Человек становится солдатом

Дни тогда казались бесконечными.

Каждый из них приносил горькие известия, и было горя так много, что порой казалось — не вместить его сердцу.

Умирали друзья. Рушились города. Терялись семьи. Никли к земле срубленные снарядами рощи. Сама земля горела, и эти лысые, почерневшие и растрескавшиеся прогалины на полях, пораженных артиллерией, были страшны, как язвы проказы. Тошнотворный чад бензина и горелого мяса стлался над мертвыми полями, и некуда было от него уйти.

Надо было свыкнуться со всем этим. Надо было отрешиться от мягкосердечия и добродушия, ожесточиться, сжиться с беспощадной правдой войны, приучиться безропотно переносить то, что вчера еще показалось бы немыслимым. Без этого не хватило бы ни сил, ни нервов, чтобы дойти до конца тяжелой военной дороги.

И летчики затерянного в приднестровской степи пятьдесят пятого истребительного полка вместе со всеми терпеливо проходили этот нечеловечески трудный путь.

Гнетущее неотвязное ощущение губительного, быть может, рокового бедствия, непоправимо спутавшего людские [92] судьбы, так сильно глушившее мозг в самые первые дни войны, сейчас понемногу теряло свою остроту. Только где-то глубоко внутри оседал тяжеловесный, давящий на сердце осадок, и с ним уже ничего нельзя было поделать — с этим грузом надо было прожить всю войну.

Оглядываясь на своих товарищей, Покрышкин вдруг замечал, что война, невероятно обострившая черты характера людей, как-то сразу обнажила души. Подчас то, что вчера казалось случайным, второстепенным в человеке, оказывалось главным, и наоборот, — то, что как будто бы определяло его характер, слетало, словно мишура.

Кто мог думать, что Д., этот лихой и бесшабашный парень, так часто получавший взыскания за недисциплинированность, станет так быстро одним из ведущих летчиков полка? И кто бы поверил, что Б., вчера еще считавшийся одним из солидных, авторитетных пилотов, станет волноваться, как мальчик, перед вылетом, оклеит кабину самолета портретами жены и детей, начнет собирать амулеты, якобы приносящие счастье, будет выпрашивать у друзей стаканчик водки перед боем? Война явилась жестоким экзаменом, и Покрышкин втайне радовался тому, что сам он не осрамился перед товарищами и перед самим собой.

Конечно, и Саша больно ощутил жестокие толчки войны. И ему становилось тошно, когда в поле перед ним вставала стена нервно вздрагивающих ослепительных оранжево-черных вспышек или когда, обернувшись, он видел за хвостом своего самолета острый нос «мессершмитта», особенно после третьего июля, когда его сбили. Есть вещи, к которым никогда не привыкнешь, как бы ты ни вдалбливал себе в голову, что они неизбежны. Надо всякий раз перед вылетом подавлять в себе какой-то тайный подленький голосок, нашептывающий тебе: «А вдруг тебя опять собьют? А вдруг тебя зажгут?» И Саша злился на себя и спорил с собой, и призывал все [93] свое упрямство, чтобы заставить этот тайный голосок умолкнуть.

Покойный Атрашкевич незадолго до своей гибели как-то сказал ему в минуту откровенности: «Каждому страшно. И тебе и мне. Но ты сумей голову холодной удержать. Сохранишь спокойствие — значит твое счастье. Потеряешь — значит конец». И, помня об этом разговоре, Саша изо всех сил старался удержаться в рамках полетной дисциплины, как бы трудно ни пришлось в бою.

Постепенно он понял: спасительное равновесие в полете наступает тогда, когда ты не думаешь о вещах, не относящихся к бою, не отвлекаешься ни на миг от управления машиной и огнем. В воздухе думай не о том, собьют тебя или не собьют, а только о том, как бы сбить противника. Расценивай свою боевую работу как труд — тяжелый, изнурительный, изматывающий, но жизненно необходимый и неизбежный, чувствуй себя в кабине самолета чернорабочим войны. Если тебе удастся сбить врага — значит ты поработал хорошо. Если сбили тебя — значит ты работал небрежно, неумело, что-то где-то прозевал, прошляпил. Будешь всегда работать хорошо — тебя никогда не убьют. И к черту слюнтяйские рассуждения об удаче, о судьбе, о том, везет тебе или не везет в воздухе!

Не сразу, далеко не сразу удалось Саше воспользоваться на практике этой извечной, несложной, но мудрой и спасительной солдатской философией. Но все же с каждым новым полетом Саша чувствовал себя чуть-чуть спокойнее, а когда на счету у него появилось три сбитых самолета, дышать стало легче; появилось новое, приятно щекочущее сознание собственного превосходства над гитлеровскими пилотами, которых ему удалось спровадить на тот свет.

Будучи от природы аккуратным, положительным человеком, любящим точность и порядок, Покрышкин после [94] каждой воздушной схватки уединялся и учинял самому себе допрос с пристрастием, стремясь возможно полнее восстановить только что пережитые события и разобраться, так сказать, в технологии боя. Он придирчиво проверял каждый свой ход: а не лучше ли было бы поступить в этом случае не так, а вот так? А может быть, следовало бы зайти не отсюда, а оттуда?

Как всегда бывает на войне, практика боя заставляла критически пересматривать многое из того, что в мирное время, на ученьях и маневрах, казалось совершенным и законченным. И теперь летчики сами, каждый на свой страх и риск, вырабатывали опытом, практикой свои собственные методы атак и ухода от огня, собственные уловки, приемы, способы борьбы.

Опыт показал, например, что традиционный боевой порядок звена — клин, когда один самолет идет впереди, а два симметрично располагаются сзади — справа и слева, себя не оправдывает. Внимание летчиков, вынужденных следить за своими машинами, неизбежно рассредоточивалось и отвлекалось, что было на руку противнику. Применение современных скоростных самолетов, располагающих большим радиусом разворота, усложняло маневр звена, делало громоздким и неудобным построение клином. Практически же в ходе самого боя взаимодействовали только две машины, прикрывавшие друг друга. Третий самолет «выходил из игры», как выражались летчики, и беспомощно носился вокруг, предоставленный самому себе.

Толкуя об этом, летчики вспоминали, как в мирное время командиры уводили на контрольные учебные полеты молодежь неполным звеном — парой: один самолет шел впереди, а второй почти рядом, чуть-чуть отставая. Это был строй пеленга. Так командиру было удобнее следить за учеником. Но почему бы не применить такой порядок в бою? Летая на разведку, Фигичев, Покрышкин попробовали брать с собой только одного ведомого. [95] И что же? Оказалось, что два самолета вполне заменяют в бою звено. Больше того — вдвоем работать было куда сподручнее. Когда же требовалось производить разведку в особенно сложной обстановке, Фигичев и Покрышкин вылетали двумя парами — вчетвером.

Тактика группового боя тогда еще не была разработана, и при встрече с самолетами противника летчики сразу же «рассыпались», ведя индивидуальные бои, но они уже начинали подмечать, что дело идет гораздо лучше, если заранее распределить обязанности и как-то организовать взаимодействие в воздухе.

Покрышкин, например, пробовал так договариваться с Комлевым, которого он чаще других брал с собой в разведывательный полет: если путь преграждают «мессершмитты», Покрышкин атакует их первым, а Комлев следит за тем, чтобы немцы не обстреляли его сзади, и отгоняет их от хвоста машины командира. В свою очередь Покрышкин в полете внимательно наблюдает за своим ведомым. Это значительно облегчало обоим решение боевой задачи.

Многие летчики, особенно молодые, часто ошибались, определяя расстояние до самолета противника. В мирное время их учили стрелять по полотняному конусу, который тащил за собой на длинном тросе самолет-буксировщик. Расстояние всегда определялось по конусу, но зрительная память подсознательно запечатлевала при этом и самолет, который тащил движущуюся мишень. И теперь, когда надо было бить по самолету, многие летчики невольно открывали огонь раньше времени — их подводил выработавшийся в дни учебы рефлекс.

Покрышкин, которому в дни учебы доставалось за то, что он слишком близко прижимался к самолету-буксировщику, расстреливая мишень, теперь оказался в более выгодном положении: ему было легче перестроиться. Но и он нередко обманывался и ловил себя на том, что нажимал гашетки пулеметов, когда до немецкого [96] самолета оставался еще километр, а отпускал их метров за двести до подхода к противнику. Это бесило его, и он часто ругал себя и давал себе слово не жечь зря патроны и стрелять только наверняка. Но для этого мало было одной решимости, нужен был опыт и еще раз опыт, а он давался только ценой длительного и упорного труда.

* * *

Собираясь после полетов, летчики много говорили о своих противниках. Они убеждались на опыте, что перед ними — опытные асы, уже два года бороздившие небо Европы. Как-то пара немецких летчиков, бравируя своей ловкостью, долго кружила над аэродромом истребителей, гоняясь за устарелым советским самолетом И-15-бис из соседнего полка. Аэродром был хорошо замаскирован, и гитлеровские пилоты даже не подозревали, что именно здесь, под ними, посреди голой степи, у одинокого хуторка, и находится гнездо так сильно докучающих им «мигов». Взлететь на помощь товарищу было рискованно: немцы могли улизнуть и потом привести в Семеновку бомбардировщиков. Но и бездействовать, наблюдая, как два «мессершмитта» клюют наш бедный биплан, было бы грешно. И вот все, кто были на аэродроме, открыли бешеный огонь из ручных пулеметов, винтовок, автоматов, пистолетов по немецким самолетам, носившимся чуть ли не на бреющем полете над полем.

Массированный ружейный огонь по самолетам тогда был новинкой, и немцы с ним не считались. Это дорого обошлось им: один «мессершмитт» вдруг как-то странно дернулся, накренился и рухнул в кукурузное поле. Другой, увидев его гибель, резко повернул и ушел, бросив свою жертву.

Летчики побежали глядеть обломки «мессершмитта». На хвосте пестро размалеванной машины были аккуратно нарисованы двенадцать каких-то крестиков, силуэты [97] корабля и английского самолета. На киль намотались стропы парашюта. Его владелец лежал чуть поодаль. Это был здоровенный рыжий детина с наглой мордой, одетый в щегольской гражданский костюм. В бумажнике у него были французские и греческие деньги и только что полученное, еще не распечатанное письмо из Бельгии. На шее болтался золотой медальон с надписью по-немецки: «Бог тебя сохранит».

— Все-таки подвел его бог, — мрачно сказал Кузьма Селиверстов, с ненавистью глядя на рыжего мертвеца, — отгулялся, разбойничек!..

— Да, погулял он немало, — согласился начальник штаба, внимательно рассматривавший документы немца. — Важную птицу сняли с неба!

Видимо, таких опытных летчиков у немцев было тогда немало. Они нападали на наши самолеты дерзко и умело, используя внезапность: заходили обязательно со стороны солнца, неожиданно выскакивали из облаков, старались где-нибудь в стороне набрать высоту и потом сверху обрушивались на наш самолет. Умело взаимодействуя друг с другом, немецкие истребители старались всегда вести групповой бой, обеспечивая себе количественный перевес.

* * *

Наши летчики успешно противостояли немецким асам своей безудержной смелостью, напористостью, дерзостью. В то же время они стремились как можно быстрее овладеть новыми тактическими приемами, научиться умело подходить к противнику, искусно атаковывать его и бить наповал.

Покрышкин со своей эскадрильей в те дни еще прикрывал Бельцы, хотя немцы подходили к городу все ближе. Эскадрилья перелетала на городской аэродром ранним утром, весь день работала, базируясь на нем, а на ночь возвращалась в Семеновку. И вот однажды [98] Покрышкину пришла в голову такая мысль: а что если на обратном пути взглянуть на территорию, занятую немцами, пройти над ней вот так просто, без всякого задания? Горючего в баках хватит, крюк придется сделать небольшой, а между тем, если повезет, можно будет встретить кое-что любопытное...

И в сумерках, когда эскадрилья возвращалась в Семеновку, он резко отклонился от маршрута, набрал высоту в две тысячи метров и направился к переднему краю. Немцы привыкли к тому, что в такое позднее время советские летчики в воздухе уже не появляются, и их артиллерийские корректировщики, поднявшиеся над полем боя, были настроены довольно беззаботно.

Покрышкин заметил на фоне светлого пшеничного поля характерный силуэт «Хеншеля-126», прозванного пехотой «кривой ногой» за уродливо растопыренные шасси. Корректировщик медленно виражировал над полем боя, высматривая цели для своих артиллеристов. Саша снизился на тысячу метров, стремительно зашел в хвост немцу и подошел к нему вплотную так близко, что ему самому страшно стало: вдруг сейчас «миг» врежется в немца? Он нервно нажал гашетки и едва успел отвернуть свою машину. От «хеншеля» полетели во все стороны какие-то лохмотья. Покрышкину почему-то пришла в голову нелепая мысль, что немецкий летчик сбрасывает листовки. Но это были не листовки, а куски плоскостей и фюзеляжа.

«Хеншель» круто опустил нос. Покрышкин догнал его и добил. Только теперь он почувствовал, что по шее у него течет что-то теплое и липкое. Тронув подбородок рукой, он взглянул на пальцы и понял: кровь. В плоскостях было несколько дырок. Глянув вниз, Саша увидел сотни мигающих огоньков — это немцы били по самолету. Он взял ручку на себя и стал уходить вверх, лавируя, чтобы сбить своих противников с прицела. Подбородок саднило — шальная пуля оставила довольно глубокую [99] царапину. «Хорошо, что немец ошибся на сантиметр», — мелькнуло в голове.

* * *

Теперь, собственно, пора было бы уходить в Семеновку: сумерки сгущались. Но тут Саша заметил характерный силуэт польского истребителя ПЗЛ-24. Немцы широко использовали трофейные машины, и Покрышкину захотелось вдруг помериться силами с летчиком, владевшим малознакомой ему машиной. Он снова резко развернулся и устремился в погоню за гитлеровцем. ПЗЛ-24 обладал заметно меньшей скоростью, чем «миг», но был вертким, маневренным самолетом. Он ловко ускользал из-под ударов.

Разгорячившись, Покрышкин на перевороте так резко сманеврировал рулями, что от перегрузки на мгновение потерял сознание и очнулся только тогда, когда самолет его круто пошел книзу. В кабину сильно дуло: с самолета сорвало фонарь. Покрышкин, оглядевшись по сторонам, заметил уходившего на запад немца, дал полный газ и настиг наконец ПЗЛ-24. Всадив в него длинную очередь, он поспешил домой: уже наступила ночь, и он рисковал заблудиться и сесть в поле.

Командир полка похвалил Покрышкина за инициативу и приказал впредь при возвращении в Семеновку всей эскадрильей проходить над полем боя.

Однако это уже было совсем не то, что одиночный вольный полет, — терялся элемент внезапности. Немцы привыкли к тому, что в определенный час проходила большая группа советских самолетов, и заблаговременно принимали меры предосторожности. Поэтому такие налеты уже не давали эффекта, а однажды, после того как эскадрилья попала в грозу и самолеты разбрелись и сели в поле, этот «вольный поиск» отменили вовсе. Но Покрышкин часто вспоминал о своем лихом вечернем рейде, и опыт этот пригодился ему несколько лет спустя, [100] когда он вместе с другими летчиками начал практиковать полеты, получившие название «охота».

* * *

Месяц, целый месяц провоевал пятьдесят пятый истребительный полк, не трогаясь со своего полевого аэродрома! Наши войска, сражавшиеся в Бессарабии, долго держали фронт, изматывая гитлеровцев, и только тогда, когда с севера над ними стала нависать несметная туча немецких танков, прорвавшихся от Ровно на Новоград-Волынский, Житомир и дальше на Белую Церковь и Умань, им был дан приказ — начать отход на восток.

* * *

20 июля, за день до смены аэродрома, в полк прибыли семнадцать молоденьких сержантов, только что окончивших Качинскую авиашколу. Они ходили по полю в новеньких, еще топорщившихся гимнастерках, таких же новеньких пилотках и ремнях, и озорные, мальчишечьи глаза их горели любопытством — боевая обстановка им была внове, и каждый из них чувствовал себя по меньшей мере Колумбом, открывающим новый мир, полный опасных, но пленительных и увлекательных неожиданностей.

Старые летчики полка иронически улыбались, поглядывая на сержантов, державшихся обособленной стайкой. Покрышкин, сам сравнительно недавно окончивший ту же школу, был настроен снисходительно и с любопытством присматривался к этим юнцам.

Вечером, возвращаясь с ужина, он натолкнулся вдруг на сержантов, усевшихся возле барака на бревнах. Уже смеркалось, яркие звезды дрожали в небе, сильнее пахли цветы на забытой клумбе, возделанной в мирные весенние дни старательным садоводом совхоза. Сержанты покуривали, зажав папироски в кулаке, чтобы не были видны огоньки, и слушали, как один из них, долговязый [101] и нескладный, что-то с увлечением декламировал. Время от времени раздавались веселые взрывы смеха.

Саша прислушался. Сержант читал какую-то длинную юмористическую поэму о приключениях зверей, бежавших из зоопарка и попавших в пивную:

Все зашли, заняли столик.
Самый ярый алкоголик,
Престарелый лев морской,
Говорит друзьям с тоской...

Покрышкин улыбнулся. Было что-то детское, ученическое в невинной забаве сержантов, тем более трогательной, что в эти самые часы, теперь совсем уже близко, шла жаркая кровавая борьба, не утихавшая ни на час, и в Семеновке отчетливо слышалась стрельба. Снаряды рвались уже недалеко отсюда. Подойдя поближе, он спросил, когда сержант кончил читать стихи:

— Кто написал?

Сержант вскочил и ответил, немного замявшись:

— Доморощенное, товарищ старший лейтенант... Его приятели зашумели:

— Это он, он сам сочинил! Андрей Труд!..{5}

— Труд? Хорошая фамилия. Самая подходящая для летчика. Если будете трудиться над подготовкой к поле» там так же, как над стихами, дело будет...

Саша узнал теперь этого долговязого парня, похожего на складывающийся перочинный ножик: он целый день толкался возле летчиков, жадно слушая рассказы о воздушных боях и встревая с наивными вопросами. Покрышкину запомнилось тогда его открытое смуглое лицо с большими серыми глазами. На губах у него вечно блуждала хитрая улыбка, словно он только что напроказил [102] и хочет вывернуться из беды.

Сержанты засмеялись. Саша спросил вдруг Труда:

— Ну как вас там, в Каче, с пляжа гоняли?..

Тот испуганно встрепенулся:

— А вы откуда знаете?

— А как же, — усмехнулся Покрышкин, — это ведь исстари ведется. Мы, думаешь, не любили купаться? Возьмешь книги — под обрыв. А там часовые. Верно?

— Точно, — сказал Труд.

— Ну вот... А на чем летали?

— На И-16...

— Стреляли? Воздушные бои вели?

— Немного... — сказал неуверенно Труд.

Покрышкин свистнул:

— Ну, братцы, вам еще придется подучиться, прежде чем воевать!..

Сержанты запротестовали, доказывая, что они готовы к бою, что, во всяком случае, бить по наземным целям, штурмовать все умеют отлично, и что в случае чего каждый из них готов на все...

— Дело хозяйское, конечно, командир полка решит, но я бы вас пока что к полю боя не подпускал на пушечный выстрел, — серьезно сказал Покрышкин. — Вот овладеете новой материальной частью, научитесь стрелять, драться, тогда вы — люди. А сейчас — что? На один зуб «мессершмитту»!..

Саша нарочно так поддразнивал сержантов. Ему нравились горячность молодых летчиков и их стремление во что бы то ни стало побыстрее ввязаться в драку с немцами. Но в глубине души он сознавал, что эту молодежь действительно рано вводить в бой, — ей нужна была еще серьезная учеба. Это понимали все, и прежде всего командир полка. И как ни сложна была обстановка, как ни дороги были люди, — майор Иванов решил отвести пополнение на тыловой аэродром и там начать его боевую подготовку. Начальником этой группы он назначил [103] своего заместителя капитана Жизневского, того самого, который в мирное время так безжалостно муштровал Покрышкина.

Жизневский, видимо, понял теперь, что он ошибался, когда пресекал любую попытку летчика нарушить букву устава, внести что-то свое, новое в тактику воздушного боя и рассматривал такие попытки, как хулиганство. Но ему трудно было переломить себя, и он остался все тем же сухим педантом. Летчики недолюбливали его за придирчивость к мелочам. Но, может быть, для молодого пополнения нужен был именно такой придирчивый и жесткий наставник? Сержантам следовало сразу же показать силу воинской дисциплины, и командир, раздумывая и взвешивая все «за» и «против», окончательно утвердился в своем решении.

Сержанты перелетели на тыловой аэродром — в Осиповку двадцать первого июля. В тот же день немцы заняли Бельцы, и летчики пятьдесят пятого полка получили задание штурмовать то самое летное поле, на котором еще совсем недавно дежурил с эскадрильей Покрышкин, а теперь расположились, как у себя дома, гитлеровцы. Было очень больно сознавать, что вот приходится бить по своему собственному аэродрому, где каждая землянка и каждый уголок стали родными. И люди штурмовали со страстью, со злобой, не щадя себя. Удар девяти «мигов», участвовавших в атаке, был таким ошеломляющим и смелым, что противник не успел ему ничего противопоставить, и «миги» бомбами и пулеметным огнем уничтожили четыре «Юнкерса-88» и восемь «Мессершмиттов-109», стоявших на летном поле.

Через день истребители повторили налет на аэродром в Бельцах. На этот раз гитлеровцы оказали ожесточенное сопротивление. Девятка «мигов» сумела совершить три штурмовые атаки и уничтожить ещэ девять вражеских машин. Но и она понесла потери, тяжелые и непоправимые: погиб Анатолий Соколов, учитель и друг Покрышкина, [104] погибли Степан Назаров{6} и Алексей Овсянников — храбрые летчики, замечательные товарищи...

* * *

С каждым днем напряжение борьбы нарастало. Девятая армия, прикрывавшая правое крыло фронта, вела кровопролитные бои, преграждая путь фашистской группировке, продвигавшейся от Каменец-Подольска к Кодыме и важной узловой станции Слободка. Гитлеровцы наступали на Котовск и угрожали тылам наших войск, отходивших с боями из Бессарабии за Днестр. Части девятой армии решительно контратаковали. Искусный маневр, быстрые фланговые марши, четкое взаимодействие, стальное упорство наших бойцов сорвали замысел гитлеровского командования. Тогда фашисты ввели в бой шестнадцатую танковую дивизию с той же задачей — выйти на коммуникации наших войск. Разгорелись ожесточенные танковые бои.

Пятьдесят пятый истребительный полк в числе других авиачастей был переброшен на Котовский аэродром. Оттуда летчики непрерывно атаковали колонны наступающей вражеской мотопехоты. Двадцать пятого июля был достигнут особенно успешный результат: девятка «мигов» у станции Слободка настигла и сожгла много гигантских слоноподобных семитонных грузовиков с боеприпасами. И сразу же вражеская артиллерия резко ослабила огонь. Как потом сообщили пленные, она на протяжении трех дней оставалась без снарядов. Там же, под Слободкой и Кодымой, летчики сбили пять артиллерийских корректировщиков «Хеншель-126», чем также помогли нашей пехоте: ослепленная фашистская артиллерия не могла вести прицельный огонь. [105]

Отчаянным сопротивлением частей девятой армии гитлеровские войска были остановлены, и угроза окружения наших армий, находившихся еще в Бессарабии, была снята, хотя положение на Южном фронте продолжало оставаться очень напряженным. Войска продолжали отходить за Днестр, и часть самолетов пятьдесят пятого полка, переброшенная в Осиповку, прикрывала переправы у Дубоссар и в Рыбнице.

Предприимчивый начальник связи полка капитан Масленников, приторочив к своему мотоциклу походную радиостанцию, разъезжал вдоль Днестра, поддерживая связь с аэродромом. Когда гитлеровцы появлялись в воздухе, он вызывал по радио дежурное звено, и истребители набрасывались на фашистские бомбардировщики. Такое оперативное использование радиосвязи тогда было новинкой и давало неплохие результаты. В частности, Селиверстову, вызванному Масленниковым, удалось настигнуть над Рыбницей и вогнать в воды Днестра «Юнкерс-88». Об этом факте много говорили в полку, и летчики стали с большим интересом относиться к своим радиостанциям, стараясь использовать их в полете.

Такие удачи ободряли летчиков, заставляли их увереннее глядеть в будущее. И все-таки общая обстановка оставалась крайне сложной, и летчикам приходилось работать с предельным напряжением. За этот месяц люди накопили немалый опыт, и даже Гриша Речкалов, который в первый день так плохо представлял себе, что же происходит в воздухе во время воздушного боя, теперь летал более уверенно и смело. Он сбил немецкий бомбардировщик «Юнкерс-88» и получил за это благодарность от командования.

В пору напряженных боев на Днестре, однако, Речкалова постигла тяжкая неудача, которая надолго вывела его из строя. Дело было так. Речкалов на И-16 полетел вместе с другими сопровождать «чаек», которые должны были бомбить гитлеровцев, пытавшихся переправиться [106] через Днестр. «Чайки» шли бреющим полетом, «ишаки» летели сзади с превышением.

Все шло как будто бы нормально. «Чайки» уже заканчивали штурмовку, и И-16 готовились вслед за ними обрушиться на переправу, как вдруг Речкалов почувствовал, что его самолет сильно встряхнуло. Послышался треск, откуда-то повалил дым. Растерянно глянув внутрь кабины, Речкалов увидел, что одна педаль сломана, под нею в фюзеляже зияет дыра, а из-под его сапога медленно расплывается красная лужица.

— Неужели ранен? — подумал он, и ему показалось странным, что боли не чувствуется. В мозгу пронеслось: «Надо уходить».

Оглянувшись, Речкалов заметил шедших за ним трех «мессершмиттов» и сразу понял, что произошло: в кабину угодил снаряд вражеского истребителя, атаковавшего его сзади снизу. Он тут же нажал на педаль здоровой ногой и бросил машину на переворот. Гитлеровцы не преследовали его: они были заняты воздушным боем с другими истребителями, и Речкалов, нырнув в извилистый овраг, шедший в направлении к аэродрому, умчался бреющим полетом к Осиповке.

Только теперь он почувствовал острую, ноющую боль. Красное пятно на дне кабины все увеличивалось. Прикусив губу, Гриша сосредоточил все усилия на посадке. Ему удалось выпустить шасси, правильно зайти и посадить машину. Но из кабины он вылезти уже не смог. Его вытащили под руки техники, почуявшие что-то неладное: летчик долго не появлялся на плоскости.

Подоспел врач. Он осмотрел раненую ногу. Ее можно было сохранить, но требовалась спешная хирургическая помощь. Речкалова уложили в санитарный самолет и отвезли в госпиталь. Техники быстро отремонтировали его машину, и в тот же день на ней ушел в бой молодой летчик Крейнин. На дне кабины еще оставалась несмытая кровь Гриши, и Крейнин дрался яростно. [107]

Горечь неудач, воспоминания о погибших и раненых друзьях, стремление тут же, немедленно отомстить за них сливались в один обжигающий сплав, и люди воевали с каким-то исступлением, пренебрегая собственной жизнью. Неистовые, не укладывающиеся ни в какие рамки действия советских летчиков пугали фашистов сильнее, чем самая грозная боевая техника.

* * *

В один из самых трагических дней над селом Фрунзовка, расположенным близ Осиповки, где стоял полк, шесть «мессершмиттов» настигли машину командира полка. Он маневрировал с тем изумительным, артистическим блеском, который всегда внушал летчикам глубокое уважение к нему, — еще в мирное время командир славился как один из выдающихся мастеров высшего пилотажа. Но немцев было шестеро, и майору Иванову приходилось туго.

Увидев с аэродрома, что майор попал в беду, командир звена Дьяченко, приятель Саши, молодой крепыш, весельчак и любимец эскадрильи, молниеносно поднял свою машину в воздух и пришел к нему на помощь. Вдвоем драться было легче, но вскоре Дьяченко ранили. Силы его ослабли, сознание мутилось. Он резко спикировал и посадил самолет.

Задыхаясь от волнения, Дьяченко наспех перевязал рану и, откинувшись на бронированную спинку, поглядел в небо. Фашистские летчики опять насели на командира. Зажав его в клещи, они все время преграждали ему путь и не давали выйти ему из боя.

— Собьют... сволочи, — прохрипел Дьяченко и оглянулся по сторонам. Как на беду, аэродром был пуст: все самолеты ушли на задание.

— Гриша... тащи баллон! — приказал он топтавшемуся у самолета технику Чувашкину, которого прозвали «малышом» за его маленький рост и очень молодое лицо. [108] Подняв свои изогнутые дугами брови, Гриша недоуменно и тревожно уставился на Дьяченко.

— Куда... Добьют же вас...

— Молчать! — крикнул Дьяченко. — Устава не знаешь? Командира же бьют...

Лицо его покрыла смертельная бледность. Кровь проступила сквозь марлю, и сил с каждой минутой становилось все меньше.

Гриша притащил баллон со сжатым воздухом, подключил его, Дьяченко обернул к нему свое изуродованное судорогой лицо:

— Прилетят Селиверстов, Фигичев... Скажи... Если не встретимся, привет, мол, передавал... Чтобы помнили... Понял? Ну давай...

Зашипел воздух, мотор взревел, и Дьяченко, захлопнув фонарь, поднял машину в воздух. Он вел ее неуверенно, порой она клевала носом, но потом, видимо, Дьяченко собирался с силами и снова бросал самолет вперед.

Майор Иванов изнемогал в неравной борьбе, когда вдруг в гущу фашистских самолетов, облепивших его со всех сторон, врезалась машина Дьяченко. Она шла точно вслепую, не разбирая дороги, напролом, пренебрегая риском столкновения, и гитлеровцы стали шарахаться в стороны от страшного советского самолета. Приблизившись к командиру, он прикрыл его и принял удар на себя. Разыгралась короткая, ожесточенная схватка, и клещи разомкнулись. У гитлеровцев, видимо, запас горючего подошел к концу, и они круто повернули на запад. Командир полка и Дьяченко выскользнули и, прижавшись к земле, пошли на посадку. И в ту самую минуту, когда, казалось, все уже кончилось благополучно, самолет Дьяченко вдруг как-то вяло развернулся, накренился и упал...

Хоронили его во Фрунзовке под грохот разрывов снарядов. Гитлеровцы яростно штурмовали переправы [109] через Днестр, подавляя сопротивление нашей пехоты многократным численным превосходством. С часу на час можно было ждать новых неожиданностей. Повсюду в степи высаживались вражеские парашютные десанты. Отряды мотоциклистов, которым удавалось местами форсировать реку, тотчас же устремлялись на восток проселками и полями, стремясь навести панику стрельбой из автоматов и пулеметов. Фашистские самолеты, летая низко над землей, расстреливали машины, повозки, группы людей, шедших по дорогам.

Фрунзовку только что бомбили «юнкерсы». У разбитой церкви зияли свежие воронки. Остро пахло гарью, порохом и сухой пылью. Под ногами торопливых прохожих хрустело битое стекло. Откуда-то доносился неутешный женский плач. Жалобно ржали раненые кони. И только глупые воробьи чирикали что-то бестолковое и веселое, раздражая своей суетой угрюмых летчиков, бережно несших на носилках изуродованное тело своего товарища. Было решено похоронить его в центре деревни, над которой он провел свой последний бой.

Некогда было делать гроб, некогда было ставить памятник и говорить речи. И Селиверстов, Фигичев, Масленников и Чувашкин молча положили тело товарища на край могилы, молча поцеловали его твердо сжатые, обескровленные губы, так же молча опустили его на дно могилы и взялись за заступы. Когда над могилой вырос небольшой холмик, Селиверстов дрожащей от волнения рукой снял фуражку и глухо сказал:

— Прощай, друг... Отвоюемся, живы будем — вернемся, поставим памятник{7}. А пока не взыщи...

— Человек-то какой... — взволнованно проговорил Фигичев и закрыл глаза рукой.

Канонада за селом усилилась, и Селиверстов, прислушиваясь, мягко сказал, обняв его за плечи: [110]

— Пора, Валя. Пора на аэродром!..

Гитлеровцы уже прорвались через Днестр, их танки устремились к Фрунзовке, и, как только летчики вернулись с похорон, Фигичеву было приказано немедленно подняться в воздух и просмотреть дорогу, ведущую от Днестра на восток. Он взлетел в ту же минуту. Его сопровождал один из молодых пилотов. Почти сразу же за Фрунзовкой над дорогой вставала высокая желто-бурая стена пыли — то шли немецкие танки.

Покачав крыльями, Фигичев отпустил ведомого, чтобы тот доложил обстановку, а сам спикировал на село.

Во Фрунзовку уже входила головная походная застава немцев. Фигичев пронесся над нею, чуть не задев винтом за башню танка, взмыл, бросил бомбу и полоснул пулеметным огнем по мотоциклам. Ему ответили бешеным обстрелом из всех видов оружия, но он упрямо повторил заход, потом еще раз прошелся над колонной, и еще, и еще, пока были у него патроны.

Среди гитлеровцев возникло замешательство. Подбитый танк загородил узкую улицу. Автоматчики судорожно ползали вдоль плетней, пряча головы в подворотнях. Несколько машин загорелось, и теперь в них рвались боеприпасы. А Фигичев в какой-то неистовой ярости носился над селом. Казалось, он готов был сечь винтом проклятые фашистские танки, лишь бы не допустить их к могиле друга. И только тогда, когда у него не осталось ни одного патрона, он отвалил от вражеской колонны, прошел бреющим полетом над могилой Дьяченко, вернулся и вдруг начал выделывать над нею самые стремительные фигуры высшего пилотажа.

Гитлеровцы, приподнявшись из-под плетней, ошалело глядели на крутившийся над ними советский самолет и даже перестали стрелять от удивления. А Фигичев, сделав последнюю восходящую бочку, выписал в небе прощальный росчерк и ушел в Осиповку. Он вернулся к своим постаревшим на десяток лет. На энергичном лице его [111] горели возбужденные глаза. Предательские слезинки прочертили борозды на запыленных щеках. Заикаясь от волнения, он повторял, словно в забытьи:

— Ну, это им дешево не пройдет... Это им дешево не пройдет...

И, склонившись на приборную доску, он вдруг глухо зарыдал. Товарищи тихо отошли от самолета, оставив Фигичева наедине с его горем.

* * *

Так начинался отход наш с запада, самое тяжкое время войны. Из Осиповки полк уходил в Ивановку, из Ивановки — в Чижовку, из Чижовки — в Тузлы, и, засыпая тревожным сном у самолетов, люди не знали, что ждет их завтра, и нужно было много душевной силы, чтобы сохранять присутствие духа в эти черные дни и драться, да так, чтобы каждое село давалось фашистам самой дорогой ценой.

По ночам все небо окрашивалось заревом пожаров, и порой начинало казаться, что сам небосвод стал кровоточить. Горели города, горели села, горели необъятные поля неубранных хлебов, и в горле першило от неотступного запаха жженого зерна. Шевеля усталыми ногами толстый слой жирной, черноземной пыли, брели на восток женщины с каменными лицами, и дети, охрипшие от плача, цеплялись за их платья. Вязкий вишневый сок гроздьями выступал на свежих пеньках вырубленных садов. Интендант с красными от бессонницы глазами останавливал вдруг запыленных, смертельно усталых бойцов и умоляющим голосом упрашивал: «Возьмите! Возьмите хотя бы по ящику шоколада. Сейчас будем жечь...»

Ничего нельзя было оставлять врагу, все надо было увезти на восток или уничтожить. Люди знали это. Но горько было видеть своими глазами, как гибнет наше добро, и еще горше было его губить. Гитлеровцы, которым удалось наконец прорваться под Белой Церковью [112] на юг, загибали фланг, устремляясь на Первомайск, Кривой Рог и Николаев, и теперь следовало как можно быстрее отходить на рубежи Днепра, чтобы тем снова схватиться с врагом не на жизнь, а на смерть.

Полк стоял в Тузлах, когда пришли известия, что гитлеровские передовые отряды подходят к Николаеву и таким образом отсекают последний путь на восток. Правда, можно было еще присоединиться к Одесскому гарнизону, которому была задана трудная, но благородная задача — оттянуть на себя и перемолоть как можно больше вражеских сил. Но место пятьдесят пятого полка было в низовье Днепра, где вскоре должны были развернуться жаркие бои, и командир полка принял решение: летчикам лететь напрямик, а техникам отходить на Одессу и оттуда плыть морем на соединение с полком.

В час этого торопливого расставания никто не мог сказать, когда теперь доведется свидеться, и тем крепче были молчаливые прощальные объятия. Один за другим отрывались от земли самолеты и уходили в сторону моря, чтобы незаметно проскользнуть к Херсону. Проводив последний истребитель, техники погрузили все хозяйство полка на семь грузовиков и укатили в Одессу...

После трудного и опасного пути самолеты полка совершили посадку на широком зеленом лугу у богатого таврического села Чаплинка. Их привел сюда Пал Палыч Крюков, исстрадавшийся в пути: ни у кого не было карт, и Пал Палыч летел по расчету времени, твердо придерживаясь курса, заданного в Херсоне. Его бросало то в жар, то в холод, когда он вспоминал, что за ним тянутся десятки самолетов. Если бы он ошибся, произошла бы непоправимая катастрофа.

К счастью, все обошлось благополучно, и летчики, выпрыгнув из кабин, бросились качать улыбающегося и счастливого Пал Палыча. Всеобщее уважение к его штурманским способностям возросло. [113]

Началась битва за Каховский плацдарм.

Фашисты стремились как можно быстрее форсировать Днепр, выйти к Перекопу и ворваться в Крым, чтобы затем проложить путь через Керченский пролив к распалявшим их воображение богатствам Кавказа. Еще перед войной их газеты и журналы вдруг наполнились подробнейшими описаниями тучных полей Кубани, благодатных садов Черноморья, привольных высокогорных пастбищ, неистощимых нефтяных источников Грозного и Баку. И теперь вслед за танками, артиллерией и мотопехотой катили на мягких резиновых шинах походные консервные заводы, семитонные грузовики с пустыми мешками, клейменными знаком орла, комфортабельные легковые автомобили с экспертами по восстановлению нефтяных скважин, эксплуатации цитрусовых садов и разведению чая.

Путь к Крыму лежал через Каховку.

На рубеже Каховки оборонялись те же войска, которые преграждали путь гитлеровцам под Бельцами.

И гитлеровцам здесь, на Днепре, пришлось все начинать заново, с самого начала, как и на Пруте, и на Днестре...

Пятьдесят пятый истребительный авиаполк получил задачу — штурмовыми ударами преграждать путь вражеским резервам, подходившим к Днепру. Работать было трудно: многие техники застряли в Одессе и теперь пробирались в Таврию разрозненными группами по два-три человека, а самолеты нуждались в особенно тщательном уходе — за этот месяц они были основательно изношены и искалечены. Все чаще летчикам приходилось пересаживаться с «мигов» на «чайки» и И-16, которых пока еще хватало в полку.

Летать приходилось по шесть-семь раз в день. Подвесив под плоскостями по четыре бомбы, зарядив пулеметы и набрав в кабину запас ручных гранат, летчики уходили бреющим полетом за Днепр — группами по [114] восемь-девять машин — и атаковали автомашины противника. Пал Палыч Крюков приноровился летать в сумерках, когда было меньше шансов на встречу с вражескими истребителями. Он уводил свою эскадрилью за Херсон и просматривал дороги, ведущие на Николаев. Шоссе тускло блестело во мраке, и гитлеровские танки резко выделялись на нем. Добродушный, неторопливый на земле, Пал Палыч в воздухе становился сущим чертом. Завидев вражеские самолеты или танки, он забывал обо всем на свете, не считаясь ни с чем, бросался на врага и бил его, тормошил, клевал до тех пор, пока у него оставались патроны и бомбы.

Теперь и ему приходилось летать на легкой и утлой «чайке». Обнаружив в первом же полете фашистские танки у Херсона, он так разволновался, что спикировал на них, не считаясь с высотой и сбросил бомбы чуть ли не с бреющего полета. Взрывной волной «чайку» подбросило и перевернуло, и бедный Пал Палыч едва успел выровнять ее: еще немного — и он врезался бы в землю. Зато два гитлеровских танка застыли на месте...

Фашисты отчаянно отбивались от наседавших на них в эти неурочные часы самолетов. В воздухе становилось светло от огненных трасс. Но Пал Палыч, Фигичев, Селиверстов, Покрышкин и другие летчики совершали полет за полетом, и счет штурмовок у каждого уже перевалил за сотню. Вызывало у них досаду только одно обстоятельство: ни «миги», ни «чайки», ни И-16, в сущности говоря, не были приспособлены для штурмовых полетов и поднимали мало бомб. Они успешно боролись с немецкой мотопехотой, наводя на нее смертельный ужас, но против танков надо было иметь более мощное вооружение. И какое поднялось ликование в полку, когда командиру удалось где-то выхлопотать два новых штурмовика конструкции инженера Ильюшина!

Все летчики сбежались глядеть на эти тяжелые, неуклюжие с виду, хорошо забронированные машины, вооруженные [115] двумя скорострельными пушками, двумя пулеметами и способные поднять солидный бомбовый груз. Немцы, испытавшие уже на себе это новое грозное оружие, успели прозвать его «черной смертью», и такое прозвище льстило нашим летчикам. Одно было плохо: пока что отличных этих самолетов было до крайности мало.

— Хорош конь! Хорош, — говорил Фигичев, хлопая перчаткой по броне штурмовика. — Теперь держись, немец!..

И с этого дня, пересев с «мига» на «ил», он начал делать по восемь-девять вылетов в день, охотясь за гитлеровскими танками, скоплявшимися на подступах к Бериславу и Каховке. Второй «ил» был передан младшему лейтенанту Петру Грачеву, только что прибывшему в часть из госпиталя. Он был ранен в первые дни войны. Это был молодой, старательный пилот, отлично зарекомендовавший себя, и командир полка не ошибся в выборе.

* * *

В эти же дни майор Иванов вызвал из Геническа, где теперь находились молодые пилоты, прибывшие двадцатого июля, троих сержантов: опытных летчиков в полку становилось все меньше, а тут еще надо было отправить в Москву десять человек за получением новых «мигов». Жизневский прислал Андрея Труда, с которым Покрышкин познакомился еще в Семеновке, Данилу Никитина, плотного, светловолосого юношу, неисправимого фантазера, поэта и фанатичного энтузиаста стрельб из пистолета, и немного мечтательного Сташевского. Курсанты одного выпуска, они были закадычными друзьями, и всюду их видели втроем.

По правде сказать, за эти двадцать дней они немногому сумели научиться: частые перебазировки мешали наладить нормальную учебу. Но все же Жизневский успел [116] выпустить всех сержантов в самостоятельный полет на «чайке», показал им основные приемы воздушного боя и провел несколько стрельб по движущимся мишеням. Труд, Никитин и Сташевский показались ему наиболее способными учениками, и он решил, что им можно уже дать боевое крещение.

Сержанты были недовольны тем, что им придется летать не на «мигах», а на «чайках», которым острый на язык Труд дал язвительную кличку «уйди-уйди», но они понимали, что скоростных истребителей не хватает, знали, как остро складывается обстановка на фронте, и молча мирились со своей судьбой.

Лежа на траве в ожидании полета и глядя в высокое синее небо, Никитин мечтательно говорил Труду:

— Вот если б выдумать самолет без плоскостей... Какая скорость была бы!..

Труд недоуменно возражал:

— Тю на тебя! А как бы ты садился?

— Как? — невозмутимо отвечал Никитин. — Придумал бы какой-нибудь парашют. Выключи мотор, распусти парашют и спускайся...

Труд сплевывал и говорил:

— Тоже мне, Циолковский!

Никитин вскакивал, хватал своего жилистого, долговязого друга за шею, и они начинали барахтаться и возиться в траве, пыхтя и ругаясь до тех пор, пока у командного пункта не взвивалась ракета. Тогда они проворно надевали лежавшие наготове парашюты, прыгали в кабины своих «чаек» и взлетали.

Семнадцатого августа разведчики принесли тревожное известие: фашистам удалось навести переправу у Берислава. Надо было немедленно разбить ее. И тотчас в воздух поднялся на своем штурмовике Грачев, а за ним Труд, Никитин и другие летчики — кто на «чайке», кто на И-16.

Гитлеровцы придавали большое значение этой переправе [117] и старательно прикрывали ее зенитным огнем и авиацией. Четыре «мессершмитта» сразу же обрушились на Грачева, но он, делая один заход за другим, упрямо продолжал штурмовать автомобили и танки, сгрудившиеся на переправе. Труд, не совсем ясно представлявший себе, что происходит, оглушенный и ослепленный всем виденным, понял только то, что Грачеву удалось уложить свои бомбы точно в цель, — над переправой поднялись густые клубы дыма, и багровое пламя охватило грузовик, поднявшийся на дыбы.

Никитин и еще несколько летчиков прикрывали Грачева, «мессершмитты» огрызались и продолжали атаковать советский штурмовик. Но сбить эту хорошо бронированную машину было не так просто, и Грачев, сделав последний заход, торжествующе покачал крыльями и ушел на свой аэродром. Спохватившись, Труд вспомнил, что и ему надо бомбить и штурмовать. Старательно рассчитав курс, как учили в школе, он спикировал на вражеские машины и сбросил бомбы, припоминая советы Грачева: «Дождись, пока цель сравняется с изгибом верхних плоскостей, чуть-чуть закрой ее носом и отпускай бомбодержатель!» Потом он стал стрелять по колонне из пулеметов. Закончив свою работу последним, Труд изрядно струхнул, обнаружив, что остался один над полем боя. Он дал полный газ и устремился к аэродрому, силясь догнать товарищей. Позади, у разбитой переправы, горели двенадцать грузовиков, зажженных летчиками пятьдесят пятого полка.

Некоторое время спустя гитлеровцы восстановили переправу. Надо было снова разрушить ее, и Грачев опять взял с собой Труда и Никитина, отругав их за некоторую нерешительность в первом боевом вылете. Андрей чувствовал себя виноватым и дал себе слово на этот раз отличиться. Когда восемь «чаек», следуя за штурмовиком Грачева, вышли к Днепру, у переправы поднялась суматоха. Бросив машины, гитлеровцы разбегались, ползали [118] по полю, прятались в канавах и воронках от бомб. Еще на земле Грачев условился с ведомыми, что они будут бить по переправе, — надо было во что бы то ни стало снова разрушить ее, а попасть в понтонный мост нелегко, тем более, что гитлеровцы еще больше усилили зенитное прикрытие, и теперь над мостом стояла сплошная завеса разрывов.

Андрей заколебался. Он увидел на спуске к реке сгрудившиеся машины и подумал: «В мост не попаду почти наверняка, а машины разбить, пожалуй, удастся». Первым проскочил к переправе Грачев. Он сбросил бомбы, но они прошли мимо моста, и только огромные всплески воды встали над Днепром.

За ним стали пикировать на мост «чайки», сваливаясь по очереди на крыло и устремляясь к переправе. Несколько бомб упало у самого моста, разбив автомобили, но переправа все еще была цела. Видя это, Труд совсем пал духом и окончательно решил не бить по узкой переправе, а спикировать на вражеские машины, сгрудившиеся у спуска, чтобы нанести хоть какой-нибудь ущерб противнику: уж если Грачев не попал в понтоны, так где же ему, мальчишке, справиться с такой задачей?

Нацелившись на скопление автомобилей, он сбросил сразу все четыре бомбы и стал выводить самолет из пике. Тут же он с волнением и надеждой оглянулся и... не обнаружил никакого следа от своего бомбового удара. Краска стыда залила его лицо. И вдруг, задев взглядом переправу, окаменел от неожиданности: мост тянулся с восточного берега только до середины реки, а дальше простиралась чистая вода. Случайно все бомбы Труда попали как раз по переправе!

С переднего края моментально сообщили, что последней из «чаек», пикировавших на мост, удалось разрушить переправу. Командир вызвал Труда:

— Вы пикировали последним?

— Я, — ответил, бледнея, Андрей. Он боялся, что [119] сейчас на него наложат взыскание за недисциплинированность.

— Молодец! — сказал майор. — Хвалю за меткость...

Андрей хотел было рассказать все, как было, но тут же прикусил язык, боясь, что над ним станут смеяться. Только два года спустя, когда ему было присвоено звание Героя Советского Союза, он открыл своим друзьям тайну сверхметкого удара, нанесенного им 20 августа 1941 года.

* * *

Так летчики пятьдесят пятого полка дрались за переправы через Днепр около трех недель. Один лишь Грачев за это время сумел уничтожить ударами своего «Ильюшина» шесть танков, четыре бронемашины, восемьдесят автомобилей, девять орудий, шестнадцать мотоциклистов и перебил до батальона пехоты. Неожиданное стойкое сопротивление русских в низовьях Днепра опять путало планы гитлеровского командования. Оно подтягивало в этот район все новые и новые части, силясь во что бы то ни стало проложить себе путь на просторы Таврии.

Сломить сопротивление советских войск фашистам было тем труднее, что в тылу у них стояла, ощетинившись пушками, Одесса, оттянувшая на себя всю румынскую армию и несколько немецких дивизий.

Одесса оборонялась мастерски. Об этом с восхищением рассказывал добравшийся наконец в полк капитан Масленников, старательный начальник связи, отходивший через Одессу вместе с техниками, заботясь о спасении имущества полка. Масленникову пришлось пережить много приключений на обратном пути. Из Одессы он плыл на пароходе «Райкомвод», до отказа загруженном снарядами. Предполагалось, что пароход успеет проскользнуть в Херсон, чтобы сдать боеприпасы, эвакуируемые из одесских складов, нашей артиллерии, готовившейся оборонять днепровский рубеж. Но вечером в Очакове пароход остановили: в Херсоне уже были гитлеровцы. [120]

Старинный город горел. Фашисты безжалостно бомбили его. На рейде медленно тонул охваченный пламенем теплоход «Полина Осипенко», на котором пытались эвакуировать женщин и детей из Николаева и Очакова. Завидев новое судно на рейде, вражеские пикирующие бомбардировщики обрушились на него, и Масленников почувствовал себя очень худо при мысли о том, что трюмы «Райкомвода» забиты снарядами. Но зенитчики корабля, лихие, отлично натренированные артиллеристы, так ловко поставили огневую завесу, что у него немного отлегло от сердца.

Один за другим зенитчики сбили два гитлеровских самолета. Тем временем капитан «Райкомвода» приказал опустить шлюпки для оказания помощи горящему теплоходу. С борта «Полины Осипенко» доносились душераздирающие детские крики. Шлюпки, рыбачьи лодки, наспех сбитые плотики сновали между тонущим судном и берегом лимана, высаживая спасенных женщин и детей на пустынную Кинсбурскую косу. Эта страшная ночь, озаренная пожарами и наполненная грохотом орудий и свистом бомб, надолго запомнилась Масленникову.

Закончив спасение пассажиров погибающего теплохода, «Райкомвод» ушел на юг, чтобы разгрузиться в одном из крымских портов. Масленников же и его спутники остались на Кинсбурской косе, наняли у хуторян пару быков и потащились по зыбучим пескам искать свой полк, затерянный где-то на левобережье Днепра. В Геническе они встретили Жизневского с его питомцами и оттуда уже добрались в Чаплинку.

Теперь Масленников работал с утроенной энергией, стараясь наверстать утерянное время. Он опять налаживал связь с окрестными районами, стараясь организовать собственную службу наблюдения и оповещения. Стремление вынести посты наблюдения как можно ближе к переднему краю привело его в один из самых критических дней обороны на Днепре в Каховку. [121]

Привольный степной городок вытянулся широкой бело-зеленой лентой вдоль Днепра. На улицах было пусто. Стекла дрожали от грохота взрывов — гитлеровцы били из-за реки прямой наводкой по чистеньким уютным домикам, окруженным густыми садами. По улицам с бестолковым гоготаньем метались стада гусей, брошенные хозяевами, ушедшими на восток. Кое-где к небу поднимались столбы дыма. В безветрии пожары разгорались медленно, но тушить их было некому.

Масленникову{8} вспомнилась песня о горящей Каховке, которую перед войной часто певали в полку, вспомнилось, как он на баяне подыгрывал голосистому Дьяченко, и горький ком шевельнулся в горле: мог ли думать он когда-нибудь, что вот и ему придется очутиться в горящей Каховке?

У кладбища его кто-то окликнул.

— Григорий Тимофеевич, ты?..

Капитан от неожиданности вздрогнул, обернулся и увидел перед собой начальника связи той самой пехотной дивизии, которая три недели подряд прикрывала Бельцы. Летчики тогда не раз выручали эту дивизию, и их принимали там, как родных. Друзья расцеловались. Потом начальник связи дивизии озабоченно спросил:

— Ты что, ошалел? Тебе-то чего здесь надо?

Масленников удивленно посмотрел на приятеля:

— Хочу ставить пост наблюдения...

— А ты знаешь, что фашисты уже на этом берегу?.. Постой, а где ваши самолеты? Может, еще раз выручите? Пойдем-ка, пойдем к командиру...

И в это мгновение они оба упали в пыль: совсем рядом разорвались одна за другой три мины. Явственно послышался рокот пулемета. Приятели перебежали на [122] кладбище, где помещался командный пункт штаба дивизии.

Командир дивизии, почерневший от бессонницы, хмурый, с воспаленными глазами, сдвинул со лба каску и сердито сказал Масленникову, словно это он был виноват в том, что гитлеровцы так быстро форсировали Днепр:

— Вот здесь, — он показал пальцем на карте, лежавшей у него на коленях, — вот здесь сейчас тридцать пять немецких катеров высаживают десант. Их прикрывают минометы — это вы сами видите. Пусть ваши бросят сюда все, что могут...

Масленников козырнул, вскочил на мотоцикл и умчался в полк. Через пять минут в воздух поднялось все, что могло летать. К счастью, в этот день из Москвы уже вернулись Покрышкин, Фигичев, Селиверстов и другие летчики — они привели десять новых «мигов», и теперь на немецкие катера можно было обрушить мощный огонь. Летчики честно сделали свое дело, и гитлеровцы дорого поплатились за форсирование Днепра у Каховки. Но полностью очистить захваченный ими плацдарм уже не удалось: немецкий полк проник в район каховского кладбища и после неравной жестокой рукопашной схватки закрепился там. Теперь надо было ждать новых атак на этом направлении...

Вечером летчики сидели в вишневом саду у хаты, в которой помещался штаб. Порывы упругого, теплого и влажного ветра трепали в темноте податливые ветви деревьев. В иссиня-черном небе вспыхивали и гасли зеленовато-желтые зарницы. Глухо перекатывался артиллерийский гром. И, словно спугнутые этим громом, с неба срывались падающие звезды.

— Воробьиная ночь, — вздохнул Селиверстов, — не успеешь оглянуться, и осень подкатит. Грязь, слякоть... Паши ее носом в темноте. Эх!..

Летчики помолчали. Потом кто-то вдруг заговорил: [123]

— Это что — тутошная темень. Тут дело простое, деревенское. А вот в Москве небось... В Москве-то горше!.. Москва к свету привыкла. Я вот в кино Москву видел, и то не забуду. А сейчас что?.. Хоть бы ты, Покрышкин, рассказал, а то сидишь — сова-совой!..

Саша недовольно пошевелился — он не любил, когда над ним подтрунивали. Но просьбу поддержало еще несколько голосов, и он заговорил:

— Что ж, Москва... Москва — всегда Москва!.. Конечно, трудно там... Ночью — бомбы, стрельба. Днем работа... А все-таки заговорил я с одной девчонкой с завода — злая она, и хоть невыспавшаяся, усталая, а как гаркнет на меня: «Что вы там с немцем чикаетесь? Небось до самой до Москвы доплететесь? Так мы здесь ему сами холку наломаем, а вам — вот!» — и язык показала. Вот так...

Кто-то засмеялся. Его не поддержали. Воцарилось тягостное молчание. Саша опять заговорил, медленно, отрывисто, взвешивая по своему обыкновению каждое слово. Он недолго пробыл в Москве, но она произвела на него неотразимое впечатление, и встреча с нею как-то ободрила его и душевно обогатила. Теперь, делясь впечатлениями с друзьями, он ясно видел перед собой неузнаваемую и неповторимую Москву 1941 года с кремлевскими звездами, одетыми в защитные чехлы, с витринами, заложенными мешками с песком, с военными плакатами на всех заборах, с серебристыми аэростатами, дремлющими днем на бульварах среди тяжелых зенитных орудий, увитых зеленой листвой.

Он рассказал своим товарищам о памятнике Тимирязеву, обезглавленном фашистской бомбой, о родильном доме, разрушенном гитлеровскими летчиками, о храбрых саперах, которые у него на глазах вырыли из земли и увезли неразорвавшуюся бомбу, о мальчишках, коллекционирующих потушенные ими «зажигалки». Он говорил о том, что Москва эвакуирует свои учреждения и заводы [124] на восток и устраивает спортивные состязания, что она готовит премьеры в театрах и учится стрелять и бросать гранаты, и о многом другом.

— Москва — всегда Москва! — повторил он еще раз, и все молчаливо согласились с ним и от души позавидовали счастливцам, которым удалось в эти трудные дни побывать в столице.

* * *

Седьмого сентября полк вынужден был покинуть Чаплинку: гитлеровцы, форсировав Днепр, быстро двигались по степи, стремясь с ходу прорваться в Крым и к Донбассу. Но в тылу днепровского рубежа уже были подготовлены новые оборонительные позиции. Одна из них была создана на Перекопе, другая — вдоль реки Молочной под Мелитополем. Туда, к Мелитополю, и отходил с боями пятьдесят пятый истребительный авиаполк.

Прикрывая отходящие войска, он в течение недели сменил три аэродрома. Шли жаркие воздушные бои. Капитан Жизневский, отправив из Геническа своих воспитанников морем на старой шаланде в Мариуполь, присоединился к полку, сел в штурмовик и дрался, как рядовой пилот, — самолетов по-прежнему было меньше, чем летчиков, их надо было беречь, и потому в воздух теперь выпускали только самых искусных пилотов.

В одном из этих трудных боев у большого приморского села Сивашского Жизневский был сбит. Тело его похоронили в жесткой, соленой земле, и летчики, вспоминая, как храбро дрался и умер этот сухой, педантичный человек, жалели, что при жизни часто спорили с ним по таким мелким и подчас вздорным поводам.

А назавтра полк снялся из Сивашского и приземлился на полевом аэродроме у села Астраханка, неподалеку от Мелитополя. Здесь командира полка вызвали в штаб дивизии, и он с изумлением узнал, что части восемнадцатой и девятой советских армий, находившиеся на [125] рубеже речки Молочной, готовятся к наступлению. Весть эта была неожиданной после только что пережитых трагических дней; как-то даже не верилось, что вот, быть может, завтра же наши войска нанесут удар по врагу.

Тем не менее обстановка требовала нанести такой контрудар именно сейчас. Надо было во что бы то ни стало ошеломить гитлеровцев, сбить с них спесь и заставить задержаться вот здесь, под Мелитополем, чтобы дать возможность тыловым организациям демонтировать и вывезти на восток ценнейшее оборудование шахт и заводов Донбасса. И девятая армия генерала Харитонова, только что проделавшая мучительно трудный путь от Прута до реки Молочной, получила приказ — наступать в направлении на Каховку.

Быстро закончив перегруппировку, наши части внезапно устремились на юго-запад от Мелитополя.

Пятьдесят пятый истребительный полк поддерживал наступление, базируясь на аэродроме в Астраханке, находившейся в тридцати километрах восточнее города. Мелитопольский аэродром был минирован, и пользоваться им летчикам не рекомендовали. Однако Покрышкин со своей эскадрильей перелетел в Мелитополь и обосновался там — разница в шестьдесят километров была для истребителей весьма ощутимой, чтобы ею можно было пренебречь. Обозначив вехами узкую полоску, свободную от мин, Покрышкин строго воспретил своим летчикам нарушать намеченные им пределы, и эскадрилья приступила к работе.

Семнадцатого сентября Покрышкин получил приказ — поддержать штурмовым ударом наши части, атакующие железнодорожную станцию Акимовку. В этот день стояла сумрачная погода, которую до войны, пожалуй, сочли бы нелетной: по небу ползли низкие тяжелые облака, видимость по горизонту не превышала километра. Надо было идти на бреющем полете. Но положение у Акимовки складывалось тяжелое: гитлеровцы, засевшие в каменных [126] постройках, преграждали путь нашей пехоте, атака могла вот-вот захлебнуться, и Покрышкин повел звено самолетов в бой.

Под крыльями мелькали, сливаясь в одно пестрое полотно, сады, пашни, селения. Дождь заливал козырек. Видимость ухудшалась. Но Покрышкин точно вывел свои самолеты на цель и атаковал станционные постройки. Внизу расплылись тяжелые грязные волны дыма, и сразу же в разных концах станции зажглись нестерпимо яркие огни: сброшенные летчиками зажигательные бомбы начали делать свое дело.

У гитлеровцев поднялась паника. Огонь выгонял их из укрытий. А самолеты с красными звездами на крыльях, развернувшись, уже били по станции из пулеметов. Наши пехотинцы вскочили с мокрой земли и устремились вперед. Станция была взята, и через час об этом уже знала вся армия.

Первая победа, одержанная над гитлеровцами, радовала и волновала всех — от командира до ездовых обоза: фашисты, проклятые, высокомерные и наглые фашисты, повернулись спинами к нашим бойцам и трусливо бежали. Бежали, оставив окопы, которые они успели вырыть на железнодорожных путях. Бежали, бросив винтовки, пулеметы, пушки...

И долго в тот день бродили наши люди по путям разбитой станции и дивились первым трофеям, и глядели на пленных, понуро уходивших на восток, и толковали о том, что доживем же мы когда-нибудь до такого чудесного времени, когда вот так погоним гитлеровцев до самого Прута и дальше, дальше, до тех пор, пока не прикончим всю их армию...

Дерзкая наступательная операция, предпринятая частями восемнадцатой и девятой армий, спутала планы гитлеровцев и не только нанесла серьезный урон престижу их командования, но и причинила большой ущерб немецко-румынским частям в живой силе и технике. [127]

29 сентября Советское Информбюро уже смогло с полным основанием заявить о разгроме второй и четвертой пехотных румынских бригад, усиленных немецкими подразделениями автоматчиков. Эти бригады оставили на поле боя свыше двух с половиной тысяч трупов солдат и офицеров. По предварительным данным было захвачено более трехсот пленных, сорок семь орудий, два танка, десятки пулеметов, минометов, свыше трехсот винтовок. Наши части освободили десятки населенных пунктов.

В последующие дни части девятой армии развили достигнутый успех. Укрепившись в одном населенном пункте, гитлеровцы установили там над окопами бронеколпаки. Однако наши части сумели прорвать и эту оборону. Только у одной деревни на кукурузном поле бойцы насчитали одну тысячу четыреста трупов немецких и румынских солдат. Гитлеровцы, подбросив из резерва первую горнострелковую бригаду, которую они берегли для штурма Кавказа, попытались восстановить положение. Но артиллеристы под командованием Героя Советского Союза Воеводина за один день разгромили и уничтожили до двух батальонов из состава этой свежей бригады и заставили ее отказаться от наступательных планов, и перейти к обороне. На другом участке наши части захватили около пятисот автомобилей и двести пятьдесят мотоциклов.

В ходе дальнейших боев наши части нанесли тяжелый удар восьмой румынской кавалерийской бригаде и триста девяносто девятому немецкому пехотному полку. Противник потерял несколько сот солдат и офицеров убитыми. «Поля и дороги, где происходили ожесточенные бои, покрыты разбитыми вражескими танками, автомашинами и орудиями, — сообщало Советское Информбюро 4 октября. — Наши части захватили трофеи: три танка, двадцать орудий, более шестидесяти пулеметов, много минометов, автоматов, мотоциклов и автомашин, двести тысяч патронов, несколько тысяч артиллерийских [128] снарядов, пятьсот винтовок и большое количество другого военного имущества. Подсчет трофеев продолжается...»

Наше командование отдавало себе отчет в том, что гитлеровцы, все еще располагавшие подавляющим численным превосходством, рано или поздно предпримут новую наступательную операцию широкого масштаба. Правда, крупные силы гитлеровских войск в эти дни были отвлечены на московское направление — танковые и пехотные армии Гитлера рвались к столице, стремясь зажать ее в клещи. Но и здесь, на юге, немцы стремились во что бы то ни стало до зимы добиться решающих успехов. Мощная танковая группа генерала Клейста, отличившегося в недавних боях на Балканах, была нацелена на Донбасс и Северный Кавказ.

Внезапный и сильный контрудар, нанесенный советскими войсками под Мелитополем, заставил гитлеровское командование произвести значительную перегруппировку и ввести в бой новые резервы. На это потребовалось около трех недель. И только тогда, когда уже начиналась осенняя распутица, гитлеровское командование получило возможность возобновить наступательные операции, на этот раз значительно севернее — у Запорожья.

В один из этих дней, под вечер, командир вызвал Покрышкина и озабоченно сказал:

— Слетай к Запорожью! Есть сведения, что в том районе появились немецкие мотоциклисты. Надо проверить...

Через десять минут Покрышкин уже был в воздухе. Он шел вдоль шоссе, внимательно просматривая местность. Степь уже оделась в унылый осенний наряд. Косматые, грязные облака ползли низко, заставляя Покрышкина все теснее прижиматься к земле. Вокруг все было пустынно. Села словно вымерли — все, кто мог уйти, ушли на восток, все, кто остался, замерли в ожидании неминуемой грозной беды. [129]

Под крыльями «мига» пронеслись черепичные крыши Большого Токмака, потом самолет прошел над Ореховом. И вдруг Покрышкин заметил что-то неладное: на земле взметнулась пыль от разрыва; потом на шоссе промелькнул пустой грузовик с открытой настежь дверцей кабины. Не успел Покрышкин сообразить, что происходит, как вокруг все стало черно от разрывов зенитных снарядов.

Привычным движением он направил самолет в облако, отошел под его прикрытием в сторону и на мгновение вынырнул. Под ним было большое село. Улицы его были плотно забиты вражескими танками и автомобилями. С севера по дороге сплошной черной тучей ползла нескончаемая колонна — совсем, как в первые дни войны у Стефанешти.

Все стало ясно. Покрышкин снова нырнул в облако, прежде чем гитлеровцы успели открыть огонь. Раздосадованные тем, что советский разведчик их обнаружил, они били вслепую, и Покрышкин, поднявшийся за облака, видел, как снаряды рвались над белоснежным пуховым покровом, застилавшим землю.

Дав мотору полный газ, Покрышкин ушел на юг и благополучно прибыл в полк. Его донесение немедленно передали командованию. Замысел гитлеровцев был ясен: они снова пытались внезапным ударом выйти на тылы Южного фронта, окружить наши части, прорвавшись к морю, и затем беспрепятственно триумфальным маршем пройти через Донбасс к Ростову.

Выбросив к Орехову заслон, командующий фронтом отдал приказ о немедленном отходе на новые оборонительные позиции, чтобы там, на рубежах Донбасса, снова преградить путь врагу. И в тот же вечер, уже в сумерках, пятьдесят пятый полк, выполняя этот приказ, перелетел на аэродром, наспех разбитый на косогоре у совхоза Володарское у Мариуполя. В этом совхозе еще месяц тому назад были оборудованы полевые авиамастерские, [130] и теперь здесь люди работали день и ночь, торопясь вернуть в строй подбитые «миги», И-16, «чайки».

* * *

На рассвете следующего дня командир снова вызвал Покрышкина. Некоторое время спустя к нему позвали и Комлева, постоянного спутника Саши в сложных, ответственных вылетах. После долгого совещания Покрышкин и Комлев вышли от командира серьезные и озабоченные. На ходу сворачивая карту, Саша сказал поджидавшему его технику Чувашкину, который теперь обслуживал его «миг»:

— Летим на полный радиус. Как у тебя — все в порядке?

Чувашкин утвердительно кивнул головой. Аккуратный и исполнительный, он тщательно ухаживал за машиной номер 4473, которую Покрышкин пригнал из Москвы в Чаплинку. В этот месяц Покрышкин много летал, но он эксплуатировал свой самолет бережно и грамотно, и в то время, как на других «мигах» уже успели сменить моторы, Чувашкин рассчитывал, что ему удастся перекрыть расчетные нормы моторесурсов.

Покрышкин сам внимательно осмотрел самолет, проверил управление, настройку радиоприемника, убедился, что бензином баки залиты полностью, и стал пробовать мотор. Он долго гонял его на разных оборотах, допытываясь, не подведет ли какая-нибудь свеча. Но мотор работал ровно, без подозрительных шумов и стуков, и стрелки указателей температуры и давления масла и воды давали нормальные показания.

Захлопнув фонарь, Покрышкин положил поудобнее на коленях планшет с начерченным на карте маршрутом и дал полный газ. Следом за ним взлетел Комлев, так же тщательно выверивший свою машину. Им предстояло решить трудную задачу — уточнить направление движения вражеских моторизированных колонн, выяснить, какие [131] силы противнику удалось переправить на левый берег Днепра, определить, как далеко они успели распространиться. Связь с передовыми пехотными подразделениями была затруднена, и воздушная разведка должна была дать командованию необходимые данные для принятия оперативных решений.

Было раннее утро. В балках и над реками колыхался легкий туман. Пара «мигов» шла высоко над землей, от облака к облаку, прячась от гитлеровских наблюдателей. Время от времени они отвесно пикировали, чтобы повнимательнее разглядеть вражеские колонны, двигавшиеся по всем дорогам, ведущим на юг и юго-восток, и потом снова набирали высоту.

На Ореховском большаке Покрышкин заметил одну особенно мощную танковую колонну. Судя по направлению, она спешила к району расположения штаба нашей девятой армии. Определив примерную скорость движения вражеских танков, он решил, что надо немедленно предупредить командование о грозящей опасности: танки могут выйти к штабу уже через несколько часов, если их не остановить. Качнув крыльями, он приказал Комлеву немедленно уйти домой и доложить обстановку.

Но в это самое мгновение на Покрышкина и Комлева свалилась целая группа «мессершмиттов», охранявших танки. Гитлеровцы поняли, что перед ними разведчики, и решили во что бы то ни стало сбить их. Замкнув кольцо вокруг двух советских самолетов, они отрезали путь им к аэродрому. Но Покрышкин смело и дерзко нанес лобовой удар по ближайшей машине, и фашист, опасаясь столкновения, резко свернул в сторону. Комлев, точно повторивший маневр своего командира, вслед за ним выскользнул из западни.

Теперь Саша стремился оттянуть гитлеровцев на себя, чтобы дать возможность Комлеву уйти. Но тот упрямо ходил за ним, не желая оставить своего ведущего в беде. Завязывался трудный неравный бой. Комлев был [132] ранен и только тогда вышел из боя. Волнуясь за ведомого и нещадно ругая его, Покрышкин ловким маневром ушел от насевших на него истребителей и бросился на выручку к Комлеву — почуяв, что с ведомым советским самолетом что-то стряслось, за ним увязались три «мессершмитта».

Саша подоспел как раз вовоемя — еще несколько секунд, и фашисты заклевали бы Комлева. Развивая скорость, Покрышкин обрушился на «мессершмиттов». Он работал в привычном резком и дерзком стиле, унаследованном им от погибшего Соколова. Удар по ведущему «мессершмитту»! Мимо, черт бы его побрал... Но Комлеву теперь легче: гитлеровцы разворачиваются на Покрышкина, и Комлев может ускользнуть. Вторая атака Отлично, «мессершмитт» горит...

Теперь против Саши только двое. Но эти, видать, мастера своего дела — они зажимают Покрышкина в клещи. Вот уже справа и слева повисли в воздухе дымные трассы. Пуля пробила кислородную трубку. Немцы ближе и ближе. Как быть? Саша резко переломил машину, задрал ее нос к небу и полез вверх по восходящей спирали. Так он оказался выше заходившего ему в хвост «мессершмитта». Теперь на его стороне было преимущество в высоте.

Но в это время откуда-то сбоку вывернулся еще один «мессершмитт», которого Покрышкин в горячке боя не заметил. Пулеметная трасса рассекла целлулоидный козырек «мига», пули просвистели над головой Покрышкина, и тут он к своему ужасу услышал, что мотор начал захлебываться, а потом сразу обрезал. Наступила предательская тишина. Только ветер свистал в разбитой кабине.

Увидев, что советский самолет подбит, гитлеровцы еще яростнее атаковали его. Теперь Покрышкин отчетливо слышал рев их моторов и треск пулеметных очередей. [133] Отчаянно виляя на планировании, он кое-как довел машину до земли.

Не успел Покрышкин снять очки, как земля с неимоверной быстротой надвинулась на него, и последовал резкий толчок. Ударившись лицом о приборную доску, Саша на мгновение потерял сознание.

Очнувшись, он почувствовал, что глаза его залиты чем-то липким. Один глаз не видел совсем. Кровь... Он вспомнил: очки не были сняты. Значит...

«Все! Отлетался, — хлестнула по нервам догадка. И сразу же вторая мысль: — Немедленно вон из кабины! Расстреляют с воздуха...»

Тяжело перевалившись через борт, Покрышкин скатился по плоскости вниз, отбежал несколько шагов и втиснулся под какой-то мостик. Прислушался: тихо! Наверное, гитлеровцы улетели, решив, что советский летчик разбился. Было сыро и холодно. Нестерпимо болел глаз. Что будет дальше?.. Покрышкин вспомнил, как в первые дни войны в далекой теперь Бессарабии он вот так же был сбит и прятался, и спасался, и пробивался к своим. Тогда ему повезло. Но теперь?.. У него защемило сердце, когда он вспомнил то, что видел с самолета. Сумеет ли Комлев пробиться к своим? Успеют ли наши части произвести перегруппировку? Черт побери, как все-таки не повезло ему! Нет, он в самом деле какой-то неудачник! Саша болезненно усмехнулся: кажется, эта неудача будет последней, — какой из него летчик без глаза?

Но тут же он, мысленно обругав себя слюнтяем, решительным движением вытянул свое отяжелевшее тело из-под моста — не в его обычаях было оставлять надежды, пока есть хоть один шанс из тысячи на благоприятный исход дела. Оглядевшись по сторонам, Саша увидел поблизости железнодорожную будку. Какая-то старушка копалась у крыльца. В несколько прыжков Саша очутился [134] возле нее и глухим от волнения голосом быстро спросил:

— Здесь немцы или наши?

Старушка обернулась, охнула и присела — этот залитый кровью коренастый детина в кожаном шлеме с разбитыми очками напугал ее. Но тут она вспомнила только что закончившийся воздушный бой и поняла, кто перед ней. Глаза ее потеплели, и она сказала:

— Наши, сынку, ще наши...

Покрышкин с облегчением вздохнул и попросил ведро воды и чистое полотенце. Ахая и причитая, старушка помогла ему промыть глаз. К счастью, осколки стекла не повредили глазное яблоко, и только веки и висок были сильно изрезаны. Разорвав полотенце, старуха тщательно забинтовала Покрышкину голову.

Саша вернулся к самолету и осмотрел его. Обрадовался, поняв, что после небольшого ремонта его удастся вернуть в строй. Но как эвакуировать машину отсюда? Мимо подбитого «мига» уже брели бойцы отходивших на юг пехотных частей. Они с тревогой говорили об окружении. Покрышкин знал, что слухи эти преувеличены, но обстановка действительно складывалась очень серьезная, и медлить было нельзя.

После полудня Саша набрел на командира одной стрелковой дивизии, готовившейся дать бой на промежуточном рубеже. Командир внимательно выслушал его рассказ, подумал и сказал:

— Даю вам двадцать человек и грузовик. Если сможете, погрузите самолет и уходите с ним. Не сможете — придется сжечь. Мы здесь продержимся только до утра... Немцы подходили все ближе. Теперь уже у самолета рвались мины, и подойти к нему можно было только под покровом ночи. Когда стемнело, Покрышкин и пехотинцы, приданные ему, подъехали на грузовике к беспомощно распластавшемуся на пашне «мигу». Надо было поднять хотя бы метра на полтора нос самолета, чтобы [135] выпустить шасси, а затем, прицепив за хвост, увезти его в тыл.

Как ни бились бойцы, им не удавалось оторвать от земли грузную, весившую более четырех тонн машину. А гул канонады нарастал, и все небо пестрело огнями разноцветных ракет, освещавших поле боя.

— Придется, наверное, вам лишиться своего коня, товарищ летчик, — сочувственно сказал старшина, командовавший бойцами.

Покрышкина бросило в жар при одной мысли о том, что он может вернуться в полк без самолета. Как он посмотрит в глаза командиру, своим товарищам, Грише Чувашкину? Ведь сейчас каждая машина на дорогом счету. Тем более «миг»! И он снова и снова хватался за неподатливый мотор, силясь сдвинуть машину с места.

И вдруг уже поздней ночью, когда, казалось, все надежды на спасение самолета рухнули, его осенила счастливая мысль: а что, если лопатами подкопать землю под плоскостями, выпустить в эту яму шасси и потом выкатить самолет? Он поделился своим планом с бойцами, те охотно взялись за дело, и через два часа, на рассвете, провожаемый хлопками рвущихся мин, грузовик покатил в тыл, таща за собой подпрыгивавший на ухабах самолет.

Обстановка за ночь еще больше изменилась к худшему — немцы вышли в тыл дивизии. Собрав все силы в кулак, пехотинцы прорвали кольцо, но впереди снова были немцы. Надо было опять и опять с боями пробивать путь на юго-восток, чтобы соединиться наконец со своими.

Дивизия вела бои по ночам, отсиживаясь днем в балках, чтобы не навлечь на себя удары вражеской авиации. Эти беспокойные трудные ночные бои, когда вся степь впереди, сзади и по сторонам озарялась мертвенным пламенем ракет и дрожащими светящимися трассами пуль, надолго запомнились Покрышкину. Думал ли он когда-нибудь, что ему придется стать пехотным командиром? [136] Но вот к нему подходили пехотинцы и полушутя-полусерьезно говорили: «Ну, авиатор, покажи пример!» И он со своим грузовиком, выезжая вперед, собирал бронемашины, ставил их в голову колонны и, взяв в руки винтовку и гранаты, вел ударную группу на прорыв, сметая с дороги немецкие заслоны.

Так они дошли до Володарского. Аэродром, с которого Саша начинал полет, окончившийся так печально, лежал немного в стороне, за лесом. Саша свернул туда. Там все было пустынно. Ветер играл пеплом сожженных документов. Здание мастерских было взорвано, все самолеты эвакуированы. Горькое, тоскливое чувство охватило Покрышкина: где и когда теперь он свидится со своими друзьями? И удастся ли вообще ему выбраться из этого проклятого окружения?

А полк в это время находился уже на Таганрогском аэродроме. Изрядно потрепанный в многодневных непрерывных боях, он по приказу командования отходил для отдыха и пополнения в Ростов. На его место выдвигались авиационные части, прикрывавшие до этого Ростов от налетов немецких бомбардировщиков.

В полку все были встревожены исчезновением Саши Покрышкина. И летчики, и техники успели полюбить этого большого и сильного упрямца. Он снискал всеобщее уважение своей настойчивостью, стремлением довести до конца всякое начатое дело и неустанной изобретательностью. Правда, некоторым еще еще не по душе была какая-то его странная сухость, доходившая до неуживчивости; он нелегко сходился с людьми — был очень самолюбив и не терпел, когда вдруг его похлопывали по плечу или начинали подробно разъяснять ему какие-нибудь популярные вещи, которые сам он хорошо знал.

Особенно много хлопот доставлял он некоторым политработникам, привыкшим работать по шаблону. Иногда, не зная о том, что он много читает и постоянно следит за литературой, они вдруг начинали втолковывать [137] ему популярным языком то, что сам он изучил уже несколько лет тому назад. Покрышкин в таких случаях обрывал разговор, не желая тратить время попусту, и дело иногда доходило до скандала.

Зато уже если он сближался с человеком, то дружба эта была крепче камня. Покрышкин готов был всем жертвовать ради товарища. И теперь, когда он так внезапно исчез, летчики с тоской вспоминали будничные и вместе с тем трогательные мелочи, по которым угадывается облик человека: как Саша отдал свой теплый комбинезон захворавшему Селиверстову, а сам полетел во рваном; как он, еще в мирное время, поколотил хвастуна, презрительно отозвавшегося об Атрашкевиче; как он выхлопотал у командира отпуск технику, у которого стряслось какое-то несчастье дома. Даже сержанты, совсем немного прослужившие в полку, жалели Покрышкина. И Труду, и Никитину, и остальным этот летчик пришелся по душе...

Теперь наиболее ответственные разведывательные полеты поручались Пал Палычу Крюкову. Он привозил неутешительные вести: немцы, уже захватившие Мариуполь, продолжали наступление, пробиваясь к Таганрогу.

Это были критические дни кампании 1941 года. Гитлеровцы бросили на карту все, что имели, чтобы добиться решающего успеха до наступления морозов. На севере был блокирован Ленинград. Под Москвой опытнейшие полководцы германских танковых армий Гудериан, Гот и Гепнер упрямо пытались обойти советскую столицу с севера и с юга, зажимая ее в клещи. На юге соперничавший в славе с Гудерианом Клейст стремился любой ценой проложить своими танками путь к нефтяным богатствам Майкопа. В предвидении жестоких боев в горах Кавказа гитлеровское командование направило на Южный фронт и специально обученный сорок девятый горнострелковый корпус Кюблера.

Противостоявшие фашистам на юге части Красной [138] Армии были измотаны трехмесячными непрерывными боями. Правда, в Донбассе они пополнились за счет шахтеров и металлистов, геройски дравшихся за свои родные заводы и шахты, и гитлеровцы понесли там огромные потери. Но все-таки фашисты продвигались вперед, и вот уже смертельная угроза нависла над Таганрогом и Ростовом. Теперь надо было мобилизовать все силы для того, чтобы задержать врага на подступах к Северному Кавказу.

На фронте еще никто не знал, что с востока уже движутся свежие советские армии, которые через какие-нибудь полтора месяца потрясут мир своими успехами под Москвой. Никто не предполагал, что в Ставке Верховного Главнокомандования уже разработаны планы зимнего наступления Красной Армии. Никто не догадывался, что уже не за горами поворотный момент всей этой страшной войны. Но люди верили и знали: если командование требует, чтобы вот эти усталые, истрепанные боями полки держали фронт против вдесятеро сильнейшего врага — значит, так нужно. И они продолжали яростно обороняться, отвоевывая самые драгоценные рубежи войны — рубежи времени.

* * *

На Таганрогском аэродроме Крюков, Фигичев, Селиверстов познакомились с летчиками семьдесят третьей авиадивизии, прибывшей им на смену, — это были хорошо обученные молодые ребята. Правда, на вооружении у них были устарелые самолеты, но они не роптали. В боях над Ростовом эти летчики уже не раз встречались с гитлеровскими пилотами и довольно успешно отражали их атаки. Комиссар дивизии Мачнев, коренастый, подтянутый военный с четырьмя прямоугольниками в голубых петлицах, с интересом прислушивался к рассказам бывалых фронтовиков из пятьдесят пятого полка. Машинально приглаживая стоявшие ежиком черные, искрящиеся [139] сединой волосы, он поглядывал на собеседников своими круглыми ястребиными глазами и вдруг спрашивал, сухо покашливая:

— А как вы, радио пользуетесь? Гм... гм... Удается держать связь между самолетами? Гм... А как сопровождаете бомбардировщиков? Где принимаете их и до какой точки потом доводите? Гм-гм...

Чувствовалось, что люди из семьдесят третьей авиадивизии основательно готовились к предстоящим операциям. Они пришлись по сердцу Крюкову и его друзьям. И как ни устали летчики пятьдесят пятого полка, как ни нуждались хотя бы в кратковременном отдыхе, они чувствовали себя прескверно при одной мысли о том, что вот в такой напряженный момент им, обстрелянным, накопившим боевой опыт, приходится перелетать в тыл в то время, как молодые будут продолжать вести бой. Крюков даже попытался похлопотать: нельзя ли остаться в Таганроге с семьдесят третьей авиадивизией? Он подошел к Мачневу{9} и немного неуклюже, но с чувством заговорил:

— Извините, конечно, товарищ полковой комиссар, но, честное слово, как-то неудобно получается. Вы вот сюда, а мы — на восток... Прямо скандал! Может быть, вы там вверху скажете словечко: так, мол, и так — есть еще в пятьдесят пятом полку люди, давайте и их на передний край. Вот бы и повоевали вместе?..

— Мир тесен, товарищ старший лейтенант, может быть, еще и встретимся, — ответил, улыбаясь, Мачнев. — А начальству, знаете, виднее. Это уж пусть оно само решает — кого куда!..

Он откашлялся и протянул руку Пал Палычу. Самолеты пятьдесят пятого полка потянулись на восток, а [140] семьдесят третья дивизия стала обживать аэродром — теперь она была единственным и полноправным его хозяином и основной военной силой Таганрога — подступы к городу прикрывали жидкие, сильно поредевшие за последнюю неделю цепи пехоты.

Командир собрал летчиков и объяснил им всю сложность сложившейся обстановки. Надо было обрушить на немцев серию внезапных массированных штурмовых ударов, чтобы создать у них представление, будто бы здесь они наткнулись на мощный, неприступный оборонительный рубеж, надежно прикрытый с воздуха. Тогда Клейст на три-четыре дня зароется в землю, а тем временем с востока могут подойти наши свежие части...

И в тот же день эскадрилья за эскадрильей, полк за полком пошли на взлет. На аэродроме непрерывно хлопотали потные, раскрасневшиеся техники и оружейники, едва успевавшие питать горючим и боеприпасами этот невероятный конвейер — над дорогами, идущими к Таганрогу, над полями, над степью непрерывно кружили группы по двенадцать-восемнадцать самолетов, и не было часа, когда в воздухе не слышался бы свист бомб и треск авиапулеметов.

Уже встали до неба столбы дыма от горящих танков, уже расползлись по оврагам ищущие спасения от нежданной беды гитлеровские мотоколонны, уже сотни солдат в серо-зеленых пыльных мундирах замертво распластались на полях, а самолеты со звездами на плоскостях все шли и шли, и ошалевшим гитлеровцам казалось, что им нет конца.

Только ночью они несколько пришли в себя и начали осторожно выдвигать вперед разведывательные отряды. Все еще находясь под психологическим воздействием дневных налетов, немецкие разведчики вели себя пугливо и поворачивали назад при первых же встречах с нашим немногочисленным охранением.

На Таганрогском аэродроме никто не спал. Комдив [141] нервно ходил по просторному блиндажу, прислушиваясь к ружейно-пулеметной перестрелке, то нараставшей, то затихавшей, Кто-кто, а он-то уж наверняка знал, что стоит сейчас немцам сунуть к Таганрогу мощный танковый кулак, и через полчаса танки ворвутся на аэродром и подавят самолеты. Тогда — катастрофа...

Он поднялся из блиндажа и обошел летное поле. Повсюду, как и было приказано, лежали в наскоро отрытых окопах бодрствовавшие всю ночь техники и оружейники с противотанковыми гранатами и бутылками с горючей жидкостью. Спать разрешалось только летчикам.

После полуночи в блиндаже раздался тревожный звонок: на правом фланге послышался шум танков. Командир дивизии приказал усилить дозоры, внимательно наблюдать, огня не открывать, пока танки не подойдут вплотную. Когда же подойдут, забросать их гранатами.

Немецкие танки двигались медленно, неуклюже, маневрируя в кромешной мгле. Время от времени они останавливались, и танкисты напряженно прислушивались. Мертвое молчание русских пугало их сильнее, чем самый сильный обстрел. Гитлеровцы не допускали и мысли о том, что Таганрог, который вчера днем так яростно обороняла авиация, сейчас почти без защиты. И вдруг из темноты донесся скрежет и скрип разворачивающихся танков — немецкая танковая разведка повернула на север.

Командир с облегчением вздохнул и вытер со лба пот — это было спасение. Он взглянул на часы. Близился рассвет.

— Теперь мы живем, — сказал он, обращаясь к телефонисту, сидевшему у порога с трубкой у уха. — Теперь живем!..

И через полчаса, едва посерел горизонт, на аэродроме взревели десятки моторов. Семьдесят третья авиационная дивизия начала еще один боевой день... [142]

Невероятным напряжением всех сил наши части задержали немцев на подступах к Ростову. Генерал Клейст вынужден был снова запросить у фюрера подкрепления и начал перегруппировку своих частей, готовясь к новому удару — Берлин категорически требовал от него ключей от столицы Тихого Дона.

Ростов, израненный бомбами немецкой авиации, опоясанный валами наскоро сооруженных укреплений, оклеенный плакатами и воззваниями, приобрел фронтовой вид. По улицам проходили грузовые трамваи с пушками и боеприпасами. Проносились забрызганные грязью мотоциклисты в мягких матерчатых шлемах, проходили нестройным шагом колонны ополченцев с винтовками через плечо. На перекрестках студенты и домохозяйки строили баррикады. С вокзала один за другим уходили на север эшелоны, груженные заводским оборудованием, и санитарные поезда.

С Дона, мутного и сердитого, дул пронизывающий ветер. Холодное, закрытое тучами небо роняло на город хлопья мокрого снега. Как-то сразу стало сыро, тоскливо и неуютно. Люди перестали улыбаться, перестали шутить и даже разговаривали теперь негромко, словно боясь пропустить что-то особенно важное и значительное.

В один из этих серых октябрьских дней сержант Андрей Труд, приехавший по служебным делам в Ростов из села Султан-Салы, где стоял полк, медленно брел по проспекту Буденного, уныло поглядывая по сторонам. Ему никогда раньше не приходилось бывать в этом большом южном городе, но от товарищей он слыхал, что до войны здесь жили шумно и весело, и сейчас ему было досадно, что вот и сюда докатилась проклятая военная чума. Невольно вспомнился родной Кривой Рог. Как далеко теперь до него, и приведется ли еще побывать дома! Теперь там хозяйничают фашисты. И в Киеве фашисты, и в Одессе фашисты, и под Москвой фашисты... [143]

Андрей, огорченно вздохнул — будучи по натуре человеком веселым и немного легкомысленным, он не любил утруждать себя длинными рассуждениями, но что плохо — то плохо, — это он твердо понимал и к тому же он фанатически ненавидел фашистов. В глубине души Андрей сожалел, что родился позже своих товарищей и потому не успел научиться так же хорошо летать и драться, как Они: ведь он только в 1940 году, всего за год до войны окончил десятилетку в Кривом Роге. Хорошо им, отслужившим по пять-шесть лет в кадрах авиации, воевать с немецкими асами! А вот попробовали бы они влезть в его, Труда, шкуру...

Так, погруженный в свои горестные и наивные думы, он брел по проспекту, машинально отшвыривая сапогом с дороги куски штукатурки и битое стекло. И вдруг рядом раздался удивительно знакомый глуховатый отрывистый голос:

— Эй, сержант! Что это вы так зазнались? Старшим положено честь отдавать...

Труд, вздрогнув от неожиданности, замер и вытянулся в струнку. Подняв глаза, он широко раскрыл их, зажмурился и снова открыл: не во сне ли это? Перед ним стоял улыбающийся Покрышкин. Кожаное пальто Саши было исцарапано и изодрано, сам он оброс бородой, грязная заскорузлая тряпка закрывала глаз, но это был он, Покрышкин, человек, которого в полку уже зачислили в список пропавших без вести. Прищурив здоровый глаз и улыбаясь своей несмелой, полудетской улыбкой, которая всегда так неожиданно освещала его грубоватое, резко очерченное лицо, он разглядывал смутившегося сержанта, радуясь, что нашел все-таки своего, а значит, и полк где-то здесь поблизости.

Ради этой встречи стоило две недели месить грязь Приазовья и драться в рукопашном бою, брести ночами куда-то наугад, ориентируясь по вспышкам выстрелов, и ползать днем под пулями, тащить по проселкам тяжелый [144] застревающий грузовик с самолетом на буксире и рисковать жизнью, разведывая путь на восток для колонны.

— Ну, что же ты на меня так уставился? — Покрышкин еще шире улыбнулся, показывая свои ровные, крепкие зубы. — Живой! Ей-богу, живой!

Они завернули в первый попавшийся ресторан — у Покрышкина подкашивались ноги, он выглядел смертельно уставшим. Где-то у моста через Дон стреляли зенитки, отражая очередной налет гитлеровских бомбардировщиков. Одинокий, тощий официант, нервно вздрагивавший при каждом выстреле зенитного орудия, с удивлением и досадой глядел на странных посетителей, потребовавших по стакану чая и рассевшихся за столиком в пустом зале так, словно с неба сыпались не бомбы, а снежная крупа. Он несколько раз порывался подойти к летчикам и сообщить им, что согласно приказу штаба ПВО во время налетов ресторан полагается закрывать, но в глубине души побаивался сделать это. А гости по-прежнему неторопливо потягивали чай и о чем-то оживленно беседовали.

Труд, все еще не опомнившийся от неожиданной встречи, как завороженный, глядел на Покрышкина, приоткрыв свой широкий рот. А Покрышкин, прихлебывая жидкий чай, продолжал свой бесконечный рассказ. Чувствовалось, что груз пережитого давил на него, и он испытывал непреодолимую потребность сейчас же, сию минуту выложить все первому попавшемуся собеседнику.

— Ну вот... Подходим к железной дороге, — говорил он, — темнота! Колонна растянулась, машины буксуют. А немцы где-то здесь, близко: в воздухе трассирующие. Как светляки! Только и слышно: жик! жик! Двигаем вперед броневики. Постреляли — стихло. Теперь веду колонну по компасу, по расчету времени...

— Слепым полетом, в общем, — не утерпел Труд. [145]

— Вот именно, — коротко улыбнулся Покрышкин. — Припоминаю: сейчас будет ветрозащитная посадка, а за ней дорога. Наверняка сейчас нам преподнесут сюрприз... Шлю двух бойцов в разведку. Ползали они, ползали, возвращаются, докладывают: «Все тихо». Поехали... А на сердце у меня все-таки кошки скребут. Не может быть, чтобы немцы не воспользовались таким удобным рубежом! Понимаешь...

Воодушевляясь все больше, он продолжал:

— Так и есть! Ка-ак полоснут они из посадки — ночь мне днем показалась. Ах ты, сучья лапа! Смотрю, у нас уже три машины горят... Крики, стоны, стрельба. Ну ладно, думаю, сочтемся, дайте только мне «миг» оседлать... Сворачиваем мы в сторону, кое-как по пашне, по проселку, по кочкам...

Лицо Покрышкина вдруг искривилось судорогой, посерело, и Андрею сразу бросилось в глаза: как он постарел за эти две недели! Саша положил голову на ладони своих огрубевших рук и глухо сказал:

— Пока жив буду, не смогу забыть... Ты пойми: я же летчик, соколами нас называли до войны, черт бы нас побрал, а тут... хуже зайца! Как крыса какая-то... Только бы в щель проскочить!..

— Успокойся, Саша, — встревоженно сказал Труд. — Ну ведь кончилось же все это, кончилось!

— Нет, не кончилось, — упрямо возразил Покрышкин, стукнув кулаком о мраморную доску так, что официант испуганно оглянулся, — не кончилось, а только начинается! Вот жжет мне душу, воротит. Стыд горит во мне, пойми ты... Куда зашли! Ты только посмотри — куда зашли! К Дону, к Кавказу прижали нас... Вы ведь ни черта не видели из того, что мне пришлось повидать, — с воздуха-то вся земля одинакова. А ты пройди-ка по ней пешком, ножками, отмерь-ка вот эти километры да погляди то, что я повидал. Раньше мы только в газетах читали: там немцы сожгли деревню, там старика танками [146] разорвали, там ребенка повесили. А я... я же все это своими глазами...

В его сухом воспаленном глазу заиграл недобрый огонек, и Андрею на мгновение даже стало страшно, когда вдруг Покрышкин улыбнулся и как-то буднично заметил:

— Ну ладно... Тебе же все равно пока этого не понять... Ты же еще ребенок. Верно?

Он задумался, с минуту помолчал. Потом, откинувшись на спинку стула, тихо сказал, как бы беседуя с самим собой:

— Вот здесь, пока брел от Запорожья сюда, я и понял, что значит стать солдатом. Теперь я сам солдат, настоящий, не поддельный, девяносто шестой пробы... Ты говоришь, кончились мои мучения? Чепуха! Только начинаются. Я теперь все время это буду повторять... Пойми, победу мы выстрадаем, вымучим, она так просто нам не дастся, пойми это, дорогой Андрей, — так тебя звать, кажется? Мы трудные люди, слишком добрые души у нас были до войны. Нас надо разозлить, распалить, вот тогда нам как солдатам цены не будет...

Жестко улыбнувшись, он добавил:

— Ну а гитлеровцы, кажется, все делают, чтобы мы были злы, как дьяволы.

Он встал из-за стола, нахлобучил на голову шлем и медленно, вразвалку пошел к выходу. Андрей молча поплелся за ним, обдумывая этот необычный долгий разговор. Да, эти две недели сильно изменили Покрышкина. К худшему или к лучшему? Пожалуй, к лучшему. И Труд опять почувствовал себя несчастным человеком: ведь вот везет же людям, попадают на самые горячие участки борьбы, видят самые яркие события войны, а что он? Мальчишка, которому нельзя доверить ни одного ответственного задания. Только один раз удачно попал бомбой по мосту, да и то случайно...

И Андрей вздохнул, досадуя на свою молодость. [147]