Глава шестая

Приехав с рассветом на аэродром, Валентин пошел прямо на КП эскадрильи. В кабинетике капитана сидел в облаках дыма военком эскадрильи Квасников. Его лицо от бессонной ночи совсем пожелтело, веки набрякли и полуприкрыли глаза.

Поздоровавшись, Валентин сказал:

— Товарищ старший политрук, я к вам, с просьбой. Комиссар отвел в сторону руку с папироской, чуть приподнял веки.

— Говори.

— Я много думал об аварии... Свитченко виноват, что недоглядел. Но и я во многом виноват. Надо было самому проверить, как подвешены бомбы. Я считаю, что в трибунал дело Свитченко передавать не следует. Пусть [67] работает в полку и делом докажет... Пойдемте к командиру полка, товарищ политрук.

Квасников смял окурок, швырнул в консервную банку.

— Идем!

Командир полка вначале и слышать не хотел никаких оправданий Свитченко. Всегда спокойный, уравновешенный, на этот раз он долго бушевал:

— Печальники нашлись на мою голову! Сердобольность свою показываете! Мало тебе, Ситнов, что этот разгильдяй чуть не угробил тебя, так еще хочешь ему довериться? К черту всяких жалельщиков! Сейчас война, не в бирюльки играем!

Когда же к просьбе присоединился и комиссар, командир выслушал его, хмуря густые щетинистые брови, но ничего определенного не сказал.

Валентин и Квасников вышли из кабинета командира полка удрученные.

И все же на следующее утро в расположение эскадрильи прибежал полковый писарь старшина Антоненко и принес новый приказ.

В нем говорилось: «Учитывая отличную службу в прошлом товарища Свитченко, его обещание — совершенное преступление искупить отличной работой в будущем, а также ходатайство личного состава первой эскадрильи, приказываю: пункт третий приказа номер 046 отменить; за преступно-халатное отношение к своим обязанностям воентехника третьего ранга Свитченко от присвоения ему очередного воинского звания воздержаться до полного искупления преступления, с занимаемой должности снять и назначить на должность младшего техника по вооружению первой авиаэскадрильи; за причиненный государству ущерб, выразившийся в поломке люков самолета, удержать с [68] товарища Свитченко на протяжении трех месяцев двадцать пять процентов содержания. Командир полка майор Большаков».

Это был все равно жесткий приказ, но не трибунал же!

Свитченко разыскал Валентина в капонире у бомбардировщика, схватил за плечи, ткнулся лицом в грудь и молча выбежал из капонира.

— Соловей тоже мне! — беззлобно выругался Валентин и полез по стремянке на центроплан. Надо было проверить, как новый радист старшина Старостин осваивается с незнакомой машиной.

До вечера Валентин успел переделать множество дел. Под руководством помощника командира полка по ночным и слепым полетам капитана Сотникова провел тренировку экипажей звена, ни разу не летавших ночью. Специально оборудованная, наглухо закрытая кабина без окон, где на приборной доске светились многочисленные приборы, вращалась вокруг оси, приобретала необходимый крен, воссоздавая/ сидевшего в ней пилота или штурмана обстановку слепого полета, когда незаметны земные ориентиры, вокруг темно и даже звезд над головой не видно.

Часам к шести вечера через эту кабину прошли три пилота и три штурмана звена. Измученные больше, чем при настоящем полете, летчики повалились на траву в холодке.

— Ох, чертова кабин г, ни дна ей ни покрышки! — простонал молодой штурл\ан Мячин, летавший в экипаже лейтенанта Костина.

Капитан Сотников, здоровенный детина с длинными руками и рыжеватой щетиной вместо усов, оделил всех папиросами из самодельного портсигара, с усмешкой сказал: [69]

— Ну чистые дети. В нашем деле тренировка — жизнь. Самонадеянность — гроб, Гляньте на небо, что видно?

Валентин, а за ним остальные подняли головы кверху. Небо стало белесым, как будто его вымазали известкой. Уже вся западная часть заволоклась кучевыми пепельными облаками. Края их, серебристые, как фольга, светились, но ниже к горизонту они сгущались и темнели, а на самом краю степи лежали плотным сизым валом.

— Шторм будет, — с досадой сказал Валентин.

— Никакого сомнения. Если придется лететь, полетите по приборам. Поняли? — победно оглядел пилотов и штурманов капитан Сотников.

Летчики промолчали. Капитан Сотников поднялся, бросил окурок и тщательно, по старой авиационной привычке, ввинтил его каблуком, в землю.

— Ну всего хорошего, друзья, мне пора! Капитан ушел. Лейтенант Гаврыш, упрямо глядя на темнеющий край неба, мрачно проговорил:

— Ветер на взлете будет лобовой...

Механик Заровный заканчивал заправку баков горючим. Бензовоз негромко урчал помпой. Под центропланом кряхтели, стаскивая с тележки бомбы, оружейники. Среди них был техник Свитченко. Увидев Валентина, он поспешно сказал:

— Все отлично, товарищ командир звена! Валентин заглянул в бомболюки.

— Опять отлично? Как с грузов?

Даже сквозь слой загара стало заметно, как вспыхнул Свитченко. Он спрятал голов/ в бомболюке, оттуда глухо донеслось:

— Тысяча восемьсот, как и было приказано. Последнюю сотку цепляем. [70]

Решение поднять тысячу восемьсот килограммов не было внезапным. Валентин за последний месяц каждую свободную минуту делал расчеты, знакомился с формуляром машины и высчитывал тот запас полезной нагрузки, который несомненно был оставлен конструкторами. По его подсчетам выходило, что и тысяча восемьсот килограммов еще не предел для такой прекрасной машины, как «ДБ-За».

Около семи часов вечера на стоянку самолетов прибежал писарь эскадрильи сержант Распопов. Валентина вызывали к командиру попка.

На командном пункте уже было все штабное начальство и командир первой эскадрильи капитан Цейгин.

Майор Большаков подошел к оперативной карте Южного фронта, сплошь исчерченной красными и синими пометками, стрелками, кружками и овалами.

— Товарищи командиры, — негромко, на низких нотах хрипловатого голоса начал командир полка. — Из штаба дивизии поступила шифровка. Нам предлагается любыми средствами и любой ценой выполнить одно особо важное задание Верховного командования. Мы с комиссаром и начальником штаба решили доверить выполнение этого задания лучшему командиру и отличному, испытанному летчику.

Майор посмотрел сперва на комиссара Мазепина, потом на начальника штаба майора Алехина и на капитана Цейгина, как будто спрашивая взглядом, не будет ли у них возражений. И вдруг сердце у Валентина екнуло: командир полка остановил испытующий взгляд маленьких коричневых глаз на нем. Валентин напрягся, как перед прыжком с парашютом, замер.

— Вам, товарищ Ситнов, именно вам! — четко подтвердил командир полка, и у Валентина гулко и сильно забилось сердце: так вот зачем вызвали! [71]

Валентин встал.

— Готов выполнить любой приказ командования!

— Знаем и верим, товарищ лейтенант, — мягко сказал комиссар Мазепин, а командир полка повел рукой, приглашая ближе к карте.

— Смотри сюда, Ситнов. Чесноков, запоминай координаты, полетишь за штурмана группы. Примечайте маршрут... По сведениям нашей разведки, в районе румынского порта Констанца скопилось большое количество важных военных грузов. Кроме того, там сейчас база надводных и подводных кораблей противника. Отсюда военно-морские силы немцев имеют возможность выходить на наши коммуникации на Черном море, отсюда идут транспорты с войсками для поддержки фашистских частей, блокирующих Одессу с суши. Но и это не все. Констанца имеет грандиозные портовые сооружения, нефтесклады, обеспечивает горючим немецко-румынские войска чуть ли не всего Южфронта. Представляете, Ситнов, что значит Констанца для гитлеровцев и для нас?

— Представляю, товарищ майор, — задумчиво сказал Валентин.

Перед его глазами, как в кино, поплыли боевые корабли и транспорты с войсками фашистов, серебристо заблестели нефтебаки, выросли мощные портовые краны...

— Представляю, товарищ майор, — опять повторил ОН.

_ — Для фашистов это — главная база, для наших войск — смерть, — продолжал майор. — Ваша задача: обрушить бомбовый удар на портовые сооружения, на нефтесклады и корабли противника. Вылетаете группой в составе двух звеньев, вам придается звено лейтенанта Деревенько. [72]

Майор на минуту умолк, улыбнулся.

— Понимаете, Ситное, какая это будет помощь Южному фронту, героической Одессе и черноморскому порту, если вы сумеете потопить хотя бы несколько военных кораблей, а тысячи тонн нефти и бензина сгорят? Это же будет удар огромного стратегического значения, товарищи!

— Понимаю, товарищ майор, к вылету готов хоть сейчас. Машина подготовлена полностью, — сказал Валентин.

— Нет, вылет назначен на... Во сколько заходит солнце, майор Алехин? — обратился майор к начальнику штаба.

Начальник штаба на мгновение смешался, его черные длинные брови сдвинулись. Но он быстро что-то сообразил.

— В двадцать часов сорок пять минут, товарищ командир!

— Что ж, отлично. В двадцать два часа совсем стемнеет... Итак, вылет назначаю на двадцать два часа ноль-ноль минут. Сопровождения наших истребителей не будет, учтите, Ситнов.

Валентин, чувствуя легкость в теле, как во время полета, выбежал из КП полка. Подумав о скором вылете, посмотрел в небо. Оно было опять синее, лишь с северо-запада, от моря, на чистую синь наплывали снежно-белые груды облаков.

Сплошная облачность ускорила наступление темноты. Сырой и резкий ветер с дождем и градом обрушился на самолеты, как только они набрали высоту и легли курсом на запад. Над морем бушевал шторм. Об этом можно было догадаться даже по тому, что на любой высоте [73] машины швыряло из стороны в сторону, подбрасывало кверху, кидало в страшную бездну. Снизиться, чтобы пробить облачность, было немыслимо, Валентин дал команду набирать высоту, пока облака не останутся внизу. Это не удалось. Бешеные порывы воздушных вихрей разбросали машины на огромной площади, никто не видел теперь друг друга.

Боясь столкнуться, пилоты сломали строй и разбрелись над морем кто куда.

Такой сумасшедшей сумятицы в небе Валентин еще не видел. Во всякое другое время вылет был бы запрещен командованием. Но задание, которое получил Валентин, было настолько важным, что командир полка, даже узнав от синоптиков сводку погоды на ближайшие сутки, подтвердил приказ на вылет.

В наушниках шлемофона все чаще и чаще слышались ругательства пилотов, треск грозовых разрядов. На пятнадцатой минуте полета раздался тревожный запрос:

— Первый, первый, слышите меня? Говорит шестой, я шестой, где вы? Держусь на высоте три тысячи, продолжать полет не могу. Жду приказаний!

Шестой — это лейтенант Заборов из звена Деревенько. Неужели не справится с управлением машиной и вернется?

— Шестой, я первый! Держаться курса, высота пять тысяч!

— Вас понял, вас понял, высота пять тысяч!

Но и на такой высоте спокойной обстановки для полета не было. Хуже того, теперь отчего-то стали «задыхаться» моторы, резко снизилась скорость, и машина по временам переставала слушаться рулей.

В сплошном мраке машину то швыряло вниз, то вдруг невесомой бабочкой подбрасывало куда-то кверxy. Валентин с трудом удерживал самолет на курсе, с тревогой вслушиваясь в треск и свист радио. По голосам он узнавал летчиков своего звена и радовался, что вовремя успел провести с ними тренировку в слепых полетах. Как это сейчас необходимо!

— Первый, первый, вас не вижу, вас не вижу, первый! Продолжать полет невозможно, жду приказаний! — снова начал взывать лейтенант Заборов и вдруг смолк.

— Шестой, шестой, держись курса! Заборов, понял меня, понял?

Но Заборов больше не отзывался. Теперь в наушниках громко и тревожно закричал Гаврыш:

— Первый, первый, я третий! Надо снижаться, обледенение!

Валентин вздрогнул, как будто ему за воротник бросили горсть ледышек: стекло его кабины странно заискрилось, свет электрических лампочек теперь преломлялся в нем, как в призме.

«Лед!» — в тревоге дрогнуло сердце. Сразу стало заметно, как отяжелел руль высоты и элероны. Валентин мгновенно представил себе, какая дополнительная тяжесть в виде толстой ледяной корки навалилась сейчас на поверхность крыльев, на рули, на фюзеляж,.. Минута-другая такого обледенения — и самолет многотонной глыбой ухнет в море.

— Внимание, внимание! уходим вниз, до высоты две тысячи! Высота — две тысячи! Курс прежний!

Уже на высоте трех тысяч метров обледенение прекратилось, а чуть пониже стекло перестало серебриться и на нем погасли радужные блики. Но швырять машины стало сильнее. Прибавилась и другая забота: на позывные стали отвечать лишь три пилота. Это были Гаврыш, Деревенько и Чемоданов, Остальные либо потеряли [74] связь, либо вернулись назад. Не отзывался и лейтенант Проценко.

Валентин подумал: «Не вернуться ли всем? Экипажи могут погибнуть, не дойдя до цели. Кому это нужно? И командование полка не осудит: никто не ожидал штормовой погоды. Завтра можно вылететь снова...

Завтра? Но сколько горючего успеют за эти сутки отвезти враги на полевые аэродромы? И где будут их корабли тогда? Черта с два — завтра!»

Валентин до крови закусил нижнюю губу, и боль от укуса встряхнула сознание. Пусть у него осталось всего четыре самолета, пусть неимоверно трудно лететь, задание будет выполнено любой ценой!

Но когда, по расчетам штурмана Чеснокоза, до цели осталось не больше ста километров, перестал отзываться на позывные и лейтенант Деревенько. Теперь лишь три машины мчались вперед.

Валентину стало легче и веселее, когда в шлемофоне раздались знакомые голоса.

— Штурман Каблуков, радист, стрелок, не дремать! Выше голову, други! — это Гаврыш подбадривает свой экипаж.

— Шустов, сколько до цели? Эй, радист, Калистратушка! Держи хвост пистолетом! Гляди, нет ли «мессеров»! — это младший лейтенант Чемоданов.

Но какие тут «мессеры»! В такую штормовую ночь ни один фашистский самолет не осмелится высунуть из ангара и носа.

— Товарищ командир, подходим к цели! — раздался спокойный голос штурмана Чеснокова. — Довернуть два градуса, курс сорок семь!

Итак, цель все-таки достигнута. Несмотря ни на что, три машины он привел в тыл врага! [76]

Валентин весь напрягся: теперь бы только отбомбиться точно, а тогда...

Снижение — и на высоте в тысячу метров самолет пробил облачность.

Здесь, над сушей, ветер был потише, не так бросало в воздушные ямы. Внезапно впереди что-то блеснуло, унеслось в сторону, ударило по глазам. Что-то слепящее, как пламя электросварки, встало перед кабиной, в глазах потемнело.., «Прожектора! В перекрестье берут!»

— Второй, четвертый, внимание! Под нами цель, под нами цель! Четвертому подавить прожектора! Второму осветить цель! За мной, за мной!

— Вас понял, подавить прожектора!

— Вас понял, осветить цель!

Валентин левым разворотом со снижением ушел от прожекторных лучей, поглядел вниз. Но с высоты в тысячу метров в темноте невозможно было что-либо разглядеть. К тому же прожектора снова суматошно заметались перед машиной, то упираясь голубыми столбами в облака, как бы поддерживая свод неба, то скользя по крыльям. Не замедлили вмешаться и зенитки. Как только Гаврыш сбросил светящиеся авиабомбы, сразу тысячи огненных шаров вспыхнули вокруг самолетов. Невольно, подчиняясь инстинкту самосохранения, Валентин потянул на себя штурвал, чтобы набрать высоту. Машина рванулась вверх, прочь от разрывов зенитных снарядов. Но сплошная стена огней, кажется, так и вставала везде, куда он ни направлял свой бомбардировщик.

В мертвенном слепящем свете осветительных авиабомб, как на негативе, выступили силуэты зданий и портовых сооружений Констанцы. Вот тускло блестят бензобаки, вот на светлой поверхности гавани видны [77] длинные узкие черточки — корабли противника, а вот огромные, как поля, крыши портовых складов. И отовсюду в небо тянутся цепочки зеленоватых тире — пулеметные трассы.

Валентин выровнял машину и отвалил в сторону от города и порта. Такой заградительный огонь зенитной артиллерии преодолеть невозможно. Внизу показалось несколько ярких всплесков огня — это Чемоданов сбросил бомбы на прожектора. Однако страшные клинки по-прежнему продолжали обшаривать небо. Вот два луча вдруг скрестились, замерли, и сейчас же в месте их пересечения что-то ярко вспыхнуло и золотыми брызгами разлетелось во все стороны.

— Чемоданов... взорвался! — ахнул штурман Чесноков.

— Видел, иду на цель! Держитесь, друзья! Второй, второй, следуй за мной!

Решение пришло рискованное, но верное: пикировать на цель. Бомбить прямо с пикирования. Возможно ли это? Бомбардировщик «ДБ-За» не пикирующий, он не приспособлен для такого бомбометания. Выдержит ли конструкция? Но что с того? Задание-то будет выполнено!

— Штурман, радист, стрелок, иду на пикирование! Держитесь, братаны! Штурман, внимание!

— Давай, командир, жми! — отозвался Чесноков. — Сперва на корабли. Довернуть три градуса влево!

— Второй, второй, иду на пикирование! Беру на себя корабли! Ваша цель — нефтебаки. Делай, как я! — приказал Валентин Гаврышу.

Секунд пять продолжался сумасшедший рывок вниз. Самолет свистящей торпедой падал на растущие в глазах очертания кораблей. На высоте четырехсот метров Валентин выбрал штурвал на себя. Неимоверная тяжесть [78] навалилась на плечи, на грудь, пригнула голову к коленям. Замерло дыхание, и застыла мысль: «Выдержат ли крылья?» Валентин руками почувствовал, как затрясся стабилизатор, завибрировало хвостовое оперение. В мозгу возникло: «Не успели заменить обтяжку хвоста... Машина тяжелая, нагружена бомбами сверх нормы, она не рассчитана на такие перегрузки...»

И все же самолет выдержал. В какой-то миг машина зависла, как бы переламывая себя, и вот острый нос, сверкающий в лучах прожекторов, как граненый кусок хрусталя, полез вверх, а портовые сооружения, корабли и баки уползли вниз, под крылья.

— Здорово, командир, думал, так в корабль и врежемся! — прохрипел Чесноков. — Аж дух захватило. Зато влепили славно, полюбуйся!

Валентин увидел над гаванью два желто-красных столба огня.

— Прищучили их, как миленьких, товарищ командир! — восторженно завопил стрелок-радист Старостин, и только теперь Валентин с удивлением вспомнил, что позади него сидит уже не Алпетьян, а новый член их боевой семьи. По всему видно, неплохой парень, не трус и не хлюпик. А это главное — будет хорошим товарищем.

Выйдя на западную окраину Констанцы, где зенитный огонь был не так плотен, Валентин облегченно вздохнул и вытер перчаткой пот со щек и под носом.

«Это да! — подумал он, и горячая волна восторга обожгла грудь, захотелось вслед за Старостиным закричать во все горло: «Урра! Урра! Урра! Урра!»

И было чему радоваться: один или два корабля противника поражены с первого же захода, найден новый метод бомбометания, экипаж цел и невредим самолет! [79]

Валентин огляделся. Бело-огненные кружочки разрывов остались позади. Внизу, уже над самыми крышами портовых складов, светились САБы, Пока цель освещена, нужно громить врага, бомб хватит.

— Второй, как дела?

— Сто потов сошло, командир! — разгоряченно отозвался Гаврыш. — Кажется, в нефтебаки угодил — горят!

Действительно, неподалеку от порта в небо ввинчивалось дымно-оранжевое пламя.

— Идем на второй заход! Опять из пикирования! Штурман, внимание на склады!

Уже веря в крепость машины и в удачу, Валентин опять бросил бомбардировщик на склады в порту. С пикирования Чеснокову было нетрудно угодить в цель, как в блюдечко. Облегченный самолет с натужным воем моторов рванулся вверх, сделал левый разворот. На высоте трех тысяч метров Валентин стал ходить кругами над горящим портом, чтобы фотокамеры успели запечатлеть результаты бомбардировки.

Когда штурман доложил, что фотосъемка закончена, Валентин вызвал Гаврыша:

— Второй, второй, идем на свой аэродром! Курс — домой, домой!

Над морем самолеты опять попали в шторм. Но что теперь он значил! Тело наливалось силой, облегченный самолет слушался рулей, как добрый конь седока. Неподалеку от Крымского берега зазвенел по радио голос Гаврыша. Он пел весело, задорно, и никак нельзя было удержаться, чтобы не запеть:

У Гаврыша оказался чистый, неплохо поставленный голос, Валентин, как умел, подтягивал ему, а вскоре штурманы Каблуков и Чесноков, радисты Старостин и Чимбуладзе, подчинившись к внешней связи, дружно подхватили припев:

Лишь строгий окрик дежурного у станции наведения прервал песню:

— Кто на подхода, кто на подходе? Внимание, отставить песню!

Валентин назвал свои позывные и запросил посадку. Дежурный на мгновение смолк, точно поперхнулся, и вдруг ликующе, торопясь закричал:

— Даю посадку, посадку разрешаю! Включаю прожектор!

Внизу сверкнул огонь, широкий сноп света лег на посадочную полосу.

Не успели Валентин и Гаврыш приземлиться и подрулить к стоянке эскадрильи, как сюда же примчалась машина командира попка. Валентин, увидев выбравшихся из машины майора Большакова и комиссара Мазепина, поспешно спустился вниз, спрыгнул с крыла. Отстегнув парашют, поправив на голове шлемофон, подошел к командиру полка.

— Товарищ майор! Ваше задание выполнено. В порту замечены пожары, есть попадания в корабли противника. Самолет младшего лейтенанта Чемоданова сбит зениткой артиллерией противника, машины Деревенько, Заборова и Проценко не дошли до цели, полагаю — вернулись домой. Командир группы лейтенант Ситнов!

Лишь только Валентин оторвал от виска руку, командир полка живо обхватил его плечи, сжал по-медвежьи жестко и трижды поцеловал в щеки.

— Благодарю, лейтенант Ситнов, от лица службы благодарю и поздравляю с героическим выполнением задания! Молодец, сынок! Буду представлять к большой награде. Где Гаврыш?

Отыскав взглядом лейтенанта Гаврыша, подошел к нему, тоже обнял и расцеловал.

— Благодарю и вас, лейтенант! Поздравляю штурманов и радистов, воздушных стрелков и механиков! Все заслужили награды и благодарность командования. Спасибо, дорогие, что не подвели своего командира!

Комиссар Мазепин, поздравляя с победой, крепко пожал всем членам экипажа руки, сказал:

— Когда вернулись три машины из твоей группы, Ситнов, и Деревенько рассказал, как вас встретило море, мы уж и не надеялись, что вы будете живы. Молодцы!

И немного погодя, когда улеглось волнение, тихонько попросил:

— Как Чемоданов погиб, расскажи, Ситнов...

Наутро, когда Валентин и Гаврыш отоспались на КП эскадрильи и позавтракали, капитан Цейгин, широко улыбаясь, поздравил Валентина Ситнова с назначением на должность заместителя командира эскадрильи.

Глава седьмая

Дождь прошел шумно, но быстро, СЛОВНО бы и не осенний: налетела туча, обрушилась густым ливнем на аэродром и ангары, на желтую степь, поиграла пузырями [82] в лужах и умчалась к горам. А вокруг стало свежо и празднично: исчез запах бензина и выхлопных газов, даже пожухлая трава и бурые листья терновника словно ожили и зашевелились от капель влаги на них. Внезапный ливень загнал механиков и летчиков эскадрильи на командный пункт. В маленьком помещении сразу стало весело и чадно. Едкий табачный дым плотно, как ватой, набил комнату эскадрильного КП, потянулся в полуоткрытую дверь кабинета командира. Валентин закашлялся, чертыхнулся:

— Вот, черти, начадили! — и опять склонился к листку бумаги. Командир эскадрильи капитан Цейгин улетел с комиссаром Квасниковым и двумя машинами третьего звена под Херсон, где теперь был немецкий прифронтовой аэродром. Им было поставлено задание уничтожить фашистские машины и разбить взлетные полосы. Вылетел командир еще с час назад, пора бы уже вернуться. Фронт приблизился к Крымскому полуострову настолько, что путь туда и обратно вместе с временем на выполнение задания теперь занимал не больше полутора часов. Чтобы не изнывать от безделья, Валентин принялся составлять отчет о боевых действиях эскадрильи за истекший месяц.

Неожиданно над крышей КП взвыла сирена воздушной тревоги. Все переглянулись: в этом было что-то неожиданное и непривычное. Воздушных тревог в полку давно уже не было.

— По машинам! — крикнул Валентин.

Летчики и техники нестройной толпой выбежали из КП. Противный вой сирены и кудахтанье зениток на воздухе оглушали.

Валентин, Заровный и появившийся откуда-то Чесноков побежали вдоль кромки аэродрома к стоянке [83] самолетов первой эскадрильи. На бегу Валентин видел, как суетятся у машин механики, расчехляют и запускают моторы — может, придется взлететь, чтобы не послужить беспомощной целью для немецких бомбардировщиков.

По взлетной дорожке уже мчались, ревя моторами, остроносые «миги», истребители аэродромного прикрытия. Не успел Валентин добежать до своего бомбардировщика, как «миги», пара за парой, взвились в воздух и стали набирать высоту.

Почти сейчас же на бетонную полосу стали опускаться вернувшиеся с боевого задания бомбардировщики: в воздухе они уже не могли оставаться, так как израсходовали горючее.

«Один, два, три... четыре... Командир эскадрильи! — узнал Валентин. — Вовремя вернулись...»

Заровный уже подготовил машину к немедленному вылету. Валентин, не дожидаясь доклада механика, занял свое место в кабине, включил рацию.

— Штурман, здесь?

— Здесь!

— Радист, держать связь с КП полка!

— Есть держать связь!

— Кукишев, на месте?

— На месте, товарищ командир!

Это был первый воздушный налет противника с начала войны. Он означал, что немцы приблизились к Крымскому перешейку и что война отныне начинается даже для семей летного и технического состава.

Команды на вылет так и не последовало. Командир эскадрильи капитан Цейгин из кабины своей машины по радио пояснил:

— Звену лейтенанта Ситнова держать боевую готовность «два». Кончится налет — полетите на задание. [84]

Валентин спустился на землю и пришел на КП.

А в небе уже завертелась карусель. Очевидно, командир полка послал в воздух всю эскадрилью истребителей прикрытия — двенадцать машин, Стремительные, как стрижи, «миги» набрали высоту и с солнечной стороны кинулись в середину вражеских бомбардировщиков.

Немецкие самолеты подошли к аэродрому на большой высоте и почему-то без истребителей сопровождения. Их крылья вспыхивали на солнце слепящими искрами, опознавательных знаков разобрать было невозможно. Но силуэты машин, тщательно изученные в первые же дни войны, выдавали их конструкцию и принадлежность. Это были «юнкерсы-88». Свыше двадцати машин. Неровный колышущийся гул их моторов нарастал неотвратимо, как грозовые раскаты. Они шли с северо-запада. Фашисты, очевидно, вылетели с недавно занятого аэродрома под Херсоном и прошли над северным побережьем Черного моря.

Валентину сначала показалось, что в небе повисла безобидная комариная стайка и медленно движется куда-то мимо аэродрома. Зенитки били непрерывно, белые комочки разрывов вспыхивали весело и красиво, но гораздо ниже немецких бомбардировщиков. И оттого, наверно, что снаряды не достают врага, пушчонки злились, захлебывались и еще более суматошно кудахтали: «Куда-куда-куда!»

— Слабы пушечки, как моськи против слонов, — сквозь зубы процедил комиссар Квасников. — Сюда бы сейчас покрупнее...

Между тем «миги» сделали свое дело: врезавшись в строй немецких бомбардировщиков, они вынудили фашистских летчиков сломать порядок и разлететься в разные стороны. Один из немцев задымил, повалился [85] на крыло и, страшно загудев, устремился в земле. За ним черным прямым столбом потянулся дым.

Другие «миги» закружились вокруг немецких бомбардировщиков, уклоняясь от пулеметных трасс воздушных стрелков. Строй «юнкерсов» распался, единой огневой оборонительной системы у них теперь уже не было.

Валентину казалось, что он видит сейчас какое-то совсем неумелое представление. Разве так медленно и вяло все это происходит в воздухе! Там не успеешь сделать один маневр, как уже опять на тебя сваливается противник, все решают доли секунд, стремительно действуют руки и ноги, и еще стремительнее работает мысль. А тут... С земли кажется, что безобидные маленькие птицы, весело играя, гоняются за другими, более крупными, дробно щелкают клювами и кричат: «Кррры-кррры-кррры». Валентин понимал, что это бьют скорострельные пушки «мигов», но никак не мог поверить в это.

«Юнкерсы», как вспугнутая охотниками утиная стая, заметались над степью. Некоторые прорвались к аэродрому и сбросили бомбы. Валентин заметил, как от крыльев одного из «юнкерсов» отделились черные точки, понеслись вниз, вытянулись... Уже стало заметно, что это бомбы, серия бомб, и показалось, что они сейчас угодят прямо в командный пункт...

Невольно голова вжалась в плечи, все тело собралось в мускулистый КОМОК... Ахнули взрывы, с перекатом прогремели над землей, словно по ухабам прокатилась огромная телега. Посреди поля выросли четыре черных пышных цветка.

Валентин выпрямился. Сердце билось часто, а на лбу выступил пот.

Так вот как рвутся на земле бомбы! [86]

Не вытирая пот, чтобы не показать своего страха командиру и комиссару, Валентин искоса поглядел на них и отвернулся. Лица и капитана Цейгина, и военкома Квасникова были бледны. Валентину стало легче — видно, всем летчикам на земле трудно во время воздушного налета. В это время комиссар сказал:

— Эх, вот и «миг»...

Валентин увидел падающий дымным факелом советский истребитель.

— Кто это? — спросил он, но сейчас же понял, что вопрос глуп — разве ложно в такой кутерьме отличить одну машину от другой?

Вскоре «миги» подожгли еще четыре немецких бомбардировщика. Немцы стали поодиночке уходить в сторону от аэродрома, сбрасывая бомбы куда попало. Бомбы падали большей частью за границами летного поля, ломали кустарник и акации, застилали дымом степь. Несколько раз ахнуло в стороне военного городка. Тревога за семью выгнала Валентина из-под навеса крыльца, он отбежал от командного пункта несколько шагов, посмотрел в сторону авиагородка. Там был виден дым, что-то горело.

— Ну вот и доотступались, — с горечью сказал, подходя поближе, штурман Чесноков.

— Да, — подтвердил комиссар Квасников. — Теперь налеты будут постоянными. Базироваться здесь нам будет трудно.

Наконец зенитки смолкли, все самолеты ушли за пределы видимости. Лишь неподалеку от аэродрома, в пустынной степи чадили обломки «юнкерсов».

Как только воздушный налет кончился и взлетные полосы были приведены в порядок, Валентин получил задание вылететь со своим звеном в район Каховки. Нужно было во что бы то ни стало отыскать спешно [87] наведенную немцами переправу через Днепр и разбить ее.

Было уже темно, когда три машины первой эскадрильи легли курсом на Каховку. Маршрут был знакомый, путь недальний, ничто не предвещало особых трудностей.

Всего через сорок минут полета штурман Чесноков доложил, что внизу — район Каховки, предполагаемое место переправы.

Бомбить узкие цели — переправы, мосты — всегда сложно. Обычно такие цели бывают прикрыты большим количеством зенитной артиллерии и прожекторов. Днем переправа с высоты трех-четырех тысяч метров видится чуть заметной полоской, в которую попасть бомбами, кажется, немыслимо. Но как отыскать такую цель ночью, да еще в полной темноте?

Валентин приказал экипажам своей группы смотреть в оба и сам, делая над Каховкой и излучиной Днепра круг за кругом, до рези в глазах смотрел, смотрел...

Фашистские зенитчики и прожектористы затаились, надеясь, видимо, что русские летчики ничего не обнаружат и уйдут.

Валентин передал по радио Гаврышу и Костину, чтобы они осветили местность САБами, а сам снизился до высоты в тысячу метров, рискуя напороться на заградительный огонь. Но зенитки по-прежнему молчали. Через минуту днепровская излучина сверкнула блестящим сабельным лезвием, призрачно осветились крыши Каховки, перекрестья улиц и дорог.

И все-таки никакой переправы опять никто не заметил. Однако нервы у немцев-зенитчиков не выдержали. Внезапно в небо уперлись два голубых столба, скрестились, поползли в стороны, опять сошлись, и тотчас же ударили зенитки. Огненные шары заплясали [88] вокруг тройки самолетов. Пришлось опять набрать высоту.

Что делать? Сбросить бомбы на зенитки и уйти, а дома доложить, что никакой переправы не обнаружено? Но это же будет великая подлость! Ведь наличие зениток и прожекторов как раз и подтверждает, что переправа где-то здесь.

Валентин резко бросил машину вниз, на зенитную батарею.

— Штурман, освети цель!

Чесноков развесил над землей и рекой светящиеся фонари. И тут Валентин с высоты восьмисот метров увидел торчащий из воды конец переправы и спуск к ней с берега Днепра. Так вот оно что!

Немцы погрузили переправу в воду, надеясь такой хитростью скрыть ее от наблюдения с воздуха.

— Вижу переправу, захожу на цель! Делай, как я! Высота четыреста метров, угол атаки двадцать пять, захожу на переправу вдоль!

Правда, такой заход еще более затрудняет боковую наводку, и штурману придется делать сложный расчет. Но в Чеснокове Валентин был уверен и потому устремился прямо на предполагаемый центр переправы.

Огненные вспышки, столбы воды и дыма... Самолет подбросило взрывной волной, потом опять швырнуло к воде. Опасная затея — бомбить с такой рискованно малой высоты. Зато ни одна бомба не пропадает даром. Такая работа требует железных нервов и непоколебимой воли.

При свете прожекторов и разрывов бомб тройка бомбардировщиков отбомбилась удачно. Валентин отдал приказ ложиться на обратный курс, а сам развернулся в последний раз над переправой, чтобы сфотографировать ее остатки при свете САБов. И в этот [89] момент машина вздрогнула, ее бросило в сторону, накренило...

Валентин сначала не понял, что случилось. Но мгновение спустя еще один удар в левую плоскость потряс самолет, и сейчас же из центроплана, где баки с горючим, вырвался длинный узкий язык пламени, лизнул фюзеляж.

«Все, сбит!»

Валентин спикировал, потом рванул штурвал на себя, соскользнул на крыло, опять горкой ринулся в небо... Но сбить пламя так и не удалось. Вся левая плоскость теперь была охвачена огнем, обшивка горела сильно, магниевым светом.

— Штурману покинуть самолет немедленно! Иду на посадку!

Наушники шлемофона молчали. Оборвалась связь. Валентин не знал, услышал Чесноков команду или нет. При аварийной посадке штурман, сидящий в носу самолета, смертельно рискует. Поэтому так необходимо, чтобы он выпрыгнул с парашютом. А машину еще можно посадить. Только бы приземлиться на своей территории.

Валентин направил самолет полого к земле, Бомбардировщик еще подчинялся управлению. Выпускать шасси было некогда, и Валентин посадил самолет на брюхо. Сильный удар на секунду отнял сознание. Но нестерпимо обжигающее пламя привело в себя. Валентин откинул колпак, выскочил на крыло и застучал кулаком по фонарю кабины радиста.

— Живей из машины, дальше от самолета!

Старостин с трудом приподнялся, свесился через борт кабины. По его лицу текла кровь. Валентин помог ему выбраться, вместе они соскользнули на землю. Трава вокруг самолета уже загорелась. [90]

— Помоги Кукишеву выбраться! Бегите дальше!

Старостин немного очнулся, побежал к кабине воздушного стрелка, Валентин заглянул в кабину штурмана: там никого не было.

«Выпрыгнул!» — Валентин вытер рукавом мокрый лоб, быстро осмотрелся. Пламя охватило теперь обе плоскости. Плавился и пузырился дюралюминий на плоскостях и центроплане. Почему же не взрываются баки?

Валентин отбежал от самолета метров на тридцать, оглянулся, но ослепительная вспышка ударила по глазам, а воздушная волна швырнула набок...

Глава восьмая

Лишь в полдень следующего дня, усталые, измученные, добрались Валентин, радист и Кукишев с отступающими частями до Перекопского перешейка. От пехотинцев они узнали, что (фашистские войска прорвали нашу оборону в районе Херсона и Цурюпинска и ринулись к Крымскому полуострову. Валентин был обожжен, но, к счастью, несильно: обгорел комбинезон, вздулась на щеках кожа, сгорели брови. Но все это сейчас показалось чепухой по сравнению с тем, что делалось на фронте. С попутной автомашиной они добрались до Симферополя, а оттуда с бензовозом — до своего аэродрома.

О них уже беспокоились. Оказывается, летчики его группы видели, как он был подожжен и приземлился в степи. Потом заметили вспышку на земле и поняли, что взорвался его самолет.

— Парашют не видели? — с тревогой спросил Валентин у Гаврыша. — Штурман выпрыгнул. [91]

Лейтенант Гаврыш стащил с головы шлемофон, по-ерошил кудри, крякнул, но промолчал. За него угрюмо ответил Костин:

— Парашюта не видели...

Валентину стало ясно, что друзья не верят в возможность спасения Чеснокова. Неужели Чесноков погиб?

На командном пункте капитан Цейгин лишь молча обнял его, поздравляя с возвращением, и сейчас же сказал:

— Пришел приказ об эвакуации семей военнослужащих. Собери всех семейных, кто свободен от полетов, и на грузовике — в гарнизон. Семьи поедут на автобусах до Симферополя, сопровождать их будут бойцы из БАО. Вы должны через час быть здесь. Предстоит горячая работа.

— Есть!

Валентин с десятком летчиков и техников за несколько минут домчались до авиагородка. Посреди небольшой площади уже стояли автобусы, вокруг них молчаливо сгрудились женщины и дети и глядели на дорогу к аэродрому, ожидая мужей и отцов.

Спрыгнув с машины, Валентин побежал к своему домику. Валя сжала руки, что-то хотела сказать, но у нее лишь задрожали губы.

— Ты уже собралась? Вот молодец! — будто не замечая вопросительного взгляда жены, бодро сказал Валентин. — А Лариса готова?

Валя загородила ему дорогу, схватила его за плечи:

— Подожди, что это у тебя?

— А, так, пустяки! Давайте скорей на автобус, кричи Ларису. Где Валерик?

Валерка уже давно стоял возле и теребил Валентина за брюки. [92]

— Па-ап, па-ап же, вот я!

Валентин взял сына на руки, прижал к себе и закрыл глаза. Вдруг необычно остро почувствовалось, как он соскучился по сыну, как не хватало ему в последние месяцы Валеркиной болтовни, его расспросов, запаха его мягкого теплого тела. Сын... Куда же поведет тебя жизнь и сойдутся ли опять стежки отца и сына?

— Па-ап, а ты с нами не поедешь? А далеко нам ехать?

— К дедушке в деревню, Валерка, не близко, но ты не робей, там вам будет хорошо.

Валя подошла к чемоданам и остановилась, Валентин по ее усталым глазам, по всему выражению круглого милого лица видел, что она полна тревоги, Но она старалась не плакать, не показывать своего отчаяния: она давно была готова ко всяким неожиданностям, как и каждая жена военного летчика.

— Ты не беспокойся, Валюша, приедете в Сыресево, там с радостью примут. Уж где безопасно, так на родине. Туда никакой фашист не долетит.

— Не о нас я, — подняла голову Валя, — Ты-то как здесь останешься?

Валентин опустил на пол Валерку, обнял жену.

— Нашла о чем беспокоиться! Что я — дитё? Мое дело — фашистов лупить, чтобы от них клочья летели, правда, Валерий? Так и будем, не впервой. Помнишь финскую? И сейчас за меня не бойся, буду жить назло врагам!

Валя всхлипнула:

— Только год вместе прожили, и опять...

Она уткнулась в его грудь лицом и заплакала. Валентин одной рукой прижал ее к себе, а другой стал гладить по волосам. Пусть выплачется сейчас, в дороге ей понадобится мужество. [93]

Скрипнула дверь. Валентин поднял глаза. На пороге стояла Лариса Тарасова и печально-покорно ждала, когда они кончат прощаться...

Последив глазами за автобусом, Валентин дождался, пока он не скрылся в степной дали, и повернул обратно к аэродрому.

Небо затягивалось тучами, ветер с моря был перенасыщен влагой. Будет дождь. В мирное время сказали бы: «Нелетная погода». А теперь такой погоды нет. Потому что надо драться с врагом насмерть за жизнь, за семью, за счастье. Когда пришло это счастье? Когда родился Валерка? Или когда они с Валей ступили на порог загса? Или еще раньше? Когда же, когда?..

Буду ждать всегда

...Валентин вздрогнул. Мотор вентиляционной установки взвыл на высокой ноте, стены физической лаборатории завибрировали, как в лихорадке. Мгновение — и в электромоторе что-то вспыхнуло, он задымил и смолк. Лаборатория наполнилась удушливым дымом, запахло жженым проводом и резиной.

Вся четвертая группа закашлялась, зачихала, но вскоре в предчувствии скандала студенты смолкли. У преподавателя физики Михаила Алексеевича Казанского Щеки почернели до синевы, а круглые очки блеснули молнией и погасли.

— Кто включил мотор?

Бее промолчали. Казанский повел очками по рядам. Наступила такая тишина, что сквозь глухие зимние рамы отчетливо донесся трамвайный звон; показалось, что он прозвучал раздражающе звонко. [94]

— Я спрашиваю, кто включил мотор? — уже громче спросил Казанский и вдруг топнул ногой, сорвал с носа очки и с гневом, с дрожью в голосе закричал: — Да какое же это скотство — сжечь мотор!

Худой, высокий и черный, он был похож сейчас на встрепанного, обиженного грача, который только что собрался взлететь, а его взяли да и дернули вниз за крылья. Валентин заметил, как затрясся в руке преподавателя мел, как заморгали подслеповатые, утратившие добродушное выражение глаза.

Валентин встретился взглядом с Гришей Коробушкиным. Тот упрямо сдвинул брови и отвел взгляд. Тогда Валентин встал и сказал:

— Михаил Алексеевич, это я включил мотор.

Казанский перестал моргать, торопливо завел за ухо одну дужку очков, потом другую и воззрился на Валентина, как на диво.

— Ты-ы-ы, Ситнов? Заче-ем?

Валентин не успел придумать объяснение, развел руками и растерянно пробормотал:

— Так... Ннне знннаю...

Михаил Алексеевич, то ли оттого, что ответ показался ему невразумительным, то ли от злости, расслабленно опустился на свое место за столом и чужим, трудным голосом сказал:

— Ну подумайте вы, третьекурсники! Он сделал пакость и не знает зачем. Как это понять? Вредительство, иначе я не могу расценить его поступок. Хорошо, Ситнов, я сообщу в учебную часть. Выговора тебе не миновать. Посмотрим, как ты поступишь в аэроклуб с такой характеристикой!

Студенты приглушенно загудели. Михаил Алексеевич поставил локти на стол, закрыл ладонями глаза и так замер. [95]

Валентин повернулся спиной к окнам, оглядел лабораторию.

Ребята молчат, словно в рот воды набрали. Девчата шушукаются. Особенно негодует вон та неразлучная пара — две девушки небольшого ростика, обычно веселые насмешницы, а сейчас рассерженные, как скворчихи. Это Валя Никитина и Варя Панычева. Они повернулись к столу Гриши Коробушкина и что-то шипят ему в лицо. А Гриша глаза под стол прячет.

Как ни серьезно было положение, Валентин не мог не улыбнуться. Ему припомнилось, как на первом курсе эти две девушки преследовали его насмешками. Он — высоченный столб, а они — крохотные пигалицы. Подойдут, давясь смехом, и вдруг скажут: «Валентин, пойдем с нами на кино?» У него кровь бросится в лицо, а они и рады; расхохочутся на весь коридор и убегут. А то еще что-нибудь придумают. Долго он не мог понять, почему они к нему пристают, потом уж Валя Никишина призналась: «Хотелось посмотреть, как ты краснеешь». Шутихи, нашли забаву.

Но это было уже давно. Теперь Валентин не стеснялся разговаривать с ними при всех и даже осмеливался ходить на базар, чтобы покататься на качелях. Правда, большей частью на качели или каток он ходил теперь с Валей, но Варя на это не обижалась. Валя Ни-кишина — хорошая, веселая и отличница. Хотя это не главное, главное — чем чаще на нее смотришь, чем больше с ней разговариваешь, тем больше она нравится. Она кареглазая, симпатичная, добрая, не как все. ина еще больше хорошеет, когда зальется румянцем или засмеется.

Прозвенел звонок. Казанский взял классный журнал и не оглядываясь на студентов, выбежал из физлаборатории.[96]

Валентин вышел в коридор, встал спиной к высокой батарее центрального отопления. Это было постоянное место его и Вали Никитиной. Вот и сейчас она подошла, недовольно надулась. Скоро у батареи собралась чуть ли не вся группа.

— Зачем ты взял вину на себя? — сердито спросила Варя Панычева. — Не ты же включил мотор, мы знаем кто!

Валентин отвернулся к окну и молчал.

— Ты что, хочешь, чтобы тебе характеристику в аэроклуб испортили? Мотор включил Коробушка, пусть идет в учебную часть и сознается.

— И вообще, когда ты, наконец, Валентин, будешь взрослым? Последнюю рубаху готов отдать кому ни попало! — грустно сказала Валя.

— Гриша, Коробушкин! Иди сюда! — крикнула Варя.

Коробушкин подошел вразвалку, с усмешкой. Но усмешка его была кривой. Валентин понял, что он пытается скрыть неловкость.

- Слушаю вас, мадам Панычева, чем могу служить? — Гриша изогнулся в поклоне, отвел руку в сторону.

Но Варя оборвала его:

— Брось кривляться, Гришка! Слыхал, что Михаил; Алексеевич сказал? Валентину ведь из-за тебя влепят выговор. Как ты на это смотришь?

Гриша выпрямился, засунул руки в карманы, поскучнел.

— Как на это смотрю-у-у? — вяло протянул он. А никак не смотрю. Ничего не будет, так это он просто, пригрозил и все.

За двойными рамами с мутными от пыли стеклами» виден был двор, спортплощадка и кусты желтой акации, застывшие от декабрьского мороза жесткими недвижными [97] прутьями. За забором сплошной стеной стоял сосновый заснеженный лес.

Валентину не хотелось получать выговор. Но потребовать от друга, чтобы тот сходил в учебную часть и сознался, Валентин тоже не мог. В конце концов, никто не заставлял высовываться.

И все же в сердце Валентина закрадывалась тревога: а ну как и в самом деле техникум даст отрицательную характеристику? Не посмотрят, что он комсомолец, значкист и за активную работу в Осоавиахиме награжден мелкокалиберной винтовкой. Прощай тогда мечта! Ведь это только подумать — представляется возможность стать летчиком, летчиком! На днях нужно будет ехать в Горький на медицинскую комиссию, а потом летно-планерная школа здесь же, в Дзержинске, и... в небо.

Кто не рвется теперь в небо?! Первые Герои Советского Союза — тоже летчики. Валентин знал их всех наперечет не только по фамилиям, но и в лицо: над его кроватью в общежитии, на стене, хлебным мякишем прилеплены их портреты, вырезанные из газеты. Ляпидевский, Леваневский, Молоков, Каманин, Водопьянов, Слепнев и Доронин,.. Валентин мог бы быстро, скороговоркой перечислить их фамилии наизусть, как стихи, если бы даже его среди ночи разбудили. А рекордный комсомольский перелет на планерах из Ленинграда в Крым? Целый воздушный поезд из трех планеров и одного самолета покрыл без посадки около четырех тысяч километров. А Валерий Павлович Чкалов? Его знаменитый рекорд на дальность полета — перелет без посадки на остров Удд в Охотском море? Великий летчик и к тому же земляк... Нет ни одного парня в техникуме, НИ одной девушки, которые не бредили бы авиацией, и Валя Никишина тоже хочет подавать заявление [98] в аэроклуб... Так что же, из-за выговора все пропадет?

После уроков Валентин быстро оделся и вышел из техникума. Ему хотелось одиночества, он думал, что любое горе и любую неприятность лучше перенесешь наедине с самим собой.

Валентин прошел мимо пустыря, на котором студенты техникума каждую зиму заливают каток, мимо высокого здания средней школы имени Горького с куполообразной вышкой на крыше для телескопа, мимо фабрики-кухни и возле нее остановился, пережидая, когда пройдет трамвай.

Удивительное дело, прошло уже два с лишним года, как Валентин приехал в Дзержинск и увидел здесь трамвайные красные вагончики. Но до сих пор он с любопытством и мальчишеским радостным удивлением любовался их быстрым грохочущим бегом, с удовольствием слушал их веселый заливистый трезвон, ловил глазами мелькающие в окнах лица пассажиров.

Валентин уже не застал того времени, когда на месте здания техникума, школы имени Горького и фабрики-кухни был сплошной лесной массив. Правда, краснораменный бор и теперь еще обступал город со всех сторон — в двадцати шагах позади спортплощадки техникума можно было собирать маслята и сыроежки, — но уже ясно наметились основные магистрали и площади нового социалистического города. Теперь лишь старожилы рассказывают при случае о бывшем захолустном поселке Растяпино да сиротливо покосившиеся серые дома Выселок за станцией напоминают о тех давних временах...

— Валентин, постой!

Валя и Варя Панычева разрумянились от мороза, догоняя его. [99]

— О чем задумался? — спросила Варя, заглядывая снизу вверх, пытаясь посмотреть в глаза. Валентин промолчал.

— Ты, Валь, не думай про выговор, чего уж там, — жалобно попросила Валя Никишина.

Она пошла рядом. Ее мягкое круглое плечо коснулось локтя Валентина. У него в груди шевельнулось чувство теплой нежности. Он замедлил шаги и незаметно, чтобы не увидела Варя, отвел левую руку за спину, чуточку помедлил и крепко обнял Валю. Валя чуть вздрогнула, приостановилась и пошла дальше совсем медленно, отчего близость ее маленькой фигурки стала ощутимее.

Дошли до Мопровской, остановились. Варя Панычева деловито сказала:

— Ну, мне скорей надо, с вами не по пути. Валя освободилась от руки Валентина, поспешно возразила:

— Как же не по пути? Ты в общежитие? И я.

— Да ладно, ладно, знаю я! — засмеялась Варя. — Идите уж одни, жених с невестой. Куда вам спешить? А я побегу...

Валя Никишина вспыхнула, словно в испуге отступила, в сторону, но Варя снова засмеялась, лукаво подмигнула Валентину и побежала через линию по направлению к больнице.

Валентин взял Валю за руку в шерстяной варежке, потянул к себе.

— Пойдем одни, Валь, я провожу тебя. А она умная, Варя-то... К Оке пойдем, посмотрим, какая она зимой.

Валя ничего не сказала, но так посмотрела и так крепко прижалась плечом, что у Валентина пресеклось дыхание и он пошел дальше осторожно, бережно [100] держа ее за руку, точно боялся нечаянно толкнуть и уронить.

Вечерело. Узкий проулок с накатанным до блеска санным следом вывел их на берег затона Оки. Предвечерняя стылая тишина стояла тут. Сюда не доносились трамвайные звонки и фырканье автомашин, не долетали людские крики, и невнятный городской шум слышался глухо и отдаленно.

Они медленно пошли вдоль затона по глубоко протоптанной в снегу тропе. Затон, пойменные луга и сама Ока вдали, заваленные синим снегом, слились в одно огромное пустое пространство. За рекой, на высоком правом берегу, едва виднелись из-под заснеженных крыш домики Дуденьева, окруженные прозрачной дымкой заиндевевших деревьев. Правый берег сейчас был облит розовато-багряным светом зари, ярко желтел глинистыми обрывами.

Валя шла молча, счастливыми глазами оглядывая синий снег затона, прозрачные дали и крутые горы на правом берегу Оки. Из ее приоткрытого рта вылетало легкое и тоже розовое облачко пара, а сама она была такая маленькая и такая легкая, что снег под ее валенками скрипел чуть слышно. Валентин не обижался, что она молчит: в такие минуты слова все равно бессильны. Он и сам был охвачен необыкновенным чувством покоя, когда почему-то хочется смеяться, но не громко, а неслышно, про себя.

Предвечерний ветер все усиливался. Он летел с востока, из-за поворота реки. Ветер был колючий, как новый цигейковый воротник пальто, припахивал огурцами и дымком. Впереди завиднелись печи гипсового завода, за ним — трубы и корпуса химического комбината, а чуть правее, где Ока круто заворачивает к югу, черной стеной встал растяпинский лес. [101]

Вот оттуда, от старого Растяпина, три года назад и увидел Валентин пристань Дзержинск и берег затона, заваленный горами белого камня и соли, и белесые от алебастровой пыли крыши домов. Серый ряд одноэтажных домиков тянулся влево от пристани, чуть-чуть вверх по-над берегом.

Сначала показалось, что вот это и есть весь Дзержинск, совсем невзрачный и похожий просто на поселок. Но чем ближе подходил пароход к берегу, тем больше признаков крупного города замечал Валентин.

За приокской улицей виден был сосновый лес, но сосны стояли редко, вразброс, и между стволами проглядывали белые стены зданий. Увидел он и частокол трамвайных столбов вдали за гипсовым заводом, а над сосновым бором крышу какого-то здания с красным флагом.

Пароход подходил к полинявшей от дождя и солнца грязно-голубой пристани. Отец возился с багажом, а Валентин стоял у борта и во все глаза глядел на незнакомый город, который отныне должен был стать его родным городом.

И он вдруг с особой остротой вспомнил Сыресево, простор полей и лугов, веселый шелест зеленых рощ и беспокойный лепет родниковых струй в долах и оврагах. Но воспоминания эти только промелькнули в голове и тревожно-сладко ворохнули сердце. Отец крикнул со сходен: «Воля, айда за мной!» И Валентин поспешно перебежал по шатким мосткам на гулкие доски пристани...

— Знаешь, Валентин, — сказала Валя Никишина, — мне так хочется всегда с тобой быть. Почему это, а?

Валентин от неожиданного признания растерялся и не знал, что сказать, хотя чувствовал, что ничего не сказать никак нельзя: обидится, уйдет. [102]

— А вот в летной школе будем вместе учиться... И в техникуме опять же, — пробормотал Валентин и еще крепче сжал руку Вали.

По этому рукопожатию она должна была понять, не могла не понять, что он котел бы сказать много хорошего, да просто не умеет.

— А ты думаешь, меня примут? — с тревогой, с надеждой спросила Валя, и Валентин поспешил успокоить ее:

— Неужели не примут, конечно, примут! Велели и девушкам же подавать заявления. А кончим аэроклуб, и насовсем вместе останемся... Ну, верно говорю, насовсем вместе... Понимаешь?

— Да-а-а, это ты только так говоришь, — грустно протянула Валя, — А сам вчера с Ленкой Мальцевой в кино ходил.

У Валентина запылали щеки, он закашлялся, стукнул себя кулаком в грудь.

— Это когда же ты видела? Да чтобы я с кем пошел...

— А вчера и видела! — подняла сердитое лицо Валя.

— Да брось ты это, не думай, Валь! Это я просто так с ней, понимаешь, ну нечаянно. Я с ней больше не пойду, не думай!

— Да-а-а, не пойдешь... А неделю назад, в день Конституции, на вечере с кем танцевал?

Валентин опять раскашлялся, да так громко, что эхо гулко раздалось в морозном воздухе, шарахнулось под обрыв, там поворочалось с минуту и заглохло. Валя Никишина закутала лицо в поднятый воротник и повернула назад, к «ейскому общежитию. Она пошла небыстро, неуверенно, словно давая Валентину возможность догнать ее и оправдаться. Валентин перестал [103] притворно кашлять и в два прыжка оказался рядом с ней.

— Я больше не буду, ладно, Валь? Она промолчала, но руку, когдаон опять взял ее, не отняла.

У женского общежития она сказала:

— У тебя деньги еще есть? А то я стипендию получила.

Валентин вчера отдал последнюю пятерку Гришке Коробушки ну, но все равно поспешно сказал:

— Есть, есть, пока хватит. Я тебе еще и прошлые не отдал.

— Ну ладно, ты только скажи, когда понадобятся, ладно?

Валя приоткрыла дверь и нырнула в темноту.

Валентин потоптался на месте, подождал, когда в окнах погаснет свет, и пошел к своему общежитию.

Рядом с Валей он совершенно забыл о том, что случилось сегодня в техникуме. И теперь тревожные мысли опять пришли к нему. Даже когда он разделся, поужинал всухомятку и лег в постель, ему было о чем подумать.

Вскоре откуда-то пришел Гришка Коробушкин. Он был мрачен. Повесив пиджак на спинку стула, подошел к своей кровати, сел на одеяло. Валентин посмотрел на чего выжидательно: ясно было, что Гриша хочет что-то сказать и собирается с духом.

— Ну, где был? — помог ему Валентин начать разговор.

Гриша пожевал губами, как старуха, оглянулся на других ребят и наклонился вперед.

— Казанский шум поднял. До директора дело дошло.

У Валентина ёкнуло и заныло сердце. [104]

— До дире-ектора-а!

— Факт, теперь выговора не миновать. Прощай аэроклуб.

Гриша замолчал, как будто ожидая расспросов. Но Валентин закрыл глаза и не стал ни о чем спрашивать. Накипала обида.

Коробушкин неожиданно сказал:

— Знаешь, Валь, это я включил установку. Валентин отвернулся к стене, открыл глаза. Портреты летчиков-Героев на стене расплывались.

— Я знаю, что ты включил, — тихо сказал он. Гриша на минуту замер, перестал дышать, потом с шумом выдохнул воздух и убито сказал:

— Ну все равно теперь. Я ходил в учебную часть. Тебе выговора не будет. Мне будет.

Валентин мгновенно обернулся, недоверчиво посмотрел на друга. Утешает! Смеется? Гриша не смеялся, он глядел в окно и вздыхал по-коровьи грустно.

Надо было сказать Грише что-нибудь хорошее, а на ум ничего не шло: неудобно ведь говорить ему ласковые слова, не девчонка он.

— Эх, а я боялся, в аэроклуб не примут! — воскликнул Валентин и сейчас же спохватился: Грише-то несладко, вместе собирались учиться на летчиков. — А ты-то как теперь, Гриш, а?

Коробушкин лишь махнул рукой и свесил голову.

Услышав разговор про аэроклуб, к койке Валентина подсели и другие ребята. Как же иначе — все, кому исполнилось семнадцать-восемнадцать лет, хотели учиться летать. Уже подали документы в аэроклуб и теперь ждали вызова на медицинскую комиссию.

Комиссия... Об этом страшном испытании ходили самые невероятные слухи и вызывали сумасшедшие споры до рассвета. Кто-то где-то слышал, будто желающих [105] поступить в аэроклуб испытывают так: сажают в кресло и вертят изо всех сил, пока человек не закрутится до полусмерти. А потом велят пройти по одной половице. Кто хоть на сантиметр ступит в сторону — готово, забракован. А Ванюшка Зеленев слышал и другое, еще более страшное: завяжут тебе глаза, введут в темный коридор — и шагай вперед. Куда идешь — неизвестно, что на пути встретится — тоже не знаешь. Вот и надумаешься всякой чертовщины. Страх забирает. А коридор все тянется, все тянется и вдруг — ах! Пропасть под ногами! Если в этот момент закричишь или даже ойкнешь, не бывать тебе летчиков. А на самом деле эта пропасть и не пропасть вовсе, а всего только низенькая ступенька... Вот как.

Валентин лежал с открытыми глазами, сцепив зубы. Сердце билось глухо, сильно, беспокойно. Какие бы страшные испытания ни ожидали впереди, их надо выдержать. Собрать всю силу воли, скрепиться, а в аэроклуб поступить. Научиться летать — иначе жить не стоит.

Прошел год, как начали заниматься в аэроклубе, и вот учеба закончена. Жаль, что Валя Никитина не попала в аэроклуб. И ведь смешно сказать почему: одного сантиметра роста не хватило.

Сегодня, наконец, сданы последние зачеты и экзамены, сданы на «отлично».

Валентин огляделся. Тесное помещение аэроклуба на Окской улице полным-полно девчат и курсантов. Впрочем, теперь уж не все присутствующие могут называться курсантами: по крайней мере, третью часть составляют пилоты, Пи-ло-ты... Званье-то какое!

Валентин сидел на скамейке между Валей и Варей [106] Панычевой и непрерывно перебирал в уме слова с корнем «крыл» и «лет». Окрыленный, крылатый, крылья, полеты, летать, летчик, летный... Да сколько же их, крылатых слов, придумано русским народом! Лишь извечная о покорении воздушного пространства могла создать эти изумительные слова.

Валентин заметил, что Валя сбоку смотрит на него как-то неуверенно, украдкой, словно пытается что-то в нем разглядеть. Чудачка, что он, переродился, что ли? Обыкновенный, как и был.,. А так ли вообще-то? Пожалуй, за последнее время в нем что-то все-таки изменилось. Он и сам замечав, что стал спокойней, словно уверенней шагал по земле, а главное — он знал теперь, какова будет его будущая жизнь: школа военных летчиков, полеты на боевых самолетах. Иного пути ему не нужно. Ради того, чтобы стать военным летчиком, можно пожертвовать всем, даже техникумом.

— Валя, Валентин, — толкнула его в бок Варя Панычева. — Ты как герой, смотри, на тебя все уставились.

И правда, Валентин, куда ни повертывался, встречал любопытные взгляды девчат, приглашенных на вечер, несколько завистливые взгляды парней-курсантов и краснел. Хорошо, что вскоре торжественная часть закончилась и началась танцевальная суматоха.

Валентин сперва танцевал с Валей, потом с Варей, потом еще с кем-то, потом еще.,. Наконец Гриша Коробушкин в перерыве сказал:

— Не тоже так, Валентин, посмотри, как она переживает.

Он кивнул в сторону двери, где у косяка сиротливо сжалась маленькая фигурка Вали Никишиной. Валентину стало жарко: опять от радости ошалел и про Валю забыл! Он пробрался сквозь толпу ребят и девушек, взял Валю за руку.[107]

— Ты, Валь, не думай, я так это...

— Ладно уж, знаю я тебя, — с необычной покорностью сказала Валя и безропотно пошла танцевать.

Ее покорность и непонятная грусть поразили Валентина. Было шумно и весело, однако музыка, смех и крики доходили словно издалека, сквозь прозрачную, но глухую стену. Все его мысли были теперь об одном: скоро вызовут в военное училище, впереди — полеты на истребителях или скоростных бомбардировщиках, в общем — настоящая жизнь. А Валя?

И когда далеко за полночь вечер кончился и все вышли на мокрую по-весеннему улицу, он вдруг притянул Валино лицо к себе и поцеловал в щеку. Валя ахнула, закрылась ладонями. А Валентин сказал:

— Завтра пойдем распишемся, а потом будем ждать вызова в летную школу. Через год закончу ее и приеду за тобой. Ты только жди, ладно?

Валя в темноте прижалась к нему, едва слышно выдохнула:

— Буду ждать хоть всю жизнь.

Валя, может быть, сказала это просто, как говорят всегда в таких случаях. И он воспринял ее слова тоже как само собой разумеющиеся и обычные. Разве они могли тогда знать, что ей и правда придется ждать его всю жизнь?

Глава девятая

Прошло несколько дней с того памятного вылета в район Каховки, а Валентин все никак не мог успокоиться и войти в колею. Он не хотел мириться с мыслью, что штурман Чесноков погиб и что боевая испытанная машина сгорела в степи. [108]

Летчики полка вылетали на боевые задания по четыре раза в сутки. Командир звена Гаврыш, летчики Проценко и Костин почти не вылезали из кабины самолета. Спали урывками в тесном помещении на КП эскадрильи или прямо в каптерках на моторных чехлах. Только механики заканчивали подготовку машин к боевому вылету, летный состав занимал свои места и летел к приближающемуся фронту. Изможденные механики и вооруженцы плотно набивались в каптерки, нещадно дымили папиросками, чтобы разогнать сон, но не могли побороть усталость и засыпали намертво. Спали до тех пор, пока дежурный по эскадрилье не будил их громким криком:

— Вставай встречать машины!

Валентин видел все это, удивлялся самоотверженной работе летного и технического состава и тем более переживал свой, как он думал, курортный отпуск. Он хлопотал по эскадрильным делам, провожал экипажи на боевые вылеты, составлял донесения и требования, ругался с неповоротливыми завскладами. Дел хватало, подчас некогда было сбегать в столовую и поесть. И все-таки он считал, что все это не дела, все это лишь крохотная доля тога, что он должен сейчас делать. Главное — летать, бить врага, он же летчик, боевой летчик, а не штабист!

Осиротевшие члены экипажа ходили за ним по пятам, а механик Заровный своим нытьем прямо-таки рвал душу.

— Ну товарищ лейтенант, ну попросите в полку, может, какая завалященькая машинка найдется, а? Мы бы ее отделали как конфетку.

— А идите-ка вы, братаны, к черту, без вас тошно, — «отмахивался Валентин.

Стрелкам и механику ничего не оставалось делать, [109] как идти на стоянку эскадрильи и там помогать другим экипажам готовить бомбардировщики к полетам.

В один из особенно тяжелых и хмурых дней в конце октября Валентин проводил на боевое задание звено Гаврыша и, вернувшись на КП эскадрильи, стал просматривать составленное писарем донесение о боевых потерях в эскадрилье за сентябрь. Писарь не ошибся, все точно. За месяц в первой эскадрилье сбиты три машины: одна упала за линией фронта, в тылу у немцев, две другие сгорели на нашей территории. Из этих двух — одна лейтенанта Ситнова. Экипаж той, что упала за линией фронта, с боевого задания не вернулся, из экипажа другого самолета погиб стрелок, из третьей... Валентин прочитал: «При выполнении боевого задания погиб смертью храбрых штурман, заместитель командира эскадрильи лейтенант Чесноков».

Резким росчерком остро отточенного карандаша, так, что порвалась бумага, Валентин зачеркнул эти строчки и с внезапной злобой крикнул писарю:

— Перепиши еще раз! Бумажная твоя душа!

Сержант Распопов в растерянности встал, округлившимися глазами посмотрел на рваный листок бумаги, обидчиво дрогнул губами.

— Товарищ старший лейтенант, я все правильно написал...

Валентина ударило в пот, вспышка гнева прошла так же мгновенно, как и возникла. Черт возьми, тут с ума сойдешь. Трудно подписывать такие донесения, ой как трудно. За каждой цифрой, за каждой фамилией встают живые люди, дорогие товарищи и друзья, с которыми за годы службы в полку по-настоящему сроднился.

— Ты, сержант, не сердись на меня. Понимаешь, такие дела... [110]

Валентин вытер потный лоб ладонью, поглядел на Распопова, Тот хмуро, но не обидчиво посмотрел навстречу, чуть улыбнулся.

— Я не сержусь, товарищ старший лейтенант, чего уж тут, я понимаю. Напишу, что Чесноков не вернулся с боевого задания.

Валентин кивнул и внимательно посмотрел на писаря. Почему он в звании повысил? Что за лакейское усердие?

— Приказ из армии пришел, товарищ старший лейтенант, — растянув рот до ушей, сказал, наконец, Распопов. — Почитайте-ка сами, товарищ старший лейтенант.

Это был приказ о присвоении очередных воинских званий. Валентин пробежал глазами отпечатанные на машинке строчки, взгляд споткнулся на фамилии «Ситнов». И только потом заметил повыше: «Присвоить звание старшего лейтенанта...»

Валентин невольно покосился на воротник гимнастерки, сейчас же вспомнил, что потихоньку посмеивался над Кукишевым за это же самое, и прогнал с лица улыбку. Писарь уже протягивал на ладони два красных кубика — и где, чертяка, успел раздобыть?

— Давайте, я привинчу, товарищ старший лейтенант, самим-то вам неловко, гимнастерку сымать надо...

Валентин только крякнул, но послушно подставил воротник писарю.

Вечером, когда летный состав получил возможность, отдохнуть от боевых вылетов, в полковой столовой собрались все «именинники».

Подняли стаканы с молодым виноградным вином, пожали друг другу руки. Валентин встал, налил лишний стакан, поставил его посреди стола и легонько стукнул о его край своим стаканом. [111]

— Поздравляю, старший лейтенант Чесноков, с присвоением очередного воинского звания... И вообще за тех, кто в полете!

В молчании товарищи выпили вино, с минуту еще постояли.

В столовую быстро вошел писарь полка старшина Антоненко.

— Командира эскадрильи и комиссара к командиру полка!

Квасников и капитан Цейгин переглянулись, отодвинули тарелки и торопливо вышли из столовой.

— Что случилось, старшина? — - спросил Валентин. У Антоненко необычно вытянулось лицо, глаза странно побелели.

— Немцы заняли станцию Ишунь, товарищ старший лейтенант. Приказано готовиться к перебазированию...

Писарь сказал это излишне таинственно, с испугом, но и без того одно слово «Ишунь» говорило очень многое. Станция Ишунь — это значит перерезана железнодорожная линия Джанкой — Херсон, это значит — немцы уже в Крыму.

Стало ясно, что нельзя терять ни минуты, нужно сейчас же готовить имущество к эвакуации.

— Что ж, братаны, айда к своим машинам. Готовьтесь к боевым вылетам, как обычно, механики пусть прикинут, что необходимо взять с собой на другой аэродром, — сказал Валентин и вместе со всеми вышел из столовой.

Капитан Цейгин пробыл у командира полка недолго. Он вернулся на КП эскадрильи озабоченный.

— Ситнов, садись и слушай. Обстановка серьезная. Приказано перебазироваться на кубанский аэродром, но боевых вылетов не прекращать... — между бровей капитана встала глубокая вертикальная складка. — Комиссар [112] займется подготовкой к эвакуации, а тебе, пока техники собирают имущество, срочно надо лететь на издание. Все подготовленные машины сейчас же подними в район станции Ишунь, Там фашисты сосредоточили несколько дальнобойных батарей. Нашей эскадрилье поручается отыскать эти батареи и подавить.

Валентин смутился, развел руками.

— Товарищ командир, но у меня...

Капитан Цейгин устало улыбнулся:

— В третьей эскадрилье произошло перемещение личного состава. Для тебя высвободилась машина. Штурман — старший лейтенант Каблуков. Сейчас же посылай Заровного принимать самолет.

— Есть, есть! — Валентин выскочил из КП и отыскал членов своего экипажа.

Спустя час старенький «ДБ-За», постреливая моторами, лег курсом на Крымский перешеек.

Батареи дальнобойной артиллерии противника были подавлены с двух заходов, Штурман Каблуков оказался настоящим снайпером бомбометания, а бомбардировщик неплохо переносил сумасшедшие нагрузки, скрипел узлами, дрожал крыльями, но неизменно выходил из пике в целости.

В течение следующих трех дней Валентин, не жалея себя и экипаж, не думая об усталости, делал вылет за вылетом днем и ночью, сбрасывая на фашистские войска каждый раз по полторы тонны бомб, и сожалел о своей сгоревшей машине, которая безотказно поднимала до двух тонн груза.

Казалось бы, самоотверженная работа летчиков, стойкость артиллеристов и пехотинцев обязательно должны были остановить наступление немцев, задержать их у легендарного Перекопа. Но однажды, пролетая над перешейком, Валентин увидел на земле клубы дыма и [113] пыли, а в степи ползущие в трех направлениях зелено-пятнистые колонны танков. Танки ползли на юг — к Симферополю, на восток — к Керчи и на юго-восток — к Феодосии. Значит, немцы все-таки прорвались в Крым! Сбросив бомбы на одну из колонн, Валентин примчался на свой аэродром за боевым грузом.

Но здесь уже стало известно о прорыве немцев у Перекопа. В поместительные зеленые «дугласы» спешно грузили имущество полка.

— Старший лейтенант Ситнов! — непривычно строго, с официальной сухостью обратился к Валентину капитан Цейгин. — Вам поручается ответственное задание. Поведете отряд транспортных самолетов на новый аэродром. Штурман пусть получит координаты и ориентиры. Прикрытия истребителей не будет, глядите в оба. Со мной полетят остальные бомбардировщики эскадрильи. Отбомбимся по танкам противника и на посадку придем на новый аэродром. Все ясно?

Перед вылетом, пока заправляли баки горючим, Валентин успел прочитать только что полученное письмо. Оно было из Сыресева. Жена сообщала, что после долгих мытарств на железной дороге и на попутных машинах до Сыресева добрались благополучно. Начала работать в колхозе. Валерка здоров. Удивительно тихо здесь: ни гула самолетов, ни грохота бомбежек. Отец приписал: пусть Валентин не беспокоится о жене и сыне, сберегут до его возвращения.

От письма пахнуло родиной, ароматом свежего хлеба и лугового сена. Родные края, земля детства и первых радостей...

Тяжело нагруженные «дугласы» поднялись в воздух вслед за бомбардировщиком Валентина и пристроились чуть сзади треугольником. Валентин сбавил скорость, чтобы тихоходные «дугласы» не отставали, сделал [114] прощальный круг над аэродромом. Сверху было видно, как с севера и востока, из степи, к аэродрому движутся длинные полосы пыли: ясно — немецкие мотоциклисты и танки приближаются к авиагородку.

Глава десятая

...Лето на Северном Кавказе приходит рано. Уже в мае весенняя свежесть полей и лесов в предгорьях уступает место летнему зною, а в июне палящее солнце иссушает травы в степи, заволакивает небо и дали желтой полупрозрачной дымкой и становится трудно дышать. Но сегодня нежданный дождь смирил зной, умыл листву деревьев, напитал воздух мягкой теплой влагой.

Вернувшись с боевого задания, Валентин перебежал под дождем поле аэродрома и зашел в приземистую глинобитную мазанку. Здесь помещался командный пункт эскадрильи.

Середина дня, но в тесной мазанке полутемно. В углах комнаты прячутся мохнатые неподвижные тени. За маленьким оконцем по листве тополей весело шелестит теплый дождь.

Валентин зажег самодельную лампешку. Пары горящего бензина скудно осветили стол, листок блокнота с типографским грифом в левом верхнем углу: «Командир эскадрильи».

Надо было кое-что записать, пока Заровный готовил машину к очередному вылету.

Но о чем писать? Столько событий случилось за прошедшие зиму и весну, что обо всем на бумаге не расскажешь.

Оставив Крым, бомбардировочный полк в течение [115] зимы сорок первого — сорок второго годов сменил несколько аэродромов: немецкие войска наступали. Несмотря на постоянные перебазировки, летали много, до полного изнеможения. На бомбежку тылов противника вылетали каждый день, а иногда и не по одному разу.

Наконец немецко-фашистские войска потерпели поражение под Москвой и откатились назад на добрую сотню километров. Повеселели люди — военные и гражданские, повысилось мастерство войск, а война стала привычной, хотя неприятной и тяжелой работой.

С весны сорок второго года фашисты опять оживились. Вылетая на разведку в глубокий тыл врага, Валентин замечал скопления живой силы, танков, автомашин и артиллерии противника восточнее Ростова, Шахт и Миллерова. По всей видимости, гитлеровцы готовили удар в направлении Северного Кавказа и Волги. А судя по количеству боевой техники и войск, фашисты хотели одним стремительным броском сбить обороняющиеся советские войска и выйти к предгорьям Кавказа и Большой излучине Дона.

Это предположение оправдалось. Немцы двумя бронированными группировками устремились в глубь степей. Летчики полка закрутились в сумасшедшем вихре почти круглосуточных полетов: чуть-чуть спали, потом взлетали, бомбили танковые колонны немцев на марше, опять садились, вздремывали тут же, на стоянках самолетов, завернувшись в моторные чехлы, спали так, что не слышали рева моторов над головой, полусонные садились в кабины и только тогда окончательно приходили в себя. В эти трудные дни капитан Цейгин получил звание майора и был переведен на должность заместителя командира полка, а Валентин принял под свое командование первую эскадрилью. [116]

И вот теперь немецкие войска вышли к Волге, подступили к Майкопу... Много, ой, как много еще впереди боев и бессонных тревожных ночей! Горько на душе от поражений и потерь. И кажется, что в тесной комнатушке КП щедро разлита горечь степной полыни...

Валентин попил воды, опять сел за стол и устало оперся щекой на руку. Щетина на щеках уколола кожу. Решил побриться. Достал из чемодана бритвенный прибор, зеркальце, со спичечный коробок величиной, посмотрел на себя и присвистнул: заросшее белесой щетиной лицо осунулось, глаза ввалились, лоб и щеки, нос и подбородок обожжены солнцем, вообще лицо стало каким-то незнакомым. Своими Валентин признал лишь сильно выпирающие скулы да оттопыренные уши. Странно, он никогда прежде не замечал, что уши у него оттопыриваются, как две розовые раковины.

Вздохнул, покачал головой, пробормотал: «Эх, Волька, Волька, и мать родная тебя не узнала бы сейчас!» Потом налил холодной воды в стаканчик и стал разводить мыло.

Добривать щеки пришлось чуть ли не на ходу. Зазуммерил полевой телефон. Вызывали к командиру полка. Кое-как доскоблив щеки и сполоснув их водой, выбежал на пустынную улицу станицы.

На командном пункте Валентина встретили загадочным молчанием. Писарь Антоненко подмигнул, смешно надул щеки, задрал кверху нос. Заместитель командира полка майор Цейгин крепко пожал руку, потянул к двери в кабинет подполковника Большакова.

— Пойдем, капитан, смелей!

Валентин подумал, что такая встреча сулит что-то необычное, но что — так и не угадал. Подполковник Большаков, ласково щуря глаза и улыбаясь, встал из-за стола, взял в руки газету. [117]

— Капитан Ситнов, смирно! Слушайте Указ Президиума Верховного Совета Союза ССР!

Сердце у Валентина горячо ворохнулось и замерло. Майор Цейгин тоже встал по стойке «смирно», но с усмешкой скосил глаза на дверь, откуда выглядывала ухмыляющаяся физиономия Антоненко.

— «Указ Президиума Верховного Совета... За образцовое выполнение заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом мужество и геройство присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали Золотая Звезда Ситнову Валентину Егоровичу... Председатель Президиума... Калинин, — секретарь... Горкин. Москва, 20 июня 1942 года». Вольно!

Командир полка положил газету, вышел из-за стола и схватил Валентина за плечи.

— Поздравляю, сынок, поздравляю от имени командования полка и от своего имени! Достоин, капитан Ситнов, достоин такой награды!

Из крепких рук командира полка Валентин попал в руки майора Цейгина, а потом его поздравляли и обнимали неведомо откуда появившиеся техники, летчики и штурманы.

— Ну, Герой, такая радость в жизни однажды бывает! — сказал начальник строевого отдела старший лейтенант Поддубный.

— Какой я Герой, — возразил Валентин и почувствовал, как щеки наливаются предательской краской, а голос дрожит от радости.

— Брось прибедняться, капитан!

Командир полка в это время что-то неторопливо подписал, положил ручку на стол.

— Что ж, Ситнов, готовься в дорогу. Жаль, командира второй эскадрильи капитана Гаврыша сейчас нет. [118] Вместе полетите в Москву за новой материальной частью и, кстати, получите в Кремле награды.

— Гаврышу тоже присвоили? А кому еще, товарищ подполковник, разрешите узнать, — спросил Валентин.

— Ну, теперь у нас в полку сразу три Героя: ты, Гаврыш и Алексеев. Доволен?

— Еще бы, товарищ подполковник!

Немножко шальной от счастья, вышел Валентин от командира полка и, пока писарь оформлял командировку в Москву, присел к столу начальника строевого отдела. Тот подсунул какой-то лист бумаги.

— На-ка, Герой, почитай копию наградного листа. Читай, читай, увидишь, сколько нам пришлось постараться для тебя.

Валентин взял лист и с чувством недоверия, с интересом прочитал описание боевых вылетов, как будто читал не о себе, а о ком-то очень знакомом. В наградном листе перечислялись боевые вылеты на Плоешти, Бухарест, под Киев, Кировоград, Днепропетровск, Ишунь, под Керчь и Феодосию... Все это уже наполовину забылось, стало далеким, а теперь отчетливо и ярко всплывало в памяти. Ничего не упустили — вот что удивительно. Никогда Валентин не думал, что в годину бедствий каждый его боевой вылет, каждый даже малый успех регистрируется, остается в доброй памяти и приказах командования.

На следующее утро Валентин встретился с новыми Героями дивизии у транспортного самолета. Гаврыш и Алексеев приоделись в кожаные регланы, надели новые фуражки и хромовые сапоги. Вместе с ними в самолет поднялся и незнакомый капитан с сильным, чуть раздвоенным подбородком, прямым носом и пронзительными глазами в сетке морщин.

— Павел Таран, — знакомясь, сказал капитан и пристально[119], словно стараясь надолго запомнить лицо, посмотрел на Валентина.

Транспортный «ПС-84» вместил нескольких летчиков и механиков, которые тоже летели в Москву получать новые самолеты, и какой-то груз в ящиках. Закрылась дверца в фюзеляже, гулко, как в пароходном трюме, забухали моторы, а за оконцами побежала назад желтая трава аэродрома. А вот и последние толчки, секунды привычной тяжести на подъеме, и самолет уже повис над широкой степью...

...Ни с чем не сравнимо чувство свободного полета.

Если ты даже просто воздушный пассажир, озабоченный тем, как бы скорее добраться до места назначения, ты все равно будешь охвачен необыкновенным чувством, будешь неотрывно смотреть через борт машины или в иллюминаторы вниз, на далекую землю с темными и желтыми полосами полей, с пятнами лесов, неровными квадратами городов и деревень. И потом долго еще будешь вспоминать свой первый полет и с восторгом рассказывать о нем друзьям, родным и знакомым. Это если ты просто пассажир...

Но если ты сам ведешь чудо-птицу, если под ногами у тебя чуткие педали руля поворотов, а пальцы крепко сжали ручку управления, если в твоей воле то взмыть в голубизну неба, то ринуться вниз и вдруг выровнять машину над самой землей, так что в глазах замелькают огненные круги, в общем, если ты хозяин своего полета, — нет для тебя выше счастья.

Валентин чуть двинул ручку влево, слегка нажал левую педаль. Послушный «У-2» накренился, сделал левый разворот. Вновь открылась взгляду широкая лента Охи с синим весенним льдом, поплыли назад заросшие [120] красно-зеленым кустарником острова, промелькнули разноцветные крыш и поселка. И сейчас же распахнулось желтое от прошлогодней жухлой травы летное поле.

Легкая машина послушно прошла над северной границей аэродрома. Валентин оглядел посадочную площадку: кроме постоянного знака «Т», никаких сигналов не было. Вот от кучки людей возле автомашины отделилась юркая фигурка, махнула рукой в сторону Оки. Ясно, разрешает идти в зону. «Что ж, держись теперь, Волька! Собери всю волю, все уменье, решается твоя судьба».

Прежде всего надо было набрать высоту, а потом уже и крутить фигуры.

Валентин двинул сектор газа вперед, немного выждал, пока мотор не набрал силу, и потянул ручку на себя. Ветер, плотный, как вода, ударил в прозрачный козырек перед лицом, засвистел в расчалках, ткнулся в уши. Перед носом машины заголубела пустота, горизонт повалился вниз. Самолет сначала как будто встал на хвост, уперся в голубую стенку и совсем перестал двигаться. Валентин глянул через борт кабины влево. Позади крыла, далеко-далеко внизу, мельтешило желто-полосатое пятно. Земля.

Оттого, что машина слушается его беспрекословно, от необычайной легкости во всем теле, от радостного сознания своего могущества Валентин засмеялся и запел.

И пока руки и ноги автоматически двигали рулями, а машина небыстро плыла над сизой лентой Оки, набирая высоту, песня не умолкала. Припомнился жаркий июльский день далекого деревенского детства, когда увидел первый раз в жизни удивительную птицу — аэроплан. Да разве смел он тогда думать, что пройдет семь-восемь [121] лет и диковинная машина станет послушной и понятной до самого последнего винтика! Где ты, Санька Мельков, где вы, братаны? Посмотрите-ка: Волька летит. Во-олька!..

Как струны, звенели ленты расчалок между крыльями, победно и ровно гудел на больших оборотах стодвадцатипятисильный мотор. Валентин бросил машину в штопор, плавно вышел из него, взмыл к небу, сделал переворот через крыло и развернулся к границе зоны. Положенный набор фигур был выполнен. Чем послушнее машина выполняла его волю, тем больше крепла уверенность, что летать он может и летать будет, и опять-таки тем лучше выходили фигуры высшего пилотажа. Ему теперь казалось, что он всегда, от самого рождения, умел летать, как те птицы, которым он дивился мальчишкой. Леталось легко, свободно, без напряжения и скованности. Так летал бы до самого вечера, но дисциплина есть дисциплина, и Валентин пошел на посадку.

Когда он приземлился и подрулил к старту, к машине подбежали курсанты. Они взялись за концы крыльев, помогли развернуть машину. Валентин вылез из кабины, соскочил с крыла на траву аэродрома.

— Здорово! — негромко крикнул ему один курсант и вытянул кверху большой палец. — Здорово у тебя выходило!

Валентин быстро подошел, почти подбежал к начальнику летной подготовки, отрапортовал.

Тюба серьезно откозырял, напружинив скулы, но глаза выдали его: в уголках глаз собрались веселые морщинки.

— Поздравляю вас, товарищ курсант, с выполнением задания! — и уже просто, по-товарищески добавил: — Хорошо, Ситнов, вижу, что и на боевой машине [122] полетишь, как бог. Главное, ты самолет чувствуешь, а это все. Отдыхай, пока комиссия решает.

Инструктор Женя Маркин, как только Тюба отошел к столу экзаменационной комиссии, обвил Валентина длинными и гибкими руками.

— Спасибо, Ситное, что не подвел. Очень хорошо летал, хоть бы как и я сам.

Он торопливо хлопнул Валентина по плечу, отбежал к машине и крикнул:

— Курсант Зеленцов, к полету!

Метрах в двадцати от крытой машины, где пристроились на самом солнцепеке за шатким столиком члены комиссии, в затишке возле дремлющей «скорой помощи» расселись прямо на траве ожидающие своей очереди курсанты. Все они были в серых комбинезонах, в кожаных шлемах с овальными очками на лбу. Валентин не торопясь подошел к ним.

— Поздравляю, Валь, хорошо вел машину, как будто сто лет летаешь, — сказал Сергей Лесков, — Особенно чисто из штопора вышел, как по маслу соскользнул.

— Счастливчик, — вздохнула высокая и беловолосая Лида Тарасова, — отлетался уже. А нам еще ждать да ждать.

Валентин с трудом сдерживал радостное возбуждение. В нем все пело от гордости. Но он неторопливо закурил, с усмешкой сказал:

— Велико счастье, что отлетался. Я бы еще сто раз слетал, да не дают.

Довольный зачетными полетами, Тюба сделался разговорчивым и веселым. Таким он бывал нечасто. Валентин запомнил его жестким, требовательным, даже иногда излишне требовательным службистом. Еще не забылся тот случай, когда приказом этого самого Тюбы Валентин был отстранен от полетов. Впрочем — за дело. [123]

Это случилось в прошлом году в конце лета. Свершилось великое: Валентин впервые слетал без инструктора за спиной. Самостоятельный вылет! Он на всю жизнь остается в памяти каждого летчика. Он опьяняет сердце и нервы, он навеки пробуждает в человеке великую страсть авиатора.

И вот после такого события ребята из общежития встретили Валентина восторженными возгласами и рукопожатиями до боли. Посыпались предложения отметить этот день как положено — с вином и закуской. Валентин не посмел отказать друзьям. Зато на следующее утро приехал на аэродром весь разбитый, с тяжелой головой и смрадным дыханием.

Как на грех, Тюба решил похвастаться перед начальником аэроклуба успехами своих учеников.

— Курсант Ситнов, три шага вперед!

Плохо соображая что к чему, Валентин подошел к Тюбе, приложил руку к шлему...

И что же тут началось!

Тюба, как гончая, втянул воздух носом, фыркнул и неестественно тонким голосом завопил:

— Пи-и-ил, мерзавец? Перед поле-етами пи-ил? Во-он отсюда-а! Две недели без полето-ов!

Валентин, как ошпаренный, отскочил от взбешенного начальника летной части и постарался затеряться в толпе курсантов. А Тюба еще долго лютовал, да так и не успокоился до вечера...

Валентин поглядел в иллюминатор, Внизу, в окна между облаками, были видны поля, потом потянулись пригороды какого-то большого города.

Много же воды утекло с тех пор, как закончены аэроклуб, летное училище. [124]

Валентин выбрал бомбардировочную авиацию: его привлекла мощь, красота очертаний и стремительность скоростных бомбардировщиков.

...А вот теперь... Подумать только: Герой Советского Союза! Один из немногих в полку. Спасибо командованию, спасибо Родине, что заметили его работу и оценили так высоко. Почти с первых дней в боях! Уже можно подвести кое-какие итоги и сказать себе: да, я не прятался в трудную минуту в кусты, не дорожил своей жизнью ради жизни многих, ради Советской Родины. Трудная была жизнь, опасная работа. И все-таки не надо иной судьбы!