Часть первая

Глава первая

Это случилось внезапно.

Уже промелькнула внизу светлая лента Прута, как вдруг из реденького облачка вывалилось звено «мессершмиттов».

— Внимание! Прямо по курсу сверху противник! Приготовиться к атаке с фронта!

Командир дальнего бомбардировщика Валентин Ситнов резко развернул самолет на десять градусов влево, чтобы «отодвинуть» от прицелов полдневное солнце: оно слепило стрелков и мешало видеть противника.

— Штурман, внимание! Огонь с короткой дистанции!

— Есть! Немцев вижу! — отозвался в шлемофоне приглушенный голос штурмана Косычева. И сейчас же его перебил характерный гортанный возглас стрелка-радиста Алпетьяна:

— Эсть с короткой, таварищ камандыр!

Немецкие истребители прошли над бомбардировщиком высоко и не стреляли. «Видно, не заметили», — решил Валентин.

Но не тут-то было! «Мессершмитты» неожиданно разошлись веером и стали набирать высоту. Один из них, должно быть флагман, свечой взмыл к облакам, сделал горку и затем узкой длинной торпедой устремился вниз.[6]

— Алпетьян, огонь! — крикнул Валентин.

За спиной, где сидел стрелок-радист, раздался дробный стук пулемета. «Мессершмитт» сверкнул длинной очередью, но промахнулся: Валентин успел бросить самолет в пике.

— Командир, «мессер» под нами! Заходит в хвост! — предупредил штурман.

— Кукишев, вниманье! — сказал Валентин воздушному стрелку, который своим пулеметом прикрывал хвост бомбардировщика.

— Есть, вижу! — отозвался Кукишев.

Ситнов до боли в шейных позвонках повернул голову назад и увидел, как пулемет Кукишева пустил серию коротких очередей. Немец отвалил в сторону, взмыл к облачку и на миг показал голубое брюхо своей машины.

В этот момент Алпетьян и влепил ему длинную очередь. «Мессершмитт» как-то странно осел на стабилизатор, задымил и повалился вниз,

— Эсть одын, таварищ камандыр! Поррядэк! — ликуя закричал Алпетьян.

Однако радоваться было рано. Два других самолета противника снова повисли над бомбардировщиком. Они начали согласованное нападение сверху и спереди, прямо на кабину штурмана. Косычев попытался отбить атаку очередями своего спаренного пулемета, но «мессеры» были вне зоны поражения. Тогда Валентин Ситнов убрал газ, сбавил обороты моторов. «Мессеры» не ожидали такого маневра. Они мгновенно проскочили [7] мимо, а пока разворачивались для очередной атаки, Валентин на пологом планировании пропустил их над собой, развернул машину на юг и ушел к морю.

«Мессершмитты» отстали: над морем они лететь не решились.

— Славно, командир! — прохрипел штурман и засмеялся как-то странно, точно горло у него перехватило судорогой.

У Валентина во рту тоже пересохло.

Это была их первая схватка с воздушным противником.

На разведку они вылетели три часа назад, разбросали за государственной границей листовки на немецком и румынском языках, сфотографировали у переправы через Прут в прибрежной редкой рощице огромную массу немецко-фашистских войск и танковую колонну на марше. Сведения ценнейшие, их нужно немедленно доставить в штаб авиационного полка.

Валентин сделал круг над Днестровским лиманом, набирая высоту.

— Штурман, давай направление, следуем домой!

Машина повисла над однообразной, подернутой туманом поверхностью и словно застыла на месте. Часы на приборной доске показывали тринадцать сорок пять, когда штурман доложил, что подходят к дому.

Туман под самолетом как-то сразу оборвался. Открылась сверкающая прибоем береговая полоса Крымского полуострова. Впереди распахнулась желто-зеленая равнина, и неподалеку от берега показались разбросанные игрушечными кубиками домики авиагородка.

Посадив машину, Валентин подрулил к стоянке первой эскадрильи, выключил зажигание. С минуту сидел не шевелясь, глядя через прозрачный колпак кабины поверх застекленного решетчатого носа своего [8] бомбардировщика. Пережитое напряжение воздушного боя и долгий полет вызвали огромную усталость,

Ровное поле аэродрома окружено со всех сторон ангарами, капонирами и пропыленными акациями. За узкой кромкой деревьев справа и слева — степь, сзади, на горизонте, синие громады Крымских гор. Взлетно-посадочные бетонированные полосы серыми, дрожащими от марева лентами убегаю вдаль. Слева белеет высокое, как крепостная башня, квадратное здание командного пункта полка. Над его плоской крышей повисла от штиля полосатая колбаса — ветроуказатель.

Привычный пейзаж, знакомый до последнего домика, до малейшей неровности летного поля, изучен и снизу, с земли, и с воздуха. Весной, сразу же после окончания войны с белофиннами, прилетел сюда Валентин Ситнов с полком бомбардировщиков. Привез жену и сына. Они живут вон в том белом городке, что виднеется сквозь пыльную листву акаций.

Но не о них он сейчас думал. Перед глазами упрямо возникало увиденное полтора часа назад; дымные пожарища у Прута, толпы беженцев на дорогах, черные шапки разрывов, толчея машин и подвод у переправ и перекрестков. Отступление, отступление... В первые же дни войны и такая беда, А за Прутом у немцев скопления танков, автомашин, артиллерии. Все это почти не замаскированное, нахально выпяченное, самонадеянное. На фотопленке, наверно, отпечаталось все до малейших подробностей...

Валентин резко откинул колпак над кабиной, отстегнул ремни и выбрался на центроплан. Штурман Косычев и стрелок-радист Алпяьян ждали внизу, в холодке под крылом. Они, видимо, уже успели рассказать механику самолета Заровному о воздушном бое с «мессершмиттами», потому что Заровный заохал, [9] застонал и, присев на корточки, полез под фюзеляж. Оттуда послышался его встревоженный голос:

— Пробоины есть? Нету? А может, он, немец-то, снизу, а Кукишев проглядел, а? Кукишев — он такой, он проглядит!

— Да ладно тебе ныть-то, сам лучше за моторами гляди, — пробурчал Кукишев, неловко вылезая из своей кабины в середине фюзеляжа.

Освободившись от парашюта, Валентин с помощью Алпетьяна стянул с себя комбинезон, бросил его на центроплан.

— Петр Никитич, Заровный! — окликнул он механика. — Да вылезай ты оттуда, ничего страшного не случилось.

— Не случилось, а на обтекателях у бомболюков вмятины откуда?

— Какие вмятины?

— То-то, какие... — проворчал сержант Заровный. — Еще бы самую малость немец постарался, и гореть бы вам.

Валентин и штурман переглянулись: неужели очереди «мессершмитта» достали их? А Кукишев с неожиданной верткостью нырнул под центроплан, к колесам, и протяжно свистнул.

— Правда, товарищ лейтенант, пули так и мазнули по брюху. Ничего себе!

Заровный и Кукишев выбрались из-под машины.

— Ладно, Петр Никитич, не сердись. В следующий раз не дадим немцам полировку портить. А сейчас уж постарайся, залатай как-нибудь, — сказал Валентин и похлопал сержанта по плечу.

Заровный был самым старшим военнослужащим в полку, очень педантичным, ворчуном. Но на его ворчание летчики не. обижались: знали, что пройдет [10] минута, и слетит с механика его сердитость, а тогда для друзей он хоть душу наизнанку вывернет. Механик обслуживал самолет Валентина уже два года. Он был замечательным специалистом, и лучшего механика себе Валентин не желал, прощал ему и ворчливость, и некоторую вольность в отношениям летным составом.

Повесив через плечо планшет с картой, Валентин уже серьезно сказал:

— Заровный, вызови мастера по фото. Пусть снимет камеру и отнесет в лабораторию. Мы со штурманом будем в штабе полка.

Знойное крымское небо в эти дни приобрело несвойственный ему дымно-желтый цвет: после каждого налета немецких бомбовозов на город и рейд Севастополь в той стороне возникая пожары, и пелена дыма постепенно растекалась над Крымским полуостровом. В этом палевом небе сейчас высоко барражировали парами советские истребители аэродромного прикрытия, но их было немного.

Впрочем, пока немецким летчикам не удалось разбомбить аэродром. Ни одна бомба не упала и в районе авиагородка, где жили жены и дети военнослужащих.

На командном пункте пока, как обычно, было многолюдно: командиры эскадрилий и старшие инженеры пришли на доклад к начальству, свободные от полетов летчики толкались в большой комнате перед кабинетом командира полка. Летчики жили одним: ждали новостей с фронта и приказ о боевом вылете. Прошло уже три дня с того памятного всем утра 22 июня, когда полк был поднят по тревоге. Высоко в небе заунывно и враждебно гудели моторы чужих самолетов, а через несколько минут в той стороне, где был расположен Севастополь, загрохотали взрывы. На митинге командование сообщило, что немецко-фашистские войска без [11] объявления воины вторглись На территорию Советского Союза.

Тревожно и невесело прошли эти дни. По каким-то соображениям командование авиационной дивизии, куда входил дальнебомбардировочный полк, не давало приказа на вылет. Летчики томились в ожидании, нервничали, переругивались между собой и по пустякам ворчали на техников...

Валентина и Косычева окружили однополчане.

— Как слетали? — спросил лейтенант Проценко, высокий летчик в кожаной куртке и с шлемофоном в руках.

— Видели немцев? — выжидающе выставился из-за плеча лейтенанта Гаврыша летчик Костин.

У командира полка майора Большакова собрались все командиры эскадрилий. Большаков потер пухлой маленькой рукой седой ежик на голове, приказал:

— Докладывай подробнее. Снимки еще не готовы? Валентин рассказал о своих наблюдениях за передвижением немецко-фашистских войск на Пруте.

— Совершенно уверен, товарищ майор, что немцы навели через Прут несколько переправ и сейчас поспешно форсируют реку. Наши войска на подходе к реке. В самый раз бы теперь ударить всем полком по переправам и...

— Хорошо, хорошо, Ситнов, это, мы все понимаем...

Майор Большаков на минуту задумался, глядя в окно, потом резко встал, подошел к двери и рывком распахнул ее.

— Дежурный, командиров экипажей ко мне!

Уже через несколько минут в просторном кабинете собрались все летчики и штурманы полка.

Майор Большаков с заметным напряжением торжественно оглядел собравшихся и четко сказал: [12]

— Слушай приказ! Объявляю схему боевого порядка самолетов на маршруте над целями!

Командир полка разъяснил, что командование дивизии поручает полку дальних бомбардировщиков нанести комбинированный удар по важнейшим военным объектам фашистов.

Советские самолеты должны пройти над тылами противника, разбомбить его нефтехранилища, железнодорожные узлы со скоплением военной техники и портовые сооружения.

— Вылет назначаю на три часа утра 26 июня, — закончил майор. — Напоминаю: приказ о вылете держать в строгой тайне.

— Есть! — глухо ухнуло в кабинете, пилоты и штурманы столпились у двери, но комиссар полка Мазепин остановил их.

— Минуту внимания, товарищи командиры! Летчики повернулись к нему.

— Хочу разъяснить некоторые моменты боевого задания, — военком расстегнул ворот гимнастерки и сел, давая этим понять, что предстоит товарищеская беседа. — Садитесь, друзья, я недолго вас задержу.

Летчики расселись кто где смог, тоже расстегнули воротники и стали обмахиваться планшетами: в кабинете было душно, за большим итальянскими окнами воздух пламенел от солнца.

— Группа командира полка майора Большакова, как вы слышали, имеет цель, — негромко заговорил комиссар, — железнодорожный узел и крупные склады с горючим. Сами понимаете, соль важны для немцев эти объекты.

Комиссар оглядел всех поочередно, словно ожидая от кого-нибудь вопроса.

Но летчики молчали. [13]

Этот налет не преследует цель превратить в развалины населенные пункты. Группа командира полка сбросит основной груз бомб на военные объекты в районе железнодорожного узла, а также на нефтяные склады на территории Румынии. Предатели румынского народа король Михай Первый и генерал Антонеску должны убедиться, что карающая рука Красной Армии достанет их везде, где бы они ни находились. Для нанесения удара требуется выдержка, снайперское умение и летное мастерство. Поэтому налет на эти военные объекты и поручен командиру полка со звеном лейтенанта Ситнова. Ситнов уже зарекомендовал себя отличным летчиком, он имеет опыт войны с белофиннами, совершил тридцать боевых вылетов и награжден за них орденом Красной Звезды. А штурман первого звена лейтенант Косычев на последних учениях показал точность расчетов на бомбометание...

Похвала комиссара прозвучала по-деловому сухо, как протокольная запись, но Валентин покинул командный пункт полка с чувством особого удовлетворения: хорошо, когда тебе верят люди.

Глава вторая

Скоростной бомбардировщик дальнего действия с номером 40 на круглом боку фюзеляжа был наполовину выдвинут из капонира. Крылья и фюзеляж мелко дрожали. Ревели моторы. Механик Заровный опробовал двигатели, сидя в кабине пилота. Моторы поочередно то ревели на полных оборотах, то кашляли и чихали на малых, еле ворочая трехлопастные винты.

Под центропланом, у бомбовых люков, возился техник по вооружению воентехник третьего ранга Свитченко. [14] Он с помощью оружейников подвешивал в кассеты похожие на толстых рыб бомбы.

Валентин решил не мешать Заровному и сел на голубой баллон со сжатым воздухом в тени огромного крыла своего бомбардировщика. Из планшета достал блокнот и простой мягкий карандаш. В верхнем левом углу листка неторопливо написал: «Крым. 25 июня 1941 года».

Четким красивым почерком с лихими завитушками на концах букв легли на бумагу мысли, которые возникают только в минуты больших раздумий: «Данный блокнот я начинаю заполнять в период подготовки материальной части к первому боевому вылету, в период, когда происходит битва с немецкими захватчиками. Три дня назад германские фашисты вероломно напали на Советский Союз, нарушив договор о ненападении. Гибнут люди. Возможно, и мне скоро придется погибнуть. А как хочется жить!»

Рука с карандашом остановилась на планшете. Валентин перечитал написанное, повторил про себя «хочется жить» и быстро дописал: «Да, очень хочется жить. Но клянусь, что жизни своей не пожалею, а задание командования выполню! И если мне предстоит погибнуть, хочу погибнуть в бою!»

Валентин огляделся.

Погибнуть... Неужели и правда придется навсегда расстаться вот с этой напоенной южным солнцем крымской землей, с этими СИНИМИ горами, с белыми домиками поселка, темно-зелеными деревьями, с голубым любимым небом, которое приняло его так доверчиво и охотно, с семьей, с друзьями, с отцом и матерью?..

Выжженная солнцем дернина между бетонными взлетными полосами, потрепавшиеся голые пятачки [15] глины на стоянках самолетов, бревенчатые стены капониров и легкие здания ангаров с полукруглыми крышами, самолеты и тележки с бомбами — все вздрагивало от дальних взрывов. Но люди занимались своими делами, им некогда было прислушиваться к грохоту бомбежки.

Иногда звонкая, прокаленная солнцем земля тяжко ухала и сотрясалась — это многотонные бомбардировщики грузно опускались на посадочные дорожки. Тогда кто-нибудь из механиков или летчиков на минуту поднимал голову и пристально, с привычной настороженной зоркостью оглядывал приземлявшиеся машины.

Валентин убрал блокнот в планшет, вышел из-под крыла. Оружейники заканчивали подвеску бомб, грозные чугунные рыбы маслянисто поблескивали на солнце.

Моторы смирили свой рев, механик Заровный крикнул:

— Товарищ командир, готово! Можете проверить!

Валентин ладонями уперся в стойку шасси, заглянул в бомболюки. Свободное место на бомбодержателях оставалось.

— Свитченко, подвесь пару соток сверх нормы, — сказал Валентин технику по вооружению и взобрался на крыло.

Свитченко разогнулся, вытер потный лоб тыльной стороной ладони и с сомнением спросил:

— Не много ли, командир?

— Не много, техник, довезу.

Пока оружейники снаряжали бомболюки, у самолета собрался весь экипаж.

— Сверил маршрут и пеленги? — спросил Валентин штурмана больше для порядка, так как знал аккуратность и точность Косычева.

— Сверил, командир, не беспокойся. [16]

— Я пока зачехлю моторы, товарищ лейтенант. Вылет, наверно, не скоро? — спросил Заровный безразличным голосом, но Валентин заметил его выжидающий, искоса, взгляд. Ясно — хочет знать о часе вылета.

Валентин легонько дернул его за русый вихор, выбившийся из-под синей суконной пилотки. Заровный ощерил криво заостренные зубы, засмеялся:

— Так как же, товарищ лейтенант, зачехлить или погодить?

— Зачехляй, зачехляй, — разрешил Валентин, и механик соскользнул с полированой поверхности крыла в капонир за чехлами.

Валентин прошелся вдоль левого крыла, потом вдоль правого. Не заметил беспорядков. Посмотрел на штурмана, который по стремянке поднялся в люк штурманской кабины. Сквозь прозрачное стекло было видно, как Косычев поудобнее устраняется на сиденье, прикидывает, ловко ли смотреть в прицел, Потом вверх-вниз заходили спаренные пулеметы... Хороший парень Косычев, а штурман — таких поискать: выведет на свой аэродром из любого трудного полета, днем и ночью, в непогоду и за облаками. А на земле — он неуклюжий, смешной, длинноногий человечище. — Валентин и Косычев давно слетались и в полете, к и на земле, часто понимали друг друга с полуслова. Их сдружили вылеты в тыл врага еще во время войны с белофиннами, когда они летали на скоростных бомбардировщиках.

Все машины звена были готовы к боевому вылету к десяти часам вечера. До назначенного командиром полка срока можно было успел сбегать в авиагородок. Валентин не был дома уже трое суток, с той боевой тревоги 22 июня, когда весь летный и технический состав полка был переведен на казарменное положение. Очень хотелось увидеть жену и сына, успокоить, перед [17] боевым вылетом подержать Валерика на руках. Но война есть война: экипаж самолета должен быть в постоянной готовности.

Валентин ушел на КП эскадрильи, прилег и попытался уснуть. В комнате было накурено, душно, летчики беспокойно ворочались на топчанах, переговаривались, и уснуть Валентину не удавалось. Он вставал, выходил на крыльцо покурить, слушал, как за горами грохочут взрывы, возвращался в комнатушку и снова одетым ложился на топчан. Но сна все равно не было. Временами тяжелые веки смыкались, наплывала какая-то зыбкая волна, качала, роняла в пропасть... Валентин резко открывал глаза, пристально всматривался в белеющий потолок и старался ни о чем не думать. Но вскоре опять наплывала волна, и качала, и уносила куда-то... В памяти возникали картины прошлого, навеянные заботами о семье, о жене и сыне, которые ждут его дома и не знают, что утром ему предстоит опасное задание. Впрочем, и хорошо, что не знают. Пусть пока думают, что он по-прежнему дежурит в боевой готовности, меньше будет беспокоиться жена. Только вот Валерик будет спрашивать об отце и ждать, ждать.., Валерка... Какое ему выпадет детство? Как скажется на его жизни война? Будет ли его детство солнечным и счастливым, как было когда-то у его отца? Да полно, было ли оно когда-нибудь, это озорное деревенское детство? Трудно верится, давно это было, давно...

Чудесная птица

...Валька соскочил с полатей на лесенку у печки, с лесенки — на пол.

— Ма-ам, ты уже уходишь? [18]

Мать — невысокая полная, но ладная, с румяными щеками и веселым взглядом — выпрямилась. В ее ушах закачались серебряные сережки колечками. Она сложила руки на ухвате, певуче сказала:

— Подня-ался, мило-ок? Чай, проголодался не знай ка-ак?

— Еще бы не проголодаться, — Валька подсунулся к теплому шестку. — Чего сготовила? Кашу? Ничего, давай и кашу!

Мать загремела заслонкой.

Валька только вчера вернулся из Ардатова, где учился в пятом классе. В его родном селе Сыресеве семилетки не было, пришлось после окончания начальной школы жить в районом центре на частной квартире. Там и прошла длинная зима. По субботам отец приезжал за ним на лошади, a в воскресенье к вечеру опять отвозил. Харчи мать припасала на всю неделю сразу, да хозяйка квартиры готовила приварок, а все же не больно сытно было. В первые дни сгонишь из материных припасов что получше да помяснее, а потом и сидишь на щах да на картошке. Дома — не то, дома — благодать. Теперь мать все лето будет баловать то сошниками с кашей или морковью, и разными там пшенниками, лепешками со сметаной, киселями.

Одно обидно — живот никогда впрок не наедается. Сегодня поел, а завтра ему опять подавай. То ли бы дело на всю зиму ведаться за лето, как вон медведь или барсук...

Валька успел примоститься за столом, но мать погнала умываться.

Ведра с водой стояли в сенях на скамейке. Возле скамейки — лоханка для помоев. В сенях светло. Валька зачерпнул ковшом оды. В ковшике заметался зайчик. Через приоткрытую дверь и в щели солнечные лучи так [19] и лезли колючими соломинами. Видно, на воле красный день. Как не полюбопытствовать?

Зеленый замуравленный двор, палисадник с акациями перед домом, соломенные и тесовые крыши изб, серебристые косматые ветлы вдоль порядка, зеркала трех прудов посреди села и широкая улица — все залито розовым светом: над Стрелицкой рощей всходит огромное солнце. С крыльца виден садик с несколькими вишенками и кустами малины, за садиком — огород, а внизу, под горой, — новая баня и колодец. И баню построил, и колодец выкопал отец сам. Валька тоже помогал ему ямы копать да стены бани конопатить. Вдали, за длинным оврагом, видны вершины холмов и долы, а еще дальше — сосны Надеждинского леска.

Валька оглядел двор. На завалинке, зарывшись в опилки и песок, грелись куры. Золотисто-красный петух уселся на передок старой телеги и вяло поворачивал голову то в одну, то в другую сторону. Ему явно хотелось спать — известно, всю ночь, как солдат, на часах стоял.

Валька звякнул ковшом о ведро. Петух вздернул голову, встопорщил на шее воротник из золотистых перьев и предостерегающе раскрыл восковой клюв: «Ко-ко-о-ко-ко-ко!».

— Эй, Петька, спишь?

Валька смаху плеснул на петуха водой из ковша. Петух ошалело захлопал крыльями, сорвался с телеги и заорал на весь двор:

— Ко-о-ко-роу-ул-ко-ко-ко!

Валька расхохотался и остаток воды вылил себе на голую грудь.

— Эй ты, старшой? Чего балуешь?

Возле ворот остановилась лошадь с телегой. Валька увидел отца. Высокий, широкий в плечах, мускулы на груди [20] так и распирают рубку, отец соскочил с телеги, забросил вожжи на столбику калитки.

— Да это так просто, пап, весело чегой-то!

Валька поспешно кинься открывать ворота, но отец остановил:

— Не тронь, старшой(я сейчас...

Других детей у Ситновых не было, но отец все равно ласково называл Валентина «старшой» — страсть как хотелось родителям имен, еще детишек. Да и самому Вальке тоже не помешал бы брат — жить веселее.

Отец по привычке пробел ладонью по усам, прошел во двор, схватился за ось и враз, одним рывком, опрокинул старую телегу.

— Колесо поломалось. Шина слетела и спицы врозь, — пояснил он Валентину.

Сняв с телеги колесо, отец вынес его за ворота.

— Давай я помогу, — предложил Валька.

Чтобы сменить колесо, надо было приподнять воз. Для кого другого это была бы задача. Но Валька даже глазом не моргнул, когда отец присел, ухватился левой рукой за задок телеги с глиной, приподнял ее чуть не на аршин и, как пушинку, сдернул правой рукой сломанное колесо. Лошадь качнулась, переступила с ноги на ногу.

— Нно-о, балу-уй! — прикрикнул на нее отец.

Не успел Валька двинуться, как отец взял у него новое колесо, надел на ось, опустил воз и удовлетворенно крякнул:

— Вот и тоже!

Отец воткнул в ось чеку, пристукнул ее кулаком. Он даже ничуть не задохнулся, не вспотел. Валька от удивления взбрыкнул ногой, прищелкнул языком.

— Это да!

— Не спеши, и ты не слабже будешь, когда вырастешь, — усмехнулся отец — Пошли позавтракаем...[21]

Завтракали недолго. Отец похлебал горохового супу, выпил молока и заспешил.

— Его-ор, поел бы еще-о, — протянула мать, но отец отмахнулся.

— Некогда, мать, мне цельный день при лошади велено быть.

Отец надел картуз и ушел. Валька распахнул створки окна, глянул поверх палисадника. Лошадь, пригнув голову до земли, с натугой взяла воз, колеса телеги затарахтели по высохшей кочковатой дороге.

Скоро и мать собралась в поле. Повязалась белой косынкой в горошек, надвинула ее уголком на лоб, чтобы солнце не так слепило, и словно бы невзначай сказала:

— Ох, делов нынче прорва. И просо надо полоть, и дома аж с пасхи не убиралась. Полы-то, глянь, черней чугуна-а-а...

Валька хмыкнул: он-то знал, к чему затеян этот разговор. Вон как хитро поблескивают из-под косынки материны глаза, да и сама она вот-вот рассмеется.

— Ладно уж, вымою... — ворчливо сказал Валька и поспешно прибавил: — Только ты смотри про это бабам не сказывай, задразнят!

— Ну что ты, что ты, Воленька, разве я скажу! Чай, не впервой, понимаю, — успокоила его мать и прикрыла рот концом косынки.

— А смеяться будешь, и вовсе не стану мыть, — нахмурился Валька.

— Да и не смеюсь я, с чего ты взял? — мать поскорей подхватила узелок с едой и вышла за дверь.

Найдя половую тряпку, Валька налил в ведро горячей воды из чугуна и принялся сперва за «чистую избу» — просторную переднюю комнату. Вымыть здесь полы так, чтобы доски стали желтыми, как воск, и мать [22] осталась довольна, было непросто. Пришлось поелозить на корточках, пока не отодрал голиком половицы до соответствующей чистоты. Потом скатил пол горячей водой и насухо вытер каждую половицу, не пропуская их и под широкой деревянной кроватью, и под столиком в простенке, что стоял перед большим зеркалом, и под старинной горкой с посудой.

Валька отжал тряпку в ведро, встал на пороге, так и сяк оглядел вымытую переднюю. Хорошо. Солнце пробивается в окна и ярко освещает пол, а он сияет, как наново оструганный, даже пахнет теперь как будто сосновой смолой.

С кухней управиться было легче. Валька выскоблил ножом скамейку перед окном, ножки стола и табуретку, взялся за ведро, чтобы начать мытье пола, но так и замер: кто-то чуть не над самым ухом захохотал:

— Ха-ха-ха-ха! Гляньте, братцы, красна девица полы моет!

Валька выпрямился и залился краской: в окно наполовину всунулся встрепанный Санька Мельков. Он радостно дергал себя за ржаные вихры и скалил острые белые зубы. К подоконнику подбородками приникли еще двое — братаны Вася Kлимов и Лешка Купецкий.

У Вальки сперва и руки опустились. Теперь что делать? Можно бросить тряпку и кинуться с кулаками на обидчика. А после этого разве не будут дразнить? Все равно будут. Можно и другое...

Валька сделал вид, что рад приходу ребятишек, и весело сказал:

— Здорово, братаны. Здорово, Санька! Вы на пруд? Я сейчас, я живо!

Валька радостно поежился и с усердием стал тереть половицы голиком, хотя на кухне это было и не обязательно. [23]

Но трудно, ох, трудно обмануть Саньку Мелькова. Он, видно, быстро сообразил, в чем тут дело, и опять ехидно засмеялся.

— Хи-хи-хи-хи-хи! Скажешь — нравится девчачья работа? Как же, поверили! Нашел дураков!

Валька и ухом не повел, голик так и свистел, летая по полу.

— Васек, Леха, слышите? Он притворяется, что рад полы мыть. Эх ты, поломойка!

Ох, как сочно шлепнула грязная тряпка по ухмыляющейся роже Саньки! Валька совсем и не думал хлестаться, тряпка как-то сама... А Санька уж взъярился.

— Ах, ты так? Погодь...

Валька едва успел отскочить от окна, как Санька налетел на него. Но Вася и Лешка враз закричали:

— Стой! Стой! Не так!

— По правилам нада-а! Как Пат и Паташон!

Недавно в колхозном клубе в селе Ивановском показывали немую картину про двух знаменитых комиков. Здорово они там на кулачках бились. И теперь все мальчишки в селе устраивали состязания «по правилам», а не просто дрались, хотя словечко «бокс» еще не стало привычным.

Вася и Лешка в состязании приняли живейшее участие. Понятно, им ведь не драться, а только смотреть. Минуя дверь, все выбрались через окно во двор. Судьи отошли в сторонку, а противники очутились друг перед другом.

Валька выставил перед собой кулаки и согнулся в три погибели. Так же сделал и Санька Мельков. Из-за его грязных, усыпанных цыпками кулаков маленькие серые глазки выглядывали зло и пронзительно. Взъерошенный, как рассерженный воробей, он нетерпеливо закричал судьям:[24]

— Скоро, что ль? Гонгу давай, гонгу давай!

Но судьи только теперь спохватились, что не так-то просто выполнить правила бокса, Легко сказать — гонг давай. А где его взять? Все же отыскали под крыльцом дырявое ведро, выдернули из телеги шкворень. «Бон, бон, бон!» — грохнул «гонг», и бой начался.

Санька — более легкий и подвижный — так и заскакал по двору. Валька только отдувался да неловко поворачивался, стараясь держаться к противнику грудью. Несколько раз кулаки Саньки уже пощупали его бока и спину, а Вальке ударить пока не удавалось. Да и как-то неловко было бить по-настоящему: Санька-то уж больно хлипок на вид, дашь раза — и дух из него вон.

Неизвестно, сколько раундов продолжался бы бой, если б не подзуживания «судей»:

— Санька, хук слева! Вдарь!

— Волька, свиньей его, свиньей! Лупи!

Постепенно и Валька стал горячиться, а тут еще Санька ловко подставил ему подножку и сунул кулаком в нос. Аж искры из глаз посыпались! Валька брякнулся на траву, но успел все же зацепить противника за штаны и повалить на себя.

Тут уж Валька в победе не сомневался. Хотя из глаз текли слезы, а в носу что-то шкворчало, он мигом перевернулся, навалился грудью на Саньку и занес над его головой кулак.

— Сдавайся! Жизнь или смерть? Но «судьи» остановили его:

— Стой, Волька, Санька проиграл!

Ну, если Санька проиграл, нечего его и бить. Валька великодушно отпустил противника, отошел в сторону и высморкался: крови не было — значит, лады.

— Аида на Большой груд! — сказал Санька. — Посмотрим, кто лучше плавает! [25]

Валька вспомнил не домытый на кухне пол и хотел было отказаться. Но вдруг что-то сильно затарахтело, зажужжало, засвистело. Черная тень мелькнула в небе, вжала голову в плечи...

— Араплан! — в восторге закричал Санька. — Низко-то ка-ак!

Он сломя голову кинулся прочь со двора. За ним побежали и братаны. Валька, увидев огромную птицу, ахнул и, забыв все на свете, сорвался вдогонку товарищам.

Пролетев над прудами, над церковью, аэроплан развернулся и опять полетел над селом. Валька остановился, задрал голову. В кабине он увидел голову летчика, острую от шлема. Он поднял руку и закричал:

— Эге-э-эй!

Сейчас же он увидел — или это ему показалось? — что летчик тоже поднял руку и качнул крыльями. Это что, его, Вальку, приветствует? Да где там! С какой стати ему приветствовать кого-то! Это же летчик!

Появление над селом аэроплана было исключительным событием не только для Вальки Ситнова и его друзей. За околицу, к плоской луговине у ручья, устремились старые и малые. Даже женщины на поле бросили работу, разогнулись.

Аэроплан сделал небольшой круг над луговиной и сел. Когда Валька с братанами прибежал к месту посадки, там уже собралось много народу. Валька с трудом протиснулся сквозь толпу и очутился возле аэроплана и летчика.

Это было огромное счастье — видеть вот так близко неведомую машину и ее загадочного хозяина.

Впрочем, ничего загадочного в летчике не было: просто высокий, даже долговязый парень с рыжими бровями и веснушчатым, как у Васи Климова, лицом. На парне плотно сидело коричневое пальто из блестящей кожи, [26], а голову облегала тоже кожаная очкастая шапка. Летчик нагнулся к носу машины и что-то там делал.

Валька долго не решался дотронуться до аэроплана. Июньское солнце поднялось высоко и жарило вовсю. От зеленого тела машины, oт колес и крыльев незнакомо и волнующе пахло резиной, сладким лаком и бензином. Так хотелось положил ладони на лакированную поверхность нижнего крыла, пощупать — из чего сделана эта загадочная птица. И когда летчик повернулся к нему спиной, Валька живо дотронулся до обтяжки крыла. От легкого удара ладони крыло загудело, как барабан. Валька сразу отдернул руку, недоуменно посмотрел на крыло, опять положил на него ладонь и надавил. Под напором ладони поверхность крыла упруго прогнулась.

«Вона что, крылья-то мануфактурные! А кабина?» Приглядевшись, Валька поют — кабина сделана из фанеры, а позади кабины весь хвост тоже мануфактурой обтянут, только закрашен блестящей зеленой краской.

«Только-то и всего? — подумал Валька и почувствовал разочарование. — Эдак-то и самому можно сделать аэроплан. Планки выстругал, матери простыни стащил, сколотил скелет да обтянул потуже. Вот те и аэроплан!» Но в это время летчик откинул на носу аэроплана боковую крышку, и Валька увидел внутри какие-то бачки, завернутые спиралью медно-красные трубки... Летчик покопался в трубках, одну отсоединил, дунул в нее, сплюнул в сторону и опять сунул трубку на место. Не просто, видать, устроена эта машина, она только снаружи обыкновенная, как птица. А мотор! Ишь, пять каких-то горшков с рубцами прилажены к носу крест-накрест и вертушка какая-то чудно перекручена.

И опять разочарование сменилось восхищением перед чудесной машиной. Валька до того увлекся, разглядывая [27] аэроплан, что не сразу услышал окрик летчика:

— Эй, мальчик! Слышишь? Телефон у вас в селе есть?

Сразу десять голосов, а то и больше закричали:

— Есть, есть!

— В правлении колхоза!

— Как не быть, имеется. А куда звонить? Чего сказать? Мы мигом!

Валька рассердился на самого себя: разинул рот, как ворона, только что не закаркал. И когда летчик сказал, что пойдет звонить сам, Валька сразу же предложил:

— А мы покараулим аэроплан. Можно?

Летчик весело блеснул зубами, спрыгнул с крыла на траву.

— А что ж, это дело. Тебя как звать?

— Ситнов... Волька...

— Валентин, значит? Так вот, Валентин, чтобы никто не дотрагивался до машины, ясно? Особенно чтоб не курили возле нее, а то как факел вспыхнет. Ясно?

— Ясно, ясно! — поспешили вмешаться Вася с Лешкой, а Санька Мельков не долго думая взял на себя главную роль — начал отгонять от аэроплана малышей и девчонок:

— А ну, сматывайтесь отсюда! Подайсь назад! Это вам не теленок, а аэроплан. Ясно? Васек, встань тут. Леха, не пускай никого к носу! Валька, а мы с тобой крылья будем охранять, ясно?

Валька, конечно, и сам бы не хуже справился с командирскими обязанностями, но раз Санька встрял, не ругаться же с ним в присутствии летчика? Ишь, как живо Санька подхватил его словечко: «Ясно, ясно?»

Летчик опять весело улыбнулся, еще раз наказал не курить возле машины и, размахивая очкастой шапкой, распахнув полы кожаного пальто, широко зашагал к селу.[28]

Валька обошел аэроплан кругом, внимательно осмотрел задние крылья, нагнуло и поглядел под брюхо огромной стрекозы, а уж потом отошел к левому крылу и лег в тени на траву.

Какое-то незнакомое прежде чувство овладело им. Захотелось самому куда-нибудь слетать, да что, хоть бы на поезде поехать — тоже ведь никогда не ездил, а говорят — быстро, дух захватывает. Повидать бы другие села и деревни, побродить по улицам больших городов, а еще бы лучше побывать в дальних странах, где-нибудь в Африке или Южной Америке. В школе говорили, что есть такие страны, где никогда зимы не бывает, говорят, там цветы аж с шапку величиной. Сесть бы на такую птицу, как эта, крутнуть ручку» — айда куда хочешь! Хоть на юг, хоть на север. Вот ели бы у людей, как у птиц, крылья, когда захочется, отрастали. Уж и налетался бы всласть! Атак, кроме Ардатова да Ивановского села, никуда и не уезжал. Хорошо дома, а побывать в дальних краях хочется до смерти...

Июньский день плавил стекла в окнах домов, жидким и зыбким маревом струили над полями, над дорогой. От аэроплана запахло краской и бензином еще сильней. Постепенно толпа людей вокруг поредела. Ушли по своим делам взрослые. Качая головами и крестясь, старики и старухи засеменили прочь, осталась одна ребятня, да и та притихла — не было ни крика, ни драки, если и спорили, то шепотом, как будто боялись разбудить волшебную птицу.

В небе над полем заливались трепещущие жаворонки. Их пронзительные «тирли-тюрли-тюрль», казалось, наполнили весь воздух. Теплые волны марева поднимали от земли пушинки и легкие листочки.

Однако лежать в холодке под крылом и мечтать пришлось недолго. Скоро счастливые минуты кончились: [29] вернулся летчик. Он прошел через толпу малышей, как через заросли репейника, весело крикнул:

— Ну как, хлопцы? Порядок?

На этот раз Валька не дал опередить себя и, смущаясь, ответил:

— Цела... А вы дозвонились?

— Порядочек! Сообщил, что совершил вынужденную посадку: маслопровод засорился. Теперь починил, можно и дальше ехать. А ну, хлопцы, разбегайсь кто куда! Под пропеллер не соваться!

Хотя никто не понял, под какой пропеллер не соваться, все же ребятишки на всякий случай отбежали подальше от аэроплана. Что-то сейчас будет, чай, и затрещит!

Летчик проворно ступил ногой на крыло возле кабины — Валька заметил, что там устроены специальные ямки для ног, — живо перемахнул через борт и уселся в середку, чуть позади верхнего крыла.

— У пропеллера никого нет? — спросил летчик, указывая рукой в перчатке на нос машины.

Валька теперь догадался, что пропеллером летчик называет вертушку на носу. Там никого не было. Вдруг пропеллер повернулся туда-сюда, мотор чихнул раз-другой, затрещал, как пулемет, а пропеллер завертелся как бешеный, и вместо него на носу у аэроплана выросли два радужных уса.

Летчик развел над головой руки, что-то прокричал. Все поняли: велит уйти с дороги. От мощной струи воздуха из-под пропеллера трава пригнулась, как причесанная, и поседела. Из-под брюха машины полетели клочки сухой травы. Отвесно поставленная на хвосте закругленная доска заворочалась вправо-влево, аэроплан зажужжал оглушительно и стронулся с места.

Валька заткнул уши пальцами и не отрываясь смотрел, как все быстрей, подпрыгивая кузнечиком, бежит [30] по луговине диковинная птица. Вот она перестала подпрыгивать, повисла над травой, и вдруг уже во-он она где, над самым селом, и взбирается все выше, выше... Долго, пока совсем не исчез в небе над Юсуповской рощей черный крестик аэроплана, следил за ним Валька, чувствуя, как сладко замирает сердце. И было совсем непонятно, отчего замирает сердце, отчего так грустно и вместе с тем торжественно становится на душе.

Глава третья

Раннее июньское утро. Три часа. Над аэродромом потрясающий рев моторов. Валентину кажется, что этот рев слышат и враги там, на далеком западе. Слышат и не спят в тревоге. А может, и готовятся к встрече.

Над всей крымской землей еще сумеречно. Лишь на юго-востоке, где горы, в небе горит желто-розовое зарево: всходит солнце. От капониров к взлетной полосе тянутся темные силуэты бомбардировщиков, каждый силуэт обозначен тремя светляками: красным слева и зеленым справа — на концах крыльев, желтым — на хвосте. Это бортовые огни. В двух-трех метрах над серой полосой бетона трепещут языки пламени, их по два над каждым силуэтом — из выхлопных патрубков моторов рвутся зелено-голубые всплески огня. И вдруг красные и зеленые огоньки устремляются вперед, вверх и скоро оказываются где-то высоко-высоко в темном небе и плывут, как живые лучистые звезды.

В наушниках шлемофона сквозь треск и шорох послышался низкий голос командира эскадрильи капитана Цейгина:

— Пятый, пятый, выводи машину на старт! Пятый, на старт! [31]

— Есть, Товарищ капитан, есть! Валентин включил внутреннюю связь.

— Штурман, выхожу на старт!

— Есть на старт!

— Радист, стрелок, внимание! Иду на старт!

— Есть! Есть! — одновременно отозвались Алпетьян и Кукишев.

Валентин крикнул вниз, в сумрак, где у левого крыла едва различалась фигура механика Заровного:

— Убрать колодки! — и развел руками над головой, Механик убрал из-под колес металлические подставки, Валентин дал газ и отпустил тормоза. Тяжелая, нагруженная бомбами машина нехотя тронулась с места, выползла на край взлетной полосы и на мгновение остановилась, словно собираясь с силами перед прыжком. В наушниках как будто запел дежурный по старту:

— Пя-аты-ый, пя-атый, взлет разрешаю, взле-ет!

Захлопнув над головой колпак, Валентин дал моторам полный газ. Огромная птица плавно тронулась с места, разбежалась и вдруг словно обрела невесомость: тряска и толчки прекратились, темная и зыбкая линия горизонта ушла под крылья, в теле появилась необыкновенная легкость — верный и чудесный признак полета.

Самолет вышел из аэродромной зоны и сделал большой круг. Валентин подождал, пока в воздух не поднимутся две другие машины его звена. Теперь в шлемофоне слышалось уже несколько голосов. В воздухе кружились все семнадцать машин полка, которые вылетали в глубокий тыл противника. Они несли с собой в этот полет двадцать тонн бомб.

Валентин, заканчивая круг, обернулся. Сверху весь восточный край неба казался светло-розовым, а у самого горизонта, над лесистыми вершинами Крымских гор, [32] рдела золотистая полоска зари. Заря освещала самолеты снизу, мягкими всплесками света играла на вращающихся винтах.

Машины выстроились звеньями на установленной дистанции и легли на курс,

— Таварищ камандыр, душа поет. Солнце свэтит, дэнь зажигает, нам удача будэт. Хорошо! — счастливым голосом сказал Алпетьян.

Валентин тоже был переполнен восторгом и от красоты зари, и от торжественности долгожданного момента и невольно повторил:

— Солнце светит, душа поет... — но сейчас же спохватился, что невремя и не место лирическим настроениям, и оборвал радиста:

— Прекратив посторонние разговоры! Следить за сигналами командира группы!

— Эсть, эсть! — Алпетьян смолк, и опять в шлемофонах стали слышны только треск, шорох и таинственный шепот радиоволн.

Через три минуты полета под машиной показалась светлая от прибоя ломаная полоса берега. Крымский полуостров остался позади. Последовал приказ командира полка погасить бортовые огни и лететь ниже облаков на высоте тысячи метров. Здесь, прикрытые сверху облаками, бомбардировщики не освещались солнцем и, словно растаяли, исчезли в сумраке.

Теперь Валентин не видел соседние машины и вел самолет лишь по гирокомпасу, Только радиоволны связывали сейчас вce семнадцать машин полка, но и рацией часто пользоваться не рекомендовалось: враг может подслушать разговор и преждевременно обнаружить самолеты.

Так летели минут сорок, а потом облачность опять поредела, CKBOSI неровные «окна» стала проглядывать [33] морская поверхность. Под машиной потянулась безбрежная однообразная равнина. Не видно привычных ориентиров, как на земле: нет дорог, лесных массивов, деревень и городских кварталов, рек, озер и железнодорожных путей.

Валентин включил рацию, попытался поймать позывные майора Большакова.

Это ему удалось почти сразу.

— Пятый, пятый, говорит первый! Курс сорок пять, высота три тысячи, подстраивайся плотнее. Стеречь воздух: на подходе к цели возможны истребители противника. Подстраивайтесь плотней!

Валентин довернул самолет чуть влево, форсировал моторы, чтобы догнать видневшуюся впереди машину командира полка. Набрав высоту, огляделся.

Справа и чуть сзади идет параллельным курсом машина Гаврыша, слева приотстал лейтенант Проценко, за ним, то проваливаясь вниз, то взмывая кверху, шли машины лейтенанта Костина и командира второго звена Тарасова.

— Двадцатка, прибавь обороты, прибавь обороты! — предупредил Валентин Проценко и все свое внимание обратил на землю, вернее на показавшийся внизу чужой берег.

Самолеты подходили к цели. Еще с полчаса летели над территорией противника. Скоро стали видны неясные очертания города. Наметанный глаз легко различал длинные застекленные крыши заводских корпусов, сдвоенные нити железнодорожных путей, бесконечные цепочки воинских эшелонов, круглые коробки нефтяных складов и цистерн.

Рассвет только что пришел в город.

Неожиданно вокруг машины возникли белые клубочки ваты. [34]

«Зенитки! Началось!»

Разрывы зенитных снарядов не казались опасным. Кудрявые, как барашки на детских рисунках, они возникали то впереди, то выше машины, то под крыльями. Однако Валентин знал по опыту войны с белофиннами как обманчива безобидность этих барашков. Распустится вот такой красивый цветочек вблизи крыла или фюзеляжа, на мгновение брызнет желтыми огоньками — и содрогнется машина, задымят моторы, запылают баки. Лейтенант Гаврыш тоже финскую прошел, ему огонь зениток не в диковинку.

Но Проценко в бою впервые... как он поведет себя сейчас?

Валентин отыскал взглядом бомбардировщик лейтенанта Проценко, увидел под стеклянным колпаком лицо товарища. Проценко вертел головой, следя за разрывами снарядов. Его машина рыскала носом то вправо, то влево...

«Нервничает», — подумал Валентин и громко, но спокойно сказал:

— Двадцатый, двадцатый, следуй за мной! Заходил на цель!

Проценко поднял голову. Валентин услышал в наушниках:

— Есть, к цель!.. Черт, сунуться некуда...

— Пятый, пятый, вижу цель — железнодорожный узел! Беру на себя. Вам — нефтехранилища! Следуйте к цели. Цель — нефтехранилища! — раздался голос майора Большакова, и Валентин увидел, как машина командира полка стала со снижением сваливаться на левое крыло, делая разворот на цель.

— Первый, первый, вас понял, иду на бензобаки! — доложил Валентин, набирая высоту, чтобы преодолеть зенитный огонь. [35]

Две другие машины его звена тоже набрали высоту и вышли в свободную от разрывов зону. Над объектом Валентин сделал круг, осмотрелся.

Далеко внизу, словно отпечатанные на четкой фотографии, обозначались улицы, неровные квадраты кварталов.

На окраинах города в трепетном сиянии осветительных авиабомб блестели огромные баки нефтехранилищ. И в пугающей близости от нефтебаков громоздились здания рабочих поселков.

С высоты, трех-четырех тысяч метров можно ударить по всей площади военных объектов. Это будет безопасно и к тому же эффективно Но тогда некоторые бомбы неизбежно угодят в жилые дома и бараки. Погибнут ни в чем не повинные люди...

Выход один: точность бомбометания. А этого можно достигнуть лишь прицельным ударом по отдельным объектам. Рискованно, но возможно.

Валентин решил сбросить бомбы с предельно малой для безопасного полета высоты. Не заходя на круг, не делая разворота, он сбавил обороты моторов и пошел прямо на хаотическое нагромождение баков и вышек.

— Десятый, двадцатый, делай, как я! Высота пятьсот метров, бомбить только баки! Штурманы, глядеть В оба!

До земли было совсем близко, когда Валентин стал плавно выводить машину в горизонтальный полет. Штурман Косычев сбросил бомбы и радостно закричал:

— Есть, товарищ командир! Есть попадания!

Вслед за Валентином на нефтехранилище обрушит свой груз самолет Гаврыш, а потом и Проценко. Черная туча дыма поднялась в небо. Сквозь эту черную тучу пробивались оранжевые, яркие даже при свете солнца, языки племени..[36]

Командир, зайдем еще раз, сфотографируем, — попросил штурман,

Пришлось опять снизиться до высоты в тысячу метров, чтобы зоркий глаз фотокамеры смог отчетливо заснять пораженную цель.

— Готово, командир. Можно домой. Курс пятьдесят...

Машину вдруг сильно тряхнуло, подбросило. Возле носа сверкнуло пламя и погасло. Штурман замолчал.

— Косычев! Штурман, отвечай! Koсычев! Костя, слышишь?

Молчание штурмана не предвещало ничего хорошего.

— Таварищ камадыр, почему он малчит? — встревоженно спросил Апетьян, и Валентин обрадовался его живому голосу.

— Алпетьян, цел! Молодчина! Как рация?

— Парадэк, тавариш, лэйтэнант!

— Держи связь с звеном, идем домой! Со штурманом что-то случилось.

Валентин приказал Гаврышу и Проценко разворачиваться на обратный курс.

Облегченные бомбардировщики легко набрали недоступную для зенитной артиллерии противника высоту и легли курсом на восток. К счастью, немецкие «мессершмитты» не появились над территорией Румынии, а у так называемых «королевских воздушных сил» не было истребителей, которые могли бы соперничать с советскими бомбардировщиками «ДБ-За» в скорости и высоте. Даже догнать их ни были не в силах, если бы и решились напасть.

Валентина беспокоило теперь только молчание штурмана. Со своего места он мог видеть лишь верхнюю часть застекленного носа машины. Он видел, что штурман [37] по-прежнему на месте. Так что же с ним? Ранен? Убит? Или, может, просто внутренняя связь отказала?

Можно предполагать все, что угодно, но истина скажется только на аэродроме, А сейчас все внимание компасу и приборам, нельзя сбиться с курса — он ведет звено. Нельзя забывать и о горючем — путь до цели и обратно не близок; нельзя не прислушаться к работе моторов — машина прошла сквозь огонь. Спасибо механику — моторы гудят ровно и спокойно.

Домой пришли без приключений. Заходя на посадку, Валентин бросил взгляд на часы: без пятнадцати семь. Только и всего?

А показалось — прошла целая вечность.

Подрулив к стоянке своей эскадрильи, Валентин выключил моторы и выскочил на крыло. В нижней части штурманской кабины зияли дыры, стекла были выбиты, решетчатая рама погнута.

— Костя, Косычев, жив?

Механик Заровный уже увидел беду. Он быстро подтащил стремянку, подставил ее под нос машины, взобрался наверх и открыл люк. Вдвоем с подбежавшим Кукишевым они вытащили штурмана из кабины, спустили на землю.

— Санитарную машину, живо! — крикнул Валентин Алпетьяну, и тот кинулся на командный пункт.

Штурмана положили на моторный чехол. Валентин схватил его за руку — она была теплая, у запястья часто-часто бился пульс.

— Живой он, товарищ лейтенант! — воскликнул ЗаРОВНЫЙ. — Глаза открывает!

Косычев чуть приоткрыл глаза, вздохнул.

— Вот как... командир... Прямо в ноги залепили... — он виновато улыбнулся, потом закусил губу и поморщился. [38]

Примчалась санитарная машина. Полковой врач Маричев осторожно оттеснил Валентина, быстро повторяя:

— Ну, ну, Ситнов... Ну, ну...

Косычева подняли и прямо на моторном чехле положили в кузов санитарки. Захлопнулись дверцы. К Валентину подошел адъютант эскадрильи лейтенант Чесноков:

— Не журись, Ситнов, поправится он. В ноги ведь.

— В ноги, — как эхо, повторил Валентин. — Много крови потерял.

— Выживет, я уверен, — опять сказал Чесноков и немного погодя добавил: — А за штурмана твоего звена приказано летать мне.

Санитарная машина умчалась в сторону военного городка. Валентин, Алпетьян, Кукишев и Заровный смотрели ей вслед, пока она не скрылась за кустами терновника и акации. Казалось неправдоподобным, что в их дружном, слетанном коллективе вдруг образовалась пустота. Приходили невеселые мысли: сумеет ли Чесноков заполнить эту пустоту, войдет ли он в экипаж естественно и просто, или же навсегда останется чужим?

Валентин обернулся к Чеснокову, посмотрел ему прямо в глаза.

— Ничего, штурман Чесноков, мы не станем слюзить, не из того теста слеплены... В общем, будем летать, штурман!

К стоянке первой эскадрильи подкатил бензовоз. С крыла автомобиля соскочил командир второго звена лейтенант Тарасов.

— Жив-здоров, Валентин? Как слетал? Потери есть?

Широкое простоватое лицо Тарасова осунулось, скулы стали острыми, а серые лучистые глаза ушли глубоко в глазницы. Валентин с Тарасовым дружили уже года два. Они познакомились, когда приехали из авиационного училища в бомбардировочный полк. Вместе воевали [39] с белофиннами, вместе перебазировались в Крым. Семьи Тарасова и Ситнова были крепко дружны, вместе проводили праздники, ходили друг к другу за всякими мелочами, благо жили в одном доме. Валентину нравилась в Тарасове душевная простота и мягкость.

В эту ночь лейтенант Тарасов летал вместе с группой капитана Цейгина на военные объекты в районе порта Констанца, и теперь по его виду было заметно, что полет этот был нелегок.

Валентин рассказал о Косычеве. Тарасов отвернулся, погладил ладонью обшивку крыла и глухо сказал:

— У меня не вернулся Мухратых. Во второй эскадрилье потери еще больше. Капитан Беспалов, капитан Павлов, старший лейтенант Есюкин... Там остались... Все ветераны авиации. Какие летчики!

— В третьем звене у Кулакова политрука Колесникова недосчитываются, — невесело добавил Чесноков. — Всего семь экипажей не вернулись. Может быть, еще придут?

— Из-за моря-то? — угрюмо сказал Валентин. — Нечего обманывать себя и других. Все сроки прошли.

Отойдя от самолета, Валентин, Тарасов и Чесноков присели на скамейку перед бочкой с песком, закурили.

Было душно. Нещадно палило солнце. Смолкал гул авиационных моторов, становилось тише. Колбаса-ветроуказатель над командным пунктом полка сникла полосатой тряпкой, от самолетов и каптерок с авиационным имуществом резко пахло бензином.

Валентин курил молча, делая жадные затяжки. Одной папироски ему не хватило. Он закурил вторую. Чесноков бросил окурок в бочку, встал.

— Пойду, командир, сдам дела по хозяйству эскадрильи. Узнаю новости и приду. Где будешь?

— Приходи в казарму. Часа два там пробудем. [40]

Валентин и Тарасов перешли пустынное поле аэродрома и оказались на улочке между двумя казармами. Улица утопала в зелени, ветви белых акаций смыкались над тротуаром кружевным пологом.

Друзья остановились под окнами казармы, где в мирное время жили младшие командиры, а теперь к ним переехали из города и техники.

Из открытого окна нежно лился чей-то голос:

Мы с тобой не первый раз встречались,

Много весен улыбалось нам...

Валентин прислушался к голосу певца, посмотрел в лицо Тарасова. Оно было бледно.

Пусть дни проходят, идет за годом год,

Если минутка грустная придет...

Песне вторили рассыпчато-звонкие, как часто падающие капли, звуки мандолины.

— Кто? — шепотом спросил Валентин, когда песня кончилась.

— Свитченко Саша...

— Ну-у? Я и не знал, что у него такой голос.

— Зайдем? — предложил Тарасов.

— Нет, сядем на лавочку, тут лучше...

Лейтенант Тарасов в восхищении покрутил головой.

— Хорошо Саша поет, так за душу и хватает. Услышишь такую песню — и за жизнь, за любовь на все готов...

Валентин тоже знал толк в песнях. В родном селе много прирожденных песенников. Ни один праздник, ни одна свадьба или просо вечеринка не обходились без гармони и песен, то бесконечно-грустных, как осенний вечер, то бесшабашно-веселых. Пела и мать, пел и отец. Мать любила свадебно-обрядовые, отец — солдатские и [41] революционные. И теперь голос Свитченко всколыхнул знакомые с детства чувства...

Летний вечер приходит в село поздно. Недавно по улице протащилось стадо, в воздухе еще пахнет парным молоком и навозом. От домов и деревьев через улицу протянулись длинные тени.

Валька заметил, что впереди шла красная корова — значит, завтра будет вёдро. Мать убралась по дому, ушла в хлев. На лавочке возле палисадника хорошо слышно, как бьют в подойник струйки молока, сперва с тонким комариным звоном, а потом все глуше, с тугим урчанием, пока не стихнут совсем. Если хорошо прислушаться, то услышишь звон подойников, крики: «Стой, непутевая, стой!» — и цирканье молочных струй, которые доносятся из каждого двора. Ни одной кошки не увидишь на улице — все отираются возле хозяйкиных ног и терпеливо ждут молока. И где-то за околицей протяжно и жалобно тянет женский голос, обращенный к бродяжке-корове: «Буренка-а, Буре-ен-ка-а!»

Но вот закончены все дела по хозяйству. Валькина мать выходит из дома в темном платье с белой косынкой на голове и в чистом переднике, расшитом узорной вязью. Она садится на лавочку, устало опустив на колени натруженные руки. Вальке жалко мать: ухлопоталась за день, а завтра с утра опять работы полно.

— Во-оленька-а, пойди-ка попей молочка-а, — ласково-лениво тянет мать, и Валька, хотя до смерти не любит парного молока, покорно идет в дом.

А когда он выпивает кружку молока и возвращается на улицу, уже видит возле матери трех соседок — Аришу Климову, Анну Купецкую и некрасивую солдатскую вдову Шабалиху. Валька, не произнося ни слова, тихо [42] подходит к ним и становится позади, привалившись к доскам палисадника. Он знает, что вот сейчас начнется удивительное... Помолчат-помолчат давние подруги, и, даже не сговариваясь, без команды, тонко и высоко первой затянет песню Ариша. И как-то незаметно, тихой струйкой, присоединится к ее голосу голос Анны Купецкой, а потом вдруг бойко, с придыханием, подхватят сразу мать Вальки и ставшая вдруг красивой Шабалиха. И зазвенит, польется в вечерем воздухе печальная старинная песня. Вечер будет густеть, а песня будет крепнуть...

Отдал, отдал меня ба-атюшка-а...

— затянула немыслимо тонким и высоким голосом Ариша.

На чужую сто-ро-ну-у-у...

— вступила Анна Купецкая, и сейчас же песню подняли еще два голоса:

Эх, на чужую сторону-у-у...

И опять высоко заплакала Ариша:

А чужая-я-то сторо-онушка-а,
Ветру нет — она шуми-и-ит...

Вечер густел, окутывал село парным теплом. В небе зажглись звезды, исчезли тени и пропала полоса зари на западе. У дома собрались ближайшие соседи и слушали пение с торжественным умиротворением. Рядом с Валькой появился отец. Он держал в кулаке огромную самокрутку и левой рукой разгонял дым, точно боялся, что махорочный чад помешает песне.

— Хорошая песня дороже богатства, слышь, Валя... Она делает человека сильным и добрым...

Отец сказал это негромко, в задумчивости, и уже замолчал надолго.

Мать и тетки остановились передохнуть. Тогда стало слышно, что в дальнем конце улицы тоже кто-то поет, а в центре села, на площади перед церковью, визгливо ахает гармошка да звенят жгучие девичьи припевки...

Глава четвертая

Под утро 27 июня Валентин и Тарасов двумя звеньями вылетели на задание: бомбить скопления живой силы и техники в тылу противника.

Валентин летел теперь с обновленным экипажем — место штурмана Константина Косычева занял лейтенант Чесноков.

Что ж, сегодняшний боевой вылет должен показать, будет ли новый штурман достоин доверия и дружбы слетанного боевого экипажа.

В экипаже лейтенанта Тарасова тоже были славные ребята: штурман Еремин, душевный человек, готовый каждому прийти на помощь, стрелок-радист Капустин, весельчак и танцор, который, казалось, на все в жизни смотрел с усмешкой, и рассудительный белорус — стрелок Ковальский.

Взяли курс на северо-запад, долго и на большой высоте шли над степями и рощами Украины. Погода благоприятствовала полету: на высоте трех тысяч метров огромными грудами снега застыли кучевые облака, бомбардировщики ныряли из одного облака в другое, истребители противника не могли их обнаружить. Валентин чувствовал себя бодро, несмотря на то, что поспать пришлось в эту ночь всего три часа. Печалило одно, что не смог повидаться с женой и сыном.

Около пяти часов утра пересекли бывшую государственную границу. Уже были недалеко от цели, над [44] местечком Хрубешув, и откуда ни возьмись на звено Тарасова свалились «мессершмитты». Валентин в это время со своим звеном зашел на цель — с высоты полутора тысяч метров бросил из левой кассеты бомбы на железнодорожный узел с воинскими эшелонами. Алпетьян крикнул:

— Таварищ камандир, Тарасова зажгли!

Валентин глянул вверх, вправо: из трех машин звена Дмитрия лишь одна летела над целью. Две другие были подожжены. Один подбитый бомбардировщик, оставляя длинный жгут дыма, стал уходить к госгранице. Но вторая машина, с огненными флагами на крыльях, стремительно неслась на длинный железнодорожный состав с танками. Ее преследовали фашистские истребители. От кабин стрелка-радиста и воздушного стрелка к немецким самолетам тянулись светящиеся строчки пулеметных трасс.

Все это Валентин успел увидеть за какие-то доли секунды.

Чем помочь Тарасову?

Отвлечь истребителей на себя!

На полном газе Валентин круто развернул машину и крикнул Чеснокову:

— Кидай!

— Есть, понял!

Сейчас же штурман крепко выругался, а Валентин почувствовал, что штурвал его не слушается, как будто непомерная тяжесть повисла на тягах к элеронам и заклинила их. В чем дело! Подбили?

Валентин огромным усилием все же выбрал штурвал на себя и вывел машину в горизонтальный полет, а потом развернулся влево и стал осматриваться, отыскивая машину Тарасова.

— Цель не поражена, пожаров не отмечено, — доложил [45] Чесноков. — Ничего не понимаю, командир. Сбрасывал как будто точно.

Но Валентину сейчас было не до раздумий. Все его усилия были направлены на то, чтобы преодолеть упрямство штурвала и не дать самолету опрокинуться. И еще надо было обязательно найти бомбардировщик Тарасова. Если экипаж выпрыгнет с парашютом, надо прикрыть, чтобы истребители нe расстреляли.

Но прежде чем Валентин увидел горящий самолет, в наушниках шлемофона раздался звенящий, напряженный голос Тарасова:

— Всем, всем! Машина горит, идем на таран! В плен не сдаемся, идем на таран! Прощайте, товарищи!

Ярко-красная вспышка пламени...

Через мгновение шапка смоляного дыма прикрыла и горящие танки, и станцию.

Валентин вцепился обеими руками в штурвал и с силой потянул на себя, Бомбардировщик, с натугой преодолевая сопротивление невидимой силы, пошел вверх. И тогда Валентин услышал, как за спиной застучал пулемет стрелка-радиста.

— «Мэссэры», таварищ камандыр, атакуют... — задыхаясь, прохрипел Алпетьян, а Кукишев закричал:

— Один есть, товарищ лейтенант! Капут фрицу!

Валентин не мог видеть, как падал сбитый Кукишевым истребитель противника: он продолжал бороться с упрямым штурвалом и чувствовал, что только большая физическая сила позволяет держать машину в повиновении. А через минуту-другую слева мимо лица что-то промелькнуло, за спиной треснуло, а в наушниках раздался стон.

И все стихло.

— Это кто? Ты, командир? — встревожился штурман.

— Алпетьян... Эх, Сурен! — вскрикнул Кукишев. [46]

Валентину все трудней становилось удерживать машину от крена, и полет до самого аэродрома показался мучительно долгим, На посадку зашел, собравшись в комок, сцепив зубы и не дыша. Со лба, из-под мехового шлемофона, по щекам на шею стенал пот. Руки, державшие штурвал, одеревенели от напряжения, И все же машина коснулась колесам взлетной полосы у самого посадочного знака без yдара и мягко прокатилась до конца поля.

По обыкновению Валентин развернул самолет и направил его к стоянке эскадрильи, Но уже на полпути он увидел бегущего навстречу Заровного. Механик размахивал руками и что-то кричал. Вот он остановился, скрестил над головой руки... Что такое? Сигнал выключить моторы? Валентин сбавил обороты моторов до минимальных, машина остановилась. Рывком отшвырнул колпак над головой, высунулся из кабины.

— Ты чего, сержант?

Заровный подбежал к крылу с выпученными глазами:

— Бомба! Бомба!

Валентин выскочил на крыло и прежде всего заглянул к Алпетьяну. Стрелок-радист был мертв. Он откинулся на спинку сиденья, рот его5ыл приоткрыт, а руки держали рукоятки пулемета.

— Сурен...

Штурман Чесноков взял Валентина за плечо.

— Пойдем, командир, посмотри...

Валентин заглянул под крыло.

На тросах, которые идут элеронам, повисла стокилограммовая бомба.

Опять, как вчера, ревела сирена санитарной машины, и опять врач Марченко, успокаивая, бормотал:

— Ну, ну, Ситнов, война, война...[47]

...В кабинете командира полка майора Большакова наступила тишина.

Валентин закончил свой рассказ и по лицам собравшихся увидел, что героическая гибель экипажа лейтенанта Тарасова произвела сильное впечатление. С начала войны полк понес немалые потери. Гибель друзей в полку переживали тяжело, мстили врагу как могли. Потом острота переживаний пропадала: боевая работа требовала все большего напряжения, все больших жертв.

Но экипаж Тарасова погиб не так, как другие.

Летчики из звена лейтенанта Ситнова, наблюдавшие таран, сидели неподвижно, молча. На узком желтоватом лице комиссара Мазепина яснее обозначились морщины. Грузная фигура командира полка застыла за столом массивной глыбой, майор поставил локти на стол и подпер виски кулаками, глядя исподлобья через окно прямо в небо.

Комиссар Мазепин встал, негромко сказал:

— Экипаж лейтенанта Тарасова совершил беспримерный подвиг...

— Стрелки вели огонь по немецким истребителям, пока машина не ударилась в танки, — вставил лейтенант Гаврыш.

— Честь и слава героям — лейтенанту Тарасову, штурману Еремину, радисту Капустину и стрелку Ковальскому. Встаньте, товарищи командиры, пусть не забудется их подвиг, пока жив советский народ!

За тяжкую минуту молчания, верно, каждый поговорил со своей совестью, потому что решение у всех оказалось одинаковым: как только комиссар сел, летчики заговорили одновременно и об одном.

— Прошу разрешения на внеочередной вылет, отомстить за героев! — сказал Валентин, чувствуя, как обжигающе-горячая волна гнева поднимается от груди к щекам,[48] к голове. — Лейтенант Тарасов был моим лучшим другом...

— Прошу разрешения на вылет! — повторил за ним лейтенант Гаврыш.

— Готов к немедленному вылету! — подтвердил и Проценко.

Майор Большаков хмуро посмотрел на них:

— Садитесь!

Немного помолчав, потерев свои маленькие мягкие руки, тихо заговорил:

— Результаты вчерашнего вылета в тыл врага всем известны? Аэрофотосъемка показала, что налет на вражеские коммуникации — железнодорожные узлы и нефтехранилища — прошел успешно, за исключением военного порта Констанца. Везде возникли большие пожары и взрывы. Информбюро Советского Союза в утреннем сообщении передало, что в результате нашего налета у фашистов уничтожено большое количество нефтяных вышек и складов с горючим разбит большой мост через Дунай у города Джурджу и как следствие этого успешного налета, rope-правители Румынии поспешно покинули свою столицу. Ясно, Ситнов? Славную ты им задал встрепку...

Валентин недовольно встал: зачем майор вспоминает прошлые вылеты и радуется успехам. А Тарасова-то нет! Надо немедленно загружаться бомбами и лететь на врага, мстить за гибель товарищей. А как же иначе?

— А иначе так, товарищ лейтенант, что вы не выполнили сегодня боевого задания! — вдруг жестко напомнил командир полка.

Валентин опустил голову. За всю его службу в авиации это был первый случай. Бомбы были сброшены над целью. Почему они, не взорвались? Неизвестно. Кроме [49] того, заклинило управление элеронами, еле довел машину до своего аэродрома. Осмотреть машину еще не успел.

Майор Большаков тяжело поднялся из-за стола.

— Кто готовил машину к вылету?

— Механик сержант Заровный и воентехник по вооружению Свитченко.

— Начальник штаба, немедленно вызвать старшего инженера полка и начальника воздушно-артиллерийской службы. Образовать комиссию. Расследовать происшествие и доложить мне в двадцать ноль-ноль. Все, товарищи, можете идти отдыхать!

Летчики поспешили покинуть кабинет командира полка. Валентина окликнул комиссар Мазепин.

— Задержись на минутку, лейтенант Ситнов, — он обнял Валентина, подвел к окну. — Слушай, Валентин Егорович, я знаю, вы с Тарасовым соседи, даже больше... Так вот...

Комиссар замолчал, точно ему трудно было выговорить то, что необходимо было сказать.

— Так вот... ты как-нибудь поаккуратней, знаешь... С подходом сообщи. Командование полка сделает все, чтобы семья героя не чувствовала себя покинутой. Пусть и твоя жена, со своей стороны, не оставляет Тарасовых...

— Моя жена позаботится о них, товарищ старший батальонный комиссар.

На стоянке самолетов первой авиаэскадрильи было тревожно. Механики и летчики ходили притихшие, копошились у своих самолетов молча и без обычных шуток. Бомбардировщик Валентина уже был прибуксирован на место. Возле него сейчас собрались члены комиссии, [50] техники по вооружению, штурман Чесноков, стрелок Кукишев и механик Заровный.

Военный инженер полка Ковалевский — низкорослый, с некрасивым, чуть рябоватым лицом и точными скупыми движениями — приказал отойти от машины всем, кроме членов комиссии, командира экипажа и воентехника Свитченко.

Начальник воздушно-артиллерийской службы воентехник Сальников посветил фонариком внутрь центроплана.

— Товарищ инженер, посмотрите. Бомба зависла на тросе лебедки, как мы и предполагали. Пятьдесят сантиметров от земли... Да-а-а!

— Взрыватель законтрен на «пассив»? Так и есть! Ну куда он смотрел, раззява! — с досадой сказал военинженер.

Он вылез из-под машины красный и потный.

— Кто подвешивал бомбы?

Свитченко с трудом разлепил запекшиеся губы.

— Я... лично сам...

Военинженер неторопливо достал из кармана брюк платок, вытер лицо, руки, Потом крепким, напряженным голосом сказал:

— Я даже не знаю, как расценить ваш проступок. Нет, скорее — это преступление. Вы не первый день в авиации, не один десяток бомб подвесили, знаете, что в авиации мелочей нет! Так в чем же дело, товарищ воентехник?

Свитченко вскинул голову, с дрожью в голосе воскликнул:

— Товарищ военинженер, никогда так у меня не было!

Сальников опустился на траву между шасси. Лицо его стало угрюмым и желтым. [51]

— Счастлив твой бог, Ситнов. Не будь случайно взрыватель поставлен на «невзрыв» — сыграл бы в ящик.

У Валентина по спине пробежал морозец. Инженер полка излишне торопливо заговорил:

— Итак, картина, по-моему, ясна. Подведем итоги. Записывай, Сальников.

Инженер принялся диктовать акт обследования аварии неторопливо и четко, словно объяснял и Свитченко, и Валентину устройство системы подвески бомб.

— Фактически воентехник по вооружению первого звена первой эскадрильи, выпуская самолет командира звена лейтенанта Ситнова на боевое задание, проявил исключительную халатность.

«А ведь Свитченко доложил перед полетом: «Будьте спокойны, все сделано на «отлично», — вспомнил Валентин. — Соловей, а не техник!»

— В спешке или по недосмотру... Не хочется думать, что с умыслом... — перебил себя военинженер Ковалевский. — В спешке воентехник Свитченко пропустил трос от лебедки внутрь стабилизатора бомбы. Это привело к тому, что бомба зависла на тягах элеронов до самой посадки самолета...

— Но почему не взорвались сброшенные бомбы? — спросил Валентин.

Инженер с минуту молчал, глядя исподлобья на Свитченко. Воентехник не выдержал, поторопился объяснить сам.

— Наверно, и они были поставлены на «невзрыв»...

— Иного объяснения нельзя придумать. То же самое случилось и с этой вот бомбой, зависшей на тросе. Над целью произошел зажим управления элеронами. Скажи спасибо своей богатырской силушке, Ситнов. Иначе бы твоему экипажу... [52]

Военный инженер полка не закончил фразы, еще раз вытер платком лицо и шею, коротко уронил:

— Все. Пошли на КП полка.

Вечером перед строем эскадрильи капитан Цейгин зачитал приказ командира полка. Валентин замер по стойке «смирно» во главе своего звена и затаил дыхание, не ожидая для себя ничего хорошего. Воентехник третьего ранга Ситченко стоял перед строем, свесив голову.

Командир эскадрильи читал:

— «...В ночь с 26 на 27 июня сего года после выполнения боевого задний экипаж лейтенанта Ситнова привез одну бомбу ФАБ-100 зависшей на тросе лебедки со взрывателем, законтренным на «пассив»... Только отличная техника пилотирования летчика Ситнова, только его громадные физические усилия вывели самолет из крена и позволили привести его на свой аэродром. Благодаря исключительно редкой случайности самолет и экипаж не взорвались в воздухе или при посадке...»

Капитан Цейгин опустив руки с приказом, немного помедлил, угрюмо оглядывая строй своей эскадрильи, потом продолжал и тать:

— «Приказывай старшего техника по вооружению первой эскадрильи воентехника третьего ранга Свитченко от занимаемой должности отстранить. Ходатайствую перед командованием дивизии о предании его суду военного трибунала. Летчика Ситнова за проявленную выдержку, спокойствие и умение ставлю в пример всему личному составу полка и объявляю ему благодарность. Приказ довести до всего личного состава авиаэскадрилий. Командир двадцать первого дальнебомбардировочного полка майор Большаков, военный комиссар полка старший батальонный комиссар Мазепин».[53]

Капитан выждал несколько минут, глядя на носки своих сапог, и негромко сказал:

— Вольно. Командирам звеньев развести личный состав по местам, обсудить чрезвычайное происшествие. Позор!

И, не поднимая глаз, ушел на командный пункт.

Валентин с экипажами своего звена удалился на лужайку в зарослях терновника позади капониров.

Начал разговор сам Свитченко. Он побелевшими глазами обвел одного за другим всех летчиков и механиков, с дрожью в голосе сказал:

— Товарищи, ну я же... Ну я же виноват, паразит, признаю. Но зачем в трибунал? Честно говорю, нечаянно случилось, поспешил... Товарищи, товарищ командир, ведь никогда же со мной такого не было! Вы же знаете!

Валентин не мог смотреть в глаза Свитченко. Он боялся, что не удержится и ударит его. В эти минуты он по-настоящему ненавидел техника: из-за него чуть было не погиб, не смог прийти на помощь Тарасову, да и задание осталось невыполненным. Но более вспыльчивый лейтенант Гаврыш вскочил на ноги и, размахивая руками, не договаривая слов, закричал:

— Дрянь ты, воентехник, самая последняя дрянь после этого! Экипажи подвергают свою жизнь опасности, идут в бой с врагом, а кому доверяют при этом? Техникам, механикам да оружейникам!

— Гаврыш прав, — сведя белесые брови к переносице, тяжело сказал лейтенант Проценко. — Такие случаи играют на руку фашистам, понимать надо!

Воентехник опустился на высохшую траву, потянул Валентина за рукав:

— Послушай, командир... Ты же веришь, что я случайно зацепил ту проклятую бомбу? Скажи, веришь? [54]

Валентин промолчал, плотно сжав губы. Свитченко отпустил рукав, с отчаянием сказал:

— Ладно, я делом докажу, вот увидите!

Валентин понимал, что Свитченко потрясен до глубины души. И дело тут вовсе не в страхе перед военным трибуналом.

Штурман Чесноков сквозь зубы невесело процедил:

— Кто знает, может экипажу Тарасова можно было бы оказать помощь, если бы у нашей машины не заклинило рули. Да и Алпетьяна немец достал, когда машина стала плохо слушаться управления. Кто знает, разве не смог бы командир маневром уйти из-под огня «мессера»?

Предположение штурмана Чеснокова было страшным. Даже горячий Гаврыш заворчал:

— Ну, ты уж того, штурман. Хватил через край. В гибели Тарасова и Алпетьяна Свитченко не виноват, — поерошив колечки своих волос, раздумчиво добавил: — Да и насчет трибунала.

— Что насчет трибунала? — торопливо, с надеждой спросил Свитченко.

— Насчет трибунала старик погорячился, я думаю. Надо попросить его, чтобы дал возможность исправить ошибку. Пусть Свитчеко продолжает служить в нашем полку и делом доказывает свою честность.

— Правда, Гаврыш! Пусть накажут меня как угодно, только бы дали искупить вину! Я все силы... Я буду работать день и ночь!

Валентин поднялся; лужайки, за ним встали все.

— Хорошо, я согласен с предложением Гаврыша. Иди, Свитченко, к командиру полка, скажи, что мы все просим его не передавать дело в трибунал.

Свитченко сник, noскучнел: «О-о-о, нет! Он меня и за версту к себе не попустит».[55]

Глава пятая

В военном городке Валентин не был уже с неделю, и теперь он показался ему необычно притихшим и каким-то тусклым. Было еще по-июльски светло, но на востоке край неба уже потемнел, низко навис над землей. На западе трагически-багрово светилась вечерняя заря, окрашивая улицу и дома городка в оранжевый неспокойный цвет.

Встревоженные жены летчиков и техсостава, уложив детей, группами сидели возле палисадников и на ступеньках крылечек, негромко переговаривались и глядели то на аэродром, где непрерывно гудели в эти дни самолеты, то на невысокие горы, за которыми был Севастополь. В том краю опять грохотали взрывы.

Когда Валентин поспешно проходил улицей, к нему подбегала то одна, то другая женщина.

— Ну что?

— Как там? Что нового?

— Что нам делать?

Как мог, Валентин на ходу объяснял положение на фронтах, рассказывал о боевых вылетах, успокаивал и торопился дальше. Женщины отставали, одни возвращались домой, другие оставались посреди улицы и снова о чем-то негромко начинали говорить.

Жену Валю и Ларису Тарасову он увидел тоже на крылечке двухквартирного домика. Они обрадовано вскочили, пошли навстречу. Лариса — гибкая, еще по-девичьи стройная, в пестром нарядном платье, — издали крикнула:

— А где Дима? Жду его, жду...

Валентин споткнулся, кашлянул. В светло-коричневых глазах Ларисы забилась тревога:

— Не вернулся? Сбили? [56]

Валентин опустил голову. Оказалось, говорить ничего не надо. Вскинулся отчаянный женский крик и всполошил вечернюю улицу...

Валерка наконец уснул на руках. Валентин отнес его на постель, бережно прикрыл простынкой. Вышел на крыльцо. Сел, закурил. У Тарасовых смолкли рыдания Ларисы и плач детей. Теперь стал слышен ласковый голос Вали. Она останется у Тарасовых до утра.

В той стороне, где Севастополь, грохот прекратился. Над аэродромом по-прежнему строго гудели моторы, в небе среди белых неподвижных звезд медленно плыли красные и зеленые огни: война не окончилась.

Тихо на улице, тихо в доме. Лишь с кухни доносится какой-то непонятный звук. Что-то булькает и журчит. Похоже, что кто-то позабыл плотно закрыть водопроводный кран. И вода бежит тонкой струйкой, и журчит, и бормочет о чем-то непонятно-ласковом...

Родниковая струя

...О чем бормочет родниковая струя? Бежит по камешкам, звеня, уютно «урчит в прорытых ею же пещерках, с тихим рокотом минует перекаты, бурлит меж двух глиняных бережков, пенится, а вырвется на простор и затихнет, только отрадно вздыхает у поворотов и ласково жмется щекой к крутому берегу. А он угрюм, потому что дорого обходится ему ласка коварной ключевой струи: мгновение за мгновением уносит она драгоценные для него частицы земли, неустанно подмывает берег упругой волной, настает время, когда часть берега с покорным вздохом ухает вниз. А струя, теперь [57] уже ставшая речкой, играя и смеясь, бежит всё дальше, все дальше и думает, что всю жизнь так и будет играть и смеяться. Но на ее пути неизбежно встретится могучий поток и обуздает ее. Он продолжит свой путь, еще более могучий и пополневший, а от бездумной речки-струи даже имени не останется.

Валька поставил ладонь ребром на дно ручейка. Вода мягко зашелестела между пальцами, серебристой струйкой стала переливаться через край ладони, а в руки не далась. Тогда Валька сделал из ладони ковшик и быстро зачерпнул глоток воды.

Холодная, как лед, она была вкусна, от нее даже зубы заломило. Такую студеную воду приятно пить в июльскую жару, тогда она — слаще меда.

Валька долго слушал журчание веселой струйки, бегущей из родника. О чем все-таки она журчит? Наверно, каждый понимает ее по-своему. Вальке представилось, что она рассказывает ему об уходящем детстве, о тех радостях, что остались позади и больше никогда уже не вернутся. Струйка бормочет о том, что лето проходит всегда слишком быстро, за ним торопится осень, а потом, глядишь, и зима прилетит на белых крыльях метелей, мороз закует пруды и реки и ее, бедную струйку, заморозит, высушит до дна. Только она все равно не сдастся, где-нибудь под толстым слоем льда пробьет себе дорогу к полноводному могучему потоку.

Подхватив сумку с учебниками, Валька пустился догонять товарищей.

Дорога от села Глухова до дома дальняя, успеешь не только всласть наговориться с друзьями, но и налюбоваться окрестностями. А можно взбежать на пригорок и там постоять, разглядывая в поднебесье чуть видного ястреба и дивясь его смелому полету.[58]

Давно сошли снега, темная зелень озими расшила поля старинным узорочьем, дали без конца и без края. Вершины и долы, веселые курчавые перелески и слепящие зеркала маленьких озерков, силуэты деревень и сел — в бирюзовой дымке на горизонте. А над всем этим раздольем распахнулось бездонное небо с редкими мазками белых облаков. Жары еще нет, начало июня по-весеннему молодо, лишено той тускло-желтой дымки, которая застилает дали в знойные дни лета. Ветер родных просторов насыщен запахами парной земли, свежестью полой воды в логах и озерах, терпким ароматом отцветающей черемухи, что растет по берегам озер.

Дорога знакома до последнего поворота, вымерена шагами за два последних года учебы. Валентин задержался на вершине, посмотрел вперед, где в широкой ложбине вокруг трех прудов расположилось родное Сыресево.

Неужели прошло почти два года с того перво-сентябрьского дня, когда он вместе с Санькой Мельковым и братанами впервые пошел в Глуховскую семилетку? В Ардатово было далеко ездить, и как только в Глухове открыли школу, Валька стал ходить туда. Очень уж быстро пролетели эти годы!

Видимо, сознание, что школа окончена, пробуждало ощущение свободы и у друзей. Валентин поглядел вслед Саньке и братанам. Все очень выросли, раздались в плечах, вообще как-то заметно изменились. Теперь не услышишь от Саньки задиристо-хвастливых слов, он теперь говорит солидно, не торопясь и баском. Вон обернулся Вася Климов, смотрит вопросительно. Его круглые глаза потеряли пугливое выражение, стали внимательными и светлыми. Лешка Купецкий идет размашистым шагом и сутулится — так ходит его отец. Должно быть, и сам [59] Валентин здорово изменился за эти годы. Жаль, что по себе этого нельзя заметить. В зеркало почти каждый день смотришься, когда причесываешься., а никакой разницы не видно: лицо что вчера было, что сегодня — все равно.

Дома Вальку встретили торжественно. Мать напекла пирогов, наварила яиц и в круглом, как репа, фарфоровом чайнике заварила настоящий китайский чай. Латунный самовар сиял начищенным животом и отдувался, пуская пар.

Отец вышел из «чистой избы» одетый, как на праздник: поверх белой косоворотки — жилетка, суконные брюки заправлены в новые кожаные сапоги, волосы на голове вьются крупными кольцами, а усы — как стрелы у лука.

Валька почувствовал, как сильно забилось сердце, в груди стало горячо: отец держал в руках гармонь.

— Поздравляю тебя, Воля, с окончанием школы. Это большой праздник и у нас с матерью, потому что ты первый из всех Ситновых стал образованный. А за то, что хорошо кончил школу... Глянь-ка, мать, у него в документе одни «хоры» да «очхоры»,.. За это самое дарим тебе вот... хромку...

Под конец короткой речи голос у отца дрогнул, он бережно протянул гармонь Вальке, часто-часто замигал.

Валентин неловко взял обеими руками полированный инструмент, присел на краешек лавки у окна.

— Хромка — самая хорошая гармонь... Спасибо, — сказал Валентин и погладил пальцами холодные перламутровые клавиши-пуговки. Клавиши мягко подались внутрь, легонько защелкали.

— Уже мы давно знаем, какую тебе хотелось, — неизвестно почему всхлипывая и сморкаясь, сказала мать.[60]

— Спасибо, мам, спасибо, пап... А не дорого ли? Отец справился с минутной слабостью. Голос его зазвучал крепко и ровно, как всегда.

— Это не в счет, Воля. Важное дело — образование закончить. Теперь тебе куда хочешь можно поступить. Хоть в контору с эдакой-то грамотностью, хоть дальше куда учиться.

Валентин знал, что отец сыздавна мечтает, чтобы сын стал ученым человеком и при хорошей должности. Но давно уже решено вместе с братанами и Санькой Мельковым устроиться осенью в МТС, которая открывается в селе Ивановском. Пожалуй, отец огорчится, когда узнает про решение идти учиться на трактористов. Не стоит спешить с разговорами об этом. Впереди еще целое лето.

Но за столом разговор о дальнейшей судьбе семиклассников неизбежно бы возник, если бы не пришли в гости отцы Лешки Купецкого и Васи Климова. Отец достал из посудной горки бутылку кооперативного вина, гости выставили на стол свои бутылки, и праздник получился самый настоящий.

Гости после двух стаканов освоились и разошлись вовсю.

— Воля, племяш дорогой! Валентин Егорович, сыграй, племяш, чтоб душа запела! — щуря захмелевшие глаза, попросил отец Васи Климова.

— Валяй, Валентин, тяни на весь размах! Егор Степанович, сыновья-то у нас какие, а? Куды нам до них, и-и-и! — перебил его Супецкий. — А только пускай не задаются. Кто им Советскую власть добыл! Мы аль не мы? Мы, я спрашиваю, али не мы? Так али не так?

— Так, сват, так, — поддакивал отец. Валентин, смущаясь и краснея, заиграл как умел. Он бережно прижимал к груди подарок, несмело растягивал [61] мехи, а развеселившиеся гости до самого вечера пели и плясали под его еще нескладную — на чужих инструментах хорошо ли научишься? — но добросовестную игру.

Уже было выпито все вино и гости устали от пляски, когда между Купецким и Климовым разгорелся непонятный спор.

— И поеду, хоть что тут! Знаешь, там заработки какие? Нам тут и во сне не приснятся.

— И здеся работы во всю зиму не оберешься, зачем уезжать из села? Да и боязно как-то, куда черт занесет — неизвестно, — с сомнением покрутил головой отец Васи Климова.

— Да о чем это вы спорите-то, свояки? Аль другим нечем заняться? Бросьте вы! — весело крикнул Егор Степанович.

Купецкий выставил ладонь вперед, торопясь заговорил:

— Нет, ты, Егор, погоди, ты же не знаешь, про что я. Ну уберемся осенью с хлебами, огороды выкопаем и что будем делать в колхозе всю зиму, а? Надо на заработки подаваться. Я прошлую зиму ездил, так к весне без малого три ста целковых привез.

— А куда ехать-то? В Арзамас? — заинтересовался отец.

— Дальше, брат Егор, за Арзамас, за Нижний... Теперь вон за Нижним Новгородом, за Окой, новый город строят, Дзержинский он называется. Там плотники на стройку требуются. Заработки высокие. Едем? К весне знаешь сколько деньжищ припрешь с твоими-то золотыми руками? Все хозяйство на ноги поставишь, и еще останется!

Отец задумался, потеребил усы и неожиданно обратился к Валентину, как к взрослому: [62]

— А как ты мыслишь, Воля, ехать «не в зиму на заработки или не ехать? В самом деле, в колхозе строить пока нечего, денег для этого нет, председатель, глядишь, не заартачится, отпустит. А чего мне целую зиму на печке кирпичи протирать?

Валька вздохнул: скучно будет без отца зимой, Но что поделать? Не сидеть же такому мастеру всю зиму сложа руки? Да и деньги в хозяйстве нужны.

И Валентин солидно сказал:

— Поезжай, папа, это дело. Только придется нам с мамой за хозяйством самим доглядывать. Ничего, ты не переживай там, в Дзержинском-то. Разве мы недоглядим?!

— Молодец, племяш, светлая у тебя башка! Сразу сообразил, что к чему. Так едем, сват. Э-эх, Воля, вдарь русского!..

Но планам Валентина насчет дальнейшей жизни суждено было круто и счастливо измениться.

Однажды в июле, вечером, он, как обычно, тщательно оделся и перед тусклым трюмо при свете керосиновой лампы оглядел себя с ног до головы.

Из зеркала смотрел на него ладный, с широкой грудью и приятным лицом, самый настоящий парень. Правда, на лице слишком уж выдавались скулы да нос был коротковат и чуть-чуть курнос, но вообще в этот раз Валентин сам себе понравился. Черная косоворотка с белыми перламутровыми пуговицами, кавказский поясок с набором и яловые сапожки сидели на ней в меру щеголевато и «показисто». Валентин поплевал на ладонь и пригладил мягкие, как кудель, светлые волосы. Теперь можно идти на гулянье.

Он взял с лавки гармонь, направился к двери. На пороге встретилась мать, взглянула не то насмешливо, не то ласково. [63]

— Опять, чай, в Темёшево снарядился? И охота за две версты тащиться? Да и невеста там у тебя больно неприметна, черна да соплива... То ли дело Грушка Вольтова, девка что ягодка!

Мать, конечно, шутила, Валентин это понимал. Груша Большова была старше года на два — на три и замуж собиралась. А все-таки щеки загорелись, словно и вправду провинился в чем-то.

— И чего ты все смеешься, к ребятам я... Мать прыснула в горстку, отступила от двери.

— Да иди уж ты, к ребя-а-атам... Знаю я.

Валентин проскользнул мимо матери и выбежал из дома. На улице темнело, но не так, как темнеет осенью. Сумеречный свет будет держаться до самой зари, позволяя различать предметы, даже лица людей.

Звонче стали людские голоса, далеко разносился собачий лай или мычание коровы в хлеве. Окна изб кое-где засветились, низко над землей вдоль порядка беспрестанно вспыхивали и сыпались красные искры — это мужики сидели на завалинках и курили. В небе уже выступили веснушки-звезды, только месяца не было. С полей мягкими теплыми волнами налетал ветер, приносил запах спеющей ржи и бой шальных перепелов. В центре села у церкви, стройно и протяжно запели девушки.

Валентин поспешил туда, к извечному месту встреч, танцев и соперничества. На небольшую площадь между церковью и кооперативной лавкой каждый вечер собирались девчата и парни со всех концов села, как их деды и бабушки, матери и отцы собирались здесь в давние годы.

Парни уже ждали, рассевшись группами на лавочках и просто на траве, нещадно дымили самокрутками, переговаривались. [64]

Приходу Валентина обрадовались. Девчата наперебой закричали:

— Воля, сюда садись! Кадриль, кадриль начинай!

— Валентин, иди к нам, давай вальс!

Хоть и почетно, но трудно положение гармониста на селе: угодить нужно всем, никого не обидеть, не оставить без внимания ничью просьбу, а кроме того, играть до полночи без отдыха, так что под конец пальцы правой руки немеют и становятся чужими. Зато нет на селе парня более уважаемого, чем гармонист, На вечорке и на празднике он самый жданный человек, а на свадьбе — первая родня.

Кадриль сменялась русской пляской, пляска — вальсом, падэспань — коробушкой, а желания отдохнуть у танцоров не появлялось. Валентин вспотел, хотя был лишь в одной рубашке, устал и попросил сделать перерыв. Но не тут-то было: девки налетели, как стрекозы, стали тормошить, а Грушка Большова, озорница, взяла и прямо в губы — чмок!

— Воленька, женишок ты мой суженый, сыграй еще что-нибудь!

У Валентина и дух захватило, и щеки запылали. Хорошо, что вечером не видно, как краснеешь.

Пальцы машинально забегали по пуговицам-голосам, и завилась песня-танец:

Эх, Сашоночка, Сашоночка,
хорошая игра!
Весели меня, Сашоночка,
пока гуляю я!

Когда Валентин на минуту прервал игру, чтобы отдохнуть, все вдруг заметили, что в сторонке, прислонившись к палисаднику, стоит высокий стройный парень. Одет он был по-городскому: в пиджаке, широкие [65] брюки напущены на остроносые ботинки, на голове — маленькая, блином, кепочка. По поведению девчат Валентин определил, что неожиданно появившийся парень вызвал особый интерес. Девчата почему-то стали очень церемонными, очень молчаливыми, даже движения у них изменились: сделались плавными, важными, точь-в-точь как у гусынь.

На лавочку возле Валентина присел Вася Климов, похвалился:

— Глянь, Воля, это Ванюшка Климов, братан мой. Не узнаешь? Он только сегодня из города приехал. Студент.

«Студент, студент...» — зашелестело среди девчат и парней. Незнакомое многозначительное слово поразило всех. От этого слова веяло чем-то очень ученым и городским. Гармонь сбивчиво пискнула, дрогнула в руках Валентина и смолкла. Тотчас же девчата покинули круг, расселись на лавочках подле застывших в фасонных позах парней. Неведомо откуда в руках девчат появились веточки сирени и березы, они стали со скучающим видом отмахиваться от комаров, словно только теперь их заметили.

Вася Климов сказал:

— Воль, позвать Ванюшу? Он про город расскажет.

Валентин кивнул. Вася на минутку отошел и вернулся с двоюродным братом.

Ванюша Климов присел на лавочку рядом с Валентином.

— Привет, Воля! Устал, чай? Известно, музыку девушкам только давай.

Он достал пачку папирос. Через мгновение пачка опустела, зато парни теперь перестали коситься на Ванюшу Климова и сгрудились вокруг него, покинув девчат. И начался разговор... [66]

Поздно ночью возвращался Валентин домой. Уснувшая гармонь висела на ремне через плечо. Песни девчат стихли вдали. Зато как оглашенные заорали петухи. В воздухе сгущалась предутренняя сырость.

Постепенно мысли Валентина, сперва растерянные, приобретали ясность. Рассказы Ванюши Климова о далеком Дзержинске на Оке, о химическом техникуме, где Ванюша учился, о будущей интересной профессии химика-технолога захватили. Пришло настоящее решение: ехать учиться в Дзержинский химический техникум. Это должно понравиться и матери с отцом. Мать будет довольна, что сын продолжает учебу, а отец еще и другим: все равно он собирается ехать на заработки в Дзержинск. Валентин будет в незнакомом городе не один. Надо скорей посылать документы и готовиться к экзаменам.