О ком будет идти речь
Они все начинали войну рядовыми летчиками. Кто знал в июне 1941 года их имена?
Никто из них не носил в петлицах больше трех скромных красных квадратиков — так в то время выглядел знак различия старшего лейтенанта. Трудна военная карьера в мирное время, и Александру Покрышкину, к примеру, пришлось девять лет проучиться и прослужить в Красной Армии, пока он получил это звание.
Никто из них ни разу не воевал и не был награжден. Один лишь добродушный тридцатишестилетний комэск Пал Палыч Крюков, которого сержанты за глаза звали папашей, успел понюхать пороха на Халхин-Голе и с 1940 года носил орден Красного Знамени.
Никто из них не выделялся железным здоровьем, а молодого уральца Григория Речкалова — того и вовсе двадцать первого июня 1941 года, за сутки до начала войны, медицинская комиссия признала негодным к службе в авиации и едва не отчислила из части.
Одним словом, это были самые обыкновенные советские люди со всеми качествами, присущими простым смертным. [8]
Но вот война приблизилась к концу. На плечах у них теперь были погоны с большими серебряными звездами — они стали полковниками, подполковниками, майорами. На груди у них блестели золотые звезды — кто носил одну, кто две, а Покрышкин и все три. Во всех газетах мира печатались его портреты.
Как произошло это превращение? Что это — чудо, судьба, удача? Или осознанная необходимость, тяжелый труд, упорство людей, не желающих пойти на попятную перед сильным и умелым, неумолимым противником? Как эти люди сумели преодолеть естественное и понятное в трудных условиях первых дней войны состояние какой-то ошеломленности, не только не пасть духом в ту трудную пору, но, напротив, закалиться, выстоять, стать признанными мастерами воздушного боя?
Чтобы получить ответы на эти важные вопросы, «Комсомольская правда» и решила послать осенью 1944 года меня, своего корреспондента, в небольшую деревушку близ берега Вислы, где стояла тогда гвардейская дивизия летчиков-истребителей, которой командовал трижды Герой Александр Покрышкин. Но прежде чем направиться в это соединение, мне предстояло совершить вместе с героем своей будущей книги невероятно дальнее по тем временам путешествие в прямо противоположном направлении.
С Александром Покрышкиным приключилось то, что происходило крайне редко в годы той необычайно суровой и жестокой войны: за подвиги при захвате ставшего знаменитым в ту осень плацдарма за Вислой у города Сандомир ему была дана самая драгоценная для фронтовика награда — отпуск на пять дней. Командующий воздушной армией дал ему свой самолет — Ли-2, и вот он летел к себе на родину в Новосибирск, где его ждали мать и молодая жена.
Мы познакомились с Покрышкиным в кабинете у секретаря ЦК комсомола Николая Михайлова двадцать [9] первого сентября в три часа ночи. В то время было принято работать чуть ли не до утра, и этот час ни Покрышкину, ни мне не показался необычным. Одетый в генеральский мундир секретарь ЦК представил меня знаменитому летчику: «Вот, если не возражаете, полетит с вами... А потом пришлем его к вам в дивизию. Хотим рассказать молодежи, как летают наши комсомольские орлы...»
Я с интересом взглянул на полковника. Он сидел прямо, расправив плечи, внимательно слушая и отвечая односложно: «Так точно», «Есть», «Будет сделано». Долголетняя военная служба приучила его соблюдать субординацию, и, хотя на груди у него поблескивали три золотые звезды, он держался перед генералом, как подобает младшему по званию.
Между ними шла деловая беседа — о том, как помогает комсомол подшефному Военно-Воздушному Флоту, что надо сделать, чтобы усовершенствовать эту помощь, как улучшить и ускорить подготовку пополнения, в чем нуждается дивизия. Можно послать истребителям книги, фильмы, подарки... Я сидел в стороне и внимательно наблюдал за Покрышкиным. Время от времени его упрямое, немного угловатое и на первый взгляд сумрачное лицо как-то вдруг неожиданно освещалось мягкой подкупающей улыбкой, невольно напоминавшей о том, что у этого сурового солдата, уничтожившего в воздушных боях уже свыше пятидесяти гитлеровских самолетов, сохранилась нетронутой свежая молодая душа.
Передо мной лежала копия наградного листа, которую успел сунуть мне расторопный помощник секретаря ЦК. Это было необычное, пока еще единственное в своем роде представление летчика к званию трижды Героя Советского Союза. Лист был заполнен еще 22 декабря [10] 1943 года, и подписал его тогдашний командир дивизии гвардии полковник Дзусов. Я потихоньку переписывал к себе в блокнот:
«Фамилия, имя и отчество: Покрышкин Александр Иванович.
Звание: Дважды Герой Советского Союза, гвардии майор.
Должность: И. о. командира 16-го гвардейского истребительного авиационного полка.
Представляется к званию: Трижды Герой Советского Союза.
Год рождения: 1913.
Национальность: Русский.
Партийность: Член ВКП(б) с 1942 года.
Участие в войне: С 22 июня 1941 года. За период боев по 20 декабря 1943 года включительно совершил 550 боевых вылетов, провел 137 воздушных боев и сбил 50 вражеских самолетов.
Имеет ли ранения и контузии: Не имеет.
Чем ранее награжден: Орденом Ленина — 22 декабря 1941 года, орденом Красного Знамени — 22 апреля 1943 года, получил звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» — 24 мая 1943 года, награжден медалью США «За боевые заслуги» — в июне 1943 года, орденом Красного Знамени — 18 июля 1943 года, получил звание дважды Героя Советского Союза — 24 августа 1943 года.
Постоянный домашний адрес: Новосибирск, улица Лескова, дом 43-а».
Я снова взглянул на Покрышкина. Увлекшись, он рассказывал секретарю ЦК комсомола об одном из трудных воздушных боев, наглядно показывая пластичными и точными движениями рук маневры самолетов. Он раскраснелся, глаза его блестели, мягкие русые волосы спутались. Я невольно залюбовался этим человеком богатырского сложения, одним из тех удивительных людей, [11] которых дарит России Сибирь. Ведь — надо же — сбил полсотни вражеских самолетов!
Что это — удача? Нет — выучка. Выучка и плюс к ней характер. Тот крепкий, волевой характер, который читается на открытом и упрямом лице этого человека. Я уже слыхал, что жизнь у него была нелегкой, что ему не так просто далась карьера летчика, если тут вообще применимо слово «карьера», что на этом пути было всякое — и хорошее и плохое, но вот сумел человек все преодолеть и стать летчиком номер один советского Военно-Воздушного Флота!
Тем интереснее было теперь проследить этот долгий и сложный путь, встретиться сначала с семьей, с родными и близкими Покрышкина, а потом с его однополчанами и попытаться набросать его портрет...
— Так вот, товарищ Покрышкин, завтра утром в путь, и не забудьте нашего корреспондента. Теперь мы прикомандировали его к вам — куда вы, туда и он... — сказал, улыбаясь, секретарь ЦК комсомола.
Лицо Покрышкина сразу посерело, он насупился.
— Вот что... — глуховато сказал он, полуобернувшись ко мне. — Я все-таки не балерина и... Ну, в общем, ничего такого особенного, экзотического, в моей деятельности нет. Конечно, я благодарен комсомолу за внимание, и ваш корреспондент будет принят, как полагается, но давайте договоримся сразу: писать не обо мне, а о всех наших летчиках. У нас с каждого хоть портрет пиши, хоть бюст лепи. Вот Клубов — тридцать девять самолетов сбил, Глинка Борис — двадцать девять, Труд — двадцать четыре, Трофимов — двадцать три, Федоров — двадцать два, — одних Героев Советского Союза в дивизии двадцать один человек, а которые с орденами и медалями ходят — пятьсот двадцать шесть!..
— Но за вами, кажется, самый большой результат на сегодняшний день, говорят, вы сбили более полсотни, — сказал секретарь ЦК комсомола. [12]
— Ну и что же? Все сбивают, дело тут не в статистике. И я хочу заранее уговориться: если уж писать, так обо всех!
— А как же иначе? Конечно, обо всех, — вставил наконец и я свое словечко.
Покрышкин недоверчиво покосился в мою сторону и вдруг, как всегда, неожиданно улыбнулся своей подкупающей улыбкой, блеснув ослепительно-белыми зубами:
— Ну ладно, поедем... Только и вы должны меня понять, Я вот уже двое суток в Москве, а в гостиницу невозможно войти: там и корреспонденты, и фотографы, и художники, и даже скульптор — говорит, приказано мой бюст лепить. Надо ему позировать, а у меня часы считанные...
В общем, наутро мы отправились в путь. Самолет был просторный, удобный, с салоном, приспособленным для работы; мягкие кресла были одеты в белые накрахмаленные чехлы. Бортпроводник в сержантских погонах с тихой укоризной во взгляде глядел на неописуемый ералаш, который воцарился в самолете: вслед за Покрышкиным сюда вскарабкалась бригада кинооператоров, фоторепортеров, корреспонденты «Красной звезды» и «Комсомольской правды». Не хватало только скульптора, которого бросили на произвол судьбы в гостинице вместе с его глиной. Все кое-как рассаживались на чем попало.
Покрышкин, хмуро оглядевшись, пожал плечами, уселся поглубже в кресло, засунул руки в карманы своей кожаной куртки и сразу уснул. Уснули и его спутники, утомленные предотъездной суетой. И только мне все не спалось: впервые за всю войну довелось лететь не к фронту, а в далекий тыл.
Под крылом низко летевшего Ли-2 медленно проплыла просыпающаяся Москва — троллейбусы и трамваи, [13] обвешанные гроздьями пассажиров, густые толпы у заводских проходных, ниточки очередей, спозаранку собирающихся у магазинов. И вот уже пошли подмосковные деревни: женщины и дети, согнувшиеся над пашней, — идет уборка картофеля, — оранжевые и золотые березовые рощи, густая зелень ельника, грустные черные лесные озера с ржавыми берегами, извилистые реки с песчаными плесами, ниточки железных дорог.
Как-то сразу вдруг посветлело — мы летим навстречу солнцу, и оно поднимается быстрее обычного. Прошла под нами Волга со многими мелями и рукавами. Буксирный пароход потянул куда-то плоты из бревен, похожих сверху на спички. Встречный пароход тянет три баржи, крытые брезентами, — небось везет что-то для фронта. И вот уже задымили трубы. Это Казань — она узнается по своему старинному кремлю...
Погода начинает портиться, самолет болтает. Стало сумрачно. Начинаю дремать и я, но самолет идет уже на посадку: Свердловск, надо пополнить запасы горючего. На аэродроме стоят десятки бомбардировщиков и истребителей — их перегоняют на фронт.
Мы не рассчитывали задерживаться здесь. Но разве могли гостеприимные хозяева пропустить такой исключительный случай: принять у себя первого в Советском Союзе трижды Героя? И как ни сопротивлялся Покрышкин, как ни доказывал, что его ждет семья, ждет родной город, свердловчане буквально захватили его в плен, а мы, корреспонденты, всей гурьбой помчались за ним.
И вот уже мы на Уралмаше. Я не был десять лет на этом гигантском заводе. В 1934 году он делал только первые мирные пушки Брозиуса, которые стреляют глиной, забивая отверстие летки домны после окончания плавки чугуна. Теперь мы увидели, как гигантские прессы деликатно обминают своими лапами чудовищные стволы [14] сверхмощных пушек, которым предстояло через полгода с небольшим добивать гитлеровцев на Зееловских высотах и в Берлине.
В необъятном механосборочном цехе нам показали чудо из чудес: изготовление на конвейере могучих самоходных орудий и тяжелых танков. Здесь было царство молний: десятки сварщиков варили мощные корпуса боевых машин, и счет времени шел не на дни, а на часы и минуты. Сдвинув фуражку чуть-чуть на затылок, Покрышкин одобрительно читал сделанные на бронекорпусах мелом надписи: «Эту машину сдаем к 6 часам утра», «Этот танк будет сдан к 7...», «Эту машину сдать к 8...» Идя вдоль потока, он заговаривал с людьми, пожимал протянутые к нему руки, отвечал аплодисментами на аплодисменты — все его сразу узнавали по фотографиям, опубликованным в газетах, и сердечно приветствовали.
У конвейера, где шла окончательная сборка танков, мы задержались. Нельзя было без волнения глядеть на длинную шеренгу только что родившихся великолепных боевых машин, вооруженных могучими 122-миллиметровыми орудиями. Надо было побывать здесь, чтобы воочию представить себе, что это такое — уральский арсенал Советской Армии...
Затем, едва переспав пару часов в гостинице, мы продолжали путь. Погода окончательно испортилась — лил дождь, грязные облака закрывали небо сплошной пеленой...
Покрышкин не был дома с 1938 года, — с того самого дня, когда уехал в летную школу. Без него достраивали заводы, без него заливали асфальтом проспекты, без него строили театры и школы. Без него город начал войну. И сейчас, когда воздушный корабль одним броском преодолел дьявольскую даль и впереди, за желтеющими лесами, тускло блеснула свинцовистая лента Оби, полковник [15] заволновался, как школьник. Он привстал с кресла, снял фуражку, прижался к стеклу иллюминатора и стал жадно всматриваться в неясные контуры огромного сибирского города.
Тучи, надоедливо тащившиеся над землей от самого Урала, вдруг раздались, мелькнула синева, золото солнечных лучей пролилось на мокрые проспекты, засверкали, засияли стекла, дымные метлы заводов обозначили дальние границы разросшегося Новосибирска, внизу замелькали какие-то красные искорки, и что-то черное, зыбкое и движущееся заполнило дорогу, ведущую к широкому полю, пересеченному крест-накрест серыми бетонными полосами.
— Черт возьми, они с флагами... — сконфуженно сказал Покрышкин, потирая лоб.
В эту минуту из-за облаков вынырнула девятка истребителей и, окружив самолет почетным эскортом, повела наш Ли-2 к посадочной полосе. Гул моторов стих, и в ту минуту, когда подполковник Зотов, сидевший за штурвалом, плавно посадил воздушный корабль, снаружи донесся приглушенный гул тысячной толпы, пение оркестра, плеск оваций.
Покрышкин легко и упруго сбежал по алюминиевой лесенке и, сощурившись от яркого света, огляделся. Толпа быстро охватывала самолет. Сотни лиц сияли улыбками, сотни рук тянулись к самолету с букетами георгинов и астр. Но всех нужнее в эту секунду ему были двое: вот эта поседевшая, маленькая старушка в платке и рядом с ней — стройная белокурая женщина в скромном платье со значком «Отличник санитарной службы» на груди.
— Мама! Маша!..
И толпа разом раздалась, и смолк на минуту шум. Семь лет не виделся летчик с матерью. Полгода назад расстался он с женой, делившей до этого с ним трудную [16] фронтовую жизнь, и нет большей радости для человека, чем встреча с близкими после жарких и долгих сражений...
Три дня мог провести Покрышкин дома — как много это и как мало для солдата, приехавшего на побывку после более чем трех лет войны! О них можно написать либо книгу, либо короткую справку. Когда Покрышкин улетал из Москвы, он знал, что каждый из этих дней будет до отказа заполнен впечатлениями. И все-таки ему трудно было представить себе, каким огромным, волнующим событием явится для него этот полет к себе домой. И не только для него. Для города. Для области. Для всех людей, кто его раньше знал и кто не знал.
Покрышкина ждали сотни неожиданных событий, и начались они с первых же минут пребывания в Новосибирске. Как правильно было написано в его наградном листе, он жил когда-то с семьей в маленьком домишке на улице Лескова. Детство его было трудным — семья была большая, и Сашка-инженер, как звали его мальчишки за страсть к различным хитроумным изобретениям вроде самоповорачивающихся фар на автомобиле, рано начал зарабатывать свой хлеб. Покрышкин думал, что и сейчас его повезут в избушку на улице Лескова. Но автомобиль, в который его усадили с матерью и женой, вдруг свернул с Красного проспекта налево, на улицу Державина, и остановился у нарядного, украшенного затейливой резьбой новенького дома оливкового цвета. У этого дома почему-то стояла огромная толпа.
— Приехали, Александр Иванович, — сказал секретарь областного комитета партии Кулагин, отвечая на недоуменный взгляд летчика, — вот это и есть ваш дом. Построен по плану вашей матушки. Подарок вам и вашей семье от земляков...
Покрышкин вышел из машины и поднялся на крыльцо. [17] Рабочие, заканчивавшие прокладку водопровода к дому, отложили электросварочные аппараты и вместе со всеми зааплодировали. Полковник обернулся к толпе и взволнованно произнес:
— Спасибо! Большущее спасибо, земляки...
А мать уже тормошила своего большого, плечистого сына и тянула его в дом, чтобы поскорее показать ему все-все: и портрет, написанный местным художником, и комнаты, в которых еще пахнет краской, и обширный коровник с сеновалом, в котором уже живет ее любимица однорогая Малютка. Родные, друзья, товарищи по учебе в фабзавуче — теперь они инженеры, начальники цехов — забрасывали его вопросами, говорили каждый о своем, тащили его к столу, а он ничего не видел и не слышал от волнения, и только большие сияющие глаза жены ярко горели перед ним, и он, бережно взяв ее под руку, осторожно вел по комнатам — скоро она должна была подарить ему первенца...
Но вот уже Покрышкин снова идет к машине, снова к нему тянутся руки с букетами, и какие-то незнакомые ему люди кричат «Ура!» и здороваются с ним, как с приятелем. Сегодня он посвящает день поездке на родной завод — Сибметаллстрой, где в 1932 году началась его трудовая жизнь. Машина мчится через весь город, и Александр Иванович с трудом узнает старые улицы: незнакомый величественный театр на две тысячи мест, незнакомый огромный вокзал, недавно законченные стройки, незнакомые заводы, заводы, заводы...
Машина въезжает на длинный понтонный мост через Обь — она держит путь в Заречье. Там дымят десятки новых труб, высятся массивные цехи крупнейших предприятий. Вода в Оби стылая, угрюмая — навигация идет к концу. С причаливших к берегу пароходов катят бочки с рыбой. Свален грудами лес, высятся пирамиды каких-то ящиков, огромных катушек, обвитых кабелем. Видать, стройка продолжается полным ходом. [18]
Автомашина петляет в первозданном хаосе деревянных домишек и бараков. И тут же, тесня их, выступают во всем своем величии заводы-гиганты. Покрышкин вдруг узнает зажатое в нагромождении новых цехов Сибметаллстроя затерявшееся здание школы фабзавуча, где он учился в 1931 году. А вот и цех, в котором он потом работал... Каким маленьким теперь он кажется, а ведь тогда выглядел гигантом!
У проходной машина тормозит. Летчик хмуро косится на свой огромный портрет и подпись под ним: «Трудиться для победы, как сражается Покрышкин» — и торопится протиснуться в узкую дверь. В эту минуту ему, видимо, хочется почувствовать себя вот таким же простым рабочим парнишкой, какие сейчас восхищенно глазеют на него и каким он сам был двенадцать лет назад, — юность, молодость его остались здесь, в этом цехе.
А вот и ровесники — востроносый, широколобый Ломов в коричневом пиджачке; подтянутый, аккуратный, в военной гимнастерке Бовстрочук. Эге, они стали, видать, важными птицами, начальниками, времени зря не потеряли. А рядом с ними — новое поколение молодежи, и кто его знает — кому из них через десять лет быть инженером, кому героем-летчиком, кому ученым, кому мастером своего ремесла?
Покрышкина подхватывают на руки и несут в цех. Он сердито отбивается, но его схватывают еще крепче и несут между станками, высоко подняв, чтобы все видели такого знаменитого земляка. Потом его бережно опускают на землю, толпа сбивается еще теснее.
Полковнику все интересно — и новые станки, и старые тиски, у которых он когда-то работал, и продукция, которую выпускает завод, и, главное, люди Сибметаллстроя.
Видать, несладкая у них тут жизнь в тылу — все отдано фронту. Люди изможденные, худые, плохо одетые, [19] и только глаза у них горят — их поддерживает вера в скорую победу. Над станками склонились женщины, бледные подростки. Многие не уходят отсюда по двенадцать часов в день, а работа очень тяжелая: тут настоящий ад огня и дыма, всюду раскаленный металл, сизый едкий чад от печей, гарь, копоть. Здесь же на сизых остывающих болванках будущих снарядов кипятят чаек, пекут картошку. Те, кто живет далеко от завода, норовят и переночевать тут, чтоб сэкономить силы.
Тяжко, очень тяжко бремя войны! Покрышкин это видит, и глаза его на минуту туманятся. Но люди забывают о многом, видя героя-земляка, — ведь именно такие, как этот широкоплечий парень, отогнали Гитлера от Волги до Вислы и теперь уж обязательно погонят его до самого Берлина! Разные люди глядят на летчика по-разному: кто с поощрительной улыбкой, кто с нескрываемым восхищением: «Гляди-ка, куда наш взлетел!», кто испытующе: «Не зазнается ли?» Да нет, вроде не должен — исконных сибирских кровей человек. Одна из женщин плачет навзрыд — наверно, недавно убили близкого человека, вот и вспомнила. Покрышкин говорит ей какие-то дружеские слова, обнимает, и вот уже она затихает, прижавшись по-родственному к его широкой груди.
Люди понимают — слезами делу не поможешь, надо скорей добить фашизм. Фронту требуется оружие. И звенит и гремит Сибсельмаш двадцать четыре часа в сутки, гонит на фронт снаряды многих типов и калибров.
Катятся снаряды, ползут по рольгангам, по конвейерам, в подвесных тележках. Здесь все в движении: от первого, еще бесформенного комка раскаленного металла до сверкающего полировкой готового снаряда, который, смазав тавотом, укладывают в ящик, в свою очередь подхватываемый конвейером.
Старые друзья рассказывают Покрышкину, что завод достроили, а по сути, построили заново во время войны. [20]
Уже в конце 1941 года он начал давать фронту снаряды...
У многих рабочих на груди Покрышкин видит ордена, а у некоторых и по нескольку. Сам искусный металлист, он знает цену труду и с уважением глядит на молодых лекальщиков, колдующих над тисками. Вдруг он подходит к молодому пареньку:
— Знаешь что? Пусти-ка меня на минутку...
И, бережно взяв деталь, он заученным с детства движением аккуратно зажимает ее в тиски, берет напильник и легкими точными движениями начинает работать. Старый мастер придирчивым оком глядит сквозь очки: не угробит ли ненароком знатный гость деталь? Но вот уже пущены в ход контрольные приборы, и лицо мастера проясняется. Он первым порывисто жмет руку летчику, а вся толпа бурно рукоплещет: аи да Сашка-инженер!
Так Покрышкин в сопровождении своих старых друзей обходит цех за цехом и радуется встречам с людьми, которые выросли за эти годы, со станками, которые сейчас работают на полную мощность, с заводом, который за эти двенадцать лет стал неузнаваемым. Потом он пересекает заводской двор и поднимается по каменным ступеням просторного здания ремесленного училища. Вот и знакомый класс на втором этаже. Волнуясь, полковник открывает дверь. Двадцать два юных лекальщика как по команде поворачивают головы и, оставив напильники, начинают аплодировать. Они знали, что Покрышкин уже на заводе, и были уверены, что он зайдет именно к ним. Глазенки блестят, на щеках румянец. Завидная честь — учиться в том самом классе, в котором учился трижды Герой!
Покрышкин подходит к девушке в чистенькой серой блузе с белым воротничком и смотрит ее работы, аккуратно, с любовью разложенные на листке бумаги перед тисками. Юная лекальщица с готовностью отвечает [21] на вопросы. Да, она учится уже второй год. Спасибо Василию Мироновичу Гаврилову — он очень хорошо все объясняет. Откуда у нее такой акцент? Она латышка. В 1941 году ей с родителями пришлось уйти из родного города Цесис. Зовут ее Расма Ирбене. В группе много латышей. Когда они кончат учебу, уедут восстанавливать родную Ригу — ведь скоро уже ее освободят.
Покрышкин осматривает класс. Со стен глядят портреты Калинина, Дарвина, Пушкина. Аккуратно вычерчены учебные таблицы, графики. Бюллетень — «Кто сегодня впереди». Образцовый порядок во всем, чистота. Двенадцать лет назад учиться было много труднее — ведь ученикам самим приходилось и достраивать училище, и оборудовать его. Да и учили тогда не так, как теперь, а по устаревшей, теперь уже забытой системе ЦИТ. Покрышкину приятно, что училище, в котором сам он учился, стало теперь передовым, и он подробно расспрашивает инструкторов и учеников о том, как они добились второго места во всесоюзном соревновании, как собирали деньги на покупку самолета для Красной Армии, как налаживали производство боеприпасов...
Три дня — такой короткий срок, а повидать надо так много! И целые дни напролет проходят в сутолоке: надо принять на аэродроме еще двадцать четыре самолета, построенные на средства земляков, собранные в эти дни; надо побывать на заводе, завоевавшем знамя ЦК ВКП(б), — рабочие хотят видеть Покрышкина на своем торжестве и ему доверяется вручение знамени; надо встретиться с молодежью города...
И даже в те редкие часы, когда ему удается побыть дома, у двери не умолкают звонки, и люди, извиняясь за беспокойство и прося прощения, входят в тесный коридор и просят принять их хотя бы на минуту. Пришел двоюродный брат — рослый сибирский мастеровой, покрутил [22] черные усы, сказал с нарочитой сердитостью: «Ну ты, брат, не того... Мы тоже тут не лыком шиты. Мы, брат, тоже — триста пятьдесят процентов нормы даем. По бумагам можешь проверить». Пришли пионеры 18-й школы — принесли букет цветов и похвастались хорошими отметками. Пришли делегаты шоколадной фабрики с гостинцем на новоселье.
Вваливается целая группа корреспондентов — от газет, радио, кинохроники. Полковник поднимает руки: «Братцы, имейте совесть! Позвольте хоть час с родными побыть»... — «А мы на этот раз не к вам, Александр Иванович, мы к Ксении Степановне». Покрышкин с облегчением вздыхает и уже сам начинает упрашивать мать: «Выручи, мамаша, займись с ними, а я пока с Марией посижу...». Ксения Степановна Покрышкина соглашается. Она приглашает нежданных гостей к столу и размеренным тихим голосом начинает долгий рассказ, который в эти дни ей, наверное, приходилось повторять не раз:
«Родился Шура 6 марта 1913 года. Я ни одного ребенка в больнице не родила, вот и его принимала бабка. Сама я не работала, больно много было детей, да и работу нелегко было найти. Замуж я выходила здесь, а сама из Вятки. Муж тоже из Вятки, только его родители увезли оттуда, когда ему было только три года, а я приехала в Сибирь уже взрослой. Год только пожила и замуж вышла. Муж сначала был каменщиком, фундаменты клал, потом извозчиком. Умер уже лет десять назад, был к тому времени инвалидом второй группы... До Александра у меня было трое детей — две девочки и мальчик, а всего у меня было десятеро детей. Четверо умерло. Сильно убивалась я по старшенькому Васе. Он умер шестнадцати лет от скарлатины. Шура тоже со скарлатиной лежал месяц. Ему тогда лет четырнадцать было, но он был здоровьем покрепче, выздоровел... Трое сыновей на войну ушли, Петр, 1918 года рождения, был на Ленинградском фронте, искала его, ответили, что в числе [23] убитых и пропавших без вести нет, не знаю, найдется ли... Леня тоже в армии, Валентин кончает летную школу в Черногорске. А Вите сейчас четырнадцать лет, учится в шестом классе. Еще есть у меня дочь Мария, по мужу Ермошкина...
— Так вот про Шуру... — продолжала Ксения Степановна. — Когда он родился, мы жили здесь, на речке Каменке, по Бийскому тракту, а потом переехали на улицу Кольцова. Помню, когда Шуре было три года, он заблудился. Я пошла на речку белье полоскать, он видел, что я куда-то ушла, и тоже пошел. Добрался до центра города, а потом обратно пошел по Каменке, а за линией тогда не было ничего, был лес. Народ увидел его — стоит один ребенок на берегу — говорят, заблудился, надо его взять. И забрали. Потом уж отец его разыскал.
Читать Шура стал рано. Кто ему показывал первые буквы, не помню. Но с ним занимались отец и дядя. Отец был грамотный, и дядя Павел Петрович Покрышкин тоже. Он жил долго с нами и охотно с ребятами занимался, его в семье очень любили.
Учиться Шура пошел сразу во второй класс. Из второго перешел в третий, а затем сразу в пятый, в четвертом не учился. Рассказывал он, как пришел первый раз в пятый класс и через месяц уже был первым учеником. Я на родительских собраниях бывала, всегда моего Шуру хвалили. Книжек его никаких не сохранилось, так как детей много было, все по этим книжкам учились..
У него был товарищ, тоже Шура, Молочаев, теперь он на войне, воюет на флоте. Они часто вдвоем убегали куда-нибудь и читали. Александр любил заниматься физкультурой, бегал на лыжах, делал планеры. Один раз — это когда мы на улице Кольцова жили — он с ребятами сделал из фанеры да еще из чего-то большие крылья, приделал их к спине и прыгал с крыши сарая. У брата Васи была гармошка, бывало, соберутся ребята, [24] поют, пляшут, а Шура редко бывал с ними, скажет: «А ну их!» — и все что-нибудь мастерит.
Окончил он пять классов и пошел в ФЗУ, вы это, наверное, уже знаете, и там работал и учился, потом в техникуме машиностроительном проучился один год. ФЗУ было на той стороне Оби, в Кривощекове, и ездить нужно было на пригородном поезде. А вот домой ехать, как все люди, он не мог: обязательно надо было прицепиться на подножку экспресса.
Очень он любил лыжи. Однажды приехал в отпуск, уже взрослый был и почти раздетый, в одной гимнастерке, поехал за вторую Ельцовку, это километров до десяти будет, к тетке Марье. А на улице был буран — свету белого не видать. Часто он уходил на лыжах в Каменские лога. И еще гирями любил заниматься. Без рубашки в мороз выскочит на улицу, схватит гири и крутит ими. Крикнешь: «Куда ты? Простынешь!» А его уже нет. На коньках тоже любил кататься.
Шурка у меня маленький — славный был. Любила я его по-особенному как-то, хотя и детей в семье было много...»
Ксения Степановна порылась в шкатулке и достала старенькую фотографию. На ней — пятеро ребятишек, в том числе маленький Саша, — все чистенькие, одеты опрятно, мальчики коротко острижены, у сестры Марии платье с кружевами.
Не успели уйти корреспонденты, как в дверь снова постучали. Кто там? Пришла делегация швейной фабрики. Тащут тяжелый чемодан. К делегации выходит сумрачный полковник. Что такое?.. Девушки мнутся: «Мы, собственно, не к вам, а к Марии Кузьминичне, но это и вас касается». И, открыв чемодан, они по-хозяйски начинают выкладывать на стол распашонки, чепчики, ботиночки — полное приданое будущему ребенку героя. Смех, шутки, веселье в доме. А в прихожей уже новая делегация: с картографической фабрики принесли в [25] подарок Покрышкину полный набор карт. Седой печатник с орденом Ленина на груди степенно развертывает свежий лист с надписью «Германия», только что отпечатанный.
— Полагаем так, пригодится вам, Александр Иванович!..
Радостно, черт побери, сознавать, как вырос за эти годы твой родной город и как много самых различных, нужных для победы вещей делается здесь сегодня. И как ни загружены эти дни у Покрышкина, как ни теребят его земляки, он неизменно весел и бодр, и никому нет отказа в приеме. Разбирается он в делах городских по-хозяйски и по праву земляка, кого надо — пожурит, кого следует — похвалит. При встречах не забывает помянуть и о том, что самому ему не так-то легко все давалось, чтобы каждый знал: героями становятся не по вдохновению, а ценой тяжелого труда и упорства.
С каким волнением слушала молодежь города рассказ Покрышкина о его первом воздушном бое!
— Задора, конечно, было много, — негромким отрывистым голосом говорил он, задумчиво перебирая пальцами кончик алого галстука, который только что надели на него ребята, провозгласившие его почетным пионером. — В эскадрилье я был хорошим стрелком. Ну и маневром владел не плохо. Думаю — все! В случае войны фашистам будет худо. А встретились над Прутом с «мессершмиттами», завязали бой, оказалось — не так просто сбить самолет. По конусам стрелять было куда легче. Все-таки одолел. Но дело это, повторяю, трудное. Так что, когда призовут вас в армию, учитесь как следует. Семь потов сойдет, а ты все работай, работай, каждое движение отрабатывай до полного автоматизма. Тогда и врага доконаешь, и сам живым из боя выйдешь...
Вот и последний вечер в Новосибирске. С Красного доносится гром оркестров. Холодные лучи прожекторов прорезают черное сибирское небо. Ветер с Оби полощет [26] знамена. Город прощается со своим славным земляком, улетающим обратно на фронт.
— Счастливого пути до Берлина, — взволнованно говорит секретарь областного комитета партии, обращаясь к полковнику, — до скорой встречи! Ждем тебя с победой...
Уже запущены моторы, и воздушный корабль выведен на старт. Покрышкин идет к самолету, бережно ведя под руки плачущую мать и грустную жену. Впереди дальний путь, и потому надо вылететь до рассвета, чтобы успеть засветло сесть в Москве. Короткие волнующие секунды прощания, неизбежные скупые слезы, тесные объятия, и вот уже снят трап, щелкнула дверца, и самолет начинает разбег.
Полковник долго-долго глядит в ночь на удаляющиеся огни Новосибирска, и глаза его невольно краснеют. Вот уже скрылась из виду тусклая лента Оби. На западе небосклон еще черен. Но сзади уже гаснут звезды. Впереди Урал, Москва, фронт.
Так вот и началось наше знакомство с героем этой книги. А продолжилось оно месяц спустя в маленькой польской деревушке Мокшишув возле города Тарнобжег — это была первая в жизни корреспондента «Комсомольской правды» поездка за границу, и он немало гордился этим обстоятельством. Война уже ушла с советской земли, и ее огненный вал катился все дальше на запад...
Многое здесь было в диковину: и пышный замок графа Тарновского, в котором теперь жили летчики соседней дивизии полковника Грисенко, и вывески частных магазинов, где по баснословным ценам предлагались никому не нужные соломенные шляпы и фарфоровые безделушки, и парикмахерская с начищенным медным тазом вместо вывески и надписью «Фризер для панов и пани», и костел с ярко разукрашенными деревянными святыми. [27]
А наши летчики, уже осмотревшись и пообвыкнув, продолжали жить обычной фронтовой жизнью. Фашисты были рядом, рукой подать — за Вислой. Шоссе, по которому приходилось ездить на аэродром, где летчики осваивали только что полученный на вооружение новый скоростной «Лавочкин-7», находилось в зоне артиллерийского обстрела — приходилось проскакивать на автомашине с бешеной скоростью, подчас лавируя между воронками, которые не успевали засыпать.
Полки дивизии Покрышкина были разбросаны по полевым аэродромам. В ожидании новой наступательной операции истребители вели воздушную разведку, прикрывали коммуникации, ходили парами на свободную «охоту» — излюбленный вид их боевой работы.
Полковника я нашел в скромной крестьянской хате с пожелтевшими фотографиями хозяев на стенах, с херувимами и зелеными бумажными розами над деревянной кроватью. Под потолком висело какое-то хитроумное сооружение из затейливо вырезанных цветных бумажек. Как хороший постоялец полковник ничего здесь не трогал и не менял, чтобы сдать хозяевам их хату в полной сохранности, как только придет время уходить дальше вперед.
Я бы покривил душой, если бы сказал, что Покрышкин встретил корреспондента «Комсомольской правды» с радостью: общение с прессой утомило его и в Москве и в Новосибирске. Но, будучи человеком слова, он тут же собрал своих командиров и объявил им, что вот комсомол прислал в дивизию журналиста, — а зачем они ездят, всем известно — и, стало быть, надо ему всячески помочь: что надо — рассказать, что надо — показать; но только чтобы летчики говорили чистую правду и не привирали, как иногда водится, а если окажется, что кто-либо это указание нарушит, то с него будет строго взыскано.
А уже через полчаса Покрышкин отвез меня на расположенный [28] в четырех километрах от Мокшишува аэродром 16-го гвардейского истребительного полка, в котором еще недавно служил он сам. По краям летного поля в земляных капонирах стояли красноголовые самолеты, тщательно прикрытые свежесрубленными хвойными лапами. Под крыльями, как всегда, возились мотористы и техники. На командном пункте у репродуктора, стоявшего на сколоченном из неструганых досок столе, сидел невысокий плотный рыжеватый подполковник с Золотой Звездой на гимнастерке. Он внимательно слушал доносившиеся по радио частые отрывистые команды какого-то командира, находившегося в воздухе. Рядом сидел другой Герой Советского Союза с обгорелым лицом, вся грудь его была в орденах.
Подполковник встал, чтобы отдать рапорт, но Покрышкин махнул рукой — сиди, мол, и делай свое дело — и коротко познакомил нас:
— Это корреспондент, будет с нами жить... А это мой заместитель подполковник Крюков... И исполняющий обязанности командира полка капитан Клубов. Помните, я в Москве рассказывал про летчика, который сбил тридцать девять самолетов? Ну так вот это он...
И сразу перешел к текущим делам:
— Кто в воздухе?.. Труд?..
— Так точно. Повел шестерку...
— Нормально?
— Нормально. Немцев в воздухе нет. Вот только Еремин летел на охоту и срезал «хеншеля», а так ничего больше не нашли.
— Еще что?
— Ведем стрельбы на полигоне...
— Поехали, Клубов, посмотрим. И вы с нами, если не лень...
Полигон недалеко. Мишени обозначены дерном и посыпаны песком. Рядом — белый квадрат. Летчики по очереди срываются в пике и бьют по мишеням из пулеметов [29] и из пушки. Покрышкин, засунув руки в карманы рыжей летной куртки, придирчиво следит за ними, делает какие-то пометки в блокноте. Потом мы возвращаемся к Крюкову.
Труд со своей шестеркой уже сел. Это долговязый, не очень складно скроенный, но симпатичный парень с хитрющими глазами. На груди у него — тоже Золотая Звезда Героя. Он по всем правилам подходит к Покрышкину и докладывает, что водил шестерку молодых пилотов по маршруту к Сандомиру и дальше к линии фронта, самолетов противника не встретил, полет прошел нормально.
— Ладно, — хмуро говорит Покрышкин. — Только болтаешь в воздухе многовато. — Потом, повернувшись к Крюкову, спрашивает: — Кто еще не летал? Березкин? Давай выпусти его на разминку... Только пусть горючее экономит. Минут на двадцать. Может, найдет поживу...
Вечером в полуразрушенном помещичьем доме, где живут летчики 16-го полка, мы смотрим ветхий, неимоверно изодранный фильм «В старом Чикаго» — приехала кинопередвижка. Летчики стоят и сидят на полу высокого зала с закопченными портретами каких-то вельмож на стенах... Из разбитых окон дует...
Это — будни фронта в пору затишья. В тылу, с увлечением следя за сводками, где все чаще фигурируют сотни отбитых у врага городов, тысячи взятых в плен и огромное количество захваченных трофеев, мы плохо представляли себе вот такие томительные дни и ночи, когда люди не знают, как им убить неожиданно освободившееся время. Нет новых фильмов, почти нет книг, нет артистов. Тоска!..
Вдруг сзади слышится шум. Это энергичный комсомольский работник дивизии Ирина Дрягина привела пешком по грязи из самого Тарнобжега небольшой духовой оркестр. Последним притащился, отдуваясь и вздыхая, маленький взъерошенный паренек, изнемогавший [30] под тяжестью огромного барабана. Услышав, как музыканты начали настраиваться, пришагал по непролазной улице села Покрышкин, освещая себе путь карманным фонариком.
— Хватит кино! «Сербияночку»! — крикнул Андрей Труд.
И вот уже зажжен тусклый свет, побрызган вытоптанный пол, запели медные трубы, и пошла плясать губерния! Кто танцует с санитаркой из соседнего госпиталя, кто с подавальщицей из столовой, а кому не хватило дамы — со своим братом-истребителем. Звенят малиновым звоном ордена и медали, слышится смех, шаркают грубые кирзовые сапоги, взвивается к потолку крепкий дым махорки, и строгим ястребиным оком глядит с порога начальник политотдела Мачнев — не перехватил ли кто случаем сегодня вечером лишних сто граммов?..
А я внимательно приглядываюсь к героям своей будущей книги, с которыми мне предстоит провести не одну неделю, — как-то сложатся у нас отношения, сумеем ли мы найти общий язык?.. И, словно угадывая мои мысли, вдруг трогает меня за рукав коренастый летчик с обожженным лицом, с которым встретились мы на аэродроме:
— Что задумался? Думаешь небось, как с этим геройским народом жить будешь, как к ним ключи подбирать?.. Ничего, парень, ты не смотри, что на них столько звезд: они только в первый день глаза слепят... Пойдем-ка ко мне наверх...
Клубов жил в необычайно неуютной холодной комнатушке в башне этого полуразбитого помещичьего дома. На колченогом столе отчаянно чадила «Катюша» — фитиль, вдетый в сплющенную медную гильзу от зенитного снаряда, наполненную бензином. Окно было забито листом фанеры. Налив в треснутые стаканчики розоватого спирта, капитан с золотой звездой и множеством орденов на груди пожелал мне успеха в работе и заговорил [31] о том, что, видимо, давно уже лежало у него на сердце:
— Значит, хочешь писать о героях... Подожди, я понимаю, всех вас сюда за этим именно и посылают. Конечно, это дело нужное. В песне вот мы пели до войны: «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой...» Да, казалось, вроде бы все очень просто. А потом оказалось совсем непросто. И вовсе не любой героем может стать. Верно?.. Только ты не подумай, будто я хочу сказать — вот мы какие, а больше никто так не может. Нет, может. Но что надо сделать, чтобы он смог?.. Вот ты об этом и расскажи, если сумеешь...
Клубов посмотрел на меня своими красивыми, немного печальными светло-карими глазами — когда он горел в своем самолете, очки и шлем спасли ему верхнюю часть лица, которая теперь резко контрастировала с изуродованными щеками и носом.
— Вот когда некоторые из вас пишут, — продолжал он, — все вроде получается очень просто: взлетел, сбил, сел, опять взлетел. Даже красиво! Ас, мол, и тому подобное. Вот Покрышкин уже шестой десяток добивает, это верно. Ну и у меня, и у других кое-что есть на счету. А вот почему многие из наших, и даже очень хороших, порядочных парней не только ни одного фашиста не сбили, но сами в первом же бою погибли?.. Выходит, не любой становится героем?.. Но я опять тебе говорю, это не для прославления избранных, нет! Я к тому, что история с асами не нами придумана. Она к нам с той стороны пришла, — Клубов махнул в сторону фронта. — Это они завели моду — летать с чертями да с тузами пик на фюзеляже, и кое-кто из наших обезьянничать стал. А Саша Покрышкин — хоть он и полковник, и комдив, а для меня он все равно Саша, потому что он настоящий боевой товарищ, — он по-другому рассуждает: искусство истребителя — наука и труд. Конечно, тут и вдохновение требуется, и интуиция, но это все-таки — не стихи писать. Тут девять десятых учебы и труда и одна десятая вдохновения [32] и интуиции, вот как Золотые Звезды зарабатываются...
Я смотрел во все глаза на своего нового знакомого. Сказать по правде, я не ожидал такого интересного разговора, тем более что мне рассказывали о Клубове много такого, что не вязалось вот с этими его искренними словами. Говорили, что он сорвиголова, отчаянной души человек с трудной и не всегда прямолинейной биографией. А Клубов, еще раз строго взглянув на меня, продолжал:
— Вот ваш брат все пишет о летчиках, о героях опять же. Знаем, что герои. Мне уже надоело корреспондентам рассказывать, как я горел. Ему интересно это расписывать, а мне вспоминать больно! А вот почему он не пойдет к техникам, не расспросит их, как они работают? Героев Советского Союза — летчиков много, а почему не дают Золотые Звезды техникам? Я тебя спрашиваю! Вот, к примеру, приезжает фоторепортер из «Красной звезды»: «Желаю снять, вас, товарищ герой Клубов». А я ему говорю: «В одиночку сниматься не буду, сними меня с моим техником, с которым я всю войну прошел и который и в снег, и в дождь, и в пургу из любого летающего гроба за ночь самолет делал, чтобы я на нем утром фашиста сбил!»...
— Нет, — с силой сказал Клубов, — если ты с честным намерением к нам приехал, ты вот учти все это. Я тебе говорю: нашему народу не нужно с нас, летчиков, иконы писать. Ты так о нас расскажи, чтобы любой школьник прочел и подумал: «Да, трудное это дело, но если с душой взяться и поту не жалеть, ну не Покрышкиным, может быть, а таким, как Андрюшка Труд, стать можно». Но только не прячь, пожалуйста, трудностей и всяких наших бед, и несчастий, и даже смертей. А то ведь, знаешь, сколько нам навредила наша довоенная кинокартина «Если завтра война»?.. Дескать, раз-два — и в дамки! [33]
А что вышло?.. Вот то-то. А сейчас иди. Я спать буду — завтра мне летать...
Этот памятный разговор состоялся у нас вечером 28 октября, а два дня спустя Клубов, тренируясь на «Лавочкине-7», разбился насмерть. Человек, истребивший до полусотни гитлеровских самолетов в трудных воздушных боях, погиб, как это бывало, до обидного нелепо: шел на посадку со сносом, закрылки не вышли — оказались неисправными, снесло с бетонной полосы на раскисшее поле, колеса зарылись в грязь, полный капотаж и — смерть...
Вся дивизия оплакивала этого храброго и умного человека с чистой душой. И я посчитал своим долгом прежде, чем начать рассказ об Александре Покрышкине и его боевых друзьях, помянуть добрым словом этого человека, чьи советы, высказанные в осеннюю фронтовую ночь, прозвучали как завещание солдата молодому комсомольскому журналисту.
Работая над книгой, я старался следовать его советам, пытаясь показать, как рядовые советские молодые люди, начавшие войну безвестными и неопытными пилотами Военно-Воздушных Сил, сумели преодолеть все трудности тяжкого 1941 года и стать первоклассными мастерами своего дела, грозой фашистских асов.
Книга эта была мною написана и опубликована уже после войны — она была издана в 1963 году издательством «Молодая гвардия». Я получил тогда немало откликов от тех, с кем свела меня фронтовая судьба у берегов Вислы. И сейчас, возвращаясь к своим рабочим тетрадям сороковых годов, я как бы заново пережил события тех дней.
В нынешнем рассказе о людях, встреча с которыми тогда произвела на меня неизгладимое впечатление, я постарался учесть их дружеские советы, пожелания, критические замечания. Время летит с непостижимой быстротой, а сейчас большинство из героев этого рассказа, [34] верой и правдой отслуживших в Военно-Воздушных Силах положенный им срок, ушли, как принято говорить, на заслуженный отдых. Прошли они за эти годы большой путь, и когда покидали боевой строй, на плечах у многих из них сверкали уже генеральские звезды.
Что же касается главного героя этой книги — Александра Ивановича Покрышкина, то его блистательная судьба у всех нас на виду. Он стал маршалом авиации, занимал весьма высокие командные должности в Военно-Воздушных Силах СССР, а затем, не сдаваясь на милость возрасту, продолжил деятельность на посту Председателя Центрального комитета Всесоюзного добровольного общества содействия армии, авиации и флоту — ДОСААФ, играющего неоценимую роль в деле подготовки нашей молодежи в защите Отечества.
Мы нередко встречаемся с Александром Ивановичем на сессиях Верховного Совета СССР и на пленарных заседаниях ЦК нашей партии — он депутат Верховного Совета СССР от Бережанского избирательного округа Тернопольской области и кандидат в члены ЦК КПСС. Ему с глубоким уважением и искренним восхищением и посвящается эта книга. [35]