначена.

Павел соглашается за себя и за Ивана. Нельзя нарушать дух товарищества. «Старик» может ославить их трусами.

Вылазка назначена вечером. Лутковский ведет новичков черными лестницами. Они выбираются в мрачный двор, бегут в темноте по Четырнадцатой линии. Где-то заливаются псы. На перекрестке, над сонным будочником, тускло горит фонарь. У стекла роем белых мух летят пушинки снега.

Лутковский рассказывает:

— С горными у нас была генеральная драка. Мы им орем: «горные, заборные», они нам: «морские, воровские». Потом свалились, квасим, квасим морды... Даже ротные разнять не могли. Ты любишь драться? [15]

Павлу мальчишеские драки неинтересны. Но отвечает равнодушно:

— Люблю.

На Смоленском поле пусто. Постепенно сходятся несколько кадетов Морского и Горного корпусов, сговариваются отложить драку за недостатком сил у обеих сторон.

— Ничего, еще попадешь в драку, — утешает нового приятеля Лутковский.

— Попаду, — спокойно соглашается Павел.

Ротный командир обошел отделения. В дортуарах укладываются спать, шепчутся по углам. Великовозрастные, из тех, что стали «на три точки», сидели в одном классе три года, продолжают делиться итогами воскресенья, хвастают выигранными в трактире партиями на бильярде и встречами с хористками. Младшие жадно прислушиваются. Одного маленького кадета освободил покровитель-гардемарин от сластей, присланных из дому, и малыш плачет в подушку. Еще группа кадетов следит за потасовкой. Дерутся тихо, чтобы не услыхал дежурный. Зрители советуют побеждающему:

— Бей, пока не скажет — покорен.

Койка Павла у окна. Он кладет локти на подоконник и смотрит на реку, еще недавно скованную морозами. Постепенно шум в комнате затихает, разносится мирное сонное посвистывание. Унтер-офицер тушит огонь, и квадрат окна светлеет. Время близится к весне, к бессонным, призрачным белым ночам.

— Скоро пойдет ладожский лед, вот гул да треск будет, — шепчет справа голос. — Ты видел ледоход, Нахимов?

Гардемарин Анжу, кутаясь в одеяло, с ногами забирается на подоконник.

— Если долго-долго глядеть в одну точку, видны огни на устье.

— Брандвахты?

— Брандвахту ставят с открытием навигации. Ты был в море?

— Я совсем и не знаю, какое оно.

— Меня в детстве везли морем из Англии. А мой дед из Тулона; он был моряком. Я уже три лета ходил в море, — спешит выложить Анжу. [16]

— Брат Николай получил производство в Тулоне, — вспоминает Павел. — Это вроде нашего Кронштадта?

— Ну да! В море чудесно. Вы скоро пойдете в кампанию. Гардемарины ходят каждое лето. Корпусный бриг называется «Симеон и Анна», еще есть фрегат «Малый».

— Я знаю. А ты пойдешь?

— Я кончаю курс. Надо заказывать мичманский мундир. — Анжу ежится от холода. Его черная, коротко стриженная голова лежит на острых кулачках: — В Англии гардемарины учатся на кораблях, учатся и плавают. На берегу только экзамены сдают.

— Так то не гардемарины, а мичманы.

— У них вроде одно и то же. Мидшипмен — по-нашему гардемарин.

Подумав, Павел соглашается:

— Наверно, хорошо — учиться на корабле. Но как же там занимаются науками? Этого Анжу не знает.

— Думаю, капитан или штурман помогают...

— А все другое? Словесность, история, языки?

— Подумаешь, словесность! К чему она морякам? Все одно мы в корпусе ничего из нее не знаем. При выпуске адмиралтейские гоняют перво-наперво по навигации.

— Ты плохо занимался?

— Скучно. Я все практически пройду на корабле. Ты тоже не будешь заниматься.

— Я буду.

— Не будешь.

Павла смущает уверенность товарища. Он про себя решает, что будет заниматься. Он должен кончить корпус из первых, унтер-офицером. Тогда попадет в дальнее плавание.

Он спрашивает:

— А ты хочешь в кругосветное?

— Еще бы! У нас многие собираются — Литке, Рейнеке, Врангель. Ты уже знаешь их?

Павел познакомился с Мишей Рейнеке, усердным и ровным юношей, готовящимся к плаванию на Севере. Рейнеке ему понравился.

— Он серьезный, зейман! — подтверждает Анжу и зевает. — Пора спать. Ложись и ты, завтра с утра кораблевождение.

Анжу прыгает в свою койку и сворачивается калачиком. Павел продолжает смотреть на реку. Она как черный [17] бархат, вздутый ветром. По Исаакиевскому мосту с Адмиралтейского острова проехал извозчик. Огонек торопливо побежал и скрылся влево. Но за рекой много огней, и от их бесконечной линии уходят в стылую воду дрожащие столбы света.

Немногим больше ста лет существует Петербург, и уже такой огромный! Павел силится представить себе пустынную реку, заболоченные берега, сырой бор на месте дворцов. И вспоминает слова старика служителя: «Царь Петр восхотел, а строили народом, косточками мужицкими болота высушили». Да, и сейчас мужики трудятся, вон какие колонны возводят на стройке Исаакиевского собора... А корпус? Тоже сколько труда ушло... Почему-то вспоминается Николай Бестужев. Это он сказывал, что корпус старше Петербурга, назывался Навигацкой школой и помещался в Сухаревой башне, в Москве...

Павел снимает онемевшую руку с подоконника, сползает в койку, закрывает глаза.

Откуда Николай Александрович так много знает? И братья его очень способные. Александр — кавалерист, пишет стихи... Николай мог бы написать историю корпуса? Наверное. Как сначала корпус перевели в Кронштадт, а потом царь Павел Петрович распорядился устроить кадетов в столице. Говорят, в Кронштадте очень плохо кормили, все кадеты были разуты, в классах были выбиты стекла и кадеты воровали дрова. Но, конечно, там было интереснее. Морская крепость, и очень много больших кораблей и иностранцев. А в Петербург судам нельзя приходить, потому что на устье мелко...

«Я еще очень мало знаю...»

И вдруг становится удивительно, что все знаменитые моряки были мальчиками, как он: что так же в корпусе учились Лаптевы, Овцын, Челюскин, Чириков, такие отважные исследователи... И Ушаков, и Сенявин, которые побеждали флоты неприятеля? Смешно! Адмиралы?! Адмиралы сидели за партами и, может быть, не понимали задачу по навигации?

Нет, должно быть, они очень выделялись. Сразу. Как Николай Александрович...

Павел ныряет в холодную постель. Неодолимая сила притягивает его голову к подушке, и еще один тихий посвист входит в сонное дыхание первого отделения третьей роты. [18]

Гардемарины толпятся на кронштадтском стимботе. Павел рад, словно сейчас только поступает в корпус. Пряно пахнет смолой, солью. До горизонта уходит светлая вода. А небо высокое, голубое, чистая эмаль и всего одно розовое облачко уплывает к Ораниенбауму.

Путешествие началось. Машина перестала отчаянно стучать. Для экономии огонь в топке погашен. Из высокой трубы уже не летят, к радости пассажиров, искры и хлопья жирной копоти. Бог с ним, с новшеством, заведенным в нынешнем году. По ветру и так ладно идет стимбот. Хлопает парус, гудит и скрипит дерево, музыкой отдается в ушах каждый звук моря. Впрочем, какое же это море?! Берега не отступают, за ботом неотступно следуют мызы, монастырские главы, дачные домики, купы зелени. Это Сергиева пустынь, Стрельна, Петергоф, еще дальше — Ораниенбаум.

Павел переходит на другой борт. Отсюда море кажется шире и темнее.

Харьковчанин Андрюша Чигирь подталкивает Павла к группе гардемаринов.

— Ходим, Павка, князь про Кронштадт кажет. Видать уже.

Павел хочет сразу вобрать в себя низкую угрюмую землю, многоугольники каменных фортов, лес корабельных мачт, башни старого корпусного здания — ныне там штурманское училище... Он почти не следит за рукой кадетского любимца, тишайшего князя Ширинского-Шихматова, показывающего первокампанцам примечательные места Кронштадта.

Павел угадывает многие здания. Он узнал и полюбил их, расспрашивая братьев, Бестужевых и товарищей в корпусе.

— Царь неутомимо преследовал шведов. Наши гребные суда высадились на острове Ретусари. Шведы так спешно бежали, что оставили в добычу котел с обедом своим. Сие событие и дало повод к наименованию острова Котлином.

Надобно верить ученому князю. Однако же Котлин был принадлежен исстари к Новгородской земле... Павел прислушивается.

— Царь-моряк оценил, что оборона острова преграждает путь к новому граду, что по мелководью на входах [19] в Неву основательнее строить суда в Кронштадте и здесь иметь торг с иностранцами.

Шихматов недолго увлекает в историю: он помнит, что гардемарины начинают практическое плавание, и заканчивает свои объяснения навигационными указаниями:

— Длина от Военной гавани до Толбухина маяка шесть миль. Ширина между Купеческой гаванью и Кроншлотом — кабельтов, между Цитаделью и Рис-банкой — около мили, против косы и маяка до материкового берега — не более двух миль. Течение на рейде обычно пол-узла, но ежели много воды, оное доходит до узла с четвертью. Течение есть следствие невского течения и направляется по фарватеру к западу. Следует, господа, запомнить, что при продолжительном западном ветре сие течение оборачивается к Неве и тогда грозит бедствием нашей столице...

Стимбот идет по Купеческой гавани. С низкой палубы кажутся огромными двухдечные корабли, привлекательны и пузатые шхуны с косыми парусами, и стройные бриги, и даже тендеры, шебеки и требаки. Над судами вьются пестрые флаги Англии, Франции, Швеции, Дании, Гамбурга, Штеттина, Мекленбурга, Португалии, Испании и Сезеро-Американских Штатов. С тяжело нависших к воде корм, с облегченных приподнятых носов уходят под воду якорные канаты.

Тихо, ясно, ветер слабый — бомбрамсельный. Судовой мусор — щепу, солому и гнилые овощи — течение сбивает в кучи и, словно плоты, медленно выносит на рейд.

Второкампанцы изображают перед новичками бывалых моряков. Они раскачиваются на широко расставленных ногах, хотя нет качки; они ловко сплевывают за борт, хотя не жуют табака, и бросают едкие замечания о судах.

— Немец, должно быть, напоил свой бушприт. Он совсем клонится к воде.

— Смотри, у датчанина фор-штаг идет враздрай с грот-стень-штагом. Бьюсь об заклад, шкипер и его команда окривели на один глаз.

Павел с удивлением слушает товарищей. Он и наполовину не понимает их речей. Он восхищен мнимыми знаниями гардемаринов и удручен своим невежеством. Только что он считал все корабли красивыми и думал об их капитанах с завистью и трепетным восторгом. [20] Теперь замечает лишь облезшие борта, облупившуюся краску, гирлянды сохнущего тряпья на вантах, скверные камбузные запахи.

Первая встреча с торговыми судами отравлена, и тем больше волнуется Павел, ожидая свидания с военными кораблями.

Машина стимбота снова бьет лопастями колес по воде. Он идет каналом в Среднюю гавань. Замшелые зеленые камни и пирамиды с золотыми двуглавыми орлами встречают будущих офицеров. В когтях орлов корабли. Да, военный флот совсем иной. Павел читает елизаветинскую вязь на красном фронтоне старого, петровского дока: «Являет дело — каков был труд! Чего не победит России мужество».

И вот перед кадетами стопушечные корабли первой дивизии Балтийского флота под адмиральским флагом и ординарными вымпелами. Из портов в два и три яруса грозно смотрят жерла пушек. Но уже некогда озираться по сторонам. Подают концы. Бот толкнулся кранцами в стенку и притирается вдоль нее. Гардемарины едва дождались закрепления швартовых и команды; гурьбой прыгают на пристань. Павла стискивают, выносят на камни, как на волне...

Бриг «Симеон и Анна» еще не готов к плаванию. С Бутеневым и Чигирем — оба тоже первокампанцы — Павел целыми днями странствует по Кронштадту. Они измеряют Крестовый канал — насчитывают больше трех тысяч шагов. Они смотрят, как конопатят и килюют суда, как каторжане с тузами на спинах, обритые и клейменые, заводят скрипучий ворот и на палубу спускают мачту. Они дышат пеньковой пылью на канатном заводе и восторгаются мачтовыми сараями. Там сохнет великий клад — отечественные дубы и сосны, и заграничный тик, и непобедимо господствуют запахи смолы. Они шмыгают по чугунолитейному заводу, задыхаясь от жары и не слыша в стуке молотов своих голосов. Они делают друг перед другом вид, что им известны все роды орудий, лежащих на пушечном дворе, и покровительственно хлопают по холодным стволам единорогов и каронад. Они глазеют на диковины — кран, поднимающий тяжести, как соломинки, на паровую машину, очищающую дно Военной гавани.

Они толкутся между поморами и иностранными матросами у голландской кухни на берегу. Здесь работают коки всех судов, потому что на кораблях в гавани [21] запрещено разводить огонь. Но здесь не столько едят, сколько пьют и заключают сделки.

Они подолгу стоят у окна лавки Осипа Васильева, именуемого на вывеске 1озерп ^УШатзоп. Здесь в открытых футлярах лежат секстаны, октаны, хронометры, компасы, подзорные трубы, и трехъязычное объявление над ними утверждает, что эти приборы лучших мастеров достойны лучших командиров кораблей, отправляющихся вокруг света. И сам Васильев, ряженный мистером Джозефом Вильямсоном, представляется гардемаринам кронштадтским Ньютоном.

Чигирь забавно хрюкает и подмигивает товарищам:

— Трохи погодить. Через три роки придемо закуплять? А? — Он показывает из кармана угол ассигнации: — Гайда за вином, тут арап один продает, американский арап, ей-богу...

Бриг в море. Он лавирует у финляндского берега. С попутным ветром обходит мыс Стирсудден и остров Биорке. Потом идет поперек залива к красноватым пескам Красной Горки. Всё новые и новые берега надо запоминать молодым навигаторам. То на траверзе Сойкина гора, то остров Сескар. Всюду песчаные мели, и глазу радостен вид узкого лесистого островка Пенисаари.

Первая вахта Павла. В первый раз неловкие ноги упираются в зыбкие выбленки. Под сеткой вантов палуба ушла в сторону — у брига резкий крен на правый борт, море встает бурлящей стеной и голова кружится, тянет вниз. Но Павел уже забрался на салинг, обвил руками стеньгу и качается вместе с мачтой. Сердце перестает давать перебои, страхи неожиданно исчезли, становится легко и весело, как некогда в детстве. Он что-то мурлычет, смотрит вниз на матросов и старших товарищей. Они крепят паруса, вися в воздухе так же спокойно, будто находятся на ровной земле. Павел нерешительно освобождает одну руку, потом другую. Оказывается, можно держаться со свободными руками. Он доволен собой. Он складывает ладони рупором и лихо кричит вниз:

— Справа по носу земля!

Это остров Гогланд. Горбатым хребтом лежит остров поперек залива, и бриг должен менять галс. Но на время капитан велит ложиться в дрейф. Качка становится порывистее, шире и резче. Павел чувствует резь [22] в желудке: ощущение такое, будто они с Чигирем сейчас пили арапское вино. Но крепится...

Обратно, на палубу, спускаться тяжелее: ноги делают беспомощные паучьи движения в поисках опоры, вот-вот полетишь. В отчаянье гардемарин скользит по пеньковой снасти, натирая до крови ладони и инстинктивно сплетая ноги. Урра! Он на палубе.

На другой день — повторяет такой же спуск. Он хочет добиться подъема и спуска без остановок. На это уходит неделя. Матросы замечают упорство мальчика и охотно помогают Павлу, учат практически находить прочный центр тяжести тела. Наконец руки и ноги так натренированы, что он с закрытыми глазами может взбираться на мачты. Его мускулы крепнут, он уже не должен сосредоточивать на физическом упражнении свое внимание и может спокойно изучать паруса.

Теперь он чувствует себя моряком и, как «старики», лихо носит рабочий костюм — измаранную смолою парусиновую рубаху и широкие панталоны. Научается сбивать фуражку набекрень, чтобы ее удерживал только ремешок. И с каким удовольствием повторяет звучные команды! Пусть по рангоуту и снастям действительно сорок сороков названий, как уверяет стихотворец Володька Даль, но Павел уверен, что все изучит и всем будет знать место. Вот уже его похвалили за смелое выполнение команды «крепить штык-болт». Нок рея заходит много дальше борта. Сорвешься — упадешь в сердитую волну, и поминай как звали... Но Павел уже брал рифы на пятисаженной высоте под хлопающим парусом. Он не полетит вниз, не разобьется.

Дни бегут. Гардемарины постепенно обучаются всему, что означено в инструкции, врученной командирам корпусных судов. Они узнают, как «делать такелаж, привязывать, ставить и крепить паруса, брать рифы, сниматься с якоря и становиться на оный, поворачивать судном против ветра и по ветру; ложиться в дрейф под разными парусами, спускать и поднимать стеньги, править рулем, бросать лаг и лот, брать пеленги и делать обсервации, писать журналы, вести счисление, полагать оное на карту, делать морские описи береговых и прочих видимых мест...»

Ежедневно после работы в парусах командир назначает пушечные и ружейные учения. Учителя — квартирмейстер Никон Муравьев, матросы первой статьи Абрам Катаев и Семен Шихов — командуют орудиями. [23]

Они ревностны и суровы, эти старики, служившие под флагом Ушакова и Сенявина в адриатических, черноморских и архипелажских сражениях. С плохо скрытым пренебрежением они выслушивают строгие предупреждения корпусного надзирателя молодых дворянских птенцов «следить, чтобы не опалило, не ожгло».

«Разве служба и нежности могут идти рука об руку?!»

— К смотру! Бань! — сипло кричит Абрам Катаев; и Павел выныривает из порта к дулу орудия над водой, а Чигирь и Бутенев раскрепляют тали. Момент — пробка снята, пыжовник прошел по внутренним стенкам ствола орудия.

«Хорошо, узла от старого заряда нет. Теперь надо банником очистить канал от нагара».

Чигирь несет на вытянутых руках картуз узлом вверх. Павел ловко подхватывает его, забивает пыжи и посылает до казны. Теперь ясно, снова пыж — и все готово. Он быстро ныряет в порт и оглядывает палубу.

«Ага, другие еще возятся! Мы снова первыми!»

Бутенев за канонира. Он вдруг становится невыразимо похож на квартирмейстера Никона. Широкий нос-картофелина лоснится. Та же размеренная торжественность и четкость движений, то же посапывание, когда пробивает картуз и из рога насыпает порох в запал.

Но вот все приготовления закончены: остается лишь ломами и ганшпугами навести пушку на мишень. Эта работа требует силы матросов, но мальчики хотят обойтись без помощи. Они подбодряют друг друга возгласами: «Ну-ка, разом! Еще раз! Еще разик!» И обливаются потом, точно грузчики, что носят из барж громадные тесаные карельские камни на постройку Исаакиевского собора.

После десяти выстрелов на бриге устойчиво держится сладкий продымленный запах жженых тряпок и пороха. Возбужденные гардемарины спорят, чей выстрел был ловче, и даже молчаливый Павел азартно защищает вероятный успех своей каронады.

Как-то ночью бриг соединяется с Кронштадтской эскадрой. На кораблях жгут фальшфейеры, отсветы слепящих огней вырывают из темноты призрачные стены парусов. Потом эскадру снова поглощает мрак. Гардемарины с завистью думают о своих товарищах, расписанных по кораблям вице-адмирала Кроуна. Да, прелесть плавания на бриге исчезла — рядом с настоящими [24] боевыми военными кораблями бриг так жалок! Никто не ложится спать, все толпятся на палубе, следят за новыми фальшфейерами, ожидают рассвета, когда можно будет рассмотреть эскадру. Наконец наступает утро. Очень тихо, и корабли лежат в дрейфе, соблюдая строй походного ордера в две колонны. На ветре «Ростислав», «Любек» и «Дрезден». С подветренной стороны — «Три иерарха», «Гамбург» и «Святослав». Впереди эскадры фрегаты «Архангельск», «Аргус» и «Автроил».

«Симеон и Анна» меняет галс и становится в кильватере за кормой «Малого». С «Ростислава» стреляет пушка «для утренней зори» и поднимается кормовой флаг. Тотчас же флаги идут вверх на всех кораблях. Адмирал начинает будничный рабочий день эскадры. Предстоит учение на гребных судах, посылка десантных партий, потом постановка всех парусов, какие можно нести.

И Павел думает: «Нет, какой же я моряк... Сигналы и задачи, поставленные адмиралом, мне совсем, совсем неизвестны...»

Когда поднимается ветер, суда эскадры делают перестроение. Они вытягиваются в линию баталии и все вдруг поворачивают оверштаг.

Да, настоящая морская учеба еще впереди; возможно ли стать моряком на жалком учебном бриге?..

Разойдясь с эскадрою, «Симеон и Анна» бросает якорь у Петергофа. Гардемаринов в воскресный день отпускают на берег. Павел остается у воды. Так жарко, такая в ногах и руках усталость после вахты, что не хочется двигаться. Только бы лежать, лежать и слушать тихие голоса моря.

— Фонтаны, брат! — соблазняет один из друзей.

— Бог с ними, в другой раз.

— А что его спрашивать, хватай и волоки, — кричит Чигирь. А Бутенев в таких случаях рад стараться. Он рывком тащит Павла за ноги. Напрасно Нахимов упирается руками в песок, напрасно брыкается. Приятели сильны и неумолимы. Приходится натянуть куртку и брюки, надеть тяжелые башмаки и плестись под конвоем к фонтанам.

Он сначала злится, но в парке прохладно и красиво, и верно стоило увидеть дворцовые чудеса; такое в смоленской усадьбе Нахимовых не снится никому.

Между подстриженными деревьями, на усыпанной галькою дорожке, на мостках с узорными переплетами, [25] у журчащих искусственных ручьев открывается сердцу новая красота жизни. О, как звонко, чисто щебечут птицы! А осы, шмели, стрекозы, бабочки опускаются на пестрые и пышные цветы, будто для того, чтобы заметили их разнообразные богатства.

Павел замечает, что Чигирь притих, а ругатель Бутенев, забияка Бутенев, мурлычет песенку о благодетельной натуре. Значит, и на них воздействовала природа. Он неясно понимает: сейчас товарищи не удивились бы рассказам о материнской ласке, о детстве, не стесненном корпусной дисциплиной. Сорвав веточку, Павел жует листок за листком и радуется сочной горечи.

Чигирь вздыхает:

— У нас, на Харьковщине, сейчас вишня и кавуны, да еще дыни...

— Яблоки, — в тон ему начинает Павел, но вдруг тишина взрывается. Визгливый и грассирующий, властный и растерянный голос будит парк, уничтожает очарование мирного утра.

— Как смел! Негодяй! Взять его! Обоих взять! Арестовать!

На самой задушевной ноте обрывает свою песенку Бутенев. Побледнев, шепчет:

— Государь!

— Ходим зараз побачим — кого! — сразу проникается потребностью действовать Чигирь.

Но идти незачем. Навстречу мчится растрепанный гардемарин Галл.

— Вы куда, га-спа-да? Бежим!

На ходу, выкрикивая, оглядываясь и преувеличенно ужасаясь, Галл передает, что Александр Павлович остановил Лутковского и Артюхова и стал отчитывать гардемаринов за небрежность в одежде и манере. Лутковский ответил, что гардемарины не пажи. Тогда государь поднял руку. Может быть, он не хотел ударить, а только притянул бы Лутковского к себе, но Артюхов испугался за друга и бросился государю под ноги.

— Он сначала пошатнулся, но потом поймал Артюшку за воротник. И.. и... Лутковский, Лутковский...

Они никак не могли услышать, что же сделал Лутковский, хотя уже сидели в шлюпке и гребли к своему бригу.

— Так что сделал Феопемис? — спрашивает Павел, не из любопытства, а из желания покончить с невыносимым томлением. [26]

- Он толкнул царя и плюнул. Я сам видел — в щеку плюнул.

Вечером вызывают во дворец капитан-лейтенанта Геннинга, командира корпусного отряда. Директор Карцов уже там. А на следующий день зачитывают высочайшее повеление:

«Гардемаринов Лутковского и Артюхова за весьма худое поведение разжаловать в матросы и отправить в Свеаборг, где иметь за ними особое наблюдение!»{1}.

Лутковский в корпусе считается «стариком», хотя ему всего пятнадцать лет. Он рано поступил в кадеты, и его сверстники уже выходят в лейтенанты. Но Павел больше думает о маленьком Артюхове, кротком и болезненном. Долго ли он выживет «под особым наблюдением»?

Конец плавания проходит угрюмо, и так же подавленно начинается новый учебный год. Отвозят в сумасшедший дом Николая Безобразова, заболевшего после келейного наказания розгами. Увольняют по высочайшей воле за неспособность к морской службе Роде, Толбузина и Яковлева. Умирает грузин Канчихадзе, а другой грузин, Пагава, покушается на самоубийство. Вряд ли останется на морской службе и болезненный лекарский сын Владимир Даль.

Павел видит, что путь к мичманскому производству нелегок. Корпус — не лицей и даже не сухопутный корпус, где почти сплошь учатся сынки богачей. Сто тридцать душ рабов Нахимовых в глазах большинства кадетов огромное богатство. У родителей иных товарищей или совсем нет крепостных, или десять, двадцать, самое большое пятьдесят душ. Павел с братом Иваном, Алекс Кучин, глупейший князь Урусов, генеральский сын Завалишин — аристократия корпуса. Брат Платон, ставший с этого года ротным командиром в корпусе, впрочем, разочаровал Павла.

— Нас пятеро, Паша. Поделить — на каждого выйдет 26 душ. Да и делить не придется. На имении долги. [27]

Я отказался от своей доли, да еще помочь пришлось отцу. После войны надо было имение поднять, вас троих привезти в корпус, экипировать. Четыре тысячи долгу за мной Российско-Американской компании, не знаю, когда и выплачу. В каждую треть шестьдесят пять рублей остается жалованья. Половину отдаю за долг.

— А Николай?

— Что Николай? — кротко усмехается Платон. — Каждый, Паша, живет по своему разумению... Как науки? «Изрядно» или «частью»? — старший брат спешно и неловко отводит разговор в другое русло.

Павел отрицательно качает головой:

— Весьма и очень хорошо. Можешь проверить...

У Павла появляется новый товарищ, Дмитрий Завалишин. Анжу уже офицер и вместе с Врангелем собирается в плавание на шлюпе «Камчатка», который поведет Головнин: превосходнейший из русских моряков, он только вернулся из двухгодичного плена в Японии.

Что влечет Павла к Дмитрию? Что Завалишин хороводит в классе и в коридорах? Кичлив и насмешлив? Что латиниста Триполу прозвал пуделем итальянским?

Он бесспорно смел — объявил географу: «Я вас сам могу учить». Груздеву, словеснику, теперь нагло поют завалишинское: «Ска-ачет груздочек по е-ельничку, не гру-уздо-очек, а поповий сын». Научил кадетов дразнить учителя Белоуса синеусом, красноусом, черноусом. Дмитрий умеет обойти даже солдафона, гатчинца, майора Метельского. Когда майор отказывает в отпуске, Завалишин умильно говорит: «Помилуйте, я свои сапоги ношу», и скаредный аракчеевец подписывает пропуск. Дмитрий всегда лисьей хитростью избежит розог. Правда, Завалишин хорошо учится: он — лучший математик, великолепно владеет языками, знает историю. Но Нахимов ведь тоже не отстает. Он уже старший в своем взводе и на класс впереди Завалишина.

Нет, должно быть, Дмитрий завоевал его тем, что также носится с мечтой о кругосветном плавании и что в рассуждениях болтливого Дмитрия о флоте есть что-то общее с мыслями Бестужевых. Отец Завалишина — видный генерал, суворовской выучки. Дмитрий благо, [28] даря положению отца знает многих и многое. И то, что Павел от него слышит, наконец объясняет горькие слова Николая Александровича перед Адмиралтейством...

Зимний воскресный день. Уроков нет. Павел вернулся с катка и слоняется по зале, высчитывая дни, оставшиеся до летней кампании.

— Что ходишь как неприкаянный?

— А нечего делать. Крузенштерна прочитал, Скоресби и новую книгу Головнина тоже.

Лукавые глаза Дмитрия прищуриваются. Он выпячивает свои крупные яркие губы, отбрасывает со лба прядь волос; его явно забавляет уныние товарища.

— Может быть, хочешь погулять?

— Спасибо. Намерзся на катке. Шинели не дают надевать.

— В город?

— Нет.

— А в Кронштадт? — Дмитрий с торжеством вынимает из куртки отпускной билет гардемаринам Нахимову и Завалишину на два дня. Павел не радуется:

— Что интересного, когда корабли во льдах. Флотские казармы и здесь есть...

— Дурень! Это ж я уговорил братца твоего, Платона. В гости к самому Головкину нас с собой берет. Поездка на буере под парусом. Тебе не улыбается мчаться по наезженной на льду снежной дороге? Торосы, огни костров, часовые бьют в колокола...

— Замечательно, замечательно. Когда ехать?

— Сейчас.

В квартире Головнина тепло и по-холостяцки уютно. Всюду карты, чертежи, мореходные инструменты. Хозяин сидит за столом со старшим Бестужевым, молодым лейтенантом Константином Петровичем Торсоном и Платоном Нахимовым. Мальчики забираются на диван, прихлебывают из серебряных чарок слабый, но горячий грог.

Бестужев вернулся из Голландии. Он читает друзьям свои очерки, состоящие, по литературной моде, из писем. Он увлекательно изложил историю и рассказал о культуре энергичного свободного народа. Павла особенно занимает повесть о том, как голландцы огромными насыпями в заливе отвоевали у воды землю, осушили ее.

— Здесь-то, — взволнованно и значительно повышая голос, читает Бестужев, — голландцы показали свету, к [29] чему способно человечество и до какой степени может вознестись дух людей свободных.

На ночь Павла и Дмитрия устраивают в соседней комнате. Но они не спят и прислушиваются к голосам офицеров. Гости уже переговорили о последнем походе Бестужева, об его планах по написанию истории флота. Теперь рассказывает Головнин, и Павел напряженно ловит его слова. Ему очень нравится капитан, герой и писатель. Он какой-то ровный, хорошо собранный. Нравится его хохолок над крутым лбом, зачесы на висках и сдержанная убежденность.

— Всего больше рад походу, — поясняет Головнин, — потому что покину ваше царство «шпрехен зи дойч». Маркиз Траверсе, нынешний управляющий министерством, дрянь, но Моллер, командир нашего порта, еще подлее.

— Флот без надобности. Флотские экипажи гнали французов до Парижа вместе с пехотой, — так зачем корабли? — усмехается Платон Нахимов и краснеет от испуга за свою дерзость.

— Вот-вот, так они и рассуждают. А если бы в те времена, когда пи одно английское судно без позволения испанцев не смело показаться на море и когда сама Англия трепетала в ожидании нападения Испании, если бы тогда английское правительство думало как нынче Воронцов, на каком положении пребывала бы сия держава? Впрочем, — морщится Головнин, — Российское государство не британский остров и не для колониального пиратства Петр создавал флот. Наш флот послужил народу освобождением искони русских берегов Балтики и Черного моря. Посему имел он Ушакова и Сенявина. Но ныне...

Головнин ждет поддержки Бестужева, но тот делает узор из хлебных крошек, и капитан продолжает:

— Ныне Россия содержит флот свой не для неприятелей, а для приятелей. Вероломство и корысть довели флот до полного ничтожества, до презрительного и бессильного положения...

— О, суждение преувеличенное, — примирительно говорит Платон. Он не любит резкостей, а тут еще рядом мальчики. Наверное лишь делают вид, что спят. И добрый Платон кивком головы показывает на приоткрытую дверь.

Головнин бормочет:

— Пусть знают. Они же будущие офицеры и, следовательно, [30] устроители флота. — Но голос понижает: — Корабли наши гнилые, вооружены и снабжены худо, бедственно. Флотоводцы хворые, престарелые, без познаний и присутствия духа...

— А Сенявин? — укоризненно напоминает Торсон.

— Так Сенявина ж заставили уйти в отставку, как ранее Ушакова; и живет славный адмирал на нищем пенсионе — в заслугу за великие победы в Средиземном море и умножение флота... Имена Ушакова и Сенявина Моллерам ненавистны... Или матросы? Наши матросы всегда оборванные; в столице толкутся у биржи, на невских мостах, да и на всех перекрестках города, чтобы к казенному кошту прибавить копейку на харчи.

Бестужев сметает крошки ребром ладони и напоминает:

— Морскую силу Англии утвердил Кромвель, когда навигационным актом обеспечил торговому британскому мореплаванию великие преимущества пред иностранцами.

— А до того Кромвель отсек английскому королю Карлу голову, — вставляет Торсон и раскуривает трубку.

— Заехали, заехали... — бормочет Платон.

— Вы об этом думали, Василий Михайлович? — резко спрашивает Бестужев.

Головнин отвечает глухо, но раздельно:

— Я всегда думаю, что отечество наше не бедно людьми воли, ума и чувства общественного долга. Вот-с мы, моряки. Морская служба — скажу прямо — занятие тягостное, несносное, опасное. С самых юных лет мы говорим «прости» приятностям жизни. Носимые злоключениями в крепости над глубиной морской, имеем неприятелем — воду, огонь, ветры, туманы, мели, рифы, иногда даже своих спутников...

— У него на «Диане» был офицер-изменник, немец Мур, — шепчет Дмитрий Павлу.

— Так как не ждать, что настоящий моряк будет в отвращении к корыстолюбивой сволочи; жизнь наша учит благородству чувств, — продолжает Головнин.

«Ах, как это он хорошо сказал. Это надо помнить, как заповедь», — восторгается Павел и молит Дмитрия:

— Сделай милость, помолчи. А там, за столом:

— Государь наш, первый по благородству чувств… — пытается затушить опасную тему Платон. [31]

А Бестужев громко хохочет, и Торсон ему вторит:

— Царь наш русский, носит мундир прусский. Тебе бы, Платон, с князем Шихматовым в монастырь пойти. Князюшка — прекрасный, светлый человек, своих крепостных освободил. Но это не все. И не в Александре Павловиче дело нынче. Не он, им управляют...

— Аракчеев, — глухо и зло называет он презренное имя.

— Этот подлый слуга деспота возвел утеснение в закон. Малые угнетаются средними, средние — большими, сии — еще высшими. А временщик — гроза над всеми. Ненавижу...

И, оглянувшись на дверь, словно вспомнив, что не следует привлекать внимание юнцов к беседе, Бестужев упавшим голосом заканчивает:

— Будем думать, Василий Михайлович, к вашему возвращению мыслящие честные люди успеют в своих надеждах.

Торсон одобрительно кивает головой, выбивает трубку: похоже, он добился какого-то жданного итога. Он снова садится и спрашивает:

— Как идут сборы к вашей экспедиции, Василий Михайлович?

— А так: заказал я, например, мануфактуру. Ну-с, привез подрядчик. Осмотрели ее экипажмейстер, контрольный советник и художник. Четыре раза увозил купец, пока не догадался всех «подмазать». Тогда экипажмейстер подал по форме рапорт, составили росписи и занесли в шнуровые книги. Потом у экспедитора подмазал мой подрядчик пяток чиновников, сочинили они записку и отправили в коллегию. Там еще сочиняют новую кипу бумаг, пока Моллер получит куш. А мы ждем, и на команду платье не шьется...

Торсон опять кивает головой:

— Знаете, в кронштадтских складах все иностранные купцы у воров покупают такелаж и части рангоута, не нахвалятся. А для наших военных кораблей, хотя бы вашего кругосветного шлюпа, остается дерьмо. С иным и до Гогланда не дойти. Так, наверно, и у Беллинсгаузена грузятся. (Торсон должен идти в Южный океан с этим капитаном.)

Когда на другой день гости прощаются, Головнин задерживает руку Павла.

— Плавал уже? По Финскому заливу? Это ерунда-с. [32] Кончишь корпус, просись в дальнее. Тут моряком не станешь.

Павел вспыхивает:

— Я и сам так считаю. Я бы с вами...

— Ну-ну, расти. В свое плавание беру разжалованного Лутковского, выручать надо. А ты время не теряй, учись. Моряк должен быть образованным. Кука путешествия читал? Возьми у меня.

Отпустив руку Павла, Головнин отечески ухватывает острый подбородок Дмитрия и тянет к себе:

— А ты, быстрый, помалкивай, о чем слышишь, ясно?

— Как можно, — обижается Дмитрий. — Мы не ребята.

Несмотря на убеждение, что он взрослый и о всем по-взрослому может судить, в новом плавании на бриге «Феникс» Дмитрий ведет себя мальчишески, отлынивает от работы в парусах, а на стоянке ищет знатных знакомств. В Стокгольме покидает Нахимова для танцев в доме российского посланника. В Копенгагене проводит время с наследным принцем.

Павла Нахимова не увлекают пышные балы. Столь же мало ценит он планы Дмитрия, мечтающего вместе с датским принцем об отмщении потомкам Нельсона за сожжение этим адмиралом датского флота и пиратское крейсерство в балтийских водах. После вечера у Головкина отроческие годы Павла будто сразу кончились. Плавание на бриге «Феникс» — последнее учебное плавание. Зимой предстанет перед флотской, артиллерийской и астрономической комиссиями. Еще один последний год учения, и он станет офицером. Что предстоит делать? Будущая жизнь — зачарованная страна, белое пятно на карте. Ее нужно открыть, в ней нужно определить свой курс. Ничего не значит, что до тебя по этой стране шли другие. Опыта старших мало, нужен свой, собственный. Вот старшие братья уже определились, но их путь для Павла не годится. Даже с Иваном, сверстником, они идут разными фарватерами.

На бриге «Феникс» для такого направления ума у Павла благоприятная обстановка. О качестве морской практики заботится опытный офицер. Капитан-лейтенант Милюков — один из пяти офицеров русского флота, [33] овеянных славой участия в Трафальгарском сражении.

Для успокоения петербургского начальства воспитатель гардемаринов, все тот же Шихматов, с деланной непосредственностью сообщает анекдотические наблюдения путешественников. Он пишет из Стокгольма: «Его величество, страдая от паралича, принял нас в кабинете своем, сидя в креслах в полном мундире. Будучи по причине крайнего расслабления косноязычен, сделал несколько вразумительных вопросов о нашем плавании и отпустил нас от себя весьма милостиво. Несмотря на изможденное немощью тело, его дух, кажется, еще не лишился своей бодрости, ибо глаза его удивительно живы и быстры...»

Из Копенгагена Шихматов с мнимым восторгом заявляет: «Толикое видели к себе внимание их величеств и их высочеств, что даже приведены были тем в удивление...»

Но гардемарины, которые хотят быть моряками, могут оставаться в стороне от веселья в иностранных столицах. Такие юноши изучают морские базы. Гардемарин Павел Нахимов старательно записывает в личном журнале: «Карлскрона — главный шведский военный порт. Наиболее достоин в оном примечания новый бассейн, имеющий вид четверти круга, с пятью покрытыми доками, по дуге расположенными. В доках два 82-пушечных корабля заканчиваются и два заложены. На рейде 12 кораблей (один из них — наш «Владимир»), 8 фрегатов и 2 корвета...»

Павел стоит помощником вахтенного офицера в открытом море. Лейтенант Дохтуров доверяет Нахимову больше, чем другим гардемаринам. Он не отменяет ни одного распоряжения Павла. Но, несмотря на удачное управление, юноша волнуется. Он обыскивает горизонт — не находит ли шквальная облачность. Он зорко осматривает — хорошо ли обтянуты брасы, как стоят паруса и достаточно ли наполняет их ветер. Он посылает проверить, сколько воды в интрюме. Он берет высоты солнца, снова и снова определяет место корабля. Так вахта превращается в напряженный спешный труд.

Он наконец сознает, что работать надобно иначе. Когда стоят вахту Мардарий Васильевич Милюков или Дохтуров, они безразлично прохаживаются по шканцам, не сходят с них и только изредка тихо подают команды. Павел тоже пытается принять равнодушно-спокойный [34] вид. Но это удается плохо. Чтобы развлечься и избавиться от тревоги, он начинает вспоминать все, что знает о близком Гангуте, пытается представить себе атаку гребных судов на корабли шведов.

«Должно быть, нашим было адски трудно...» Он закрывает глаза и слышит гулкие выстрелы, весла с шумом ударяют по воде, рассыпая пестрые брызги.

Вдруг фуражку, сдвинутую на затылок, срывает ветер и катит по палубе. Павел вздрагивает, хватается за поручни. Корабль зарывается носом в воду, и волна окатывает бушприт. Все же пропустил ветер, и корабль на два румба уклонился с курса. Черт знает что! Сейчас выскочит Милюков и даст взбучку. «Эх вы, вахтенный начальник! Не брались бы, господин гардемарин...» Мгновенно подает команду:

— Поднять фок- и грот-брамсели.

Вахтенные уже раскачиваются в вантах. С увеличенной парусностью бриг прибавляет ход.

«Так и есть, Мардарий Васильевич поднялся наверх, сейчас распечет».

Павел смущенно рапортует:

— Идем бейдевинд левым галсом. Несли три марселя и бизань... Я прибавил по причине перемены ветра...

— Очень хорошо. — Мардарий Васильевич одобрительно улыбается.

Несколько минут безразлично ходит по шканцам и опять говорит:

— Вы будете хорошим моряком, Павел. Не ленитесь только и не засиживайтесь на берегу...

Четвертого февраля 1818 года гардемарины выстроены в шеренги от края громадной столовой залы. Инспектор классов, капитан-поручик Марк Филиппович Горковенко, подходит к столу и деликатно сморкается. Канцелярский служитель кладет перед ним экзаменационный журнал. Двести глаз с трепетом и надеждой смотрят на широкие белые листы.

Павел сумрачен. Ему кажется, что вице-адмирал Гаврила Сарычев остался недоволен его ответами.

Разумеется! Он заставил Павла идти из Охотска к Курильским островам («дались адмиралу эти острова, будто каждый должен ходить по пути Сарычева»). Приказал [35] идти при противных ветрах сряду три недели, потом на месяц уложил в туманы, привел в дрейф с течением в два с четвертью узла, нагнал шквалы последовательно через все румбы, сломал ему фок, порвал все лиселя и расщепил брам-стеньгу. А когда все же Павел управился, адмирал с торжеством заявил: «Ну, Нахимов, вы погибли, у вас давно нет воды. Про воду вы забыли вовсе». И все члены комиссии расхохотались. Ясно, по практике ему поставят самое большое — изрядно.

— Павел, — шепчет ему беззаботный Иван, — ты унтер-офицер!

— Я?

С волнением он слушает:

— Всего по представлению комиссии и его превосходительства вице-адмирала и господина директора утверждено морским министром, его высокопревосходительством адмиралом и кавалером, унтер-офицерами 15 гардемаринов. Поставлены они по старшинству...

— Арифметика, геометрия плоская, сферичная, тригонометрия и геодезия — весьма хорошо у Станицкого, Дудинского, Рейнеке, Соколова, Чигиря, Нахимова-первого (это у него, у Павла!), Кучина. Также практика и эволюция.

«Что? Практика — весьма. Ах, чудесный адмирал! Так он только посмеялся. Ну, да это же надо было сразу понять».

— Алгебра и вышние вычисления, механика, теория морского искусства, опытная физика, корабельная архитектура, артиллерийская фортификация — Дудинский, Нахимов-первый, Рейнеке... У них же история и география весьма хорошо. Российская грамматика — очень хорошо.

Павел качается в тумане. Иван опять шепчет, на этот раз с простодушным удивлением:

— Пашка, и я с отличием — двадцать второй. И не с конца, право. В третьем десятке из сотни. Правда, здорово?

В воскресенье в последний раз Павел отбивает шаг на корпусном параде. После литургии они снова в зале. Стоит торжественная тишина.

Весь корпус замер в ротных колоннах. Весь корпус слушает.

«Производятся на вакансии по флоту в мичманы и из списков по корпусу выключаются...»

Один за другим подходят новые мичманы к столу, [36] где перед генерал-майором Баратынским лежит печатный лист присяги. Ее знают все кадеты, но сейчас опять читали, и когда Павел берет перо для подписи, для него с новой силой звучат идущие к сердцу слова: «...и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды против должности своей и присяги не поступать».

Он на мгновение задержался и потом твердо выводит: «Мичман Нахимов 1-й».

Курс взят. Куда он приведет?