Самое трудное
Покрышкину были очень рады в полку: все меньше оставалось в строю летчиков, сражавшихся с первого дня войны, и те, кто принял на себя первый немецкий удар, теперь были как бы родные друг другу люди. Хотя война длилась всего четыре месяца, таких звали уже ветеранами: день шел за год в эту трудную пору. Многие уже находились в госпиталях, многие сложили головы на дальнем пути от Прута к Дону. Вот и теперь Сашу ждала еще одна горькая весть...
— А где же Кузьма Егорыч? — спросил он, когда кончились крепкие и грубоватые объятия, выкрики, похлопывание по плечам, — все эти неуклюжие знаки внимания, которыми обычно знаменуется встреча людей, связанных хорошей мужской дружбой. — Кузьма Егорыч где?..
И сразу же люди насупились, примолкли, и Покрышкин все понял, вспомнив, как переменился Селиверстов с того дня, когда он похоронил в далекой теперь Фрунзовке их общего друга Дьяченко. Кузьма не находил себе места на земле; когда же он поднимался в воздух, его самолет сразу узнавали по особой стремительности и дерзости маневра. Он бросался без оглядки на любую группу немецких самолетов, не задумываясь над соотношением [148] сил, и дрался с ними со столь неистовой, ошеломляющей и подчас просто безрассудной яростью, что даже Валя Фигичев, его ближайший друг и такой же бесстрашный боец, недоуменно пожимал плечами.
Уже сто пятьдесят боевых вылетов сделал Селиверстов, шестьдесят воздушных боев провел, сбил одиннадцать самолетов — по тем временам это был огромный счет. Первым в полку он заслужил звание Героя Советского Союза. Иногда друзья говорили ему: «Не психуй! Побереги себя хоть немного». На это Кузьма Егорыч сухо и едко отвечал: «А Дьяченко берегся? Ну вот...» И в очередном бою он опять устремлялся в самую гущу немецких самолетов, не заботясь нисколько о том, прикрывает ли кто-нибудь хвост его самолета...
И вот пятнадцатого октября Селиверстов вылетел в полет, которому суждено было стать его последним полетом. Он искал старшего лейтенанта Ивачева и сержанта Деньгуба, которые накануне пропали без вести. Ивачев был другом Кузьмы Егорыча. Этот тридцатилетний летчик, спокойный и умный татарин, по праву считался одним из лучших истребителей. Особую популярность в полку он приобрел после памятного дня двадцать третьего июля, когда девятка «мигов» трижды прорывалась сквозь ураганный зенитный огонь к аэродрому в Бельцах, расстреливая в упор немецкие самолеты, стоявшие на земле. Тогда, после гибели Соколова, учителя Покрышкина, он возглавил группу и блестяще завершил начатую операцию. Сержант Деньгуб, приятель Андрея Труда, еще совсем молодой пилот, шел ведомым у Ивачева. Они должны были произвести разведку и вот — не вернулись...
— Найду, — хмуро сказал Кузьма Егорыч, — хоть след их разыщу!..
И он ушел в полет. Ушел один, ушел на стареньком курносом «ишаке» — все «миги» были в те дни в ремонте. Ушел и тоже не вернулся. Только на другой день в [149] полк позвонили из пехотной части и рассказали, что произошло. Над передним краем четверка «мессершмиттов» насела на две советских истребителя устарелой конструкции. В этот момент на горизонте появился И-16. С ревом он пронесся над землей и стал набирать высоту, спеша на выручку товарищам по оружию.
Немцев было больше, а самолеты их по качеству значительно превосходили машины советских летчиков. Эта геройская, но безнадежная схватка продолжалась долгих двадцать минут, и пехотинцы с замиранием сердца следили за ней, с болью сознавая свое бессилие чем-либо помочь нашим истребителям. Они видели, как самолет И-16 сбил «мессершмитт», потом вступил в бой с тремя другими, прикрывая отход двух наших стареньких самолетов. И тут на малой высоте у И-16 вдруг заглох мотор — как потом выяснилось, у него кончилось горючее. Прыгать с парашютом с такой высоты было нельзя. Оставалось одно: немедленно приземлиться. Три немецких истребителя в упор расстреляли И-16 и его пилота.
Бойцы бросились к самолету. Из документов мертвого летчика пехотинцы узнали, что это был Кузьма Егорович Селиверстов. Командир пятьдесят пятого авиационного полка, узнав о его гибели, примчался на своей эмке на передний край, бережно положил на сиденье мертвого комэска и привез его в Султан-Салы.
— Он похоронен здесь, у церкви, — глухо сказал Фигичев Саше, — ровно двести метров строго на северо-восток... Если немцы и сюда прорвутся, — они сровняют могилу. А нам над нею после войны — памятник ставить. Ну и вот... Засекли ориентир...{10} [150]
Покрышкин тяжелой, медленной походкой побрел к церкви. У невысокого свежего холмика, аккуратно обложенного порыжевшим дерном, стояла скамеечка, сколоченная из грубых, неструганых досок. Грузно опустившись на нее, Саша машинально поправил повязку на лбу и долго-долго задумчиво глядел воспаленным глазом на этот холмик.
Над станцией свистел холодный, октябрьский ветер. Грязные, клочковатые космы низких облаков цепляли за крест колокольни. Чешуйчатая рябь покрывала широкие мутные лужи — опоенная дождями донская земля не принимала больше влаги, и люди, как благодеяния, ждали морозов, которые сковали бы наконец раскисшие дороги. Было серо, холодно, мрачно.
Но Саша, казалось, всего этого не замечал. Он сидел, сгорбившись, сняв шлем, и ветер трепал его темно-русые мягкие волосы. У него не было своего постоянного угла — полк и общество сослуживцев замыкали его тесный мир. Может быть, именно поэтому так больно было сознавать, что друзей за эти страшные четыре месяца почти не осталось. Нет больше Атрашкевича, нет Соколова, нет Дьяченко, а теперь вот нет и Селиверстова. Только Фигичев один остался в живых из той веселой и шумной, дружной компании, в обществе которой он так любил бывать в Бельцах, хотя, сказать по правде, сам не был большим весельчаком.
Что будет дальше? Как сложится жизнь в этой дьявольской, необыкновенной войне, совсем не похожей на все то, что представляли когда-то Саша и его друзья, фантазируя о будущих воздушных сражениях? Ясно одно: война будет еще долгой, очень долгой. Конечно, кончится она тем, что фашистов погонят прочь, — в этом Саша был твердо убежден — иначе не стоило бы жить. Но впереди еще самое трудное: надо найти в себе силы и. выдержку для такой затяжной борьбы, надо выработать в себе умение хладнокровно, без потери самообладания, [151] принимать вот такие утраты, как эта, может быть, даже иногда сохранять вид каменного, бесчувственного человека, что бы ни творилось у тебя в душе. Не давать себе никакой поблажки, не жалеть себя, всегда и везде держать себя в железных рукавицах...
И еще: надо, чтобы молодежь быстрее входила в общую семью. Ведь именно ей придется вести решающие бои — летчиков старшего поколения к той поре останется в строю немного: война!.. Саша, вообще говоря, трудно сходился с людьми. Но теперь надо было преодолеть в себе эту проклятую застенчивость и нелюдимость. Что из того, что вот этот Андрей Труд на целых восемь лет моложе его? Конечно, пока что он все еще остается учеником, и у них мало общих интересов и забот. Но кому, как не Покрышкину, Фигичеву, учить натаскивать эту молодежь? И разве каких-нибудь несколько лет назад сам Покрышкин не был таким же зеленым юнцом в авиации, хотя лет ему было больше, чем Труду?.. Сегодня это сержанты, а завтра, быть может, они опередят и тебя самого. Нельзя, ни в коем случае нельзя делить полковую семью на старших и младших...
И долго еще сидел Саша над могилой своего друга, как бы совещаясь и советуясь с ним. А вечером он пришел к командиру полка и попросил: «Пока нет активной боевой работы, прикрепите меня к сержантам, хочу кое-чему их еще подучить...» Майор Иванов охотно согласился. Учителем для молодежи Покрышкин мог стать неплохим.
— Возьмите УТИ и перебирайтесь с молодежью в Зерноград, — сказал командир, — там в мастерских ремонтируют для нас одиннадцать «мигов». Девять из них перегоните сюда, а пару оставьте себе — будете выпускать на них сержантов...
Лет за десять до начала войны Зерноград приобрел огромную славу не только в СССР, но и за границей, — [152] здесь, в широких степях Задонья, была создана первая в мире гигантская «фабрика зерна». Советские люди на практике осуществляли идею создания мощных механизированных зерновых хозяйств. Тогда-то здесь, в степи, и вырос этот поселок — с ремонтными мастерскими совхоза, с научно-исследовательскими лабораториями, просторными общежитиями и клубами. Покрышкин не раз видел Зерноград на снимках, в журналах, на экране кино, мечтал побывать в нем, но, конечно, ему и в голову не приходило, что когда-нибудь придется воевать в этих местах.
Теперь в Зернограде разместились работники полевых авиационных мастерских, перебравшиеся сюда из-под Мариуполя. На рыжем, щетинистом и колючем поле был разбит аэродром. Еще неделю назад им пользовалась авиационная школа; теперь он переходил в ведение Покрышкина. В поселке было пустынно и как-то неприятно — совхоз эвакуировался, многие дома опустели, и от этого запустения как-то нехорошо становилось на душе.
Стояла пасмурная, туманная погода. Но Покрышкин знал, что время не терпит, и потому, невзирая на плохую видимость, упрямо возил своих учеников на двухместном учебно-тренировочном истребителе, приучая их к скоростной посадке. Он никогда не работал инструктором, и преподавательского опыта у него не было. Но он так подробно и обстоятельно рассказывал сержантам об особенностях полета на скоростном истребителе, так наглядно показывал им, как надо управлять машиной, что Труд, Никитин и другие ученики его быстро входили в курс дела, и уже через несколько дней Саша рискнул доверить Труду «миг».
Андрей волновался перед первым вылетом, но делал беззаботный и даже несколько небрежный вид: он всеми силами старался показать своим сверстникам, что после памятных боевых вылетов у Днепра ему теперь все нипочем. Это коробило Покрышкина, и он, отзывая Труда [153] в сторонку, частенько поругивал его, но в глубина души Саша чувствовал, что из этого паренька будет толк, — он прекрасно видел землю, остро реагировал на каждое, чуть заметное отклонение машины, управлял ею решительно и властно.
Выпуская Труда в первый самостоятельный полет, Покрышкин строго сказал:
— Взлет и посадка нормально, высота по кругу — сто пятьдесят метров. Выше не лезь — влипнешь в облака. Шасси не убирай. Ясно? И чтобы никаких фокусов... Пошел!
Андрей кивнул головой, закрыл фонарь и дал газ. «Миг» побежал все быстрее, поднимая хвост. Ударившись раза два колесами о землю, что заставило Покрышкина поморщиться, Андрей оторвал самолет от земли и стал набирать высоту. Глядя опытным глазом на «миг», Покрышкин видел, какая внутренняя борьба идет сейчас в душе Андрея: ему нестерпимо хочется сейчас уйти вверх горкой, чтобы попробовать силу мотора, а заодно блеснуть перед приятелями техникой пилотирования. Вот уже нос машины чуть-чуть полез кверху. Но тут же Труд гасит подъем, он знает, что щегольство не приведет к добру: как бы этот строгий дьявол Покрышкин не отстранил от полетов.
Саша улыбается: он представляет, какую горестную гримасу состроил сейчас Труд, сидя в своей кабине. Разворот... Самолет идет под самым облаком, сеющим унылый и холодный дождик. Саша мрачнеет: зальет козырек — плохо будет на посадке. А Труда, видимо, так и подмывает нырнуть на мгновение в облако. Самолет чуть качнулся... Но нет, опять все нормально.
Близится посадка. Теперь Покрышкин — весь внимание. Тяжелый «миг» быстро проваливается к земле. «Подтяни, подтяни же!» — шепчет Саша, словно Труд может услышать его. Труд вовремя спохватывается и дает газ. Так... Покрышкин облегченно вздыхает, но тут же [154] снова хмурится: Труд разогнал самолет, и теперь ему придется садиться на повышенной скорости. «Миг» летит уже по горизонтали, над самой землей, его несет, несет, словно он внезапно потерял вес. «Определенно промажет!» — ворчит Покрышкин. Хорошо еще, что впереди такое же чистое поле и нет никаких ям и канав.
Труд определенно не хочет уйти на второй круг. Это злит Покрышкина. Хорошо еще, что в эти последние мгновения. Труд действует умело — он грамотно сажает самолет, терпеливо выждав, пока погаснет скорость, и вот уже «миг», чуть-чуть опустив хвост, чиркает сразу тремя точками о землю и катится по полю. Глаза у Покрышкина зажигаются огоньком, и Данила Никитин, неразлучный друг Андрея, украдкой наблюдавший за старшим лейтенантом, готов биться об заклад, что он сейчас похвалит Труда.
Но Покрышкин неторопливо подходит к подрулившему самолету с каменным жестким лицом, ждет, пока Труд доложит о полете, и строго говорит:
— Слабак! — эта уничтожающая оценка, произведенная Покрышкиным от слова «слабо», всегда приводит учеников в уныние: человек, получивший ее, обычно отстранялся от полетов. — Слабак, — повторяет он, — разве так рассчитывают? Это же «миг», а не «чайка», — сколько раз это надо вам повторять? И потом интересуюсь: для чего выкладывают «Т» на аэродроме? Специально для того, чтобы садиться в километре от него?..
Покрасневший, унылый Труд что-то бормочет, стараясь оправдаться. Ему уже ясно, что сегодня он позорно провалился и... Но тут Покрышкин вдруг говорит:
— Давай еще раз...
И неожиданная улыбка появляется у него на губах. Не так-то легко войти в роль строгого инструктора, черт побери, а как истребителю ему все-таки понравилась смелая, уверенная и четкая посадка Труда, хотя и за [155] чертой аэродрома. Спохватившись, Покрышкин снова хмурится и добавляет:
— Только смотри — расчет! Иначе — худо будет...
Так в трудах, волнениях и хлопотах прошли две недели. Жизнь шла размеренно, буднично, и однажды, вдруг оглянувшись на прожитое, Покрышкин с едкой иронией заметил про себя, что так, чего доброго, он может незаметно для самого себя войти в роль штатного инструктора летной школы. И тут же взглянув на себя со стороны, — он это обычно делал для самокритики, — Саша с удовлетворением отметил: здоров, спокоен, несколько беспечен, а в общем — опять может воевать. Повязку он уже снял — раны затянулись, глаз видел хорошо.
Теперь Саша чаще летал в полк. Он прекрасно понимал — вот-вот затишье кончится, и немцы возобновят наступление. Полк стоял в эти дни в Новошахтинске, маленьком горняцком городке. Новых самолетов он не получил, но зато удалось за эти дни починить, подлатать, привести в порядок старые машины. Люди были готовы к бою. Даже сержанты, которых Покрышкин с утра до вечера муштровал в Зернограде, теперь чувствовали себя уверенно. Каждый из них совершил уже по двенадцать самостоятельных полетов на «миге», и командир полка был доволен расторопностью старшего лейтенанта: ведь в его распоряжении были всего две старенькие машины, и погода к тому же стояла нелетная.
Вечером шестого ноября молодежь по обыкновению собралась к Покрышкину; шел обычный долгий сумеречный разговор о полетах, о разных случаях из летной жизни, о смешных приключениях.
Сержанты любили эти длинные вечера — собравшись у печурки, они садились теснее и уговаривали старшего лейтенанта рассказать что-нибудь интересное. Покрышкин — неважный рассказчик, но повидать и узнать он успел в жизни многое, и рассказать было о чем. Темы для бесед он выбирал самые неожиданные: то говорил [156] о приемах бокса и о том, как ловко ему удалось девять лет назад нокаутировать одного навязчивого мальчишку в Новосибирске, то толковал, как в 1939 году он ездил из Качи в Севастополь и осматривал панораму, то вдруг начинал рассказывать, какое удивительное и страшное ущелье имеется за Хостой, где ему когда-то довелось отдыхать. Сержанты жадно слушали, теребили командира, требуя новых и новых подробностей.
И вдруг в разгаре беседы Никитин{11} тяжело вздохнул и сказал:
— А все-таки свинство, что у нас нет приемника. Живем, как в лесу: ни радио, ни газет. Вот бы сейчас Москву послушать, а?..
Люди сразу притихли, поняв, о чем подумал Даня: как же можно было забыть, что сегодня шестое ноября? Хорошо тем, кто в полку: у них ведь мощный радиоприемник. Что-то сейчас происходит в Москве?
— Наверно, бомбят, сволочи! — с сердцем сказал Труд, и все поняли, о чем идет речь: конечно, немцы обязательно постараются испортить праздник москвичам бомбежкой...
— Ну, положим, это не такое простое дело сейчас — бомбить Москву, — возразил Покрышкин. — Им дешевле обошлось бы прямо на земле, еще до взлета, жечь свои «юнкерсы». Но праздник Москве сейчас, конечно, не в праздник...
Он вспомнил затемненные улицы столицы, безлюдные тротуары, мешки с песком в витринах, вспышки зенитных разрывов в небе, и беспокойное чувство овладело им — тяжко было вспоминать всякий раз, что немцы у ворот Москвы. Что-то сейчас, в этот вечер, творится там? А тут еще загалдели сержанты, наперебой вспоминая, кто как встречал праздник в прошлом году, где какие были вечера, как прекрасно были иллюминированы города, какие [157] балы устраивались на площадях, на каких пирушках кто гулял...
— Хватит! — сказал вдруг резко Покрышкин. — С вами в самом деле в детство здесь впадешь. Надо было хоть с мастерскими связаться, что ли. Наверняка у них праздничный вечер был. А мы тут... Как медвежата в берлоге, как дикари, честное слово! Объявляю на завтра торжественный вечер. Ясно?..
И он тут же приказал технику приготовить на утро УТИ к полету, решив слетать с утра пораньше в полк посоветоваться, — ему приходилось многое делать в жизни, но в роли организатора торжественного вечера он выступал в первый раз.
Утром, как назло, сел промозглый туман. Его едкие, тяжелые белесые волны без конца плыли над летным полем, сырость пронизывала до костей, и даже меховой комбинезон не спасал от холода. Лететь в такую погоду было явно неблагоразумно. Но упрямство Покрышкина взяло верх, и он взлетел. С трудом добравшись до Новошахтинска, Саша кое-как разыскал в густой мгле посадочную полосу и сел. Поеживаясь, отряхивая снятым шлемом осевшие на комбинезоне капли влаги и стуча бурками, Покрышкин вошел в помещение командного пункта. И сразу же к нему бросился с умоляющим лицом начальник связи.
— Ради бога... — прошептал он. — Тс-с-с!..
И он указал пальцем на приемник. Саша поднял глаза и увидел, что в помещении полно людей, жадно прислушивавшихся к какому-то неровному, глухому шуму, напоминавшему рокот далекого прибоя, — этот шум доносился из репродуктора. Он присел рядом с Крюковым и тоже стал слушать.
Вдруг чей-то голос явственно сказал:
— Слово для доклада о двадцать четвертой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции предоставляется товарищу Сталину... [158]
Крюков жарко зашептал на ухо Саше:
— Это запись на пленке... Заседание, оказывается, вчера вечером было... А сегодня на Красной площади был парад...
— Парад? На Красной площади? — изумился Покрышкин.
— Ну да... Парад!
Но в это время в репродукторе задребезжал звонок, и все зашикали на Крюкова и Покрышкина. Крюков осекся. После секундной паузы послышался голос докладчика...
Глядя в репродуктор, Покрышкин слушал жадно, напряженно, досадуя на атмосферные помехи. Он даже покраснел от волнения и как-то весь взъерошился. Все это было так неожиданно и так радостно: и то, что состоялось торжественное заседание в честь годовщины Октября в Москве, хотя фронт у самых ее стен, и то, что даже традиционный парад на Красной площади тоже состоялся назло всем чертям. Стало легче дышать, на душе стало теплее: Москва держится, Москва борется, Москва еще покажет себя! Значит, все будет в порядке, как бы тяжело ни было теперь...
Сталин анализировал события минувших четырех месяцев, таких сложных и тяжких. Как и третьего июля, он предупреждал, что впереди — трудная борьба против сильного и коварного противника, располагающего временным превосходством. Гитлеровцев Сталин назвал захватчиками. Он привел цитаты из их собственных грязных и наглых писаний и с гневным сарказмом заключил:
— И эти люди, лишенные совести и чести, люди с моралью животных имеют наглость призывать к уничтожению великой русской нации, нации Плеханова и Ленина, Белинского и Чернышевского, Пушкина и Толстого, Глинки и Чайковского, Горького и Чехова, Сеченова и Павлова, Репина и Сурикова, Суворова и Кутузова!.. [159]
Покрышкин невольно выпрямился при этих, доходящих до глубины души словах. А Сталин продолжал:
— Немецкие захватчики хотят иметь истребительную войну с народами СССР. Что же, они ее получат.
В далеком зале все зашумело, загремело, — слышался плеск аплодисментов, и кто-то, по-видимому, находившийся неподалеку от микрофона, низким простуженным басом приговаривал: «Правильно! Правильно!..» Когда же снова воцарилась тишина, прозвучали слова, которым было суждено стать одним из самых популярных лозунгов в нашей стране на все время войны:
— Смерть немецким оккупантам!
Девятого ноября полк перелетел в станицу Новозолотовскую, широко раскинувшуюся на берегу Дона там, где в него впадает Северский Донец, — затишье кончилось, и битва за Ростов и Дон возобновилась с новой силой. В этот же день в Новозолотовскую перебрались из Зернограда и сержанты во главе со своим учителем Покрышкиным: теперь каждая машина была на счету, и надо было вернуть в строй оба «мига», на которых они учились летать. Один из этих самолетов Покрышкин привел сам, второй доверил Труду. Андрей был очень польщен этим, но вскоре его радость опять сменилась унынием: машин в полку становилось все меньше, и на боевые задания теперь летали лишь самые опытные летчики, а Труду, как и остальным сержантам, по-прежнему приходилось оставаться на земле.
Работу истребителей сильно затрудняли морозы и вьюги. Особенно тяжело доставалось техникам: изношенные, много раз бывавшие в боях самолеты часто выходили из строя, и их приходилось без конца чинить, работая на ветру, под открытым небом. Летать же надо было каждый день: полк теперь нес разведывательную [160] службу, и сведения, которые собирали летчики, были крайне необходимы командованию.
Чаще всего на старт выруливал теперь бурый, весь заплатанный «миг» с большой единицей на хвосте. Эту машину обслуживал техник Вахненко{12} — усталый, измученный бессонницей человек, про которого говорили, что по упорству он — ровня Покрышкину. «Единицу», как звали в просторечии его «миг», Вахненко принял еще тогда, когда Саша и его друзья пригнали из Москвы новые самолеты. В те дни на «единице» летал пилот Морозов. Потом, в разгаре битвы за Таврию, в моторе сломалась шестеренка. Немцы стремительно продвигались вперед. Полк отходил на восток. Как быть с самолетом? Вахненко прицепил его к грузовику и повез в Геническ, рассчитывая там найти запасную деталь. В Геническе поиски его не увенчались успехом. Немцы были уже близко. Ходили слухи, что пути на восток уже перерезаны. Вахненко все же потащил свой самолет дальше — в Володарку. Здесь удалось наконец разыскать нужную ему шестеренку, «миг» ожил, и Покрышкин перегнал его в Астраханку. Это было как нельзя кстати — машин в полку не хватало, и теперь на «единице» летали по очереди Фигичев, Барышников и Паскеев.
К сожалению, вскоре мотор опять сдал. Упрямый Вахненко снова стал искать, где бы отремонтировать его. Так со своим самолетом он протащился через все Приазовье, терпя всяческие мытарства и не раз подвергаясь опасности быть отрезанным от своих — он побывал в Обрыве, в Таганроге, в Ростове, в Злодейской и наконец в Аксае разыскал-таки новый мотор. Сейчас самолет был совершенно исправен, и летчики готовы были на руках носить вечно замасленного, грязного, обмороженного техника, оказавшего им неоценимую услугу. [161]
Оставался в строю и «миг» с голубой цифрой «пять» на хвосте. Голубую пятерку обслуживал Гриша Чувашкин{13} — тот самый техник, который когда-то провожал Покрышкина в полет к Запорожью. Этот «миг» был из той же партии, что и «единица». Он так же часто требовал ремонта, и Гриша после каждого полета долго возился у машины, проклиная войну и стылый металл, прихватывавший пальцы.
Летать приходилось в любую погоду. В снегопаде и тумане исчезал горизонт, занесенная снегом земля казалась мертвой белой пустыней, и ориентироваться на местности было чрезвычайно трудно. Машины обледеневали. И все-таки Крюков, Фигичев, Покрышкин продолжали делать свое ответственное и трудное дело. Воздушная разведка учила их точности, настойчивости и терпению.
Обстановка на фронте оставалась сложной. Перегруппировавшись и пополнившись, армии генералов Шведлера и Клейста яростно штурмовали нашу оборону, силясь завершить завоевание Донецкого угольного бассейна и завладеть Ростовом, — Шведлер и Клейст рассчитывали разместить там свои войска на зимние квартиры.
Все атаки противника с запада и со стороны Новошахтинска потерпели неудачу. Тогда Клейст, выбрав новое, более удобное по условиям местности направление, бросил на Ростов свою первую танковую армию. Танки прорвались к городу. Защитники Ростова упорно продолжали борьбу на улицах, встречая атакующие танки огнем пушек и противотанковых ружей. Но войска Клейста располагали огромным численным перевесом, и им удалось, потеряв пятьдесят пять танков и несколько тысяч солдат и офицеров, овладеть Ростовом. Это произошло двадцать первого ноября. [162]
Гитлеровцы поспешили широко разрекламировать свой успех. Однако очень скоро им пришлось пожалеть об этом: общая обстановка на Южном фронте складывалась уже не в пользу Клейста и Шведлера.
Еще до того как фашистские танки ворвались в Ростов, советские войска, совершив перегруппировку, предприняли контрнаступление, нанося удары во фланги и в тыл гитлеровцам. Правда, техники и людской силы все еще не хватало, и наступление развивалось медленно, поэтому предотвратить захват Ростова не удалось. Но разведчики, постоянно летавшие над полем боя, отчетливо видели, что происходит что-то необычное. Покрышкин вспоминал контрудар, нанесенный летом под Мелитополем, — тогда наши войска тоже наступали, тоже громили фашистов и отбирали у них обратно деревни и железнодорожные станции, но в то время силенок у нас было совсем мало, и успех не мог быть прочным. А сейчас... Сейчас развертывалась операция крупного масштаба, в которой участвовало несколько армий, — тридцать седьмая, сформированная из дивизий, выведенных в резерв из Юго-Западного и Южного фронтов, девятая, прошедшая долгий и трудный путь от Прута до Дона, восемнадцатая и пятьдесят шестая отдельная.
Это контрнаступление было начато семнадцатого ноября — одновременно с наступлением гитлеровцев на Ростов. Вначале удар был нанесен по группировке генерала Шведлера, занявшей наспех подготовленную оборону в Донбассе. Здесь действовали сорок девятый горнострелковый корпус Кюблера и итальянский экспедиционный корпус, поддержанные дивизией СС «Викинг» и шестнадцатой танковой дивизией из состава группы Клейста.
За четыре дня наши части продвинулись на шестьдесят километров. Промерзшая донецкая земля была усеяна трупами немцев и итальянцев, обгоревшими танками и разбитыми орудиями. Горьковатый запах пороха [163] витал над полями сражений, и раскормленные, сытые вороны лениво перелетали от одной линии брошенных врагом траншей к другой. И хотя тем временем гитлеровцы ворвались в Ростов, настроение в их штабах было отнюдь не веселым.
Свыше десяти тысяч солдат и офицеров потерял Шведлер в эти дни. Наши войска захватили десятки танков, сотни автомобилей и орудий. Ошеломленные, ослепленные, обмороженные гитлеровцы пятились на запад и юго-запад, обнажая фланг группировки Клейста, цепко державшейся за Ростов.
Начинался второй этап операции. Части тридцать седьмой и девятой армий поворачивали на юг, угрожая ударом в тыл Клейсту. Надо было ожидать, что старая хитрая лиса Клейст, шестидесятилетний генерал-полковник, награжденный Железным крестом за успешные операции в Польше, Франции и на Балканах, попытается парировать этот удар. Но что именно он предпримет? Чтобы разгадать замысел гитлеровского генерала, надо было разузнать, где находится его основная танковая группировка, которую он держал в кулаке. К сожалению, обнаружить ее нашим разведчикам не удавалось — гитлеровцы искусно прятали свои танки, а погода, как назло, им благоприятствовала: стояли вьюжные туманные дни, которые в мирное время считались бы абсолютно нелетными. А ведь у гитлеровцев здесь — двойное превосходство в танках, и если они ими удачно сманеврируют, вся операция будет поставлена под удар...
Покрышкина вдруг вызвали к генералу. Что это могло означать? Саша понял, что речь пойдет о каком-то особо ответственном задании и захватил с собой планшет с навигационным снаряжением.
— Здравствуйте, капитан, — сказал генерал. — Поздравляю вас с новым званием...
Покрышкин выпрямился и взволнованно ответил:
— Служу Советскому Союзу... [164]
Это было его первое повышение в звании с самого начала войны, и Покрышкину было вдвойне радостно получить его именно теперь, в разгар первого большого наступления Красной Армии.
— И неплохо как будто бы служите! — заметил генерал, улыбнувшись и подумав о том, что пора бы, в сущности, и наградить этого летчика. — А сейчас вам предоставляется возможность еще раз доказать это, — продолжал он. — Подойдите-ка сюда, поближе...
Глядя на карту, испещренную красными и синими стрелами, генерал задумался. Потом, помолчав, он сказал:
— Нам до зарезу нужно установить, наконец, куда же Клейст упрятал свои тринадцатую и четырнадцатую танковые дивизии. Они где-то здесь, близко. Пока игра идет втемную, мы можем ждать самых неожиданных сюрпризов. И вы должны помочь нам. Поищите танки вот здесь... Здесь... И, пожалуй, еще вот здесь. Только хорошо ищите!..
Покрышкин молча прикинул маршрут, подсчитал в уме расход горючего и сказал:
— К полету готов, товарищ генерал. Только погода... Генерал пожал плечами и молча подал Покрышкину синоптический бюллетень. Синоптики не обещали никакого улучшения. Проследив за разочарованным взглядом Покрышкина, генерал подошел к окну и побарабанил пальцами по стеклу — на улице все было бело от снега, смешанного с туманом.
— Муть, — отрывисто сказал он. — Муть! А время не ждет. Ведь так, капитан?
Покрышкин отрапортовал:
— Будет сделано, товарищ генерал! Разрешите идти исполнять?
— Счастливый путь, — сказал генерал, участливо глянув вслед плечистому, крепко скроенному пилоту, — ему предстояло выполнить труднейшую задачу. [165]
Взлетел Покрышкин на бурой «единице» техника Вахненко. Мотор работал ровно, и за машину он был спокоен. Но погода ухудшалась с каждой минутой, и Покрышкин с трудом выдерживал маршрут, напрягая зрение, чтобы различить в этой белой мути ориентиры. На крыльях оседал предательский ледок. Саша вел свой «миг» на низкой высоте по приборам, «прочесывая» заданный генералом район последовательными четкими бросками.
Танков нигде не удавалось обнаружить. Земля молчала, словно внизу была мертвая пустыня, а не территория, занятая гитлеровской армией. Но именно это мертвое молчание вызывало у Покрышкина подозрение: фашисты не стреляли неспроста. Они наверняка притаились именно потому, что боятся себя обнаружить! Но где же танки, где они?
Время шло. Усталый, продрогший летчик упрямо кружил над степью, над деревнями, над лесными посадками. Нигде — нигде! — ни единого следа пребывания в этом районе крупных воинских частей. Только однажды он заметил полузаметенный метелью след гусеницы, да какая-то одиночная машина мелькнула на дороге.
И вдруг в ту минуту, когда Покрышкин уже готов был отчаяться в своих поисках, он совершенно внезапно нашел то, что искал: в лощине у стогов сена и среди кустарников вырисовывались характерные угловатые силуэты немецких танков. И в то же мгновение грянули десятки пушечных выстрелов. Зловещие огненные трассы со всех сторон потянулись к самолету Покрышкина. Гитлеровцы пришли в бешенство оттого, что советскому разведчику удалось их обнаружить. Но было уже поздно. Покрышкин, резко сманеврировав, ушел из-под огня, и через полчаса в штабе было принято его донесение. Наземные войска быстро совершили контрманевр и обрушили на танковые дивизии Клейста сокрушительный удар. [166]
Теперь операция развертывалась стремительно. Двадцать седьмого ноября части пятьдесят шестой отдельной армии, находившиеся за Доном, форсировали реку в таком месте, откуда Клейст никак не ждал удара. Выйдя на правый берег, они решительной атакой заняли станицу Аксайскую и, не давая противнику передышки; устремились к Ростову, достигли его окраин и завязали уличные бои.
Тем временем тридцать седьмая и девятая армии, громя отборные эсэсовские части, подходили к Ростову с севера и северо-запада, угрожая армии Клейста полным окружением. Оставив в городе две дивизии и несколько пехотных полков, Клейст начал отводить часть своих сил к Таганрогу. Умелыми и дерзкими маневрами наши части обходили узлы сопротивления, внезапно преграждали путь отступавшим фашистам, атаковывали и били их на дорогах.
Гитлеровские части, остававшиеся в Ростове, оборонялись с неистовым остервенением. Ведь это был первый за всю войну, начиная с 1939 года, случай, когда их гнали прочь из крупного европейского города. На карту был поставлен престиж германского оружия, и, понимая это, гитлеровцы цеплялись за каждую улицу. И все-таки им удалось продержаться в городе всего два дня.
В этих боях было нанесено поражение четырнадцатой и шестнадцатой немецким танковым дивизиям, шестидесятой мотодивизии, дивизии СС «Викинг». Кроме того, потерпели поражение тринадцатая танковая дивизия, моторизованная дивизия СС «Адольф Гитлер», семьдесят шестая, девяносто четвертая и девяносто седьмая пехотные дивизии группы генерала Шведлера.
Утром двадцать девятого ноября 1941 года Ростов был очищен от фашистских войск, и весть об этом немедленно разнеслась по всему миру. Через день пятьдесят пятый истребительный полк перелетел в город Шахты — Красная Армия уходила вперед, и, чтобы быть [167] ближе к переднему краю, надо было сменить аэродром, впервые за всю войну самолеты перелетали не на восток, а на запад, и летчики бурно радовались этому.
— Хоть не стыдно людям в глаза посмотреть! — откровенно говорил Покрышкину Фигичев. — А то прощаешься с хозяевами — не знаешь, куда себя девать. Хоть сквозь землю провались со стыда...
Все были рады первой большой победе над гитлеровцами. И все же не только Саша Покрышкин и его друзья, но и самые старшие из их начальников даже не подозревали тогда, какую бурю вызвали в ставке Гитлера известия об успехах Советской Армии. Только два десятилетия спустя, когда он станет уже генерал-лейтенантом, Александр Иванович Покрышкин с интересом прочтет прелюбопытнейшие выдержки из дневника начальника генерального штаба сухопутных войск фашистской Германии генерала Гальдера, который будет к тому времени найден в гитлеровских архивах и опубликован в Москве.
И вот что узнает тогда Покрышкин — мы приведем здесь эти интереснейшие записи, которые фашист Гальдер тайно делал только для себя, не подозревая о том, что они когда-нибудь станут достоянием его заклятых врагов — советских офицеров:
«Большое беспокойство, — озабоченно записал он тридцатого ноября, назавтра после освобождения Ростова советскими войсками, — вызвала сегодня обстановка на фронте группы армий «Юг»... Беспокойство касается первой танковой армии. Превосходящие силы противника атаковали ее новые оборонительные позиции, пытаясь охватить армию с флангов, и вынудили ее уже днем ввести в бой свой армейский резерв (четырнадцатую танковую дивизию). Несмотря на это, нашим войскам не удалось избежать новых вклинений противника. Вследствие этого наши войска оказались вынуждены отойти еще дальше в тыл. [168]
Это вызвало большое возбуждение (!) у фюрера. Он запретил отход армии на рубеж Таганрог — река Миус — река Бахмутовка и потребовал не допускать отхода восточнее этого рубежа. При этом была высказана мысль о наступлении семнадцатой армии на Ворошиловград. Люди, — осторожно писал Гальдер, имея в виду Гитлера, — не имеют никакого представления о состоянии наших войск и носятся со своими идеями в безвоздушном пространстве.
Главнокомандующий сухопутными войсками (генерал Браухич) был вызван к фюреру на 13.00. По-видимому, произошел более чем неприятный разговор, в течение которого говорил один фюрер, — забыв об осторожности, Гальдер, обидевшийся за своего главнокомандующего, теперь уже открыто писал: — Он (Гитлер) осыпал главнокомандующего упреками и бранью и давал необдуманные (!) приказы.
Главнокомандующий, следуя желанию фюрера, к сожалению, отдал приказ не отходить одним скачком на вышеупомянутый рубеж. Фельдмаршал фон Рунштедт (командующий группой армий «Юг») ответил, что он не может выполнить этот приказ, и просил изменить приказ или освободить его от командования. Ввиду того что фюрер оставил за собой право окончательного решения по этому вопросу, ответ Рунштедта был передан ему дословно...
Полковник Хойзингер (тот самый Хойзингер, который Два десятилетия спустя будет пригрет американским военным командованием и сделан одной из самых главных фигур в антисоветском военном блоке НАТО!) доложил об обстановке на фронте группы армий «Юг». Происходили неоднократные переговоры по телефону с верховным главнокомандованием вооруженных сил...
В 2.00 первого декабря фюрер приказал фон Рунштедту сдать командование группой армий «Юг» и передать [169] командование Райхенау, который должен выполнить данный им (фюрером!) приказ...»
Взбешенный Гитлер бушевал, и послушные ему генералы спешили выслужиться перед ним. Тот же Гальдер, прекрасно сознавая, что спланированный Хойзингером план «Барбаросса», предусматривающий молниеносный захват Москвы и покорение Советского Союза, трещит по всем швам, продолжал гнать все дальше на верную гибель немецкие армии. В своем тайном дневнике он еще двадцать четвертого ноября, до ростовской катастрофы, коротко записал, что генерал-полковник Фромм в беседе с ним с глазу на глаз охарактеризовал общее военно-экономическое положение Германии как «падающую кривую» и что он «думает о необходимости мира»! И все же Гальдер даже первого декабря снова и снова требовал от фельдмаршала фон Бока, возглавлявшего группу армий «Центр», которая шла на Москву: «Нужно попытаться разбить противника, бросив в бой все силы до последнего...»
Свежеиспеченный командующий группой войск «Юг» генерал фон Райхенау, также выслуживаясь перед Гитлером, заявил первого декабря Гальдеру, что «возможный риск в операции он берет на себя» и «считает правильным приказ об удержании промежуточной позиции обороны, несмотря на то что Клейст доложил ему, что его войска будут разбиты на этой промежуточной позиции».
Это было в одиннадцать часов утра. А четыре с половиной часа спустя тот же фон Райхенау позвонил по телефону Гальдеру и доложил, что участок, занимаемый отборной эсэсовской дивизией «Адольф Гитлер» уже прорван советскими войсками, и попросил «дать ему разрешение на отход сегодня в ночь на рубеж по реке Миус». И Гальдер с горечью записал в своем секретном дневнике:
«Ему был разрешен такой отход. Итак, мы находимся там, где мы должны были находиться вчера. В жертву [170] были принесены время и силы, и, кроме того, потерян фон Рунштедт. Состояние здоровья главнокомандующего сухопутными войсками из-за постоянных нервных переживаний и волнений опять пошатнулось...»
Узнав о том, что Райхенау не удалось удержать указанную им линию обороны, Гитлер окончательно взбесился. Даже не известив главнокомандующего сухопутными войсками Браухича о своих планах, он тут же сел в самолет и сам полетел под Ростов в первую танковую армию Клейста наводить порядок в войсках. Но там, где были бессильны его лучшие генералы, фюрер, конечно, не мог ничего поделать, и Гальдер не без скрытого ехидства отметил третьего декабря в своем секретном дневнике:
«Фюрер, находясь в группе армий «Юг», заявил командующему группой армий, что он и командование танковой армией не виновны в том, как развернулись события. Войска сражались исключительно упорно и смело. Он отдал целый ряд указаний в отношении проведения отдельных мероприятий».
Эх, если б знали наши летчики в те дни, что где-то здесь, рядом, в неописуемом хаосе отступления армии Клейста суетится и визжит осатанелый от горечи переживаний Гитлер! С каким удовольствием они пригвоздили бы его своими бомбами к донской земле... Но обо всем этом они узнают лишь много лет спустя, а пока что Покрышкин и его друзья, охваченные великолепным настроением по поводу первого в их жизни большого наступления, успешно воюют уже в Донбассе.
А над Гитлером и его вооруженными силами уже нависает тень еще более грозной катастрофы. Командующий группой армий «Север» фон Лееб и возглавляющий группу армий «Центр» фон Бок шлют в ставку верховного главнокомандования панические донесения. Пока Гитлер, находящийся под Ростовом, требует от Браухича «возможно скорее» перебросить по железной дороге в [171] армию Клейста сто пятьдесят шесть танков и приказывает «возможно скорее перейти в наступление» в Донбассе, советские войска наносят один за другим удары под Тихвином, потом под Ельцом и наконец под Москвой.
Гальдер едва успевает записывать в своем секретном дневнике новости — одна тревожнее другой:
«Второго декабря на фронте группы армий «Север»... противник готовится предпринять большое наступление... Создается впечатление, что командование группы армий не полностью осознает возможность такой угрозы в настоящее время.
Третье декабря. В районе южнее Тима и Ельца обстановка обостряется. Нажим, оказываемый противником с направления Каширы, вынуждает семнадцатую танковую дивизию к отходу. Противник атакует с востока, севера и запада... Окружение отдельных немецких частей...
Четвертое декабря. Противник усилил сопротивление... В районе Ельца контратаки противника...
Пятое декабря. Гудериан решился на отвод своих войск от Тулы. Намеченное наступление третьей и четвертой танковых групп должно быть отменено. Противник прорвал наш фронт в районе восточнее Калинина... Фон Бок сообщает: силы иссякли...»
Советские войска уже начали свое мощное наступление под Москвой. А Гитлер, вернувшийся из-под Ростова, все еще пребывает в упоении своими мнимыми подвигами. Он снова и снова требует послать Клейсту танки и начать наступление в Донбассе, а пресмыкающиеся перед ним генералы вермахта поддакивают ему: все идет отлично!
В своем дневнике Гальдер шестого декабря коротко записывает:
«Во второй половине был доклад фюрера. Он остановился на анализе соотношения сил. Превосходство над противником. Ближайшей задачей признается пополнение войск. В силе остаются ранее поставленные задачи. На [172] фронте группы армий «Юг» захват района излучины реки Донец, как подготовительное мероприятие для захвата Майкопа. На фронте группы армий «Север» — ликвидация противника в районе Ладожского озера. Соединение с финнами — это задача, которая должна быть выполнена в течение этой зимы».
И здесь же рядом:
«Вечерние данные об обстановке: в результате наступления противника на северный фланг третьей танковой группы создалась необходимость отвода наших войск, находящихся южнее Волжского водохранилища... Положение у Тихвина заслуживает самого серьезного внимания. Командиры корпусов считают, что обстановка очень серьезная...»
Назавтра в своем дневнике Гальдер записал еще более горькие слова: «События этого дня опять ужасающи и постыдны». И наконец восьмого декабря он признается наедине с собой, что планы вермахта потерпели крах и что отныне гитлеровская Германия стоит перед страшной перспективой:
«Если мы примем решение на отход, то мы потеряем при этом большое количество вооружения и материальной части. Но если противник начнет большое наступление, то последствия этого даже трудно сейчас предусмотреть. Следовательно, если мы не сможем создать резервы, то нам грозит опасность быть разбитыми...»
Несколько дней спустя, тринадцатого декабря. Покрышкин, Фигичев, Труд и другие летчики, собравшись тесным кружком на командном пункте у радиоприемника, внимательно слушали подробное сообщение Советского информбюро о провале гитлеровского плана окружения и взятия Москвы. Тринадцать танковых, тридцать три пехотные и пять мотопехотных дивизий бросил Гитлер в бой, начав шестнадцатого ноября свое второе генеральное наступление на столицу. Потеряв свыше восьмидесяти пяти тысяч солдат и офицеров, одну тысячу четыреста [173] тридцать четыре танка, пять тысяч четыреста шестнадцать автомашин, сотни орудий, войска Гудериана, Гота и Гепнера покатились на запад.
И хотя путь к победе оставался еще очень долгим, но отдаленный ее отблеск уже осенил подернутые изморозью знамена советских войск. У людей начало пробуждаться бодрящее сознание превосходства над противником, и сам ход мышления стал иным: теперь они думали о наступлении.
Девять дней спустя в полку был получен приказ о награждении отличившихся летчиков. Иванов, Лукашевич, Покрышкин и Карпович{14} получили по ордену Ленина, а Крюков — орден Красного Знамени. Их тепло поздравляли, приветствовали. Ходили слухи, что полк представляется к гвардейскому званию, — в те дни уже создавалась советская гвардия. Год заканчивался хорошо. Вспоминая пережитое, Покрышкин признавался себе, что в июне и в июле трудно было даже мечтать о таких итогах: фашисты остановлены, фашисты пятятся, полк идет вперед, и с какими успехами идет!
В штабе Саша видел любопытную табличку, составленную командиром. Это был итог работы полка. С двадцать второго июня летчики сделали три тысячи пятьсот восемьдесят три самолетовылета и провели четыреста воздушных боев. Они израсходовали пятьсот девяносто пять тысяч двести девяносто патронов и двадцать тысяч сто пятьдесят килограммов бомб. Полк уничтожил восемьдесят два немецких самолета, тридцать три танка, триста семьдесят девять автомобилей, пятьдесят шесть орудий, более двух тысяч двухсот солдат и офицеров. За отличное ведение разведки в ходе Ростовской операции полк получил благодарность Военного совета девятой армии. [174]
Покрышкину было приятно чувствовать, что им сделан солидный вклад в этот счет: он произвел уже триста шестнадцать боевых вылетов, участвовал в двадцати шести воздушных боях и сбил четыре вражеских самолета. Командир полка доверял теперь ему самые трудные и ответственные задания. И все-таки он испытывал некоторую неудовлетворенность достигнутым. Ему хотелось чаще драться в воздухе. Он понимал, как важны и ответственны полеты на разведку, выполнял их дисциплинированно и добросовестно, но его неотразимо влекла стихия воздушного боя. Хотелось самому каждый день настигать, ловить и бить самолеты противника и очень трудно было всякий раз заставлять себя уходить от встречи с «мессершмиттами», соблюдая инструкцию командования: разведчикам не драться.
— Неисправимый истребитель! — говорил, подшучивая над Сашей, Фигичев, но тому было не до шуток, и он, сердито огрызаясь, уходил в сторону.
Маленький шахтерский поселок Дарьевка жил в ту морозную зиму суровой, трудной жизнью. Все вокруг было мертво. Еще в августе остановили свой извечный бег гигантские шкивы шахтных копров, погасли огни в кочегарках, застыли компрессоры, день и ночь гнавшие раньше на поверхность потоки рыжей подземной воды, остро пахнущей серой и колчеданом. Под эстакадами валялись измятые, ржавые вагонетки. Мрачные серые пирамиды отработанной породы высились, как надгробные памятники над умершими шахтами.
Горняки ушли в армию, и теперь, когда немцев прогнали отсюда, восстанавливать шахты было трудно. Лишь древние старики, еще помнившие немецкого барона, которому в старину принадлежал этот рудник, да шахтерские жены с малыми детьми копались помалу в неглубоких шурфах, которые раньше звали презрительно «мышеловками [175] «. Теперь эти «мышеловки» стали основным источником топлива. Люди работали молча, с натугой, зло, без лихих песен и соленых шуток, которыми славились когда-то острые на язык откатчицы. Недолго побыли фашисты в этих местах, но успели и здесь оставить свой страшный след.
На окраине поселка поселились летчики. Это был разведывательный отряд, выдвинутый вперед пятьдесят пятым истребительным полком. Теперь полк вел разведку на широком фронте. Эскадрилья, возглавляемая Крюковым, работала с Нахичеванского аэродрома, держа под контролем таганрогское направление, а этот отряд регулярно просматривал с воздуха дороги, ведущие в район Сталине. Штаб полка помещался довольно далеко отсюда — на шахте номер шесть, близ города Шахты.
В Дарьевке работала молодежь — Андрей Труд и Даня Никитин, получившие наконец первое офицерское звание и необычайно гордившиеся своими малиновыми кубиками и золотыми кантами на петлицах, их ровесник Степан Супрун, черноволосый, плотный тавричанин, который до сих пор не мог забыть, как ему под Мелитополем довелось штурмовать свою родную Громовку, занятую немцами, и другие. Молодых водили обычно на разведку опытные истребители Лукашевич и Шульга.
Разведчики летали на поизносившихся самолетах. Техники, среди которых был и неутомимый Гриша Чувашкин, каждый вечер молча утаскивали эти самолеты в мастерские, принадлежащие раньше какому-то совхозу, раскрывали капоты, зажигали факелы и до утра возились, стараясь как можно дольше продлить век своих машин. Летчики знали, каких трудов стоит техникам подготовка каждого боевого вылета. Они видели, с каким волнением и надеждой всякий раз провожают их взглядами одетые в грязное, замасленное тряпье шахтерские жены и матери. И истребители старались вкладывать всю душу в каждый полет. [176]
Летать было нелегко. Приходилось уходить далеко в тыл врага, пробиваться сквозь густую завесу заградительного огня, ускользать от назойливых «мессершмиттов», которые стаями вились над своими железнодорожными узлами, прикрывая их от советских самолетов. Подвесив под плоскостями бомбы, Труд и Никитин забирались на высоту шесть тысяч метров и, держась выше разрывов зенитных снарядов, пересекали линию фронта. Идя заданным маршрутом, они время от времени снижались, присматриваясь к тому, что делается на земле, и снова набирали высоту.
Когда рейс подходил к концу, разведчики заглядывали на гитлеровский аэродром близ Донецка, пересчитывали стоявшие там самолеты, пикировали, сбрасывали бомбы и, набрав на пикировании бешеную скорость, уходили бреющим полетом, отчаянно виляя над землей. Труд в шутку называл этот маневр «не я — не я, не мы — не мы». Выскакивая наконец за свой передний край, Андрей отдувался и вытирал перчаткой лоб. Ему было жарко, словно он только что вышел из бани.
Пока что разведчикам везло. Ни один их самолет ни разу не был подбит, хотя по сути дела каждый полет был связан со смертельным риском: фашисты, готовясь к новым операциям, старались наглухо закрыть свои тылы от советских разведчиков и с каждым днем усиливали противовоздушную оборону. Но вот тринадцатого марта приключилось несчастье: фашистский зенитный снаряд пробил мотор «мига», на котором летел Лукашевич, и разведчику пришлось совершить вынужденную посадку; хорошо еще, что дотянул до расположения наших войск. Теперь в распоряжении отряда осталось всего три машины.
Больше всех был удручен Гриша Чувашкин, обслуживавший «миг» Лукашевича: мотор был совершенно новый, его достали с большим трудом и поставили на машину только накануне. Грише удалось поставить своеобразный [177] рекорд — работая на морозе, он сменил мотор за десять часов. И вот все пошло прахом!
Поохав и поворчав, он все же кончил тем, что поехал к подбитой машине, зацепил ее грузовиком за хвост, утянул в мастерские и снова начал колдовать над мотором — авось как-нибудь удастся его оживить. Дыша на красные, иззябшие руки, он в десятый раз осматривал перебитые, изломанные части, думая о том, как и чем их заменить. Раздумья Гриши были прерваны каким-то шумом и криком. Он обернулся и увидел у входа молоденького оружейника. Только теперь он сообразил, что парень обращается к нему:
— Да ты что, оглох, что ли, чертушка? Зову-зову, свищу-свищу, молчит, как гроб!.. Гвардейцы! Понимаешь, мы — гвардейцы... Пойми же, Гришка...
И оружейник, перепрыгивая через груды каких-то деталей, ящиков и бидонов, подбежал к Грише и стал трясти его за плечи.
— Гвардейцы, говорю! Ну... Прилетел Саша Покрышкин, привез телеграмму Вершинина... Гвардейское звание! Пойдем, пойдем, сейчас читать будут.
Чувашкин понял. Они оба помчались в хату, где помещалась столовая разведчиков. За столом, накрытым старенькой клеенкой, сидел Покрышкин в меховой куртке, в унтах и шлеме с задранным ухом. Его окружала толпа летчиков, техников, мотористов. Положив на стол телеграмму текстом вниз, он говорил Лукашевичу:
— А где же яства? Не вижу гвардейского шика! Ну-ка, живее, чтобы все было, как в лучших домах...
Повариха, стуча коваными сапогами, уже тащила на стол чугун с вареной картошкой, миску с крупно нарезанным хлебом, моченые яблоки, связку тарани. Труд бережно поставил заветную бутылку с разведенным спиртом, припасенную втайне для торжественного случая.
— Банкет по всем правилам военно-полевого этикета, [178] согласно традициям БАО{15}, — сказал он, скорчив серьезную мину, и все дружно засмеялись.
Покрышкин вдруг встал и официальным тоном проговорил:
— Попрошу всех пройти на командный пункт.
В просторной избе все выстроились и замерли по команде «смирно». Покрышкин оглядел знакомые лица и сказал:
— Командир полка приказал мне сообщить вам, что с сегодняшнего дня наш полк — гвардейский. Вот... — Саша не умел и не любил говорить речи и теперь решительно не знал, как быть дальше. — Вот... — повторил он. — Так что я думаю, вам должно быть понятно, что это значит и как теперь нам воевать дальше... А самое главное, конечно, написано вот здесь, в телеграмме командующего. Сейчас я вам ее прочитаю.
Он бережно развернул телеграфный бланк и стал медленно, с выражением читать:
«В соответствии с постановлением Президиума Верховного Совета Союза ССР Ставка Верховного Главнокомандования приказывает: за проявленную отвагу в боях за Отечество с немецкими захватчиками, за стойкость, мужество, дисциплину и организованность, за героизм личного состава преобразовать пятьдесят пятый истребительный авиационный полк в шестнадцатый гвардейский истребительный полк.Сердечно поздравляю весь личный состав полка с этой высокой честью. Уверен, что в дальнейшей борьбе с фашизмом ваш полк так же беспощадно, по-гвардейски будет громить врага до полного его уничтожения.
Быть гвардейцем — великая честь. Держите свою славу [179] высоко. Пусть боевое гвардейское знамя вдохновляет вас на новые подвиги. Вперед, дорогие соколы!..
Командующий военно-воздушными силами Южного фронта
генерал-майор авиации
ВЕРШИНИН.
— Ясно? — неожиданно сурово спросил Покрышкин, сворачивая телеграмму. — Ну, вот... В общем, командующий тут так говорит: если вы там, в Дарьевке, проморгаете хоть один немецкий эшелон, с вас три шкуры будет спущено. Ясно? Чтобы ни одна мышь к переднему краю без вашего ведома не проскочила! Вот какой теперь гвардейский разговор...
Ему льстила доверенная командиром полка роль вестника столь знаменательной новости, и он старался держаться возможно солиднее. Конечно, не мешало бы по такому случаю сказать настоящую громкую речь, — вот покойный Дьяченко, тот наверняка сумел бы блеснуть. Но ведь не каждому суждено быть оратором! И Саша, вздохнув, сказал вдруг Лукашевичу:
— Ну что ж ты! Зови гостей к столу...
Обед проходил шумно, весело. Были тосты, песни. Труд, осторожно обогнув стол, вдруг вышел на середину и отбил такую звонкую чечетку, что в окнах задребезжали стекла. Покрышкин сидел молча, думая о чем-то своем. И вдруг он сказал Грише Чувашкину, сидевшему рядом:
— Выпьем-ка за руки техника...
Чувашкин конфузливо отдернул со стола свои распухшие и растрескавшиеся, пропитанные маслом и грязью руки.
— Да, да, вот за эти самые, сто раз обмороженные и двести раз обожженные, дубленные бензином лапы! Вот... Думаешь, я забыл, как ты летом по всем совхозам возил бак от моего «мига» варить? Тут уже немцы на [180] подходе, а он, черт бы его побрал, с этим дырявым баком по дорогам колесит...
Гриша покраснел. Он хорошо помнил эту историю. Тогда и в самом деле он чуть-чуть не попал в окружение из-за этого бака. Заварить пробоину так и не удалось, но техники ухитрились накрепко залатать бак перкалем и эмалитом. Так с этой латкой «миг» и дожил до конца своих дней.
— Так нот, товарищи, — сказал, повысив голос, Покрышкин, — пью за руки техника, которые помогли нам заработать гвардейское знамя. Ясно? А тебя, Чувашкин, как только получим новые машины, я заберу в свой экипаж. Идет?..
Гриша хотел было что-то ответить, но тут на противоположном конце стола молодежь опять затянула песню, и Покрышкин улыбнулся, — случайно ли, нет ли, но Даня Никитин завел любимую песню Саши:
Коль жить да любить,Саша погрустнел. Ему вспомнилась дальняя, теперь уже полузабытая Сибирь, вспомнился Краснодар, где до войны молодые техники певали вот эту самую песню, усевшись на сочной зеленой траве у реки Кубани, вспомнились мятежные искания той поры. И как-то обидно стало, что вот ему уже скоро тридцать лет, а за хлопотами и трудами своими он так и не успел устроить свою личную жизнь, и только старушка мать в далеком Новосибирске помнит и поджидает его. А Никитин снова запевал:
И пусть не меня, а его за рекоюПесня плыла, звенела... И Саша, глядя на распевшуюся молодежь, немного ревниво и, пожалуй, даже завистливо думал о том, что вот они — Труд, Никитин, Супрун, если им повезет в боях и они уцелеют, кончат войну еще совсем молодыми, и жизнь у них будет иная...
А Гриша Речкалов, парень с Урала, которому так не повезло в Бессарабии, все еще не возвращался в полк. Проклятый фашист всадил ему тогда, пятнадцатого июля, в ногу целую горсть металлического хлама, и потребовалось три операции, чтобы его выудить. Восемь месяцев провалялся Гриша на койке, ворча на свою несчастную судьбу и ругая врачей, которые снова и снова обнаруживали где-то в глубине раны то микроскопический кусочек подметки от пробитого сапога, то крохотный осколок металла.
Из газет Речкалов узнавал новости одна другой разительнее: Красная Армия отбросила гитлеровцев от Москвы, выбила их из Тихвина, облегчив тем самым положение блокированного Ленинграда, вышла на рубеж Северского Донца, освободила Лозовую и Барвенково, врезавшись глубоким клином в тыл гитлеровской группировки, оборонявшейся в Донбассе, заняла позиции на подступах к Таганрогу. Мысленно Речкалов представлял себе сияющие физиономии своих приятелей, которые бьют отступающих фашистов, — теперь работать куда веселее, чем было в июне и июле! Но где они? И как найти полк?..
А ходить все-таки было больно, хоть рана и зарубцевалась. Где-то там, в глубине, еще сидели предательские крупицы металла. Конечно, благоразумнее было бы лечь на четвертую операцию и разделаться, наконец, с [182] этим подлым дополнительным грузом. Но Гриша наотрез отказался сделать это и, поскандалив с врачами, добился выписки из госпиталя. Так, прихрамывая, и явился он в свердловскую гарнизонную комиссию:
— Лишь бы только в полк добраться, а там долечусь! Седой военврач пожал плечами и, делая вид, что он не слышит, что говорит хромой летчик, бросил через плечо председателю, вытирая руки полотенцем:
— Пожалуй, в тылу еще можно будет его использовать. На легких самолетах, конечно...
Речкалов запротестовал, но председатель, протянув ему листок с заключением комиссии, сухо отрезал:
— Здесь не местком и не детский сад, а, военное учреждение. Понятно? Назначение получите в штабе УралВО. Кру-угом!..
Речкалова послали в Ижевск, в школу первоначального обучения, где с утра и до вечера мирно трещали медлительные У-2. Ему стало там тошно, и он опять взбунтовался. После долгих разговоров с работниками штаба округа удалось добиться перемены назначения — теперь Речкалова отправили в запасный авиационный полк, стоявший в Моршанске. Там летчиков учили летать на новых скоростных самолетах-истребителях конструкции Яковлева.
Гриша заинтересовался новыми машинами и прилежно взялся за учебу. Дело быстро пошло на лад, и вскоре он сдал все зачеты. Но командир полка и слушать не хотел об отправке Речкалова на фронт: на ноге у него опять открылась рана и начали выходить осколки. Гришу уложили в санчасть.
Лежа на койке, он обдумал хитрый, рискованный план. И как только осколки были удалены, он встал, приковылял на костыле к командиру и со смиренным видом попросил у него недельный отпуск:
— Разрешите к жену съездить. Хочу сынишку повидать... [183]
Командир подумал-подумал и дал согласие. А Гриша, доехав до Сызрани, пересел на первый попавшийся поезд, шедший на юг. Сказать по правде, он чувствовал себя совсем неважно в эту минуту, думая о том, к чему может привести такой авантюрный шаг. Трудно было рассчитывать, что ему удастся за одну неделю добраться до фронта и вернуться. Хорошо, если полк он найдет. А если нет — что тогда? Его могут счесть дезертиром. И все-таки он двинул на юг.
У него не было ни малейшего представления о том, где искать полк. Под Лозовой или у Барвенкова? На Северском Донце или на Миусе? А может быть, его сейчас и вовсе нет на том фронте, может быть, он где-нибудь в тылу, на переформировании? Чем дальше на юг пробирался Гриша, тем грустнее он становился. Свой отпуск он просрочил уже на пять дней и теперь старался избегать патрулей, которые могли его задержать. К счастью, его жалкая щуплая фигурка с костылем под мышкой ни у кого не вызывала никаких подозрений — мало ли раненых ездит по железным дорогам!
Так Гриша доехал до Новочеркасска. Что делать дальше? В раздумье он набрел на какого-то летчика, старшего лейтенанта, и поделился с ним своими горестями. И тут случилось то, что бывает обычно только в приключенческих романах, — летчик вдруг улыбнулся, хитро подмигнул и сказал:
— Браток! Так это же наши соседи! Они стоят на шахте номер шесть. Только ты отстал от жизни: они теперь не пятьдесят пятый полк, а шестнадцатый гвардейский. Во как!..
Речкалов даже растерялся от неожиданности. Теперь он был спасен — можно было не сомневаться, что в полку его возьмут под защиту и помогут легально оформить возвращение в часть. Встреченный им летчик рассказал, что шестнадцатый гвардейский полк прославился своими разведчиками, что сейчас одна его эскадрилья работает [184] с Нахичеванского аэродрома, а другая стоит, кажется, в Дарьевке, где-то возле Ровеньков в Донбассе. Он не знал, кто сейчас воюет в полку и кого нет, но командир как будто бы остался старый — Иванов, только теперь он, кажется, уже подполковник.
В Ростов добраться было легче, и Речкалов решил явиться прямо в эскадрилью, а оттуда уже связаться с полком. Его ждала радостная встреча, — на аэродроме случайно собралась целая компания ветеранов полка: Крюков — он-то и командовал эскадрильей, работавшей из Нахичевани, — с ним Покрышкин и Фигичев, прилетевшие туда зачем-то с шахты номер шесть, где помещался штаб полка.
Увидев прихрамывавшего младшего лейтенанта, путавшегося в полах своего коричневого кожаного реглана, летчики сначала не поняли, кто он и что ему здесь нужно. Но, приглядевшись, узнали и встретили радушно — ведь Гриша вернулся словно с того света. Никто уже и не думал, что этот сорванец выживет и вернется в часть.
— Гвардейцы!.. Капитаны!.. — ворчливо и немного ревниво сказал Речкалов, косясь на ордена своих друзей и на шпалы в петлицах их гимнастерок. — Вот бы вас инструкторами в школу первоначального обучения, как меня...
Все засмеялись и начали расспрашивать Гришу, требуя от него полного отчета за все эти восемь месяцев. Потом коллективно сочинили телеграмму командиру полка:
«Прибыл Гриша Речкалов зпт сбежал запасного полка тчк немного хромает но летать может тчк умоляет простить оставить иначе жизни нет».
— Простит! — уверенно сказал Покрышкин. — Своих в обиду не даст.
Весь вечер Гриша рассказывал о своих злоключениях и расспрашивал о друзьях. Его потрясло известие о том, что Дьяченко, Селиверстова и других, с которыми он [185] был близок, уже нет в живых. Он так рассчитывал на встречу с ними!.. Покрышкин, Фигичев, Крюков неохотно и скупо рассказывали о гибели друзей — в полку уже установился суровый молчаливый уговор не тревожить память об ушедших бесполезными разговорами, они лишь напрасно растравляли душу. Любые слова казались плоскими и фальшивыми, когда речь заходила о мертвых. Погибших помнили все время, они как бы присутствовали незримо среди живых. За них мстили, с их именами уходили в бой. Но вслух говорить об этом и сетовать об утратах... Нет, это не по-солдатски!
Ответа с шахты номер шесть долго не было. Гриша струхнул и снова пал духом: а ну как не примут в полк? Что тогда? Попутных самолетов как на грех не было, и на шахту номер шесть пришлось добираться опять-таки поездом. Счет просроченных сверх отпуска дней угрожающе возрастал.
Командир полка встретил Речкалова сурово. Гриша стоял перед ним ни жив, ни мертв, ожидая приговора.
— Значит, сбежал? — резко сказал Иванов.
— Сбежал, — тихо откликнулся Гриша, мигнув густыми ресницами, и побледнел так, что веснушки еще гуще выступили на его лице.
— А вы знаете, молодой человек, что полагается за дезертирство?
— Товарищ командир! — пролепетал Речкалов. — Товарищ командир, ведь жизни нет без полка...
— Жизни, жизни!.. — резко оборвал его Иванов. — Вам такую жизнь следовало бы устроить за эти штучки, что вы своих не узнали бы!
Он опустил глаза, и у Гриши вдруг мелькнула затаенная надежда: может быть, все-таки еще не все потеряно — он заметил, что в глазах у командира блеснула веселая искорка.
— Пять суток ареста, — сказал командир. — Пять суток ареста, понятно? А потом поедете в Дарьевку. Будете [186] ходить в разведку. И чтобы впредь фокусов не было. Партизанщины не потерплю...
— Разрешите идти? — дрогнувшим от радости голосом спросил Речкалов. Его оставляли в полку, и это было главное. Он был готов хоть месяц просидеть на гауптвахте, лишь бы его не прогнали обратно, в захолустный и тихий Моршанск.
Доверие, которое ему оказали в полку, Речкалов полностью оправдал: за короткий срок он сбил четыре немецких самолета.
В конце апреля в Дарьевке собрался весь полк. Прибыло новое пополнение. Гвардейцы получили бесценный по тем временам дар: им дали целую эскадрилью новеньких истребителей «Яковлев». Эти самолеты обладали более мощным мотором, чем «миги», меньшим весом, они могли развивать большую скорость на низких высотах и гораздо легче маневрировали.
Руководство освоением «Яковлевых» было поручено Крюкову, и он с группой пилотов уединился в тихом шахтерском поселке Краснодоне близ Ворошиловграда — там на небольшом, но удобном аэродроме они учились летать и драться на новых самолетах. Остальные летчики тем временем продолжали вести усиленную разведывательную службу и прикрывали свои войска от немецких разведчиков — назревали крупнейшие сражения второй летней кампании.
Скупая донецкая земля уже надела свой недолговечный праздничный наряд. Пока не вошло в силу злое летнее солнце, буйно зеленели травы, поспешно выгнал вверх свои метелки пырей, потянулся к небу лисий хвост, медоносный донник спорил за место с клевером, а над всеми торжествовал колючий татарник, уверенно выбрасывавший свои большие жесткие, беловато-паутинистые листья. Засуетилась в траве живучая степная мелкота, засвистали [187] суслики, запели жаворонки. На пригорках уже расцвели неяркие, целомудренные степные цветы, и тонкий медовый аромат витал над степью.
Теперь летчики с утра до вечера просиживали на аэродроме, у своих машин, замаскированных соломой и сеном. Лежа на скирде и греясь на солнце, Труд и Никитин коротали время в ожидании полета, делясь воспоминаниями, фантазируя и распевая песенки, до которых оба они были охочи. Иногда к ним присоединялся Супрун, и тогда все шло вверх дном — молодые, здоровые парни боролись, тузили друг друга, рассказывали анекдоты, поддразнивали кого-нибудь, пока не придет черед лететь.
Утром пятого мая Труд и Никитин были увлечены сочинением новой песенки — Даня вспомнил лихой цыганский мотив, и им захотелось подготовить новый юмористический номер для самодеятельности. Песенка посвящалась описанию одной из встреч Никитина с немецкими истребителями. Дело помаленьку продвигалось вперед — два куплета уже были готовы, и Труд с удовольствием и гордостью мурлыкал:
Как-то раз я над ХарцызскомДаня вмешивался и низким тоном выпевал припев:
Пушечный взгляд,Труд делал встревоженное лицо и продолжал:
М-35{16}! Тебя я умоляю —— Пойдет! — солидно сказал Даня, когда оба куплета были спеты раз пять подряд. — Теперь надо сказать, как делаю горку, потом иммельман и с разворота...
— Никитин! — послышалось вдруг снизу. — К командиру!
Даня кубарем скатился со скирды, бросив на ходу:
— В общем, ты там подумай...
Через пять минут «миг» Никитина ушел в воздух. Проводив его взглядом, Андрей стал думать над рифмой к слову иммельман. Кроме слова «ранверсман», он ничего подобрать не мог, а «ранверсман» тут явно был ни при чем. Ему стало скучно, и вся затея потеряла для него интерес: мыслимое ли дело — описать целый полет в стихах? Хорошо было Пушкину — ни «мессершмиттов», ни автоматических пушек. Знай, пиши про ядра и картечь!
Андрей тяжело вздохнул и поглядел на горизонт — пора бы уже Дане возвращаться. И вдруг он заметил нечто такое, что заставило его вскочить на ноги и забыть обо всем на свете, кроме того, что в эту минуту происходило там, в небе. Со стороны переднего края летел, растопырив свои голенастые ноги, немецкий корректировщик артиллерийской стрельбы «Хеншель-126». Он шел со снижением, и сзади стлалась густая черная струйка дыма — гитлеровец насиловал мотор, стремясь во что бы то ни стало уйти от преследования, А в хвосте у него летел «миг», меткими ударами своих пулеметов предостерегавший своего противника от соблазна свернуть с прямой. Это был Никитин. Видимо, он хотел заставить немецкого разведчика сесть на нашем аэродроме.
Летчики и техники, задрав головы, следили за маневрами своего товарища, восторженно приветствуя его криками и швыряя кверху от восторга свои шлемы. Казалось, замысел Никитина был уже близок к осуществлению. Но тут случилось нечто непредвиденное: из облака [189] вывалились три «мессершмитта», спешивших на выручку к своему разведчику.
— Данька!.. «Мессы», — завопил Труд, словно Никитин мог услышать его.
Но Никитин уже заметил надвигавшуюся опасность. Подойдя ближе к «хеншелю», он в упор прострочил его длинной очередью, отчего тот, задрав кверху растопыренные ноги, камнем полетел к земле, а сам круто развернулся и дерзко устремился навстречу «мессершмиттам», применяя любимый прием атаки — лобовой удар.
Труду вдруг вспомнились строки недопетой песенки:
М-35! Тебя я умоляю —Он тепло улыбнулся: старый мотор «мига» честно делал свое дело, и расстояние между самолетами быстро сокращалось. Дерзость советского летчика удивила гитлеровцев — они ожидали, что он предпочтет уйти от удара. Развернувшись в стороны, «мессершмитты» снова нырнули в облака и, перегруппировавшись, выскочили сразу с трех направлений, стремясь зажать Никитина в клещи.
Сделать это было не так просто: девять месяцев пребывания в полку не прошли для Никитина даром, и теперь он был зрелым истребителем. Резко сманеврировав, Даня опять загнал двух немцев в облака, а третьего отколол и стал яростно клевать короткими, но точными очередями. На глазах у всех «мессершмитт» сначала задымился, потом окутался пламенем и огненным клубком свалился на землю.
Летчики зааплодировали, но тут же притихли: одному из двух уцелевших немецких истребителей удалось наконец подбить машину Никитина. «Миг» резко накренился и как-то неуверенно закачался.
— Собьют, сволочи... Собьют! — прошептал Труд, не отрывавший глаз от самолета своего товарища. [190]
Никитину все же удалось развернуть свой самолет. Теперь он шел прямо в лоб на один из «мессершмиттов», не ведя огня, — видимо, у него кончились боеприпасы. «Мессершмитт» не сворачивал — разгоряченный и злой от неудач, немецкий летчик не хотел уступить дорогу русскому.
— Таран!.. Таран!.. — закричали летчики. И впрямь, «миг», стремительно сблизившись с «мессершмиттом», ударил его плоскостью, и вниз посыпались щепки, лохмотья перкаля и куски изуродованного металла. «Мессершмитт» падал отвесно, — видимо, летчик потерял сознание. «Миг» еще пытался выйти в горизонтальный полет: изуродованный, полуразбитый, он судорожно дергался в воздухе.
— Прыгай! Г-горит, прыгай же! — кричал Труд, глядя расширенными глазами на то страшное и неотвратимое, что происходило в эти последние роковые секунды в воздухе. Мотор «мига» еще работал, и его рев, приближаясь и нарастая, заглушил все звуки. Еще рывок... Еще... Труд инстинктивно закрыл глаза. Послышались два взрыва, и сразу же все смолкло.
Летчики и техники, не разбирая дороги, прыгая через какие-то канавы и рытвины, бежали туда, где только что упал «миг». Ни у кого не было надежды на то, что Никитин останется жив, — слишком силен был удар. Но все же люди безотчетно торопились, как это бывает всегда в таких случаях, — трудно разобраться в сумятице ощущений и трудно повиноваться голосу рассудка, когда у всех в представлении он, Данька, еще живой, подвижный, с хитроватой смешинкой в глазах, с недопетой песенкой. И вот...
Труд, задыхаясь от быстрого бега, чувствовал, что по щекам его катятся предательские слезы. Размазывая их, он шмыгал носом, совсем как мальчишка, и, быть может, было что-то именно мальчишечье, детское в том остром отчаянии, которое охватило его. Андрей уже не был новичком [191] на войне и многое видел и пережил. Иногда он даже бравировал некоторой показной лихостью и равнодушием. Но сейчас все это куда-то ушло, и все увидели настоящего Труда — вчерашнего десятиклассника, простого парнишку из Криворожья.
У края неглубокой ямы, от которой шел острый запах бензина, все остановились. Нигде не было видно ни щепы, ни куска металла — тяжелый, четырехтонный «миг», врезавшись в рыхлую землю на полном газу, ушел на несколько метров вглубь, похоронив Никитина.
Техники сбегали за лопатами, начали рыть землю. Труд, задумчиво глядевший вниз, сказал вдруг:
— Не надо, ребята, его тревожить. Зачем? Пусть это и будет его могила...
Друзья оглянулись по сторонам. Широко расстилалась степь. В небе звенели жаворонки. Медвяный запах цветов настойчиво пробивался сквозь бензинный чад. И все молчаливо согласились с тем, что именно здесь и надо оставить навек Никитина.
А чтобы надолго осталась память о нем и чтобы знали люди, кто лежит здесь, в степи, техники придумали поставить ему самый лучший памятник: отгородив широкий участок степи вокруг могилы, они ровными рядами посадили над ней молодые деревья.
Покрышкина в эти дни в полку уже не было — командующий военно-воздушными силами фронта поручил ему ответственное и интересное задание: надо было провести в Новочеркасске испытание трофейных «мессершмиттов». Там, на полевом аэродроме, он спокойно занялся новым для него, любопытным, но небезопасным делом.
Управляя трофейной машиной, Покрышкин работал как бы за двоих: ставя себя на место советского летчика, мысленно атаковал немца и тут же требовал ответа от [192] пилота «мессершмитта»: как тот будет реагировать на эту атаку? Потом Покрышкин заставлял воображаемых летчиков меняться местами. «Мессершмитт» нападал, а советский самолет оборонялся. Он вел этот допрос с пристрастием целыми часами, перекладывая машину из одного виража в другой, разгоняя ее и делая горки и боевые развороты, круто пикируя, выполняя фигуры вертикального маневра.
Один из таких полетов чуть-чуть не окончился трагически. Разыгрывая условный бой, Пскрышкин решил попробовать, как «мессершмитт» выполняет резкий скоростной контрманевр. Он разогнал машину до предела и потом с силой налег на управление. Советский истребитель обычно выполнял эту фигуру довольно легко, словно переламываясь из одного положения в другое. Но «мессершмитту» она не удалась. Что ни делал Покрышкин, немецкий самолет продолжал тяжело нестись вниз, словно он взбунтовался и хотел во что бы то ни стало сбросить и убить чужого седока. Земля надвигалась с катастрофической быстротой, и только в последнее мгновение, когда Покрышкину казалось, что все уже кончено, ему удалось одолеть машину и вывести ее в горизонтальный полет над самой землей.
Саша долго думал над этим случаем, стараясь доискаться причин такого поведения машины. Неужели он попросту ошибся в чем-либо? Может быть, более умелому летчику удалось бы успешно выполнить задуманный им маневр? На другой день Покрышкин снова ушел на «мессершмитте» в зону. На этот раз он из предосторожности набрал предельную высоту и повторил все с самого начала. И опять самолет не подчинился ему.
Будучи человеком упрямым, капитан в третий раз набрал высоту, снова повторил маневр и снова потерпел неудачу.
Это обстоятельство глубоко заинтересовало Покрышкина: из него можно было извлечь существенную выгоду [193] в бою. Кажется, удалось нащупать уязвимое место «мессершмитта». Чтобы проверить правильность своих предположений, Саша тотчас после посадки пересел на советский истребитель, поднялся на нем в воздух и проделал несколько раз подряд задуманную им фигуру. Как обычно, машина послушно повиновалась управлению.
Вечером Саша, уединившись, положил перед собой летные характеристики советского и немецкого самолетов и начал внимательно их изучать. Он сравнивал графики поведения обоих самолетов в воздухе на разных режимах полета. Полученные выводы свидетельствовали о том, что «мессершмитт» должен уступить в маневренности советскому самолету и в некоторых других положениях. Теперь ясно было, в каком направлении надо вести дальнейшие опыты.
Так постепенно Покрышкин распознавал все стороны поведения немецкого истребителя. Он видел, что перед ним хорошая, современная, сильная машина, но при всем том — не столь всемогущая, как это казалось некоторым летчикам в первые дни войны. И уж во всяком случае Саша не променял бы на нее новый советский скоростной самолет. Теперь, когда ему стали ясны все слабые места немецкой машины, он обрел еще большую уверенность в себе. Скорее бы снова помериться силами с «мессершмиттами»!
Говоря по правде, у него был и гораздо более важный стимул, толкавший его побыстрее сразиться с противником: летом 1942 года ему предстояло сражаться уже коммунистом. Этой военной весной его приняли в партию; и произошло это событие в небольшом шахтерском поселке Краснодоне, который впоследствии вошел в историю: там разыгралась героическая трагедия «Молодой гвардии».
В своих записках «Крылья истребителя», которые выйдут в свет после войны, Покрышкин, вспоминая об этом, напишет: [194]
«Кто знает, может быть, проходя по Краснодону, я не раз встречал и Олега Кошевого, и всех его друзей — комсомольцев, не зная еще, какая непреодолимая сила была заключена в этих вихрастых пареньках и девушках с косичками, перевязанными ленточкой. Сколько раз потом, когда мы на фронте узнали о славных делах комсомольцев-краснодонцев, вспоминал я дни, проведенные в Краснодоне, стараясь воспроизвести в памяти все детали, которые могли бы дополнить, дорисовать образы героев-ребят, близких сердцу каждого советского человека.
Мне, может быть, особенно близки они еще и потому, что Краснодон для меня явился тем местом, где началась моя новая жизнь — жизнь члена Коммунистической партии. Партийный билет, врученный мне возле боевого самолета, — был документом, звавшим на новые боевые дела, документом, требовавшим новых, еще более целеустремленных усилий в борьбе за свободу и независимость нашей Родины. Это чувствовал я сам, эту мысль в теплых, проникновенных словах выразил и член нашего партийного бюро летчик Крюков, поздравивший меня с таким серьезным событием.
— Помни, Саша, — сказал он, — теперь ты не просто летчик. Теперь ты летчик-коммунист...
Свою роль коммуниста я понимал так: быть во всем впереди — в боях и в учебе. Моя преданность партии и советскому народу должна выражаться не только в личной отваге. Без этого, конечно, я бы не мог считать себя коммунистом. Мой партийный долг — не только быть храбрым и умелым, не только показывать личный пример в бою, но и вести за собой других, воспитывать в них то боевое мастерство, которое в сочетании с жгучей ненавистью к врагу в конечном счете должно было, принести победу...» [195]
Но время для решающих воздушных сражений еще не пришло. Лишь в мае начали формироваться заново авиационные дивизии, призванные стать основными боевыми единицами.
Двадцать второго мая 1942 года шестнадцатый гвардейский полк включили в состав вновь созданной двести шестнадцатой истребительной дивизии, командование которой принял Герой Советского Союза генерал-майор Владимир Илларионович Шевченко, комиссаром дивизии был назначен Мачнев — тот самый полковой комиссар, с которым нынешние гвардейцы повстречались за полгода до этого в Таганроге в памятных всем трагических обстоятельствах. Он был все такой же — сухопарый, подтянутый, с жесткими чертами лица. Только в густой черной шевелюре прибавилось серебряных нитей.
Шевченко и Мачнев были довольны тем, что шестнадцатый гвардейский авиаполк вошел в состав дивизии, которой им предстояло руководить, — они были наслышаны о его боевых делах. Гвардейцам предстояло стать ударной силой этого соединения: ведь в подчинении у гвардии подполковника Иванова было двадцать восемь обстрелянных в боях летчиков.
Посещая эскадрильи, комдив и комиссар старались поближе познакомиться с людьми. Впечатление складывалось благоприятное. Воинская закалка, дисциплина, боевой опыт выгодно отличали этот полк. Особенно хорошо шли дела у Крюкова, которого Мачнев помнил по встрече в Таганроге, — летчики его эскадрильи в совершенстве овладели «Яковлевыми».
После некоторого затишья бои разыгрались с новой силой. Уже одиннадцатого мая гитлеровцы перешли в наступление на Керченском полуострове. Двенадцатого мая начались кровопролитные бои на харьковском направлении. [196]
Саша Покрышкин в эти дни часто склонялся над картой, задумываясь о том, как сложится новая военная кампания и какое место в ней будет отведено Южному фронту. Хотелось думать, что лето 1942 года будет совсем не таким, каким было лето прошлого года, и что линия фронта начнет наконец быстро передвигаться на запад. Хотелось бы!.. Но сводки с фронта, которые вначале порадовали было Покрышкина и его друзей, снова становились тревожными.
После того как наши армии, начав наступление на харьковском направлении, прорвали фронт гитлеровцев и ушли вперед, сжимая клещи вокруг Харькова, начались новые неудачи, и это были страшные неудачи: гитлеровцы, также готовившие большое наступление в районе Харькова и сосредоточившие для удара мощные силы, быстро провели перегруппировку, отсекли прорвавшиеся на запад советские войска и начали контрнаступление.
Второй фронт, обещанный союзниками, так и не был открыт. Гитлеровцы все еще располагали огромной военно-технической мощью и хорошо обученными резервами: летом 1942 года они смогли сосредоточить на восточном фронте до двухсот тридцати дивизий. Притом на этот раз около сорока процентов пехоты и кавалерии и более половины всех танковых и моторизованных соединений они направили на южное крыло фронта: Гитлер решил нанести главный удар не в районе Москвы, где были созданы мощные оборонительные позиции, а на юге. В ставшей известной гораздо позднее гитлеровской директиве номер сорок один говорилось: «Первоначально необходимо сосредоточить все имеющиеся силы для проведения главной операции на южном участке фронта с целью уничтожить противника западнее реки Дон и а последующем захватить нефтяные районы Кавказа и перевалы через Кавказский хребет». [197]
Немецкий генерал Цейтцлер впоследствии так определял далеко идущие замыслы своего командования на лето 1942 года: «Планируя летнее наступление 1942 года, Гитлер намеревался прежде всего захватить Сталинград и Кавказ. Осуществление этих намерений, безусловно, имело бы огромное значение. Если бы немецкая армия смогла форсировать Волгу в районе Сталинграда и таким образом перерезать основную коммуникационную линию, идущую с севера на юг, и если бы кавказская нефть пошла на удовлетворение военных потребностей Германии, то обстановка на Востоке была бы кардинальным образом изменена и наши надежды на благополучный исход войны намного возросли бы...»
Всего этого, конечно, не знал и не мог знать рядовой истребитель советских Военно-Воздушных Сил, молодой коммунист Саша Покрышкин. Ведь этого не знали даже его самые большие начальники. Но сердцем, душою, молодым умом своим Покрышкин и его друзья чувствовали приближение новых грозных испытаний. Они прекрасно понимали, что вот-вот придется возобновить самую ожесточенную борьбу с превосходящими силами противника, накопление которых они явственно видели во время своих дерзких разведывательных полетов в тылы гитлеровских армий.
За себя и за своих соратников Покрышкин был спокоен: они встречали второе военное лето во всеоружии накопленного боевого опыта, да и молодежь уже понюхала пороху и была готова к боям. Тревожило другое: все еще маловато было боевой техники, хотя, вообще говоря, вооруженность наша значительно возросла по сравнению с 1941 годом, да и техника теперь была лучше. Двести шестнадцатая истребительная авиадивизия пока что располагала лишь тридцатью семью самолетами. Это были три МиГ-3, семь скоростных Як-1, восемнадцать [198] ЛаГГ-3 и девять стареньких самолетов И-16. Между тем дивизии было поручено выполнение больших и сложных задач. Истребители генерал-майора Шевченко обеспечивали разведкой все правое крыло Южного фронта, контролируя площадь около пяти тысяч квадратных километров.
Летчики теперь летали в разведку по четыре-пять раз в день, прорываясь с боями к Артемовску, Краматорску, Константиновке, Дебальцеву, Славянску, Красному Лиману и другим донецким городам. Иногда в разведку приходилось снаряжать группы до десяти самолетов — так сильно было противодействие немецких истребителей.
Кроме того, летчикам двести шестнадцатой дивизии часто приходилось сопровождать штурмовиков и бомбардировщиков, прикрывать свою пехоту на переднем крае обороны и штурмовать атакующие немецкие войска. Основную тяжесть боевой работы дивизии выносили на себе гвардейцы 16-го полка.
События развертывались в нарастающем темпе. Гитлеровцы, стянув мощные резервы, сильными таранными ударами прощупывали советскую оборону на разных участках, готовясь к новому большому наступлению.
В один из этих напряженных дней Пал Палыч Крюков, теперь тоже капитан, вылетел, как обычно, в разведку, чтобы посмотреть, что делается в районе Изюма. Немцы преградили ему путь более сильным, чем обычно, зенитным огнем и выслали на перехват группу «мессершмиттов». Крюкову удалось перехитрить гитлеровцев: прячась за облаками, он все-таки сумел пробраться к Изюму. Здесь он спикировал на Славянское шоссе и обмер от неожиданности: от Изюма через Каменку и Голую Долину на Славянск и дальше — на Краматорск — тянулась [199] сплошная колонна немецких автомобилей, танков и артиллерии.
Фашистские истребители, патрулировавшие над колонной, устремились наперерез Крюкову, но он все-таки ушел. Приземлившись на своем аэродроме, он трясущимися от волнения руками расстегнул ремни, сбросил парашют и со всех ног устремился на командный пункт. Узнав о том, что гитлеровцы перебрасывают в Донбасс крупные силы, командование выслало в район Славянска новую, усиленную разведку; колонну сфотографировали, и вся бомбардировочная и штурмовая авиация фронта в течение двух суток непрерывно обрабатывала ее. Все же гитлеровцам удалось перебросить в район Лисичанска большое количество войск, и надо было ждать, что немцы в ближайшие дни предпримут новую наступательную операцию.
Советское командование произвело некоторую перегруппировку. 16-й гвардейский полк был переброшен в маленький пыльный поселок, носивший громкое название Смелый, — летчики невесело острили, что теперь под таким прикрытием им не страшны никакие опасности. И как только завязались бои под Лисичанском, гвардейцы снова приняли на себя всю тяжесть боевой работы на направлении главного фашистского удара.
В эти жаркие дни Покрышкин, как и все «старички», летал на «Яковлеве». Эскадрилья, в которой он служил, почти непрерывно с утра до позднего вечера находилась в воздухе: самолеты садились только для зарядки горючим и пополнения боеприпасов.
Постепенно начала выдвигаться молодежь. Андрей Труд, который совершил уже семьдесят девять боевых вылетов и провел восемь воздушных боев, был награжден орденом Красной Звезды. Неплохо дрался Супрун. Командование поставило всем в пример его благородный поступок; в неравной схватке с группой «мессершмиттов» [200] Супрун заслонил своим самолетом подбитую машину Труда и дал ему возможность выйти из боя...
Полтора месяца держали наши войска оборону на Северском Донце. Две тысячи семьсот девяносто шесть боевых вылетов сделали за это время летчики двести шестнадцатой истребительной дивизии, хотя были у них считанные самолеты, да и те все чаще нуждались в ремонте. Истребители вели разведку на широком фронте, штурмовали войска противника, сбивали гитлеровские самолеты. Фашисты, наступавшие по широкой дуге — от Волчанска через Россошь и Кантемировку на Богучар и Миллерово, — уже нависли над тылами частей, стойко оборонявшихся на берегу Донца под Лисичанском, и летчикам часто приходилось теперь летать на восток, чтобы штурмовать вражеские колонны.
В своей записной книжке командир дивизии для памяти записал табличку:
22.5–10.7Уничт. и поврежд.!
автомобилей — 570
танков — 6
зенитных точек — 110
пехоты — 3000
49 возд. боев;
сбито 39 самолетов;
подбито 7;
на аэродромах 14.
Итого уничтожено 53 самолета.
Потеряли 16 самолетов (9 летчиков).
Баланс был неплохой, и генерал Шевченко внутренне гордился тем, что молодая дивизия сумела выдержать свое первое и притом такое жестокое испытание.
Одиннадцатого июля дивизия получила приказ отойти в район Шмидт — Буденновка — Краснодон. Общее военное положение обострилось еще больше. Фронт дивизии [201] значительно расширился. Теперь она должна была вести разведку на значительном расстоянии — от Старобельска до Морозовского. Только за четыре дня летчики сделали триста пятьдесят три боевых вылета на разведку и штурмовку. Гитлеровцы быстро продвигались вперед, и уже шестнадцатого июля 1942 года дивизия вынуждена была снова отойти к Ростову.
Напряжение борьбы достигло наивысшей точки. Обстановка на фронте непрерывно менялась. Все находилось в движении. Надо было неослабно, час за часом, следить за положением войск противника и своих частей. Гитлеровцы буквально заполонили небо, бросив в бой многие сотни самолетов. И все-таки гвардейцы мужественно делали свое дело. Только за один день девятнадцатого июля Крюков, Фигичев, Покрышкин, Труд и другие летчики охватили разведкой площадь свыше шестидесяти тысяч квадратных километров!
В районе Ростова гвардейцы пробыли неделю, но неделя эта показалась им годом. Когда потом Саша Покрышкин вспоминал Нахичеванский аэродром, перед его глазами вставали пылающие здания, черные, зловеще искривленные крылья немецких пикировщиков, сбрасывающих бомбы на аэродром, пламя взрывов, кровь на траве, дымящиеся воронки... Гитлеровцы блокировали наши аэродромы, и все-таки наперекор всему истребители ухитрялись взлетать, вести разведку и бить фашистов.
В записной книжке командира дивизии появилась после этих дней новая лаконичная запись:
15.7. — 217.Уничт. и поврежд.:
переправ — 6
авто — 200
танков — 30
570 вылетов;
из них на штурмовку — 392; [202]
батарей ЗА — 4
пехоты — 800
Потеряли 24 самолета (14 летчиков).
сбито 5 немецких самолетов.
Двадцать первого июля летчики отошли за Дон. Гвардейский полк, беспрерывно участвовавший в боях, таял на глазах. Пополнений взять было неоткуда. Вскоре был ранен командир полка. Подполковника Иванова заменил штурман полка, бывший политработник Исаев. Он так и не успел получить строевого звания и принял остатки полка как батальонный комиссар. Вскоре Исаев стал майором, потом подполковником, и провоевал с шестнадцатым гвардейским полком до весны 1944 года. Но тогда, в июле сорок второго, Исаев был не рад своему назначению — уж больно тяжка была обстановка, да и численность полка резко сократилась. В строю оставалось совсем мало самолетов и летчиков — уцелела лишь небольшая группа ветеранов, которые, не щадя себя, летали из боя в бой...
То была, пожалуй, самая трудная, критическая пора войны. Забыть ли солдатам пыльные кубанские дороги, забитые толпами уходящих на юг и на восток людей?
Забыть ли разрушенные нефтяные промыслы Майкопа и пожары Армавира?
Снова, как и в прошлом году, мчались по русским степям гитлеровские мотоциклисты, снова ревели немецкие танки. Правда, на этот раз фашисты уже не были в силах наступать одновременно по всему фронту — от Баренцева до Черного моря. Они не решились повторить лобовую атаку на Москву. Но их натиск все еще был силен. Настолько силен, что им удалось-таки завладеть Доном, прорваться к самой Волге, раскинуть свои походные палатки на северных склонах Кавказских гор.
Казалось, надо было иметь железное сердце и нечеловеческие нервы, чтобы выдержать это все заполонившее гитлеровское нашествие. Но где набраться железных [203] сердец? И вот рядовые советские люди со всеми своими обыденными чертами — хорошими и плохими — творили великое множество поразительных военных дел, какие, казалось, были бы не под силу самым могучим из былинных богатырей.
Люди шестнадцатого гвардейского полка, как и тысячи их собратьев по оружию, меньше всего рассуждали в те дни о том, по силам им или не по силам задача, выпавшая на их долю. Не мудрствуя, они летали в бой по четыре-пять раз в день; горько сетовали на военные неудачи, воспринимая потерю Кантемировки и Богучара, как собственное поражение, хотя стояли они далеко от тех мест; люто ругали проклятого Гитлера; тужили, что в полку маловато самолетов; экономили бензин; ворчали на нерасторопных интендантов из БАО, которые не могут обеспечить летчиков хорошими папиросами; а в час удачи шутили и рассказывали анекдоты.
Самолюбивый и немного замкнутый Покрышкин, лихой и бесшабашный Фигичев, сосредоточенный и деловитый Крюков, бойкий и порывистый Труд — они все были разными, совсем не похожими друг на друга людьми, каждый со своими достоинствами и слабостями. Но они стояли в строю локоть к локтю и вместе делали общее дело. Взятые вместе, они составляли боевой коллектив, крепкий и сильный, уверенный в себе, обладающий теперь уже солидным военным опытом. Да и не только военным — они приобрели за эти четырнадцать месяцев большой жизненный опыт. Война заострила черты человеческих характеров. Она безжалостно сломала и раздавила в людях все слабое, напускное, но зато сильным чертам дала закалку.
И теперь, вспоминая в редкие свободные минуты пережитое, капитан Покрышкин с удовлетворением отмечал, что самое трудное, по-видимому, осталось уже позади. Притупилась боль утрат, ожесточилась душа, холоднее стала голова, тверже рука. [204]
Конечно, было больно, мучительно думать и помнить о том, что фашисты снова идут вперед, что они теснят нас к Волге, к астраханским пескам, к ущельям Кавказа. Но спасала упрямая, неистребимая вера в то, что все это — временное, что фашистам недолго осталось радоваться и что где-то там, в таинственных, сокровенных далях Урала и Сибири формируется несметное советское войско, которое в назначенный час — вернее всего зимою — опять погонит гитлеровцев на запад.
И в ожидании этого часа гвардейцы дрались люто и необыкновенно упорно. [205]