Самый долгий день

Хорошо весной в Бельцах! Сады, владеющие городом, окутаны бело-розовой дымкой цветения. Ветвистые клены и каштаны, выстроившиеся шеренгами вдоль каменных тротуаров, машут прохожим своими молодыми пахучими побегами. Карабкаются по резным балясинам тенистых веранд устремленные к горячему белому солнцу усики виноградных лоз...

И все такое яркое, ослепительно чистое, красочное, непривычное для северянина: и эти канареечного цвета дома, и вот эта ярко-голубая церковь под цинковой крышей, и необыкновенные пестрые вывески, и мостовые из белого камня, и ленивый немноговодный Реут в зеленых камышах. Словно огромную цыганскую шаль на себя накинула бессарабская земля!

Цокает копытами сытый конь, мягко катится на дутых шинах высокий фаэтон, загорелый бородатый возница, лениво щелкая длинным бичом, мурлыкает какую-то свою песенку, недопетую со вчерашней гулянки. Покачиваются на кожаных подушках юные пассажиры — зеленые гимнастерки, серебряные птицы на рукавах, малиновые кубики в голубых петлицах. До аэродрома несколько километров, почему бы и не отдать рубль извозчику? [36]

Вот уже скоро год исполнится, как молодой пятьдесят пятый истребительный авиаполк перекочевал в Бессарабию из Кировограда. Он был сформирован лишь пятнадцатого сентября 1939 года. В нем собрались разные люди — и бывалые летчики, видавшие виды на своем веку, и зеленая молодежь, совсем недавно вышедшая из стен училищ. Как часто бывает в таких случаях, полк долго жил шумным и беспокойным биваком.

Летчики гордились тем, что их пятьдесят пятый одним из первых получил новые скоростные истребители МиГ-1. Говорили, что в боях на большой высоте, до восьми тысяч метров, им нет равных во всем мире. До этого летали на старых машинах — сначала на «доисторических» И-5 и И-15-бис, потом получили курносые И-16, прославившиеся в боях в Испании, но с тех пор уже устаревшие. «Миги» были доставлены в полк совсем недавно, в апреле, но летчикам так не терпелось овладеть ими, что, работая с превеликим энтузиазмом, почти все уже не только изучили новый самолет, но и успели полетать на нем.

Работали в полку много, приходилось заниматься и не своим делом: в Бельцах раньше не было авиационной базы, и летчикам на первых порах пришлось помогать строителям. Они часто устраивали воскресники, субботники: надо было побыстрее забетонировать взлетно-посадочную полосу, построить бараки, вымостить шоссе к аэродрому, раскинувшемуся вон там, за речкой, среди кукурузных полей.

Жили летчики пока что в городе, на частных квартирах, столовались в веселых и шумных молдаванских ресторанчиках.

Командир полка майор Иванов, лихой мастер воздушной акробатики и поэт в душе, по вечерам читал друзьям наизусть целые главы из пушкинских поэм, а иногда и собственные стихи. Втайне майор считал себя неудачником: сколько раз просился добровольцем в боевые дела [37] — не взяли ни в Испанию, ни в Монголию, когда шли бои на Халхин-Голе... Это очень обижало его, но он старался не подавать вида и скрывал свою тоску под напускной веселостью.

Командир полка, конечно, отдавал себе отчет в том, что, в сущности говоря, уже пора было бы завести более жесткие порядки, подтянуть воинскую струнку. Но видя, что летчики летают и учатся неплохо и что никаких чрезвычайных происшествий нет, он не спешил, выжидал, пока в этом шумном воинском братстве люди ближе узнают друг друга, пока накрепко завяжутся узы хорошего воинского товарищества, и полковая жизнь наконец потечет размеренно и спокойно...

Фаэтон уже плавно перекатился через мост, и теперь копыта коня глухо стучали по пыльной дороге. Солнце припекало все сильнее. Густые ароматы молодых трав пьянили летчиков. Разговор не клеился, и они молча слушали жаворонков, заливавшихся в небе. В такое погожее утро не хотелось думать ни о чем серьезном. И вдруг широкоплечий старший лейтенант с волевым угловатым лицом, озаренным ясными серыми глазами, сказал, продолжая мысль, которая, видимо, не давала ему покоя:

— А что, если он потащит вниз?..

Летчики переглянулись.

— Ты о ком это, Саша?

— О ком? Конечно, о противнике! Представьте себе: они вступают в бой и уводят нас на низкие высоты. На семи тысячах метров наш «миг» — бог. А если придется драться на двух тысячах? На тысяче? На бреющем? А?.. Ведь мотор у нас высотный!..

Он говорил глуховатым голосом, волнуясь, отрывисто. Его лицо горело румянцем. От этого на переносице заметнее выделялась белая отметинка — давний след удара, полученного на боксерском ринге. Его спутники заулыбались: [38]

— И охота тебе, Покрышкин, в эту погоду о таких вещах думать! Пусть начальство беспокоится. Тебе же говорили, что «миги» будут применяться во взаимодействии с другими машинами. Те будут внизу, а ты, как бог Саваоф, — над облаками.

Но Покрышкина трудно было урезонить, он стоял на своем:

— Где эти другие машины — я не знаю. А вот представь себе, что мы сегодня начинаем бой. На нашем аэродроме одни «миги» да устарелые «ишаки» и «чайки». Так что же ты прикажешь делать, Соколов, а?

Соколов пожал плечами.

— Если бы да кабы!.. Экий ты философ, Сашка! Прикажут — полетим. Полетим — будем драться. Ведь «миг» — зверь в сравнении с «ишаком». А было время, между нами говоря, в Испании и на «ишаках» «мессершмиттов» били!..

— Так-то оно так, — буркнул старший лейтенант, — ты думаешь, я «миг» хуже твоего знаю?

И он опять замолчал, уйдя в себя.

Двадцатишестилетний летчик, пришедший в полк в конце 1939 года, пользовался в полку своеобразной славой. Одни относились к нему с уважением, другие, услышав его имя, пожимали плечами. Он был неразговорчив, резковат, с людьми сходился не сразу, как-то исподволь прощупывал их, прежде чем подружиться. В то же время чувствовалось, что он тоскует по обществу и что ему хочется стать, как говорится, своим парнем в коллективе. Поэтому никто не удивлялся, когда вдруг Саша Покрышкин оказывался в компании лихих ребят, которые не лезли в карман за словом и любили покуролесить. Но так же внезапно он мог уйти, запереться в своей комнате и часами сидеть наедине с книгами.

Увлекался Покрышкин радио, возможностями использования его в бою. Некоторые ветераны истребительной авиации в то время пренебрегали радиосвязью. «Только [39] мешает этот лишний шум, — говорили они. — Летчик в полете должен сам все видеть вокруг. А тут тебе на ухо кто-то бормочет, что-то подсказывает, что-то приказывает. Внимание раздваивается, летчик теряет решительность. Нет, эта штука хороша для воздушных извозчиков, а не для истребителей».

Покрышкин решительно возражал: «Это глупо! В будущей войне наверняка нам придется воевать в строю, может быть, целыми полками, как же тогда без радиосвязи?» Майор Иванов назначил Покрышкина по совместительству начальником службы связи эскадрильи, и он с величайшей добросовестностью выполнял это поручение.

О себе Покрышкин рассказывать не любил. Только Соколов, Миронов да Фигичев — летчики, которым он доверял, — знали, что жизнь у него сложилась тяжело. Вырос в большой, бедной семье, рано ушел из дому и начал самостоятельную жизнь.

Упрямый паренек сибирских кровей был по натуре самолюбив. Он не терпел излишней опеки и старался дойти до всего своим умом, хотя так было гораздо труднее. Из наук в фабзавуче любил только математику, все что-то мастерил, выдумывал. Изобретения были самые неожиданные и не всегда являвшиеся предметом первой необходимости — например насос для фонтана... Но увлечение авиацией стало главным в жизни рабочего паренька. Как и тысячи его сверстников, он мечтал стать летчиком.

В 1932 году, когда Покрышкину исполнилось девятнадцать лет, райком комсомола послал его в Пермскую авиатехническую школу. Он был молод и слабо разбирался в авиационных терминах, поэтому слово «авиатехническая» скользнуло мимо его внимания. Когда же Покрышкин, прибыв в Пермь, узнал, что ему суждено на летать, а обслуживать самолеты на земле, он пережил это как большую трагедию. Но служба есть служба. По [40] окончании школы Покрышкин был направлен в Краснодар техником звена авиасвязи 74-й стрелковой дивизии и долго тянул там свою солдатскую лямку, регулярно два раза в год подавая рапорт о зачислении в школу пилотов и так же регулярно получая отказ: ему говорили, что техники нужны так же, как и летчики, а он — хороший техник...

Так уходили годы. Годы тоски по небу. Уже высоко взошла звезда Чкалова, уже прославились Громов и Коккинаки, уже поразили весь мир своими полетами советские арктические летчики, а безвестный техник Саша Покрышкин в потрепанной, замасленной гимнастерке по-прежнему дежурил у своих немудреных У-2 и Р-5, каждый винтик которых знал наизусть.

С горечью он вспоминал день и час, когда таким окрыленным, полным радужных надежд покидал Новосибирск, отправляясь в Пермь. Останься он тогда на Сибметаллстрое — наверняка бы уже закончил институт и стал бы инженером. А что теперь?

Друзья говорили ему: «Остепенись, пора бы тебе уже жениться, обзавестись семьей, осесть прочно в Краснодаре!» Покрышкин не хотел и слушать об этом. Он знал, чувствовал, что еще не все потеряно, что он еще может стать летчиком. Летом 1936 года, отдыхая в Хосте, Покрышкин познакомился с Супруном — впоследствии ставшим знаменитым героем, а тогда еще молодым летчиком-испытателем. Они сошлись характерами и долго беседовали по душам, сидя на берегу моря или заплывая далеко-далеко от берега. Супрун хорошо понимал Покрышкина и советовал ему ни в коем случае не оставлять своей мечты.

— Раз веришь в себя, значит, дело будет. А ты ведь вон какой здоровяк. Мамонт сибирский! Из таких вот летчики и получаются...

Молодая кровь бурлила у обоих. В шторм они тайком уплывали на лодке далеко от берега, чтобы там помериться [41] силами с волнами. Когда об этом узнавали, в санатории поднимался переполох. Снаряжали спасательную экспедицию, а друзья, усталые и довольные, выгребали к берегу и с виноватым видом выслушивали строгие нотации главного врача...

«Раз веришь в себя, значит, дело будет!» — Покрышкин потом часто вспоминал эти слова.

Он поступил в осоавиахимовский кружок планеристов и два года бегал в свободные от службы часы по летному полю, запуская веревкой неуклюжие самодельные планеры. Потом выпросил у летчиков «Курс летной подготовки», составленный Пестовым, разобрался в нем, выучил наизусть. Наконец упросил принять его в Краснодарский аэроклуб и пожертвовал учебе очередной отпуск.

Результаты оказались ошеломляющими: уже на третий день занятий после двенадцати полетов по кругу Покрышкину дали возможность летать самостоятельно, а на пятнадцатый день вручили свидетельство об окончании аэроклуба, и инструктор сказал ему:

— Будете истребителем...

Однако лишь в 1938 году Покрышкину разрешили наконец поступить в авиашколу. Он окончил ее отлично и был направлен вот сюда, в этот молодой авиаполк. Саша привык уже к тому, что ему не везет, и его не удивило, что ему достался самый изношенный, видавший виды «ишачок».

Безропотно приняв старую машину, он долго возился с ней: не отходил от своего «ишака» до тех пор, пока не получил полной уверенности в том, что машина его не подведет в воздухе.

И все же первый полет принес огорчение. Когда командир увидел, что новичок уверенным жестом бросил свою ветхую машину в пике, а потом резко вывел ее горкой, у него подкосились ноги. Он был почти уверен, что машина не выдержит перегрузки и вот-вот грохнется [42] на землю. И хотя Покрышкин приземлился нормально, командир строго сказал:

— Отстраняю вас на три дня от полетов. Вот начнется война, тогда и будете головой рисковать. А сейчас я за вас отвечаю...

С тех пор прошло почти полтора года, Покрышкин многого добился. Он окончил курсы командиров звеньев, был назначен заместителем командира эскадрильи; одним из первых в полку пересел на новейший скоростной высотный истребитель «миг» и получил звание старшего лейтенанта. Все знали уже, что это умелый летчик. И все же Покрышкин нет-нет да и заставлял своих командиров поволноваться.

— Какой-то анархист! Рано или поздно он сломит себе голову, — говорил о нем полупрезрительно сухой, подчеркнуто подтянутый заместитель командира полка капитан Жизневский.

В самом деле, никогда нельзя было поручиться, что Покрышкин не выкинет какой-нибудь номер, идущий вразрез с наставлениями. Он пилотировал резко, упрямо, с какой-то особенной страстью, которую перенял у своего друга — летчика Соколова. Покрышкин сознательно шел на большие перегрузки, которых другой пилот, пожалуй, не выдержал бы.

Много шуму в полку наделали стрельбы Покрышкина. Вначале у него дело не ладилось, хотя он как будто бы по всем правилам атаковал полотняный конус, который тянул за собой самолет-буксировщик; в эту движущуюся мишень попадали всего две-три пули. Не удавалось поразить мишень и многим другим пилотам. Покрышкин принял свою неудачу очень близко к сердцу.

— Пойми же, Костя, — говорил он Миронову, который пробовал его утешить, — ведь мы с тобой только для того и существуем, чтобы убивать в воздухе врага. На черта нам и взлет, и посадка, и искусное хождение строем, если мы не сумеем, когда нужно будет, всадить [43] очередь зажигательных пуль в хвост самолету врага? Будь я командиром, я бы только стрельбам и учил молодежь...

Вечером он заперся в своей комнате, достал учебники, бумагу и стал вести сложные математические расчеты, вспоминая учебу в новосибирском вечернем техникуме. Надо было найти наивыгоднейший угол подхода к мишени, при котором попадание было бы гарантировано, и он его нашел. А чтобы избегнуть рассеивания пуль, он решил бить по конусу с предельно короткой дистанции, нажимая на гашетку лишь в тот момент, когда по всем правилам учебных стрельб полагается отваливать в сторону...

На утро снова были назначены стрельбы. Когда пришел черед Покрышкина, и он, набрав скорость, стал срезать угол, быстро сближаясь с мишенью, все на земле так и обмерли: Покрышкин почти вплотную прижался к буксировщику.

— Сейчас он врежется ему в хвост, — сказал со злостью Жизневский. — Хулиган!..

Послышался треск, словно в воздухе рванули огромное полотно. Конус тряхнуло. Покрышкин проскочил над буксировщиком, который резко спикировал, но затем выровнял машину и повел ее на посадку.

— Никак летчик буксировщика ранен, — в сердцах сказал заместитель командира полка. — Черт знает что!..

Но летчик буксировочного самолета, благополучно совершивший посадку, был невредим. Бледный, как бумага, он возмущался и кричал срывающимся голосом:

— Сумасшедший! Медведь! Чуть-чуть не убил...

Приземлившийся вслед за ним Покрышкин угрюмо косился на него из-под надвинутой на брови фуражки.

— Чуть-чуть не считается... Ты лучше сочти пробоины в конусе...

Конус был весь изрешечен, и это порадовало не только Покрышкина, но и его командира — опытного [44] 29-летнего комэска Атрашкевича. Защищая Покрышкина, он говорил Жизневскому:

— Не всем же ходить по ниточке и быть паиньками! А как Чкалов начинал? Помните, как он под мостом пролетел?..

— Чкалов, Чкалов! — горячился заместитель командира полка. — Так ведь на то он и Чкалов! А кто такой Покрышкин? Ну? Кто он? Подумаешь, только вчера выскочил из техников и думает, что он теперь — бог! Один «миг» из тысячи!..

Атрашкевич подхватил:

— В этом я с вами целиком согласен. Вот именно — один «миг» из тысячи! Но ведь мы тем и сильны, что у нас сегодня тысячи таких, как он. Ни я, ни вы, ни сам дух святой не скажет — по каким аэродромам сейчас ходят будущие Чкаловы. А растить их мы с вами обязаны.

Жизневский поморщился:

— Ну вы, батенька, кажется, начинаете мне проповедь читать, а я сам ученый, тоже на Халхин-Голе воевал. Давайте кончим на этом. Имейте в виду: если вы будете и впредь поощрять такое поведение летчиков в воздухе, то и вам не поздоровится.

Капитан Атрашкевич, сам старый служака, отлично знавший технику и умело владевший самолетом, прекрасно понимал, что Покрышкину еще надо пройти серьезную школу, прежде чем он станет настоящим военным летчиком. Слишком долго и беспощадно била и трепала его жизнь, чтобы это могло остаться для него бесследным. Упрямство, своеволие, порою совершенно непонятная смена настроений — все это мешало Покрышкину втянуться в размеренный воинский ритм.

В Качинской летной школе Покрышкин увлекся ранним Горьким, выучил наизусть «Песню о Соколе», запоем прочел три тома «Жана Кристофа» Ромена Роллана, «Войну и мир» Толстого. Его влекли романтические образы [45] сильных людей, не боящихся одиночества. Он преклонялся перед Андреем Болконским, ему был близок и понятен мятущийся Кристоф. Ожесточившаяся от долгих неудач душа Покрышкина была закрыта на замок для всех посторонних, и нелегко теперь было убедить его в том, что в наше время нужно жить иначе — открыто и широко.

Атрашкевич был уверен, что в случае войны Покрышкин станет хорошим солдатом, — Саша был глубоко убежденным советским человеком, комсомол в юные годы привил ему искреннюю, негасимую веру в правоту того большого дела, которое творит народ, он ненавидел всей силой своей непосредственной, цельной натуры фашистов и глубоко завидовал тем из друзей, кому уже довелось помериться с ними силами в Испании. Готовясь к войне, которую он, как и большинство летчиков, считал неизбежной, Покрышкин много и серьезно работал над собой. Но своевольные индивидуалистические черточки могли серьезно подвести его в современном бою, требующем прежде всего слаженности и безукоризненной четкости в действиях коллектива, совершенного взаимодействия всех винтиков военного механизма. А ну как ему взбредет на ум в разгаре боя сделать что-нибудь свое — может быть, умное и интересное, но идущее вразрез с общими планами?

И все-таки комэск не был согласен с заместителем командира полка, требовавшим зажать этого летчика в ежовые рукавицы. Хорошо зная характер Покрышкина, Атрашкевич понимал, что это привело бы к результатам, противоположным тому, чего хотел добиться Жизневский: его нельзя было заставить, его надо было убедить. И он часто и подолгу разговаривал по душам с Покрышкиным, стремясь вызвать его на откровенность, — в воздухе пахло порохом, и здесь, на границе, о войне говорили как о чем-то близком и неизбежном, хотя страна в те дни еще жила привычной и шумной мирной жизнью. [46]

В Москву съезжались со всех концов колхозники, спешившие на открытие сельскохозяйственной выставки. Белорусы начинали осуществление большой программы осушения болот, рассчитанной на пятнадцать лет. В Ленинграде заканчивалось печатание очередного тома собрания сочинений Ленина. Летчик Черевичный со своей гигантской летающей лабораторией совершал один за другим дерзкие прыжки в район великого белого пятна Арктики — за 80-й параллелью, в Вильнюсе состоялось первое собрание Литовской Академии наук. Москва тепло приветствовала участников декады таджикского искусства.

Но здесь, где-то совсем рядом, уже накапливались армии врага, готовившиеся к внезапному удару. Они передвигались на восток тайно, по ночам. Немецкие дипломаты в Москве еще вежливо улыбались на официальных приемах, немецкие газеты благожелательно писали об успехах советского народного хозяйства, а тут, у Прута, пограничники задерживали шпионов и диверсантов, и немецкие самолеты, словно по ошибке, то и дело перелетали границу.

Авиаполк получил боевое распоряжение — выставить засады. При появлении немецких машин в воздухе «миги» стремительно взмывали в небо и, не открывая огня, — это было строжайше запрещено! — заставляли непрошеных гостей удаляться. На аэродроме ускоренным темпом заканчивали сборку последней партии только что полученных машин. Их тут же облетывали и перегоняли в летний лагерь, оборудованный близ уединенного хуторка Семеновка. Там самолеты искусно маскировали в небольшой рощице, выращенной для защиты полей от суховея, и трудно было распознать, что здесь находится крупная полевая авиабаза.

Туда, в лагерь, уже переселилась большая часть летчиков и техников. Атрашкевич, Покрышкин, Соколов и некоторые другие должны были присоединиться к ним, [47] как только закончатся сборка и облет новых самолетов. Покрышкин любил испытывать собранные машины; каждая из них имела свои особенности, свой характер, и ему доставляло удовольствие каждый раз распознавать характер самолета в полете.

Как-то после полетов летчики улеглись на траве, ожидая попутной машины в город. Разговор опять вертелся вокруг войны. Толковали о недавнем вторжении гитлеровцев в Грецию, о жестоких боях на острове Крит, где немцы впервые применили массовую высадку парашютистов.

— Это репетиция. Уверяю вас, это репетиция! — горячо говорил Соколов. — Только вот вопрос: на какой сцене разыграется спектакль? На английской или на нашей?

— Ну, это не вопрос! — улыбнулся, сощурив глаза, Атрашкевич, копавшийся у своего мотоцикла. — Во всяком случае, не на английской. Там уже высажен один десант: Гесс...

Летчики посмеялись. Атрашкевич добавил:

— Помните, немцы сообщали: «Идеалист Гесс одержим роковой навязчивой идеей — ему хочется добиться соглашения с Англией». Кажется, вполне ясно, в чем тут дело...

— Да, — сказал Покрышкин, — все яснее ясного. Только одного хочется: поскорее бы, и чтобы не вслепую! Драться так драться!..

Лежавший рядом с ним круглолицый веснушчатый младший лейтенант горячо откликнулся:

— И подеремся!

Это был совсем молодой пилот, недавно пришедший в полк из Пермского авиаучилища, Гриша Речкалов{1}. Ему недавно пошел двадцать второй год. Деревенский, парнишка [48] из села Худяково Зайковского района на Урале, он начал самостоятельную трудовую жизнь четырнадцати лет от роду. Учился в фабзавуче на Верх-Исетском заводе в Свердловске, мечтал стать металлургом, но по здоровью не подошел для работы у мартена. Стал электромонтером, в свободные от работы часы занимался в кружке планеристов, потом в аэроклубе. Поздоровел. В конце 1937 года по комсомольской путевке был направлен в военную школу летчиков. И вот он здесь...

Атрашкевич с легкой усмешкой глянул на Речкалова. Ему вспомнилась запись в аттестации младшего лейтенанта: «Курсант дисциплинирован, строевая подготовка хорошая. Усвоение летной подготовки хорошее. В воздухе смел, находчив и спокоен. Материальную часть знает хорошо. Однако над повышением своих знаний работает недостаточно. В работе находчив и работоспособен, но иногда ленив...»

Атрашкевич хотел умерить пыл юноши, но его опередил сосед:

— Ишь какие петухи! — сказал вдруг негромко загорелый, круглолицый и сам, как мячик, старший лейтенант лет тридцати пяти с орденом Красного Знамени на груди. Добродушная отеческая улыбка осветила его лицо. — Петухи! — повторил он и продолжал: — А вот эту пословицу вы помните: не хвались, идучи на рать...

Речкалов покраснел:

— А что ж, Пал Палыч, разве мы хвалимся?

— А я и не говорю, что вы хвастуны. Я говорю — петухи! Потому говорю, что сам таким был. А попал в первый бой — крутился, крутился и ни черта не понял. Только потом на земле от других летчиков, которые раньше уже вели воздушные бои, узнал, что происходило. Деликатная вещь — человеческие нервы, да-с. И с этим считаться надо...

Молодежь придвинулась к старшему лейтенанту, и даже Атрашкевич, оставив мотоцикл, подсел к нему [49] поближе. Пал Палыч Крюков{2}, один из старейших летчиков в полку, пользовался большим авторитетом. Он начинал свою летную карьеру еще тогда, когда пилоты летали на зыбких и строгих самолетах первых советских конструкций, служил семь лет на Дальнем Востоке, воевал на Халхин-Голе. Рассказы его все слушали с огромным вниманием.

— Я к тому говорю, — продолжал он, — чтобы вы не думали, что это так же просто, как бить по конусу: попал — хорошо, не попал — можно второй заход сделать. А вот когда ты увидишь перед собой не мишень, а живого фашиста, который норовит первым в тебя очередь уложить, тут пойдет другой разговор! Вы уж к тому и готовьтесь. И имейте в виду: в первом бою вы попросту многого не увидите и не поймете. Потом, конечно, постепенно как-то привыкнете. Вот тогда и говорите: «Подеремся...»

Покрышкин попросил:

— Пал Палыч, расскажите, как вы самураям давали прикурить...

Крюков привычным движением расправил складки гимнастерки, плотно облегавшей его округлую фигуру, и улыбнулся. По правде сказать, он любил рассказывать о своих воздушных боях, и долго упрашивать его не приходилось. Да и командование поощряло такие беседы — они были очень полезны для летной молодежи.

Начинал Пал Палыч обычно издалека — с 1931 года, когда он учился в летной школе города Энгельса на Волге летать на древней машине Р-1, ужасно любившей весьма некстати сваливаться в штопор. Сейчас ее можно увидеть только на картине.

Когда Крюков стал истребителем, он летал уже на [50] И-3 с мотором водяного охлаждения; эту старинную машину тоже никто из молодых истребителей никогда не видал. Потом Пал Палыч был назначен в 51-ю истребительную эскадрилью в Сибирь. Там он уже летал на более или менее современной машине И-5. Правда, и это был самолет с коварным норовом — любил сваливаться в плоский штопор, и однажды Крюков чуть было не угодил на нем в озеро.

Когда японские войска в районе озера Буир-Нор вдруг углубились на сорок пять километров на монгольскую территорию, отряд из двадцати истребителей, в который включили и Павла Крюкова, был переброшен туда на помощь монгольским друзьям. Истребители прикрыли этот участок и помогли остановить захватчиков. В ожидании дальнейшего развития событий там пришлось временно и поселиться. Жили в юртах и землянках, было несладко, но что поделаешь — служба...

Японские милитаристы, как и следовало ожидать, не успокоились. В 1939 году они предприняли уже мощное военное вторжение в районе реки Халхин-Гол, и там закипела ожесточеннейшая битва. Советский Союз бросил в помощь Монголии танковые и авиационные части, и разгорелась самая настоящая война.

Павел Крюков и его друзья уже пересели на вполне современные для той поры истребители И-15-бис, и их эскадрилья была развернута в авиационный полк. Но и японцы ввели в действие отличные авиационные части. Их И-97 по скорости даже превосходил И-15-бис. Начались жестокие воздушные бои.

Вспоминая о том, что происходило два года назад, Пал Палыч был совершенно искренен, когда говорил, что в первом бою он ничего не увидел и ничего не понял. Заметил только, что чей-то самолет горит, подумал: «Черт возьми, так и сбить могут», — начал крутиться, метаться, гоняясь за японскими хвостами, стрелял с дальних дистанций, хотя отлично знал, что надо подходить [51] ближе, и сел совершенно расстроенный, думая, что никогда ему не стать настоящим истребителем.

На земле более опытные летчики рассказали: был острый бой, одного японца сбили, у нас потерь нет, Крюков серьезных ошибок не допустил, но надо учесть то-то и то-то...

Во втором бою все казалось яснее и понятнее. Атаковали японские И-97, легкие и верткие. Вели их, видимо, опытные лихие летчики; дрались японцы с шиком, перевертывая машину вверх колесами, атаковали в лоб и вели огонь, вися вниз головой. Подловив одного такого лихача, Крюков дал по нему из четырех своих пулеметов, и тот сгорел. За Крюковым увязался второй. Он от него увернулся. Стал действовать увереннее, смелее...

Потом Крюков сбил еще один японский самолет. Ожесточение военных сражений нарастало. В иных боях с каждой стороны участвовало до сотни истребителей. В одной из таких схваток Пал Палыч погнался за японцем, как вдруг увидел, как рядом с ним клюют его товарища. Бросил свою поживу, пришел на выручку другу, зажег японскую машину — это была третья победа Крюкова на Халхин-Голе. Но тут же почувствовал удар, и пламя хлынуло в лицо...

Как на беду, Крюков в нарушение правил летал в этот день без кожаного реглана и даже без обмундирования — было очень жарко, и он надел только матерчатый комбинезон на голое тело. Теперь пламя жгло руки, грудь, затронуло волосы... В голове мелькнуло: «Ну, Пал Палыч, слезай, приехали...» Все же кое-как отстегнул лямки, последним усилием толкнул ногой ручку управления вперед и вылетел, как головешка, из летящего костра.

Комбинезон еще тлел. Никак не удавалось нащупать кольцо парашюта. А земля приближалась... Рванул шланг парашютной тяги — пришит крепко. Опять начал нащупывать кольцо... И когда земля была уже близко, нашел [52] его наконец и изо всех сил рванул. В глазах потемнело от динамического удара. Приземлился почти в беспамятстве. Пришел в себя, огляделся — японцев нет. Рядом река. Понял: Халхин-Гол... На руках волдыри от ожогов. Тихо. Напился из реки, перевел дух. Куда идти? На запад... Брел час. Боялся остановиться: сядешь на песок — уже не встанешь... Солнце пекло нестерпимо. Когда силы уже совсем кончались, наткнулся на советский патруль...

Потом госпиталь. Двухмесячный отпуск, поездка в Москву, получение ордена Красного Знамени в Кремле; орден вручил и руку жал сам Михаил Иванович Калинин, — про это даже в «Правде» и «Красной звезде» было напечатано, красивая такая фотография. Ну, а потом вот 55-й истребительный авиационный полк — Кировоград, а теперь Бельцы...

Молодые летчики не раз слышали этот рассказ, но им нравилось снова и снова расспрашивать о всех деталях военных действий, в которых участвовал Крюков, — было и страшновато, и малость завидно, а главное — каждому думалось: придет же, придет такое время, когда и тебе доведется провести свой первый бой. Как же ты себя покажешь?..

— Вот я вам и говорю, — снова сказал Крюков, оглядывая своих слушателей, — петухи вы, пока в настоящем бою не побывали...

— Ну, а они? — запальчиво спросил Речкалов, и все поняли, кого он имел в виду.

— И они из того же теста слеплены, — ответил Крюков. — Но учтите одно: они уже два года воюют, а большинство из нас пока только учится по полотняным конусам пулять. Это их козырь. Решающий, конечно, козырь у нас есть — и получше, и поважнее. Но недооценивать врага нам с вами не следует...

Летчики помолчали. На аэродроме было тихо, только где-то на другом конце поля возились техники, звякая [53] железом. Солнце уже садилось, и небо на закате было густо залито малиновым светом.

Никто не мог сказать, когда придет то, о чем они так много думали и говорили в эти дни — завтра или через год. Но все понимали, что это страшное, неизбежное и злое настанет рано или поздно.

И скорее раньше, чем позже...

Обстоятельства сложились так, что в это утро они, как назло, оказались разбросанными по разным местам.

Скучнее всех встретил выходной день Гриша Речкалов. Ему чертовски не повезло: незадолго до этого он потерпел неожиданную аварию, посадил свою «чайку» на живот, и это так подействовало на его впечатлительную психику, что врачи констатировали у бедного» малого общее нервное расстройство. Он был командирован на медицинскую комиссию в Одессу. Седые профессора долго осматривали его, задавали ему какие-то странные вопросы, стучали молоточками по суставам, и, наконец, добродушный председатель комиссии сказал Грише:

— Придется тебе, сынок, вернуться, так сказать, в первобытное состояние. Ты кем работал-то до призыва?

— Электромонтером на мукомольном заводе, — растерянно сказал покрасневший Гриша, и капельки пота выступили на его веснушчатом курносом лице.

— Вот и отлично! Чудесная квалификация... Бог с ними, с самолетами. Беспокойное занятие!

— Позвольте, но как же так...

Председатель поправил очки, укоризненно взглянул на Гришу, задерживавшего комиссию, и строго сказал:

— Следующий...

И вот теперь Гриша возвращался в полк с холодной казенной бумагой, в которой было сказано, что он, младший лейтенант Речкалов, подлежит демобилизации ввиду болезненного состояния. Он воспринимал это как величайшую несправедливость, так как чувствовал себя [54] уже совсем неплохо и там, на комиссии, отвечал невпопад на вопросы врачей, видимо, лишь потому, что волновался в непривычной обстановке.

Чтобы добраться в полк, надо было доехать до полустанка Чубовка. От волнения Гриша спутал поезда и сел в скорый Одесса — Ленинград, который в Чубовке не остановился; пришлось ночью сойти в Котовске. Ждать до утра встречного поезда ему не хотелось, и он упросил главного кондуктора товарного поезда, уходившего в Чубовку в четыре часа утра, взять его на тормозную площадку. Могло ли прийти ему в голову, что ровно через двадцать минут после его отъезда на Котовск посыпятся бомбы?..

В безмятежной степной Чубовке Гриша долго дожидался попутных машин, так и не дождался их и побрел пешком в Семеновку. Идти надо было километров около двадцати, и он шел неторопливым, размеренным шагом, любуясь густыми спеющими хлебами, перекликаясь с веселыми птицами, срывая васильки на обочине дороги. И вдруг впереди увидел пыливший по дороге бензозаправщик. Он спешил в Чубовку. Увидев знакомого летчика, водитель затормозил:

— Речкалов! Откуда?

— Из Одессы, с комиссии. Понимаешь, какое дело... Придется теперь перед Москвой хлопотать...

И поставив ногу на крыло машины, Гриша начал неторопливо рассказывать свою историю. Водитель с изумлением глядел на него, потом не вытерпел и перебил:

— Да ты что, Речкалов? Ничего не знаешь?.. Война началась!

Гриша поднял на него глаза и хитро усмехнулся:

— Брось трепаться! Какая война?

— Немцы напали! Бельцы сегодня бомбили...

— Врешь, не купишь!..

Водитель пожал плечами и включил мотор. Речкалов отшатнулся, и бензозаправщик рванулся вперед, обдав [55] его пылью и горячим бензинным перегаром. Гриша растерялся: неужели правда? Черт возьми, как все это глупо получается... В такой день получить белый билет! Нет, это немыслимо.

На счастье Гриши, его догнала по путная машина, и он часам к одиннадцати добрался-таки в Семеновку. Здесь уже все было каким-то новым, непривычным. Под плащ-палаткой, раскинутой у молодого тополя, лежали связисты, перекликавшиеся непрерывно с постами воздушного наблюдения. В бараке развернулся медицинский пункт первой помощи, и сестра трясущимися от волнения руками бинтовала руку только что прилетевшему из Бельцов молодому пилоту Комлеву. Комлев еще весь жил ощущениями только что пережитой драки в воздухе. Глаза его лихорадочно блестели, и он непрерывно повторял, обращаясь к каждому, кто заходил в палатку:

— Нет, на «миге» воевать можно. Можно! Вот как немец от меня драпал...

Начальник штаба полка майор Матвеев{3}, замещавший командира, который совершил где-то вынужденную посадку, сидел над картой рядом с Пал Палычем Крюковым, одетым в меховой комбинезон. Лицо Пал Палыча было строгое, сосредоточенное. Он как никто другой в полку представлял себе значение и смысл начавшихся событий. Сдвинув жаркий шлем на затылок и смахнув крупные капли пота со лба, Крюков рассеянно поздоровался с Речкаловым и снова углубился в изучение карты.

Начальник связи полка капитан Масленников шепнул Грише:

— Сейчас полетят в разведку... В глубь Румынии. До самого Тыргу-Фрумоса...

Пал Палыч оторвался от карты, аккуратно свернул ее, [56] уложил под целлулоидный лист планшета, надел перчатки, сказал как-то не по-военному, запросто: «Трудновато будет, но сделаем все, что надо». И тут же выпрямившись, четко отрапортовал:

— Группа старшего лейтенанта Крюкова к выполнению боевой задачи готово. Разрешите идти?

— Выполняйте, — с волнением сказал начальник штаба. Он знал, что этот полет сопряжен со смертельным риском: идти днем трем самолетам в глубокий тыл врага, когда все небо кишит «мессершмиттами»... Но нужно во что бы то ни стало получить сведения о подтягивании войск противника к фронту.

Взревели моторы. Выскочив из-под ветвей молодых деревьев, три «мига» взмыли к небу и ушли на запад, не сделав традиционного круга над аэродромом: теперь следовало особенно тщательно его маскировать, и летчикам настрого запретили проводить над семеновским лугом хотя бы одну лишнюю секунду.

Только теперь Гриша осмелился подойти к начальнику штаба. Протянув ему злополучную бумажку, он растерянно сказал:

— Так что же мне теперь делать? Неужели...

— Что делать? — сердито перебил его майор Матвеев, скомкав заключение одесской комиссии врачей. — А вот что: видишь, вон там, под тополем, стоит «чайка»? Садись в нее и лети в Бельцы. Будешь там драться под командованием Атрашкевича...

Гриша растерянно замигал своими густыми, цвета спеющей ржи ресницами, схватил начальника штаба за руку и потряс ее. Тот нахмурился:

— Ну-ну, хватит. Некогда тут разводить телячьи нежности. Выполняйте!

Майор надел наушники, пытаясь настроиться на волну радиопередатчика Крюкова. Как на беду, связь была плохая, и сигналы Крюкова поймать никак не удавалось.

Речкалов бегом умчался к самолету и через минуту [57] уже был в воздухе. Он радовался, как ребенок, тому, что все так быстро и хорошо устроилось. И пусть ему не доверили «миг», он и на этой вот старой «чайке», видавшем виды биплане, покажет фашистам, почем фунт лиха! Только бы встретиться с ними, только бы настигнуть, а уж там...

В сущности, Грише, конечно, очень повезло, что в то утро не пришлось встретиться с «мессершмиттами». Позднее, разбираясь в ощущениях первого дня войны, он понял, каким наивным, неоперившимся птенцом был тогда. Одинокая, тихоходная «чайка», пилотируемая молодым пилотом, легко могла стать жертвой опытного воздушного охотника. Но, к счастью, полет прошел без всяких приключений, и вскоре Речкалов увидел знакомую бетонированную полосу, бараки, коричневую извилину Реута и зеленый город за ней.

Уже издали он обнаружил страшные следы первых бомбардировок. Над аэродромом стоял густой черный столб дыма: горели цистерны с горючим. На поле чернели глубокие воронки от бомб. Посреди аэродрома распластался чей-то «миг», севший на фюзеляж. В стороне стояли две разбитые «чайки». Некоторые дома были без крыш. Там и сям взвивались длинные зловещие языки пламени, пожиравшего кварталы мирного города. Сердце у Гриши заныло — до сих пор он читал о таких вещах только в книгах и газетах, теперь же война пришла к нему в дом — здесь, в Бельцах, жила его молодая жена с семимесячным сынишкой. Что с ними? Где они сейчас?..

С трудом лавируя среди воронок, Речкалов кое-как остановил самолет. К нему уже бежали техники и летчики. Закопченные, измазанные грязью, в изорванных гимнастерках, они выглядели, как люди, побывавшие в страшной передряге.

— Давай быстрей заруливай в укрытие! — хрипло крикнул Атрашкевич, — сейчас они опять придут... [58]

Речкалов поспешно отвел свою «чайку» в земляной капонир, и техники начали забрасывать ее свежесрубленными ветками. Видя, что здесь происходит нечто необычайное, еще никогда не виданное, Гриша помогал им, работая с той же лихорадочной поспешностью, что и все, на бегу перебрасываясь с друзьями отрывистыми фразами. Как всегда в таких случаях, разговор шел вкривь и вкось, невпопад, и Речкалов сердился на себя за то, что не мог толком их расспросить о том, что здесь произошло.

— Как же это так они?..

— Да вот так, как видишь... Висят с утра!

— А вы?..

— Деремся! Одного такого зубра сбили — будь здоров... Два железных креста. На кладбище приземлился, с парашютом... Говорит — Лондон бомбил!..

— А... семьи-то, семьи как же? — отчаянно воскликнул вдруг Речкалов. Атрашкевич, непрерывно шаривший взором по горизонту, не слушая его, взмахнул рукой и воскликнул:

— Идут!.. Эх, черт, заправиться не успели...

И всех словно ветром сдуло. Растерянно оглянувшись по сторонам, Гриша, увидел, что Атрашкевич лежит в свежей воронке среди рыхлых и влажных комьев чернозема, и скользнул за ним. Атрашкевич, чуть приподняв голову, глядел широко раскрытыми глазами в сторону города и почти беззвучно шевелил губами:

— Три... Шесть...

Гриша скосил глаза в сторону, куда смотрел Атрашкевич, и холодная испарина покрыла его веснушчатый лоб: низко-низко, на высоте каких-нибудь пятисот метров, с нарастающим ревом моторов в четком строю шли к аэродрому ширококрылые толстые «хейнкели». По учебным описаниям он знал, что эти бомбардировщики поднимают солидный бомбовый груз. Почему-то вдруг вспомнился кадр из испанской кинохроники: нестерпимый, [59] скребущий сердце свист, разламывающийся шестиэтажный дом, и неподвижные дети в черной луже.

— А семьи-то как? — снова спросил Гриша, но тут уже послышался свист, в стократ более отвратительный и страшный, чем на экране, и он, втянув голову в плечи, еще плотнее прижался к земле, инстинктивно стремясь слиться с нею, и не было сейчас ничего дороже на свете, чем вот эта неглубокая яма в рыхлой, родной земле.

«Хейнкели» бросали некрупные бомбы, но зато сеяли их превеликое множество, норовя попасть в самолеты, бараки и перекопать весь аэродром. Последний «хейнкельж, резко снизившись до бреющего полета, прошелся над аэродромом, словно любуясь результатами своей работы. Впрочем, любоваться было нечем: несмотря на то что над летным полем побывали мощные бомбардировщики, им не удалось поразить ни самолеты, ни летчиков. Но аэродром они исковыряли сильно, и теперь, как только восстановилась тишина, техники, бойцы и жители города, с утра пришедшие им на помощь, начали старательно орудовать лопатами.

— В вашем распоряжении примерно полчаса, — сказал Речкалову Атрашкевич, взглянув на часы, — быстрее проверьте свой самолет!

Гриша побежал к машине. Возле нее уже орудовали техник, моторист и оружейник. Работая, они коротко рассказали Речкалову, что произошло в Бельцах с утра.

Первая партия немецких бомбардировщиков приблизилась к городу на рассвете. Впереди шел разведчик. По тревоге поднялось ему навстречу дежурное звено. Наши летчики еще не знали, что принесет этот неожиданный визит. Действуя по инструкции, они хотели попросту отогнать немецкий самолет, но он открыл огонь. Летчики приняли бой и сбили его. Но основная бомбардировочная группа прошла стороной и обрушила бомбовый удар на аэродром. Так в Бельцах узнали о том, что началась война... [60]

Налеты следовали один за другим в нарастающем темпе. Немцы не знали, что основные силы авиационного полка находятся не в Бельцах, а в лагере у Семеновки, и стремились смести с лица земли аэродром, нанесенный на их карты. Капитан Атрашкевич, младшие лейтенанты Фигичев, Комлев, Семенов, Миронов, Суров упрямо поднимались в воздух, силясь отразить их атаки, но сделать это было немыслимо: слишком неравны были силы атакующих и обороняющихся.

Незадолго до прилета Речкалова погиб Суров. Это была первая жертва в полку, и все глубоко переживали смерть молодого скромного парня. Рассказывали, что он был ранен в воздушном бою после того, как сбил немецкий самолет. Рано выпустив шасси, Суров едва тянул к аэродрому. В это время откуда-то выскочили два «мессершмитта». Увидев их, Суров стал уходить со снижением и врезался в дом...

— Ну а семьи наши как? — в третий раз повторил свой вопрос Гриша.

— Семьи что... — хмуро ответил техник. — Семьи чуть свет погрузили в эшелон и повезли на Кировоград. Только вот вопрос: доедут ли? Говорят, он, злодей, здорово дорогу бомбит...

Гриша тяжело вздохнул. Когда-то теперь он увидит своих родных? И увидит ли вообще?.. Затеряется их след на дальних дорогах — ищи потом песчинку в реке! И каким-то странным, неправдоподобным, удивительным показался ему вдруг весь этот путаный, напряженный, полный страшных и роковых неожиданностей день. Трудно было сразу осознать, постигнуть все происшедшее, трудно было уяснить, что вот с этого самого утра начинается отсчет дней новой, незнаемой жизни, когда уже никто не может поручиться за следующую минуту, когда все вокруг становится загадочным, таинственным, и каждый бугорок, каждое облачко, быть может, хранит смертельную опасность для тебя. [61]

А между тем солнце светит так же ласково, как и вчера, и жаворонки поют так же звонко, и вот этот куст шиповника, чуть покачнувшийся на краю глубокой воронки, все так же охотно поит пчел медом из своих розовых чашечек. Но густой, удушливый чад от горящей цистерны все ниже расстилается над аэродромом, от него першит в горле, и мохнатые лапы дыма все теснее охватывают несчастный город, уснувший вчера мирным беззаботным сном и проснувшийся на войне...

— Летный состав, ко мне! — скомандовал вдруг Атрашкевич, выбегая из землянки командного пункта. Фигичев, Семенов, Миронов, Речкалов со всех ног устремились к нему. Держа в руках карту, командир эскадрильи указал на район Стефанешти и коротко сказал: — Сейчас дадим им прикурить... Задача — штурмовка колонны. Машины у всех готовы? Отлично! За мной, в воздух...

Летчики торопливо надели парашюты, запустили моторы и вырулили на старт, поминутно оглядываясь на горизонт, — не настигли бы на земле немецкие бомбардировщики: они вот-вот могли вернуться с новым грузом бомб. Розовощекий Костя Миронов, которого все в эскадрилье ласково звали «сынком», положив на колени планшет, еще раз глянул на знакомый рельеф, вспомнил ориентиры на пути к Стефанешти: два ручья поперек большака, потом извилистый Прут и за рекой, почти у самого берега, румынский городок. Туда, от Ботошани, видимо, и подходят резервы фашистов, готовившихся штурмовать переправы.

Сердце колотилось учащенно. Костя знал: до Прута минут десять полета. Значит, через десять-двенадцать минут бой. Бой! Это короткое слово заслонило все, и как-то сразу, совершенно неожиданно голова стала холодной и ясной, и все дальнейшее отпечаталось в мозгу, словно на кинематографической ленте, — точно, во всех подробностях, навечно. [62]

Атрашкевич повел машины на бреющем полете. Летчики шли звеньями, четко выдерживая строй, как учили их в мирное время. Холмистая бессарабская земля, виноградники, сады, хутора стремительно проносились под крыльями, и все сливалось в каком-то пестром мелькании. Потом все оборвалось, внизу, под крутым берегом мелькнул мутный Прут, за ним встало высокое бурое облако пыли, и сразу же в небе замелькали золотые звезды, тут же окутывавшиеся черными и белыми облачками: била немецкая зенитная артиллерия.

Миронов еще не вполне сообразил, что же, собственно говоря, здесь происходит, как вдруг Атрашкевич, ловко сманеврировав, прижался к самой земле, и летчики змейкой устремились за ним, прорываясь к пыльной дороге, на которой кишели танки, машины и повозки. Нескончаемая колонна тянулась насколько хватало глаз. Машинам было тесно на дороге, и они сползали на обочины, катили по полю, ломая стебли молодой кукурузы, распарывая аккуратные гряды огородов, подминая под себя еще неокрепшие саженцы фруктовых деревьев.

Все это огромное железное стадо завыло, застонало, заревело, стало плеваться огнем и железом, завидев горсточку отчаянных советских летчиков, так смело устремившихся в атаку. Теперь сплошная плотная стена разрывов встала на пути истребителей, и, казалось, ни единой щелочки в ней не найти. Но Атрашкевич ухитрился-таки проскочить, и одна за другой четыре маленькие бомбы легли в самую гущу машин. Потом он стал строчить из всех пулеметов зажигательными пулями по автомашинам до тех пор, пока не вышли все патроны. А за ним уже мчался Валя Фигичев, молодой горячий командир звена, друг и приятель Саши Покрышкина, за Фигичевым — сосредоточенный и злой Семенов, за Семеновым — Миронов, а за ним Речкалов.

Речкалов, для которого это был первый боевой вылет, испытывал какое-то странное шальное ощущение. [63]

Ем/ почему-то было очень весело и хотелось все время смеяться, и в то же время какой-то ком поднимался к горлу, и нервная дрожь пробегала по телу. Работал он в кабине, как во сне, автоматически повторяя заученные движения: вот сейчас надо чуть-чуть прижать машину. Сейчас в прицеле должны появиться танки. Есть! Теперь можно бросать бомбы. Так, теперь еще ниже. Еще... Пулеметы! Вверх — и разворот на сто восемьдесят градусов. Опять вниз. Опять пулеметы...

Густое черное облако висело над дорогой, когда Атрашкевич увел свою пятерку. Внизу, в гуще остановившихся немецких машин, что-то рвалось, что-то горело. На какое-то время летчики задержали эту страшную ползучую колонну и дали передышку пограничникам, изнемогавшим в неравной борьбе у Прута.

Когда самолеты пересекли Прут и приземлились на изрытом бомбами аэродроме, Речкалов почувствовал вдруг, что он страшно устал, словно проработал без передышки несколько суток. Гимнастерка и комбинезон насквозь пропитались потом. Отдохнуть бы! Но до вечера еще было далеко, и Атрашкевич, определив по свежим воронкам, что немецкие бомбардировщики снова наведались на аэродром, собрал летчиков, техников и торопливо сказал:

— Быстрее заправляйтесь и подвешивайте бомбы! Может быть, сумеем еще раз взлететь...

Через час пятерка отчаянных «чаек» снова устремилась к Стефанешти. Несколько раз поднимались в воздух в этот день летчики Атрашкевича, отправляясь на штурмовку колонны, упрямо подползавшей к Пруту и растекавшейся на север и на юг в поисках переправ. У них пересохло в горле, в глазах ходили темные круги, кружилась голова, но они, пересиливая себя, летали и летали.

Всего в первый день войны Гриша Речкалов совершил шесть боевых вылетов, последний раз он и его товарищи [64] сели уже в сумерках. Над Бельцами стояло багровое зарево. Где-то по-прежнему остервенело били зенитные орудия. Небо наполнялось раздражающим гулом моторов немецких ночных бомбардировщиков.

Летчики угрюмо брели в барак, где наскоро была оборудована столовая. И вдруг Речкалов резко рассмеялся.

— Ты что? — вздрогнул от неожиданности Миронов.

— Одесского профессора вспомнил, — ответил он. — Вот бы его сюда сейчас!..

И он рассказал приятелям, как вчера его чуть-чуть не демобилизовали из армии. История эта показалась всем забавной, и друзья тут же подняли кружки с кисленьким бессарабским вином за здоровье Гриши, чудом исцелившегося от своих болезней. Молодость брала свое, и долго еще в этот вечер они смеялись, пели песни, рассказывали анекдоты, вспоминали то, что еще несколько часов назад казалось страшным, а теперь выглядело забавным:

— А Тимка-то! Тимка Паскеев... Как «хейнкели» завыли — он в Реут. Бомбы вниз — он с головой под воду, и сидит. Потом выглянет — и опять под воду. Как выдра!..

— А как ты сам хоронился? Лег на краю воронки, голову вниз, а ноги кверху. Вот бы он тебе по пяткам!..

Атрашкевич, самый старший в этой шумной команде, тихо усмехался, оглядывая зоркими внимательными глазами молодежь. В сущности, люди пережили сегодня страшное, небывалое событие. Теперь надо учиться жить, по-новому. Пусть все личное, корыстное, индивидуальное уйдет далеко. Настало время больших чувств и свершений. Ожесточатся сердца и души, люди научатся хладнокровно убивать врагов, которые так подло и мерзко сегодня напали на сонные мирные города. Впереди еще месяцы, а может быть, и годы изнурительной войны, кровь и пот, увечья и гибель, борьба не на жизнь, а на [65] смерть. Сегодня погиб Суров. Кого лишится полк завтра?.. Никому не дано видеть завтрашний день, и в этом — солдатское утешение.

* * *

А Саше Покрышкину опять не повезло!

22 июня он случайно оказался далеко от Бельцов: со своим звеном перегонял машины в Кировоград, где предполагалось организовать курсы усовершенствования летного состава. Из-за дурной погоды летчики на целую неделю застряли на одном аэродроме близ Тирасполя. Скука там была смертная. Покрышкин никого из местных летчиков не знал, ни с кем не встречался, отсиживался в общежитии и мечтал только о том, чтобы этот затянувшийся извозчичий рейс закончился как можно побыстрее.

В субботу вечером небо наконец прояснилось, тучи расползлись, и порывистый сильный ветер стал быстро подсушивать почву. Саша повеселел: завтра можно будет лететь! На рассвете его разбудил знакомый сигнал тревоги. Люди вскакивали с коек, торопливо хватали гимнастерки, одевались, обувались и мчались к выходу, на бегу натягивая шлемы.

Покрышкин недовольно повернулся под одеялом: тревога его не касалась, но сон прошел, и он, потягиваясь, ворчал про себя: ну и дотошный же здесь командир, даже выходные дни портит людям учебной тревогой! Не мог вчера ее провести... Саше не хотелось вставать так рано, но было как-то неудобно валяться в постели, когда все вокруг уже на ногах. Он окликнул своих летчиков, тоже проснувшихся от шума, медленно оделся и вышел. Небо было чистое. Солнце только что выглянуло из-за горизонта, вызолотив одинокое крохотное облачко. На траве еще не просохла роса. Приятно пахло свежей июньской степью. Неутомимый жаворонок уже пел свою бесконечную песню. Было так хорошо, что [66] Покрышкин примирился с воздушной тревогой, поднявшей и его муть свет: грешно спать в такую пору!

Мимо Саши торопливо пробежал к самолетам какой-то запыхавшийся летчик. Он озабоченно бросил ему:

— Бомбят Бельцы и Кишинев...

Покрышкин улыбнулся: здорово, однако, этот парень вошел в свою роль! Военная игра, видимо, была в разгаре. Потянувшись, он сорвал веточку спелой черешни и неторопливо зашагал к столовой — позавтракать, да и можно лететь в Кировоград. И вдруг Саша заметил нечто невероятно подозрительное: в стороне курсом на Тирасполь шла на повышенной скорости шестерка незнакомых бомбардировщиков. За ними вертелись сопровождавшие их истребители — конвой. Что это — маневры с участием новых типов машин? Но вот самолеты приблизились, стали разворачиваться. На солнце отчетливо блеснули черные кресты, и Покрышкин сразу вспомнил учебные таблицы с изображением «юнкерсов» и «мессершмиттов».

— Война... — сдавленным голосом сказал он своим летчикам. — Ох и балбесы же мы с вами!.. А ну к самолетам...

Летчики бегом помчались к своим машинам, сами подтащили баллоны с сжатым воздухом, запустили моторы и взлетели. Покрышкин повел звено обратно, в Семеновку, — теперь уже незачем было гнать самолеты в Кировоград.

В Семеновку они прилетели часов около десяти утра. На командном пункте царило тревожное настроение: уже прошли все сроки для возвращения Крюкова, а его все не было, и куда ни обращался начальник штаба полка майор Матвеев, никто не мог сообщить, перелетело ли звено «мигов» обратно через линию фронта. Не верилось, что люди, которых вел опытный, боевой командир, могли погибнуть все вдруг, так вот сразу. Но надо было считаться с фактом: Крюкова не было... [67]

Покрышкин доложил майору Матвееву о прибытии. Тот скользнул по нему взглядом, думая о своем, и сказал:

— Ага, очень кстати... Садитесь-ка на У-2 и летите вот сюда, — он ткнул пальцем в карту. — Здесь сейчас находится на вынужденной командир полка. Он вернется на вашем У-2, а вы посидите там, пока прибудут техники, и потом прилетите на его машине, когда они исправят мотор...

— Но... — заикнулся Покрышкин. — Я хотел бы...

Начальник штаба нервно встал и резко сказал:

— Какие могут быть «но», да еще в военное время? Выполняйте!..

Закусив губу, Покрышкин вышел и побрел в дальний угол аэродрома, где стоял связной У-2. Ему было очень больно: он так долго думал вот об этом именно дне, так явственно представлял себе, как одним из первых вступит в бой, как схватится не на жизнь, а на смерть с вражеским истребителем, и вот, пожалуйста, вместо всего этого — будь в первый день войны простым извозчиком!..

Командир полка майор Иванов не находил себе места, расхаживая у самолета, стоявшего на пашне. И надо же было случиться так, чтобы мотор отказал именно в первый день войны, и именно тогда, когда он возвращался в полк с облета пограничных засад! Пока он добрался до сельсовета и дозвонился в райисполком, пока оттуда сообщили в полк, прошло несколько часов, и кто знает, что случилось за эти часы в Бельцах и Семеновке?..

Когда на горизонте показалась наконец черная точка и послышалось характерное тарахтение стосильного мотора, майор с облегчением вздохнул. У-2 плюхнулся на пашню и подполз к совершившему вынужденную посадку самолету.

— Покрышкин?! Ну, как там дела?

Покрышкин коротко рассказал командиру полка все, [68] что знал. Вести о том, что звено Крюкова пока еще не вернулось, что Суров погиб, что немцам удалось сжечь цистерну с горючим и подбить несколько «чаек» на аэродроме в Бельцах, расстроили командира. Утешительным было только то, что немцам до сих пор не удалось нащупать главные силы полка, укрытые в Семеновке, — ведь полк теперь был большой силой: обстоятельства сложились так, что истребители не успели сдать свои «чайки» и И-16, которые они сменили на «миги». Поэтому полк теперь располагал в общей сложности целой армадой самолетов: несколько десятков скоростных и высотных «мигов» плюс тридцать-сорок истребителей старых марок — с таким самолетным парком можно воевать! Надо только с умом расходовать силы и получше маскировать технику на полевом аэродроме.

— Хорошо. Я лечу, а вы оставайтесь здесь, у самолета. Понятно?

— Есть оставаться у самолета, — глухо повторил Покрышкин, помня о стычке с начальником штаба. Майор Иванов уловил нотку горечи в его голосе и сказал:

— Хочется подраться? Эх, молодежь! — он любил называть молодежью всех, кто хоть на год моложе его. — Так неужели война всего один день продлится? Еще надоест летать, поверьте мне, Покрышкин! Завтра гарантирую вам боевой вылет. А сегодня покараульте самолет. Ясно?..

— Ясно, — ответил Покрышкин. — Только обидно все-таки: будут потом люди вспоминать, кто как войну начал, а мне сказать будет совестно — караульщиком, как дед на баштане...

Майор рассмеялся, легко вскочил на крыло У-2, уселся и привычно скомандовал:

— К запуску!

Покрышкин провернул винт.

— От винта! — сказал командир полка и быстро крутнул ручку индуктора. Мотор чихнул, неуверенно взмахнул [69] лопастью пропеллера и потом вдруг зарокотал ровно и сильно. Майор Иванов приложил руку к шлему, кивнул Покрышкину и взлетел. Пожав плечами, Саша отошел к самолету командира, оглядел его со всех сторон и прилег на траву, мысленно чертыхаясь и проклиная свою незадачливую судьбу. В полк он вернулся только вечером, когда техники добрались наконец до совершившего вынужденную посадку самолета и сменили отказавшую деталь мотора.

* * *

День 23 июня начался трагическим эпизодом: погиб полковой инспектор по технике пилотирования, отличный мастер пилотажа Курилов, молодой днепропетровец.

В первый же день войны он показал себя лихим и горячим мастером воздушного боя: сбил над Кишиневом немецкий самолет, а летчика, пытавшегося ускользнуть с парашютом, после приземления наши пехотинцы взяли в плен.

Двадцать третьего июня в шесть часов утра Курилов поднялся со звеном на перехват немецкого разведчика. Успешно выполнив задачу, звено возвращалось, и вдруг у самого аэродрома, уже идя на посадку, самолет Курилова свалился в штопор и, сделав несколько витков, врезался в землю. Эта неожиданная и обидная утрата потрясла всех. Курилова похоронили тут же, у аэродрома. Играл оркестр, плакали колхозницы, пришедшие проститься со смелым, веселым летчиком, которого все успели полюбить, и друзья его, тесно сомкнув шеренгу, дали троекратный салют над могилой...

А через час Покрышкина вызвал командир полка:

— Ну, пришел и ваш черед, молодой человек. Гляньте-ка сюда, — и он показал на карте изгиб синей линии, обозначавший излучину Прута. — Здесь переправа. Немцы уже форсировали реку и возятся вот тут. Сегодня наша пехота должна отбросить их за Прут. Нужно разведать [70] устройство переправы, количество переправившихся и их огневые средства. Пройти, посмотреть и вернуться! В бой не ввязываться. Ваших сведений ждут большие командиры...

— Ясно!

— Кого возьмете с собой?

Покрышкин подумал и сказал:

— Семенова!..

Семенов с группой летчиков уже перелетел в Семеновку из Бельцов. Он вчера понюхал пороха, и на него можно было рассчитывать как на верного спутника в таком ответственном полете.

— Отлично! Проложите маршрут — и в воздух!..

К переправе они шли парой — Покрышкин чуть впереди, Семенов чуть сзади. На земле они договорились, что в случае вынужденного столкновения с противником бой примет Покрышкин, а Семенов будет охранять хвост его машины. Самолеты шли на большой скорости, и расстояние, отделявшее их от Прута, быстро сокращалось, но нетерпеливому Саше все казалось, что его машина едва ползет.

Наконец внизу замигали выстрелы — это била наша артиллерия. Потом мелькнули узкие ниточки окопов, бурые шапки разрывов над ними, и впереди блеснул Прут. Покрышкин едва успел отыскать глазом похожую сверху на соломинку переправу и какие-то черные точки на берегу, как вдруг впереди и по бокам начали рваться десятки зенитных снарядов. Какой-то леденящий холодок стиснул на мгновение грудь, потом стало жарко. Покрышкин почувствовал, что движения его стали какими-то скованными, напряженными. Труднее стало соображать.

Самолет уже вилял над рекой, уходя от зениток, — Саша и сам не заметил, как его рука начала заученным жестом перекладывать рули, осуществляя маневр. Каждая лишняя секунда пребывания над целью увеличивала риск. И Покрышкин внимательно рассматривал переправу, [71] то забираясь повыше, то пикируя. Можно было уже поворачивать домой. И вдруг Покрышкин увидел перед собой пятерку «мессершмиттов».

Немецкие истребители шли прямо в лоб — три внизу, два вверху. Покрышкин помнил, что командир полка строго запретил разведчикам ввязываться в драку, но уйти от боя было невозможно. И он легким покачиванием крыльев дал знать Семенову, что принимает бой.

Встреча была неожиданной для обеих сторон. Сблизившись, противники торопливо нажали на гашетки, но пулеметные струи прошли мимо, и самолеты на бешеной скорости разминулись. Сделав резкий поворот, Покрышкин хотел было броситься в погоню за подвернувшимся «мессершмиттом», однако тут же, оглянувшись, заметил у себя за спиной еще одну пару немецких истребителей, уже ловивших его в прицел. Резко выхватив ручку на себя, он взмыл, развернулся вверху и огляделся, отдуваясь, — становилось жарко.

Немцы перестраивались для новой атаки. Семенов уходил со снижением: его мотор давал перебои. «Неужели подбит?» — мелькнуло в голове у Покрышкина, и внезапный приступ злобы удушьем подступил к горлу. Он на предельной скорости устремился к ближайшему «мессершмитту», атакуя его опять-таки в лоб: перед войной он много читал о Чкалове и восхищался его упрямыми лобовыми ударами.

«Мессершмитт» перед самым носом Покрышкина сделал горку, показав на мгновение свои резко обрубленные желтые плоскости с черными крестами. Круто развернувшись, Саша вышел ему в хвост и с огромным наслаждением выпустил в упор очередь из крупнокалиберных пулеметов. Это был удар наверняка, и «мессершмитт» сразу же загорелся и начал падать. Забыв на мгновение обо всем на свете, Покрышкин, как завороженный, глядел на зловещие огненные языки, пожиравшие обшивку вражеского самолета. Казалось, что он [72] тает в воздухе, — так быстро продвигалось безжалостное жадное пламя.

Но вдруг страшный удар, потрясший всю машину, напомнил Покрышкину, что бой еще далеко не кончен. Его «миг» сразу же перевернулся на спину. Резким движением рулей Покрышкин вернул машину в нормальное положение, но она снова стала крениться. Только потом, уже на земле, Покрышкин понял, что произошло: второй немецкий самолет, близко подойдя к машине советского летчика, глазевшего на горящий «мессершмитт», ударил по ней в упор и страшно изувечил оба крыла: из правой плоскости был вырван огромный кусок, захватывавший всю звезду, на левой разбит бензиновый бак.

«Миг» плохо повиновался летчику, и продолжать бой теперь было бы равносильно самоубийству. Сделав переворот, Покрышкин прижался к земле и ускользнул от преследователя. Он шел теперь бреющим полетом над полями, по которым брели толпами понурые беженцы, уходившие от Прута. Машина качалась, клевала носом, и управлять ею было все тяжелее. Нестерпимая обида, боль и стыд жгли душу. Ему казалось, что сейчас все эти люди, бредущие на восток, глядят на него, тычат пальцами и говорят: «Смотрите, смотрите! Вот летчик, который бежит от немцев!»

С трудом дотянул он до аэродрома, с трудом выпустил шасси, с трудом подвел искалеченную машину к посадочному знаку и посадил ее, безвольную, шатающуюся, с зияющими дырами в плоскостях, на зеленый семеновский луг. Зарулив под сень молодой рощи, Покрышкин выключил мотор и откинулся на бронированную спинку сиденья. Ему вдруг страшно захотелось пить, в горле ощущалась нестерпимая сухость и горечь. Не было сил открыть фонарь и вылезти на крыло.

А к подбитому «мигу» уже бежали летчики и техники. Среди них был Семенов. Размахивая своим шелковым подшлемником, он кричал: [73]

— Саша, Саша! Тебя ведь зажгли...

Оказывается, над полем боя ему показалось, что самолет Покрышкина загорелся. Он видел, как Саша пикировал на немецкую машину, и подумал, что немцы его сбили. Самому ему пришлось выйти из боя, так как мотор начал капризничать. Немцы гнались за Семеновым, но ему удалось ускользнуть от преследования. На душе у Покрышкина стало немного легче: все-таки его самолет можно было отремонтировать, а вот от «мессершмитта», которому он влепил порцию огня в хвост, осталась только горсточка пепла. Значит, счет один — ноль, как говорят футболисты.

Доложив командиру о полете и составив разведывательное донесение, Саша ушел в поле, лег в траву и долго лежал, стараясь восстановить в памяти прошедший бой до мельчайших подробностей. Многие детали как-то странно терялись, исчезали, другие растворялись в туманной дымке. Покрышкин вспомнил, как когда-то Пал Палыч Крюков предупреждал молодежь: «Имейте в виду, в первом бою вы попросту многого не увидите и не поймете»...

Да, Крюков был прав. Где-то он сейчас, бедняга? Покрышкин тяжело вздохнул: его, как и всех летчиков, глубоко волновала судьба таинственно исчезнувшего звена. Никто не хотел верить, что Крюков и его ведомые погибли.

— Не может быть! Вернутся... Ну, конечно же, вернутся! — поспешил он успокоить себя и, отгоняя горькие мысли, снова стал анализировать только что пережитый полет. Цельной картины того, что произошло там, над Прутом, он так и не смог воссоздать. Но основные этапы боя и главное — свои ошибки — припомнил хорошо.

Конечно, он поступил непростительно глупо, по-мальчишески, заглядевшись на этого проклятого горящего фашиста. И еще дешево отделался, мог поплатиться жизнью за свой зевок! Впредь — урок: никогда и ни за [74] что не отвлекаться от основного, главного в бою — глаза на противника! И еще урок: три раза бил по вражескому самолету, а попал только раз. Почему? Во-первых, рано открывал огонь. Во-вторых, небрежно целился. А еще гордился тем, что на учебных стрельбах брал первое место! Нет, теперь надо стараться воевать иначе — смелее, хладнокровнее, расчетливее. И бить только наверняка!..

* * *

Германский генеральный штаб, опираясь на опыт войны в Западной Европе, планировал вторжение в Советский Союз в темпах уже привычного для немецких генералов блицкрига — «молниеносной войны». Сосредоточив на границе СССР 190 полностью укомплектованных и отлично вооруженных дивизий и надежно прикрыв их авиацией, гитлеровское верховное командование полагало одним внезапным мощным ударом прорвать советскую оборону на всю глубину, сорвать развертывание Красной Армии, быстро занять Киев и Смоленск, выйти к Москве и парадом своих отборных дивизий на Красной площади закончить восточный поход.

Как стало известно много позднее, в войсках Гитлера, подготовленных к внезапному нападению на Советский Союз, было свыше трех тысяч пятисот танков и свыше сорока тысяч орудий и минометов. На Восточный фронт Геринг перебросил более трех тысяч девятисот самолетов — свыше шестидесяти процентов всего, что было у германских ВВС. Кроме того, он использовал тысячу румынских и финских самолетов. Таким образом, был создан подавляющий перевес.

Положение наших войск, прикрывавших границу, осложнилось тем, что в первый же день войны авиация Геринга нанесла тяжкий удар по шестидесяти пяти аэродромам приграничных советских округов. Уже к полудню двадцать второго июня 1941 года наша авиация [75] потеряла одну тысячу двести самолетов, в том числе свыше восьмисот были уничтожены на земле, а остальные погибли в первых воздушных боях.

И все же, хотя гитлеровским генералам удалось ловко использовать эффект внезапности, уже первые часы войны показали, что их расчеты были ошибочными, — они недооценили силу сопротивления советского человека, силу его души и сердца. Невзирая на то, что военные действия в соответствии с указанием фюрера были начаты без формального объявления войны и немецкие отборные армии, вооруженные самой современной техникой, вторглись на советскую землю внезапно, они натолкнулись на самое ожесточенное сопротивление и понесли большие потери.

В результате упорных и ожесточенных боев уже в первые семь-восемь суток гитлеровцы потеряли многие сотни танков, многие сотни самолетов, многие десятки тысяч солдат и офицеров. Но с каждым днем и с каждым часом становилось все яснее, что над страной нависает страшная угроза. Гитлеровцам удалось занять Белосток, Гродно, Вильно, Каунас и многие другие города; они наступали на Киев и Смоленск.

С Урала, из Поволжья, от Архангельска, из-под Москвы к фронту подходили свежие силы Красной Армии, хорошо обученные и вооруженные. В тылу формировались новые части. И все-таки военная обстановка складывалась очень серьезно: немецкая армия обладала большим численным превосходством, особенно в танках и авиации. Она была полностью отмобилизована, ее солдаты и офицеры обладали боевым опытом, они быстро продвигались вперед.

В последних числах июня военная обстановка на фронте рисовалась следующим образом. У берегов Баренцева моря наши войска вели ожесточенные бои с противником, преграждая ему путь к Мурманску. На виленско-двинском направлении немецкие мотомеханизированные [76] части успешно продвигались на северо-воссток, стараясь отрезать наши войска, оборонявшие Прибалтику, и выйти к Ленинграду. На минском направлении части Красной Армии отходили к Смоленску. В районе Ровно уже несколько дней продолжалось невиданное по размаху танковое сражение. Фашисты прорывались к Новоград-Волынскому и Шепетовке. И только на самом южном участке фронта, где сражался Саша Покрышкин со своими друзьями, гитлеровцы пока что не продвинулись так далеко, как на других участках, — там все еще шли упорные бои за переправы через реку Прут.

Пятьдесят пятый истребительный авиаполк был крохотным винтиком в огромной военной машине фронта. И летчики, видевшие в полете лишь маленький участок родной земли, умещавшийся под крыльями их самолетов, имевшие лишь самое общее представление о том, что происходит дальше к северу, упрямо и стойко делали свое дело, сражаясь против сильнейшего врага.

В эти трудные дни многое приходилось делать совсем не так, как предполагалось в дни учебы. Внезапное нападение немцев помешало полностью завершить перевооружение дивизии новой материальной частью. Случилось то, о чем толковал как-то Саша Покрышкин в один из безоблачных весенних дней со своими друзьями: новые истребители, предназначенные для ведения боев на низких высотах, так и не прибыли, и высотным «мигам», сконструированным для воздушных боев на уровне семи-восьми тысяч метров над землей, подчас приходилось снижаться чуть ли не до бреющего полета, и они не могли полностью использовать мощность своих моторов. Из-за недостатка штурмовиков, производство которых тогда только начали осваивать наши авиазаводы, истребителей все чаще использовали для обстрела вражеских колонн и даже применяли их против танков.

Летчики понимали, что все это диктуется грозной неизбежностью, сознавали, что в такое страшное время [77] надо жертвовать всем ради общего дела, и, ожесточившись до предела, шли на самые рискованные действия, которые еще вчера показались бы им просто невероятными и даже безумными. Но на сердце отлагалась неизбывная горечь: как же так?.. Почему все это происходит?..

Ответ на эти и многие другие вопросы Александр Покрышкин получит в дальнейшем, когда будет осмысливать опыт войны, став одним из видных руководителей советской военной авиации. А пока что он лишь старший лейтенант, рядовой военный летчик, один «миг» из тысячи, и знает он только одно: как бы тяжело ни было, каким бы безвыходным положение ни казалось, надо драться, драться так, как обязывает присяга и повелевает долг советского солдата...

Еще не выработаны новые тактические приемы, отвечающие требованиям этой трудной войны, еще нет той слаженности, четкости и организованности, которые придут позднее, когда люди приобретут опыт, но зато через край бьет молодая энергия, горячие страсти бурлят в полку, и обжигающая душу злость восполняет недостаток умения.

Истребители летают на боевые задания все до одного, летают непрерывно, с рассвета до темноты, и техники валятся с ног от усталости, едва успевая заправлять, осматривать и ремонтировать самолеты. Капитан Масленников, сообразительный начальник связи полка, объехал на мотоцикле ближайшие районные центры и объявил телефонную связь мобилизованной для нужд противовоздушной обороны. Включив свой провод в сеть, он рассадил по всем сельсоветам добровольцев-наблюдателей, подобранных из колхозников, и теперь ему непрерывно звонят:

— Штук двенадцать с крестами пошли на Кишинев...

— Какой-то двухвостый вертится над станцией...

— Бомбят Котовск... [78]

Масленников докладывает командиру, и сразу же взлетают дежурные звенья...

* * *

Двадцать восьмого июня в полк позвонили из одного сельсовета:

— Восемь немцев летят. Наверно, в Котовск — прямо по-над дорогой!..

Оперативный дежурный выскочил из штаба и дал ракету. Посыльный и телефонист вытащили огромную белую стрелу, сшитую из полотна, и расстелили ее на траве — острие стрелы указывало на Котовск. Это было последнее изобретение начальника штаба: многие самолеты еще не имеют радиосвязи, и стрела наглядно поясняла летчику задачу.

Во всех концах аэродрома взревели моторы, и сразу же начали подниматься в воздух «чайки», «ишаки», «миги». Всего взлетело девять самолетов. Они устремились к Котовску, на ходу подстраиваясь друг к другу. Вел группу лейтенант Кузьма Егорович Селиверстов, быстро выдвигавшийся летчик, завзятый драчун в воздухе. Невысокий, коренастый, подвижный, он был одним из представителей старой школы истребителей, ставившей выше всего индивидуальный бой. В полк он пришел в первые дни его формирования, осенью 1939 года. До службы в авиации был рабочим — работал в Москве на автозаводе, потом строил метро.

Уже на пятый день войны, 26 июня, в районе города Бельцы Кузьма Селиверстов сбил первый немецкий самолет. Это был «Юнкерс-88». Он был назначен командиром эскадрильи.

На подходе к Котовску Селиверстов обнаружил в воздухе восемь мощных немецких бомбардировщиков. Они шли сомкнутым тесным строем к станции, рассчитывая сбросить бомбы на железнодорожные эшелоны. Покачав крыльями, Селиверстов устремился на них, рассчитывая [79] лобовым ударом разбить их строй. Но тут вырвался вперед младший летчик третьей эскадрильи Николай Яковлев. На полном газу со снижением его самолет мчался прямо на немцев, точно снаряд. Немецкие авиаторы открыли бешеный огонь. Все лобовое оружие «юнкерсов» било по машине Яковлева. Но он упрямо лез все вперед и вперед, не сворачивая с пути.

Опасаясь столкновения, строй бомбардировщиков начал рассыпаться, теряя взаимодействие. В этот момент Николай Яковлев был тяжело ранен. Напрягая остатки сил, он таранил немецкий «юнкере» и вместе с ним рухнул на землю. Остальные немецкие самолеты, беспорядочно сбрасывая бомбы, бросились врассыпную, стремясь уйти от советских истребителей, нападающих так яростно, и тут они стали легкой добычей. Летчики Селиверстова гнали их, расстреливая из пулеметов. Одна за другой упали на землю семь горевших машин.

Дольше всех держался последний, восьмой «юнкере». Его вел, видать, опытный пилот, умело уходивший из-под огня младшего лейтенанта Меметова. Темпераментный Меметов, разгорячившись, забыл обо всем на свете и видел перед собой только виляющий хвост хорошо защищенной немецкой машины. Он много раз смело атаковывал «юнкерса». Один крупнокалиберный пулемет уже отказал, но Меметов продолжал преследование, хотя немец успел перетянуть через линию фронта. Здесь, над румынской землей, он все-таки добил «юнкерса». Сделав от радости горку над догоравшим в кукурузе самолетом врага, Меметов набрал высоту и ушел к Семеновке.

Его товарищи уже приземлились. На командном пункте шел шумный разговор — люди наперебой рассказывали о пережитом. Уничтожить целиком всю бомбардировочную группу врага! Это был еще невиданный успех, и он окрылил людей. Одно лишь было горько: среди победителей не было Яковлева, который, жертвуя [80] собой, предрешил успех боя. Но за него отомстили: в этот же день летчики полка сбили еще три немецких самолета, а всего, таким образом, 28 июня было уничтожено одиннадцать вражеских машин...

Наутро летчики полка должны были провести новый полет, неслыханный по своей дерзости: капитану Атрашкевичу и младшим лейтенантам Дьяченко и Макарову предстояло уйти на «мигах» в глубь Румынии, чтобы там среди белого дня как снег на голову обрушиться на аэродромы противника — сначала в городе Бырлад, а потом в городе Роман. Расчет был сделан на внезапность: гитлеровцы, конечно, не предполагали, что советские летчики отважатся на такой шаг — у Атрашкевича и его ведомых были ничтожные шансы вернуться из такого рейда. И все-таки Атрашкевич, Дьяченко и Макаров добровольно вызвались выполнить это задание.

Саша Покрышкин тоже просился в спутники к Атрашкевичу, но капитан, мягко улыбнувшись, сказал ему:

— Не надо. Мы не имеем права все сразу идти на это...

Покрышкин вспыхнул и хотел что-то возразить, но Атрашкевич повторил:

— Не надо! Я обязан лететь — мой долг вести звено. Дьяченко и Макаров — хорошие ведомые. Зачем же нам расходовать еще одного ведущего?..

Покрышкин резко перебил капитана:

— Но ведь нельзя же подходить к людям, как к пешкам на шахматной доске! Разве мы оловянные солдатики? Вы же знаете, Дьяченко мой друг, а вы... Вы...

Он порывисто глотнул воздух, не находя нужного слова, и глухо сказал:

— Вы думаете о том, как я завтра буду смотреть в глаза товарищам, когда вы улетите?..

Атрашкевич пожал плечами и отвернулся в сторону. Он сам сильно волновался. Наконец пересилил себя и медленно заговорил: [81]

— Послушайте, Саша. Вы не новичок в авиации и понимаете, на что мы идем. Так? Мы ведь до сих пор не знаем, что случилось с Крюковым, а у него было задание легче нашего. Ну, допустим, что мы полетим вчетвером. Допустим, что вам удалось бы зажечь на аэродроме пару немецких самолетов. Что добавит это к результатам налета? Важен сам факт появления наших истребителей у Романа и Бырлада, важно, чтобы фашисты там попадали мордами вниз и почувствовали, что их аэродромы уязвимы. Важно сбить с них спесь. И мы сделаем это втроем. А вы... вы еще повоюете. У вас впереди еще много-много возможностей свернуть себе шею...

Атрашкевич хотел улыбнуться, но улыбка у него не получилась. Он порывисто пожал руку Покрышкину, коротко бросил ему: «Пока!» — и зашагал в сторону.

Покрышкин плохо спал в эту ночь. Утром он вышел на старт проводить друзей. Атрашкевич, холодный, сосредоточенный, строгий, тщательно проверял свой самолет. Дьяченко и Макаров шутили и балагурили, стараясь скрыть волнение. Наконец они взлетели, и Саша долго-долго провожал их взором, пока три черные точки не растаяли в дымке, застилавшей горизонт.

К исходу расчетного времени в небе показались два самолета. У Покрышкина, который нетерпеливо поджидал возвращения друзей, сильнее застучало сердце. Кто?.. Этот вопрос жег его. Наконец «миги» пошли на посадку, и он прочел их номера. Не вернулась машина Атрашкевича...

Дьяченко и Макаров были смертельно бледны. Они глядели как-то отчужденно, словно все еще не верили, что пережитое ими осталось позади.

— Не спрашивай, — хрипло сказал Дьяченко, когда к нему подошел Покрышкин. — Когда-нибудь сам расскажу... Только не сейчас... А его — зениткой... В упор... У самого Романа...

...В архивном формуляре полка было записано: [82]

«29.6.41 года штурмовым налетом на вражеские аэродромы сожжено на земле четыре самолета противника. При исполнении боевого задания погиб смертью храбрых командир эскадрильи капитан Атрашкевич. Капитан Атрашкевич{4} посмертно награжден орденом Красного Знамени. Командование эскадрильей принял старший лейтенант Покрышкин».

На рассвете третьего июля Покрышкин, как обычно, вылетел на Прут с заданием посмотреть, что делается у переправ. Теперь ему все чаще поручали вести разведку: командир полка высоко ценил его донесения, так как они были всегда правдивы и точны. У Покрышкина было уже тридцать боевых вылетов, и он чувствовал себя над полем боя гораздо увереннее, чем в первые дни.

У реки шел жаркий бой: немцам после многодневных тяжелых боев удалось форсировать Прут, и теперь они изо всех сил рвались вперед, расширяя захваченный плацдарм. «Надо будет вызвать сюда бомбардировщиков», — мысленно отметил Покрышкин, разглядывая переправу, как вдруг невольно зажмурился от яркого пламени, взметнувшегося прямо перед глазами, и почувствовал удар страшной силы: снаряд немецкого зенитного орудия разорвался у самого мотора.

Покрышкин инстинктивно отдал ручку от себя. «Сейчас буду в реке, — пронеслось в мозгу. — Какая глупая смерть!» Но тут он с удивлением услышал, что подбитый мотор еще чуть-чуть тарахтит — можно было дотянуть до посадки. Воспрянув духом, Покрышкин развернулся на восток. Он видел, как внизу замигали бесчисленные огоньки: гитлеровцы, стремясь добить советский самолет, вели огонь по нему из всех видов оружия. [83]

Добраться до своего аэродрома было немыслимо — самолет быстро терял высоту. Покрышкину пришлось снять очки — их стекла были залиты маслом и бензином. Стрелки указателей давления и температуры масла и воды быстро обошли циферблаты и остановились на нуле. Винт отяжелел. Мотор стучал, скрежетал и трясся. Покрышкин понимал, что он вот-вот откажет совсем. Надо было немедленно садиться.

Перетянув через бугор, он облюбовал полянку, на которой можно было сравнительно безнаказанно посадить самолет на фюзеляж, как вдруг, оглянувшись влево, обмер: метрах в трехстах по шоссе двигалась немецкая колонна. Увидев советский самолет, идущий на посадку, гитлеровцы побежали к нему, стреляя из автоматов. И вот в эту самую минуту мотор самолета в последний раз кашлянул и остановился.

Отчаянным резким движением Покрышкин дал ногу, поворачивая самолет в сторону от дороги. Под крылом мелькнул бугор, за ним речка, за речкой лес. «Миг» скользнул по макушкам деревьев. Покрышкин с силой уперся в приборную доску, зажмурился и втянул голову в плечи. Послышался страшный треск, самолет мотнуло в сторону, он накренился и тяжело упал на землю. Оглушенный, ослепленный, задыхающийся от бензиновых и масляных паров Покрышкин кое-как отстегнул ремни и выбрался на землю.

Прислушался. Откуда-то издалека доносились крики немецких солдат. Протер глаза, осмотрелся. Самолет теперь представлял собой груду лома: хвост от удара отлетел, центроплан был изорван, мотор разбит. Как быть? Стреляться? Рано! Надо попытаться уйти — гитлеровцам как-никак понадобится некоторое время, чтобы переправиться через речку, которую он так удачно проскочил. И Покрышкин, не задумываясь, бросился бежать на запад. Расчет был прост: фашисты обязательно будут [84] искать его в восточном направлении, и надо запутать следы...

Лес скоро кончился. От опушки начиналось широкое поле ржи. Вдали белел хуторок. Покрышкин нырнул в рожь и притаился. Вокруг было тихо. Только откуда-то издалека доносился отдаленный гром канонады. Фронт передвигался на восток, и надо было быстрее поворачивать туда, иначе Покрышкин мог застрять здесь, в тылу у немцев.

Лежа в траве, он нащупал в кармане пять ирисок «кола» и тепло улыбнулся, вспомнив заботливого доктора, который чуть не насильно всунул их ему на старте. «Пригодятся!» — сказал доктор. И в самом деле пригодились. Покрышкин осторожно отломил одну ириску и съел, разделив остаток на две порции — по паре на день...

Теперь надо было определить, где он находится. Оглядевшись, Покрышкин увидел на горизонте большое зарево. Вынув часы, он припомнил старинное школьное правило восстановления ориентировки без компаса, произвел несложный расчет и пришел к заключению, что большой пожар находится на юго-востоке от него, километрах в семидесяти. Судя по всему, это горел Кишинев. Развернув карту, Покрышкин наметил примерный маршрут и пошел, крадучись, на восток, избегая дорог и тропинок.

Он брел, не отдыхая, весь день и всю ночь, брел оврагами, полями, виноградниками, обходя хутора и села. На душе было тяжело — судя по всему, немцы стремительно расширяли прорыв. Конечно, на рубеже Днестра их должны задержать, но удастся ли ему опередить немцев?..

Зарево над Кишиневом разрасталось. Издалека слышался рев танковых моторов, фыркали автомобили, скрипели колеса повозок, ржали кони. Ориентируясь по звездам, Покрышкин все шагал и шагал на восток. [85]

И тут случилось нечто непоправимое, задремав на ходу, Покрышкин оступился, свалился в глубокий ров, и вдруг адская боль пронзила все тело: он растянул коленный сустав. Стиснув зубы и пересиливая себя, Саша встал и начал карабкаться изо рва. Холодная испарина покрыла лоб, когда он наконец вылез из этой западни. Шатаясь, Покрышкин сделал еще несколько шагов и тяжело рухнул в пыль. Кусая губы, чтоб не закричать от боли, он отполз в сторону, лег среди лоз виноградника и... сразу же забылся тяжелым сном — нечеловеческая усталость сморила его.

Проснулся Покрышкин оттого, что кто-то внимательно глядел на него. Он схватился за пистолет и попытался вскочить на ноги, но не смог — колено распухло, и нога перестала повиноваться. Над ним стоял бедно одетый молдаванин, дергавший повод коня.

— Свой, свой! — сказал он успокаивающе.

Покрышкин опустил пистолет и быстро спросил:

— Где немцы?

— Слыхать, близко. Разведка проскочила к железной дороге.

— Подвези в сельсовет!.. — сказал решительным тоном Покрышкин.

Крестьянин, подумав, вздохнул, потом кивнул головой и подсадил его. Морщась от боли, Саша уселся на неоседланного коня. Молдаванин повел лошадь под уздцы, опасливо оглядываясь по сторонам. Покрышкин держал в руке пистолет, приготовившись подороже отдать свою жизнь, если попадет в западню.

Сельсовет уже был пуст. На полу валялись обрывки бумаг. Крестьяне, не успевшие покинуть село, сокрушенно глядели на изувеченного летчика. Бабы принесли ему яиц, творогу, хлеба. Пока Саша завтракал, молдаване о чем-то совещались. Потом высокий седой старик подошел к Саше и сказал по-русски:

— Останешься? Будем лечить... [86]

Саша мотнул головой:

— Дайте мне повозку...

Молдаване опять начали совещаться. Саша с тревогой прислушивался к незнакомой речи. Они о чем-то спорили. Потом старик снова подошел к Покрышкину и сказал ему:

— Как хочешь. Твое слово — закон. Но имей в виду: рискуешь головой...

К крыльцу избы подъехала, гремя, телега. Крестьяне осторожно уложили Покрышкина, засыпали его сеном, и старик, усевшись сбоку, хлестнул пару сытых коней.

— Куда ехать? — спросил он вполголоса, выехав за село.

— Давай к железной дороге! — сказал взволнованно Покрышкин. — Только проселками...

Уже в сумерках старик остановил телегу у полустанка. Все здесь было мертво. Водокачка лежала в руинах. Скрученные силой взрыва рельсы спутались какими-то причудливыми узлами. Горький запах свежего пепла витал над остовом сгоревшего вокзала. Нигде ни живой души. С севера доносился грохот орудий. Над Кишиневом все еще стояло высокое зарево.

— Поедем на юг, — сказал Покрышкин, — там, должно быть, спокойнее...

На дороге старик окликнул случайного прохожего — босой подросток в длинных и узких белых панталонах шел, сгорбившись и волоча за собой длинный веревочный бич. Перебросившись с ним несколькими фразами, старик сказал Покрышкину:

— Пастух... Угонял стадо совхоза... Говорит, что слышал — на Болградской ветке гудел паровоз...

— А ну давай во весь дух! — крикнул Покрышкин. Возница хлестнул коней. Покрышкин, высвободившись из-под охапки сена, тревожно всматривался в ночь. Что там впереди? Конечно, немцы не имеют сейчас в Бессарабии сплошной линии фронта. Они движутся вдоль [87] основных магистралей, стремясь быстрее выйти к Днестру. Судя по всему, самые жаркие бои сейчас на северном участке фронта. Но и здесь можно наскочить на немецкие танки. Ну что ж, кто не рискует, тот не выигрывает...

Была уже глубокая ночь, когда из мрака метнулись две какие-то фигуры в плащ-палатках и пилотках, схватили лошадей под уздцы, и кто-то зло и ожесточенно выругался длинным витиеватым ругательством. И сразу у Покрышкина отлегло от сердца: свои!.. Это был передовой отряд наших частей, прикрывавших подступы к переправе на тираспольском направлении.

Обласкав и накормив возницу, пехотинцы отпустили его домой, а Покрышкина отправили в Бендеры. Оттуда он добрался до Тирасполя. Опухоль на ноге немного спала, и Саша снова мог ходить, хотя и прихрамывал. После пережитого самые простые, вчера еще такие привычные вещи приводили его в состояние умиления. Можно было зайти в парикмахерскую и побриться. Можно было заглянуть в ресторан. Наконец можно было просто пройтись не спеша по тихой чистой улице, посмотреть на мирных прохожих в штатской одежде, купить конфет, поглядеть на воробьев, скачущих по мостовой.

Война уже была близка к Тирасполю, но дыхание ее в городе еще ощущалось слабо, и здесь можно было бы отдохнуть пару дней, но Сашу тянуло в полк. Только как туда добраться? Покрышкина выручил случай: на улице он встретил знакомого летчика, который сообщил, что здесь, в Тирасполе, находится командующий авиацией армии.

Явившись к командующему, Покрышкин хмуро рассказал свою историю. Настойчивый летчик приглянулся генералу, и он поощрительно сказал ему:

— Ничего, старший лейтенант, на войне всякое бывает... Самое важное, что вы живы и невредимы. А самолет мы для вас добудем. Злее будете драться! [88]

И генерал распорядился доставить Покрышкина в полк...

В Семеновке Покрышкина ждала радостная встреча: пока он странствовал по Бессарабии, в полк вернулся Пал Палыч Крюков. Оказывается, его звено, вылетевшее в первый день войны на разведку, невзирая на огромные трудности выполнило задание, но на обратном пути летчиков перехватили гитлеровцы; уходя от преследования, звено рассыпалось, и летчики сели на разных аэродромах. После долгих скитаний они собрались наконец в Семеновке.

Возвращение Покрышкина еще больше подняло настроение в полку: счет потерь заметно сокращался. Фигичев, Дьяченко, Соколов, Комлев и другие приятели Саши, обступив его тесной гурьбой, требовали все новых и новых подробностей, и он шутливо отбивался от них.

Ему было радостно вновь очутиться в этой большой и шумной, беспокойной семье, с которой трудные фронтовые будни спаяли его еще крепче. И все-таки на душе у него лежал тяжелый камень: он ни на минуту не мог забыть виденного в Бессарабии. Самолет, распятый на сучьях старого дуба, страшное безмолвное зарево над Кишиневом, опустевшие деревни, растерявшиеся крестьяне, скрученные взрывом рельсы, серо-зеленые мундиры немцев, торопливо шагающих по шоссе на восток, — все это было словно страшный чудовищный сон, и мучительно хотелось думать, что вот сейчас проснешься, откроешь глаза, и все эти призраки рассыпятся...

За Днестром продолжались тяжелые, кровопролитные бои. В штабе Покрышкину говорили, что наша пехота наносит по немцам контрудары. Но война уже поставила свое страшное клеймо на лицо Бессарабии, и мысль об этом не давала покоя Саше Покрышкину, как и миллионам других бойцов и командиров, тяжко переживавших в те дни горечь первых военных неудач. [89]

Вечером Покрышкин взял у парторга пачку газет и стал перелистывать их — за эти дни он, естественно, отстал от жизни, и ему хотелось узнать, что происходит на белом свете. И вдруг ему бросился в глаза крупный заголовок на первой странице «Правды» от третьего июля «Выступление по радио Председателя Государственного Комитета Обороны И. В. Сталина».

— Сталин... — сказал он. — Сталин говорил! Что ж вы, черти, мне до сих пор не сказали?

Фигичев покосился на него:

— Как?.. А разве ты не знал? — и тут же спохватился:

— Да, верно же, ты как раз в это время был сбит...

Но Покрышкин его уже не слышал. Он углубился в чтение — этого выступления ждали все с первого часа войны. Ждали, что в нем будет дана оценка того, что происходит, и будет сказано о том, что будет дальше. И вот Покрышкину открывалась в полной мере горькая правда этих первых, неимоверно трудных дней войны:

«Гитлеровским войскам удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины, — с волнением читал он. — Фашистская авиация расширяет действия своих бомбардировщиков, подвергая бомбардировкам Мурманск, Оршу, Могилев, Смоленск, Киев, Одессу, Севастополь. Над нашей Родиной нависла серьезная опасность...»

И тут же Сталин поставил тот самый вопрос, который все это время так мучил Покрышкина, и не только его, а всех советских людей, привыкших к тому, что говорилось так многократно в последние годы, — воевать мы будем не на своей, а на чужой земле — как могло случиться, что наша славная Красная Армия сдала фашистским войскам ряд наших городов и районов? Неужели немецко-фашистские войска в самом деле являются непобедимыми войсками, как о том трубят неустанно фашистские хвастливые пропагандисты? [90]

Председатель Государственного Комитета Обороны не утешал и не успокаивал народ. Он говорил о том, что враг действительно силен, что внезапное вероломное нападение дало ему временную выгоду, которой он умело воспользовался, что впереди еще много трудных дней, что дело, в сущности, идет сейчас о жизни и смерти нашего государства, наших народов. Но в то же время он от имени партии весомо и решительно заявлял, что эта трудная, ни с чем не сравнимая борьба неизбежно должна закончиться нашей победой и полным разгромом врага.

«...Великий Ленин, создавший наше государство, говорил, что основным качеством советских людей должны быть храбрость, отвага, незнание страха в борьбе, готовность биться вместе с народом против врагов нашей Родины. Необходимо, чтобы это великолепное качество большевика стало достоянием миллионов и миллионов Красной Армии, нашего Красного Флота и всех народов Советского Союза...»

Саша дважды перечел эти слова и задумался. Он почувствовал вдруг, что за эти дни сразу стал старше, взрослее. Новое ощущение огромной ответственности заслонило многие чувства и переживания. И все пережитое давало уверенность и силу для того, чтобы не согнуться под бременем этой страшной ответственности, подняться над трудными, тяжкими днями и шагнуть вперед.

Теперь он глядел другими глазами на все происходящее. В новом свете представлялось ему все пережитое в эти дни. И хотя тяжесть мучительных воспоминаний о вынужденном отходе от Прута по-прежнему камнем лежала на сердце, но как-то легче дышалось при мысли о том, что сопротивление наступающему врагу крепнет.

«Наши силы неисчислимы, — сказал Сталин. — Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом».

Покрышкин твердо верил, что именно так оно и будет. [91]