Содержание
«Военная Литература»
Биографии

Глава шестнадцатая

Над весенней Тюрингией — темная ночь. Низко над лесами и горными вершинами проносится северо-западный ветер. Он шумит в вершинах кедров и сосен, как морской отдаленный прибой. Этот шум не нарушает настороженной тишины, и кажется, будто гора Эттерсберг обезлюдела, а темные силуэты бараков наполнены лишь тенями прошлого.

В необозримой черноте неба стынут немерцающие звезды, глаза других миров. Что они видят на Земле? Какой предстает перед ними жизнь на голубой околосолнечной планете? Слышат ли они летящий в космос, не понятный им голос радиоволны, возникающий где-то здесь, под темной крышей одного из трагических блоков?

«SOS! SOS! Говорит Бухенвальд! Говорит лагерь Бухенвальд! Спешно нужна помощь! Лагерь хотят уничтожить! Шестьдесят тысяч человек хотят уничтожить! SOS! Просим помощи!» — радиоволны летят к светлым звездам, в высоту, над горами и лесами, над городами и поселками Тюрингии, на запад и на восток, на север и на юг... «Ти-ти-ти ти-ти-ти-ти-ти ти-и-и ти-и-и — ти-ти!» — тревожно частит морзянка, и где-то ведь должны [277] услышать этот призыв пока ещё живых, но обреченных на смерть людей.

А звезды во тьме бесстрастны и немы. Для них вся Земля — лишь песчинка в беспредельности галактик...

В карантинном лагере, как и во всем Бухенвальде, заключенные не спали.

Бердышев подозвал к себе Валентина.

— Возьми с собой еще кого-нибудь, вооружайтесь. Пойдемте со мной в тридцатый блок.

— Есть!

Валентин отыскал Виктора Иванцова и Сашу Гусева. Они сидели за столом, окруженные заключенными, и разбирали немецкое оружие. На столе лежала разобранная граната, возле нее — тоже разобранный пистолет «Вальтер». Виктор показывал, как собирать пистолет, как изготовить его к стрельбе, снова разбирал и заставлял своих бойцов по очереди проделывать это, пока у них не вырабатывался автоматизм в обращении с оружием.

— Виктор, отойди на минутку! — позвал Валентин.

...В тридцатом блоке собрался весь Русский военный комитет, Здесь были знакомые летчикам по ночной встрече в умывальнике Иван Иванович, командир ударного батальона Логинов. Кроме них, были еще двое, которых летчики не знали.

— Итак, есть решение центрального руководства Интернационального комитета, — сказал Иван Иванович, — начать вооруженное восстание. Комендант лагеря полковник Пистер назначил уничтожение лагеря на семнадцать часов 11 апреля, то есть завтра. Мы опередим его и начнем в три часа дня. Немедленно проверить готовность своих подразделений. Оружие пока не выдавайте.[278]

Сердце Валентина забилось гулко и часто, кровь прихлынула к щекам, и внезапно отяжелели руки.

— Почему же не раздавать оружие, товарищ подполковник? — переспросил Бердышев. — Мне кажется, надо как можно скорее вооружить людей и пораньше начать. Фактор неожиданности будет на нашей стороне.

— Я тоже так думаю, и вот Логинов тоже так думает, и Николай Кюнг, — кивнул Иван Иванович на сидевшего рядом с ним у стола бледного заключенного. — Но многие иностранные товарищи считают разумным ждать и выступить только в крайнем случае. Будем ждать. Решение Центра для нас — закон.

— А не будет ли поздно, когда огонь обрушится на лагерь?

— До этого не допустим Нас предупредят оттуда, из-за брамы, если эсэсовцы приступят к выполнению плана раньше срока. А оружия сегодня не раздавай, потерпите, дорогие, уже немного осталось!..

Всю ночь в карантинном блоке никто не раздевался и не ложился спать. Сгрудившись у распахнутых окон и дверей, узники жадно присушивались к глухим раскатам орудийной канонады. В той стороне, где Эрфурт, над лесистыми вершинами вспыхивают зарницы боя, и, наблюдая за ними, никто не замечает, как постепенно светлеет небо и все рельефнее вырисовываются в редеющем мраке строго-напряженные лица узников.

Утро 11 апреля настало теплое, немного дождливое, напоенное запахами сосновой хвои и набухших почек. По ту сторону проволочной ограды и у брамы было заметно необычное оживление Эсэсовцы бегали туда-сюда в полном вооружении. На аппельплаце не было видно никого: ни эсэсовцев, ни заключенных. Хефтлинги затаились в своих блоках, а эсэсовцы боялись сунуться [279] внутрь лагеря и суетились у пулеметов на вышках или за проволокой у панцернфаустов.

Валентин вернулся в блок и доложил Бердышеву о своих наблюдениях.

— Так, значит, сообщение было точным. Они готовятся к уничтожению лагеря, — сказал Степан. — Что ж, с минуты на минуту должен поступить от подполковника Смирнова приказ.

К полудню ожидание трагических событий дошло до предела.

— Давай оружие, командир, чего тянешь!

— Нечего ждать, пошли, ребята!

— Vorwarts! Es lebe Freiheit! (Вперед! Да здравствует свобода!)

— Хотят, чтобы из нас окороков понаделали? Давай оружие!

Казалось, что все возрастающее напряжение сдержать не удастся больше никакими силами. Произойдет преждевременное выступление, а это — неорганизованность и всеобщая гибель.

— Ждать, товарищи, ждать сигнала! — вскочив на стол, закричал Бердышев. — Иначе провалим восстание!

И в эту минуту Валентин увидел Петра Махурина. Огромными скачками, как заяц, тот перебегал лагерную улицу, увертываясь от фонтанчиков пыли под ногами — эсэсовцы короткими очередями стреляли по каждому заключенному, появлявшемуся на улице. Махурин влетел в блок, размахивая листком бумаги.

— Где Бердышев? Степан, на, читай! Бердышев взял листок, пробежал глазами.

— Товарищи! Слушайте воззвание подпольного Центра!

Заключенные враз притихли, сгрудились вокруг стола, замерли, [280]

— «Товарищи! Фашистская Германия, потрясшая мир чудовищными зверствами, год натиском Красной Армии, войск союзников и тяжестью своих преступлений рвется по частям. Вена окружена, войска Красной Армии наступают на Берлин, союзники в сорока километрах от Ганновера, взяты Эйзенах, Зуль, Гота, идет борьба за Эрфурт.

Кровавый фашизм, разъяренный своими поражениями, в предсмертных судорогах пытается уничтожить нас. Но часы его жизни сочтены. Настал момент расплаты. Военно-политическое руководство подпольной организации лагеря дало приказ в 3 часа 15 минут начать последнюю беспощадную борьбу с фашизмом!

Все как один на борьбу за свое освобождение! Смерть фашистским зверям! И будь проклят тот, кто, забыв свой долг, спасует в этой последней беспощадной борьбе! Все как один, подчиняясь военной дисциплине, приказам и распоряжениям командиров и комиссаров, презирая смерть, горя ненавистью к врагам, — вперед, трудным, но боевым путем — к свободе!

Смерть фашистским извергам!

Да здравствует свобода!»

Потрясающий рев сотен людей, казалось, обрушит стены и крышу блока.

Рукоплескания и крики слышались со всех концов Малого лагеря. В каждом бараке сейчас читали воззвание подпольного Центра...

— Командиры рот, раздать оружие! — приказал Бердышев.

Оружия было мало, оно досталось самым сильным. Заключенные сломали скамейки и, табуретки, вооружились кто чем мог. Пригодились лопаты, ломики, кусачки, крупные осколки гравия.

— Забаррикадировать окна и двери, следить за сигналом! Первая рота, занять исходные позиции. Связные, ко мне! Гусев, жди взрыва фугаса возле кантины! Я — в другие роты!

Валентин, как связной командира, должен был идти с Бердышевым. Он схватил Виктора за руку, притянул к себе, поцеловал.

— Прощай! Береги себя!

Саша Гусев обхватил его за плечи, заглянул в глаза.

— Держись, Валентин, верю, что встретимся! Бердышев уже стоял в дверях:

— Ситнов, скоро ты?

Валентин расстегнул полосатую куртку, сорвал с рубашки Золотую Звезду и приколол ее к борту куртки.

Бердышев и Валентин едва успели перебежать проулок, разделявший бараки, как в той стороне, где была угловая башня, глухо ахнул взрыв. Сейчас же в гул голосов врезались автоматные очереди и клокочущий лай крупнокалиберных пулеметов.

Из блока, который только что покинули Бердышев и Валентин, выскочили заключенные и с криком ура кинулись в сторону главного лагеря. Тотчас же с вышки ударили сразу три пулемета. Бежавшие упали на землю.

— Стой! Куда-а-а! — закричал Степан Бердышев и бросился обратно к дверям. — Гусев, держи своих! Мы в резерве!

Испуганные неожиданной стрельбой с вышки, заключенные отхлынули в двери и окна блока, забаррикадировались. Но напряжение не спало, чувствовалось, что даже пулеметные очереди не могут надолго задержать их в блоке. Валентин вместе с толпой оказался тоже в помещении, у самой двери. Степан Бердышев все-таки успел перебежать в соседний блок.

За стенами барака, в той стороне, где расположен [282] Большой лагерь, раздались взрывы гранат, часто затрещали автоматные очереди.

Рота Саши Гусева примолкла, напружинилась, как перед прыжком. И вдруг Саша металлически-звонко, во весь голос запел:

Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!

Заключенные, словно этого и ждали, подхватили песню. Звуки пролетарского гимна все ширились, росли и крепли. Уже запели и в соседнем бараке. А песня рвалась на волю, звучала торжественным хоралом, как неотвратимо грозный голос исстрадавшегося за годы войны человечества.

Пели русские, пели полки и венгры. Роняя скупые слезы, рядом с Валентином старческим дискантом дребезжал немецкий политзаключенный, бывший социал-демократ, прозревший в фашистских лагерях смерти.

Volker hort die Signale
Auf zum letzten iefecht!
Die Internazlonali
Erkampft das Mesc henrecht!..

Серая масса узников через окна и двери вылилась на площадь, под градом пуль прорвалась на территорию Большого лагеря, бросилась к главным воротам, где разгорелся жаркий бой.

Валентин отыскал взглядом выбежавшего из соседнего блока Бердышева, пробился к нему.

— Не выдержали! Бросились на штурм!

Тот махнул рукой, дескатъ, теперь уже все равно не сдержать, и побежал к браме.

С двух башен по обеим сторонам ворот беспрерывно строчили пулеметы, устилая площадь трупами. Валентин увидел, как командир ударного батальона Логинов что-то [283] крикнул своим бойцам. Двое из них вскочили и, пригнувшись, проскочили площадь. Они прилипли к подножию башен, у них в руках очутилась разлапистая кошка с мотком веревки. Мгновение — и когти кошки зацепились за шинель пулеметчика на башне.

Эсэсовца сдернули на асфальт площади, и тут его затоптали вскочившие в неистовом порыве бойцы.

— Вперед! Товарищи, вперед! — закричал Логинов, метнул бутылку с зажигательной смесью в окно башни и большими скачками понесся к воротам.

— Вперед, карантинцы! — крикнул Бердышев.

Валентин вскочил на ноги, вскинул перед собой автомат и длинной очередью полоснул по окнам башни, откуда стреляли гитлеровцы.

На галерее через несколько минут не осталось ни одного эсэсовского пулеметчика, бойцы ударного батальона ворвались внутрь помещения комендатуры. Валентин поспешил за ними, на бегу отыскивая взглядом серо-зеленые мундиры эсэсовцев. Над брамой вдруг красным пламенем вспыхнул флаг.

— Ура-а-а! — загремело слева и справа.

— Виват! Вива-ат! — закричали французы и поляки.

— Наздар! Наздар! — рвались в небо голоса чехов. Увлеченный боем, Валентин промчался по лестничным клеткам, снова спустился вниз.

— К эсэсовским казармам! Вперед! На вершину горы! Смелей, товарищи! Там последний бой!

Это громко прокричал из помещения дежурного коменданта по радио командир восставших подполковник Смирнов. Он вышел на галерею, махнул пистолетом в сторону ворот и опять в неслышном крике широко раскрыл рот.

Валентин плечом к плечу со Степаном Бердышевым в тесной толпе миновал браму и побежал в гору к казармам [284], где начался бой. Каменные казармы гитлёровцев ощетинились пулеметами Откуда-то по заключенным били минометы. Панцерн-фаусты вырывали из рядов атакующих сразу десятки бойцов.

Но лавина освободившихся от рабства людей неудержимо рвалась вперед...

И полетел над окрестными горами и лесами мощный голос многотысячной ликующей массы свободных людей...

Глава семнадцатая

Двое суток не спали бойцу, ожидая атаки эсэсовцев. Пищу и воду защитникам доставляли старики, женщины и дети из Большого лагеря. Усталость давила на плечи, склоняла голову к земле, глаз; сами собой закрывались, а спать было нельзя.

Где же, в конце концов, американские войска? Почему они медлят? Не может быть, чтобы до них не дошел сигнал бедствия!

И лишь 14 апреля, под вечер, дозорные на дороге к Эрфурту заметили незнакомые приземистые танки. Танки двигались осторожно ввеpx по дороге к центральным воротам Бухенвальда.

— Американцы! — завопил кто-то отчаянным голосом, и сразу все повскакали i земли, выбежали на дорогу.

В самом деле, это были не немецкие танки. Окрашенные светло-зеленой краской, четыре боевые машины остановились, их люки откинулись, и над башнями показались головы в танкистских темах.

Но сейчас же люки захлопнулись, как по команде, танки взревели моторами и, вбирая скорость, проскочили [285] мимо вооруженных узников, мимо Лагерных ворот, вниз, в долину.

— На Веймар торопятся! — сказал Бердышев. — Это их передовой отряд.

— Сволочи! — выругался Виктор. — Даже не вышли к нам.

— Может, им некогда, — заметил Саша. — Им тоже ведь к Берлину надо спешить, а то наши одни возьмут...

Лишь через день в Бухенвальд вошли регулярные части американской армии генерала Паттона. Вместе с войсками прибыла целая орава корреспондентов изо всех стран Европы и Америки. Они с любопытством, с восхищением, с восторгом рассматривали истощенных, в полосатой тюремной одежде заключенных, расспрашивали, цокали языками, ахали. Американское командование и корреспонденты давно уже думали, что эсэсовцам удалось уничтожить весь лагерь, и готовились запечатлеть страшные картины гибели многих десятков тысяч людей. И тем озадаченней они теперь выглядели, встретив вооруженных, полных достоинства бойцов.

На складе эсэсовского имущества ударный батальон захватил несколько сот пар кожаных курток и брюк, и теперь бойцы этого батальона стройными рядами прошли мимо капитана Балля, командующего расположившейся на горе Эттерсберг частью, мимо корреспондентов, прошли строевым шагом, с самодельными красными звездочками на пилотках, с автоматами и пулеметами в руках.

Ударный батальон прошел в сторону Русского лагеря Бухенвальда и там вместе с другими боевыми отрядами занял круговую оборону.

Командир американской части вспыхнул, резко повернулся к стоявшему возле него подполковнику Смирнову. [286]

— Что это? Против кого? — раздраженно спросил он через переводчика.

— Господин капитан, война еще не кончена, и мы не советуем вам вмешиваться в жизнь только что освободившихся узников. Оружие они не сдадут!

— Проволоку восстановить, на вышках поставить американских часовых, включенных разоружить! — приказал Балль, обернувшие к адъютанту.

— Мы оружие своей кровью добывали! — крикнул Махурин из толпы.

Огромная масса заключенных загудела, заволновалась, грозно надвинулась на американцев. Капитан Балль круто повернулся и скрылся в помещении коменданта лагеря.

Воспользовавшись этим командиры русских батальонов выставили своих часовых у складов с продовольствием, с одеждой и у гаражи, где стояли автомашины — легковые и грузовики — с полным запасом горючего.

Напряженной была жизнь Бухенвальда и в следующие дни. Поляки, югославы, венгры отгорожены друг от друга проволокой. Ом снова арестанты. Скорбно хватаются за головы: зачем. сдали оружие!

В западной части лагеря две сторожевые вышки бдительно охраняют проход в разметанной восстанием проволоке. Здесь Русский лагерь — сплоченный, готовый отстаивать свою победу до последней капли крови. Комендантом его единогласно избран подполковник Смирнов. Начальником штаба назначен старший лейтенант Логинов.

Как никогда, в эту вену ласково жмурится в небе солнце. Его теплые лучи лютея на исстрадавшуюся землю обильно и бесконечно, Прямо на глазах распускаются [287] нежные листочки каштанов и кленов. Меж камней и в трещинах асфальта виднеется зеленая шелковистая трава, и уже ползут по асфальту откуда-то взявшиеся букашки. Гудят вековые кедры и сосны, размазывают вершинами по небу густую синеву.

Среди русских шныряют какие-то неопределенные личности: то ли журналисты, то ли отщепенцы из лагеря украинских националистов, то ли агенты английских и американских предпринимателей. Они уговаривают русских поехать в Южную Америку или в Австралию, обещают райскую жизнь и хорошие заработки, пугают наказанием, которое постигнет на Родине тех, кто вернется туда.

Чаще всего таких вербовщиков прогоняют из блоков свистом и насмешками, бывает, что иных и бьют.

Наконец-то упорство американского командования было сломлено. В лагерь прибыли представители Советской Армии и потребовали от капитана Балля немедленно начать репатриацию бухенвальдских узников.

— На Родину! Домой!

— Пешком пойдем, если машин нету!

— Наши уже близко, пусть попробуют задержать! Эти неистовые выкрики слышны повсюду, их слышат и американцы.

— Черт с вами, фанатики несчастные! Уезжайте к дьяволу, только поскорей! — разражается бранью американский офицер.

И тогда в работу включается бывший эсэсовский гараж...

В Русском лагере на полную мощность включены репродукторы.

Широка страна моя родна-ая...

— гремит над бараками потрясающий бас певца, и бывшие узники не могут не подтягивать. Они поют самозабвенно, [286] как никогда не пели до войны на первомайских праздниках. Украшенные цветами, красными полотнищами и зелеными ветками, машины стоят на площади. В машинах тесно, на лицах узников светится радость, блестят слезы. Наступили последние минуты пребывания в концентрационном лагере смерти. Прекрасное, в ярко-розовой короне над могучими санами блистает солнце. Оно поднялось оттуда, с безбрежных просторов Родины. Ликующие крики, гудки автомашин, песни и смех, рыдания и гром оркестра раскатываются над окрестными горами и лесами. Свобода! Свобода!

Репродукторы на несколько секунд смолкли, и вдруг близко и четко над ликующим лагерем раздалось:

— Говорит Москва! Передаем приказ Верховного Главнокомандующего Вооруженными Силами Советского Союза!..

В торжественной тишине потонули крики, оркестр замолк, люди замерли, слушая торжественный голос диктора. Германия капитулировала!

Покрывая бурю ликующих криков и рукоплесканий, из лагерных репродуктора раздались и поплыли над землей величественные звуки:

С Интер-на-ци-на-лом
Воспря-нет род людской!

Глава восемнадцатая

Самолеты шли на большой высоте. Валентин видел слева и справа точеные формы бомбардировщиков гвардии майора Марченко и впитана Костина. А позади, расходясь журавлиным клином, чуть покачивая крыльями, летели другие машины эскадрильи. Внизу медленно проплывали хутора и местечки освобожденной Польши.

Здесь уже осень. Она щедро наделила красками и поля, и березовые перелески, и болота. У линии горизонта, на одном месте нехотя поворачивается сизая груда Беловежской пущи, ближе — невысокие холмы, ярко-зеленые поймы речек, а над пожелтевшими лесами и полями, над летящими самолетами — синее-пресинее небо с белыми мазками облаков.

Сверху привычный глаз летчика отчетливо различает характерные приметы местности. Сначала не понять, в чем ее особенность. Кажется, словно и на Советской земле, те же леса, поля, луга и речки...

Поля — вот в чем суть!

Вместо огромных, бесконечных, без межей и разделов колхозных полей под крылом самолета скользят разноцветные клочки, полосы, квадратики, клинья... На каждом клочке — одна или две склоненные к земле фигурки. Машин никаких... Единоличные поля! А совсем недавно Валентин шагал широченными полями родной стороны. Цвела рожь. Ветер студил разгоряченное ходьбой лицо, ласково шелестел в ушах и спешил дальше, дальше, к чуть видной кромке лесов.

Родные края... Их тоже коснулись годы войны. Неприглядным стало родное Сыресево: заборов и прясел нет, за войну доски и жерди ушли на топливо. На многих молотильных сараях и хлевах с крыш снята даже солома на корм скоту. Немалые нужды одолевали односельчане, редкий дом не посетила похоронная с фронта. Погибли Санька Мельков и Вася Климов, дорогие друзья детства, а Лешу Купецкого судьба забросила далеко на север... Постарел и стал меньше ростом отец, согнулась и высохла мать. Поблекла от горя жена и дичится Валерка...

Валентин и сейчас почувствовал, как дрожит и бьется у его груди мать, как тяжко и горячо виснет на плече [290] жена... Да нет же, это не мать и не жена, они далеко, Это просто сердце гулко колотится в груди, это штурвал тянет вперед и вниз ослабевшие руки... А воспоминания так ярки, что Валентин невольно стряхивает с правой руки перчатку и, держа штурвал левой рукой, лезет под комбинезон, хватается за грудь. Лишь когда касается теплого металла Золотой Звезды и орденов, видения исчезают.

...Ордена и планшет с блокнотом жена вынула из комода в первый же день отпуска. И никогда не забыть, каким тоном сказала: — Верила, что вернешься, ждала...

Планшет привычно лежит на левом колене, раскрытый, чтобы можно было видеть карту. От него пахнет дымом, целлофан покоробился от жара... Спасибо Екатерине Сергеевне Чеховой, незнакомой женщине из шахтерского поселка, она переслала самые дорогие для него вещи в Сыресево.

Выдернув руку из-под комбинезона, Валентин с силой, но плавно потянул на себя штурвал: его бомбардировщик потерял высоту, и машина командира эскадрильи оказалась под облаками, чуть сзади. А вот уже и предупреждение:

— Второй, второй, держать строй, не зарываться!

Это жестко приказывает командир эскадрильи Марченко... Неужели тот самый лейтенант Марченко, которого однажды в сорок третьем году он безжалостно отчитывал за бесцельно сброшенные бомбы? Ну, конечно, тот самый, теперь он майор и Герой Советского Союза.

Слева машина командира третьего звена капитана Костина подстраивается крыло к крылу, как будто хочет помочь в беде.

Ничего, все в порядке, капитан Костин, все в самом полном порядке, братан! [291]

Встреча с капитаном Костиным была первой неожиданной радостью при появлении в полку. Валентин живо припомнил, как в одном польском городке остановился перед зданием с колоннами, отыскивая штаб своей части. И вдруг услышал: «Командир, ты-ы?» Обернулся и лишь две-три секунды всматривался в измученное лицо с острым носом и усталыми глазами: «Костин? Живой?» Бросив чемоданы, они обнялись на виду у всех. Но никто из прохожих не удивился, не остановился, чтобы поглазеть: за годы войны видели много расставаний и встреч и научились не удивляться. Оказалось, что и Костин, сбитый над одной из станций в Донбассе, в бессознательном состоянии попал в плен и пробыл в концлагерях почти два года.

В наушниках шлемофона звучат деловитые команды, сквозь электрические разряды тревожно попискивает морзянка какой-то радиостанции. В кабине чуть пахнет бензином, разогретой пластмассой приборов и еще чем-то привычным, но все же волнующим. В прозрачный колпак над кабиной льется рассеянный облачками солнечный свет, дрожат стрелки на приборной доске. Упруго просит свободы штурвал — невидимые теплые потоки воздуха с земли кренят и плавно подбрасывают машину, и она то мягко рвется вверх, то упрямо пытается нырнуть к земле.

Радость полета, непередаваемо прекрасное чувство владения машиной...

В наушниках громко, заглушая треск электрических разрядов и писк морзянки, раздалось:

— Внимание, внимание! Штурманам проложить курс на аэродром. Идем домой. Следуй за ведущим!

Майор Марченко сделал левый разворот в ту сторону, где за темную груду Беловежской пущи садилось оранжевое холодное солнце. [292]

На земле вторую эскадрилью встретил командир полка гвардии подполковник дважды Герой Советского Союза Павел Таран. Приземистый и коренастый, по-прежнему суровый на вид, с чуть раздвоенным подбородком, он энергично шагнул навстречу спрыгнувшему с крыла Валентину:

— Как леталось, Ситнов? Не устал? Я предполагал, что такого богатыря нелегко сломить. Поздравляю с возвращением в строй!

— Здоровье есть, товарищ подполковник, летать могу. Готов служить!

Голос у Валентина предательски дрогнул. Таран, видно, это заметил и дружески гол ожил руку на плечо.

— Ничего, капитан, помнишь, как в сорок первом говорили, когда трудно было; «Держи хвост пистолетом, друг!»

— Есть, держать хвост пистолетом, товарищ командир полка!

Рассмеялись все — и подошедший майор Марченко, и капитан Костин, и начальник штаба подполковник Алехин.

— Я думаю, товарищи офицеры, — сказал Таран, оглядывая летчиков, — мы должны ходатайствовать перед командованием о присвоении капитанам Ситнову и Костину гвардейских званий. Уверен, что они не посрамят наш гвардейский полк в любые испытаниях, Так, хлопцы?

Летчики одобрительно прогудели, а Таран продолжал:

— И это еще не все. Командование решило представить их за прошлые боевые вылеты к орденам Красного Знамени!

Слова командира части взбудоражили Валентина. Впереди еще вся жизнь, и какая жизнь! В двадцать семь лет быть Героем Союза и капитаном, пережить ужасы [293] Освенцима и Бухенвальда и остаться несломленным, иметь еще крепких стариков, любимую семью и возможность летать — разве это малое счастье?!

...Зима наступила в Польше поздно и была какая-то неопределенная: то дождь, то снег, то заморозки, а иногда солнце начинало пригревать совсем по-весеннему. На старых вязах и каштанах листья упорно держались, и лишь резкие порывы ветра с Балтики остервенело срывали их и гнали по мокрым мощеным улицам.

Командный пункт третьей эскадрильи располагался в небольшом местечке километрах в полутора от аэродрома. Назначенный командиром эскадрильи, Валентин Ситнов переселился на КП и жил в маленькой комнатке за перегородкой. Квартиру он подыскивать не стал: семьи пока привозить не разрешалось, полк еще жил на полуказарменном положении, а одному и здесь не тесно.

...В ночь на 20 декабря охрана аэродрома была поручена третьей эскадрилье. Валентин отправил караул на аэродром, а сам вернулся на КП.

При виде командира капитан Костин поспешил к столу и потянул к себе папку с бумагами.

Валентин мягко взял его за руку.

— Не надо, капитан, иди отдыхай. Чай, здесь я и сам управлюсь, вся цифирь под рукой.

После двухлетней каторги в фашистских лагерях Валентин никак не мог насытиться любимой работой. Он неутомимо летал, иногда находился в воздухе по шесть-восемь часов непрерывно, обучал молодых летчиков и штурманов, вникал в ремонт самолетов, в быт офицеров и сержантов своей эскадрильи. [294]

Капитан Костин с неподдельной обидой сказал:

— Товарищ командир, может, вам заместитель совсем не нужен? Я попрошу подполковника...

— Ну, не обижайся, Петр, не надо, братан. Понимаю, что и тебе хочется поработать... Давай завтра поделим обязанности, а сейчас иди отдыхай.

Костин помолчал, потом хмуровато улыбнулся и проговорил:

— Капитан Проценко звонил, в гости зовет... Надо бы навестить, невесело ему по земле ползать.

Валентин положил папку с бумагами на стол, закурил. С капитаном Проценко не виделся с осени, а действительно нелегко тому. Сбили его в сорок третьем году над территорией противника, спустился он на парашюте и стал ночами пробраться к линии фронта. Уж до самой передовой дошел. И тут подорвался на мине. С полгода провалялся госпитале, остался без ноги, ну и пришлось ему занять а авиаполку должность начхима. Тяжело летчику без полетов...

— Вот что, Костин, как только будет денек посвободней, съездим, слово даю. Кстати, навестим Каблукова. Помнишь его? Больше двух лет не виделись. Только вчера из письма узнал, как ему повезло.

А Каблукову действительно повезло. Когда бомбардировщик Валентина был зажжен немецким истребителем в районе станции Мокрой. штурман выпрыгнул с парашютом прежде, чем взорвались баки. Ветром его отнесло к роще, и он приземлился благополучно, если не считать, что немного ушиб ногу. Какой-то балкой пробрался в рощу и там провыл до темноты, а ночью неожиданно попал в плен... к партизанам! Два месяца, до освобождения Донбасса, Каблуков партизанил, а потом вернулся в свою часть. Войну он закончил уже штурманом полка. [295]

Капитан Костин немного посидел, задумчиво вертя в руках фуражку, потом решительно встал:

— Пойду, командир, на аэродром наведаюсь. Посмотрю, что там наши поделывают. Ночь мерзостная, слякоть и тьма... Я возьму «виллис», товарищ капитан?

Валентин кивнул и углубился в бумаги.

Прошло около часа, как уехал Костин, и вдруг в стороне аэродрома раздались автоматные очереди, гулкие взрывы гранат. Сейчас же резко зазвонил телефон.

Валентин схватил трубку.

— Товарищ подполковник? Точно, только сейчас началось. Заместитель уже там, бегу и я. Слушаюсь, товарищ подполковник, бегу немедленно!

Ночь хлестнула в лицо мокрым снегом, ветер на миг остановил, пытаясь опрокинуть, но не смог совладать и смирился.

От окраинных домов местечка до летного поля Валентин добежал бы по булыжному шоссе за полчаса. Но меньше чем на полпути в глаза ему ударил свет автомобильных фар. Это был эскадрильный «виллис». Машина развернулась, дверца открылась.

— Садитесь, товарищ капитан!

Шофер чуть притормозил и сейчас же поддал газу.

— Что там?

— Бандиты напали на стоянку самолетов. Бросили гранаты и бутылки с горючей смесью. Наши держатся... Валентин протер ветровое стекло.

— Самолеты не зажгли?

— Кажись, нет пока. Мало наших, товарищ капитан. Двое уж ранены.

Шофер гнал машину на полном газу. Свет фонаря выхватывал из снежной сумятицы впереди то кусты по сторонам дороги, то придорожные столбы с указателями поворотов, то темные провалы кюветов. [296]

Открылось лётное поле. Перед машиной вспыхнуло пламя, и прежде чем Валентин сообразил, что произошло, ветровое стекло разлетелось вдребезги, а в уши ударил плотный взрыв. «Виллис» вильнул влево-вправо, чуть не свалился в кювет.

— Бандиты! Гранату вон откуда бросили... Стреляйте, товарищ капитан!

Шофер выровнял машину, выехал на середину дороги и нажал на тормоза.

— Гони вперед! — приказал Валентин, но сейчас же крикнул: — Стой!

Ему стало ясно, что банда обходит оборону караула. Со стороны местечка нападения никто не ожидает.

— Терещенко, пистолет есть? Задержим бандюг.

«Виллис» прокатился метров десять и стал. Справа от дороги, в кастах, замелькали трепетные огоньки автоматных очередей. По кузову машины дробно застучали пули. Несколько пуль просвистело над головой Валентина. Он разредил обойму по вспышкам огня.

— Зачем выключил мотор? Маневрируй! — приказал он шоферу.

Автоматная очередь сверкнула совсем рядом. Валентина словно кто-то тяжко ударил в грудь. Опускаясь на сиденье, он увидел яркую вспышку огня, но тут же все поглотила тьма...

Содержание