Над Кубанью
Восьмого апреля 1943 года, после полудня, капитан Покрышкин привел свою эскадрилью на Краснодарский аэродром, Под началом у него были командиры звеньев Речкалов и Паскеев.
Город, с которым было связано так много в его жизни, лежал перед ним все такой же просторный, широкий, по-весеннему яркий. Сады уже оделись легким зеленым пухом. Коричневая лента своевольной быстрой реки огибала город. На полях, хранивших свежие следы боев, уже работали казачки, и жирные ленты вспаханного кубанского чернозема лоснились на солнце.
Пять лет прошло с тех пор, как упрямый техник звена связи семьдесят четвертой стрелковой дивизии добился наконец разрешения на поступление в школу летчиков и уехал из Краснодара в Крым, в Качу, чтобы стать истребителем. Мог ли думать тогда Покрышкин, что ему придется воевать над этими улицами, домами, над этими парками, над этим аэродромом, где стояли в 1937 году тяжеловесные бипланы Р-5, за которыми он тогда ухаживал?
Из газет он знал, как страшно разрушили фашисты Краснодар. Подолгу всматривался в снимки знакомых [256] домов, изуродованных и разбитых, глядел на фотографии расстрелянных. За годы войны многое стало привычным, многое примелькалось. И все же теперь, взглянув на проносившиеся под крылом дома без крыш, фасады, облизанные языками пламени, перекрестки, заваленные битым кирпичом, он почувствовал, как что-то заныло в груди. Но уже пора было делать четвертый разворот, и Покрышкин сосредоточил все внимание на посадке.
Знакомый аэродром с бетонированной взлетной полосой был уже приведен в порядок. Бойцы заровняли, воронки, восстановили землянки. Летчики, спрыгивая с плоскостей своих новеньких самолетов и расстегивая шлемы, с наслаждением вдыхали влажный весенний воздух, настоенный на молодых апрельских травах. Андрей Труд и трое других молодых ребят, не успевших побриться в городе, заторопились в землянку, чтобы успеть привести себя в порядок до встречи с новым начальством. Покрышкин по-хозяйски, не спеша обошел стоянку своей эскадрильи, дал указания о маскировке машин и тоже спустился в землянку, чтобы посмотреть, как размещаются пилоты.
Вдруг снаружи затарахтел и смолк мотоцикл, и послышалась команда «Смирно». Летчики вскочили. По ступенькам в землянку спустился седой военный в фуфайке, закрывавшей знаки различия. Из-за плеча его выглядывал командир полка, делавший отчаянные знаки не успевшему побриться Труду. Андрей, выхватив платок, хотел стереть мыльную пену, но человек в фуфайке, улыбнувшись, сказал:
— Заканчивайте, заканчивайте.
И, присев на табуретку, он как-то сразу начал непринужденный разговор с летчиками, словно был уже давно знаком с ними. Его быстрые, острые глаза замечали все: и складки на неглаженной гимнастерке молодого пилота, и орден Красной Звезды на груди у покрасневшего, смутившегося летчика чуть-чуть постарше, и стопку книг, [257] которую Покрышкин только что вынул из чемодана. Разговаривал он просто, непринужденно.
— Ну как долетели? Нормально? А что же это вы, товарищи офицеры, все еще кубики и шпалы носите? Вот вы, товарищ командир, и вовсе без петлиц, это уже совсем нехорошо! А там на месте вам еще погон не вручали? Ну, мы это быстро поправим... А вы, молодой человек, почему прихрамываете? Небось, раньше срока из госпиталя удрали? Чувствую, чувствую...
Это был Борман, генерал-майор, новый командир двести шестнадцатой истребительной дивизии, старый опытный летчик и тонкий знаток людей. Он успел по документам познакомиться с историей гвардейцев и был доволен, что полк, только что получивший двадцать семь отличных скоростных самолетов, возвращается в дивизию именно теперь, в разгаре битвы за Кубань. Сейчас ему хотелось получше узнать людей полка. Вот этот плечистый, немного неуклюжий, неразговорчивый командир первой эскадрильи производит впечатление волевого человека. Свой орден Ленина он, видать, заслужил упорным трудом. Широколицый, веснушчатый старший лейтенант с орденом Красного Знамени, немного прихрамывающий, наверное, лих в бою. Повадка у него бойкая. Но надо будет сказать командиру полка, чтобы присматривал за ним — нет ничего опаснее для летчика, чем самоуверенность. А вот тот, что не успел побриться, пока еще зелен, но при случае не растеряется. На язык боек. Это хорошо. В каждой эскадрилье нужен вот такой вострый парень, чтобы людям не давал скучать...
Так, незаметно прощупывая людей и делая заметки в памяти, генерал толковал с летчиками о том, о сем минут пятнадцать. Потом резко переменил тон и командным, властным голосом заговорил:
— Итак, в бой вступаете с завтрашнего дня. Наша задача — прикрытие наземных войск в наступательных операциях. Учтите: противник сосредоточил здесь мощные [258] авиационные силы, лучших своих летчиков. Он пытается любой ценой удержать таманский плацдарм и Новороссийский порт. Идет упорная борьба. В прошлом месяце только одна наша дивизия провела пятьдесят один воздушный бой и сбила шестьдесят пять самолетов. В апреле я жду еще более напряженных боев. Новые самолеты, которыми вооружили и вас, прекрасно зарекомендовали себя. Стало быть, теперь все зависит от вас самих, от того, насколько умело вы примените свою технику. Традиции у вашего полка неплохие, опыт есть. Поэтому я не сомневаюсь, что вы и теперь поработаете неплохо.
Он сделал небольшую паузу и добавил:
— Прошу учесть: с послезавтрашнего дня я — на переднем крае, на станции радионаведения. Оттуда буду наблюдать каждый вылет. Помните об этом и знайте: колебаний, нерешительности — не терплю. Увидел противника — атакуй немедля! Атаковал — бей наверняка! Сбил — донеси по совести и чести. Не сбил — доложи также откровенно. Понятно? Ну а практические указания получите от командира полка. Желаю удачи, товарищи летчики!
Генерал встал, поднес руку к козырьку выгоревшей на солнце фуражки и вышел. Тотчас же затарахтел мотоцикл: Борман укатил во вторую эскадрилью.
Полк действительно прибыл на Кубань в самый разгар важных событий. Именно теперь, когда начали немного подсыхать дороги и аэродромы, борьба за прикубанье стала особенно ожесточенной.
Пока гвардейцы переформировывались и осваивали новые самолеты, наши войска, сломив оборону гитлеровцев на Тереке, двинулись вперед, освободили Северный Кавказ и большую часть Кубани и вышли к Тамани. В то же время завязались упорные бои у стен Новороссийска.
В первых числах марта на узком участке фронта, правый [259] фланг которого упирался в разлившуюся Кубань и ее притоки, а левый — в северо-западные отроги Большого Кавказского хребта, заняла оборону потрепанная в предыдущих боях, но все еще сохранявшая боеспособность семнадцатая армия гитлеровцев. Фашистское командование отдало приказ любой ценой сохранить этот плацдарм на Таманском полуострове как возможную исходную базу для нового наступления на Кавказ. На плацдарме все еще были сосредоточены пятьсот тысяч солдат и офицеров противника.
Гитлеровские войска находились в трудном положении: их коммуникации, проходившие через Керченский пролив, были весьма уязвимы. В этих условиях спасти таманский плацдарм могло только полное господство в воздухе — авиация Геринга должна была прикрыть своими крыльями лихорадочно зарывавшиеся в раскисшую от весенних дождей землю дивизии семнадцатой немецкой армии.
С этой целью сюда были переброшены основные силы четвертого воздушного флота гитлеровских вооруженных сил, насчитывавшего около полутора тысяч самолетов, — больше половины всей немецкой авиации, действовавшей в то время на Восточном фронте. Все аэродромы Тамани, Крыма, Приазовья и Донбасса, находившиеся в руках гитлеровцев, были заполнены немецкими бомбардировщиками, истребителями и штурмовиками.
На Кубань Геринг послал свои лучшие авиационные части, в том числе третью истребительную эскадру «Удет» и пятьдесят первую истребительную эскадру «Мельдерс». Наконец, он направил сюда особую группу отличных мастеров воздушного боя, которые летали на самых лучших самолетах-истребителях, какие только были тогда у немцев, — «Фокке-вульф-190».
Но и советская военная авиация к этому времени окрепла и закалилась. Правда, командование Северо-Кавказского фронта все еще имело в своем распоряжении [260] меньше самолетов, чем противник. Но, во-первых, в значительной части это были уже современные, скоростные, хорошо вооруженные самолеты, а во-вторых — и это самое главное — их водили в бой замечательные летчики, обладавшие большим боевым опытом.
Здесь действовали четвертая воздушная армия генерал-майора Науменко, которого вскоре сменил генерал-лейтенант Вершинин, и пятая воздушная армия генерал-майора Горюнова. Кроме того, на этом участке работали группа авиации дальнего действия генерал-лейтенанта Скрипко и авиация Черноморского флота под командованием генерала Ермаченкова.
Всего к тому моменту, когда на фронт прилетели Покрышкин и его друзья, советские Военно-Воздушные Силы имели здесь пятьсот пятьдесят — шестьсот самолетов. Правда, пятая часть их нуждалась в ремонте, но сюда уже спешили новые крупные пополнения из резерва Ставки — на Кубань направлялись свежие дивизии и корпуса истребителей, штурмовиков и бомбардировщиков. Таким образом, соотношение сил в воздухе быстро уравнивалось. И хотя у нас все еще не хватало бомбардировщиков, но по штурмовикам наша авиация уже имела абсолютное превосходство, а по истребителям — двукратное. Это предвещало острые воздушные бои, причем следовало ожидать небывалых еще по своей массовости сражений в воздухе. Ведь военные действия велись на сравнительно небольшом плацдарме!
Летчики соседнего истребительного полка, которыми командовал старый знакомый Покрышкина и его друзей подполковник Дзусов, рассказывали о том, как начиналась битва за Тамань. Вначале казалось, что наши войска, развивавшие свое наступление, быстро сбросят гитлеровцев в море. Но ранняя южная весна усложнила их задачу. Невероятная, ни с чем не сравнимая кубанская распутица сковывала маневр сухопутных войск. Раскисший чернозем засасывал пушки по ступицу. Сотни грузовиков, [261] зарывшихся в грязь, жалобно выли на разбитых дорогах. Тогда на выручку машинам приходили люди.
Тысячи бойцов брали на руки ящики с боеприпасами и, тяжело переступая по грязи, брели за десятки километров к переднему краю.
В пути к солдатам присоединялись черноокие кубанские девчата, вихрастые хлопцы, седые старики. Они молча брали из рук утомленных бойцов тяжелые снаряды, взваливали на плечи и шли, шли, не останавливаясь, туда, где день и ночь гремела канонада. И часто, подойдя к огневой позиции, на которой орудовали сердитые, закопченные, пропахшие пороховым дымом артиллеристы, усталая босоногая казачка любопытным и восхищенным взором глядела, как снаряд, натрудивший ей плечи, исчезает в пасти орудия. Звучала резкая команда, орудие рявкало, подпрыгивая на колесах, лязгал замок, и гильза, дымясь, падала на землю. Столько трудов, столько мучений, и все это лишь ради вот этой одной секунды!..
Вот в какое время над Кубанью появились в большом количестве новые скоростные советские истребители. Они ошеломили своими ударами гитлеровских летчиков и надежно прикрыли крыльями истомленную трудными боями советскую пехоту. В первых же схватках с немецкой авиацией отличилась и дивизия генерала Бормана, в том числе полк командира Гарбарца, сражавшийся на новых самолетах конструкции Яковлева.
Скромный, простой в быту, летчик Горбунов, темпераментный кавказец Конкошев, деловитый, вечно озабоченный Наумчик сбивали один за другим немецкие истребители самого последнего выпуска — «мессершмитты» серии «Г». В один из дней Горбунов, вызванный по радио станцией наведения в район, где ходил немецкий разведчик, прикрытый двумя истребителями, сбил последовательными, точными ударами сначала разведчика, а затем обоих «мессершмиттов». В другом бою он шестеркой «Яковлевых» атаковал в лоб большую группу в составе [262] ста немецких бомбардировщиков, сбил несколько самолетов и заставил остальных сбросить бомбы на свои собственные войска, что вызвало бурное восхищение у нашей пехоты.
— Я Горбунов! Иду я, Горбунов! — передавал он иногда по радио, вылетая на патрулирование, и немецкие летчики, услышав страшное для них имя, уступали ему дорогу, опасаясь встречи с истребителем, не знающим промаха.
Рядом с полком Гарбарца второго марта встал полк под командованием подполковника Дзусова, горячего осетина, давнего соратника генерала Бормана: еще в мирное время в Баку тот командовал истребительным полком, входившим в состав бригады, заместителем командира которой был Борман. Теперь в его полку зарекомендовали себя с наилучшей стороны летчики Лавицкий и братья Глинки. Они уже в марте приобрели широкую популярность как смелые и дерзкие истребители.
Гитлеровцы в те дни еще обладали превосходством в воздухе. Однако наши летчики не только не давали гитлеровцам возможности использовать это численное превосходство, но сами крепко удерживали инициативу и наносили врагу удар за ударом, надежно прикрывая с воздуха части пятьдесят шестой, тридцать седьмой и девятой армий.
В первой декаде апреля упорные бои шли на левом крыле фронта, под Новороссийском. К тому моменту, когда шестнадцатый гвардейский истребительный авиаполк прибыл на Кубань, гитлеровцы отошли на мощный оборонительный рубеж, построенный по берегам рек Курка — Кубань — Адагум — Вторая Псиж и далее — через Балку Адамовича к Станичке и западным скатам Мысхако. Из-за бурного разлива рек нашим частям, действовавшим в центре, не удалось полностью решить поставленную перед ними задачу. На левом фланге обороне [263] гитлеровцев благоприятствовал гористый рельеф местности, стеснявший маневр наших подвижных войск.
В этой обстановке возрастало значение действий авиации, и естественно, что прибытие гвардейского полка, вооруженного истребителями последнего образца, было как нельзя более кстати.
— Мы вас хорошо помним, товарищи, по прошлогодним делам и рады, что вы вернулись в дивизию, — сказал начальник политотдела полковник Мачнев при встрече с гвардейцами. — Традиции наши вы помните хорошо, и агитировать вас я не буду. Скажу только, что у нас теперь боевая задача: добиться, чтобы вся дивизия стала гвардейской, и я думаю, что вы нам в этом крепко поможете.
После обеда Покрышкин попросил у командира полка автомобиль и уехал в город. Ему не терпелось поближе увидать Краснодар. Сидя за рулем, он медленно вел машину, лавируя среди завалов камня, срубленных деревьев, воронок, зиявших посреди знакомых улиц. Непередаваемое острое чувство возвращения в разоренное гнездо томило душу. Вот здесь была библиотека — сколько раз он брал тут книги! Здесь помещалось кино — помнится, молодые техники с волнением глядели в нем специальные выпуски кинохроники о боях в Испании. Какой далекой казалась тогда война, и как близко все же принимала ее к сердцу молодежь... А вон там за углом, в парке, танцевали...
Покрышкин с трудом узнавал улицы: полуразбитые, обожженные дома все были на одно лицо — несчастье равняет дома, как и людей. На улице Красной Покрышкин остановил свою машину у дома, на фасаде которого уцелела вывеска «Парикмахерская». Он усмехнулся, вспомнив, что пять лет назад был здесь частым гостем, сошел с машины и отворил дверь. У разбитого зеркала дежурил знакомый парикмахер. Он похудел, постарел, [264] сгорбился. Увидев посетителя, равнодушно скользнул по нему потускневшим взором и заученным тоном спросил:
— Постричь? Побрить?
— Нет, поговорить, — лукаво сказал Покрышкин, и в глазах парикмахера проснулось изумление. Он внимательно посмотрел на летчика и в замешательстве вымолвил:
— Как вы сказали? Постойте, постойте... Поговорить? И узнав наконец посетителя, он всплеснул руками:
— Боже мой! Бывают же такие встречи! Так вы теперь летчик? Ну, садитесь, садитесь же...
Покрышкин сел в кресло и приготовился слушать. Он помнил, что парикмахер всегда был словоохотливым человеком и все городские новости узнавал первым. Но пережитое сильно изменило хозяина этого чудом сохранившегося заведения. Вспышки возбуждения от неожиданной встречи ему хватило ненадолго, и он как-то сразу сник, угас, замолчал и потом глухо сказал:
— Боюсь, что у вас будет немного встреч со знакомыми. В Краснодаре все еще больше мертвых, чем живых...
И он медленно начал рассказывать о тех страшных и диких вещах, которые некоторое время спустя стали известны всему миру из отчетов о краснодарском суде над гитлеровскими военными преступниками — о виселицах в парке, о трупах в противотанковом рву, о страшных автобусах, в которых людей душили окисью углерода, — народ назвал их «душегубками». Парикмахер говорил как-то отчужденно, хрипловатым, надтреснутым голосом. Кругом было непривычно, до жути тихо. Покрышкину стало не по себе. Проведя рукой по лицу, словно силясь отогнать от себя дурной сон, он оборвал собеседника на полуслове, сказал: «Да, да, до свидания», повернулся и выскочил на улицу. Мастер растерянно глянул ему вслед и снова прислонился к косяку разбитого зеркала в ожидании клиента. [265]
А Покрышкин погнал свою машину к большому стоквартирному дому, составлявшему некогда гордость краснодарцев. Там, на пятом этаже, он жил в тридцать восьмом году, и ему вдруг захотелось взбежать, как бывало, по крутой лестнице, распахнуть двери широкой солнечной комнаты, выйти на балкон и подставить лицо весеннему свежему ветру. Как хорошо думалось и мечталось в молодые годы на том балконе!
На перекрестке он резко затормозил. Стоквартирный дом-гигант, как и большинство крупных зданий Краснодара, был разбит. Мощная немецкая бомба сбрила фасад здания. Вверху, на пятом этаже, Покрышкин увидел половину своей комнаты: знакомая стена, часть потолка, кровать, повисшая над бездной, стол, все еще державшийся на краешке пола у стены, и огромная груда битого кирпича, извести, обломков мебели внизу.
У Покрышкина заныло сердце. Развернув машину, он медленно поехал вдоль улицы без цели и маршрута. Время от времени тормозил, вглядывался в изможденные, незнакомые лица прохожих, потом снова давал газ и двигался дальше. Так проехал через весь город, потом повернул и на полной скорости укатил к аэродрому. На душе лежала гнетущая тяжесть, и чувствовалось, что только в бою удастся от нее избавиться.
Весь вечер Покрышкин беседовал с летчиками соседнего полка, самолеты которых также пока стояли на Краснодарском аэродроме. Они рассказывали, что появление скоростных советских машин заставило гитлеровцев искать новые ухищрения, менять тактику воздушного боя. В единоборство с советскими истребителями они теперь не вступали, а старались повести бой так, чтобы добиться подавляющего количественного превосходства в воздухе.
Фашистские летчики стремились завлекать наших истребителей в глубь своей территории, высылая для приманки [266] одиночные машины; пробовали затягивать наших летчиков на высоты до семи тысяч метров; применяли непрерывное наращивание сил в ходе воздушного боя; маскировали налеты своей бомбардировочной авиации, прикрывая ее усиленными нарядами истребителей сопровождения.
Все это заинтересовало Покрышкина, но не вызвало у него тревоги. Он знал: новейшие «мессершмитты» серий «Ф» и «Г» лучше прежних, и скорость, и огонь у них сильны, «фокке-вульфы» изворотливы, и все-таки — он был в этом глубоко убежден! — ни одна из этих машин не страшна нашему истребителю, если он хорошо владеет своим самолетом. Уж если наши летчики били гитлеровцев на И-16 и «чайках», то что говорить теперь!
Ночью Покрышкин раскрыл при свете мигающего светильника свой самодельный атлас и в тысячный раз углубился в него. Конечно, многое здесь противоречит общепринятым положениям. Как воспримут его предложения в дивизии? Он-то готов поклясться, что каждый штрих в этих схемах — истина. Но что скажет командование? В конце-то концов — что он за птица? Подумаешь, никому не известный капитан, каких тысячи, и вдруг берется перестраивать тактику истребительной авиации...
Может быть, его поддержит генерал? Кто знает!.. Борман пришелся ему по сердцу: видно, что он знает и ценит летчиков. Но поймет ли он Покрышкина? Ему хотелось подойти к нему и вот так, просто, по душам рассказать и выложить все, что так долго мучило и тяготило его. Но он боялся показаться навязчивым и смешным со своими самодельными чертежами. А времени для разговоров больше нет, завтра утром бой. Нет, будь что будет, а драться он станет по-своему!
В восемь часов сорок минут утра капитан Покрышкин повел шестерку самолетов на прикрытие наземных частей [267] в район станицы Абинская. В паре с ним шел старшина Голубев, молодой богатырь, любитель рискованных и трудных воздушных драк, неизменный ведомый Покрышкина, не раз глядевший смерти в лицо. Второй парой летели Речкалов и Степанов, третьей — Паскеев и Козлов — все бывалые летчики, на которых Покрышкин мог положиться. И все же перед полетом он долго беседовал с ними, разъяснял, как надо вести патрулирование, как поступать при встрече с противником, как осуществлять взаимодействие.
Наконец он повел свою машину на взлет. Техник Чувашкин с волнением проводил взглядом стремительно оторвавшуюся от земли красивую красноголовую птицу своего командира с крупным номером «13» на хвосте. За Покрышкиным поднялись в воздух остальные летчики его группы. Построившись в боевой порядок, они шли парами, развернутым фронтом, располагаясь лесенкой над полем боя.
На станции наведения заметили, что истребители, против обыкновения, ходят на повышенной скорости. Их строй раскачивается в воздухе наподобие гигантского маятника — на скорости вниз, потом горкой вверх, потом разворот и снова вниз. Солнце оставалось у них все время сбоку, и они чертили в воздухе треугольник, дважды разворачиваясь на солнце и только один раз подставляя ему хвост.
— Здорово задумано! — сказал, обращаясь к пехотному командиру, майор авиации, дежуривший на станции наведения. — Это кто-то из новеньких. Хитрый! Во-первых, у них большой запас скорости за счет вот этого движения маятника. А во-вторых, они отлично видят в сторону солнца и их трудно поймать на внезапность.
Над полем боя мелькнули четыре точки. Майор в бинокль разглядел характерные тонкие хвосты «мессершмиттов» и поднес к губам микрофон, чтобы предупредить патруль. Но ведущий уже резко развернул всю шестёрку, [268] и майор услышал по радио короткую властную команду:
— Речкалов, за мной! Паскеев, прикрывайте!..
Четверка истребителей, используя запас скорости, обрушилась на «мессершмитты». Те метнулись на запад, но Покрышкин, совершив резкий вертикальный маневр, повторил атаку, и в воздухе вспыхнули сразу два факела — один самолет сбил Покрышкин, второй — Степанов. Два других «мессершмитта» успели ускользнуть.
— Вот это да! — сказал майор, опустив микрофон, — Хватка! От такого не уйдешь...
А четверка истребителей уже вернулась в свой квадрат, и снова шесть машин, соединившихся в единый патруль, стали мерно раскачиваться над полем боя, словно гигантский маятник...
После обеда Покрышкин со своей шестеркой опять летал прикрывать войска и опять действовал по-своему. Но на этот раз он не встретил противника и вернулся с полным боекомплектом. На разборе объяснил всем летчикам эскадрильи, что впредь они должны патрулировать только так, как он учил, а бой вести преимущественно на вертикалях.
Первый успех вселял уверенность.
Вскоре, как-то вечером, к Покрышкину подошел командующий воздушной армией генерал Вершинин, заехавший по пути из штаба фронта в недавно прибывший полк, чтобы посмотреть, как люди втягиваются в боевую жизнь. Он сказал:
— Мне доложили о вашем недавнем бое, когда ваш патруль сбил два самолета. Хвалю. Но вы увеличиваете скорость патрулирования за счет сокращения срока прикрытия поля боя. Не так ли?
Его ясные глаза с лучиками мелких морщин строго и испытующе глядели на капитана. Покрышкин упрямо нагнул голову: [269]
— Да. Но зато мы сбили двух «мессеров»!
Генерал сдержанно улыбнулся:
— В старину действительно говорили, что победителей не судят. Но времена меняются, и некоторые традиции стареют...
Покрышкин еще больше насупился. Командир продолжал:
— План есть план. Патрулирование на больших скоростях влечет за собой увеличение количества самолето-вылетов. Так?.. Стало быть, нужны новые расчеты, нужна перестройка графика. Выходит, начинать следовало бы не с сюрпризов командованию...
Генерал внимательно следил за капитаном. Он видел, что Покрышкин начинает сердиться, и это ему нравилось: значит, человек глубоко уверен в своей правоте. Командующий уже слыхал, что этот летчик давно мудрит над тактическими приемами и даже завел какой-то альбом схем и чертежей. Ему сообщили, что на счету у Покрышкина свыше трехсот боевых вылетов и что этот летчик, стало быть, располагает солидным опытом. Поэтому генерал тут же сказал:
— Приезжайте ко мне завтра. Побеседуем...
И вот они вдвоем. Генерал понимал капитана с полуслова и многое, над чем тот бился месяцами, решал тут же, на ходу, несколькими точными и логичными ходами мысли. Это внушало глубокое уважение к высокому худощавому генералу, в котором Покрышкин увидел знатока авиации.
Вершинин, тем временем, по своему обыкновению, исподволь изучал собеседника, все ближе и ближе присматриваясь к нему. Конечно, Покрышкин предлагает много такого, что уже давно известно. Работая на крайнем левом крыле огромного фронта, который в силу сложившейся обстановки был, надолго отрезан и жил своей, можно сказать, обособленной жизнью, Покрышкин не мог знать, что там, на севере, одновременно с ним другие, [270] такие же ищущие, творчески мыслящие летчики думали над теми же острыми тактическими проблемами. Но это отнюдь не умаляет его заслуг.
Слушая Покрышкина, генерал невольно вспоминал, как в трудные дни лета сорок второго года на Юго-Западном фронте некоторые летчики, летавшие на самолетах ЛаГГ-3, уже пытались применять построение парами, выравнивали их фронтом над полем боя, эшелонировали патрули по высоте; как уже тогда, пользуясь еще несовершенной техникой, они удачно применяли вертикальный маневр. Сама жизнь учила летчиков, и часто они, работая порознь, на разных фронтах, одновременно приходили к тому же выводу.
Теперь назрело время собрать воедино все эти отдельные, разрозненные крупицы опыта и объединить их в стройную систему тактических приемов. И Вершинин, обдумывая планы предстоящих сражений, внимательно слушал тридцатилетнего капитана. Он чувствовал, что этот летчик прошел большую жизненную школу и не привык бросать слова на ветер. Тем больший интерес для генерала представляли его предложения. Задумчиво перелистывая самодельный альбом Покрышкина, он всматривался в схемы и говорил:
— Вот эта этажерочка нам пригодится... Только превышение я бы дал поменьше. Представьте себе: если нижней паре потребуется прийти на помощь верхней, она потеряет слишком много скорости при наборе высоты... Треугольник хорош... Но вот здесь, на третьем развороте, я ставлю пока вопросительный знак: хвостик вы здесь все-таки подставили солнцу, а?..
Так он шел от схемы к схеме. Покрышкин не испытывал той напряженности, какая подчас сковывала его во время бесед с начальством.
Особенно подробно они толковали о применении радио в бою. Вершинин узнал, что Покрышкин неизменно пользовался радио с первых дней войны, невзирая на то, [271] что тогда аппаратура, которой были оснащены самолеты, была еще несовершенна, и некоторые летчики попросту обрезали шнур, ведущий от шлема к приемнику, полагая, что радио только мешает им своим треском и шумом. Покрышкин же серьезно изучил технику радио и постоянно, к удовлетворению начальника связи полка, держал с воздуха связь с командным пунктом.
Вершинин сам был энтузиастом радио. Он ценил комдива Бормана за то, что тот еще за несколько лет до войны, служа командиром истребительной авиабригады в тихом украинском городке Василькове, настойчиво проводил опыты управления самолетами по радио. Борману доставляло тогда огромное удовольствие видеть, как летчик, принявший его команду, меняет курс самолета, ложится в вираж, делает переворот. Проницательный командир, он уже в то время видел, что эти опыты сулят огромное будущее авиации.
Теперь в голове у командующего зрели планы широкого применения радиосвязи в бога, и он запросто советовался о многих деталях с опытным командиром эскадрильи: он привык не только учить подчиненных, но и учиться у них.
Время уже перевалило за полночь, когда он встал из-за стола и сказал, улыбнувшись, Покрышкину:
— Ну, кажется, я окончательно замучил вас, а вам завтра летать. Всего вам хорошего...
Он пожал руку капитану, и Покрышкин вышел из избы. Полк в это время уже стоял на аэродроме станицы Поповической, куда летчики перелетели девятого апреля, чтобы быть ближе к переднему краю. Оттуда отчетливо доносилась гулкая канонада, и в избах позвякивали уцелевшие кое-где стекла. Ночной небосвод лизало пламя пожаров. Где-то совсем близко шел упорный бой, и Покрышкину не терпелось дождаться рассвета, чтобы подняться в воздух и принять участие в этой драке.
Ему вспомнилась почему-то большая карта, висевшая [272] на стене хаты, в которой принимал его Вершинин, Тогда, во время беседы, ему было не до нее, но теперь он вдруг совершенно отчетливо увидел перед собой красный изгиб линии фронта у Крымской и то неимоверно далекое расстояние, которое отделяло его от синеватой пограничной черты вдоль Прута.
Гитлеровцев далеко отогнали этой зимой. Но ведь это только начало! И потом — ведь до сих пор мы наступали только в зимние месяцы. А как будет этим летом? Какая судьба ждет полк?..
И Покрышкин долго еще мерил шагами грязную станичную улицу, гадая о будущем. Туман, словно марля, бинтовал сады, израненные снарядами. Шумели камыши над рекой. Галки, вспугнутые разрывом, бестолково галдя, метались над пашней, облитой малиновым светом ближнего пожара. С аэродрома уже доносился сердитый рев моторов — бессонные техники готовили машины к вылету.
Воздушные бои разгорались. Летать приходилось по два-три раза в день, и редкий вылет проходил без встречи с противником. Десятого апреля шестерка Покрышкина дралась с десятью «мессершмиттами» и сбила один из них, не понеся потерь, одиннадцатого вела бой с восемью самолетами и опять сбила «мессершмитт». В этот же день Пал Палыч Крюков — теперь уже майор и штурман полка! — вступил в единоборство с четырьмя немецкими истребителями и сбил три из них. За этот бой Крюков был представлен к званию Героя Советского Союза. Двенадцатого апреля Покрышкин с восьмеркой самолетов провел в течение часа два крупных групповых боя: один бой против десяти, другой — против восьми «мессершмиттов». В этих двух схватках группа Покрышкина сбила восемь немецких самолетов, в том числе сам он — три «мессершмитта»... [273]
Дрался Покрышкин азартно, с какой-то особой злой яростью, нетерпеливо выискивая в небе самолеты противника. Люди на переднем крае начали узнавать его в воздухе. Он со своей группой всегда внезапно сваливался на немецкие самолеты, заходя со стороны солнца и атакуя на повышенной скорости. Его любимыми приемами стали «соколиный удар» и «клещи» — их он разработал еще у берегов Каспия.
— Скорость плюс высота — вот что нужно для успеха. Ясно? — твердил он летчикам.
Осуществляя групповой маневр в воздушном бою, он строго соблюдет единство пар. Когда приходилось атаковать бомбардировщиков, выстраивал всю группу во фронт и наносил врагу лобовой удар, стараясь разбить его строй. После первой атаки, проскочив строй вражеских бомбардировщиков, истребители либо все разворачивались в одну сторону, либо расходились парами, если было решено брать бомбардировщиков в клещи.
Встречаясь же с группой истребителей, Покрышкин перестраивал боевой порядок так, чтобы гитлеровцы, уходя от атаки одной пары, попадали под огонь второй. Этого он добивался правильным эшелонированием пар на высоте. В индивидуальном воздушном бою он все чаще применял вертикальный маневр, заботясь о том, чтобы после атаки непременно выйти сзади и выше противника. И каждый бой приносил теперь победы. За одну лишь неделю капитан сбил шесть «мессершмиттов», а вся группа, которую он водил в бой, двадцать девять! Теперь весь полк говорил о Покрышкине, и генерал Борман, вручая погоны гвардейцам, поставил его всем в пример.
Семнадцатого апреля пятьдесят шестая армия, несколько продвинувшись вперед и отбив все контратаки, закрепилась на достигнутых рубежах. Началась подготовка к трудной и сложной операции — предстояло штурмовать станицу Крымскую, превращенную врагом в важнейший [274] узел обороны. На этом участке фронта установилось кажущееся затишье. Но битва в воздухе не ослабла. Наоборот, напряжение ее еще больше усилилось. Дело в том, что гитлеровцы, пользуясь временной передышкой на центральном участке фронта, решили подправить свои дела на южном крыле — у Новороссийска.
Там, у самого города, уже длительное время на крохотном клочке земли Мысхако — впоследствии известная как легендарная Малая земля — держался, словно вросший в землю, десант советской морской пехоты, Для гитлеровцев он был словно нож, приставленный к горлу; и теперь они обрушились на него, чтобы сбросить моряков в воду. Одновременно фашисты перешли в наступление и на других участках фронта под Новороссийском, силясь оттеснить части восемнадцатой армии, полукольцом охватившей город и порт.
С обеих сторон в действие были введены крупные воздушные силы.
Вначале численным перевесом на этом участке располагали в небе гитлеровцы. К тому же их истребители базировались в пятнадцати — двадцати пяти километрах от переднего края, а нашим летчикам приходилось летать издалека. Наша пехота оказалась в тяжелом положении: на нее сыпался град бомб, самолеты расстреливали ее из пушек и пулеметов. Тогда советское командование бросило сюда основные силы четвертой и пятой воздушных армий. И сразу же на крохотном участке фронта протяжением в несколько десятков километров закипели ожесточенные воздушные бои, продолжавшиеся с утра до вечера.
Только двадцатого апреля здесь было сбито свыше пятидесяти немецких самолетов, а всего с семнадцатого по двадцать четвертое апреля советские летчики уничтожили в районе Новороссийска сто пятьдесят два самолета, да еще тридцать было сбито зенитчиками. Наши потери были вдвое меньше... [275]
В первый же день этой большой воздушной битвы у Новороссийска разыгрался бой, который надолго запомнили все летчики полка. Покрышкин особенно гордился им потому, что в схватке победили его ученики и среди них Андрей Труд.
Дело было после обеда. Вадим Фадеев, командовавший эскадрильей, повел восьмерку истребителей в район Мысхако. Его ведомым был Труд. Ударную группу возглавлял сам Фадеев, а прикрытие было поручено Речкалову. Усиленный патруль был послан не случайно: немцы непрерывно массировали бомбовые удары, и теперь над Новороссийском надо было ждать ожесточенного боя.
Перевалив через горы, патруль набрал высоту около пяти тысяч метров. Впереди, насколько хватало глаз, стлалось безмятежное синее небо. Тонкая желтая нить пляжей уходила далеко на юг и на север. Новороссийск — угрюмый, страшный, в дымах пожаров, был распластан на склонах гор, круто спускавшихся к бухте. Над Станичкой, где стойко держались советские моряки, висела сплошная черно-желтая пелена разрывов. Бесчисленные огненные искры пушечных залпов мигали с обеих сторон — пушки били почти в упор.
Со стороны Геленджика появились три «Юнкерса-88». Они шли беспечно на небольшой высоте, без всякого прикрытия. Труду это показалось подозрительным. Одинокая тройка «юнкерсов» в разгаре битвы? Тут какой-то подвох! Но Фадеев решил все же для начала взять эту добычу. Андрей услышал в наушниках его могучий голос:
— За мной, браточки!
Как дисциплинированный ведомый, Труд последовал за Фадеевым. Но в ту же секунду, оглянувшись в сторону Анапы, он увидел, что с моря, со стороны солнца, несколькими волнами шли немецкие пикирующие бомбардировщики, а над ними комариной стаей вились «мессершмитты». Звено «юнкерсов» явно было выпущено для того, чтобы отвлечь истребителей от этой армады. [276]
— Фадеев, Фадеев! — закричал Труд, нажав кнопку радиопередатчика. — Смотри вправо, смотри вправо...
В наушниках раздалось в ответ:
— Понял, Труд, понял. Все за мной!
Фадеев резко развернул шестерку истребителей и увел ее в сторону, набирая высоту. Речкалов также пошел со своим напарником вверх, чтобы в решающую минуту боя поддержать ударную группу.
Первыми к району Мысхако подошли десять пикирующих бомбардировщиков и девять «мессершмиттов». Они еще набирали высоту и потому шли на минимальной скорости: немецкие летчики были уверены, что трем «юнкерсам» удастся отвлечь советских истребителей. Но тут со стороны солнца сверху на них свалились восемь скоростных машин с красными носами и красной чертой на руле поворота. Эти знаки гвардейцев были хорошо знакомы гитлеровским летчикам. Они явно встревожились и вызвали подмогу.
Патруль Фадеева действовал по плану, разработанному Покрышкиным перед вылетом: четверка истребителей атаковала «лаптежников», еще одна пара истребителей смело врезалась в гущу «мессершмиттов» и связала их боем, не давая вступиться за бомбардировщиков. С первой же атаки Фадеев зажег один бомбардировщик, остальные начали рассыпаться в стороны, наспех освобождаясь от бомб, чтобы побыстрее уйти.
Разбившись на пары, истребители Фадеева стремительно атаковали гитлеровцев, не давая им опомниться. Бой шел с явным преимуществом на стороне гвардейцев. Один за другим упали в воду два горящих «мессершмитта». Но вот подошла вторая волна фашистских самолетов — еще восемь «мессершмиттов» вступили в бой, спустившись с высоты в шесть тысяч метров. Фадеев подал команду «Сомкнуть строй», и все пары вновь соединились. Став в кольцо, они продолжали бой, оберегая хвосты друг друга. [277]
Гитлеровцы все больше наращивали силы. Теперь против каждого советского самолета были два-три фашистских. У Андрея пересохло в горле и все чаще темнело в глазах при выполнении резких маневров, но он старался не отстать от ведущего и непрестанно отгонял от него гитлеровцев. На двадцатой минуте боя с моря подошла группа каких-то новых фашистских самолетов. Андрей догадался: «Фокке-Вульф-190»! С описанием этого нового немецкого истребителя летчики знакомились у Каспия.
Опытный летчик Искрин развернул свою пару самолетов против новых пришельцев. «Фокке-вульфы» вели огонь из пушек, и их снаряды оставляли густой дымчатый след. Искрин и шедший с ним в паре Сутырин держались стойко, и вскоре Труд услышал по радио радостный возглас Сутырина: «Есть почин!» Тотчас же он увидел, как в море падает горящий «фокке-вульф».
Но численное превосходство гитлеровцев сказывалось, и нашим летчикам пришлось бы туго, если бы Фадеев не приберег в резерве до последней минуты прикрывающую пару. Когда фашисты, добившись превышения по высоте, начали атаками сверху прижимать к воде группу Фадеева, на них из поднебесья ринулась пара Речкалова, находившаяся в верхнем эшелоне. Теперь бой шел как бы в два этажа.
Уже девять немецких самолетов упало в воду Цемесской бухты. Горючее в баках подходило к концу. Труд условным словечком напомнил об этом:
— Фадеев, Фадеев! Я голодный! Я голодный!..
И Фадеев скомандовал:
— Домой!
Он резко сделал переворот, прижался к воде и перешел на бреющий полет. Повторяя маневр, Труд неожиданно заметил прямо над собой пятнистое брюхо «мессершмитта». Он, не рассуждая, нажал гашетки, огненное полотно трасс мгновенно протянулось к немецкому [278] самолету, и, когда Труд закончил фигуру, еще один «мессершмитт» уже падал в воду. Выровняв самолет, Андрей пристроился к Фадееву. Следом за ним шли остальные летчики. Не хватало только одного: в разгаре боя молоденький сержант Сапунов оторвался от ведущего и его подбили гитлеровцы.
Андрей оглянулся.
Влажное, темнеющее небо над Новороссийском было исчерчено белыми полосами — следами самолетов. С профессиональным удовлетворением он отметил про себя, что многие следы повторяются дважды — параллелями. Это значило, что летчики вели бой строго попарно.
Сражение на подступах к Новороссийску продолжалось.
Гвардейцы очень уставали. Спать приходилось мало: на аэродром, расположенный неподалеку от станицы, где они ночевали в отведенных для них домиках, приезжали на автобусе в три часа утра и летали до темноты. Это был тяжелый и напряженный труд, и лишь Вадим Фадеев со своим богатырским здоровьем неизменно сохранял бодрость духа. Как только сонные, плохо выспавшиеся летчики усаживались в автобус, тотчас же раздавался его могучий бас. Он объявлял «утро самодеятельности» открытым и всю дорогу до самого аэродрома чудил: то рассказывал анекдоты, то пел волжские песни, то со всеми подробностями излагал какую-нибудь невероятную историю из собственной биографии, пересыпая ее такими красочными деталями, что все хватались за животы со смеха. Сон как рукой снимало, и люди прибывали на аэродром в веселом настроении.
Но к вечеру усталость давала о себе знать, и, вернувшись из последнего полета, некоторые засыпали прямо под плоскостями своих самолетов, едва успев зарулить в капониры. [279]
Покрышкин похудел, под глазами у него легли тени, резкая морщина прорезала лоб, но усталость не угнетала его. В нем жила какая-то упрямая уверенность, что в критическую минуту он всегда сумеет на полмгновения опередить гитлеровца. А в авиации решают именно эти неуловимые доли секунды. Он еще раз доказал это в бою у того же Мысхако двадцать первого апреля.
Восьмерка истребителей под командованием Покрышкина сопровождала наших штурмовиков. Неожиданно справа от себя Александр заметил воздушный бой: кто-то из его летчиков, не дождавшись приказа, уже ввязался в драку с неизвестно откуда свалившимся немецким истребителем. Раздосадованный, он хотел было ругнуть ведомого за то, что тот не предупредил его по радио, как вдруг, оглянувшись назад, увидел в тридцати — сорока метрах от себя рыло трехпушечного немецкого истребителя.
Он резко дал ручку влево и до отказа сунул правую ногу, убрав газ. В то же мгновение услышал сильный грохот за спиной. В голове мелькнуло: «Все!», но самолет остался послушным. Теперь Покрышкин видел гитлеровца прямо перед собой. Он тут же дал полный газ и устремился за ним.
Гитлеровец был уверен, что советский самолет сбит, и с ходу погнался за другим истребителем, как вдруг увидел у себя в хвосте «воскресшего» Покрышкина. Он бросил машину в переворот — Александр в точности повторил его маневр. Гитлеровец вывел свой самолет в горизонтальный полет у самой воды, и тут Покрышкин с огромным наслаждением влепил ему в хвост три очереди из крупнокалиберных пулеметов и пушки.
Только потом, уже на земле, внимательно анализируя полет, Покрышкин детально разобрался в том, что произошло. У него в полете отказал приемник, — вот почему он не услышал сигнала ведомого. Затем, заметив гитлеровца в хвосте у себя, он тут же свалил свой самолет [280] в скольжение и вышел из него полупереворотом, опередив на какую-то долю секунды рефлекс противника.
Грохот, который он услышал, не был грохотом разрыва: «мессершмитт» подошел так близко, что до Покрышкина донесся звук выстрелов его пушек, что, вообще говоря, в бою случается крайне редко. Снаряды же прошли мимо. Покрышкин привез только одну пулевую пробоину в крыле. Опоздай он хоть на миг, и очередь из трех пушек «мессершмитта» уничтожила бы его. Но уход из-под огня противника скольжением и полупереворотом был излюбленным маневром Покрышкина, и он отработал его так совершенно, что выполнял не думая, молниеносно. Вот что спасло его!
Назавтра, после этой встречи с «мессершмиттом», Покрышкина наградили орденом Красного Знамени. О нем написали в армейской газете. Но сам он, поглощенный своими расчетами и планами, казалось, не замечал ничего вокруг себя. Чувствовал только, что какой-то большой, сильный поток подхватил его и несет, несет все быстрее куда-то вперед. И он заботился теперь только о том, как бы не забыть, не упустить чего-то и полностью использовать все возможности истребления вражеских самолетов, открывшиеся перед ним. Никогда еще не было у него так светло и спокойно на душе и никогда он не испытывал так остро хорошей творческой неудовлетворенности достигнутым.
Покрышкин не любил копаться в своих переживаниях и всегда старался думать только о реальных, деловых предметах. В былые дни, когда ему приходилось туго, он всегда силился отвлечься от будничных дрязг и садился с карандашом за лист бумаги. Рисуя в сотый раз схему какой-нибудь новой, сложной фигуры, постепенно восстанавливал душевное равновесие. И теперь, когда он порой начинал ощущать, что приятно щекочущая сознание атмосфера почета начинает действовать на него расслабляюще, [281] Покрышкин старался загрузить себя до предела работой, чтобы не дать мозгу успокоиться.
Своими собственными воздушными боями он был все еще недоволен. Хотя они, как правило, заканчивались успешно, ему казалось, что в них нет еще той отработанной законченности, когда буквально каждая секунда заполнена полезной работой, когда все идет последовательно и четко, и весь механизм боя работает слаженно. Война представлялась ему именно механизмом, большим и сложным. И сам он на войне именно работал — так же обстоятельно и серьезно, как когда-то на заводе, где изучал лекальное дело.
Теперь, когда выношенные им замыслы и планы наконец воплотились в жизнь, его раздражали вечные неполадки, недоделки. Все еще не было законченной четкости во взаимодействии внутри пар и между парами. Ведомые иногда теряли ведущих, а ведущие, завидев противника, забывали о ведомых и сами бросались в погоню за добычей. Все еще хромало взаимодействие групп — появится вражеский самолет, и все скопом бросаются за ним, нарушая порядок, строго обусловленный разработанным на земле планом боя. Многие стремились прежде всего атаковать истребителей вместо того, чтобы обрушиться всей мощью огня на бомбардировщиков. В эфире подчас царил полный хаос — все разом кричали вместо того, чтобы молча выслушивать приказания ведущего и коротко докладывать о противнике.
Командование с удовлетворением следило за ростом Покрышкина. Генерал-лейтенант Вершинин, уделявший много внимания воспитанию летчиков, все чаще встречался и подолгу беседовал с капитаном. Вершинину нравилось упрямое стремление этого командира внести железную систему в стихию воздушного боя, подчинить ее нерушимым законам. Нравилось ему и то, что капитан так требователен к людям и к себе. Командир дивизии рассказал командующему, что Покрышкин еще ни разу за [282] все время не перехвалил никого из своих подчиненных. Напротив, выслушав рапорт об удачно проведенной схватке, он мог вдруг строго сказать:
— Нормально. Только вот на развороте зря высоту теряешь. Думаешь, я не видел? И за скоростью не всегда следишь. Понятно?
Летчик безропотно принимал замечание и впредь никогда уже не забывал чуть-чуть опустить нос машины при развороте. Он знал: стоит повторить хоть маленькую погрешность — и Покрышкин взыщет еще строже. Но каждый летчик знал и то, что в любых условиях командир не даст своих людей в обиду и во что бы то ни стало добьется и своевременного ремонта самолетов, и хорошего снабжения, и нормального размещения на отдых.
Командарм приглашал к себе Покрышкина, внимательно выслушивал его соображения, запросто советовался с ним. Это воодушевляло летчика, окрыляло его. Но при всем том он не позволял себе задирать носа, зазнаваться. Наоборот, возвращаясь с таких бесед, еще требовательнее относился к себе и к своим подчиненным. Ничего не понимая, Андрей Труд сочувственно спрашивал Покрышкина:
— Неужели опять стружку с тебя снимал?..
И Покрышкин серьезно отвечал:
— А ты думал?..
И Труд тяжело вздыхал: попробуй угодить начальству!..
В конце апреля сорок третьего года на фронтах вдруг наступило затишье, которое обычно предвещает начало новых больших событий. Гитлеровское командование не отказалось от наступательных замыслов. Оно готовило мощный удар в районе Курской дуги, а затем рассчитывало взять реванш и на Кавказе, опираясь на вот этот клочок кубанской земли. [283]
Замыслам гитлеровцев советское Верховное Главнокомандование противопоставило широкий план большого летнего наступления Советской Армии, которое должно было обеспечить освобождение огромных территорий советской земли. Тысячи танков и тысячи самолетов, десятки тысяч орудий подтягивались к районам будущих сражений. Где-то там, далеко от Кубани, под многострадальным Орлом, у тихой, изувеченной снарядами Обояни, в Курске, превращенном руками горожан в крепость, по ночам бесшумно разгружались эшелоны и полки, дивизии исчезали, растекаясь по лесам, оврагам и деревням, Они ждали своего дня и часа.
Тем временем здесь, на дальних подступах к Керченскому проливу, продолжалась упорная борьба. Узкая полоска земли, в которую фашисты въелись, как черви, была перепахана снарядами и бомбами. Наше командование отдавало себе отчет в том, что в своеобразных условиях этого крохотного театра военных действий одного удара будет мало. Надо было постепенно, шаг за шагом, в трудной борьбе отнимать у противника одну позицию за другой.
В непроходимых плавнях, над которыми уже начали виться тучи комаров, блуждали невидимые разведчики в непромокаемых костюмах, с плавучими резиновыми кругами на бедрах. Среди скал и лесов, на южном крыле фронта, не прекращалась тяжелая борьба за командные высоты. Воздушные разведчики, ходившие под прикрытием десяти — двенадцати истребителей, фотографировали укрепления противника, чтобы дать артиллеристам и пехоте точные данные для предстоящей операции.
Истребители Бормана уже приобрели солидный боевой опыт. Дивизия провела в апреле семьдесят один воздушный бой, в ходе которых было уничтожено сто восемнадцать немецких самолетов. И семьдесят из них сбили летчики полка, в котором служил Покрышкин. Майор Крюков за эти двадцать два дня сбил пять самолетов, [284] лейтенант Труд — семь. Но всех опередил неутомимый Фадеев: он успел сбить четырнадцать гитлеровских машин!
Фадеев был охвачен каким-то острым порывом, будоражившим его мятежную, беспокойную душу. Он искал встреч с противником настойчиво, жадно, пренебрегая риском, не признавая никаких правил и расчетов.
— Война в воздухе — это особая война, — горячо говорил Вадим, когда иной раз друзья упрекали его в безрассудстве. — Нас потому и зовут соколами, что мы воюем, как птицы. Инстинктом! Математику и физику я оставляю пешеходам, а себе беру стихию чувства...
Увидев в небе немецкий самолет, он бросался на него и бил, терзал до тех пор, пока тот не падал горящим на землю. И до этого мгновения ему не было никакого дела до того, что творится вокруг. Труду, который по-прежнему был у Фадеева ведомым, приходилось вертеться волчком, изнемогая в неравной борьбе, пока Фадеев прикончит свою жертву. Вадим думал только о том, как уничтожить врага. Но летчики многое прощали этому безумно смелому, веселому, компанейскому парню, который иной раз даже в воздухе сыпал остротами и горланил песни, включив свой радиопередатчик, чтобы его слышали и друзья и враги.
А когда Фадеев возвращался из удачного полета, начиналось целое представление. О том, что он вернулся с добычей, все узнавали сразу: невзирая на категорические запреты и взыскания, он неизменно отклонялся в сторону от аэродрома, снижался до бреющего полета над станицей Поповической и делал умопомрачительную горку над хатой, в которой жила его жена, сопутствовавшая в боевом походе. Потом заходил на посадку, плавно, аккуратно, словно извиняясь за допущенное им нарушение наставления по производству полетов, приземлял самолет и, выскочив на крыло, сигналил взмахами шлема.
Все сбегались к нему, и он сразу же начинал рассказывать [285] о бое, густо уснащая этот рассказ едкими прибаутками и яростно жестикулируя. На весь аэродром разносились раскаты его бархатистого, могучего голоса:
— Только «худой» на меня, я — бац! — полупереворот... Он повис и барахтается. «Папочка, где ты?» — Фадеев пищал, изображая напуганного фрица — и сразу же басил: «Здесь, сыночек! Получи леденчики — бу-бу-бу! Тр-р-р!!» В хвост ему, в хвост... Ах ты, медная бляха...
Летчики гурьбой валили за ним до самого командного пункта, и солидный начальник штаба полка, покусывая губы, чтобы не рассмеяться, строго говорил:
— Ну, докладывайте, товарищ старший лейтенант!.. Отрапортовав по всей форме, Фадеев отдавал честь, поворачивался и уходил, окруженный толпой поклонников.
— И будешь ты цар-рр-рицей мир-рра! — прокатывалось вдруг по аэродрому, и майор, махнув рукой, говорил:
— Ну что ты с него возьмешь? Это же человек-вулкан!
Покрышкин уважал Фадеева за его высокое летное мастерство и преклонялся перед изумительной смелостью своего друга. Но вольности, которые тот допускал, он не одобрял — сам он привык строго и неукоснительно соблюдать уставные нормы поведения на воинской службе, и всякое отклонение от них коробило его. Опыт подсказывал ему, что удача в воздушном бою изменчива и что рано или поздно летчика, увлекающего поединками и забывающего о плане группового боя, настигнет пуля или снаряд.. Поэтому он иногда упрекал Фадеева, предупреждая по-дружески, что пора бы ему малость остепениться, тем более что, глядя на Вадима, молодые пилоты тоже начинают позволять себе недопустимые вольности.
Однажды, вернувшись из полета, Труд со смехом рассказал о том, как они вдвоем с Фадеевым затеяли охоту на «мессершмитта»; Фадеев гонял гитлеровца, как зайца, [286] одиночными снарядами, а Труд, поднявшись под облако, ждал, пока тот с перепугу выскочит на него. «Сейчас он пойдет к тебе. Лови!» — передал Фадеев по радио. И точно, «мессершмитт» сделал горку, уходя от снарядов. Труд подошел к нему вплотную и раскрошил его вдребезги.
— Нехорошо, — резко сказал Покрышкин Труду. — Это баловство, а не война. Понял? Война — это работа, серьезная и опасная, а такое ухарство может недешево вам обойтись. Представь себе, пока вы балуетесь с ним, к вам подходит пара немецких «охотников». Ты смеешься над бестолковым пилотом «мессершмитта», который мечется между вами двумя, как заяц, а в это время из облака вываливается опытный «охотник». Одна очередь, и нет Андрея. Ясно?..
Он круто повернулся и в этот вечер больше не разговаривал с Трудом. Зато на конференции летного состава, проведенной двадцать четвертого апреля, он, не называя имен летчиков, строго раскритиковал эту мальчишескую забаву. На конференции были подробно и обстоятельно разобраны вопросы методики и тактики воздушного боя при сопровождении бомбардировщиков и способы построения боевого порядка при сопровождении. На следующий день состоялись занятия с летчиками по технике воздушного боя. Наконец, двадцать шестого апреля командир полка и Покрышкин провели учебно-показательный воздушный бой над аэродромом для молодых летчиков, которые следили за их маневрами с земли.
Короткая передышка оборвалась так же внезапно, как и началась. Двадцать девятого апреля части пятьдесят шестой армии возобновили наступление, сосредоточив главный удар в направлении станицы Крымской, которая служила важнейшим опорным пунктом обороны [287] противника. Это наступление предварили мощные удары советской авиации по аэродромам противника. К участию в них были привлечены кроме четвертой воздушной армии соединения восьмой воздушной армии Южного фронта, семнадцатой воздушной армии Юго-Западного фронта, авиация Черноморского флота и авиация дальнего действия. Так было сразу же уничтожено около двухсот шестидесяти гитлеровских самолетов. Фашистские военно-воздушные силы были оглушены и растрепаны; тем самым задача наших войск, готовивши» наступление в районе Крымской, была облегчена. Но при всем том враг был еще очень силен...
С раннего утра двадцать девятого апреля наша авиация прочно завладела небом. Мощные группы бомбардировщиков и штурмовиков одна за другой разгружались над передним краем вражеской обороны. Истребители их прикрывали. И все же с первого часа этой новой битвы не только на земле, но и в воздухе наши вооруженные силы встретили ожесточенное сопротивление противника.
Против наших гвардейцев-истребителей, летавших на новейших самолетах, гитлеровское командование бросило отборную эскадру истребителей «Удет». Каждый из летчиков этой эскадры имел не менее трехсот — четырехсот боевых вылетов. Эти молодчики вели себя очень нахально. Они лезли в лобовые атаки, рассчитывая на то, что нервы советских летчиков окажутся слабее.
Пришлось столкнуться с немецким асом и Андрею Труду. Гитлеровец шел прямо в лоб на него, ведя огонь из всех пушек. Труд не сворачивал. Когда казалось, что столкновение уже неизбежно, немец резко рванул машину вверх, и Труд заученным жестом повторил этот маневр. В глазах у него потемнело, но усилием воли он сохранил сознание и сквозь дымчатую пелену увидел прямо перед собой, буквально в нескольких метрах, задранный в вертикальном маневре самолет с черными [288] крестами на крыльях и отлично нарисованной кистью винограда на хвосте.
— Чертов пьянчуга! — выругался Андрей и в верхней точке горки четким движением перевел машину в разворот, помня наставление Покрышкина: «мессершмитт» не любит иммельмана. И точно — сделав полупереворот, немецкий самолет камнем упал вниз, а у Труда осталось преимущество в высоте. Он хотел было спикировать вслед за владельцем кисти винограда, но тот уже скрылся из виду. Вечером, на разборе полетов, Труд узнал, что не ему одному довелось встретиться с немецким асом: вся эскадра «Удет» участвовала в бою с гвардейцами.
Методично прогрызая оборону противника, части Советской Армии продвигались вперед. Счет шел на сотни и десятки метров. Третьего мая напряжение битвы достигло наивысшей точки, и авиация работала особенно напряженно. Вновь отличился в этот день старший лейтенант Горбунов из полка Гарбарца: с шестеркой своих «Яковлевых» он атаковал целую армаду немецких бомбардировщиков, прикрытых истребителями. Дерзко набросившись на врага, «Яковлевы» сбили гитлеровцев с боевого курса, заставили их сбросить бомбы в стороне от цели и сожгли в воздухе два «Юнкерса-88» и один «мессершмитт», не понеся при этом никаких потерь. Вскоре после этого боя Горбунов был представлен к званию Героя Советского Союза.
Так как наши истребители прочно удерживали господство в воздухе, советская бомбардировочная и штурмовая авиация работала в этот день почти без потерь. Моральные силы гитлеровских летчиков были подорваны, и командир дивизии с удовлетворением слушал по радио на станции наведения тревожные крики командиров вражеских авиасоединений, находившихся в воздухе:
— В районе Крымской бьют наших бомбардировщиков... Шлите помощь!.. Кругом русские самолеты!.. [289]
— Выполнить задание не можем!.. Русские истребители преследуют нас всюду!..
И комдив весело кричал своим летчикам, управляя боем с земли:
— Так, ребята, так их!.. Идите на солнышко, идите на солнышко! Там тепло. Видите впереди слева четверку «худых»? Тряхните их! Ну, ну... Быстрее, быстрее... Левый разворот!.. Бей... Молодец!.. А ты что зеваешь?..
Вечером, после полетов, командир полка Исаев, построив всех летчиков, огласил телеграмму командующего Военно-Воздушными Силами Советской Армии маршала авиации Новикова:
— Герои-летчики! Сегодня наши наземные войска и танки успешно прорвали оборону противника и развивают успех. Ваша задача — меткими ударами по противнику и прикрытием наступающих наших войск с воздуха обеспечить победу над врагом. Сегодня с утра вы действовали хорошо. Уверены в ваших силах и победе. Помните: кто дерзок в бою, тот побеждает!..
Утро четвертого мая выдалось сумрачное. Тяжелые тучи нависли над Крымской, опустившись до шестисот метров. Моросил дождь. Кубанский чернозем снова раскис, и танки с гневным рычанием буксовали. По дорогам с трудом продвигались бесчисленные вереницы грузовиков. Усталая, промокшая пехота, то ложась в грязь под пулями, то снова устремляясь вперед, упрямо штурмовала укрепления, воздвигнутые гитлеровцами на перекрестках станицы. В Крымской не осталось уже ни одного целого дома. Но значение ее как ключевого пункта всей фашистской линии обороны от этого не уменьшилось, и борьба становилась все более упорной.
В этой обстановке роль авиации еще больше возросла, и, хотя погода с утра, строго говоря, была нелетной, военно-воздушные силы обеих сторон работали с большим [290] напряжением. С трудом взлетая с размокших аэродромов, группы по десять — двенадцать самолетов внезапно выскакивали из облаков, бомбили и штурмовали. А там, высоко над облаками, шли беспрерывные бои истребителей, стремившихся обеспечить свободу действий своим бомбардировщикам.
Первый раз в этот день Покрышкин поднялся в воздух в семь часов пятьдесят минут утра. Он повел на прикрытие наземных войск юго-западнее Крымской группу отборных летчиков: с ним летели Речкалов, Степанов, Фадеев, Труд и Табаченко. Пробив облака, шестерка истребителей стала патрулировать над их волнистой, белоснежной гладью. Со стороны воровато метнулись четыре длиннотелых «мессершмитта». Покрышкин их заметил, но не свернул с курса. Он знал, что это приманка — лишь бы отвлечь патруль. Сейчас должны прийти бомбардировщики... И шестерка советских истребителей продолжала мерно раскачиваться над облаками параллельно солнцу, вычерчивая в небе змейку: это был новый вариант патрулирования, предложенный Покрышкиным вместо треугольника. Оба разворота истребители делали против солнца, и теперь возможность внезапного нападения вражеских «охотников» была сведена до минимума.
Прошло несколько минут, и Покрышкин увидел на юго-западе то, чего ждал: оттуда шли четыре тяжело нагруженных «Юнкерса-87» под прикрытием четырех истребителей.
— Фадеев, отгоните «мессеров»! — крикнул он, а сам с ведомым обрушился на бомбардировщиков, атакуя их спереди сверху и перенося огонь последовательно с одной машины на другую.
Удар был точен. У одного «юнкерса» загорелась правая плоскость, у другого — левая. Они медленно опустили носы и рухнули в пух облаков. Как впоследствии донесли представители наземных войск, оба бомбардировщика [291] упали в районе станицы Нижне-Баканской. А Покрышкин с ведомым молниеносно развернулись и атаковали уцелевшую пару «юнкерсов» — на этот раз сзади. Бомбардировщики круто повернули и удрали под прикрытием облаков, не сбросив бомб.
Тем временем четверка Фадеева, выполняя приказ Покрышкина, атаковала четверку «мессершмиттов» и первыми же очередями сбила два из них. Вторая пара немецких истребителей поспешила скрыться вслед за «юнкерсами».
Когда Покрышкин увел свою группу на аэродром, на смену ей в девять часов сорок минут поднялась шестерка майора Крюкова — с ним летели Моисеенко{22}, Искрин{23}, Старчиков{24}, Сутырин{25}, Никитин. Погода начала понемногу улучшаться: облака поднялись до двух тысяч пятисот метров. В просветы глянуло голубое небо. Немцы, пользуясь улучшением погоды, немедленно начали массировать бомбовые удары. Подходя к району патрулирования, Крюков встретил группу в составе двенадцати бомбардировщиков «Дорнье-217», которых сопровождали восемь трехпушечных «мессершмиттов».
Еще несколько секунд, и десятки тонн бомб обрушились бы на нашу пехоту. Но Крюков подоспел вовремя. Умело маневрируя своими самолетами, он расстроил боевой порядок противника. Наши летчики сбили два фашистских истребителя, подбили два бомбардировщика и прогнали с поля боя остальных.
Еще не кончил бой Крюков, а Покрышкин, успевший зарядить свои машины горючим и пополнить боеприпасы, [292] в одиннадцать часов сорок минут утра снова повел свою шестерку к Крымской. Облака быстро таяли под жарким майским солнцем. Внизу, окутанные дымом, стояли печальные, обожженные сады. Тускло сверкали на солнце орудийные вспышки танков, маневрировавших на улицах станицы. Покрышкин поднял свою шестерку на высоту четыре тысячи метров и зорко оглядывал горизонт. В воздухе мелькнула пара «фокке-вульфов» — «охотники»! Не успел он предупредить группу, чтобы держались дружнее и не разбивали строй, как Фадеев отвалил в сторону и бросился к немцам. Труд последовал за ним.
Схватка разыгралась молниеносно: немцы, пользуясь преимуществом в высоте, стремительно атаковали Фадеева и, прострочив ему хвост, ушли на солнце и скрылись. Покрышкин в сердцах обругал Фадеева, но было уже поздно. Фадееву пришлось возвращаться на аэродром, чтобы пересесть на другой самолет. Его ведомый — Труд сел на аэродром в Краснодаре: не хватило горючего!
— Послушай, дружище, — сказал Вадиму Покрышкин, вернувшись из боевого вылета. — Ты сломишь когда-нибудь на этом себе шею. Сколько людей вот так погибло! Пойми: у тебя большое будущее. Фашистов бьешь, как куропаток, вон к званию Героя тебя представили, а горячность свою одолеть никак не можешь...
Покрышкин расхаживал по молодой траве своей неторопливой, медвежьей походкой, заложив руки за спину и надвинув низко на нос козырек потрепанной, смятой блином фуражки. Фадеев, который был выше его на целую голову, как-то смущенно сутулился. Он понимал, что поступил необдуманно, вырвавшись из строя и нарушив боевой порядок. Но ведь «фокке-вульфы» были рядом, и так хотелось сбить их...
После обеда в пятнадцать часов пятьдесят минут шестерка Покрышкина в третий раз взлетела на прикрытие [293] неземных войск. Фадеева он поставил ведомым к Крюкову, который включился в шестерку, так как Труд еще не успел прилететь из Краснодара. Небо по-прежнему кишело самолетами, и дело и на этот раз не обошлось без воздушного боя. Покрышкин в районе станицы Семенцовской, сцепившись с двумя «мессершмиттами», сбил один из них. Речкалов в паре с младшим лейтенантом Табаченко{26} зажег второй немецкий истребитель, Фадеев — третий. На этот раз Фадеев вел себя в воздухе безукоризненно, но Покрышкин все же опасался, что выдержки ему хватит ненадолго. Опасения эти, как потом оказалось, не были напрасны...
Всего за день летчики шестнадцатого гвардейского полка сделали тридцать шесть боевых вылетов. Они сбили два бомбардировщика «Юнкерс-88», подбили два «Дорнье-217», сожгли семь «мессершмиттов», а сами не понесли ни одной потери. Сказались результаты отличной боевой выучки, опыт и дисциплинированность в полете.
Вечером на командный пункт поступило сообщение, что Крымская полностью очищена от гитлеровских войск. Тяжелая борьба, длившаяся в течение недели, закончилась нашей победой.
Но борьба за Крымскую на этом не кончилась. Гитлеровцы тут же начали контратаку, стремясь во что бы то ни стало вернуть утерянные позиции. И назавтра, с раннего утра, Покрышкин со своей шестеркой снова был в воздухе. С ним снова летели Степанов, Речкалов, Табаченко, Фадеев и Труд. Первый боевой вылет прошел мирно, без встреч с противником. Но второй полет кончился одной из самых жарких схваток за все это время...
Покрышкин вел все ту же свою шестерку, прикрывая район Греческой, Нижне-Баканской, Неберджневской. [294]
Эшелонировать патруль по высоте было невозможно из-за облачности, и Фадеев с Трудом, получившие задачу прикрывать ударную четверку, шли сзади. Подходя к Крымской, Покрышкин заметил, что Фадеев отстал.
— Фадеев, подойди ближе, — скомандовал он и подумал: «Опять отрывается!» Но следить за Фадеевым дальше было некогда — Борман со станции наведения уже передавал: «Над Крымской бомбардировщики! Сбейте их с курса»...
Как нарочно, над Крымской открывалось широкое голубое окно, и солнечные лучи потоком лились в глубокий облачный колодезь. Бойцов, упрямо державшихся за камни сожженной станицы, солнце на этот раз не радовало: фашистские бомбардировщики, приходившие стаями в район боя, ныряли один за другим в окно и сбрасывали свой груз.
Покрышкин со своей ударной четверкой бросился навстречу бомбардировщикам. Мгновение, и все смешалось в этом бело-голубом кольце. Тяжелые немецкие бомбардировщики, отвесно пикируя, бросали бомбы; истребители Покрышкина, лавируя среди бомб, били из пулеметов и пушек, и дымчатые трассы пуль и снарядов рассекали воздух.
Немецкие бомбардировщики шли волна за волной. Вокруг них, словно осы, вились «мессершмитты». Покрышкину и его четверке, начавшей бой на низкой высоте, приходилось туго. Однако им удалось все же отогнать бомбардировщиков. Видя, что воздушная атака расстраивается, гитлеровские истребители яростно набросились на четверку Покрышкина, силясь во что бы то ни стало прогнать ее с поля боя. Но гвардейцы стойко приняли их натиск и ответили на него новыми дружными контрударами. На землю упали три «мессершмитта». Один из них сбил Покрышкин, второй Речкалов, третий Табаченко.
Немецкие истребители отвалили. Пользуясь короткой [295] передышкой, Покрышкин собрал свои самолеты. Их оказалось только пять. Не хватало машины Фадеева...
Четверть часа спустя на земле Труд рассказал о том, что произошло. Отстав от ударной четверки, Фадеев напоролся на фашистских истребителей, пришедших в район Крымской, чтобы расчистить воздух над станицей. Вначале он заметил только пару «мессершмиттов». Решив, что вдвоем с Трудом он легко одолеет их, Фадеев, не раздумывая, бросился на гитлеровцев и... окончательно потерял из виду Покрышкина. Но тут же сверху свалилась вторая пара немецких истребителей, за ней третья... Гитлеровцам удалось поймать Фадеева и Труда в ловушку.
Завязался тяжелый бой. Фадеев сбил один за другим два вражеских самолета. Но и немецкие пилоты были опытными истребителями, и драться против превосходящих сил противника было невыразимо тяжело. В разгаре этой схватки Труд увидел, как «мессершмитт» зашел в хвост Фадееву. Дав мотору предельную нагрузку, Андрей догнал его и в свою очередь пристроился к нему в хвост. Гитлеровец бил по Фадееву, а Андрей — по гитлеровцу. В воздухе на мгновение образовалась какая-то невероятная карусель. Труд подошел совсем близко к «мессершмитту» и отчетливо увидел, как огненные шары его трассирующих снарядов входят в металлическое тело немецкого самолета. «Мессершмитт» уже горел, но упрямый летчик продолжал бить по Фадееву. Андрей был вне себя от ярости. Он понимал, что это смерть для его друга.
Сколько времени так прошло? Вероятно, какие-то доли секунды, но Труду они показались бесконечными. Наконец он увидел, как горящий «мессершмитт» свалился в штопор. Но тут же и самолет Фадеева как-то странно накренился и стал беспомощно разворачиваться. По радио раздался глухой, изменившийся голос Вадима — видимо, он был ранен. [296]
— Иду домой... Я Фадеев... Прием...
И вдруг откуда-то выскочила еще одна пара немецких самолетов — это были «фокке-вульфы». Они набросились на машину Вадима. Андрей бросился ему на помощь, но в это время на него разом накинулась пятерка «мессершмиттов», и он завертелся, отбивая их атаки. Тем временем «фокке-вульфы» добили его друга.
А несколько дней спустя пришел Указ Верховного Совета СССР: Вадиму Фадееву было присвоено звание Героя Советского Союза...{27}
Все более сильным показывал себя в этих боях и Григорий Речкалов, часто летавший с Покрышкиным, у которого он учился и с которым дружил. Чем дальше, тем самостоятельнее и решительнее проводил он воздушные бои. Ему уже было доверено командование эскадрильей. Командиры одобрительно говорили о нем: «Речкалов всегда ищет встреч с противником, и сколько бы вражеских самолетов он ни повстречал, вступает с ними в бой и чаще всего добивается победы».
В одном из боевых вылетов на прикрытие наземных войск Речкалов, возглавлявший восьмерку наших истребителей, встретил пятьдесят бомбардировщиков «Юнкерс-88», шедших под защитой десяти «мессершмиттов». Приказав четверке своих летчиков связать боем истребители противника, он с остальными остановил бомбардировщиков, сбил одного из них и нарушил боевой порядок немецкой армады — они были вынуждены сбросить бомбы, не доходя до цели.
Через несколько дней ситуация повторилась — восьмерка [297] Речкалова снова встретила такую же армаду гитлеровской авиации, снова атаковала ее и на сей раз еще успешнее. Действовавшие смело и уверенно, гвардейцы сбили пять немецких бомбардировщиков, одного из них сбил Григорий. Остальные вражеские самолеты постыдно бежали, сбросив бомбы над своей территорией.
А вот еще один бой, проведенный Речкаловым, — о нем особенно много говорили тогда и писали. Его восьмерка столкнулась с группой в составе пятидесяти шести бомбардировщиков и истребителей.
— Иду в атаку, прикрывайте меня! — скомандовал он четверке, шедшей над ним. С короткой дистанции Речкалов сбил ведущий самолет немецкой группы. Ведомый Речкалова тут же сбил второй бомбардировщик. Завязался ожесточенный воздушный бой. В момент второй атаки наших истребителей на Речкалова набросились два «мессершмитта». Уверенный в том, что прикрывавшая его пара сделает свое дело, Речкалов не отклонился от курса и сбил третий немецкий бомбардировщик, а прикрывавшие его товарищи свалили на землю один атаковавший его «мессершмитт» и отогнали второй.
Бой продолжался. Речкалов третьей атакой сверху и сзади сбил еще один немецкий бомбардировщик, и тогда остальные гитлеровцы бросились врассыпную, хотя на их стороне было огромное численное преимущество. Всего восьмерка, которой командовал этот храбрый летчик, сбила в этом бою шесть самолетов противника, не понеся никаких потерь.
Командующий воздушной армией, наблюдавший с земли этот поразительный воздушный бой, тут же наградил Речкалова орденом Александра Невского...
После долгих и кровопролитных контратак гитлеровцы были вынуждены отойти на вторую линию обороны, которая проходила по линии Горно — Веселый — Молдаванская [298] — Киевская. Всего с двадцать девятого апреля по десятое мая, пока шли бои в районе Крымской, наша авиация произвела на этом участке около десяти тысяч самолето-вылетов и уничтожила в воздушных боях триста шестьдесят восемь фашистских самолетов. Это составляло более одной трети всего, что имели здесь гитлеровцы! Наша авиация потеряла семьдесят самолетов. Потеря большая, но не идущая в сравнение с тем ущербом, какой потерпели военно-воздушные силы Геринга.
На новом рубеже гитлеровцы решили обосноваться всерьез и надолго. Его на протяжении нескольких недель строили фашистские саперы под руководством лучших инженеров Германии. Для черных работ они использовали сорок тысяч женщин и детей, пригнанных ими сюда, на край кубанской земли, в дни отступления. Фашисты заставляли женщин и детей под дулами пулеметов копать вязкую глину, дробить щебень, мешать бетон. Когда же работы заканчивались, гитлеровские пулеметчики методичным, точным огнем истребляли «освободившуюся рабочую силу». Этот новый укрепленный рубеж, построенный на крови и костях, фашисты назвали сентиментальным именем «Голубая линия».
Когда войска пятьдесят шестой армии подошли вплотную к «Голубой линии», им была дана некоторая передышка для подготовки к новым боям. В штабах подводили итоги боевых действий, отрабатывали новые задачи. Одиннадцатого мая 1943 года в станице Пашковской, близ Краснодара, было созвано совещание командиров авиационных дивизий и корпусов — надо было подвести итоги большого воздушного сражения, развернувшегося над Кубанью.
В тесном помещении, прижавшись друг к другу, сидели генералы, полковники, испытанные командиры воздушных соединений. Двести шестнадцатую дивизию представлял подполковник Дзусов, хорошо показавший [299] себя в воздушных боях командир, наиболее вероятный кандидат на пост комдива — генералу Борману теперь было доверено оперативное руководство по радио воздушными боями всей истребительной авиации над «Голубой линией», и он с рассвета до заката солнца дежурил на переднем крае у своей походной радиостанции, не выпуская микрофона из рук.
С разбором итогов проведенной операции на совещании выступил командующий Военно-Воздушными Силами Советской Армии маршал авиации Новиков. Он говорил кратко, четко, как и подобает военному человеку, отдавая должное достигнутым успехам и сосредоточивая внимание на еще не преодоленных недостатках.
— Авиационные части четвертой воздушной армии, — сказал маршал, — выполнили поставленные перед ними задачи, оказав существенную помощь нашим наземным частям в районе Новороссийска и в районе Крымской. Сейчас задача состоит в том, чтобы в ожидании новой операции принять и ввести в строй прибывающее пополнение, привести в порядок материальную часть, обеспечить отдых летного состава, особенно в истребительных авиачастях. В то же время необходимо обобщить накопленный боевой опыт, сделать общим достоянием достижения лучших летчиков, устранить недостатки и предотвратить повторение допущенных ошибок...
Вглядевшись в обветренные загорелые лица внимательно слушавших командиров, которые так часто в этом месяце глядели в глаза смерти, маршал авиации убежденно сказал:
— Четвертая воздушная армия имеет все данные, чтобы удержать за собой завоеванное ею господство в воздухе и организовать в дальнейших боях авиационное наступление. Залог этому — большой опыт проведенных вами двадцатидневных воздушных боев, залог этому — хорошие, обстрелянные и испытанные в боях кадры летчиков и накопленное руководящим составом [300] армии, корпусов и дивизий умение организовывать дело и управлять авиацией на поле боя...
Маршал на мгновение задумался и продолжал, развивая свою мысль:
— Господство в воздухе. Авиационное наступление... Но как понимать эти определения? Я должен сказать, у нас очень часто их употребляют к месту и не к месту. Мы должны исходить из того, что завоевать в данное время абсолютное господство в воздухе на всем фронте еще невозможно. Для этого у нас пока нет сил. Но завоевать господство в воздухе на одном из участков фронта, и притом даже на важнейшем участке, уже можно и должно, и вы это доказали. На каком же участке необходимо завоевать и удерживать господство в воздухе? Безусловно на том, где сосредоточиваются главные силы наземных войск и где они готовятся нанести основной удар. Повторяю, господство в воздухе завоевывается не как самоцель, а в интересах действий наземных войск. Задача при этом заключается, во-первых, в том, чтобы не дать бомбардировочной авиации противника организованно бомбить боевые порядки наших войск, а во-вторых, в том, чтобы обеспечить выполнение боевых заданий нашими бомбардировщиками и штурмовиками, чтобы они не несли потерь от истребителей противника... Совсем запретить бомбардировщикам противника появляться над полем боя невозможно, но заставить их сбрасывать свои бомбы неприцельно, и не там, где это наиболее опасно для наших войск, мы уже в состоянии. Больше того, если мы работаем в воздухе хорошо, мы иной раз оказываемся в состоянии вынудить бомбардировщиков противника разгружаться от бомб над их собственными боевыми порядками. Я знаю уже четыре таких случая, из которых три наблюдал лично в районе Крымской, когда немецкие бомбардировщики, атакованные нашими истребителями, были вынуждены [301] поспешно сбрасывать бомбы в расположении их собственных войск.
В этой связи мы должны критически подходить к цифровым показателям нашей работы. Что толку, если, к примеру, наша авиация, а особенно истребители, произвели большое количество самолето-вылетов, а авиация противника в это же время организованно бомбила боевые позиции наших войск и при этом не несла больших потерь? Это означает, что, хотя за день наших самолетов в воздухе побывало больше, чем немецких, господство в воздухе находилось не в наших руках, а в руках противника...
Маршал авиации снова пытливо вгляделся в лица командиров соединений. Они были сумрачны. Видимо, кое-кто вспоминал неудачные дни вроде того, на какой он сослался, но критику командиры воспринимали правильно. И хотя в глубине души маршал радовался блестящим итогам этих двадцати дней напряженных боев, прославивших четвертую воздушную армию на весь фронт, он считал своим долгом снова и снова возвращаться к недостаткам, преодоление которых дало бы возможность добиться еще лучших результатов и быстрее разгромить фашистскую авиацию на участке фронта...
— Теперь об авиационном наступлении, — сказал маршал авиации. Он продолжал детальный разбор всех элементов тяжелого ратного труда военных летчиков, делая упор на вопросах организации управления военно-воздушными силами, взаимодействия различных видов военной авиации и координации их действий с наземными войсками. Много внимания было уделено новым тактическим правилам, открытым наиболее опытными летчиками вроде Александра Покрышкина и примененным в бою.
— В своей практической работе, — твердо сказал маршал, — командиры дивизий и корпусов еще мало внимания уделяют лучшим летчикам, мало помогают им [302] совершенствоваться. Почему-то считают, что хорошему летчику нечего помогать, — он, мол, и без помощи старшего командира сделает свое дело. Это неверно. За совершенствование лучших летчиков, летчиков — мастеров воздушного боя, или, как принято у нас негласно называть их, асов, должны немедленно взяться сами командиры соединений. Летчик-ас пока что рождается у нас сам, рождается в боевой работе, его никто не готовит. Кто воспитал Покрышкина, братьев Глинки{28}, Семенишина?{29} Они сами выдвинулись! Кое-кому из них даже мешали, их не понимали, одергивали. Генерал Науменко мне рассказывал, что Покрышкина за его трудный строптивый характер одно время кое-кто хотел даже из авиации отчислить. Хороши бы мы были, если бы потеряли такого орла!.. Нет, вы, товарищи командиры, должны особое внимание обратить на работу с лучшими, подающими надежды пилотами. Своевременно ободрить человека, вселить в него уверенность в свои силы, политически воспитать его, морально повлиять на него, своевременно передать ему опыт и знания — все это поможет способному, одаренному от природы пилоту еще лучше проявить свои способности в бою и действительно стать асом...
Массированное применение авиации на Кубани дало много новых данных для разработки тактики войны в воздухе, и участники совещания обстоятельно толковали о приемах завоевания господства в воздухе над данным участком поля боя, о методах авиационного наступления, [303] о взаимодействии, о практике управления авиацией по радио.
Маршал авиации Новиков особенно подчеркивал, как важно обеспечить управление воздушным боем по радио и уверенную радиосвязь между передним краем и командными пунктами авиационных соединений и частей.
— Радио, — говорил он, — является основным средством управления авиацией в современной войне. Это должно быть законом для каждого из нас. Командир, который строит управление авиацией только на телефоне, — это устарелый вояка. Он губит порученное ему дело и объективно помогает врагу. Такому командиру нельзя давать в подчинение авиачасти, он их загубит... Я уже не говорю о радиосвязи между самолетами в воздухе — современная война требует, чтобы каждый летчик в совершенстве владел радио и умело его применял. Только при этом условии можно рассчитывать на слаженность в боевых порядках. Этого и требую от вас, и вы обязаны отработать управление своими частями по радио в совершенстве. В этой связи коснусь вопроса о месте командира дивизии и командира корпуса в бою. Лучшее место для них там, откуда они могут наблюдать боевую работу своих авиационных частей, находящихся в воздухе, и подавать им команды по радио. В тех случаях, когда авиация работает непосредственно над полем боя, взаимодействуя с сухопутными войсками, вся ее работа просматривается с передовых наземных наблюдательных пунктов, и тогда место и командира дивизии, и командира корпуса на передовом наблюдательном пункте командующего тем соединением, в интересах которого работает их авиация...
Слушая все это, подполковник Дзусов радовался про себя — двести шестнадцатая истребительная дивизия шла в ногу со временем. В сущности, многое из того, что рекомендовал командующий военно-воздушными силами Советской Армии, уже применялось комдивом Борманом [304] и командирами полков. Дзусов не без гордости думал о том, что многое из того, что родилось вот тут, на Кубани, в пекле ожесточенной битвы, ляжет в основу будущих уставных положений и что на протяжении долгих лет в аудиториях академии к этим операциям будут обращаться как к классическим примерам оперативного новаторства. И в то же время он воспринимал как нечто само собой разумеющееся и необходимое то, что командующий снова и снова обращался к недостаткам, к тому, что еще недоделано, недоработано.
Выступая на совещании, и Новиков и Вершинин снова и снова требовали, чтобы истребители работали в четком строю, чтобы ведомые не устраивали в хвосте у ведущего «качели», болтаясь то вправо, то влево, чтобы они ни при каких обстоятельствах не теряли своих ведущих. Они резко критиковали те патрулирующие группы, которые ходят «кучей», не эшелонируясь ни по фронту, ни по высоте, а это затрудняет им маневр. Они требовали, чтобы командиры частей приучали истребителей подходить ближе к противнику и открывать огонь с коротких дистанций, что дает летчику возможность уничтожить врага наверняка с первой атаки. Уничтожение врага в воздухе с первой атаки должно быть делом чести и высокого мастерства летчика-истребителя!
И снова Дзусов с удовлетворением отмечал для себя, что многое из этих требований в его дивизии уже осуществляется на практике. Он часто вспоминал при этом Покрышкина.
В дивизию Дзусов возвращался радостный и возбужденный, полный новых планов и замыслов. Он рассказал работникам управления дивизии и командирам полков о том, чего требовало командование, и сразу же эти указания начали воплощаться в практические дела: во всех эскадрильях твердо закрепляли пары, подобранные по принципу боевой дружбы, повсюду распространяли разработанные Покрышкиным приемы патрулирования, [305] нашедшие теперь всеобщее признание. Лучшие мастера воздушного боя делились с молодежью своим опытом.
Передышка в наземных боях затягивалась.
Летчики летали на разведку, перехватывали фашистские самолеты, прикрывали «Петляковых» и «Ильюшиных», которые мешали немцам совершенствовать укрепление «Голубой линии». Но читатель глубоко ошибся бы, если бы подумал, что летчикам стало легче. Напротив, каждый вылет в эти дни был сопряжен с особым риском — гитлеровская авиация стремилась во что бы то ни стало ослепить нашу воздушную разведку, не дать нашим самолетам прорваться к расположению их войск, и от наших истребителей требовалось исключительное мастерство и сила воли.
Как-то раз, спустя уже много лет после войны, ко мне в редакцию «Правды» зашел пожилой человек с Золотой Звездой Героя Советского Союза на груди. Он чуть заметно прихрамывал — одна нога у него была на протезе.
— Зовут меня Искрин Николай Михайлович, — сказал он мне. — Прочел я недавно в журнале «Знамя» ваше описание боев на Кубани в 1943 году. Там вы пишете, что в мае была передышка. Но вам надо добавить, что и в ту пору нашему брату — истребителю приходилось нелегко. Вот я, к примеру, именно в те дни закончил свою летную карьеру, — мой собеседник криво улыбнулся, — остался жив, но летать мне больше уже не довелось...
Я вспомнил, что в дни наших встреч на фронте с летчиками гвардейской дивизии, которой командовал Покрышкин, ветераны тепло вспоминали о молодом и задорном Коле Искрине, который был лихим истребителем, подавал очень большие надежды и был любимцем всего полка. Он сбил одиннадцать немецких самолетов, [306] но в мае 1943 года в трудном воздушном бою был тяжело ранен и вынужден был покинуть фронт. За неделю до этого ранения Искрин был принят в партию.
— Ну вот, — продолжал Искрин. — Мне захотелось рассказать вам, как оно выглядело на деле — это самое затишье. Может быть, мой рассказ вам когда-нибудь пригодится...
Я горячо поблагодарил Николая Михайловича за его визит и тут же подробно записал его рассказ о его последних воздушных боях, проведенных им вместе с однополчанами над Кубанью шестнадцатого мая 1943 года.
Дело было так.
Шестнадцатого мая Николай Искрин повел на разведку четверку истребителей. Вторую пару вел Григорий Речкалов, который к этому времени тоже был уже опытным летчиком. Разведку вели в районе станицы Неберджаевской, южнее Крымской. Поднялись на высоту четырех тысяч метров, зашли с юга — со стороны Новороссийска. Задача была такая: найти немецкие танки. Искрин со своим ведомым спикировал до высоты восемьсот метров. Речкалов и его ведомый замешкались и остались выше. Контакт с ними был потерян. Дальше пришлось работать одной паре. Танки Искрин обнаружил в балке — их было пятнадцать — двадцать. Но тут немцы открыли ураганный зенитный огонь. Сделав ловкий противозенитный маневр, истребители выскочили из этого осиного гнезда и ушли на восток, набирая высоту. Только поднялись на тысячу пятьсот метров — сзади с превышением два немецких истребителя. Они идут в атаку.
Свободы для маневра на такой высоте у Искрина не было. Он круто рванул влево. Второй «мессершмитт», словно метеор, промчался, ведя огонь, метрах в восьмидесяти от хвоста машины Искрина — Николай даже увидел его злое, напряженное лицо в кабине. Он заложил еще более крутой разворот, потом сорвал самолет в [307] штопор и сделал два витка, хотя земля уже была близко. Немцы, по-видимому, решили, что советский самолет сбит, и умчались. Искрин и его ведомый ушли на свой аэродром, держась высоты пятьсот — шестьсот метров.
— Доложил я командиру полка Исаеву результаты разведки, — продолжал Николай Михайлович. — Он поблагодарил за сведения о танках и послал нас отдыхать. Наша землянка, — в двадцати метрах от командного пункта. Я прилег на топчане, закурил. Прошло пять — семь минут — телефонист сообщает: «Командир вызывает — все бегом!»
Исаев вызвал всех, кто был поблизости:
— Группа «Юнкерсов-88» в сопровождении «мессершмиттов» идет штурмовать аэродром у станицы Красноармейской. Немедленно все в воздух!
У Красноармейской на аэродроме базировался полк «Яковлевых». Надо было выручать друзей. В шестнадцать часов десять минут в воздух ушла шестерка самолетов: во главе Покрышкин со своим ведомым, вторую пару вел Речкалов, третью — Искрин. Шестерка примчалась к станице Красноармейской на большой скорости, набрав высоту в пять тысяч метров. Немецкие бомбардировщики уже сбросили бомбы, — правда, их удар был неприцельным и большого вреда нашему аэродрому не принес, так как путь им преградила стена зенитного огня, — и уходили на запад. Их отход прикрывала шестерка «мессершмиттов».
— Атакуем с ходу! — скомандовал Покрышкин. Шесть против шести... Все сразу же вступили в бой...
— На меня «мессер» шел в лоб, немного снизу, — рассказывал мне Николай Михайлович Искрин. — Наклонив нос, я дал три очереди из пушек. «Мессер» загорелся, но упорно продолжал идти на меня, — видать, заядлый был фашист. Но тут у него прогорела плоскость, и он начал падать. Глянул вверх — чуть выше, впереди меня — еще один «мессер», наверное, ведомый того упрямого [308] фашиста. Идет на меня под большим углом, У меня была приличная скорость. Выхватил машину резко вверх, и — на него. Он не выдержал и стал уходить на запад с понижением, набирая скорость. Я — за ним, тоже набираю скорость...
Когда расстояние между машинами сократилось до ста пятидесяти метров, Искрин дал очередь из пушек, да еще к тому же включил крупнокалиберный пулемет, который бил через плоскость винта. Видимо, повредил «мессершмитту» мотор: он сильно задымил и стал скользить. Винт у него остановился. Немецкий летчик погибать не хотел и посадил свой подбитый самолет на нашей территории, в семи километрах от станции Славянской. Его тут же взяли в плен наши пехотинцы. Действительно, как и предполагал Искрин, это был ведомый того аса, которого он сбил...
— Возвращаюсь к своей шестерке, — продолжал Николай Михайлович. — Вдруг вижу, со стороны слепившего меня солнца еще два «мессера». Они совсем близко — в двухстах пятидесяти метрах. Высоты у меня маловато. Мой ведомый — Старчиков оторвался. Выходит, я один против двоих. Что делать? Сделал резкий разворот вправо. Они — еще ближе. Ведущий «мессершмитт» палит по мне из пушки. Чувствую, что-то в машине неладно — она перестает меня слушаться. Это немец перебил рычаги управления хвостовым оперением. Самолет начал падать. Я дал полный газ мотору: надеялся все же спасти машину, жаль было ее, она же новенькая!..
Самолет начал было поднимать нос, но тут же перешел в плоский штопор. Все было кончено... Искрин дернул аварийный рычажок и стал вываливаться из кабины, чтобы спрыгнуть с парашютом. Что-то держит... А, черт побери, забыл в горячке отстегнуть ремень! Отстегнул, вывалился... Но в этот момент почувствовал сильный удар по ноге — его нанес стабилизатором свой собственный самолет, беспорядочно падавший на землю. У Искрина [309] потемнело в глазах, но он все же успел рвануть кольцо, и парашют раскрылся буквально в последнюю минуту — на высоте трехсот метров.
Удар о землю был очень чувствительным. К тому же дул сильный ветер, и парашют потащил Искрина по полю. Он кое-как отстегнул лямки, попытался встать на ноги и тут же упал. Отполз в сторону метра на два, силы его окончательно оставили. Тут к нему подскакал наш солдат верхом на лошади:
— Товарищ командир, как вы себя чувствуете?
— С ногой неважно, — прохрипел летчик.
— Сейчас придет полуторка. Мы видели ваш бой. Боялись, что совсем разобьетесь — уж больно долго вы не оставляли подбитый самолет.
Подошел полуторатонный грузовик. Раненого летчика повезли в Красноармейскую, где размещался полевой госпиталь девятой армии. Проехали мимо обломков самолета — они лежали близ дороги. Искрин с тоской поглядел на сломанные крылья — прощай, верный друг!
Когда летчика привезли в полевой госпиталь, он был уже без сознания.
— Очнулся я уже в десятом часу вечера, — продолжал Николай Михайлович. — Чувствую, лежу на каком-то жестком столе. Пожилой мужчина с бородкой, в халате шевелит пальцы моей стопы, а она, вижу, — синяя. «Ой, доктор, — кричу, — не могу терпеть!» Подошла женщина, наложила мне на лицо маску, чувствую: эфир. Опять потерял сознание. Пришел в себя уже утром на койке. Чувствую — нога болит. А сдернул одеяло — стопы нет, ее ампутировали. Огорчился до слез...
Друзья остро переживали несчастье, постигшее Искрина. Заместитель командира эскадрильи по политчасти Барышев отвез его в тыловой госпиталь в Ессентуки, где раненый летчик находился до декабря. Там он услыхал в один из дней по радио, что ему присвоено звание Героя [310] Советского Союза. Потом, уже под Новый год, его перевезли в Краснодар, где он выздоравливал.
Искрин не терял надежды на возвращение в строй. В протезном научно-исследовательском институте ему сделали искусственную ногу. Научился ходить. В марте 1944 года его вызвали в Москву, в Кремль — заместитель Председателя Президиума Верховного Совета СССР вручил ему Золотую Звезду и орден Ленина. Окрыленный, Искрин разыскал Покрышкина, — дивизия была на отдыхе после ожесточенных боев за освобождение Крыма. Тот встретил его очень радушно, обещал взять к себе помощником командира полка по воздушно-стрелковой службе. Но осуществить этот замысел так и не удалось.
— Ну, это уже другая история, к тому же не очень веселая, — сказал мне Николай Михайлович. — Хотя жаловаться мне не на что. А зашел я к вам только за тем, что ежели вы когда-нибудь вернетесь к теме о воздушных боях под Кубанью, то показали бы, что даже в дни так называемого затишья, когда в сводках писали: «На фронте ничего существенного не произошло», мы не сидели сложа руки...
Охотно выполняю вашу просьбу, Николай Михайлович, и вношу ваше дополнение в книгу.
Много работы в эти майские дни 1943 года выпало на долю техников — они ремонтировали машины, готовя их к новым ожесточенным воздушным боям.
Гриша Чувашкин в ту пору получил приятный сюрприз. К нему подошел Покрышкин и сказал:
— Видал, новые машины пригнали? Будь здоров! Одну из них мы с тобой получаем. Заработали...
Знаменитый самолет «13», на котором Покрышкин начинал бои на Кубани, был еще цел. На нем Гриша аккуратно нарисовал уже семнадцать звезд в память о сбитых командиром гитлеровских самолетах. До сих пор [311] машина ни разу не была подбита и не терпела аварий. Трогательное содружество летчика и техника хранило ее, и она всегда была в готовности к вылету. Но теперь прибыли новые, еще лучшие самолеты, и один из них командование по справедливости передавало лучшему истребителю в полку.
Свою заслуженную боевую машину Покрышкин передал летчику Самсонову{30}, и тот еще долго воевал не ней. Только на рубеже реки Молочной, под Мелитополем, когда машина полностью израсходовала свои ресурсы, ее с почетом проводили в мастерские на капитальный ремонт. Так в полку уверовали, что число «13» действительно счастливое...
Новый мощный самолет пришелся по сердцу Покрышкину, и он, облетав его над аэродромом, решил дать ему боевое крещение в ближайшем воздушном сражении.
— А какой номер напишем на хвосте? — спросил Чувашкин.
Покрышкин задумался и сказал:
— Напиши «100». Хорошая, круглая цифра, а?
С переднего края вернулся генерал Борман. Нервы его были сильно измотаны, но он относился к себе еще требовательнее, чем к своим подчиненным, и не показывал своей усталости. Как всегда, он был полон самыми различными замыслами и идеями. Заглянув к начальнику политотдела, Борман сказал:
— Знаете, о чем я сейчас думаю? Вот мы с вами много говорили о подытоживании боевого опыта. Верно, опыт мы накопили немалый. Научились сшибать самолеты. Но мне хочется вот чего: чтобы летчики не просто [312] ловили в прицел самолет, как охотник ловит дичь, а чтобы они всегда помнили: в том самолете, за бронированной спинкой сидит фашист, представитель враждебного нам общественного строя. Надо, чтобы летчик в воздухе был коммунистом, большевиком, чтобы это было в крови у него...
Пройдясь по хате, он продолжал, стараясь сделать свою мысль понятнее:
— Вот мы часто употребляем слово «солдат». Неплохое слово, с традициями. Но мне, понимаете ли, хочется, чтобы люди помнили, постоянно чувствовали, что мы не просто солдаты, а солдаты Советской Армии, — он подчеркнул интонацией слово «Советской». — Я знаю прекрасно, что вы там по своей линии проводите собрания, беседы, доклады — текущий момент, международное положение и все такое прочее. Но, ей-же-ей, ваши докладчики и лекторы иногда умудряются все эти вопросы трактовать в каком-то чисто информационном, я бы сказал резче, — беспартийном плане! Я не начетчик и не ханжа и сам до смерти не люблю людей, которые к месту и не к месту читают длинные скучные проповеди и поучения. Но я хочу и, если хотите, требую, чтобы вы, политработники, в своих простых, повседневных разговорах с людьми, особенно с молодежью, чаще толковали о том, за что мы воюем и за что воюют фашисты, какой у нас строй и какой у них, чего хотят они и чего добиваемся мы. И главное — нажимайте на то, чтобы сами командиры полков, эскадрилий вели вот такую политическую работу со своим народом. Ведь они самые авторитетные для летчиков люди! Нажимайте, а я вас поддержу...
И Борман предложил провести собрание партийного актива дивизии, посвященное итогам наступательной операции и задачам партийной организации. Доклад на эту тему он делал сам, и летчики слушали его с огромным вниманием. Немного погодя он вместе с начальником политотдела [313] провел совещание командиров полков и их заместителей по политической части — о состоянии массовой воспитательной работы. Борман придавал огромное значение идейной закалке летчиков и непрестанно теребил командиров, заставляя их много работать над собой и воспитывать своих подчиненных.
Вдруг, как бы ненароком, он, собрав командиров полков, спрашивал их:
— Да, вы, конечно, читали повесть Кожевникова «Март — апрель»? Очень, очень полезная вещь — беллетристика: от нее мозги как-то светлеют! Вот возьмите наших классиков — Пушкина, Лермонтова, Толстого. Как будто бы речь идет о далеких-далеких от тебя временах. А потом подумаешь и увидишь, что их герои вот тут же, рядом с тобой... Захлопнешь прочитанную книгу, и как будто бы ты сразу богаче стал. Не правда ли, товарищ Васильев?
И Васильев, грузный, неповоротливый летчик, давно уже не державший книги в руках, ерзал на месте и говорил, конфузясь:
— Да, оно, конечно, классики — вещь полезная...
А комдив, делая вид, что не замечает этого смущения, продолжал:
— А какое развитие дает офицеру театр, музыка! Сейчас, конечно, нам с вами приходится довольствоваться патефоном и радио, но в мирное время я бы прямо-таки обязал бы каждого командира посещать театры и концерты...
И, отпустив командиров, генерал хитро подмигивал начальнику политотдела:
— Вот видишь, как их надо ловить? — И он грустно вздохнул: — Эх, до чего же беден духовный мир у некоторых наших офицеров! Я все понимаю: идет война, им не до учебы, академий они не кончали... Но ведь это наши же, черт возьми, советские люди! До войны небось и в театры ходили, и книги читали — ведь все кончали [314] десятилетку, изучали историю, литературу... Как же можно дичать? Нет, что ни говорите, а офицер обязан и на фронте дружить с книгой, интересоваться новостями искусства, одним словом — проявлять разносторонний интерес к жизни. Иначе он может опуститься духовно и морально, а тогда ему и как военному копейка цена... Партийная комиссия дивизии в эти дни рассматривала десятки заявлений о приеме в партию, поданных в разгаре боев. Сто пятьдесят шесть летчиков и техников стали уже коммунистами за время воздушного сражения на Кубани, и начальник политотдела радовался тому, что и теперь, как это было в 1942 году, люди идут в партию тем решительнее, чем сложнее и труднее боевая обстановка...
В один из этих, сравнительно тихих, дней Покрышкин вдруг пришел к генералу и попросил у него разрешение слетать к Марии, батальон которой стоял в трехстах километрах от Поповической.
Эта просьба была неожиданной для комдива. Покрышкин никогда не разговаривал с ним о личных своих делах и сам не терпел, когда кто-нибудь заводил с ним разговор на такую тему. Генерал понял, что уж если капитан решил обратиться к нему по такому вопросу, то ему действительно очень нужно лететь.
— Хорошо. Даю вам пять дней. Хватит?
— Вполне, — отрывисто сказал Покрышкин. — Разрешите идти?
— Счастливый путь! — сказал генерал и улыбнулся вслед своему любимцу.
Через четверть часа Покрышкин поднялся в воздух на связном самолете и ушел на север бреющим полетом.
В Н-ском батальоне аэродромного обслуживания были очень удивлены, когда над селом, где он располагался, прошел, чуть не касаясь колесами крыш, какой-то незнакомый [315] самолет. Он сделал горку, потом развернулся и снова прошел над селом, словно вызывая кого-то к себе. Пожилая сестра сказала в шутку Марии:
— Наверно, твой Саша пожаловал!..
Мария зарделась и вдруг, накинув косынку, со всех ног пустилась к аэродрому. Сердце подсказывало ей, что это именно так и есть, хотя Саша писал, что там у них идут жаркие бои, что он в самом пекле, что работе его конца-краю не видно. Она почему-то была спокойна за него — ей верилось, что с этим большим и сильным упрямцем никогда ничего не стрясется. Недаром там, у Каспия, Труд острил, что у Саши такой огромный запас воли, что ему в полете не нужно генератора — аккумуляторы могут заряжаться от него самого. Но ей было очень тоскливо без Саши, без его застенчивой улыбки, которая всегда так неожиданно освещала его чуточку сумрачное лицо, без его глаз, внимательных и острых, без его шуток, немного неуклюжих и грубоватых, но душевных. Она всегда мечтала, что Саша явится именно так неожиданно и внезапно. И вот — этот незнакомый самолет...
— Куда ты, Маша? Сапоги обуй, грязно!.. — кричала ей вслед сестра, а она, ничего не видя и не слыша, не разбирая дороги, по грязи и лужам, через выгон, через болото мчалась, как была, в легких тапочках и платьице к посадочной полосе аэродрома.
А самолет все кружил и кружил над полем, то снижаясь до бреющего полета, то вновь взвиваясь к небу. Наконец он приземлился, резко развернулся и побежал по полю, смешно подпрыгивая и размахивая широкими крыльями, прямо к Марии. Потом самолет остановился, винт перестал вращаться, и из кабины вылез он, Саша, самый дорогой на свете человек. Сбив на затылок шлем с задранным вверх ухом, он шел к ней навстречу, широко раскрыв руки. Мария бросилась к нему, они обнялись, потом Саша взял ее своими сильными руками за плечи, оглядел и тихо сказал: [316]
— Все такая же... Мария...
И вдруг испуганно спросил, глядя на ее ноги:
— Ты что? Ранена?
Она посмотрела вниз и сконфузилась: ноги были исхлестаны в кровь жесткой травой, когда она бежала через болото.
— Это осока... Ну, вон там, видишь?..
Мария показала рукой. Он понял и вдруг расхохотался:
— Сумасшедшая!
И, став на колени, начал вытирать ей ноги платком...
Покрышкин прожил в деревне три дня и не заметил их. Судьба порадовала его здесь еще одним событием: по радио был передан Указ о присвоении звания Героя Советского Союза летчикам, отличившимся в боях на Кубани. В этом списке были Крюков, Покрышкин и Речкалов.
Тем временем назрели новые события. Подготовка к прорыву «Голубой линии» была завершена, и двадцать шестого мая наши войска обрушили на нее свой удар в районе станиц Киевской и Молдаванской. Когда наши части, прорвав первую полосу обороны гитлеровцев, продвинулись на три — пять километров и уже вырисовывалась перспектива развития наступления, немецкое командование пустило в ход последнее средство, которым оно располагало: со всех аэродромов Крыма и Южной Украины были подняты бомбардировщики четвертого германского воздушного флота, и все они устремились сюда, на крошечный участок фронта, где кипела горячая битва.
Только за три часа во второй половине дня двадцать шестого мая здесь было отмечено свыше полутора тысяч самолетов противника! Истребители четвертой советской воздушной армии и зенитчики яростно отбивали небывалые [317] по силе атаки, но полностью отразить воздушное наступление гитлеровского воздушного флота им не удалось. Продвижение наших наземных войск замедлилось. Немецкие самолеты прорвались к нашим аэродромам. Был нанесен удар и по аэродрому гвардейцев Дзусова.
Для обеспечения этой операции немцы выделили наиболее опытных летчиков-истребителей. Они подкрались к Поповической на бреющем полете с востока и с ревом обрушились на самолеты, расставленные в капонирах. Навстречу им взлетел молодой летчик Виктор Чесноков{31}, но было уже поздно: немецкие самолеты начали штурмовку.
Почти сразу же загорелся самолет Труда — новая боевая машина из восьмерки Покрышкина. Увидев это, техник Кожевников{32}, забыв обо всем на свете, выскочил из щели и бросился к пылающей машине. Зажигательные пули ложились вокруг, и трава мгновенно вспыхивала и обугливалась. Но Кожевников все бежал и бежал напрямик, видя перед собой только красный кок самолета и жадные языки пламени на плоскостях. Вскочив с разбега в кабину, он запустил мотор, вырулил из капонира и зигзагами погнал горящий самолет по полю, силясь сбить пламя. Это не помогло, и задыхающийся в дыму, опаленный техник со слезами бессилия вынужден был оставить машину. Тотчас над ней встал столб пламени, начали рваться баки с горючим. Все было кончено...
Когда Труд прибежал к своей машине, от нее осталась лишь груда пепла и искалеченных кусков металла.
— Дурной знак, — сказал он угрюмо.
Друзья промолчали — суеверие Андрея всегда служило [318] объектом шуток, но на этот раз было не до смеха. И вот поди ж ты, случилось так, что хозяину погибшей машины назавтра же и впрямь серьезно не повезло. Кто знает, быть может, не повезло именно потому, что он этого сильно опасался. Но не будем забегать вперед...
Подлетая к своему аэродрому, Покрышкин сразу заметил, что передышка кончилась. Многих самолетов не было. Группа машин дежурила на взлетной полосе. В стороне суетились механики. У командного пункта, за столиком, на котором стоял репродуктор, дежурил бессменный слушатель всех воздушных боев, начальник связи Масленников.
Покрышкин поспешил к командиру полка. Тот обрадованно сказал ему.
— Как раз вовремя! Сегодня с рассвета воюем. На участке Киевская — Молдаванская наши пробивают «Голубую линию». Поставлена задача: прикрыть их с воздуха. Там сейчас такая мясорубка, какой давно уже не было.
— А где моя восьмерка? — быстро спросил Покрышкин.
— Часть летчиков в воздухе. Крюков повел четверть часа назад шестерку.
— В воздухе? Без меня?..
— Обстоятельства так сложились, — пожал плечами Исаев. — Держать людей в резерве мы не могли. А тут еще Труд остался без машины: ее «мессершмитты» сожгли. Пошел в воздух на другой...
Покрышкин поспешил к Масленникову:
— Ну что там?
— Дерутся, — негромко ответил тот. — Слушай!
Из репродуктора доносились отрывистые слова команд, выкрики, проклятия, слова одобрения. Покрышкин узнавал голоса Крюкова, Труда, Табаченко. Нелегко было разобраться, что происходит, но чувствовалось, что над полем боя идет жестокая борьба. [319]
— Уже несколько «худых» сбили, — сказал Масленников. — Труд одному хвост обрубил. В общем, дела...
Никогда еще Покрышкин не испытывал такого волнения, как в этот раз. Ему не терпелось дождаться возвращения своих товарищей, чтобы расспросить их, как прошел бой, и затем вместе с ними уйти в воздух. Наконец, на горизонте появились две точки, потом еще две и... одна. Кто же отстал? Машины сели. Не хватало истребителя номер тридцать восемь — машины Труда. Неужели вынужденная посадка? Оказалось худшее, что можно было предположить: Труда сбили.
Кровь бросилась в лицо Покрышкину, и он резко сказал:
— Эх, не могли уберечь!
Но уберечь Труда было нелегко.
Когда Крюков привел свою шестерку в район боя, над «Голубой линией» было уже много самолетов. На протяжении всего срока патрулирования шестерка гвардейцев непрерывно вела воздушные бои, разгоняя «мессершмиттов» и «фокке-вульфов». В разгар борьбы, когда один «мессершмитт» подкрался сзади к Крюкову, Труд стремительно атаковал его и очередью из пушки отбил ему хвост. Самолет стал беспорядочно падать. Немецкий летчик выпрыгнул с парашютом, пытался скрыться в лесу, но солдаты его схватили. А вскоре и сам Труд почувствовал резкий удар. Сразу же его машина перешла в пике.
Андрей взял ручку на себя. Самолет не слушался. Оказывается, «фокке-вульф», находившийся в восьмистах метрах от него, пустил очередь и случайным попаданием перебил тросы управления. Теперь самолет Труда, набирая скорость, шел к земле. Андрей попробовал управление триммером, покачал элеронами. Самолет чуть-чуть поднял нос. У Труда немного отлегло от сердца: авось, удастся дотянуть до дома! [320]
Но «мессершмитты», почуяв добычу, навалились на раненый самолет. Степанов с Чистовым{33}, двадцатилетним юношей, только что пришедшим в полк, и ведомый Труда, молодой летчик Тищенко по-братски прикрыли подбитую машину, отвлекая гитлеровцев на себя. Однако «мессершмиттов» было много, и один из них увязался все же за Трудом. Уравняв скорость с подбитым советским самолетом, он хладнокровно расстреливал его в упор — даст очередь, отойдет, посмотрит, снова подойдет и опять бьет.
Больше всего бесило Андрея сознание беспомощности. Пригнувшись за бронированной спинкой, он все внимание сосредоточил на управлении своим изуродованным самолетом, но тот с каждой минутой все хуже и хуже повиновался. Сначала «мессершмитт» искалечил плоскости, потом окончательно разбил руль поворота, пробил брешь в фюзеляже. Осколки влетели в кабину, и со звоном посыпались стекла приборов. Потянуло тошнотворной гарью, — языки пламени забегали по плоскости...
Андрей глянул вниз. Самолет все еще находился над территорией, занятой гитлеровцами, и он твердо решил: «Лучше сгорю, но прыгать не буду». А «мессершмитт» снова начинал атаку. Раздосадованный тем, что русский так долго не падает, фашист хотел дать еще одну очередь по горящей машине, как вдруг его собственный самолет окутался клубами дыма. Это Валя Степанов еще раз пришел на помощь горящему другу и расстрелял гитлеровца в упор.
На мгновение Степанов пристроился к Труду. Полуразбитый, охваченный огнем, с развевающимися лохмотьями обшивки, самолет Андрея качался и терял высоту. Только мотор оставался в полной исправности и гневно трубил над Кубанью. [321]
Наконец внизу мелькнула линия окопов, вторая, третья...
Наша территория! Труд отстегнул ремни и машинально схватился за кольцо парашюта, но прыгать было уже поздно: земля — в тридцати метрах. Пламя душило и жгло. Андрей закрыл глаза рукой, инстинктивно дернул ручку на себя, хотя управление уже совсем не повиновалось, и пылающая машина врезалась в землю.
Начальник штаба полка, выслушав рассказы летчиков, участвовавших в бою, дрогнувшей рукой записал в журнале боевых действий: «Смертью храбрых погиб лейтенант А. Труд». Но история Андрея на этом далеко не кончилась, хотя по всем законам логики он должен был погибнуть...
Очнулся Андрей в каком-то просторном помещении, среди людей в белых халатах. Хотя он и был чуточку суеверным, но в загробный мир не верил и сообразил, что находится в госпитале. Но как и откуда он сюда попал — не помнил.
Труд всегда смертельно опасался тяжелых ранений, и теперь первой мыслью было — целы ли руки и ноги? Вспомнил, как недавно летчик Искрин, у которого после ранения ампутировали ступню, сказал ему, когда он пришел его проведать: «Понимаешь, все время чувствую, будто болят отрезанные пальцы. И такое ощущение, что нога цела». Подумалось: «Значит, нельзя верить себе! Надо поднять руку и посмотреть». Поднять? А если вместо руки — обрубок? Андрея прошибла дрожь. «Нет, лучше подождать... А чего ждать? Уж лучше сразу», И, стиснув зубы, он резко выхватил из-под простыни правую руку. Рука была, как рука, — крепкая, мускулистая. От напряжения Андрей ослабел и снова потерял сознание. Потом опять пришел в себя, вспомнил о своих сомнениях и быстрым движением поднял левую руку. Но тут послышался чей-то ворчливый голос: [322]
— Осторожнее, молодой человек, это вам не танцевальная площадка...
Только теперь Андрей почувствовал, что лежит не на кровати, а на каком-то столе. Он хотел было запротестовать, потребовать, чтобы его положили на мягкую постель, как вдруг услышал странное поскрипывание у себя на голове и очень удивился этому. Что бы там могло быть? Только потом он узнал, что ему в это время сшивали разорванную кожу на лбу.
Сознание прояснялось постепенно. Андрей почувствовал, что глаза все время слипаются и что очень больно размыкать ресницы. Он потянулся к ним рукой, но стоявшая рядом какая-то женщина отдернула ее:
— Осторожнее, товарищ! У вас ожог первой степени. Хотите внести инфекцию?
Андрей покорно опустил руку.
Операция уже заканчивалась. Ловкие, искусные руки бинтовали голову. Тугая, холодная ткань стянула свежие швы, и Андрей почувствовал облегчение. Только теперь он вспомнил, что находился в кабине падающего на землю горящего самолета. Почему же он не погиб? Что произошло?..
Хирург вышел. Андрея отнесли в просторную палату, где лежали раненые, и он забылся тревожным сном. Сколько он спал — не помнит. А проснувшись, увидел: в углу сидит на корточках пожилой пехотинец с рыжеватыми прокуренными усами, в испачканной глиной шинели и грубых, покоробившихся от болотной воды башмаках с обмотками. Солдат клюет носом, на лице у него написана смертельная усталость, и видно, по всему, что он давно уже кого-то здесь дожидается.
— Браток, — сказал Андрей, с трудом шевеля губами. — Браток, ты откуда?
— Слава богу, товарищ командир. Очнулись! — оживился боец. — А я вас дожидаю...
Андрей недоуменно уставился на него своими большими [323] серыми глазами, резко выделявшимися среди белых бинтов.
— Я же вас сюда препроводил! Когда вы были сгоревши, то есть не вы, а машина ваша, то вас, извиняюсь, шарахнуло из машины и прямо в плавни. Ну, мы так тут рядом были, за вами в воду. А самолет тут же рвануло. Вытащили мы вас, на полуторку и сюда... Дозвольте вам награды ваши передать, а то как бы не затеряли тут. Я уж сколько раз приходил, все ждал, когда вы, значит, себя припомните.
И он вынул из кармана аккуратно завернутые в газету ордена, снятые бойцами с полусгоревшей гимнастерки Труда. Глаза Андрея увлажнились. А боец все топтался возле него, смущенно расправляя прокуренные усы. Улучив минутку, когда сестра отошла в дальний угол, он нагнулся к Андрею и, обдавая его жарким дыханием, прошептал:
— Может, не побрезгуете, товарищ офицер. Тут у нас старшину сегодня убило, а у него в баклажке спирту немного было. Ну, ребята и сказали, захвати для товарища летчика, может, жив останется, пусть за наше здоровье хлебнет.
Андрей протянул руку. Боец сунул ему флягу и, с наивной мужичьей хитростью заслоняя его от сестры, громко заговорил о чем-то постороннем. Андрей глотнул обжигающей губы жидкости, и сразу тепло побежало по жилам. Улыбнувшись бойцу, он откинул голову на жесткую подушку и забылся. Боец растерянно глянул на него, потом, увидев, что Андрей дышит, хитро подмигнул, завинтил флягу и, высоко поднимая одеревеневшие ноги, чтобы не стучать башмаками, зашагал на цыпочках к выходу...
Только тут заметила его сестра:
— А вы что тут до сих пор толчетесь? — строго спросила она.
Боец выпрямился, крутнул ус и отрапортовал: [324]
— По делу я, ордена товарищу герою доставил...
И бочком-бочком выскользнул из операционной.
А в районе Киевская — Молдаванская все кипело, бурлило, громыхало и сотрясалось. Казалось, все стихии земли вырвались на свободу, чтобы разгуляться на этом маленьком клочке земли.
Советская авиация делала все возможное, чтобы сорвать воздушное наступление превосходящих сил противника. Наши штурмовики и бомбардировщики атаковали аэродромы гитлеровцев. Истребители перехватывали немецкую авиацию, атакующую наземные войска, еще до подхода к линии фронта. Для этого они уходили патрулировать в тыл к гитлеровцам, на довольно значительную глубину...
Гвардейцы вместе со всеми истребителями четвертой воздушной армии работали крайне напряженно, делая по нескольку боевых вылетов в день. Многие воздушные бои приходилось проводить в условиях огромного неравенства сил. Особенно разительным был удивительный бой, проведенный двадцать девятого мая Покрышкиным. Когда ветераны полка рассказывали мне о нем осенью 1944 года в Мокшишуве, я не поверил, что такое возможно. Однако документы, с которыми меня познакомили в штабе дивизии, рассеяли сомнения. Невероятное оказалось реальностью: патруль Покрышкина выиграл бой с тремя группами гитлеровской бомбардировочной авиации!
В этот день он вылетел на прикрытие своих войск в район Киевской с четверкой самолетов. В паре с ним шел молодой, еще недостаточно опытный пилот Малин{34}. Во второй паре были Торбеев и Старчиков. Над полем боя лежали два яруса облаков — нижний стлался почти у земли, на высоте пятисот метров, второй поднимался [325] высоко. Покрышкин повел четверку между этими двумя ярусами, зная, что немцы любят скрытно подходить к цели, пользуясь именно такими облачными коридорами. Во время патрулирования Малин оторвался и потерял Покрышкина. Теперь в распоряжении капитана осталось всего три машины. И вдруг по радио он услышал взволнованный голос дежурного с поста радионаведения:
— Северо-западнее — две группы «Юнкерсов-88». Интервал между группами — одна минута. Юго-западнее — отряд «Хейнкелей-111». Верхний ярус — возможны «мессершмитты»...
Как и предполагал Покрышкин, немецкие бомбардировщики крались к полю боя, прячась между двумя слоями облаков. Гитлеровцы замышляли звездный налет — группы сходились с разных направлений.
Капитан слышал, как с пункта радионаведения срочно вызывали дежурные подразделения истребителей, находившиеся на аэродромах. Но пока они подоспеют, бомбардировщики уже сбросят свой смертоносный груз. Значит, надо во что бы то ни стало если не предотвратить боевой налет, то по крайней мере сбить фашистов с боевого курса и нанести им максимальный ущерб...
Что мог сделать Покрышкин, имея в своем распоряжении лишь три самолета? Казалось, он был бессилен предотвратить массированный бомбовый удар. Но Покрышкин не допускал мысли о том, чтобы фашисты смогли вот так, нахально, у него на глазах прийти и сбросить бомбы на нашу пехоту. И он скомандовал Старчикову:
— Прикройте! Иду в атаку...
Фашистские летчики были ошеломлены, увидев одинокий советский самолет, устремившийся им навстречу. Его вытянутый вперед алый кок был угрожающе нацелен на ведущего ближней группы — ее возглавлял тяжеловесный бомбардировщик Ю-88. У немецкого штурмана, сидевшего в широкой остекленной кабине, выдвинутой [326] далеко вперед, не выдержали нервы, и он нажал бомбосбрасыватель, хотя до цели было еще далеко. Летчик начал делать разворот, но было уже поздно — одинокий советский истребитель как молния сверкнул над ним и дал в упор короткую очередь.
Закачавшись, громоздкий «юнкере» рухнул на землю. А Покрышкин, скосив глаза влево, увидел совсем рядом тупой нос второго бомбардировщика, ощетинившийся пулеметами. Отвалив в сторону и пропустив его вперед, он развернулся и ударил сзади. «Юнкерсы» рассыпались, потеряли строй и, торопливо сбрасывая бомбы куда попало, начали нырять в облака. Их смертоносный удар пришелся по гитлеровской пехоте.
Теперь эта группа уже не представляла для Покрышкина интереса, и он с ходу врезался в строй второй волны бомбардировщиков. И эта группа начала рассыпаться еще до того, как Покрышкин полоснул огнем ведущего.
Бомбардировщик, подбитый очередью Покрышкина, бросился в сторону, чтобы скрыться под нижним слоем облаков. Покрышкин погнался было за ним, но вовремя сдержался и, круто развернувшись, оставил преследование: третья группа уже вышла на боевой курс, и первые бомбы посыпались на наши войска. Капитан с ходу, рискуя столкнуться, влетел в самую гущу немецкого строя и стал бить по бомбардировщикам.
Поспешно сбросив бомбы, и третья группа пустилась наутек. Привязавшись к одной паре «хейнкелей», Покрышкин упрямо и дерзко клевал правый самолет. Почему-то он долго не загорался. Пришлось сделать три атаки, пока наконец за мотором немецкого бомбардировщика потянулся дымный хвост. Он грузно накренился и нырнул в облако. Покрышкин тут же обрушился на второй самолет. Первой очередью он расстрелял стрелка, второй пробил крыло. Но тут у него кончились боеприпасы.
Покрышкин осмотрелся. Поспешно уходивших гитлеровцев [327] уже брали в клещи подоспевшие дежурные подразделения наших истребителей. Патруль выполнил свою обязанность. Но где Торбеев{35} и Старчиков? Их нигде не было видно. Только потом, уже на аэродроме, Покрышкин узнал, что они, прикрывая его, завязали бой, в ходе которого сбили один гитлеровский самолет, но и машина Старчикова была подбита, и потому им пришлось вернуться...
Один над полем боя и к тому же безоружный... А тут еще Покрышкин вдруг заметил, что в стороне метнулся еще один фашистский самолет. Его настигал какой-то «Яковлев». Но в тот самый момент, когда надо было атаковать гитлеровца, «Яковлев» отвалил и нырнул в облака. Это произошло, видимо, неспроста. Покрышкин оглянулся еще раз и увидел группу фашистских истребителей, стремительно приближавшуюся к полю боя. Встреча с ними не улыбалась безоружному Покрышкину, и он, бросившись в облако, пробил его и ушел к своему аэродрому.
Такие неистовые атаки советских летчиков, часто шедшие вразрез со всеми теоретическими расчетами и практическими нормами, угнетающе действовали на психику гитлеровского летного состава. Фашистская авиация несла всевозрастающие потери. Третьего июня, например, была брошена в атаку крупная группа в составе ста двадцати пяти фашистских бомбардировщиков под прикрытием десяти истребителей. Их встретили двадцать шесть советских истребителей. И что же? Неравный бой кончился тем, что восемнадцать гитлеровских самолетов были сбиты, а еще четыре повреждены. Остальные бомбардировщики рассеялись, беспорядочно сбрасывая бомбы куда попало. Еще один налет был сорван... Даже хваленая эскадра Геринга «Удет» оказалась бессильной против советских гвардейцев. [328]
Три месяца спустя, когда наши войска, продвинувшись далеко вперед, освободили Мариуполь, Покрышкину случилось остановиться в том самом доме, где квартировали раньше гитлеровские летчики, летавшие весной отсюда бомбить Кубань. Словоохотливая квартирная хозяйка рассказывала:
— Ну и давали ж им жару, видать, наши! Встанут утром, хмурые, злые — то им не так, да это не этак. Лают, как собаки, переругаются, пока соберутся. А потом нахлебаются винища и идут. Морды кислые-кислые — ровно им на виселицу. Улетит их много, а прилетает чуть не вдвое меньше. Тут уж санитары бегать начинают, машины заводят. А те, кому посчастливилось, соберутся и опять пьют. И как бы это узнать, кто их так хорошо крестил на Кубани? Век бы господа-бога молила!..
Покрышкин слушал, посмеивался и уклончиво говорил:
— Да, видать, там, на Кубани, толковые летчики были!..
Это новое, пожалуй, самое ожесточенное воздушное сражение продолжалось примерно десять дней. С двадцать шестого мая по седьмое июня было уничтожено триста пятнадцать фашистских самолетов — половина того, чем располагало командование германских военно-воздушных сил на Кубани перед началом операции. Наша авиация потеряла сто пятьдесят самолетов.
Прочно удержав господство в воздухе, советские летчики надежно прикрыли наземные войска, дали им возможность значительно улучшить свои позиции и создать плацдарм для решающих операций по очищению Тамани.
Военный совет Северо-Кавказского фронта так оценил итоги этой большой воздушной битвы:
«В результате воздушных сражений победа, бесспорно, [329] осталась на нашей стороне. Противник не добился своей цели. Наша авиация не только успешно противодействовала врагу, но одновременно вынудила немцев прекратить воздушные бои и убрать свою авиацию».
В разгаре этого сражения в гвардейский полк прибыло еще одно пополнение. Штурман полка майор Крюков привел из Тихорецкой целую эскадрилью только что изучивших новую материальную часть молодых пилотов. Это были бравые ребята из восемьдесят четвертого истребительного полка, имевшего короткую, но славную биографию: он был сформирован в трудные дни 1942 года из летчиков, еще не бывавших на войне. У них тогда отсутствовал боевой опыт, но то были дружные, воинственно настроенные, смелые, неунывающие люди. И они с воодушевлением ринулись в самое пекло битвы над Тереком.
Те, кому довелось провести сентябрь и октябрь на рубеже Терека, до конца дней своих сберегут память о суровых днях, когда густая, тяжелая пелена пыли и порохового дыма затягивала солнце, когда скалы крошились под ударами бомб, когда все вокруг гудело, тряслось, рассыпалось и гибло, и только упрямые, закопченные, полузасыпанные землей оглохшие люди в выгоревших гимнастерках и пилотках, прижавшись к горячим камням, вели упорный, многодневный бой. Их задачей было — не пропустить врага в глубь Кавказа.
Так же, как на севере, у Сталинграда, здесь мерили расстояния на метры, вели многодневные жестокие бои за какой-нибудь отдельный полуразбитый дом, за холм, изрытый снарядами, за усеянный камнями мертвый островок на дикой и бурной реке. Отсюда пошла слава двух братьев Остапенко, уничтоживших вдвоем из противотанкового ружья за два дня несколько танков. Тут наводила на фашистов ужас морская пехота, дравшаяся среди [330] скал и лесов с таким упорством и умением, словно под нею была стальная палуба родного корабля, а не предательски осыпавшийся щебень. И подразделения пограничников, брошенные на защиту Кавказа, сражались с тем невероятным упорством, которое неизменно озадачивало и пугало гитлеровцев.
В тесных ущельях, на узких горных тропах воевали плечом к плечу седобородые кубанские казаки с георгиевскими крестами, полученными еще за японскую войну, и смуглолицые юноши с бакинских нефтепромыслов, лезгины из аулов Осетии и шахтеры Зангезура, и газеты повторяли в эти дни слова клятвы, принесенной старейшими представителями народов Кавказа: «Как горные реки не потекут вспять, как прекрасное солнце не перестанет светить над нашей землей, так и черные тучи фашизма никогда не покроют наши Кавказские горы. Не бывать собаке Гитлеру хозяином над нашим Кавказом, над нашей Советской страной...»
Когда молодые пилоты восемьдесят четвертого авиационного полка влились в ряды защитников Кавказа, они очень быстро прониклись строгим сознанием ответственности за судьбу своей земли. И хотя им приходилось очень тяжко, никто из них никогда не жаловался на свою судьбу.
Летала молодежь все на тех же устарелых «чайках», на которых многие летчики начинали войну. В блиндажах, вырытых на берегу Терека, сложили грустную песенку:
«Чайка» смело пролетелаВ то время «чайки» были уже сняты с производства, и на заводах строились сотни и тысячи новейших самолетов, которые в будущих сражениях должны были разгромить немецкую авиацию. Уже тогда над седыми волнами [331] бурного Терека все чаще появлялись эскадрильи быстрых «Яковлевых», которых «мессершмитты» сторонились. Но «чайки» все еще оставались в строю, и летчики навсегда сохранили трогательную привязанность к ним: все ж таки целых два года вились «чайки» над полями битв, и тысячи подвигов совершили наши пилоты на них, проходя трудный путь начала войны.
Молодежь восемьдесят четвертого авиационного полка на «чайках» по нескольку раз в день ходила на штурмовку войск противника. Подвесив под крыльями по четыре маленькие бомбы и зарядив пулеметы, летчики уходили на бреющем полете навстречу ураганному зенитному огню. Верткие, маневренные машины чутко повиновались управлению, и летчики упрямо лавировали среди разрывов до тех пор, пока не заканчивали выполнение боевой задачи. Пехота из окопов с замиранием сердца наблюдала за ними.
— «Веселые ребята» пришли! — кричали в окопах.
И на обветренных, воспаленных лицах бойцов появлялись улыбки, когда безвестному водителю «чайки» удавалось хитрым маневром обмануть немецких зенитчиков, донести и сбросить свой груз на позиции противника. Когда же над полем боя появлялись «мессершмитты», со свистом рассекавшие воздух, «Веселые ребята» становились в круг и яростно, неистово оборонялись. Тогда еще не была разработана тактика действий парами, не соблюдались нынешние боевые порядки, и «Веселые ребята», крутясь густым клубком, подчас так и шли до самого аэродрома. А «мессершмитты» выли над ними, норовя клюнуть отставшего...
Когда наши войска, накопив силы, перешли в наступление и отбросили гитлеровцев к устью Кубани, «Веселые ребята» простились с «чайками». Их вывели из боя, и на широком зеленом поле у Тихорецкой они начали учиться летать на таких же скоростных самолетах, на каких в это время уже воевали Покрышкин и его друзья. [332]
Учителем «Веселых ребят» был Борис Глинка, искусный летчик из полка Дзусова, немного грузный, степенный украинец. Молодежь училась жадно и нетерпеливо, выпрашивая учебные полеты. За эти полгода в сердце у каждого накипела злоба на «мессершмиттов», охотившихся за «чайками», и каждому хотелось побыстрее рассчитаться с ними — люди видели, что новый самолет по своим данным превосходит гитлеровские машины.
И вот тридцать первого мая Пал Палыч Крюков привел в Поповическую эскадрилью молодежь, уже закончившую переучивание. Эту группу молодых летчиков передали гвардейцам как пополнение, и Покрышкину, который недавно был назначен заместителем командира полка, было поручено ввести ее в бой.
Поставив свои машины в капониры, молодые летчики пришли на командный пункт. Сразу узнав Покрышкина по портрету, опубликованному в армейской газете, они глядели на него во все глаза, вспоминая многие невероятные истории, связанные с именем этого человека. Они знали, что ему приходилось драться одному против нескольких десятков самолетов, что над Кубанью гитлеровцам еще ни разу не удалось не только сбить, но даже подбить его машину, хотя он летал в бой по нескольку раз в день. Говорили, что за всю войну Покрышкин ни разу не был ранен, хотя ему случалось бывать в самых крутых переплетах.
Крюков доложил командиру полка о прибытии пополнения, тот поздоровался с молодежью и сказал:
— Знакомьтесь — мой новый заместитель по воздушно-стрелковой службе, Герой Советского Союза капитан Покрышкин. Будете учиться летать по его системе.
Покрышкин внимательно оглядел летчиков. Он уже знал, что эти ребята бывали в боях и храбро дрались. У некоторых на груди были ордена, желтые и красные ленточки — память о ранениях. Взяв список, он начал читать: [333]
— Голубев Георгий Гордеевич!..{36}
— Я, — ответил худощавый, голубоглазый юноша с вьющимися каштановыми волосами, в гимнастерке с погонами старшего сержанта и орденом Красной Звезды.
— Где учился?
— В Ачинском аэроклубе и Ульяновской школе.
— А потом?
— Работал в летной школе на Кавказе инструктором.
— Давно на войне?
— С тридцатого ноября 1941 года.
Покрышкин внимательно поглядел на Голубева, словно прикидывал ему цену, и потом вызвал следующего:
— Цветков!{37}
— Я, — отозвался молоденький лейтенант, с легким полудетским пушком на подбородке.
— Давно в армии?
— С тридцать второго года.
— Ого! — недоуменно заметил Покрышкин. — С пеленок?
— Воспитанник части, — пояснил лейтенант.
— А на войне?
— С двадцать второго июня сорок первого года. Начал со Львова и вот...
— Так, — сказал Покрышкин, поставил карандашом птичку в записной книжечке и продолжал:
— Сухов Константин Васильевич!{38}
— Здесь! — солидно ответил невысокий, смуглый юноша в солдатской гимнастерке с полевыми погонами без всяких знаков различия. [334]
— Рядовой красноармеец? — удивленно поднял брови Покрышкин. — А вы как сюда попали?
Сухов начал объяснять. У него была длинная и сложная история. Еще мальчиком он, работая подручным в артели «Красный фотограф» в Новочеркасске, стал мечтать об авиации. Ему казалось неимоверно тоскливой и никому не нужной эта возня с полотняными декорациями, изображавшими лубочные дворцы, на фоне которых важный мастер фотографировал людей, целясь в них широким глазом большой деревянной камеры, это бесконечное полоскание стеклянных пластинок в растворах, пахнущих кислятиной, и он считал себя самым большим неудачником на свете. Как завидовал Сухов молоденьким курсантам в синих френчах с серебряной птицей на рукаве, которые снимались, подбоченившись и положив руку на пустую кобуру!
Когда ему исполнилось семнадцать лет, он, набравшись смелости, пошел в горком комсомола и там рассказал о своей незадачливой судьбе. Комсомольцы отнеслись к нему участливо и выхлопотали путевку в Ростовскую авиационную школу первоначального обучения. Оттуда, уже во время войны, его послали в Ейское училище морской авиации. Но не успел он окончить учебу, как фашисты приблизились к Кавказу, и училище пришлось эвакуировать. Часть курсантов выразили желание остаться в наземных войсках — уж больно тяжело складывалась военная обстановка, и руки сами тянулись к винтовке. Их приняли в свою семью кубанские казаки, которыми командовал генерал Кириченко. Летчикам пришлось пересесть с самолетов на коней, и Сухов стал автоматчиком ударного штурмового отряда.
С казаками он провоевал несколько месяцев в самую трудную пору обороны Кавказа, а потом его отпустили доучиваться. В запасном авиаполку Сухов в течение трех месяцев овладел «чайкой» и в марте 1943 года вступил в бой, так и не получив воинского звания. [335]
— Гм, — неуверенно сказал Покрышкин, выслушав эту историю. Ему нравилась настойчивость, с которой этот юноша добивался возможности стать летчиком, но он не был уверен в том, что Сухов успел овладеть знаниями в том объеме, какой необходим настоящему истребителю. — Имейте в виду, что вы попали не в обычный полк, а в гвардию, и требования у нас повышенные. Мы вас проверим, а потом решим, что из этого получится...
Сухов негромко, но убежденно сказал:
— Я именно об этом и прошу — проверьте меня!
Покрышкин промолчал, потом вызвал следующего:
— Клубов Александр Федорович!{39}
— Я, — четко откликнулся коренастый, подтянутый старший лейтенант лет двадцати пяти с орденами Красного Знамени и Отечественной войны. Он наверняка прошел большую и трудную школу. На лице у него Покрышкин увидел хорошо знакомую летчикам отметину — подобие белой маски, охватывающей щеки, губы и кончик носа. Загар тронул лишь часть лица, не задетую давним ожогом.
— Сколько вылетов? — спросил Покрышкин.
— Двести сорок, — отчеканил старший лейтенант, подняв на него глубоко сидящие под светлыми бровями зоркие светло-карие глаза.
— Результат?
— Сто пятьдесят успешных штурмовок, четыре сбитых самолета.
— Когда горел?
— Второго ноября над Владикавказом.
— Теперь здоров?
— Хоть сегодня в бой.
Покрышкин поставил птичку в своей записной книжке и перешел к следующему летчику. [336]
Так он поговорил со всеми. Беседа в общем удовлетворила его. Из этих молодых ребят можно было сделать хороших истребителей. Вот только один вызвал опасения у Покрышкина — щуплый, маленький сержант Березкин. Он отнюдь не производил впечатление военного человека. В восемьдесят четвертом полку Березкин летал на связном самолете У-2 и в боях не участвовал. Летчики звали его снисходительно Славиком, и это раздражало Покрышкина, привыкшего к четкой воинской субординации. Он едко заметил Крюкову, взявшему Березкина в полк:
— Придется вам, товарищ майор, открыть в полку школу для воспитания несовершеннолетних...
Все эти дни Покрышкин много летал и дрался в воздухе, сильно уставал, но занятия с молодыми летчиками вел регулярно. Начал он с того, что слетал с каждым по кругу и в зону пилотажа на двухместном учебно-тренировочном истребителе. Потом полетал с каждым из молодых поочередно в паре, приказывая им выполнять роль то ведомого, то ведущего.
Пуская учеников к себе в хвост, он показывал им свои приемы воздушного боя, заставляя строго и четко повторять все эволюции. Лучше всего удавалось это Клубову. Он управлял самолетом уверенно и сильно. Это понравилось Покрышкину, но он по своему обыкновению не высказал одобрения вслух и только отрезал коротко:
— Летать можешь. Скоро пойдешь со мной ведомым...
Остался доволен Покрышкин и результатами проверки младшего лейтенанта Трофимова{40}, молодого, но напористого и упрямого летчика, который до прихода в гвардейский полк провел семьдесят две штурмовки и тридцать два воздушных боя, сбил при этом один самолет [337] в индивидуальном бою, девять — в групповых, а тринадцать сжег на аэродромах противника, за что был награжден орденом Красного Знамени.
Неплохо работали в воздухе лейтенант Цветков и старший сержант Голубев. Они в точности, не запаздывая ни на мгновение, повторяли все маневры Покрышкина, нисколько не отрываясь от него. Правда, Голубев был, пожалуй, излишне педантичен. Сказывалось, что он долго работал инструктором и привык очень строго выполнять все, что положено по инструкции, а в бою подчас многое приходится делать совсем не так, как в школе. Но Покрышкину нравились острота рефлексов и внимательность старшего сержанта, и он решил, что из Голубева выйдет хороший ведомый.
А вот Березкин все-таки не понравился Покрышкину, хотя летал он очень старательно. Когда Покрышкин сел в заднюю кабину тренировочного истребителя, Славик повел самолет по всем правилам учебного полета — плавно, размеренно. Шарик скольжения все время стоял в центре, скорость выдерживалась безукоризненно, взлет и посадка были мягкие. Казалось, не к чему было придраться. Но Покрышкин, внимательно проследив за полетом, вдруг резко сказал Березкину, когда тот приземлился и вновь зарулил машину на взлетную полосу:
— Слазьте! Вы что — молоко возить собрались или воевать? Летаете, как школьник, а не как истребитель! Поняли? Походите пока по аэродрому, присмотритесь, как другие летают, а потом еще раз посмотрим...
Березкин чуть не расплакался от обиды. Лежа в траве рядом с Суховым, он долго рассказывал ему, как еще в восьмом классе, будучи хилым мальчишкой, мечтал стать летчиком, как завидовал другу, поступившему в аэроклуб, как стал заниматься спортом, чтобы укрепить мускулы, как наконец добился, чтобы и его приняли в аэроклуб, как стал пилотом. Славик был счастлив, когда после долгих мытарств самостоятельно вылетел на скоростном [338] истребителе, получил отличную оценку и попал в гвардейский полк. И вот теперь...
Сухов грубовато, по-мужски утешал Славика, доказывая ему, что еще не все потеряно. Ведь Покрышкин не поставил вопрос об откомандировании Березкина из полка. Значит, у него есть на Славика какие-то виды. Так? Значит, незачем падать духом, а надо налечь на учебу и отрешиться наконец от этой дамской манеры плавного пилотирования. Ведь истребитель в самом деле должен управлять машиной по-мужски! Березкин соглашался с этим, но все-таки очень трудно было свыкнуться с мыслью, что вот завтра-послезавтра все ребята уйдут в бой, а он будет слоняться, как гимназист, с книжкой по аэродрому и глазеть на самолеты.
Конечно, Покрышкин мог отнестись к Березкину не так строго. Но у него была своя точка зрения на воспитание людей — он сам вырос и пробил себе дорогу без посторонней помощи и был приверженцем той мысли, что каждый человек должен идти вперед вот так же самостоятельно и чем злее он будет, тем скорее добьется своего. Потому-то он так и обошелся с Березкиным. Зато теперь со стороны все время наблюдал за ним, чтобы вовремя подать руку помощи, если это потребуется.
Вводить в бой своих новых учеников Покрышкин не спешил. Он хотел всесторонне подготовить их к этому ответственному моменту в жизни летчика, и теперь, когда знал уже, как каждый из них ведет себя в воздухе, старался вооружить их знанием всех тех тактических приемов и навыков, которые обычно приносили ему успех в бою.
Улетая на задание, он оставлял ученикам свой уже порядком поистрепавшийся альбом и приказывал:
— Разберите вот эти фигуры и подготовьте вопросы. Через час двадцать минут продолжим занятия...
И точно, через час двадцать минут красноносая машина с цифрой «100» на хвосте заходила на посадку и [339] приземлялась у посадочного знака «Т». Гриша Чувашкин бежал ей навстречу, за ним спешили оружейники и мотористы. Покрышкин вылезал на крыло, сдвигал фуражку на затылок, вытирал лоб и говорил Грише:
— Нормально. Тяпнул «мессера»... Ты на всякий случай посмотри мотор. Понимаешь, пришлось во время атаки дать форсаж. Проверь свечи...
Потом он шел на командный пункт докладывать о результатах воздушного боя и возвращался к своим ученикам, лежавшим в душистой траве с раскрытым альбомом. Пока Чувашкин осматривал и готовил к новому бою самолет, Покрышкин, сидя среди молодых летчиков и покусывая стебелек пырея, подробно и обстоятельно рассказывал о том, как надо воевать на скоростном истребителе. Приводя бесчисленные примеры из своей практики, показывал отточенными плавными жестами, как хитрил и обманывал немецких летчиков, как ошеломлял их внезапными ударами, как изматывал их и подавлял психически.
Он знал, что молодой летчик в первых схватках часто теряется и иногда становится жертвой противника, и потому особенно настойчиво втолковывал ученикам оборонительные приемы воздушного боя — полупереворот, скольжение под трассу, горку с выходом в вираж, восходящую бочку, горку с полуиммельманом, постоянно напоминал, что гитлеровец в воздухе, как и на земле, — коварный, жестокий и сильный противник и что никогда, ни при каких обстоятельствах не следует его недооценивать.
— Если хочешь жить, — резко рубил он, — надо толково летать. Иначе убьют!
Он требовал, чтобы летчики постоянно овладевали искусством поиска, постоянно следили за воздухом и притом не только караулили хвост собственного самолета, но сами отыскивали врага, нанося ему затем неотразимый удар. [340]
Часто, заслышав отдаленный гул мотора, он вдруг резко обрывал беседу и начинал сыпать вопросами:
— Голубев! Где самолет? Березкин! Какой тип? Сухов? На какой высоте летит?
И плохо было тому, кто хоть на секунду задерживался с ответом! Покрышкин приучал молодежь всегда, постоянно и непрерывно наблюдать за воздухом, видеть и осматривать все, что происходит в небе даже тогда, когда мысль занята совсем другим. Сам он в совершенстве владел этим необходимым свойством истребителя и жестко требовал того же от всех.
Наконец Покрышкин решил, что настало время испробовать силы молодых летчиков над полем боя. Это было шестого июня, когда в районе Киевская — Молдаванская еще продолжалось жаркое сражение. Свой выбор он остановил на Клубове и Трофимове. Кроме них в свою шестерку он включил на этот раз еще одного молодого истребителя — двадцатилетнего юношу Николая Чистова, уже зарекомендовавшего себя как завзятого воздушного бойца.
Вылет был назначен на пять часов утра. За час до старта Покрышкин собрал шестерку на инструктаж. Он был сосредоточен, как-то особенно подтянут. Еще раз объяснив каждому его задачи при патрулировании, напомнил, как пары должны держать строй, как группа будет действовать при встрече с бомбардировщиками, если они придут без истребителей, как она будет вести бой, если бомбардировщиков будут прикрывать «мессершмитты» или «фокке-вульфы», как сложится бой при встрече с одними истребителями.
Он еще раз потребовал точнейшего соблюдения всех правил, категорически запретил болтать лишнее по радио, чтобы не мешать ему командовать боем, и сказал в заключение:
— Вы, Трофимов и Клубов, летите первыми из всей [341] вашей группы. Смотрите же, не подведите своих товарищей...
Солнце стояло еще совсем невысоко над горизонтом, когда шестерка советских истребителей поднялась в воздух. Сквозь бронированное стекло своей кабины Клубов отлично видел одетые зеленью поля и луга, горы, вставшие синей стеной на юге, бесконечные плавни в низовьях Кубани и широкое розовое море впереди, за которым в дымке рисовались контуры крымских берегов. Он невольно залюбовался этой картиной, но тут же поймал себя и мысленно ругнул: законы воздушного боя строго запрещают отвлекаться от того, что непосредственно связано с выполнением боевой задачи.
В районе Киевской шел бой. Бурные всплески пыли шапками накрывали изорванные обстрелом траншеи. Струи трассирующих пуль перекрещивались в воздухе. Вдруг снизу потянулись цепочки малиновых шариков — это била трассирующими снарядами немецкая малокалиберная зенитная артиллерия. Снаряды не доставали до самолетов — Покрышкин увел их на большую высоту, и теперь шестерка маневрировала над полем боя.
Клубов был обстрелянным летчиком, но теперь, когда в его руках находилась мощная скоростная машина и он парил над землей с необыкновенной легкостью, его охватывало какое-то новое чувство. Ему не терпелось встретиться с «мессершмиттом», чтобы побыстрее испробовать свою машину в бою, но противник, как назло, не появлялся в воздухе. Покрышкин же, осторожный и неторопливый учитель, был доволен тем, что противника в воздухе нет, — для первого раза будет неплохо, если молодые летчики осмотрятся в районе боевых действий и освоятся с непривычной обстановкой. Конечно, Клубов и Трофимов — бывалые истребители, и все-таки даже им очень нужен вот такой «холостой» вылет, чтобы они увереннее себя чувствовали в новой машине.
Клубов и Трофимов вели самолеты хорошо. Только [342] Клубов — видимо от непривычки к скоростной машине — несколько раз то выскакивал вперед, то отставал, часто передвигая сектор газа. Когда срок патрулирования истек и самолеты приземлились, Покрышкин собрал летчиков и не преминул заметить:
— Летали нормально. Только вот вы, Клубов, чего ради болтаетесь взад-вперед? Смотрите, чтобы этого больше не было. Самолет в паре должен идти, как влитый. Понятно?..
В один из этих дней Покрышкин полетел на связном самолете в двести девятнадцатую бомбардировочную авиационную дивизию, которая базировалась неподалеку. Дело было простое, будничное: недавно истребители сопровождали наших бомбардировщиков, налетели «мессершмитты», завязался бой. Покрышкин сбил немецкий самолет, и вот теперь надо было получить справку, подтверждающую это, — во всяком деле требуется учет...
Перед обратным полетом Александр зашел в столовую перекусить. Офицер, сидевший за столом напротив, показался ему знакомым, да и тот уж больно внимательно поглядывал на Покрышкина. И вдруг вспомнилось: черт возьми, да ведь это же Пыжиков{41} из Новосибирска, соученик по фабзавучу, старый приятель!..
— Чижик-пыжик!.. Ты-то как, чертушка, попал в авиацию? — удивился Покрышкин. — Ведь ты больше насчет политики интересовался!
— А я здесь помощником начальника политотдела по комсомолу...
— Ну, тогда понятно...
Старые друзья вышли из столовой, улеглись под широким крылом бомбардировщика и долго толковали, вспоминая давние времена. Им было по пятнадцать лет, когда они поступили в фабзавуч будущего Сибсельмаша. [343] Завода еще не было, да не было, строго говоря, и самого фабзавуча. Все еще только строилось, Был пустырь возле станции Кривощеково, которая находилась в семи километрах от города, были бараки, были котлованы. Ребят послали туда с новосибирской биржи труда — вызвали всех безработных подростков и направили учиться. Фабзайчат, как их тогда называли, было много — около двух тысяч.
В классе Пыжиков и Покрышкин сидели рядом. Обоих определили в группу слесарей. Первые работы: пластинки, угольники, плоскогубцы. Покрышкин быстро выдвинулся — его изделия сразу отдали на выставку. У Пыжикова дела шли хуже, но он тянулся за приятелем. Тринадцать наиболее способных парней перевели в группу будущих лекальщиков, туда попали оба друга, но Пыжиков сразу понял, что ему за Покрышкиным не угнаться, — тот начал уже заниматься изобретательством. Мастер говорил, что у Александра золотые руки.
Приятели часто вместе ходили в библиотеку, но книги брали разные: Покрышкин все больше технические, а Пыжиков политические. Уроки готовили вместе. Покрышкин помогал своему другу по математике, а Пыжиков ему — по политграмоте. Начали издавать ежедневную стенную газету «За кадры». Пыжикова вскоре избрали членом комсомольского комитета, так и пошел он действовать по общественной линии. Учился на рабфаке без отрыва от производства, потом пошел в институт и вот теперь — политработник...
Глядя на бравого широкоплечего капитана с Золотой Звездой и орденами на выгоревшей гимнастерке, Пыжиков с радостью отмечал про себя, как далеко вперед ушел его друг. Он уже не раз читал в армейской газете о храбром истребителе Покрышкине и часто думал: «А вдруг это — Сашка-инженер?..» Так оно и оказалось — это был тот самый пытливый паренек из Новосибирска, ходивший когда-то в заштопанной косоворотке с вечно [344] засученными рукавами, стареньких брюках и сбитых ботинках: ведь семья у Покрышкиных была большая, и жилось ой как трудно...
Так вот и встретились неожиданно старые друзья — каких только встреч на войне не бывает! А несколько месяцев спустя Пыжикова перевели на политработу в шестнадцатый истребительный полк, и с тех пор до самого конца войны они воевали с Покрышкиным вместе...
Во второй декаде июня напряжение воздушной обстановки на Кубани резко снизилось. Свои разбитые и потрепанные авиационные части гитлеровцы начали понемногу оттягивать, переформировывать и приводить в порядок, готовя их к новому сражению в районе Курской дуги. Здесь, на Кубани, вражеская авиация потеряла более тысячи ста самолетов, причем погибли лучшие, наиболее опытные летчики. Только в апреле и мае над Кубанью прошло более половины воздушных боев, какие за это время только были на всем советско-германском фронте. И вот результат: превосходство в авиации уже переходило на сторону советских вооруженных сил. Общие потери гитлеровской авиации на советско-германском фронте с апреля по июнь исчислялись огромной цифрой в три тысячи семьсот самолетов...
Отказавшись от попыток завоевать господство в воздухе на Кубани, гитлеровцы делали теперь ставку на крепость своих отлитых из бетона дотов. В район «Голубой линии» подошли две гренадерские пехотные немецкие дивизии, одна танковая и еще одна пехотная дивизия.
Семнадцатого июня у летчиков двести шестнадцатой истребительной авиадивизии был большой торжественный день: приказом народного комиссара обороны дивизия была преобразована в гвардейскую. К гвардейскому званию она была представлена еще первого мая, и в [345] реляции уже тогда значились полные глубокого значения цифры:
«С двадцать второго мая 1942 года (дата сформирования дивизии) по первое мая 1943 года летчики дивизии сделали двенадцать тысяч восемьсот восемьдесят боевых вылетов, проведя тринадцать тысяч двести двадцать два часа в воздухе. Ударами с воздуха уничтожено и повреждено двести шесть танков и бронемашин, три тысячи семьсот девяносто восемь автомобилей, шестьдесят бензоцистерн, семьдесят восемь орудий и минометов, девятнадцать складов с боеприпасами, тысяча триста девяносто две зенитные точки. Разбиты семь переправ. Уничтожено свыше пятнадцати тысяч фашистских солдат и офицеров. Проведено триста шестьдесят шесть воздушных боев, в ходе которых сбито триста двадцать пять самолетов противника. На аэродромах уничтожено пятьдесят восемь вражеских самолетов...»
В мае эти цифры значительно возросли: было уничтожено еще сто сорок пять гитлеровских самолетов и подбито шестьдесят. Дивизия накопила огромный боевой опыт. Ее летчики обрели широкую известность, и вся центральная печать пестрила их именами. Особенно широкую популярность приобрели Борис и Дмитрий Глинки, Приказчиков, Покрышкин. Стал выдвигаться Андрей Труд, который сбил за это время одиннадцать немецких машин.
Андрей вернулся в строй в июне. Лечение прошло удачно: на лице у него почти не осталось следов от ожогов. Он был все такой же — веселый, неугомонный. Рассказывал новые анекдоты, слышанные в Ессентуках, поддразнивал приятелей. Глядя на него, трудно было представить себе, что совсем недавно он пережил трагедию. Молодым летчикам Андрей сразу пришелся по сердцу...
Генерал Борман уже был выдвинут на новую работу, и на смену ему, как и предполагалось, пришел подполковник [346] Дзусов. С нового места службы Борман прислал своим бывшим сослуживцам и подчиненным коротенькую, но выразительную телеграмму: «Браво, гвардейцы! Теперь заработайте орден на знамя части».
Пользуясь передышкой, Дзусов организовал упорную, кропотливую учебу. Покрышкин, которому восьмого июня присвоили звание майора, был занят обобщением и пропагандой накопленного в полку опыта. На боевые задания ему приходилось летать реже. Но всякий раз он брал с собою в воздух то одного, то другого из своих молодых воспитанников.
Четырнадцатого июня пришел черед Цветкова, Трофимова и Голубева. Ранним утром Покрышкин повел их в составе своей восьмерки в район Темрюка, чтобы прикрыть наших штурмовиков, атаковавших вражеские позиции. В таких случаях встречи с истребителями противника почти гарантированы, и потому Покрышкин на этот раз особенно тщательно проинструктировал своих учеников. Он категорически запретил им отрываться и приказал внимательно следить за каждым его маневром, чтобы на практике учиться атаковывать врага. Своим ведомым Покрышкин избрал Николая Чистова.
Над Темрюком восьмерка набрала высоту в четыре тысячи метров. День был ясный, и летчики отчетливо видели не только весь Таманский полуостров, но и Новороссийск, и Керчь, и юго-восточный берег Крыма. Противника на этой высоте Покрышкин не обнаружил и, приказав капитану Лукьянову, который вел пару прикрытия, остаться на высоте, сам с молодыми спикировал на две тысячи метров.
Внимательно глядя в сторону солнца, он заметил отдаленные зенитные разрывы. Значит, где-то близко враг! Майор удвоил внимание и вскоре различил пару «мессершмиттов». Гитлеровцы искали советских штурмовиков и не заметили истребителей. Отлично! Такая ситуация [347] вполне устраивала майора: можно было преподать ученикам неплохой урок.
Пропустив «мессершмиттов» ниже себя в стороне, он сказал по радио: «Внимание!» — и бросился на врага сверху сзади. Молодые летчики не отставали. Покрышкин подошел к гитлеровцам вплотную и в упор расстрелял ведомого. Эта атака восхитила Голубева — он впервые видел такой дерзкий и мастерский удар.
Заметив, наконец, опасность, ведущий немецкий истребитель рванулся в сторону и сделал переворот, Чистов погнался за ним, но от сильного волнения не смог как следует прицелиться, и гитлеровец ушел из-под удара. Сконфуженный, Чистов вернулся в строй ни с чем.
Собрав свою восьмерку, Покрышкин продолжал ходить над полем боя, выискивая новую добычу. Противник не заставил себя долго ждать: вскоре летчики увидели на высоте двух тысяч метров четверку «мессершмиттов», стремительно шедших курсом девяносто севернее станции Анастасиевки. За ними прошмыгнула пара «фокке-вульфов». Куда они?
Приглядевшись, Голубев обнаружил внизу группу советских штурмовиков Ил-2, которых летчики звали «горбатыми». Восьмерка для того и вылетела, чтобы прикрыть штурмовиков. Значит, надо немедленно доложить майору, что фашисты атакуют «горбатых» и... Но пока Голубев мысленно рассуждал, Покрышкин уже принял решение и скомандовал по радио:
— Следите. Атакую!
И он резко развернул свой самолет в хвост немецкому ведущему. Чистов четко повторил маневр. Цветков и Голубев ринулись за ними. Гитлеровцы, обнаружив, что их атакуют советские истребители, тут же бросили штурмовиков и повернули на запад. Покрышкин устремился в погоню. Расстояние быстро сокращалось — советские истребители обладали преимуществом в высоте и теперь, постепенно снижаясь, набирали скорость. [348]
Один из гитлеровцев попытался прикрыть отход ведущего. Тогда Покрышкин круто развернулся на него. Тот, увидев прямо перед собой острый нос советской машины, бросился вправо, разворачиваясь под большим углом и невольно подставляя под обстрел всю несущую площадь. Покрышкин неторопливо прицелился и дал очередь со ста метров. Этого оказалось достаточно — «мессершмитт» клюнул носом, задымился и врезался в землю.
А ведущий самолет, которого так тщетно пытался спасти сбитый Покрышкиным гитлеровец, стал добычей капитана Лукьянова{42}, который ходил на тысячу метров выше, немного в стороне, и отлично видел сверху весь ход боя. И как только Покрышкин начал драку с ведомым истребителем, Лукьянов спикировал на ведущего. Тот опять ринулся вниз, прижимаясь к самой земле. Лукьянов последовал за ним и уже на бреющем полете расстрелял в упор. Немецкий истребитель воткнулся в землю...
Голубев от восхищения чуть не подпрыгнул в кабине. Он чувствовал себя счастливым человеком — велика честь попасть в полк, где летчики дерутся так классно! На мгновение у него мелькнула мысль: а может быть, этот бой не обычный, а нечто из ряда вон выходящее? Могло же ему попросту повезти! Вот, наверное, на земле будет торжество...
Но когда самолеты сели и летчики, заглушив моторы, вышли из кабин, Покрышкин обратился к ним самым обычным строгим тоном, словно они вернулись из заурядного тренировочного полета:
— Голубев! Расскажите по порядку все, что вы видели. [349]
И начался подробнейший разбор полета. Покрышкину важно было установить, как молодые летчики восприняли бой, насколько остра их реакция, как они поняли его маневры. Результатами он остался доволен; когда летчики уже расходились, вдруг сказал Голубеву:
— Вот что. Будете летать со мной ведомым. Понятно? — И потом добавил: — Имейте в виду, раньше со мной летал другой Голубев. Старшина. Расспросите летчиков. Они вам расскажут, что это был за человек. Но летать со мной трудно. И опасно. Того Голубева немцы сбили. Понятно? Так что подумайте. Неволить не буду...
Он говорил, как всегда, отрывисто, грубоватым баском, искоса наблюдая за старшим сержантом: не струсит ли? Голубев упрямо тряхнул курчавой головой:
— Волков бояться, в лес не ходить!..
Лицо Покрышкина посветлело. Он протянул руку Голубеву и сказал:
— Сразу видно сибирского охотника! Мы ведь, кажется, почти земляки?
— Так точно, я из Ачинска.
— И в Новосибирске бывали?
— В тридцать четвертом году ездил на слет авиамоделистов.
— Вот как? И что же?
— Третье место по фюзеляжным моделям.
— Неплохо, — одобрительно сказал Покрышкин. — Когда-то я и сам занимался этим делом. Там же, и Новосибирске. Только было это года на три-четыре раньше.
Майор на мгновение задумался. Но время было дорого, и он немного суховато оборвал разговор.
— В общем, ясно. Доложите комэску, что я беру вас своим ведомым...
Голубев поделился своей новостью с друзьями. Поздравляя его, они от души радовались, и только Березкин оставался хмурым: его все еще не пускали в бой. Покрышкин поручил ему важную, но будничную работу — [350] перегонять новые самолеты с тыловых баз на аэродром полка, и он в минуты дурного настроения с горечью говаривал, что, видно, такова уж его судьба — быть воздушным извозчиком на войне.
Все же Березкин, будучи от природы упрямым и настойчивым человеком, продолжал добиваться своего. Он постоянно толкался среди опытных летчиков, надоедая им своими вопросами, внимательно слушал рассказы пилотов, только что вернувшихся с задания, что-то записывал при этом, часами сидел над учебниками, часто ходил к техникам, ремонтировавшим самолеты, и подолгу глядел, как они копаются в моторах.
А Покрышкин не выпускал Славика из поля зрения. «Он еще будет истребителем, только не надо торопиться», — сказал он однажды начальнику штаба полка, когда тот, раздумывая над списками личного состава, спросил, стоит ли держать на аэродроме человека, который не летает в бой.
Теперь, когда воздушные схватки над Кубанью завязывались все реже, у летчиков было больше свободного времени. Каждый день Покрышкин заставлял своих учеников проводить воображаемые воздушные бои. С моделями самолетов в руках они то кружились на месте, то поднимались, то приседали, стараясь перехитрить друг друга и словчить так, чтобы вывести свою модель в хвост модели «противника». Увлекаясь, они иногда горячились, и тогда Покрышкин останавливал их, сам брал модель и красивым, почти неуловимым движением руки выводил ее в самое выгодное положение. Крохотный самолетик словно парил в воздухе, как хозяин воображаемого поля боя.
Потом Покрышкин заставлял учеников в сотый раз чертить схемы воздушных маневров и требовал, чтобы каждый умел толково, точно и кратко их объяснить. Некоторые [351] летчики еще не владели лаконичной и четкой военной речью, и это сердило Покрышкина: он не терпел штатской рыхлости.
— Учитесь говорить, — требовал он. — Развивайте дар речи. Понятно? Я не требую, чтобы вы были краснобаями и говорили цветисто. Но летчик обязан четко и ясно излагать свои мысли. Доклад военного человека — зеркало его души и характера. Кто мямлит, заикается на земле, тот и в воздухе будет мешкать. А если замешкаешься в воздухе, через три секунды ты — мешок мяса с костями.
И еще он требовал, чтобы летчики больше читали. Сам Покрышкин с детства сберег привычку — в любой обстановке, хоть час, хоть полчаса в день уделять книге. Некоторых удивляло, когда они вдруг после третьего или четвертого вылета заставали Покрышкина где-нибудь в укромном уголке аэродрома над томиком Толстого или Бальзака.
Книги он ухитрялся добывать всюду — в любом полуразрушенном селе отыскивал остатки какой-нибудь библиотеки, либо чудом сохранившуюся этажерку с книгами в доме неведомого книголюба, либо груду старых журналов на чердаке школы.
— У Покрышкина нюх на чтиво, — добродушно говорил Труд, не питавший особого влечения к книге, но уважавший привычки своего учителя и друга. — Он идет по улице и чует, где литература лежит...
Однажды Покрышкин принес молодым летчикам изодранный томик стихов Есенина и сказал:
— Стихи тоже нужны летчику. Советскому летчику, — подчеркнул он. — Есенина в свое время ругали. И правильно, по-моему, ругали — у него много заупокойного. Но как любил он Россию! Вот почитайте... Это надо понять! Стихи помогают драться. И вовсе не обязательно, чтобы поэты писали про то, как стреляют пушки и как пикируют самолеты. А вот вы прочтите про березки, про [352] солнце, про жеребенка на лугу, про русскую деревню и сразу злее станете. Это и надо нам сейчас. Правильно?..
Чем ближе знакомились молодые летчики с Покрышкиным, тем интереснее становился им этот майор в выгоревшей солдатской гимнастерке с Золотой Звездой и орденами на груди и в потрепанной фуражке, смятой блином. На первый взгляд, как-то не вязались его суровость и нетерпимость с любовью к книге, к стихам, его суховатый, подчеркнуто официальный тон при разговоре с подчиненными с пристрастием к простонародным забавам, когда он вдруг начинал возиться и бороться с кем-либо из летчиков. Но эта кажущаяся противоречивость только подчеркивала цельность и широту его натуры.
Покрышкин рисковал многим, вылетая на задание с молодыми летчиками. Но он предвидел, что скоро временное затишье кончится и опять начнутся жаркие бои. Тогда от полка потребуется полное напряжение всех сил, и молодые летчики должны будут занять постоянное место в строю. Следовательно, их надо ввести в строй как можно быстрее, и Покрышкин теперь комплектовал свои четверки, шестерки и восьмерки почти исключительно из молодых летчиков, ворчливо заявляя ветеранам полка:
— Обождете! Дайте молодым подраться...
В эти дни он ввел в строй даже Сухова и Березкина{43}. Юные друзья пока ничем особенным себя не проявили, но и не оскандалились; Покрышкин был доволен и этим.
На Кубани стояла жаркая безветренная погода. По вечерам в небе играли долгие золотые зори. Крупные капли росы садились на молодых, твердых, как камень, завязях груш и яблок в осиротевших садах, укрывших густой темно-зеленой листвой свои раны. На заброшенных, [353] дичающих полях Тамани тянулись к небу, споря с сорняками, наливающиеся соками колосья — истомившаяся по хозяину земля дала жизнь опавшим зернам неубранного прошлогоднего урожая. Из плавней по ночам доносился извечный нестройный гомон — самозабвенно верещали лягушки, скрипели дергачи.
Тучи злых мошек и комаров с тонким звоном вились над неглубокими мокрыми окопами, вырытыми в топкой земле. И загорелые бойцы ругали последними словами Гитлера, по вине которого им приходится в такое прекрасное время года лежать вот здесь, в грязи. Единственным их утешением было то, что немцев, судя по всему, комары донимали еще сильнее: фашистские части теперь были сброшены в низины, и лишь небольшой кусок Тамани оставался у них в руках. Как дикие кабаны, гитлеровцы возились в зарослях камыша, заросшие, грязные, распухшие от комариных укусов.
Война здесь все чаще начинала приобретать характер охоты. Воевали на лодках с пулеметами и гранатами, воевали, путешествуя вброд, по пояс в воде и иле. Каждый островок и каждая коса, каждая полоска сухой земли были взяты на учет, пронумерованы и записаны, и за них дрались не на жизнь, а на смерть.
А боевая работа авиации на Кубани сокращалась: в июне вся дивизия провела лишь тридцать два воздушных боя, в июле — тридцать. Самолеты гвардейцев стояли на широком зеленом поле у станицы с длинным старинным именем Старонижнестеблиевская, раскинувшейся у самых ворот Тамани. Покрышкин отдавал себе отчет в том, что это затишье закономерно; центр тяжести военных событий неизбежно должен был переместиться на другие фронты, имеющие больше возможностей для маневра крупных сил танков и пехоты.
Затянувшаяся передышка была ему не по душе, и он чувствовал себя выбитым из колеи. Трудно было жить спокойной жизнью, когда летать приходится раз в неделю. [354] Воздушный противник в небе почти не показывался. За два месяца Покрышкин сбил лишь четыре самолета, и то его называли счастливцем: Крюкову и Труду за это время и вовсе не удалось наказать ни одного гитлеровца.
В один из этих дней Покрышкин прочел в газете тревожную сводку:
«С утра пятого июля наши войска на орловско-курском и белгородском направлениях вели упорные бои с перешедшими в наступление крупными силами пехоты и танков противника, поддержанных большим количеством авиации. Все атаки противника отбиты с большими для него потерями и лишь в отдельных местах небольшим отрядам немцев удалось незначительно вклиниться в нашу оборону.
По предварительным данным, наши войска на орловско-курском и белгородском направлениях за день боев подбили и уничтожили пятьсот восемьдесят шесть немецких танков, в воздушных боях и зенитной артиллерией сбито двести три самолета противника.
Бои продолжаются».
Покрышкин нервно скомкал газету. Ему вспомнились жаркие дни прошлогоднего лета, шахтерские поселки — Варваровка, Смелый, Шмидт... Вспомнились бесконечные колонны запыленных танков с крестами на башнях, которые ползли по степи, подминая пшеницу... Вспомнились горящие заводы Донбасса...
Что же будет сейчас? Покрышкин понимал, чувствовал, знал, что лето сорок второго года не должно повториться — соотношение сил стало иным. Теперь у нас даже такие молодые пилоты, как Березкин, отлично разбираются и в аэронавигации и в тактике, умеют пользоваться радио, хорошо стреляют. И самолеты у нас такие, о каких и не мечтали год назад. Да и количество техники сейчас небывалое. Это наглядно показали бои на Кубани. Гитлеровцы же определенно стали слабее...
И все-таки вот эта сводка, переданная с поля боя, [355] опять сулила очень трудные, кровавые и долгие бои. Судя по количеству уничтоженных немецких танков и самолетов, на Курской дуге началось сражение небывалого размаха. Вот туда бы попасть! А вместо этого приходится сидеть здесь и караулить каких-то паршивых, болотных фашистов...
Вести из-под Белгорода и Орла будоражили нервы не только Покрышкину, но и другим летчикам. По всему чувствовалось, что напряжение битвы растет. Две гигантские армии сошлись вплотную, сцепились и гнули, ломали друг друга, до предела напрягая свои силы. В газетах замелькали незнакомые слова: «тигр», «пантера», «фердинанд» — это были названия новых немецких танков и самоходных орудий. Чувствовалось, что гитлеровцы долго и основательно готовились к этой операции, придумав всякие технические и психологические новинки, чтобы еще раз попытать счастье в наступлении. Но с каждым днем росла уверенность, что на этот раз они сломают себе шею. Прошла уже неделя — а летчики хорошо знали, что самое страшное в таких боях именно первая неделя! — но Курская дуга, туго натянутая, как лук, сохраняла на картах военных действий свои очертания. Стало ясно: наступление противника проваливается, хотя там, под Обоянью, еще идут бои и сотни танков, сходясь на поле боя, коверкают землю огнем и гусеницами.
И сразу по всему огромному фронту, от моря и до моря, словно ветром, пронесло простые солдатские словечки: «Теперь наш черед!» Никто не объявлял, что Советская Армия начнет свое большое наступление летом, никто не говорил о том, как сложатся военные действия в августе, но всеобщая уверенность в том, что фашистов вот-вот погонят на запад, и притом на широком фронте, крепла час от часу.
Покрышкин как-то поздно вечером подслушал разговор двух мотористов, возившихся без перерыва почти сутки у самолета. Один из них, степенный, неторопливый [356] мастеровой лет сорока пяти, начавший свою военную службу еще под Бельцами, серьезно и убежденно доказывал своему приятелю, недавно пришедшему в часть, что уже вышел приказ — идти в наступление и брать Донбасс, Киев и Одессу, что только по соображениям военной тайны об этом приказе пока не говорят, но что верным людям из старослужащих эта тайна доверена.
Молодой сомневался: виданное ли это дело — наступать летом? Летом гитлеровцы наступают, наше дело — зимнее, когда фашист становится хлипким и дух его убывает. Пожилой моторист горячился и стоял на своем, объясняя, что командование не может больше терпеть, чтобы фашисты жрали украинское сало и убивали наших людей. Вот командование и постановило: душа, мол, народная горит, и стыд великий будет всем нам, если мы не погоним фашистов уже сейчас. Вот, мол, вам приказ, передайте его нашим верным солдатам — и в добрый час, ни пуха ни пера.
Подумав, молодой моторист сказал:
— Ну, раз такое дело, давай я факел свяжу. Придется нам до утра поработать.
— А ты думал как? — с оттенком превосходства сказал пожилой. — Так бы я и дал тебе, салаге, на перине нежиться, когда мы в наступление идем!..
Покрышкин невольно улыбнулся и тихонько отошел, чтобы не смутить собеседников. Он думал о том, какую великую силу имеет человеческая душа и какое огромное дело делают безыскусные солдатские сказы, в которых желанное воплощается в реальное и которые вот так, передавая из уст в уста, лучше всяких официальных лекций и докладов воодушевляют бойцов!..
Тридцать первого июля дивизия получила боевой приказ — перебазироваться в Донбасс. И сразу все поняли: это и есть начало того большого наступления — до самого Берлина.
В их жизни открывалась новая глава. [357]