Глава 5.

В «тоге» вождя

Один из корифеев мировой культуры, Плутарх, в своих «Избранных жизнеописаниях» так писал об основателе Рима Ромуле: «Надеясь на крепость своей власти и все более и более обнаруживая свою гордость, он переменил народную форму правления на монархию, которая сделалась ненавистной и возбуждала неудовольствие уже с первых дней одною одеждой царя. Он стал носить красный хитон и пурпуровую тогу и занимался делами, сидя на кресле со спинкой. Его всегда окружали молодые люди, названные целерами за ту быстроту, с какою они исполняли данные им приказания. Другие шли впереди него, разгоняя палками народ. Они были подпоясаны ремнями, чтобы связать немедленно всякого, на кого им укажут»{346}. Едва ли ведая о том, Плутарх описал характернейший случай, когда человек, вознесенный волею обстоятельств на вершину власти, все более утверждается в своем могуществе, превращает народ в толпу и становится уже не похожим на себя. История доказала: человек слаб перед магией власти. За редчайшим исключением долгое, бессрочное пребывание в «пурпуровой тоге» преображало вождей как по отношению к людям, так и прежде всего по отношению к самим себе.

Я не «примеряю» буквально слова Плутарха к Сталину: он внешне не переменил форму правления, не стал носить «красный хитон», не сидел в кресле, похожем на трон. Нет, конечно. Но к середине 30-х годов его взгляды на роль вождя в общественном развитии претерпели заметную эволюцию. Он, видимо, помнил слова Плеханова о роли личности в истории. В свое время, когда Сталин создавал свою библиотеку, то поставил Плеханова в списке мыслителей пятым после Ленина, Маркса, Энгельса и Каутского. Плехановские сочинения испещрены сталинскими пометками. Быть может, генсек листал тома Плеханова и перед тем, как ехать в декабре 1930, года на встречу с бюро партячейки отделения философии и естествознания Института красной профессуры? Возможно. Доподлинно известно только, что, давая указания «разворошить и перекопать весь навоз, который накопился в философии», Сталин среди других указаний дал и такое:

— Плеханова надо разоблачить, его философские установки. Он всегда свысока относился к Ленину{347}… Думаю, Сталин знал о словах Плеханова: «Великий человек является именно начинателем, потому что он видит дальше других и хочет сильнее других». И этот вывод, сделанный человеком, которого пришла пора «разоблачить», ему нравился. А вот продолжение мысли Плеханова: вождь не может «остановить или изменить естественный ход вещей»{348} — едва ли импонировало Сталину. Ведь он считал себя теперь способным на многое, если не на все, единственным в стране вождем.

Если в 20-е годы слово «вождь» довольно широко употреблялось в качестве своего рода эпитета и в отношении других ( «вождь Красной Армии Троцкий», «вожди революции Зиновьев и Каменев», «вождь красных профсоюзов Томский», «вожди Интернационала», «вожди коммунистического Союза молодежи» и др.), то теперь так именовался только он, Сталин. Думается, что Ленин, также пользовавшийся словом «вожди», обозначал этим не столько личные качества руководителей, сколько политические. Для Ленина, как свидетельствует анализ его работ, вождь — это прежде всего передовой представитель класса, общественной группы. Ничего культового, мифического, связанного с персонификацией власти, Ленин не допускал. В своей работе «Насущные задачи нашего движения», написанной ещё в 1900 году, будущий вождь подчеркивал: «Ни один класс в истории не достигал господства, если он не выдвигал своих политических вождей, своих передовых (разрядка моя. — Прим. Д. В. ) представителей, способных организовать движение и руководить им»{349}. Годом раньше, изучая попятное движение в русской социал-демократии, Ленин отмечал особую роль «рабочей интеллигенции», страстно стремившейся к знаниям и социализму. Именно из этой среды и берутся, считал он, «рабочие-передовики». По Ленину, вождь — это передовой выразитель интересов трудящихся, способный самоотверженно бороться за их удовлетворение. «Всякое жизненное рабочее движение выдвигало таких вождей рабочих, своих Прудонов и Вальянов, Вейтлингов и Бебелей, — писал он. — И наше русское рабочее движение обещает не отстать в этом отношении от европейского»{350}. Ленин говорит, таким образом, о многих вождях как синониме передовых руководителей пролетариата.

Логика же действий Сталина и его окружения вела к тому, чтобы создать соответствующую систему политических и социальных отношений в партии и стране и утвердить положение «господствующей личности». (Это выражение я заимствовал из критического анализа Плехановым работ французского философа XIX века И. Тэна.){351}

«Господствующая личность»

Это выражение Плеханова, по моему мнению, весьма удачно характеризует ситуацию, которая стала складываться в стране с начала 30-х годов, ситуацию, отражающую неуклонное восхождение одной личности на вершину вождизма, утверждение цезаризма. Такое положение стало возможным потому, что партия, как это ни горько говорить, разрешила, согласилась с этим современным цезаризмом. Мы десятилетиями говорили о возрастании роли-партии в самых различных сферах нашей деятельности, но ни в докладе Н.С. Хрущева на XX съезде партии «О культе личности и его последствиях», ни в известном постановлении ЦК по этому вопросу, ни в других официальных документах не было сказано о том, что партия хоть в какой-то мере виновна в уродстве культа. Хотя среди причин его появления эта — одна из основных. Подобострастное отношение к своим руководителям, бесконтрольность, пожизненность должностей создали обстановку, в которой человек со злым, изощренным, хитрым умом, человек, не знавший компромиссов, каким был Джугашвили-Сталин, стал «господствующей личностью». Господствующей во всем:

в социальной и экономической жизни, в умах людей. Партия оказалась не в состоянии выработать такие защитные меры, которые уберегли бы её и народ от единовластия.

В «Святом семействе» К. Маркса и Ф. Энгельса приводится глубокая мысль:

«Великие кажутся нам великими лишь потому, что мы сами стоим на коленях.

Поднимемся!»{352}

Имеется много высказываний Сталина, в которых он верно трактует соотношение «вождь и масса», не преувеличивает роли личности в истории, подчеркивает значение коллективного руководства в партии. Так, в декабре 1931 года он говорил: «Единоличные решения всегда или почти всегда — однобокие решения. Во всякой коллегии, во всяком коллективе имеются люди, с мнением которых надо считаться. Во всякой коллегии, во всяком коллективе имеются люди, могущие высказать и неправильные мнения… В нашем руководящем органе, в Центральном Комитете нашей партии, который руководит всеми нашими советскими и партийными организациями, имеется около 70 членов. Среди этих 70 членов ЦК имеются наши лучшие промышленники, наши лучшие кооператоры, наши лучшие снабженцы, наши лучшие военные, наши лучшие пропагандисты, наши лучшие агитаторы, наши лучшие знатоки совхозов, наши лучшие знатоки колхозов, наши лучшие знатоки индивидуального крестьянского хозяйства, наши лучшие знатоки наций Советского Союза и национальной политики. В этом ареопаге, — продолжал Сталин, — сосредоточена мудрость нашей партии. Каждый имеет возможность исправить чье-либо единоличное мнение, предложение. Каждый имеет возможность внести свой опыт. Если бы этого не было, если бы решения принимались единолично, мы имели бы в своей работе серьезнейшие ошибки»{353}. Хотел того или не хотел Сталин, но последними словами он невольно подтвердил мысль, что многие из «серьезнейших ошибок», допущенных в процессе коллективизации, партийного и государственного строительства, в сфере культуры, стали возможны именно в результате единоличных решений одного человека, превратившегося в «господствующую личность».

Прежде всего это выразилось в устойчивой тенденции к свертыванию коллегиальности в работе Центрального Комитета, которой Ленин придавал огромное значение. Известно, что в первые шесть лет после Октября в соответствии с партийными нормами и политической необходимостью было созвано шесть съездов, пять конференций и 43 пленума ЦК. На всех этих партийных форумах не было давления авторитетов, коммунисты имели возможность свободно излагать свою точку зрения, формулировать позицию по тому или иному вопросу. Как правило, важнейшие документы, принимавшиеся партией, были плодом коллективных усилий и разума. В процессе выработки решения принимались во внимание (или к сведению) самые различные подходы и мнения. Свидетельство тому — жаркие споры, компромиссы, многочисленные дискуссии по узловым вопросам внутренней и внешней политики партии.

В то же время, когда после XVII съезда партии стало рельефно просматриваться культовое обожествление его персоны, «вождь» принял меры к резкому ограничению коллегиальности в выработке решений. Он уже не нуждался в других мнениях. С 1934 года (после XVII партсъезда) по 1953 год (год смерти Сталина), т.е. за двадцать лет, в основном до войны, состоялось всего два партийных съезда, одна конференция, 22 пленума ЦК. Перерыв между XVIII и XIX съездами партии — 13 лет! Были годы — 1941, 1942, 1943, 1945, 1946, 1948, 1950, 1951-й, когда Центральный Комитет на свои заседания не собирался ни разу! Со временем Сталин, а это явствует из его решений и линии поведения, смотрел на ЦК уже не как на «ареопаг мудрости», как он ещё называл его в 1931 году, а просто как на партийную канцелярию, удобный подручный аппарат для реализации его решений. По сути, партия стала послушной машиной выполнения указаний «господствующей личности». А ведь готовясь к XIV съезду партии в 1925 году и редактируя проект Устава ВКП(б) (с изменениями), Сталин подчеркнул в знак особой важности слова: «Очередные съезды созываются ежегодно. Центральный Комитет имеет не менее одного пленарного заседания в два месяца». Жизнь, естественно, внесла свои коррективы. Была война, заставившая страну трансформироваться в военный лагерь и не позволившая скрупулезно придерживаться принятых норм. И это объяснимо. Но фактически пренебречь ими…

Ленин ещё на III съезде партии, в далеком 1905 году, в докладе «Об участии социал-демократии во временном революционном правительстве» говорил: «Революционный народ стремится к самодержавию народа, все реакционные элементы отстаивают самодержавие царя (разрядка моя. — Прим. Д. В. ). Успешный переворот поэтому не может не быть демократической диктатурой пролетариата и крестьянства…»{354} Еще на заре века, задолго до победы социалистической революции, Ленин допускал лишь «самодержавие народа» в форме «демократической диктатуры». Для Сталина теперь все эти старые речи о демократии, народном представительстве, коллективном разуме стали как-то сразу неактуальными, даже наивными. Разве он не выражает интересы народа? Разве он что-либо хочет лично для себя? Разве марксизм отрицает роль вождей?.. Единоличный «вождь» все прибирал к рукам: мысль, политическую волю, социальный арбитраж. Все это становилось похожим на политическое самодержавие.

Усилению бюрократических тенденций в партии способствовало специфическое понимание Сталиным партийного единства. Известно, что в 20-е годы партии пришлось столкнуться с весьма активным противодействием в проведении своей политики со стороны отдельных групп коммунистов. Далеко не всегда это были «враги». Часто особые взгляды, позиции, отличные от принятых, «курсы», «платформы» возникали от нестандартных оценок ситуации, своеобразного понимания перспектив движения, а иногда появлялись как результат особенностей характера отдельных личностей. Но сегодня, анализируя весь спектр борьбы «оппозиций», «группировок», все больше убеждаешься, что одним из решающих пунктов разногласий и ожесточенных схваток были проблемы выбора конкретных путей развития демократии, соотношения «вождь и партия», роли масс в революционном процессе, хотя отчасти это как бы камуфлировалось иными мотивами и фразами. Во многих случаях «оппозиционеры» были просто не согласны с авторитарностью, не готовы к единомыслию, как духовной униформе, к чему всегда стремился Сталин. Мы, диалектики, зная, что жизнь движется вперед противоречиями, обычно тем не менее инакомыслие рассматривали как враждебное проявление. А может быть, в инакомыслии как раз и выражалось стремление найти более оптимальную альтернативу? Разве бездумное единомыслие не плодит догматиков, безликих, равнодушных людей?

В те годы было, конечно, и немало таких людей, которые сознательно ставили перед собой цели, не вписывающиеся в программные установки партии. Как правило, у них были другие идеалы или иные социальные приоритеты. В условиях разрухи, внешней империалистической опасности, роста различных оппозиционных группировок по инициативе Ленина на Х съезде партии в марте 1921 года была принята знаменитая резолюция. После доклада, сделанного Владимиром Ильичом, съезд обязал немедленно распустить все фракционные группировки. В резолюции ясно говорилось, что единство и сплоченность рядов партии, обеспечение полного доверия между членами партии и работы действительно дружной, действительно воплощающей единство воли авангарда пролетариата, является особенно необходимым в настоящий момент…{355} Эта установка сыграла роль в утверждении монополии на мысль. Она выступала против разномыслия, борьбы мнений, против фракционных групп с политическими платформами, не всегда совпадающими с программными и уставными целями партии.

Сталин часто обращался к этой резолюции, нанося удары по «оппозициям» и «уклонам». Постепенно в его устах слова «оппозиция», «оппозиционер» приобрели вполне определенный смысл, тождественный понятиям «противник», «враг». В последующем любое, даже частное несогласие отдельных руководителей с политикой партии и тем более несогласие с его позицией «вождь» однозначно расценивал как «борьбу с партией», «вражескую деятельность». Борясь за единство, но понимая его не диалектически, а догматически, Сталин постепенно добился полной ликвидации здоровой борьбы мнений, свободного высказывания коммунистами своих взглядов, критики вышестоящих партийных органов. В партии возникло «бездумное однодумство». Под флагом борьбы за «монолитность» партии Сталин исподволь, постепенно, но неуклонно убивал демократические начала во внутрипартийной жизни. Понимая единство как исполнительность, беспрекословное повиновение директивам, готовность поддержать любое решение вышестоящих органов, Сталин тем самым способствовал укреплению в партии догматического мышления, искоренению творческой инициативы масс. Часто малейшее отступление от спущенных сверху канонов не просто осуждалось. Маленков, выступая на январском Пленуме ЦК 1938 года, привел пример, когда в Калмыкии, в Сарычинской парторганизации, был исключен из партии коммунист Кущев. На занятиях по политграмоте Кущеву был задан вопрос:

— Можем ли мы построить социализм в одной стране?

— Построить социализм в одной стране можно, и мы его построим, — отвечал Кущев.

— А построим ли мы коммунизм в одной стране?

— Коммунизм в одной стране построим…

— А полный коммунизм?

— Построим.

— А окончательный коммунизм построим?

— Окончательный — вряд ли, — размышлял Кущев, — без мировой революции. Впрочем, посмотрю в «Вопросах ленинизма», что по этому поводу пишет тов. Сталин{356}.

Вот за последний ответ, за свои сомнения, Кущев был исключен из партии и снят с работы. Но Маленков усматривает здесь не проявление догматизма, не культовое уродство, требующее религиозного, политического единомыслия, а видит «происки врагов», окопавшихся «на каждом предприятии, в колхозе и совхозе». Кущев допустил малейший «сбой» в единомыслии, и «враги» тут же этим воспользовались, исключив его из партии. Такова логика Маленкова.

Подобные трактовки уродовали демократическое понимание единства, предполагающее синтез коллективной воли с одновременной возможностью свободно излагать свои взгляды и позиции. Ведь Х съезд своей резолюцией о единстве предусматривал, что партия неустанно будет продолжать, испытывая новые приемы, бороться всякими средствами против бюрократизма, за расширение демократизма, самодеятельности{357}… Любой коммунист, рискнувший выступить с новым предложением, инициативой или несогласный с теми или иными аспектами политики партии, рисковал быть ошельмованным, а то и просто причисленным к лику «врагов». От коммунистов все больше требовали лишь «поддерживать» и «одобрять» и все меньше и меньше — принимать реальное участие в обсуждении важных проблем партийной и общественной жизни. А все это автоматически ещё выше поднимало «вождя» над партией, превращало его в «господствующую личность».

На XVII съезде партии по предложению Сталина была ликвидирована Центральная Контрольная Комиссия, обладавшая прерогативами контроля за работой ЦК и Политбюро. Функции созданной Комиссии Партийного Контроля были перенацелены на контроль за исполнением партийными организациями решений центральных органов и прежде всего указаний «господствующей личности».

Постепенно решения Сталина стали восприниматься всеми как решения партии. Уже в середине 30-х годов его указания оформлялись как постановления ЦК или циркулярные распоряжения. Власть партийного «вождя» стала фактически неограниченной. Приведу характерный пример. Накануне и в годы войны, когда вошли в норму «ночные бдения» в кабинетах руководителей, Сталин частенько приглашал нескольких членов и кандидатов в члены Политбюро пообедать у него на даче в Кунцево. Чаще всего это были Молотов, Ворошилов, Каганович, Берия, Жданов. Реже приглашались на ночные обеды Андреев, Калинин, Микоян, Шверник, Вознесенский. Во время застолья решались различные вопросы государственной, партийной и военной политики. Сталин обычно резюмировал итоги «беседы». Маленков, а иногда Жданов оформлял эти «заседания» протоколами Политбюро. Споров, дискуссий не возникало. Соратники Сталина старались чаще всего угадать мнение «вождя или вовремя поддакнуть. Принципиальных несогласий со Сталиным никогда не было. Даже самому «единодержцу» это иногда надоедало. Так, когда за обедом, накануне XVIII съезда партии, зашла речь о подготовленном докладе Сталина, то все стали хором дружно его хвалить. Сталин слушал, слушал и вдруг жестко бросил:

— Так я вам дал вариант, который я забраковал, а вы аллилуйю поете… Вариант, с которым буду выступать, весь переделан!

Все осеклись. Наступило неловкое молчание. Но Берия быстро нашелся:

— Но уже и в этом виде чувствуется Ваша рука. А если Вы переделали и этот вариант, можно представить, каким сильным будет доклад!

Политбюро, избранное после XVII съезда партии, — А.А. Андреев, К.Е. Ворошилов, Л.М. Каганович, М.И. Калинин, С.М. Киров, С.В. Косиор, В.В. Куйбышев, В.М. Молотов, Г.К. Орджоникидзе, И.В. Сталин — собиралось ещё достаточно регулярно, но не всегда в полном составе. Чаще вопросы решались в узком кругу: Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, позже — Жданов или Берия. Со временем Сталин создаст внутри Политбюро различные комиссии: так называемые «пятерки», «шестерки», «семерки», «девятки»… Как сообщил в своем докладе на XX съезде партии Хрущев, эта система, смахивающая на карточную терминологию, была закреплена специальным решением Политбюро. Конечно, жизнь сложна, проблем много, и всегда, ещё и при Ленине, в ЦК создавались различные комиссии. Но, несмотря на их важность, все принципиальные решения должны приниматься полным составом Политбюро, Центральным Комитетом. А сведение управляющей функции партии к мнению «пятерки», в которой, конечно, было одно мнение — мнение «господствующей личности», обесценивало коллегиальность. Сталин любил выслушивать соображения соратников, оставляя за собой последнее слово, которое в подавляющем большинстве случаев было решающим.

На множестве документов, рассматриваемых им, Сталин оставлял обычно резолюции «Согласен», «За», «Можно», а иногда направлял отдельные документы своим соратникам, для того чтобы выяснить их мнение. Но, как правило, точка зрения других для него ничего не значила.

Например, Пятаков в апреле 1936 года пишет письмо Сталину с просьбой разрешить полет стратостата «СО-35-1» «при благоприятной метеорологической обстановке».

Сталин на документе пишет, как будто советуясь:

«Т-щу Ворошилову.

Как быть?

И.Cт.».

Ворошилов отвечает:

«Товарищу Сталину. Думаю, что можно разрешить.

7.4.36 К. Ворошилов».

Еще ниже на этом документе следует категорическое:

«Я против.

И.Ст.»{358}.

Подобная безапелляционность в суждениях, которая без аргументов отвергала другие мнения и оставляла в силе лишь свое, постепенно создала обстановку, когда многие члены и кандидаты в члены Политбюро стремились прежде всего предвосхитить решения Сталина. Некоторым это хорошо удавалось, особенно Берии.

Хотя Сталин продолжал публично подчеркивать значение коллегиальности в работе ЦК, уже в середине 30-х никто не мог публично высказать свое несогласие или хотя бы сомнение в верности «сталинской политики». Коллегиальность превратилась в коллективное автоматическое одобрение решений, выводов, установок «вождя». Было положено начало бюрократическому абсолютизму.

Знакомясь с результатами многих поименных опросов, заочного голосования по тому или иному вопросу, я не встретил ни одного случая, когда кто-нибудь хоть косвенно поставил под сомнение явно ошибочные, а порой и преступные предложения Сталина. Об этом — в следующей главе. Но здесь хотелось бы ещё раз вернуться к мысли, которую высказывал неоднократно ранее: шанс совести, пусть даже последний, фактически никто в руководстве ЦК даже не пытался использовать. Никто не желал (или не мог) возражать Сталину, пусть в самой деликатной форме. Нередко, находясь уже у черты, разделяющей жизнь и небытие, многие покорно соглашались с мнением «вождя», сознавая даже, что это не смягчит их приговор. А ведь в составе ЦК были не только «поддакиватели», которых усиленно выдвигал Сталин.

Партийные документы 30-х и 40-х годов убеждают: обсуждение любого вопроса проводилось на основе указаний и установок «вождя». Формулируя часто верные хозяйственные, социальные, технические проблемы, пути их решения, участники совещаний, заседаний, пленумов непременно освящали их «идеями», «положениями», «выводами», высказанными в разное время Сталиным. После XVII съезда и до смерти «вождя» уже никто не мог публично что-то добавить или как-то обогатить тезис, сформулированный им. Фактически в партии постепенно утвердился принцип догматического единоначалия.

Еще древние заметили, что абсолютная, ничем не ограниченная власть может обернуться злом. В «Письмах» римского историка Саллюстия к Цезарю есть такая сентенция: «Никто не уступит власть другому по собственному желанию. И как бы ни был добр и милостив тот, кто стоит на вершине могущества, он всегда вызывает опасение тем, что может употребить свою власть во зло». Проницательность этих слов находила свое подтверждение в истории, к сожалению, неоднократно.

Взаимоотношения между партией и вождем, полагал Сталин, нужно было закрепить в массовых, доступных всем коммунистам и народу изданиях. Таковыми явились «История ВКП(б). Краткий курс», вышедшая в 1938 году, и через десятилетие — «Краткая биография» И.В. Сталина. В журнале «Большевик» (1937, № 9) Сталин опубликовал письмо составителям учебника истории ВКП(б). Главный акцент в «Истории», пишет Сталин, должен быть сделан на борьбе партии с фракциями и группировками, антибольшевистскими течениями. И это не случайно, поскольку, таким образом, в эпицентре истории партии обязательно будет он. Ведь именно он, Сталин, «разгромил» Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина, группировки и «уклоны», которые они возглавляли. При помощи этого нехитрого методологического подхода — показа истории партии прежде всего через борьбу с «оппозициями» — на первый план выходит её победитель, Сталин. Бесспорно, различных, но чаще всего не антиленинских, а скорее антисталинских группировок в то время было не так уж мало, и борьба с ними занимала значительное место во внутрипартийной жизни. Но история партии, конечно, не сводилась и не должна сводиться только к этой борьбе.

Сталин не постеснялся (как мы знаем, он практиковал это уже давно) дать указание составителям учебника чаще ссылаться на его идеи. Он, например, предложил использовать «письмо Энгельса Бернштейну в 1882 году, приведенное в первой главе моего доклада VII-ому расширенному Пленуму ИККИ «О соц. — дем. уклоне в ВКП(б)», и мои комментарии к нему». Без этих комментариев, пишет дальше Сталин, «борьба фракций и течений в истории ВКП(б) будет выглядеть как непонятная склока, а большевики, — как неисправимые и неугомонные склочники и драчуны»{359}. Группа авторов по поручению ЦК за короткий срок подготовила «Краткий курс», на длительное время ставший основным, а часто и единственным пособием по идейно-теоретической подготовке миллионов советских людей. Книга, вышедшая в нашей стране общим тиражом почти 43 миллиона экземпляров, проникнута апологией сталинского «гения», его «мудрости» и «прозорливости». В её первом издании отмечалось:

«Комиссия Центрального Комитета ВКП(б) под руководством товарища Сталина и при его активнейшем личном участии разработала «Краткий курс истории ВКП(б)».

Однако такая формулировка не удовлетворила Сталина. В выпущенной позже «Краткой биографии» Сталина, которая им тщательно редактировалась, дополнялась и уточнялась, появилась новая формулировка:

«В 1938 году вышла в свет книга «История ВКП(б). Краткий курс», написанная товарищем Сталиным и одобренная комиссией ЦК ВКП(б)»{360}.

Сталина уже не смущало то обстоятельство, что книга, безудержно прославляющая его, была, оказывается… написана тоже им. Так осуществлялось идеологическое обоснование абсолютной роли «вождя», его контроля над партией и государством. Кроме того, Сталин, устранив к этому времени практически всех видных соратников Ленина, вычеркнул их и из истории. В «Кратком курсе», кроме Ленина и Сталина, фактически нет конкретных лиц — творцов революции и социализма. Есть лишь «враги».

Книга, ставшая обязательной для коммунистов, студентов вузов, всей системы партийного просвещения и политического образования, однозначно изложила несколько сталинских «аксиом»: в революции было два вождя — Ленин и Сталин; основная заслуга в построении социализма в СССР принадлежит Сталину; после Ленина у партии был и есть лишь один вождь — «мудрый», «дальновидный», «смелый», «решительный»… В этом массовом издании сталинская схема «вождь и партия» была, таким образом, доведена до всего народа. Популярность, примитивизм изложения, элементарный схематизм сделали «Краткий курс» весьма доступным пособием практически для каждого человека. В общей системе воспитания советских людей, которая сложилась в 30-е годы, эта книга заняла центральное место. После её выхода в свет, 1 октября 1938 года, было созвано совещание пропагандистов Москвы и Ленинграда, на котором выступил Сталин. Стоит привести некоторые выдержки из его речи.

«Одна из задач издания, — заявил Сталин, — ликвидировать разрыв между марксизмом и ленинизмом». Далее он дал понять, что пока существует лишь одна книга, которая в единстве рассматривает марксизм-ленинизм. «Книга Сталина «Об основах ленинизма», — без тени смущения продолжал докладчик, — излагает то новое и особенное, что внесено Лениным в марксизм. Не скажу, что там изложено все, но книга Сталина дает все основное, что внесено Лениным в марксизм»{361}.

Без малейшей скромности, о которой так любил поговорить Сталин, он дает высочайшую оценку своему труду. К этому времени он уже и сам уверовал в себя не только как единственного мудрого вождя, но и как великого теоретика. Таков закономерный результат единовластия, единоначалия в общественно-политической организации, какой является партия.

Гай Светоний, описывая жизнь римского императора Тиберия, уверял, что диктатор знал о своем будущем заранее и «давно предвидел, какая ненависть и какое бесславие ожидают его впереди»{362}. Сталин и не помышлял об этом. Его архив — записки, резолюции, письма, фотографии, кинохроника, стенограммы речей — свидетельствует об уверенности «вождя» в своем бессмертии в памяти народа. После XVII съезда и до конца своих дней он, далеко не такой проницательный, как Тиберий, закреплял свою «славу» на века. Постепенно «самодержавие вождя» по отношению к партии, народу было закреплено во множестве культовых актов и обрядов. Так, например, были учреждены сталинские стипендии, сталинские премии. (Постановление правительства об учреждении премии им. В.И. Ленина, принятое при участии Сталина ещё в августе 1925 г., было просто забыто). Государственный гимн, редактированием которого лично занимался Сталин, отразил его роль в судьбе Отечества:

Нас вырастил Сталин на верность народу, На труд и на подвиги нас вдохновил.

С. Михалков и Эль-Регистан, подготовив по поручению «вождя» текст гимна, вручили его Сталину. Тот, посидев над строчками, внес поправки. В архиве Сталина сохранились эти «следы».

Вместо «Свободных народов союз благородный» Сталин вписал: «Союз нерушимый республик свободных».

Второе четверостишие подверглось большей переработке. Оно выглядело первоначально так:

Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,
Нам Ленин в грядущее путь озарил,
Нас вырастил Сталин — избранник народа,
На труд и на подвиги нас вдохновил.

После того как по тексту прошелся карандаш Сталина, вторая и третья строки стали выглядеть иначе:

И Ленин великий нам путь озарил,
Нас вырастил Сталин — на верность народу…

Сталину чем-то не понравились слова «избранник народа». Хотя, если вдуматься, народ его действительно не избирал. Он стал лидером, вождем, диктатором огромного народа, не будучи им избранным! С его самой существенной правкой согласились сразу же не только Михалков и Эль-Регистан, но и присутствовавшие вечером 28 октября 1943 года у Сталина Молотов, Ворошилов, Берия, Маленков и Щербаков. Так что Сталин не просто утверждал текст гимна. Например, предложенный авторами припев:

Живи в веках страна социализма, Пусть наше знамя миру мир несет, Живи и крепни славная Отчизна, Тебя хранит великий наш народ, — Сталин сразу же отбросил, не объясняя даже, почему ему он не понравился. Возможно, его не устраивало «миру мир»{363}? В гимне не было ни слова о партии, но оказались столь «необходимыми» слова о вожде… Постепенно в сознании советских людей утверждалась мысль, что Сталин — это не только вождь партии, но и вождь всего народа. В концентрированной форме эту идею ещё в декабре 1939 года публично выразил член Политбюро ЦК ВКП(б) Н.С. Хрущев: «Все народы Советского Союза видят в Сталине своего друга, отца и вождя.

Сталин — друг народа в своей простоте.
Сталин — отец народа в своей любви к народу.
Сталин — вождь народов в своей мудрости руководителя борьбой народов»{364}.

Ем. Ярославский, один из придворных комментаторов сталинизма, одну из глав своей книжки «О товарище Сталине» так и назвал — «Вождь народов». Главная её идея: «Рядом с Лениным, начиная с конца 90-х годов, и всегда вместе с Лениным, всегда по одной дороге, никогда не сворачивая с этого пути, идет товарищ Сталин…»{365} В этой книжке-панегирике есть, однако, и верные мысли, которые, должно быть, помимо своей воли выразил автор. Так, Ярославский в нескольких местах нажимает на «беспощадность Сталина к врагам». Что верно, то верно. «Вождь» был беспощаден ко всем, кого он считал врагами.

Сталин, читая подобные «творения», все больше утверждался во мнении, что высшей точки он достигнет не скоро. «Вознесение», казалось, будет бесконечным. Так, как славили его, не славили ни одного российского императора. В конце концов он сам поверил в свою земную мессианскую роль непогрешимого, всевидящего, всемогущего. Корни народной трагедии тем глубже погружались в социальную почву, чем торжественнее превозносился триумф «вождя».

Отмечая все эти культовые уродства, абсолютизирующие роль «вождя», следует сказать, что они тем не менее играли стабилизирующую, сплачивающую роль, хотя и на догматической основе. Сегодня мы знаем, что сплочение народа, достижение его морально-политического единства возможно и на другой основе. Но тогда, когда страна так и не приобщилась после революции к подлинной социалистической демократии, упор на воспитание веры в «вождя», его мудрость, непогрешимость быстро дал результат. Несмотря на страшные репрессии в конце 30-х годов, тоталитарные тенденции в развитии государства, диктаторскую роль «вождя», общество, его социальные устои оставались достаточно прочными.

Сегодня, спустя десятилетия после смерти Сталина, когда опубликованы многочисленные материалы о нем, его времени, деяниях и преступлениях, ещё немало людей по духовной, социальной, моральной инерции продолжают считать его великим преобразователем, мудрым вождем с «твердой рукой». Думается, что «тайна» живучести этой привязанности связана не только с временными, возрастными обстоятельствами ( «своя» судьба, «свое» время, «свои» кумиры), а прежде всего с тем, что с легкой руки генсека всей системой пропаганды, воспитания, социальной жизни долгое время утверждалось: «Социализм — это Сталин». Поэтому в огромной степени верность Сталину — это верность той, давней, освещенной молодостью идее. Этой идее так много отдано, и вдруг оказывается, что символ, олицетворявший социализм, оказался ложным… А отрицать «ложных богов» — непросто; все же они — боги…

Дело не только в личных качествах Сталина. Сам он не мог так изменить духовные и социальные структуры общества, даже в силу своей безграничной власти и влияния. Сама социальная практика, стратегия и тактика возвеличивания одной личности постепенно создали определенную систему отношений. Только в этой системе Авторитет Вождя мог генерировать процессы, которые мы давно уже именуем культом личности. Только в этой системе отношений все (или почти все) стало работать на усиление Авторитета Вождя. Но, конечно, особенно активно здесь «трудилось» непосредственное окружение. Оно само стало неотъемлемым компонентом его Авторитета. Другими словами, в перекосе соотношения «вождь и партия» виновна не только личность. Дело, видимо, в том, что не был создан реальный демократический механизм, который при всех условиях обеспечил бы первенство авторитета партии, народа, масс. На словах это, конечно, провозглашалось. Но они расходились с делами, социальной практикой. Именно поэтому в соотношении авторитетов вождя и народа и произошли те деформации, которые так дорого обошлись народу и партии. Это важно подчеркнуть потому, что наиболее частой, распространенной ошибкой в определении генезиса, природы культа личности является акцент на субъективные качества человека, носителя этого культа. Их роль, безусловно, велика. Но главные причины проявления отрицательных качеств конкретной личности находятся в сложившейся системе общественных отношений, политическом механизме власти. Тоталитарная система нашла бы своего Сталина. В этом все дело.

Если бы все заключалось только в человеке, то после его ухода, смерти в этой системе, в этом механизме не нужно ничего изменять: ведь носителя культовых явлений уже нет. Но в том-то и суть, что все гораздо сложнее. Культ «господствующей личности», обожествляющий Авторитет Вождя, питается соками той социальной среды, системы, где он возник. Без создания надежного демократического механизма гарантий, защиты личностные деформации могут проявляться либо, как уже было в истории, в форме субъективизма или волюнтаризма, либо в карикатурном самовозвеличивании и парадности, ведущих к социальному, экономическому и духовному застою.

Поскольку слишком часто (и справедливо!) указывают на большую роль в культовых уродствах личных качеств Сталина, я попытаюсь выделить в его портрете те, которые характеризуют его интеллект. Пожалуй, это наименее изученная сторона в облике такого сложного человека, каковым являлся Сталин.

Интеллект Сталина

Античная мифология оставила нам образ Минервы — богини мудрости. Древние её изображали в виде стройной женщины, возникшей из головы Юпитера в полном военном облачении: на голове шлем, в одной руке копье, в другой щит. У ног богини сидит сова — священная птица, олицетворение бесшумного полета мысли. Мысль, по поверьям тех, кто жил в седой дали веков, всегда парит над человеком, над историей. Отвечая на одно из писем, Сталин привел слова Гегеля: «Сова Минервы вылетает только ночью»{366}, истолковав их как выражение неизбежного отставания сознания от реалий бытия.

Прежде чем попытаться охарактеризовать интеллект Сталина, напомню, что означает это понятие. Психологи обычно подразумевают под интеллектом умственные способности; философы — процесс мышления; в различных научных текстах этим термином называют мыслительные возможности человека, его ум, творческое начало, способность к познанию и т.д. В основном это верно отражает различные стороны интеллекта. Известно, что индивидуальное сознание личности состоит из двух основных компонентов: рационального (теоретического) и эмоционального (чувственного). Если бы понятие «интеллект» полностью совпадало с содержанием индивидуального сознания, то в нем не было бы необходимости. Интеллект, по моему мнению, выражает обобщенную характеристику способностей человека к творческой мыслительной деятельности. Интеллект — не какой-то особый, самостоятельный элемент индивидуального сознания, а скорее — интегрированное проявление человеческой психики в форме способностей к активному рациональному отражению действительности. Интеллектуальные свойства в разной степени присущи каждому нормальному человеку. К. Маркс писал, что «человеческая жизнь, лишенная своей интеллектуальной стороны, низводится до степени простой материальной силы»{367}. Можно, пожалуй, сказать, что интеллект является не чем иным, как преимущественно рациональным уровнем сознания, выражающего способности человека к творческому освоению действительности. Освоение окружающего мира осуществляется интеллектом на уровне рассудочного мышления ( «здравого смысла»), разума (высшей мыслительной способности) и интуиции. При общности основных характеристик каждый интеллект уникален, неповторим, своеобразен.

В последние годы, видимо под влиянием все новой и новой негативной информации о Сталине, его жизни и деяниях, стало складываться впечатление, что умственные способности этого человека не поднимались выше среднего уровня. Иногда ещё более категорично утверждают, что характеристика Троцкого в отношении Сталина как «выдающейся посредственности» по сути точна. С этим едва ли можно согласиться. Ибо трудно тогда понять, как человек, лишенный каких-либо приметных умственных способностей, с 1912 года входил в руководящие органы партии, как Ленин мог называть его одним из «выдающихся вождей», как удалось Сталину в сложнейшем клубке политических противоречий и конфликтов 20-х годов выйти победителем в беспощадной борьбе с теми, кто превосходил его во многих отношениях.

Все дело в том, что вольно или невольно в оценке личности Сталина на первый план (и это естественно) выходят его преступления, коварство, жестокость, беспощадность к тем, кого он считал врагом. Но все это лишь косвенно характеризует интеллект, а больше — нравственные грани человека. В этом смысле незаурядный интеллект Сталина (думаю, что он таковым и был) как бы обрамлен многими атрибутами антигуманизма. Интеллект Сталина в общечеловеческом, моральном плане практически обесценен его органической связью с проявлениями зла. Если бы можно было охарактеризовать интеллект Сталина кратко, то, видимо, будет близка к истине формула — «незаурядный злой ум». Я считаю, что моральная ущербность сама по себе — огромная брешь в интеллекте. Это его нравственные сумерки, без звезд и зарниц добра. Можно, пожалуй, даже сказать, что нравственные изъяны в структуре личности могут низвести даже сильный интеллект до функции счетной машины, логического механизма, до уровня рационального безжалостного аппарата.

Сталин, испытав ещё до революции в интеллектуальных спорах с оппонентами немало тягостных, порой унизительных минут, не смирился с ролью статиста в этих дискуссиях, а старался максимально расширить круг своих политических, теоретических знаний. При огромной загруженности (это удалось установить точно) Сталин весьма много работал над повышением своего интеллектуального уровня. В личном архиве Сталина сохранился один любопытный документ. Несмотря на пространность, приведу его полностью.

В мае 1925 года Сталин поручил Товстухе подобрать для себя хорошую личную библиотеку. Товстуха, поколебавшись, спросил:

— Какие книги должны быть в библиотеке?

Сталин, начавший было диктовать, внезапно остановился, сел за стол и в присутствии помощника почти без раздумий, в течение 10 — 15 минут, написал простым карандашом на листе бумаги из ученической тетради следующее:

«Записка библиотекарю. Мой совет (и просьба):

1) Склассифицировать книги не по авторам, а по вопросам:

а) философия; б) психология; в) социология; г) политэкономия; д) финансы; е) промышленность; ж) сельское хозяйство; з) кооперация; и) русская история; к) история других стран; л) дипломатия; м) внешняя и вн. торговля; н) военное дело; о) национальный вопрос; п) съезды и конференции (а также резолюции), партийные, коминтерновские и иные (без декретов и кодексов законов); р) положение рабочих; с) положение крестьян; т) комсомол (все, что имеется в отдельных изданиях о комсомоле); у) история революций в других странах; ф) о 1905 годе; х) о Февральской революции 1917 г.; ц) о Октябрьской революции 1917 г.; ч) о Ленине и ленинизме; ш) история РКП и Интернационала; щ) о дискуссиях в РКП (статьи, брошюры); щ1) профсоюзы; ш2) беллетристика; щ3) худ.критика; щ4) журналы политические; щ5) журналы естественно-научные; щ6) словари всякие; щ7) мемуары;

2) Из этой классификации изъять книги (расположить отдельно):

а) Ленина (отдельно) б) Маркса ( — ) в) Энгельса ( — ) г) Каутского ( — ) д) Плеханова ( — ) е) Троцкого ( — ) ж) Бухарина ( — ) з) Зиновьева ( — ) и) Каменева ( — ) к) Лафарга ( — ) л) Люксембург ( — ) м) Радека ( — )

3) Все остальные склассифицировать по авторам (исключив из классификации и отложив в сторону: учебники всякие, мелкие журналы, антирелигиозную макулатуру и т. п.).

29.V.25 г. И. Сталин»{368}.

Учитывая, что это был фактически моментальный набросок, а также принимая во внимание уровень «книжной цивилизации» того времени, нельзя не признать определенную широту взглядов Сталина. Во главу угла Сталин поставил, как видим, составные части научного социализма, историю, некоторые конкретные области знания, связанные прежде всего с политической деятельностью и борьбой с оппозициями. Заметно беднее список персоналий, в котором кроме Ленина — основоположники научного социализма, а также те, с кем он полемизировал или будет полемизировать. В списке нет таких корифеев мысли, как Гегель, Кант, Фейербах, Руссо, Декарт, Дидро, многих других социалистов-теоретиков.

Я уже говорил, что об угаснувшем разуме, его тайниках рассуждать очень трудно. Но остались дела, идеи, материализованные в поступках, свершениях, позволяющие судить о секретах, особенностях интеллекта. В случае со Сталиным немало пищи для размышлений дает его библиотека, «следы» в ней самого Сталина. На страницах очень многих книг из библиотеки в Кремле, в Кунцево, в квартире — подчеркивания, пометки, замечания на полях. На некоторых книгах стоит экслибрис: «Библиотека №… И.В. Сталина». Напомню, что все тома первого издания Собрания сочинений В.И. Ленина испещрены подчеркиваниями, галочками и восклицательными знаками на полях. К некоторым работам Сталин, по-видимому, обращался не раз, ибо отдельные строки из статей подчеркнуты неоднократно и красным, и синим, и простым карандашами. Больше всего Сталина интересовали мысли Ленина о диктатуре пролетариата, его борьбе с меньшевиками и эсерами, выступления на съездах партии.

Из своих современников Сталин чаще обращался к Бухарину и Троцкому. Например, брошюра Бухарина «Техника и экономика современного капитализма», изданная в 1932 году, вся испещрена красным карандашом «вождя», особенно выводы Бухарина о соотношении производительных сил и производственных отношений. На книге М. Смоленского «Троцкий», вышедшей в Берлине в 1921 году, подчеркнуты все те места, где критически оценивался сталинский непримиримый оппонент: «Троцкий — колюч и нетерпим», «эта натура властная, любящая повелевать», «политический властолюбец», «Троцкий — гениальный политический авантюрист»{369} и другие. Сталин где мог искал аргументы против своего антипода. Видимо, много аргументов для борьбы с ним Сталин взял из брошюры Л. Троцкого «Терроризм и коммунизм», изданной в 1920 году. Так же тщательно изучены книги Г. Зиновьева «Война и кризис социализма», Л. Каменева «Н.Г. Чернышевский», А. Бубнова «Основные моменты в развитии компартии в России», И. Нарвского «К истории борьбы большевизма с люксембургианством», Я. Стэна «К вопросу о стабилизации капитализма» и другие. Все, что касалось «борьбы», не оставалось вне поля зрения Сталина.

Постоянный, устойчивый интерес на всю жизнь Сталин сохранил к исторической литературе, и прежде всего к жизнеописаниям императоров и царей. Книги И. Беллярминова «Курс русской истории», Р. Виппера «Очерки Римской империи», А. Толстого «Иван Грозный», сборник «Романовы» и другие изучались весьма тщательно. В 30-е и 40-е годы в его библиотеке были собраны учебники истории для средней школы и вузов, и все — с его пометками{370}. Нетрудно заметить, что в освещении (соответствующим образом) отечественной истории Сталин видел один из важнейших рычагов единовластия, формирования общественного сознания.

Помощники докладывали Сталину обо всех интересных, по их мнению, материалах из периодической печати, толстых журналов. В перерывах между работой над деловыми бумагами «вождь» иногда отвлекался на 30 — 40 минут и брал в руки новинки художественной литературы, листал статьи в журналах. Иногда после чтения нажимал кнопку звонка, входил помощник, и Сталин просил позвонить тому или иному писателю, руководителю творческого союза и передать его пожелания и замечания. Бывали случаи, когда он сам брался за перо. Пролистав «В степях Украины» Корнейчука, сразу же написал короткое письмо:

«Многоуважаемый Александр Евдокимович!

Читал Вашу «В степях Украины». Получилась замечательная штука — художественно цельная, веселая, развеселая. Боюсь только, что слишком она веселая; есть опасность, что разгул веселья в комедии может отвести внимание читателя-зрителя от её содержания.

Между прочим: я добавил несколько слов на 68 стр. Это для большей ясности.

Привет!

И. Сталин».

А вставки Сталина были следующими:

1) «налог теперь будут брать не от количества скота, а от количества гектаров колхозной земли…» 2) «разводи сколько хошь колхозного скота, налог остается тот же…»{371}.

Прагматический ум Сталина сработал и здесь: он не упустил случая, чтобы устами Корнейчука пояснить одно из последних указаний ЦК, сказать также, что не все понравилось…

Прочитав пьесу Н. Эрдмана «Самоубийца», написал К. Станиславскому:

«Многоуважаемый Константин Сергеевич!

Я не очень высокого мнения о пьесе «Самоубийство» (так в тексте. — Прим. Д. В. ). Ближайшие мои товарищи считают, что она пустовата и даже вредна… Не исключаю, что театру удастся добиться цели. Культпроп (т. Стецкий) поможет Вам в этом деле. Будут товарищи, знающие художественное дело. Я в этом деле дилетант.

Привет!

9.XI.31. И. Сталин»{372}.

Стараясь прослыть в творческих кругах «либералом», Сталин кокетничает своим дилетантством. А мы знаем, сколь категоричны его суждения по поводу не только пьес, но и книг, фильмов, музыки, архитектуры. Положение первого лица в государстве, обязанного знать если не все, то очень многое, действительно делало Сталина «универсальным дилетантом». Иногда его дилетантство работало на репутацию «универсального», всезнающего вождя.

Сталин внимательно следил за литературой, выходящей и за рубежом. Ему переводили (в одном экземпляре) почти все, что выходило из-под пера Троцкого. Просматривал Сталин и эмигрантские издания. В декабре 1935 года заведующий отделом печати и Издательств ЦК Б. Таль сообщал членам Политбюро:

«Просьба сообщить, какие из нижеперечисленных белоэмигрантских изданий выписывать для Вас в 1936 году:

1. Последние новости 2. Возрождение 3. Соц. Вестник 4. Знамя России 5. Бюллетень экономического кабинета Прокоповича 6. Харбинское время 7. Новое русское слово 8. Современные записки 9. Иллюстрированная Россия»{373}.

Сталин, ознакомившись с очередным списком, бросил помощнику: «Все, все выписать!» В специальном шкафу в кабинете Сталина хранилось много белоэмигрантской, «враждебной» литературы. У него были практически все книги Троцкого, с многочисленными закладками, подчеркиваниями. Интервью, заявления Троцкого для буржуазной печати тут же переводились и докладывались Сталину. Нужно сказать, что он очень пристально следил за всем, что писали его недруги за границей.

Бросается в глаза отношение Сталина к антирелигиозной литературе, которую он откровенно называл «макулатурой». Что бы ни говорили, а религиозное образование сказывалось у него всю жизнь. Часто религиозные элементы проскальзывали в письменной и устной речи Сталина. Вспомним его драматическое выступление по радио 3 июля 1941 года, когда он обратился к народу с необычными для многих советских людей словами: «Братья и сестры!» После празднования своего 50-летия Сталин собственноручно написал для «Правды» благодарность за поздравления в библейском духе: «Ваши поздравления и приветствия отношу на счет великой партии рабочего класса, родившей и воспитавшей меня по образу своему и подобию» (выделено мной. — Прим. Д. В. ){374}. В беседе с Черчиллем в Москве в августе 1942 года речь зашла о Ллойд-Джордже, одном из инициаторов интервенции против Советской России в годы гражданской войны. Сталин, помолчав и вздохнув, как бы подвел итог воспоминаниям о далеких теперь уже годах: «Все это относится к прошлому, а прошлое принадлежит богу»{375}.

Конечно, я далек от мысли утверждать, что в мировоззрении Сталина существенную роль играли религиозные элементы. Но что ярко выраженный догматизм интеллекта имел своими истоками религию, представляется весьма вероятным.

Сталин был апологетом формулы, дефиниции, застывших определений. Он мог часами искать нужное слово, выражение, определение у классиков, чтобы «неотразимо», как он полагал, «ущучить», сразить своих оппонентов. Так, на апрельском Пленуме ЦК и ЦКК 1929 года Сталин уличил Бухарина в «незнании Ленина». Для него это было особенно важно, ибо репутация Бухарина как теоретика была всем известна.

Бухарин, выступая на одном из совещаний накануне Пленума, высказал резонное соображение, что чрезмерная перекачка средств из сельского хозяйства в промышленность будет «непосильной данью» для крестьянства. Сталин тут же отметил про себя слова о «военно-феодальной эксплуатации крестьян», о «дани» и долго вечером рылся вместе с Товстухой у себя в библиотеке в ленинских работах. Рылся и нашел. Тут же выстроил ряд, как ему казалось, «убийственных» аргументов. Выступая на Пленуме, Сталин заявил: «…Бухарин «разорялся» здесь насчет того, что марксистская литература не может, будто бы, терпеть слова «дань». Он возмущался и удивлялся по поводу того, что ЦК партии и вообще марксисты позволяют себе употреблять слово «дань». Но что же тут удивительного, — торжествующе обвел Сталин глазами зал, — если доказано, что это слово давно уже получило права гражданства в статьях такого марксиста, как тов. Ленин?! — Помолчав, тоном триумфатора Сталин добавил: — Или, может быть, Ленин не удовлетворяет требованиям марксиста с точки зрения Бухарина?» И здесь Сталин привел ленинские работы «О «левом» ребячестве и о мелкобуржуазности», «О продналоге», «Очередные задачи Советской власти», где Владимир Ильич совсем в другом контексте употребляет слово «дань». На голос с места: «Все-таки по отношению к середняку никогда не употреблялось понятие «дань» — Сталин немедленно парировал:

«Не думаете ли вы, что середняк ближе к партии, чем рабочий класс? Ну и марксист вы липовый. Если можно насчет рабочего класса говорить о «дани», насчет рабочего класса, партией которого мы являемся, почему нельзя сказать то же самое насчет середняка, который является всего-навсего нашим союзником?»{376}

Сталина мало беспокоило, что он перевел спор в малосодержательную плоскость: говорил или не говорил Ленин слово «дань». Суть вопроса для него осталась на втором плане.

Сталин смог отточить свой ум полемиста, участвуя в многочисленных дискуссиях. Правда, он прибегал при этом всегда к одному и тому же приему, который ставил в тупик оппонентов: он неизменно подавал себя «защитником» Ленина, исходил априори из того, что только он правильно, верно истолковывает Ленина. Почти на любой аргумент противной стороны у Сталина быстро находилась цитата, выражение Ленина, иногда высказанные совсем по другому поводу. Сталин давно заметил, что броня из ленинских цитат делает его практически неуязвимым. Зиновьев, обсуждая однажды коминтерновские дела со Сталиным, когда их отношения уже основательно испортились, в споре бросил ему:

— Для вас ленинская цитата — как охранная грамота вашей непогрешимости. А надо видеть её суть!

— А разве плохо идее быть «охранной грамотой» социализма? — тут же нашелся Сталин.

Прямолинейность, наступательность, воинственность, грубость Сталина в конце концов помогли ему повергнуть своих оппонентов. Странное дело, нередко более тонкие, иногда даже изящные аргументы Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина не встречали поддержки у аудитории! А грубоватые, плоские, часто просто примитивные филиппики Сталина, тесно увязанные с «защитой Ленина», генерального курса партии, единства ЦК и т.д., быстрее доходили до сознания людей. Его прагматический ум не заботился о красоте стиля, как у Троцкого, афористичной витиеватости, как у Зиновьева, интеллигентной рассудительности, как у Каменева, научной аргументации, как у Бухарина. Сталин в бесчисленных спорах и полемике одолел их главным: они хотели «ревизовать ленинизм», а он его «защитил». Такая интерпретация уже с начала 30-х годов стала официальной.

Сталинское мышление было схематичным. Напомню, он любил все раскладывать по полочкам, разжевывать, популяризировать до элементарщины. И если оппоненты излагали свои идеи иначе, Сталиным это квалифицировалось очень жестко: «немарксистский подход», «проявление мелкобуржуазности», «анархистская схоластика». Его доклады, выступления, резолюции всегда облечены в строгие рамки перечислений, особенностей, черт, уровней, направлений, задач. В этом одна из причин популярности сталинских работ, в которых все упрощено до предела и потому доступно. Элементарные «особенности» и «черты» легко усваивались людьми. Такой ход мыслей облегчал реализацию сталинских идей, но жестко сковывал творческое начало людей. Сталинская простота не звала к углубленному анализу, выяснению всей сложности и взаимозависимости мира.

Гай Светоний в своих жизнеописаниях отмечал, что, хотя Нерон в детстве изучал «благородные науки», философией овладевать он отказался, полагая, «что для будущего правителя это помеха». Едва ли так думал Сталин, но его догматический интеллект оказался не в состоянии постичь хотя бы относительные глубины философии. Самым уязвимым местом в сталинском интеллекте была его неспособность овладеть диалектикой. «Вождь» это чувствовал, поскольку долго и настойчиво пытался обогатить свои знания в области философии. По рекомендации руководства Института красной профессуры Сталин пригласил к себе для «уроков по диалектике» известного в то время советского философа из плеяды старых большевиков Яна Стэна. Стэн работал заместителем директора Института Маркса и Энгельса, затем ответственным сотрудником аппарата ЦК, избирался делегатом ряда партийных съездов, был членом ЦКК, имел самостоятельные, независимые суждения. Стэн стал «учителем философии» для Сталина, разработал специальную программу занятий, в которую включил изучение трудов Гегеля, Канта, Фейербаха, Фихте, Шеллинга, а также Плеханова, Каутского, Брэдли. Дважды в неделю Стэн приходил к Сталину в назначенный час и терпеливо пытался разъяснить высокопоставленному ученику гегелевские концепции о субстанции, отчуждении, тождестве бытия и мышления — понимания реального мира как проявления идеи. Абстрактность раздражала Сталина, но он пересиливал себя и продолжал слушать монотонный голос Стэна, изредка перебивая недовольными репликами: «Какое все это имеет значение для классовой борьбы?», «Кто использует всю эту чепуху на практике?».

Стэн, напомнив, что философия Гегеля, как и других немецких мыслителей, стала одним из источников марксизма, невозмутимо продолжал: «Гегелевская философия, по существу, есть «перевернутый» на голову материализм, а поэтому глубоко двойственна. Гениальность философа заключается в том, что он включает в свою систему отдельные материалистические положения. Это, по сути, энциклопедия идеализма. В его метафизической системе гениально разработай диалектический метод. Маркс говорил, что у Гегеля диалектика стоит на голове, надо её поставить на ноги, чтобы увидеть её рациональное зерно…» Сталин, уже нервничая, требовательно вопрошал: «Какое это имеет значение для теории марксизма?» Стэн вновь продолжал терпеливо разъяснять, стараясь до предела упрощать недоступные для понимания «вождя» философские премудрости. Сталин смог лишь отрывочно понять закон перехода количественных изменений в качественные, но не одолел сути диалектического отрицания, единства противоположностей. Несмотря на все ухищрения и усилия Стэна, Сталин так и не усвоил тезис о единстве диалектики, логики и теории познания, о чем свидетельствует анализ его «философских работ». Может быть, поэтому у «ученика» ничего не осталось к «учителю», кроме неприязни. Стэн, как Карев, Луппол и другие философы — ученики академика А.М. Деборина, был объявлен теоретическим «прислужником троцкизма», в 1937 году арестован и погиб. Казалось, что эта же участь ожидает и Деборина, весьма близкого в конце 20-х годов к Бухарину. Но Сталин ограничился тем, что надолго навесил крупному ученому ярлык «воинствующего идеалиста-меньшевика», отстранил его от активной научной и общественной работы.

В октябре 1930 года состоялось заседание президиума Комакадемии, где обсуждался вопрос «О разногласиях на философском фронте». Заседание свелось, по существу, к долгой проработке Деборина за его «недооценку ленинского этапа в развитии марксистской философии». Деборин отчаянно защищался, но выступившие Милютин, Митин, Мелонов, Ярославский уличали его, а заодно и Стэна, Карева, Луппола в «недооценке» материалистической диалектики. После заседания президиума страсти в академии продолжали бушевать. Ученые не могли мириться с насаждением полицейских методов в науке. Пожалуй, философия была первой жертвой сталинского «науковедения». Сталин ясно дал понять, что в общественной науке лидер должен быть один. Тот, кто является лидером политическим. В декабре того же года генсек выступил с докладом о положении на «философском фронте». Формально это было уже упоминавшееся выступление на бюро партийной ячейки Института красной профессуры, директором которого являлся Деборин.

Речь Сталина была жесткой и категоричной. Она весьма красноречиво свидетельствует об уровне философского мышления Сталина, уровне рациональности его интеллекта и просто об элементарном такте. Стенограмма из сталинского архива сообщает:

— Надо разворошить и перекопать весь навоз, который накопился в философии и естествознании. Все, что написано деборинской группой, — разбить. Стэна, Карева вышибить можно. Стэн хорохорится, а он ученик Карева. Стэн — отчаянный лентяй. Он умеет лишь разговаривать. Карев важничает и ходит как надутый пузырь. Деборин, по-моему, безнадежный человек, однако в редакции (речь идет о журнале «Под знаменем марксизма». — Прим. Д. В. ) его надо оставить, чтобы было кого бить. Будете в редакции иметь два фронта, но у вас большинство…

После выступления докладчику посыпались вопросы:

— Можно ли связывать борьбу в теории с политическими уклонами?

— Не только можно, но и обязательно нужно, — поучал Сталин.

— А как насчет «левых»? «Правых» уже касались…

— Формализм выступает под левацкими прикрытиями, — рассуждал генсек, — подает свой материал под левым соусом. А молодежь падка на левизну. А эти господа — хорошие повара.

— На чем следует сосредоточить свое внимание институту в философской области? — следует новый вопрос.

— Бить — главная проблема. Бить по всем направлениям и там, где не били. Гегель для деборинцев — икона. Плеханова надо разоблачить. Он всегда свысока относился к Ленину. И у Энгельса не все правильно. В его замечаниях об Эрфуртской программе есть местечко насчет врастания в социализм. Это пытался использовать Бухарин. Не беда, если где-то в своей работе заденем Энгельса{377}… Вот так Сталин «наставлял» философов, почти не разбираясь в философии. Главное — «бить»… А какой должна быть марксистская философия, он показал в специальном разделе «Краткого курса» истории партии. Короткие, рубленые фразы делят философию на несколько основных черт, как солдат в шеренге. Ничего больше! Это типичная метафизика, которую Сталин называл диалектикой. Для ликбеза, при наличии и других работ, эта «философская азбука» могла ещё как-то сойти. Но самое страшное: после сталинских работ никто уже не смел на эту тему писать. Философам, как и другим обществоведам, оставалось только комментировать, разъяснять, прославлять… Сталинское время — период глубокой стагнации философской мысли. Да только ли философской? Такое участие Сталина в философских дискуссиях характеризовало уровень рациональности его интеллекта.

Известно, что зрелость интеллекта в огромной степени зависит от способностей личности. Особенно способности к активному, творческому отражению объективной действительности. Ум Сталина отражал мир, действительность, естественно, не зеркально, созерцательно, а целенаправленно, если так можно сказать, «выборочно». Он изучал, анализировал все общественные и социальные процессы через призму классовости политических позиций, собственных директив и указаний.

Но вернемся ещё раз к его выступлению перед философами. Отвечая на вопросы после своего доклада, Сталин уже решил: надо его указания этим философам закрепить особым решением. И уже в следующем месяце было принято специальное постановление ЦК о журнале «Под знаменем марксизма». Сторонники Деборина, объединявшиеся вокруг издания, были охарактеризованы как «группа меньшевиствующего идеализма».

Ум Сталина, его мышление со временем приобрели, так сказать, «директивный» характер. Он давно усвоил истину, что ум слабеет не от «износа», а «ржавеет» лишь от лености мысли и бездеятельности. Совсем по Шекспиру:

Тот, кто вложил в нас
Не для того богоподобный разум,
Чтоб праздно плесневел он.

А.П. Балашов рассказывал мне, что Сталин в течение суток перерабатывал колоссальное количество информации: докладов, донесений, справок, телеграмм, шифровок, писем, оставляя почти на каждом документе распоряжения, указания, лаконично выражая свое отношение к самым различным вопросам, которое расценивалось как окончательное решение. Прочитав кипу писем, адресованных ему лично, и набросав на них лаконичные ответы: «Поблагодарите за доброе отношение», «Помогите человеку», «Ерунда какая-то», он нередко выбирал одно-два и отвечал обстоятельно.

Вот письмо от Шнеера из Ленинграда. Старый большевик спрашивает об опасности реставрации капитализма и о том, есть ли уклоны в Политбюро…

Сталин, отрывая лист от большого блокнота, пишет четким, разборчивым почерком:

«Тов. Шнеер!

Опасность реставрации капитализма у нас существует. Правый уклон недооценивает силу капитализма. А левый — отрицает возможность построения социализма в нашей стране. Он намерен провести свой фантастический план индустриализации ценою раскола с крестьянством.

В Политбюро нет у нас ни правого, ни левого уклона.

С ком. приветом.

27.Х.28 г. И. Сталин»{378}.

Документ из 30-х годов. Из дней наивысшего триумфа Стаханова. Он и Грант поставили перед правительством вопрос об «обучении на инженеров и техников», освобождая стахановцев от производства на один-два дня в шестидневку для учебы. Многие поддерживали это предложение. Оно казалось революционным, новым. Писали об этом и в газетах.

Сталин прочел документ и коротко написал:

«т. Орджоникидзе.

Дело не серьезное.

И. Cт.»{379}.

В интеллекте Сталина непросто проследить способности к творческому решению возникающих проблем. Он все стремился делать в соответствии со сложившейся схемой, догмой, постулатом, устоявшимся представлением. Вместе с тем Сталин был способен и к интуитивному мышлению, когда выводы и решения приходят, как бы перескакивая через этапы, ступени познания. В этом случае путь мысли не виден, а рельефно представлен лишь её результат, обобщение, догадка, подозрение. В процессе интуитивного мышления интеллект как бы минует логические рассуждения, а сразу выдает итог, резюме. Конечно, беспочвенное подозрение обычно возникает при дефиците каких-то нравственных элементов в сознании. Именно так и было у Сталина. Он мог посмотреть на кого-либо из своих соратников и заявить: «Почему ты избегаешь смотреть мне в глаза?» Болезненная подозрительность в этом случае, пожалуй, не столько проявление интуитивного мышления, поскольку предположения Сталина были лишены реальной основы, сколько выражение глубоко ущербной позиции: во всех видеть потенциальных врагов.

Следует назвать ещё одну черту сталинского интеллекта, которая выступает в его портрете весьма рельефно. Известно, что знания позволяют человеку быть компетентным, чувства благородным. А воля дает возможность убеждениям, интеллектуальным замыслам материализоваться в поступки. Воля подобна «мускулам» ума; это двигательная сила интеллекта. Ведь в жизни бывает так, что собственное бессилие так же опасно, как и чужая сила. Наличие сильной воли делает интеллект активным, деятельным, целеустремленным. Обычно такой интеллект чаще встречается у военачальников и полководцев. Не случайно именно они прежде всего отмечали наличие сильного интеллекта у Сталина.

Сталину как Верховному Главнокомандующему будет посвящена отдельная глава, но сейчас, характеризуя его интеллект, приведу лишь некоторые свидетельства выдающихся советских полководцев Г.К. Жукова и А.М. Василевского, много работавших с ним бок о бок в годы войны. Маршал Жуков отмечал в Сталине «способность четко формулировать мысль, природный аналитический ум, большую эрудицию и редкую память». Далее самый выдающийся советский полководец пишет: Сталин «читал много и был широко осведомленным человеком в самых разнообразных областях знаний. Поразительная работоспособность, умение быстро схватывать суть дела позволяли ему просматривать и усваивать за день такое количество самого различного материала, которое было под силу только незаурядному человеку… Он обладал сильной волей, характером скрытным и порывистым. Обычно спокойный и рассудительный, временами он впадал в острое раздражение. Тогда ему изменяла объективность, он резко менялся на глазах, ещё больше бледнел, взгляд становился тяжелым, жестким»{380}.

Маршал Василевский, отмечая многие характерные качества Сталина, выделяет у него удивительно сильную память. «Я не встречал людей, которые бы так много помнили, как он. Сталин знал не только всех командующих фронтами и армиями, а их было свыше ста, но и некоторых командиров корпусов и дивизий… В течение всей войны И. В. Сталин постоянно помнил состав стратегических резервов и мог в любое время назвать то или иное формирование»{381}.

Приведу ещё одно свидетельство, характеризующее интеллект Сталина, на этот раз У. Черчилля. Когда я доложил о плане «Торч», писал английский премьер, Сталин быстро оценил его стратегические преимущества. «Это замечательное заявление произвело на меня глубокое впечатление. Оно показывало, что русский диктатор быстро и полностью овладел проблемой, которая до этого была новой для него. Очень немногие из живущих людей смогли бы в несколько минут понять соображения, над которыми мы так настойчиво бились на протяжении ряда месяцев. Он все оценил молниеносно»{382}.

Я привел несколько свидетельств людей, встречавшихся со Сталиным во время войны. Их рассуждения позволяют глубже понять особенности интеллекта этого человека. Трудно что-либо возразить против наличия у Сталина большой «мыслительной силы», высокой целеустремленности, сильной воли. Думается, не только игра случайностей и стечение обстоятельств сделали его в годы революции и гражданской войны соратником Ленина. Но вот что следует подчеркнуть: Сталину удавалось проявить свои сильнейшие качества — волю и целеустремленность — обычно тогда, когда в них была особая нужда. Может быть, поэтому они были замечены. Может быть, поэтому сам Сталин поверил в себя. Может быть, поэтому ему удалось многое из того, что оказалось невозможным для других. Однако к этому стоит добавить, что в то время, когда маршалы Жуков и Василевский писали о Сталине, они ещё многого не знали и, что особенно важно, многого не могли сказать.

Хотелось бы обратить внимание ещё на одну особенность сталинского интеллекта: он не обладал способностью делать достаточно долгосрочные прогнозы. Горизонт, за которым находилось непознанное, неведомое, был от него недалек. Это партийцы заметили ещё давно. В середине 20-х годов секретарь Тульского обкома ВКП(б) Иван Кабанов (позже репрессированный) однажды сказал: «Сталин — это, конечно, большой человек, большой ум, хороший организатор, но его ум не аналитический, а схематический. Вопросы прошлого он разберет великолепно, так, что всем станет ясно. Но перспективы ему не уловить. Он к этому не привык». Весьма ценное и верное наблюдение.

Интеллект Сталина — во многом незаурядный, но отнюдь не «гениальный», даже не «выдающийся». Он не мог реально оценивать собственные возможности. Сталин безапелляционно судил почти обо всех сферах знания — от политической экономии до языкознания, наставлял специалистов в области кинематографии и сельского хозяйства, делал решающие выводы в области военного дела и истории. Эта разносторонность в подавляющем большинстве суждений была дилетантской, а часто просто некомпетентной, хотя хором хвалителей немедленно возводилась в ранг высших откровений.

Приведу такой пример. Как известно, по инициативе группы геростратов-архитекторов Каганович и Молотов предложили Сталину построить Дворец Советов (в соответствии с решением, принятым ещё в 1922 г.) именно на том месте, где возвышался великолепный храм Христа Спасителя. Сталин его быстро одобрил. Интеллектуальная ущербность в этом факте проявилась в полной мере: генсек оказался не в состоянии оценить историческую значимость памятника русской культуры. Еще до доклада Сталину место строительства Дворца Советов определялось тайным голосованием на заседании Совета строительства. Предлагалось три площадки: Китай-город, Охотный ряд и место, где стоял величественный храм — гордость России. В голосовании приняли участие начальник строительства Крюков, Иофан, Красин, Лавров, Попов, Беседа, Крутиков, Мордвинов, Орлов, приглашенные Щусев, Людвиг, Бархин, Пожарлицкий. (В документе нет инициалов этих людей.) Народ, на чьи пожертвования строился храм Христа Спасителя, никто спрашивать не собирался. Храм, создававшийся около полувека, был снесен 5 декабря 1931 года. Когда раздались взрывы. Сталин, работавший в своем кабинете в Кремле, вздрогнул. Спросил тревожно помощника:

— Что за канонада? Где взрывают?

Поскребышев доложил, что в соответствии с июльским решением об определении места строительства Дворца Советов, одобренным им, Сталиным, сносят храм Христа Спасителя. Сталин успокоился. На продолжавшиеся в течение часа взрывы уже больше не обращал внимания, а вновь перешел к просмотру донесений с мест о ходе коллективизации. Едва ли Сталин знал, что эту национальную святыню народ строил на свои копейки, что интерьеры и скульптуры создавали Верещагин, Маковский, Суриков, Прянишников, Клодт, Рамазанов, другие прославленные мастера. Храм, созданный на века, по «атеистическим и архитектурным соображениям» был уничтожен. Редкие, уникальные кадры, запечатлевшие взрыв храма, отдаются острой болью в сердце, когда благодаря кинематографу мы мысленно переносимся в стылый декабрь 1931-го. Взрывали не просто храм: взрывали культуру, взрывали ушедшее. Сталин в прошлом ценил только то, что могло его утвердить в настоящем.

Академик архитектуры Б. Иофан, автор утвержденного проекта дворца, так описывал внешний вид готовящегося к сносу храма а пожелания Сталина: «…шел 1931 год. Храм Христа Спасителя ещё стоял посредине огромной площади у Москвы-реки. Большой и грузный, сверкающий своей позолоченной головой, похожий одновременно на кулич и на самовар, он давил на окружающие его дома и на сознание людей своей казенной, сухой, бездушной архитектурой, отражая собою бездарный строй российского самодержавия и его «высокопоставленных» строителей, создавших это помещичье-купеческое капище… Пролетарская революция смело заносит руку над этим грузным архитектурным сооружением, как бы символизирующим силу и вкусы господ старой Москвы…» Академик с восторгом описывал «гениальные замечания», данные Сталиным по проекту дворца. Его «дерзновенные» предложения предусматривали высоту дворца свыше четырехсот метров. Скульптуру Ленина на верхней части сооружения Сталин предложил довести до ста метров. Мания грандиозности всегда была присуща генсеку: Большой зал — непременно — на 21 тысячу мест. Почему так низко возвышение для президиума? Ведь там будет находиться вождь! Выше, выше! Никаких люстр: освещение только отраженным светом. Главные мотивы дворца: выразить шесть частей клятвы Сталина после смерти Ленина… Сталин дал ясно понять, что это будет не просто Дворец Советов, а дворец, прославляющий его, вождя, на века. Все грандиозное общественное здание будет выражением «идеи торжества многомиллионной советской демократии…»{383}.

«Демократии», при которой силуэт дворца, его облицовка, освещение, высота пилонов, содержание скульптурных групп, мозаика, пропорции, другие сугубо специальные вопросы определялись человеком, который в своей «гениальности» полагал нормальным делать решающие заключения и в области архитектуры.

Примат политического всегда брал верх, когда речь шла и об истории, культуре, искусстве. Сильный прагматизм интеллекта Сталина был не в состоянии сопоставить конкретные исторические и культурные ценности с вечностью, эпохой, временем. Например, заявление Хрущева на февральско-мартовском Пленуме 1937 года о том, что, «перестраивая Москву, мы не должны бояться снести дерево, церквушку или какой-нибудь храм»{384}, встретило молчаливое одобрение Сталина. Его интеллект относился к ценностям культуры как к чему-то второстепенному. «Вождь» позволял себе здесь, как и в других сферах, быть верховным судьей и ценителем. Часто от одного-единственного замечания Сталина полностью зависела судьба произведения, творения, замысла большого мастера или целого коллектива.

Практический интеллект Сталина не окрашен в благородные цвета гуманизма, человеколюбия. Более того, его интеллект был глубоко аморальным. Судите сами. В июле 1946 года Берия доложил Сталину, что в исправительно-трудовых лагерях МВД за годы войны накопилось свыше 100 тысяч заключенных, полностью потерявших трудоспособность, содержание которых отвлекает значительные материальные ресурсы. МВД предложило неизлечимо больных, в том числе душевнобольных, освободить. Сталин уточнил: за исключением особо опасных преступников — врагов, осужденных к каторжным работам{385}. Для «вождя» было небезразлично, как умрут несчастные.

Интеллекту Сталина не были свойственны способность к любознательности, удивлению, сомнению. Эти чувства, которые условно можно назвать интеллектуальными, сопровождают процесс проявления творческого мышления человека. Именно об этом говорил Ленин, отмечая, что без эмоций никогда не бывало, нет и не может быть человеческого искания истины{386}. Сталин умел прятать проявление непосредственных чувств. Его интеллект был холодным, часто леденящим. И в этом — ещё один из истоков трагедии всех тех, кто обожествлял «великого вождя».

Атрибуты цезаризма

В начале 1937 года немецкий писатель Лион Фейхтвангер посетил Москву. Результатом его поездки стала апологетическая книга «Москва 1937 (отчет о поездке для моих друзей)». Фейхтвангер не скрывал, что он пустился в путь в качестве «симпатизирующего». За время пребывания в СССР его симпатии к нашей стране ещё больше возросли. Но чего не мог не заметить Фейхтвангер и чему посвятил едва ли не большую часть своей книги — это месту Сталина в жизни советских людей. «Поклонение и безмерный культ, которыми население окружает Сталина, — это первое, что бросается в глаза иностранцу, путешествующему по Советскому Союзу. На всех углах и перекрестках, в подходящих и неподходящих местах видны гигантские бюсты и портреты Сталина. Речи, которые приходится слышать, не только политические речи, но даже и доклады на любые научные и художественные темы, пересыпаны прославлениями Сталина, и часто это обожествление принимает безвкусные формы»{387}.

Когда Фейхтвангер при встрече сказал об этом лично Сталину, тот лишь хитро улыбнулся и, пожав плечами, заметил, что рабочие и крестьяне «были слишком заняты другими делами и не могли развить в себе хороший вкус, и слегка пошутил по поводу сотен (выделено мной. — Прим. Д. В. ) тысяч увеличенных до чудовищных размеров портретов человека с усами, — портретов, которые мелькают у него перед глазами…»{388}. Фейхтвангер, пытаясь понять истоки, предпосылки этого массового идолопоклонства, пошел не намного дальше Сталина. Преклонение перед вождем, утверждал писатель, «выросло органически, вместе с успехами экономического строительства. Народ благодарен Сталину за хлеб, мясо, порядок, образование и за создание армии, обеспечивающей это новое благополучие. Народ должен иметь кого-нибудь, кому он мог бы выражать благодарность за несомненное улучшение своих жизненных условий, и для этой цели он избирает не отвлеченное понятие, не абстрактный «коммунизм», а конкретного человека — Сталина… Безмерное почитание, следовательно, относится не к человеку Сталину — оно относится к представителю явно успешного хозяйственного строительства»{389}.

Это бесхитростное объяснение так понравилось Сталину, что уже в конце того же, 1937 года книжка Фехтвангера, вышедшая в Амстердаме, была молниеносно переведена и издана большим тиражом в Москве. Пожалуй, это единственное издание в нашей стране, увидевшее свет при Сталине, где признавалось наличие культа личности, вождизма, цезаризма и давалось какое-то ему обоснование. Оказывается, народ не сам добывает хлеб, мясо, содержит свою армию, поддерживает порядок, а все это результат деятельности одного человека — Сталина. Очень удобная формула: «почитание», оказывается, относится не столько к Сталину как к человеку, сколько к «представителю» все возрастающих успехов. По сути, Сталин олицетворял для Фейхтвангера социалистические идеалы и реальности, а посему, полагал писатель, народ должен выражать ему «благодарность». Кстати сказать, эта вождистская концепция верноподданничества довольно живуча. У неё есть немало сторонников и в наше время.

После публикации отдельных страниц моей книги в «Литературной газете» и «Правде» я получил несколько тысяч писем. Так вот, часть их авторов, возможно десятая часть, оперирует такими доводами: «Сталин построил социализм, поэтому народ чтил вождя»; «хотя люди были «винтиками», зато был порядок»; «Сталин не велел себя славить, это народ от благодарности за сделанное для него чтил вождя»; «при Сталине снижались цены, как не быть ему благодарным?» и т.д. Эти фразы взяты без изменений из писем. Как видим, и сейчас ещё есть люди, почитающие «вождя». Некоторые, правда, оговариваются: «В большом деле нельзя обойтись без ошибок, и не один Сталин в них виноват»; «Сталин был вынужден прибегнуть к репрессиям»; «Сталина обманывали Берия и Ежов — беззакония творил не он»; «Легко сейчас все валить на Сталина, ведь он ответить не может»… Это тоже фразы из писем. Я не хочу обидеть людей, написавших эти строки. Но их веру в «вождя», думаю, можно объяснить главным образом дефицитом правды, незнанием подлинной картины деяний этого человека и его окружения, грузом культивировавшихся долгие годы представлений.

Но здесь я хотел сказать о другом: культовый вождизм унизителен для народа. Более того — оскорбителен. Его можно назвать цезаризмом XX века. Напомню: цезаризм как политическая система ведет свой отсчет с времен Юлия Цезаря. Будучи лишь магистратом, можно сказать, слугой народа, он тем не менее сосредоточил в своих руках всю верховную власть. Сохранив старые республиканские формы правления, признавая на словах её демократические прерогативы, Цезарь превратил народные собрания в послушное орудие своей власти. Они были низведены до органов, лишь одобряющих волю вождя. Цезарь создал новую прослойку (патрицианское сословие), разновидность древней бюрократии, которая была главным инструментом его власти.

Я, разумеется, далек от мысли проводить прямые аналогии. Но косвенные — можно. Цезаризм в условиях XX века — это диктатура единовластия при сохранении всех внешних атрибутов государственной демократии. Конечно, это не легитимная (монархическая) власть, данная «божией милостью». Любой современный цезарь оскорбился бы, если бы был сделан хоть намек на это. Но термин «цезаризм» уместен как выражение узурпации власти отдельной личностью при сохранении формальных признаков народовластия. Другими словами: речь идет не об аналогиях, а о политическом принципе. Как сложилась цезаристская, вождистская концепция, каковы её предпосылки?

Без выявления истоков цезаристского вождизма трудно понять, как Сталин при всей своей жестокости, попрании элементарных общечеловеческих норм был популярен в народе. Сейчас ещё многие пожилые люди, даже терпевшие в жизни невзгоды, связанные с культом личности, с большой симпатией относятся к давно умершему «вождю». Я уже говорил ранее, что глубинной основой вождизма является слабость демократических начал в партии и государстве. Страна, жившая столетия под сенью царской короны, не могла, к сожалению, за несколько послереволюционных лет сбросить груз старого мышления, как другой самодержавный хлам. Царя, династию, царские атрибуты в стране уничтожили, а мышление, склонное боготворить сильную державную личность, осталось.

Н. Бердяев в своей оригинальной и глубокой работе «Судьба России» писал в 1918 году: «Россия — страна культурно отсталая… В России много варварской тьмы, в ней бурлит темная, хаотическая стихия Востока. Отсталость России должна быть преодолена творческой активностью, культурным развитием… Наиболее самобытной будет грядущая, новая Россия, а не старая, отсталая Россия»{390}. Эта самая «отсталость» не могла не сказаться на многих социальных процессах после революции. Особенно после смерти Ленина, когда все больше стал проявляться дефицит демократии.

Но ещё при его жизни стали слишком часто славить «вождей», приписывать им «особые заслуги». Известно, как сам Ленин относился к фактам славословия в свой адрес. Но он, вероятно, не учел, что одного нравственного негодования здесь было явно мало. В самой нарождающейся системе отсутствовали сдерживающие, критические механизмы, которые, видимо, возможны лишь в условиях подлинного революционного плюрализма. Едва ли, например, стали бы славить Сталина левые эсеры, останься они на политической сцене! Раньше других заметил опасность рождения идеологии вождизма Троцкий, написавший в 1927 году воспоминания о Ленине под названием «О пустосвятстве».

«…Умерший Ленин как бы вновь родился: вот вам разгадка мифа о воскресшем Христе… Но опасность начинается там, где есть бюрократизация почитания и автоматизация отношения к Ленину и его учению. Против той, как против и другой опасности очень хорошо и, как всегда, простыми словами говорила недавно Н.К. Крупская. Она говорила о том, чтобы не ставить Ленину лишних памятников и не создавать во имя его ненужных и бесполезных учреждений»{391}.

Идеология вождизма рождается при дефиците демократии.

Со временем, особенно в 30-е годы, правда будет строго «дозироваться». В этих условиях люди уже не имели возможности делать правильные выводы в отношении тех, кто руководит народом, кто способен быть лидером. А ведь Ленин ещё на заре века писал, что партия должна вести дело так, «чтобы она видела перед собой, как на ладони, всю деятельность каждого кандидата на этот высокий пост, чтобы она ознакомилась даже с их индивидуальными особенностями, с их сильными и слабыми сторонами, с их победами и «поражениями». Открытость, гласность подобны свету. Поэтому Ленин призывал и требовал: «Света, побольше света!»{392} Правда воистину не может быть роскошью. Однако со временем и сам Сталин, и его окружение, их действия окажутся отгороженными от людей и общественного мнения непроницаемой завесой. Возьмем акты беззакония, репрессии против невинных людей. Что было известно о них? Проходила информация лишь о крупных деятелях, известных ученых, видных военачальниках, разоблаченных как «враги народа». А основная масса несчастных исчезала незаметно в немоте ночи, и часто навсегда. Сам чудовищный приговор многим и многим арестованным — «10 лет без права переписки», — означавший, как правило, физическую расправу, был апофеозом антигласности. Что люди знали об «особых совещаниях», созданных при НКВД в июле 1934 года? Тогда ведь считалось, что в их компетенции — только ссылка и тюремное заключение на 5 лет. А затем оказалось, что они приговаривали невиновных к расстрелу, к 25 годам лагерей и каторжных работ…

Постепенно общественность приучили «потреблять» лишь часть правды. Так, миллионы советских людей 20 февраля 1938 года узнали, что в Гренландском море ледоколами «Таймыр» и «Мурман» снята с дрейфующей льдины четверка отважных зимовщиков — И.Д. Папанин, П.П. Ширшов, Э.Т. Кренкель, Е.К. Федоров, но ничего не знали, что одновременно заканчивались последние приготовления к суду-спектаклю над Н.И. Бухариным, который начнется через две недели. Подвиг папанинцев на какое-то время заслонил «право-троцкистский блок» и его «злодеяния»… Бухарину и его сотоварищам по несчастью оставалось жить меньше месяца…

В условиях всеобщих запретов, контроля, цензуры, ограничений правда стала роскошью. Неосторожное слово, действие, поступок расценивались как покушение на монополию истины, провозглашенной «вождем». Выступая на фев-ральско-мартовском Пленуме ЦК 1937 года, его участник Могушевский усмотрел, например, опасное деяние в работе минского радио. Там, где его никогда не было. «С минской радиостанции, — заявил оратор, — шли антисоветские передачи. 23 января — день трансляции обвинительного заключения по делу о троцкистском центре. После передачи обвинительного заключения и отчета об утреннем судебном заседании по радио начинают передавать концерт, включающий известную бемольную сонату Шопена. Это не случайность. Сделано очень тонко: передается не просто траурный марш — это было бы слишком откровенно, — а бемольная соната. Не всякий знает, что в ней-то и содержится этот марш. А это — не случайность»{393}.

Такая «сверхбдительность» в отношении «врагов народа» порождалась прежде всего нагнетанием атмосферы заговоров, вредительства, диверсий. Для тех, кто зависел от Сталина, проявление подобной «бдительности» было одним из способов сохранить должность и… жизнь. В этих условиях, например, сек-ретарь Свердловского обкома партии Кабаков усмотрел «вредительство» в другом: «Мы обнаружили, — говорил он на Пленуме, — что в одном ларьке покупки обертывают докладом Томского (покончившего к этому времени с собой и объявленного «врагом народа». — Прим. Д. В. ). Мы проверили и обнаружили, что торгующие организации закупили порядочное количество такой литературы. Кто может сказать, — «проницательно» вопрошал Кабаков, который сам скоро станет жертвой, — что эту литературу используют только для обертки?!»{394} Заталкивание правды в прокрустово ложе сталинских схем создавало духовные условия для утверждения культового вождизма. «Темные стороны», «темные пятна», «мрачные замыслы», «коварные планы» могли быть только у троцкистов, зиновьевцев, бухаринцев — всех, кто выступал «против народа». Человек, который распознал, разгромил всю эту «нечисть», — прозорлив, проницателен, мудр, велик.

Тогу вождя, пусть и не пурпуровую, а в виде скромной красноармейской шинели, Сталин не смог бы надеть, не установив господства над умонастроениями, сознанием людей. Он понимал, что нужно подкреплять веру во всемогущего вождя и стимулировать энтузиазм, шире пропагандируя достижения, объясняя неудачи главным образом «происками врагов и вредителей». И это приносило успех. Энтузиазм был неподдельный. Подвижничество — часто жертвенным. Люди искренне требовали смерти, суровой кары изменникам. Даже Алексей Стаханов писал: «Когда в Москве происходил процесс сначала Зиновьева-Каменева, потом Пятакова и его банды, мы немедленно потребовали, чтобы их расстреляли. В нашем поселке даже те женщины, которые, кажется, никогда политикой не занимались, и те сжимали кулаки, когда слушали, что пишут в газетах. И стар, и млад требовал, чтобы бандитов уничтожили…»{395} Вырастали поколения, в основе убеждений которых была глубокая вера в правильности всех шагов «великого вождя». Мало кто задумывался, что этой вере очень недоставало знания правды. К ней мы приходим лишь сегодня. Когда ныне реабилитированы практически все политические противники Сталина, совсем по-иному предстает и вся внутрипартийная жизнь, борьба тех лет. Шла борьба за лидерство, за определение путей и методов строительства новой жизни. Некоторые ошибались. Взгляды многих отличались от принятых партией. Но врагов, какими изображал их Сталин, было очень мало. Однако инакомыслие представлялось Сталиным наихудшей разновидностью вражеской деятельности. Отсутствие, дефицит правды создали предпосылки для эскалации цезаристских шагов Сталина. Малейшее подозрение, только подозрение, могло вырасти в обвинение с трагическим финалом. 4 августа 1938 года Ворошилов, например, направил Сталину статью М. Кольцова с запиской следующего содержания:

«Тов. Сталину.

Посылаю статью т. Кольцова, которую он так давно обещал. Прошу посмотреть и сказать, можно ли и нужно ли печатать. Мне статья не нравится.

К. Ворошилов»{396}.

Сталин резолюции на записке не оставил, однако отдал распоряжение внимательно «разобраться с Кольцовым», за которым уже следили. И этого было достаточно: дело кончилось трагедией известного журналиста и писателя… Даже Цезарь не проявлял такой воинственной нетерпимости и беспощадности.

Кстати сказать, Сталин очень часто обходился без резолюций. Я просмотрел, наверное, не одну тысячу документов, адресованных лично ему: о выполнении народнохозяйственных планов, ходе сева, выселении целых народов, исполнении приговоров, перемещениях руководящего состава, строительстве военных заводов; расшифрованные телеграммы разведорганов, переводы статей из буржуазной печати, личные письма «вождю», различные «прожекты», с которыми к нему обращались изобретатели и просто одержимые маниакальной идеей люди. И множество других. По моим подсчетам, Сталин ежедневно рассматривал 100 — 200 документов самого разного объема. От одной страницы до фолиантов. В большинстве случаев он просто расписывался: «И. Ст.» или «И. Сталин». Поскребышев до доклада прикреплял квадратик чистой бумажки с уже подготовленным возможным вариантом решения и фамилией исполнителя. Часто «вождь», соглашаясь с проектом решения, ставил свою подпись на этом крохотном листке, нередко судьбоносном для очень многих людей, а порой, передавая своему помощнику бумаги, отдавал отложенную отдельно стопку документов и коротко бросал: «Согласен». Это значило, что, хотя здесь нет его резолюции, он не возражает против предложенного решения вопроса. Сталин редко писал длинные резолюции, и они не отличаются ни остроумием, ни оригинальностью. Той, которой мог поразить, например, маршал Р.Я. Малиновский. Вспоминается случай, когда один полковник вскоре после войны (не буду называть его фамилию) обратился с письмом к министру обороны: зимой полковник по своему головному убору (папахе) отличается от остальных офицеров. А летом все, и полковники и не полковники, носят одинаковые фуражки. Надо как-то и в этом случае «выделить» полковников… Резолюция Малиновского была лаконична:

«Разрешить этому полковнику, в порядке исключения, и летом ходить в папахе».

Однажды Мехлис в конце разговора со Сталиным подал тому несколько листочков отпечатанного текста:

— Что это?

— Один историк мне рассказал, как генерал Драгомиров оценивал своих подчиненных. Показалось забавным. Для разрядки, Иосиф Виссарионович, как-нибудь посмотрите, — изобразил улыбку Мехлис.

Сталин тут же, едва вышел его любимец, перелистал три-четыре страницы и, что с ним никогда не бывало, расхохотался. Один, в кабинете. Поскребышев, зашедший с очередной папкой к Сталину, растерялся и не мог ничего понять, пока «Хозяин» не сунул ему эти листки.

Генерал Драгомиров, блестяще образованный, русский интеллигент, крупный ученый, одно время, в конце прошлого века, командовал Киевским военным округом. Ежегодно ему представляли на утверждение около тридцати аттестаций на генералов, находившихся в его подчинении. Драгомиров, написавший многие свои книги афористичным, сочным языком, остался верен себе и в этом рутинном деле. Вот некоторые выводы из аттестаций, собственноручно написанные командующим. Генерал-лейтенант Донатович: «Был конь, да уездился». Генерал-лейтенант Плаксин: «Отличный начальник дивизии, будет таким же корпусным, если Бог веку даст». Генерал-лейтенант Зегелер: «Усерден, болезнен. Более претензий, нежели содержаний». Генерал-лейтенант Засс: «Мягок, чтоб не сказать слаб. В умственном отношении скромен». Генерал-майор Отфиновский: «Давно по дряхлости нуждается в покое». Генерал-майор Воинов: «Настойчив, мягок, симпатично-вкрадчив, тактичен. К нежному полу прилежен». Генерал-лейтенант Сулин: «Исполнителен, энергичен, знает дело отлично. Пылок не по годам». Генерал-майор Бергер: «В мирное время бесполезен, а в военное время будет вреден».

Насмеявшись, Сталин походил по ковровой дорожке своего огромного кабинета, сел за стол и на очередной бумаге начертал: «И. Ст.». Никакого юмора и шутовства…

Сталинский цезаризм, культовый вождизм складывался на основе растущей централизации власти. Анализируя документы, на которых наложены резолюции Сталина, убеждаешься, что часто ещё до рассмотрения этих вопросов высшими государственными и правительственными органами власти все было предопределено. Резолюции Сталина было достаточно, чтобы её оформили затем как указ, постановление, распоряжение. Одновременно в обществе сложилось мнение: все, что решалось успешно, творчески, новаторски, тут же приписывалось «мудрому руководству товарища Сталина»; все, что было связано с отставанием, невыполнением планов, головотяпством, бюрократией, косностью, нехватками, объяснялось «происками троцкистов, двурушников, диверсантов, шпионов, вредителей» и т.д. Повторение изо дня в день этих «истин» исподволь формировало мировоззрение многих людей, в котором «вождю», новому цезарю, отводилось, конечно, решающее место во всей нашей жизни.

Сталин действовал в соответствии со своим, во многом глубоко ошибочным представлением о социализме и путях его построения. Идеал, модель, контуры социализма он видел иначе, чем Ленин и многие его соратники. А видел иначе не потому, что не понимал ленинской концепции. Нет. Он смотрел на социализм по-другому потому, что в центре этой концепции давно уже отвел место себе, «вождю на все времена». Вот он, современный цезаризм! Этот деформированный насилием образ социализма, при сохранении многих внешних атрибутов нового общества, был далеко не ленинским. Во главе его стоял «вождь», который хотя и не держал скипетр, но с его необъятной властью не мог сравниться ни один монарх. Централизация власти привела к тому, что сердцевиной политической системы стал один человек. Так сформировался цезаризм — единовластие, диктатура одного лица.

Эпизодически Сталин делал «знаки», «жесты», подавал «сигналы», с помощью которых хотел убедить партию, массы в том, что он против своего прославления, славословия, идолопоклонства. С полной уверенностью можно сказать, что эти «протесты» были тонко рассчитаны на публику. В его архиве, например, имеется такое письмо.

«Тов. Андрееву (Детиздат ЦК ВЛКСМ) и Смирновой (автору «Рассказов о детстве Сталина»).

Я решительно против издания «Рассказов о детстве Сталина». Книжка изобилует массой фактических неверностей… Но не это главное. Главное состоит в том, что книжка имеет тенденцию вкоренить в сознание советских детей (и людей вообще) культ личностей, вождей, непогрешимых героев. Это опасно, вредно. Теория «героев» и «толпы» есть не большевистская, а эсеровская теория… Народ делает героев — отвечают большевики…

Советую сжечь книжку.

16 февраля 1938 г. И. Сталин»{397}.

Написанное четким почерком письмо рассчитано на ещё большее прославление Сталина. Кто может теперь сказать, что Сталину чужда скромность? Но здесь есть и другая сторона: «вождь» никогда не любил вспоминать свое детство. Оно у Сталина ассоциировалось с такой глубокой пропастью по сравнению с той вершиной, где он находился сейчас, что у него как бы кружилась голова. Да и зачем людям знать, что он был такой же, как все? Пусть знают, какой он сейчас.

Сталину больше нравилось, когда о его скромности говорили другие. На февральско-мартовском Пленуме ЦК 1937 года в выступлении Мехлиса есть фрагмент: «Мне товарищ Сталин прислал ещё в 1930 году в «Правду» такое письмо. Позволю его зачитать без его разрешения.

«Тов. Мехлис!

Просьба пустить в печать прилагаемую поучительную историю одного колхоза. Я вычеркнул в письме слова о «Сталине» как «вожде партии», «руководителе партии» и т.д. Я думаю, эти хвалебные украшения ничего, кроме вреда, не дают (и не могут дать). Письмо нужно напечатать без таких эпитетов.

С ком. приветом И. Сталин»{398}.

Такие «реплики» служили лишь для муссирования живучих легенд об «исключительной скромности товарища Сталина», чуждого-де какого-либо тщеславия. Сталин знал, что Мехлис поймет его письмо «как надо» и использует соответственно. Кстати, Мехлис на Пленуме именно так и обыграл его.

Культовый вождизм питался и тем обстоятельством, что, например, к трагическому 1937 году Сталин был во главе страны уже целых пятнадцать лет! Так уж произошло, что Ленин не успел в деталях разработать механизм ротации, периодической смены одних руководителей другими. Хотя, как уже говорилось ранее, в последних работах Ленина содержались важные идеи постоянного обновления центральных органов государственной власти, руководства в партии. Сталин их просто не «заметил». Партия, сотрясаемая в 20-е годы внутренней междоусобной борьбой, постоянно раздуваемой генсеком, не смогла решить этот вопрос в духе ленинских идеалов. Мы об этом почти не говорим. Однако ясно, будь более сильны в партии демократические начала, традиции, более глубокое понимание опасности цезаристских тенденции, она могла (и должна была!) не допустить подобного. А Сталин времени не терял. С каждым годом его положение становилось все прочнее. Постепенно с политической арены убирались его самые опасные противники; когда Сталин добился к середине 30-х годов единовластия, он, естественно, и не думал создавать и отлаживать демократический механизм передачи власти от одного руководителя к другому. Никто уже не мог, разумеется, даже поставить вопрос о сроках пребывания генсека на посту.

Сейчас много спорят и пишут, что могло бы произойти в нашей истории, выполни XIII съезд партии волю Ленина. В этой связи хотелось бы сделать одно замечание. История не запрограммирована. Мы можем давать научный прогноз на 2000 год, можем пытаться представить и более далекую перспективу. Но как реализуется предвидение, с точностью никто сказать ничего не может. Поэтому часто свершившееся кажется нам неизбежным, а потому и закономерным. А в действительности это лишь одна из многих реализованных возможностей. То, что Сталин остался у власти, — историческая реальность, но она не была неизбежной. Кажется, зачем гадать по поводу того, чего не произошло, не случилось? Почему люди всегда возвращаются к былому, прошлому и ищут, как выразился однажды Ключевский, то место, за которое они «запнулись»? Мы всегда хотим постичь корни, генезис былых ошибок, просчетов, промахов. Обычно они в истории оплачиваются слишком дорогой ценой. Поэтому сегодня можно утверждать, что, если бы пребывание Сталина на посту генсека было определено конкретным уставным сроком, культового уродства почти наверняка бы не было. Хотя, разумеется, сроки пребывания первого лица партии и государства на высшем посту — не единственное условие, гарантия народовластия.

В многочисленных письмах, полученных мною, есть и такие, где говорится, что-де, «не будь Сталина, кто знает, выжили бы мы или нет?», «кто может сказать, как повернулась бы война без Сталина?». Мол, «в трудное время выживания социализма нужен был такой сильный человек, как Сталин». Эти вопросы-размышления поставлены конкретными людьми, просто я не называю их фамилий. Но, впрочем, можно назвать хотя бы одну. П.А. Молодцов из Череповца прислал злое письмо «гр-ну Волкогонову». В нем он, например, пишет, что тоже сидел при Сталине за хулиганство, но не видел, чтобы сажали напрасно. «Безвинно никто не сидел. У нас в бараке был дневальным один из политических по фамилии Панкин. Срок ему дали за то, что разбил окно в избирательном участке, — 10 лет. Сейчас Вы скажете, много дали, а по тем временам как раз, потому что страна кишела врагами. Да их и сейчас полно… А Сталин был настоящим отцом нации, был настоящим полководцем, был настоящим руководителем и вождем…» Такое вот письмо. Полемизировать с ним едва ли имеет смысл. Но одну мысль высказать в связи с этим необходимо. Обращение таких людей к Сталину, его времени, «порядку в обществе» не случайно. Главная причина реанимации интереса и возвеличивания давно умершего «вождя» выступает как своеобразная реакция на годы застоя, с коррупцией, разложением, бездуховностью, дуализмом. Нынешние трудности обновления связаны отчасти с демагогией, декларативностью и явно недостаточными конкретными результатами. При низкой демократической культуре многих людей гласность, другие реальные свободы и права слабо увязываются с обязанностями, делом, созидательной стороной перестройки. Тема взаимосвязи обновления и «порядка» — не столь уж консервативна, как иные понимают. Без высокой организованности, дисциплины, ответственности быстро обесцениваются и демократические достижения. Думаю, письмо П.А. Молодцова, как и многих других, в немалой степени связано и с этим обстоятельством.

Наш народ никогда не был беден на таланты и светлые головы. При демократическом выборе руководителей на самых ответственных постах должны быть люди, достойные исторического признания. Это не только партийные работники, как это часто бывает, но и крупные ученые, организаторы производства. Без боязни впасть в ошибку можно сказать, что все то, что мы стыдливо называем проявлениями «субъективизма», годами «застоя», по большому счету есть не что иное, как следствие культового вождизма, современного цезаризма.

Именно формальная демократия привела к тому, что уже в 30-е годы партия стала главным инструментом сталинского единовластия. И когда на февральско-мартовском Пленуме 1937 года Жданов в осторожной форме поставил вопрос о «нежелательности подмены» партийными органами хозяйственных органов, Сталин, заключая обсуждение доклада «О подготовке партийных организаций к выборам в Верховный Совет СССР», не преминул однозначно и жестко подчеркнуть:

— Нельзя политику отделять от хозяйственной деятельности. Партийным организациям нужно по-прежнему вплотную заниматься хозяйственными вопросами{399}.

Это, по Сталину, значит непосредственно, прямо подменять Советы, которые были низведены до второстепенного придатка партийной власти.

Культ и народ, культ и социализм должны быть несовместимы. Хотя в прошлом как раз соединение этих элементов и придало сталинскому цезаризму чудовищное обличье. Для него всегда было необходимо уравнивание всех в бедности, единомыслие и бездумность; для него исключительно важны готовность откликнуться на лозунги и призывы, способность донести, сообщить в вышестоящие органы. Кстати, у меня в архиве лежит несколько десятков писем (нет, не мне) в вышестоящие органы с требованием, чтобы мне «запретили» писать о Сталине, чтобы меня «наказали», «пресекли», «разжаловали» и т.д. Кроме жалости, эти люди сегодня ничего не вызывают. Но в прошлом подобные «сигналы» отправили в могилу тысячи честных людей. Ведь без доносительства цезаризм существовать не может.

Цезаризм создавал гарантии не для народовластия, а для «господствующей личности». Именно поэтому ни в Конституции, ни в партийном Уставе не были оговорены, например, прерогативы Генерального секретаря, его взаимоотношения с государственными институтами. Все это способствовало, как этого и хотел Сталин, огосударствлению партии, превращению её в аппарат, механизм власти, а не в общественно-политическое объединение людей, приверженных определенной системе ценностей и идей. Подлинная демократия как главный гарант недопущения единовластия — в развитии советского парламентаризма, повышении роли Советов, отчетности исполнительных органов, ротации кадров на выборных должностях. Сегодня в условиях, когда у нас в стране сделана попытка позитивных преобразований, многие считают, что культ личности после всего того, что мы знаем о Сталине, больше просто невозможен. Думаю, что это не так. Культ личности может иметь самые различные формы и проявления. И совсем необязательно только цезаристскую, диктаторскую форму, как во времена Сталина. Все, по моему мнению, может быть иначе, возможно даже в «гуманистической» упаковке, если мы не создадим четкую систему правовых, политических, экономических, нравственных гарантий. Начиная от крупных мер — максимально широкого влияния людей на процесс выборов, выдвижение высших руководителей — и кончая «мелочами» — широкой гласности в назначении министров, помощников, референтов, играющих огромную роль в ходе принятия решений. У каждого решения должны быть конкретные авторы. И о них должны знать люди. Думаю, тот, например, кто когда-то предложил первым переименовать город с поэтическим, прекрасным названием Набережные Челны в город Брежнев, заслуживает того, чтобы о нем мог высказать свое мнение народ. Сколько подобных бездуховных и головотяпских предложений было реализовано, а действительные авторы навсегда остались в тени. Нельзя поступать так, как было во времена Цезаря: все позитивные, удачные решения приписывались ему, а все сомнительные, неудачные — кому угодно, но только не вождю.

Сталин понимал, что любая децентрализация, усиление роли государственных органов, повышение значимости общественных организаций, с неизбежностью приведет рано или поздно к идейному и политическому кризису саму концепцию культового вождизма. Для Сталина было просто необходимым держать общественное сознание в обруче примитивного догматизма, питая его главным образом своими работами. Культуре, важнейшим элементом которой является общественное сознание, огромный ущерб принесли мифы и штампы, культивировавшиеся в то время. Главный из этих мифов — «непогрешимость, мудрость и прозорливость всепобеждающего вождя», как его именовали официальные издания. Люди верили, когда читали такие, например, строки: «На Мавзолее Ленина, окруженный своими ближайшими соратниками — Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым, Калининым, Орджоникидзе, стоял Сталин в серой солдатской шинели. Спокойные его глаза смотрели в раздумье на сотни тысяч пролетариев, проходящих мимо ленинского саркофага, уверенной поступью лобового отряда будущих победителей капиталистического мира… К сжатой, спокойной, как утес, фигуре нашего вождя шли волны любви и доверия, шли волны уверенности, что там, на Мавзолее Ленина, собрался штаб будущей победоносной мировой революции»{400}. Эти строки, написанные в 1934 году, принадлежат К. Радеку.

Да, народ верил таким словам. Люди с надеждой вчитывались в уже нечастые статьи и речи Сталина, привычно скользили глазами по бесчисленным портретам. Со школьных лет знали: «Сталин думает о нас». Это не просто воспитывало молодых. Непрерывный психологический «массаж» сознания вел к перерождению кадров. Отныне ценились лишь те работники, которые готовы были соглашаться с самыми абсурдными постулатами, выводами, решениями, если они были освящены именем Сталина. Едва ли верил А.И. Микоян в 1937 году собственным словам из доклада, посвященного 20-летию ВЧК-ОГПУ-НКВД: «Учитесь у товарища Ежова сталинскому стилю работы, как он учился и учится у товарища Сталина!»{401} Но так должны были говорить все, кто занимал хотя бы маломальский пост. Да и не обязательно занимал его. В эти заклинания верило большинство. Кто не верил, все равно произносил их. Тот трудный, едва уловимый в то время шанс совести, выражающийся в принципиальном несогласии с культовым вождизмом, цезаризмом, пытались использовать очень немногие. Страна жила, строилась, развивалась, хотя народу внушали, что все это — благодаря «великому вождю». Как писал Е. Евтушенко в стихотворении «Страх»:

Потихоньку людей приручали
и на все налагали печать:
где молчать бы — кричать приучали,
и молчать: где бы надо кричать.

Писать портреты ушедших людей трудно. Силуэт личности — словно тень на экране истории. Документы, письма, фотографии, воспоминания стариков, знавших Сталина лично. Всем им сегодня далеко за восемьдесят. Слушая их негромкие голоса, словно смотришь в бинокль, но с обратной стороны… Все видится не просто уменьшенным, а удаленным растущей временной исторической дистанцией. Каждый такой рассказ о «великом вожде» непременно сопровождается попутным описанием и тех, кто как бы скрывался в его тени. При жизни о них знали мало. Не только потому, что некоторые соратники лишь мелькнули в тени Сталина и исчезли — Г.Я. Сокольников, Н.А. Угланов, С.И. Сырцов, В.Я. Чубарь, К.Я. Бауман, Р.И. Эйхе и многие другие, но и потому, что «вождь» любил тайну. Никогда ещё в нашей стране так не берегли «секреты», как во времена единовластия. Кроме десятка-полутора скупых слов в энциклопедиях о людях из ближайшего окружения Сталина, народу знать было не положено.

В тени «вождя»

После XVII съезда ВКП(б) из тех, кто составлял ядро руководства партии десять лет назад на XIII партсъезде, в составе Политбюро остался лишь Сталин. Остальных смели с политической арены бури междоусобиц. С ними Сталину было тесно и неуютно. Ведь они знали Сталина всяким — твердым и колеблющимся, напористым и растерянным, привлекательным и жалким. Они знали, что в революции был только один вождь — Ленин, что Сталин в лучшем случае был на третьих-четвертых ролях. Знали они, что почти во всем, кроме воли, Сталин уступал многим. Ему было тесно на капитанском мостике с Троцким, считавшим его «посредственностью»; Бухариным, назвавшим генсека «восточным деспотом»; Рыковым, никогда и никого, кроме Ленина, не почитавшим; Зиновьевым, полагавшим, что он должен быть естественным преемником Ленина; Каменевым, думавшим почти так же, как и его ближайший друг. Сталину они быстро оказались не нужны не только потому, что, как принято считать, то и дело шарахались от одной «оппозиции» к другому «уклону», но и потому, что они не могли, да и не хотели «рассмотреть» в нем вождя. Читая избранные произведения Бонапарта, Сталин однажды задержался глазами на строках: после взятия Тулона в 1794 году начальник Наполеона Дюгоммье представил храброго офицера к чину бригадного генерала, отметив в представлении Комитету общественного спасения: «Наградите и выдвиньте этого молодого человека, потому что, если вы этого не сделаете, он выдвинется сам собой»{402}. Сталин «выдвинуться сам собой» мог только в ином по составу окружении. Ему нужны были другие соратники.

После XVII съезда партии на трибуне Мавзолея, в президиумах собраний, за столом Политбюро вместе со Сталиным были новые лица: А.А. Андреев, К.Е. Ворошилов, Л.М. Каганович, М.И. Калинин, С.М. Киров, С.В. Косиор, В.В. Куйбышев, В.М. Молотов, Г.К. Орджоникидзе, а также А.И. Микоян, Г.И. Петровский, П.П. Постышев, Я.Э. Рудзутак, В.Я. Чубарь, позже — А.А. Жданов, Р.И. Эйхе. Среди этих людей он быстро выделил «ядро» — Молотова, Кагановича, Ворошилова. Скоро, однако, среди членов и кандидатов в члены Политбюро появились зияющие бреши: от руки убийцы пал Киров, очень быстро скончался Куйбышев, покончил с собой Орджоникидзе, были выведены из состава Политбюро и репрессированы Косиор, Постышев, Рудзутак, Чубарь, Эйхе… На глазах шести членов Политбюро и одного кандидата в 1937 — 1939 годах была разыграна едва ли не самая жуткая сцена в нашей истории. Эти люди были не просто очевидцами и свидетелями. Все они, особенно Сталин в окружении ближайшей «тройки», были прямо причастны к трагедии. Ни у кого из них не хватило мужества прочесть, нет — прокричать «вождю» слова из гетевского «Фауста»:

Из этой залы, где стоит твой трон, Взгляни на царство: будто тяжкий сон Увидишь. Зло за Злом распространилось, И беззаконье тяжкое в закон В империи повсюду обратилось…

Но это была не империя, а первое социалистическое государство рабочих и крестьян, впервые в истории взявших власть и… вручивших её в руки «великого вождя». Никто из окружения не помешал, не захотел остановить беззаконие. Никто не попытался использовать шанс своей совести. Так что же это были за люди, окружавшие Сталина? Сумеем ли мы их рассмотреть в тени, отбрасываемой «вождем»?

Еще весной 1986 года в подмосковной Жуковке можно было встретить старика с высоким лбом и неизменно в пенсне, медленно прогуливающегося по дорожке дачного поселка. Постукивая тростью, он внимательно вглядывался в редких прохожих выцветшими карими глазами. Поношенное ратиновое пальто, стариковские разношенные ботинки, потухший взгляд выдавали в гуляющем много пережившего и испытавшего человека. Но едва ли кто мог сказать, что старику шел девяносто седьмой год и что он не кто иной, как бывший Председатель Совнаркома, бывший член Политбюро, бывший народный комиссар по иностранным делам и один из самых близких соратников Сталина — Вячеслав Михайлович Молотов. Еще при Ленине этот долгожитель стал секретарем ЦК партии, кандидатом в члены Политбюро. И хотя история сохранила ряд нелестных замечаний Владимира Ильича о стиле работы Молотова в секретариате (например, о том, что он плодит «под носом у себя позорнейший бюрократизм и глупейший»{403}), это был один из тех могикан, кто работал рядом с Лениным многие десятилетия тому назад. Само по себе явление уникальное: встретить в середине 80-х годов человека, который входил в состав ЦК, возглавляемого Лениным! У поэта Ф. Чуева, многократно встречавшегося с Молотовым, есть немало документальных свидетельств об этом ближайшем соратнике Сталина. «Был он скромен, точен и бережлив. Следил, чтобы зря ничего не пропадало, чтобы свет попусту не горел в других комнатах. Когда он умер 8 ноября 1986 года, — записал Чуев, — и вскрыли его завещание, в конверте была сберегательная книжка — 500 рублей на похороны…» Да, этот человек работал с Троцким и Бухариным, Рыковым и Зиновьевым. Он провел не один час за столом переговоров с Гитлером и Риббентропом; его знали Черчилль, Рузвельт и Трумэн. Он один из главных «архитекторов» Пакта о ненападении и Договора о дружбе и границе с Германией. Многие советские люди помнят драматические слова Молотова, произнесенные им (не Сталиным!) в полдень 22 июня 1941 года: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». (Сегодня мы точно знаем: Сталин был ошеломлен катастрофическим началом войны. До последнего момента у него в глубине души теплилась искра надежды: войны можно избежать, по крайней мере — оттянуть её начало. Сталин, доверявший не интуиции, а лишь фактам, оказался в плену эфемерного предположения. А точнее — своего желания. Потрясение было столь большим, что он отказался от обращения к народу, поручив это своей «правой руке» — Молотову. Как его ни уговаривали выступить члены Политбюро, он этого сделать не смог. Не сумел прийти в себя от шока и подавленности. Он решил выступить, когда, как он надеялся, удастся отбить нападение. Он и не предполагал, какая надвигалась катастрофа!) За долгие десятилетия Молотов стал настоящей тенью «вождя». Везде рядом: на заседаниях Политбюро, на трибуне Мавзолея, в газетных строках, на международных конференциях… Даже публикуя выступление Молотова, «Правда» по привычке давала рядом большую фотографию Сталина…

О чем думал в последние годы жизни этот обитатель московской квартиры на улице Грановского и казенной дачи в Жуковке? Что вспоминал этот реликт былого могущества? Может быть, свои доклады на съездах? Молотов специализировался на организационных вопросах. Может быть, о заседании ЦК в декабре 1930 года, когда сместили Рыкова с поста Председателя Совнаркома, а Сталин сам предложил его кандидатуру? Тогда Молотов сказал, что в течение ряда лет он проходил «школу большевистской работы под непосредственным руководством лучшего ученика Ленина, под руководством товарища Сталина. Я горжусь этим».

Нужно сказать, что прошедшие после смерти Сталина десятилетия не сделали его другим. Незадолго до своей смерти он сказал Чуеву о Сталине: «Если бы не он, не знаю, что с нами и было бы». До последних своих дней он считал Сталина гениальным, был убежден в том, что Тухачевский был военной силой «правых» — Рыкова и Бухарина, якобы готовивших заговор. Утверждал, что «1937 год позволил устранить у нас «пятую колонну» во время войны». Конечно, соглашался Молотов, «были допущены ошибки, погибло много честных коммунистов, но удержать завоеванное мягкими мерами было нельзя». У человека, которого овеяли самые разные ветры истории, мышление как бы застыло. А может быть, это была тонкая моральная мимикрия: попытка использовать последнюю возможность для оправдания перед потомками? На этом послушном, усердном, настойчивом, изощренном исполнителе воли Сталина лежит огромная ответственность за деформацию законности, за превращение насилия в решающий инструмент власти.

На печально известном февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года Молотов сделал доклад «Уроки вредительства, диверсий и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов». Все содержание доклада было подобно призыву к социальному погрому: «Вчерашние колебания неустойчивых коммунистов перешли уже в акты вредительства, диверсий и шпионажа по сговору с фашистами, в их угоду (так в тексте. — Прим. Д. В. ). Мы обязаны ответить ударом на удар, громить везде на своем пути отряды этих лазутчиков и подрывников из лагеря фашизма… Мы должны торопиться доделать это дело, не откладывая его и не проявляя колебаний»{404}.

И он не колебался. В июне того же года один из доносчиков (ведь его призыв «доделать это дело» не был брошен в пустоту) написал Сталину, что ответственный работник Совнаркома старый большевик Г. И. Ломов якобы был близок с Рыковым и Бухариным. Сталин начертал наискосок:

«Т-щу Молотову. Как быть?»

Ответ не заставил себя ждать и был немногословным:

«За немедленный арест этой сволочи Ломова.

В. Молотов»{405}.

Судьба человека была решена. Арест, допросы, приговор, расстрел. Член партии с 1903 года, бывший делегат исторической Апрельской конференции, член ЦИК СССР, как и многие тысячи честных большевиков, росчерком пера был зачислен во «враги народа». Именно Молотов дал санкцию на арест первого секретаря Свердловского обкома Кабакова, наркома легкой промышленности Уханова, председателя Дальневосточного крайисполкома Крутова и многих, многих других товарищей. При прямом соучастии Молотова из двадцати восьми народных комиссаров Совнаркома, который он возглавлял, больше половины были репрессированы.

Молотов был жесток. В марте 1948 года Председатель Совета Министров РСФСР М.И. Родионов обратился к нему с просьбой: помочь где-то устроить, разместить 2400 инвалидов и престарелых спецпереселенцев (ссыльных). Ответ Молотова краток:

«Обязать министерство внутренних дел СССР разместить 2400 инвалидов и престарелых спецпереселенцев в лагерных пунктах.

Зам.пред.Совмина СССР В. Молотов»{406}.

Вот так, спрятать несчастных в лагеря, и проблема решена…

Для Сталина это был очень удобный человек, с полуслова понимавший намерение «вождя» и обладавший колоссальной работоспособностью. Сталин не раз в присутствии других членов Политбюро отмечал рвение Молотова. Когда тому в марте 1940 года исполнилось пятьдесят лет, Сталин распорядился, чтобы Пермь стала городом Молотов, хотя на карте страны уже был не один десяток городов, поселков, колхозов, совхозов, носящих это имя…

В 30-е годы вокруг Сталина теоретиков не осталось. Главным «теоретиком» был, естественно, он сам. Но иногда он снисходил до того, что позволял и некоторым из своих сподвижников, прежде всего Молотову, проявить себя в теоретических изысках. В одном из писем Адоратский попросил Сталина написать для готовящейся Комакадемией «Философской энциклопедии» статью о стратегии и тактике ленинизма. Сталин наложил на письме резолюцию:

«т. Адорому

Страшно занят практическими делами и никак не могу исполнить Вашу просьбу. Попробуйте обратиться к Молотову: он в отпуску и, возможно, у него найдется свободное время.

С ком. пр.

И. Сталин»{407}.

Конечно, Молотов не был теоретиком, но на фоне Ворошилова, Кагановича, Андреева и некоторых других выглядел предпочтительнее. Когда не стало Бухарина, единственным «толкователем» и «генератором идей» оказался сам вождь. Не случайно 30 — 40-е годы оказались чрезвычайно бедными на откровения и открытия в области обществоведения. Их просто не могло быть. Неудивительно, что в этих условиях и Молотов мог считать себя «теоретиком».

За внешней невозмутимостью, исключительной выдержкой, непроницаемостью, вежливой и официальной корректностью скрывалась сильная злая воля, которая не отделяла себя ни на йоту от своего патрона. Черчилль, не раз встречавшийся с Молотовым, так характеризовал его в своих мемуарах: «Его подобная пушечному ядру голова, черные усы и смышленые глаза, его каменное лицо, ловкость речи и невозмутимая манера держать себя были подходящим выражением его качеств и ловкости… Его улыбка сибирской зимы, его тщательно взвешенные и часто разумные слова, его приветливая манера себя держать делали его совершенным орудием советской политики в дышащем смертью мире»{408}. Это говорил политический недруг, отмечая в Молотове фанатичную приверженность своему делу. С такой же одержимостью Молотов во всем поддерживал Сталина и во внутренней политике. В тени «вождя» это был едва ли не самый влиятельный и безоговорочный исполнитель его воли. Без таких исполнителей культовый вождизм, современный цезаризм едва ли был возможен.

Мало чем уступал в рвении Молотову другой соратник Сталина — Лазарь Моисеевич Каганович. Он тоже из долгожителей. (Скончался в июле 1991 г. на 98-м году жизни.) С.И. Семин, работавший после войны у Н.А. Вознесенского, рассказывал мне: «Помню, пришел я к Кагановичу с какими-то бумагами (он тогда возглавлял и Военно-промышленную комиссию) в новых сапогах. Каганович взял бумаги, посмотрел на меня, и взгляд его остановился на моих сапогах.

— Сыми, — скомандовал сталинский нарком.

— Зачем? — заикнулся было я, ничего не понимая.

— Сымай быстрей… — не захотел объяснять Каганович.

Взяв затем в руки мои ещё не разношенные сапоги, нарком долго их вертел, лазил рукой в голенище и, бросив наконец их мне на пол, удовлетворенно резюмировал:

— Хорошие сапоги. — Затем добавил: — Ведь я был сапожником…» Кто знает, останься он навсегда сапожником, сохранил бы свое доброе имя. Правда, едва ли кто вспоминал бы о нем тогда. Но свой выбор — уже не профессиональный, а политический — Каганович сделал ещё в 1911 году, вступив в партию большевиков вслед за своим старшим братом. Оказавшись в 1918 году в Москве, Каганович, тогда сотрудник Всероссийской коллегии по организации Красной Армии, познакомился со Сталиным. В 1920 году Лазарь Каганович был командирован в Туркестан. Но когда Сталин стал генсеком, он вытребовал Кагановича из Средней Азии, поставив его во главе организационно-инструкторского отдела ЦК. Так малограмотный, но исключительно напористый и в высшей степени исполнительный функционер стал быстро продвигаться по партийной и служебной лестнице вверх.

Сталин любил Кагановича за три вещи: нечеловеческую работоспособность, абсолютное отсутствие своего мнения в политических вопросах (он так и говорил, не дожидаясь выяснения вопроса, о чем идет речь: «Я полностью согласен с товарищем Сталиным») и безропотную исполнительность. А она выражалась в постоянной готовности выполнять любые задания «вождя». Как-то после XVIII партийной конференции Сталин перед заседанием Политбюро спросил Кагановича:

— Лазарь, ты знаешь, твой Михаил (брат, нарком авиационной промышленности, большевик с 1905 года. — Прим. Д. В. ) якшался с «правыми»? Есть точные данные… — Сталин испытующе смотрел на наркома.

— Надо поступать с ним по закону, — дрогнувшим голосом выдавил из себя Лазарь.

Сообщив после заседания об этом разговоре по телефону брату, Каганович ускорил развязку. Его брат в тот же день, не дожидаясь ареста, застрелился.

Сталин ценил таких людей. Ведь преданность ему нужно постоянно доказывать. И доказывать не мелочами, не одним славословием. Разве Каганович не доказал её, например, на длинном-предлинном Пленуме ЦК в феврале — марте 1937 года? Карательная машина ещё только готовилась, настраивалась, нацеливалась на «прореживание» рядов партии, интеллигенции, рабочего класса, крестьянства, военных, а Каганович уже отличился. В двухчасовом докладе «сталинский нарком» железных дорог излагал первые, «пробные» результаты:

«Мы в политаппарате дороги НКПС разоблачили 220 человек. С транспорта уволили 485 бывших жандармов, 220 эсеров и меньшевиков, 572 троцкиста, 1415 белых офицеров, 285 вредителей, 443 шпиона. Все они были связаны с контрреволюционным движением»{409}.

Нетрудно представить, что означали слова Кагановича об «увольнении» с дороги «шпионов и вредителей». Сталин мог быть по-настоящему доволен «анализом» Кагановича, когда тот с жаром докладывал Пленуму: «Мы имеем дело с бандой оголтелых разведчиков-шпионов. В отношении железной дороги их приемы особенно ухищрены. Серебряков, Арнольдов, Лифшиц культивировали низкие нормы пропускной способности, организовывали крушения, противодействовали стахановскому движению. Особо вредили Кудреватых, Васильев, Братин, Нейштадт, Морщихин, Беккер, Кронц, Бреус — они мешали внедрению паровоза «ФД». Линия Москва — Донбасс строилась вредительски; Пятов строил Турксиб вредительски; Караганда — Петропавловск строилась Мрачковским вредительски; линия Эйхе — Сокур строилась Барским и Эйдельма-ном вредительски…» Каганович, хотя газеты писали о перевыполнении планов перевозок, новаторстве, движении кривоносовцев, продолжал нагнетать:

— Шермергорн, начальник управления железнодорожного строительства, вредил. Тов. Сталин не раз нам говорил: «Плохой он человек, враждебный человек». Тов. Сталин прямым образом предупреждал о нем и предложил присмотреться, проверить его…

— Подозрительный человек, — бросил реплику Микоян.

— Мерзавец Серебряков, — продолжал Каганович, — очень метко назвал оборонные узлы и определил свои вредительские цели{410}… Все в докладе Кагановича было в том же духе: множество фамилий, брань, целые стаи вредителей, которые только тем и занимаются, что взрывают, создают пробки, плохо проектируют, срывают перевозки. Разве мог Сталин не оценить такого «юмора» Кагановича в докладе на Пленуме:

«Емшанов, мерзавец, с 1934 года начальник Московско-Донецкой железной дороги. После снятия он уже другой работы не получил и пошел на жительство прямо к т. Ежову, в НКВД. Арнольдову объявлял, объявлял выговоры… все говорили — не сохранили человека. Вот его теперь и сохраняет — охраняет т. Ежов…»{411}

Глубоко невежественный Каганович, как и все соратники Сталина, пытался создать себе некое теоретическое реноме. Одно из постановлений ЦК обязывало руководителей учреждений, предприятий и ведомств лично вести марксистско-ленинские занятия с кадрами. Бывший ответственный работник НКПС, ставший в годы войны наркомом путей сообщения, И. В. Ковалев рассказывал мне: «Каганович собрал группу руководителей и открыл семинар. Вскоре он предоставил слово мне. В своем выступлении я остановился на том, что в силу своего положения, действуя стихийно, пролетариат способен выработать лишь тред-юнионистское сознание… Каганович ошалело смотрел на меня, смотрел и вдруг заявляет:

— Чего городишь, что ещё за «юнионистское» сознание! Пролетариат может все выработать! Пролетарское сознание!

Все переглянулись. Сколько я ни пытался, опираясь на Ленина, растолковать Кагановичу необходимость внесения в сознание пролетариата научной теории, до него это не доходило. Подозрительно смотря на меня, Каганович скоро свернул семинар и больше за проведение таких непосильных для себя вещей не брался…» Свой «авторитет» Каганович зарабатывал наездами (по поручению «вождя») для «наведения порядка» в те или иные области. Его поездки в Челябинскую, Ивановскую, Ярославскую и другие областные партийные организации сопровождались настоящими погромами: многих местных работников снимали, на них заводили «дела», кончавшиеся часто трагически. Сталин был доволен «железным Лазарем», как он не раз его называл. Такие соратники ему и были нужны: беспрекословные, фанатично преданные, с полуслова понимающие его намерения.

Когда же Каганович решал судьбы людей на местах, он ни с кем не советовался, а просто выполнял инструкцию Сталина: «Посмотри там внимательнее на месте и решай… Не миндальничай…» Документы бесстрастно свидетельствуют, что нередко до окончания следствия Каганович лично составлял и редактировал проекты приговоров, вносил в готовящиеся материалы произвольные изменения, вроде того, что против него, наркома, готовились якобы «террористические акты». Чем все это в конце концов заканчивалось, теперь уже ясно.

Итак, пройдя причудливый путь из Москвы в Туркестан и обратно, он вскоре стал заведующим отделом ЦК, через который шли основные назначения на крупные посты. Уже в 1926 году Каганович становится кандидатом в члены Политбюро. Ему исполнилось тогда 33 года. Усердие, жестокость, исключительную исполнительность Кагановича быстро заметил Сталин. В связи со сложной обстановкой на Украине по рекомендации генсека Каганович возглавил партийную организацию республики. Уже тогда у него сложились непростые отношения с Председателем СНК Украины В.Я. Чубарем, что в конце концов самым роковым образом скажется на судьбе последнего. Конфликты Кагановича с остальными руководящими работниками ЦК КП(б)У не прекращались. В 1928 году он вернулся в Москву и стал первым секретарем Московского городского и областного комитетов партии. На XVI съезде партии его избрали членом Политбюро.

В первой половине 30-х годов влияние Кагановича было особенно сильным. Нарком путей сообщения неоднократно выезжал в районы, где коллективизация шла трудно, и сразу же после его «налетов» дело ускорялось. Сталина мало интересовали методы, которыми пользовался «железный Лазарь». Жестокий по натуре, предельно грубый Каганович был типичным, более того, классическим представителем административно-бюрократического аппарата, с особой социальной бесцеремонностью бравшимся за любое дело. В результате его поездки на Северный Кавказ увеличился поток раскулаченных, вывозимых на Север. В Московской области он без колебаний снимал любого, кто не следовал его директивам. В соответствии с его невежественными заключениями были запрещены некоторые пьесы на московских сценах. Будучи председателем Центральной комиссии по проведению партийной чистки, он вел её беспощадно. Именно его имя фигурирует в центре загадочного инцидента по выборам в ЦК на XVII съезде партии. Он был одним из главных инициаторов уничтожения, под видом реконструкции Москвы, многих её исторических памятников, в том числе знаменитого храма Христа Спасителя. Словом, Каганович успевал повсюду. Сталин по достоинству оценил безграничное усердие соратника, наградив его в числе первых только что учрежденным орденом Ленина.

Каганович вместе со Сталиным и другими людьми из его окружения несет перед нашей историей немалую ответственность, прежде всего за последовательное, широкое внедрение и применение бюрократических, административных и, самое главное, насильственных методов в практику социалистического строительства.

Долголетие дает возможность продлить тризну памяти. Кагановичу есть о чем вспомнить: силовое руководство на Украине; «победы» над Постышевым и Чубарем; особую благосклонность Сталина, которого он даже не раз замещал в 30-е годы, когда «вождь» уезжал на юг; дружбу с Хрущевым; вклад в «реконструкцию» Москвы, сопровождавшуюся сносом Сухаревой башни, разрушением Страстного монастыря, снесением Иверских ворот и многих других «старорежимных» строений… Если прозревает совесть, можно пережить свои деяния вновь, страдая. Если же она застыла несколько десятков лет назад, память может лишь восстановить в сознании мелькание немых черно-белых кадров былого. У людей с такой судьбой долголетие подобно наказанию. Ничего изменить нельзя. Все вечно в своей необратимости. Кроме тех оценок, которые люди давали, дают и будут давать прошлому.

В число ближайших соратников «вождя» в 30-е годы входил и Климент Ефремович Ворошилов. Еще при жизни его имя стало легендарным. Уже в те, далекие теперь, годы пионеры, комсомолия с энтузиазмом распевали:

Когда нас в бой
Пошлет товарищ Сталин
И первый маршал
В бой нас поведет…

Ворошилов к революционному движению приобщился рано. Еще в 1906 году, будучи делегатом IV съезда РСДРП, познакомился с Лениным, Сталиным, другими известными революционерами. Пройдя ссылки и аресты, Ворошилов встретил Февральскую революцию в Петрограде. В годы гражданской войны Ворошилов воевал на разных фронтах, он был, как принято считать, заметен в битве за Царицын, где окрепла его дружба со Сталиным. Последующая слава Ворошилова как «героя гражданской войны» в значительной степени объясняется высоким покровительством. Слов нет, сражался будущий нарком обороны храбро, но без выдумки, отдавая дань партизанщине. Выступая на VIII съезде партии, Ленин, в частности, сказал:

— …Ворошилов приводил такие факты, которые указывают, что были страшные следы партизанщины. Это бесспорный факт. Тов. Ворошилов говорит: «У нас не было никаких военных специалистов, и у нас 60 000 потерь». Это ужасно… Героизм царицынской армии войдет в массы, но говорить, мы обходились без военных специалистов, разве это есть защита партийной линии… Виноват тов. Ворошилов в том, что он эту старую партизанщину не хочет бросить{412}.

Свой боевой путь Ворошилов прошел с Первой Конной армией, где он был членом Военного совета, воевал на Северном Кавказе, в Крыму; сражался против отрядов Махно; участвовал в разгроме Кронштадтского мятежа. За героизм и мужество в гражданской войне Ворошилов был удостоен двух орденов Красного Знамени. После Х съезда партии Ворошилов — непременный член ЦК партии, а с XIV съезда и член Политбюро. Став после смерти Фрунзе наркомом по военным и морским делам, Ворошилов внес некоторый вклад в строительство Красной Армии. Успех в этом деле, в частности, объяснялся и тем, что в наркомате, военных академиях, в ряде округов в то время служили многие творчески мыслящие военачальники, военные теоретики как из числа тех, кого выдвинула революция, так и офицеров старой армии. Среди них Б.М. Шапошников, автор работы «Мозг Армии», М.Н. Тухачевский, написавший «Вопросы современной стратегии», К.Б. Калиновский, К.И. Величко, А.И. Верховский, А.М. Зайончковский, В.Ф. Новицкий, А.А. Свечин, Р.П. Эйдеман, И.Э. Якир и многие другие.

Еще в конце 20-х годов появились биографии, книги, многочисленные статьи о Ворошилове, например такие: «Вождь армии мировой революции», «Мы слушаем твой приказ, тов. Ворошилов», «Большевистский полководец», «Главнокомандующий от станка» и т.д. Был учрежден знак «Ворошиловский стрелок»; в честь Ворошилова был назван тяжелый танк «KB» (правда, был и более современный и мощный танк «ИС» «Иосиф Сталин»).

Слава Ворошилова была поистине всенародной. Как относился к этому Сталин? Спокойно. Он на неё мало обращал внимания, ибо в 30-е годы о наркоме уже говорили только как о человеке, «выполняющем волю вождя», о «красном маршале под руководством товарища Сталина», о «сталинском наркоме» и т.д. Сталин, более чем кто-либо, знал Ворошилова, знал и цену ему. Все считали, что они были друзьями. Но в настоящей дружбе нет и не может быть должников. А Ворошилов всегда считал себя «должным» Сталину: за славу, почет, посты, награды, положение.

В 30-е годы это уже был абсолютно бездумный исполнитель, который не имел своего мнения. У него не было нечеловеческой работоспособности Кагановича, ума и хитрости Молотова, осторожности и осмотрительности Микояна, он уступал во многом и другим членам Политбюро. Но Сталин считал, что Ворошилов нужен ему из-за того ореола легендарности, который сформировался вокруг «вождя Красной Армии». Сталин был уверен, что в решающую минуту нарком, не задумываясь, поддержит его. И не ошибся. Когда пришел час выношенного Сталиным кровавого чистилища, Ворошилов, не колеблясь, стал вместе с «вождем» разжигать костер репрессий, в котором сгорели три Маршала Советского Союза, сотни и тысячи командиров Красной Армии. В своей речи на февральско-мартовском Пленуме ЦК в 1937 году, перечислив поименно многих «врагов народа», проникших в РККА, Ворошилов решил проиллюстрировать сказанное примером, что, мол, не только «наверху» есть троцкисты-вредители. Нарком зачитал письмо арестованного майора Кузьмичева:

«Наркому обороны т. К.Е. Ворошилову.

Меня обвиняют, что я являюсь членом контрреволюционной террористической группы, которая готовила покушение на Вашу жизнь. Да, я в 26-28 годах входил в троцкистскую организацию. Начиная с 29 года я стремился загладить свою вину. В Вашем лице всегда видел не только вождя Красной Армии, но и чрезвычайно отзывчивого человека. Я награжден двумя орденами Красного Знамени. Как же меня зачислили в банду фашистских убийц?

По-видимому меня расстреляют. Может быть, через несколько лет все же троцкисты скажут, зачем они оболгали честного человека, и вот когда раскроется действительная правда, я вас прошу восстановить моей семье честное имя. Простите за марание, больше не дают бумаги.

21.VIII.36. Кузьмичев».

Ворошилов, зачитав письмо, обвел глазами зал и эффектно закончил:

— А через 10 дней он признался: хотели теракт совершить в районе Белой Церкви во время маневров{413}… Ворошилов знал, как добываются эти признания. Докладывая Пленуму, сказал, адресуясь, конечно, к Сталину, что он часто «говорит с Ежовым в отношении лиц, подлежащих изгнанию из рядов армии». Иной раз «отстаиваю отдельные лица. Правда, сейчас можно попасть в неприятную историю: отстаиваешь, а он оказывается доподлинным врагом, фашистом…». Видимо, эта же позиция руководила Ворошиловым, когда он выразил свое отношение к письму Якира, с которым тот обратился накануне расстрела:

«К.Е. Ворошилову. В память многолетней в прошлом честной работы моей в Красной Армии я прошу Вас поручить посмотреть за моей семьей и помочь ей, беспомощной и ни в чем не повинной. С такой же просьбой я обратился к Н.И. Ежову.

9 июня 1937 г.

Якир».

Ворошилов, прочитав записку, размашисто написал:

«Сомневаюсь в честности бесчестного человека вообще.

10 июня 1937 г. К. Ворошилов»{414}.

Передо мной несколько томов документов, подписанных Ворошиловым или с его резолюциями. Том с письмами тех командиров, которые ещё до суда, до расстрела успели обратиться к наркому с просьбой, мольбой, криком о помощи. Письма Горячева, Кривошеева, Сидорова, Хаханьяна, Букштыновича, Прокофьева, Красовского. Вот письмо М.Г. Ефремова, бывшего командующего войсками Забайкальского военного округа (аналогичные письма он направил Сталину и Микояну):

«Товарищи, располагая всеми данными, опровергающими возведенную на меня фантастами Дыбенко и Левандовским клевету, однако я на Политбюро 18.IV.38 г. так, к стыду моему и огорчению, был рассеян, что забыл привести доказательства моей невиновности и преданности партии Ленина — Сталина… Комвойск Дыбенко на себя говорит что-то невероятное. Он после учения безусловно помешался, иначе я не мог понять — ведь это был бы 1934 год! По показанию Дыбенко он меня «завербовал»… и дает задание завербовать командный состав…

Все мои братья — коммунисты, четверо командиры РККА. Сын 17 лет комсомолец. Мать и сестры с двенадцатью детьми в колхозе «Путь социализма» в Орловской области. Дядя повешен в 1905 г. за восстание на флоте, отец убит кулаками. Сам я московский рабочий. Участвовал в войне в Китае. Имею ранения. Награжден: орденом Ленина, тремя орденами «Красное Знамя», орденом Трудового Красного Знамени… Прошу Вас скорее прекратить мои переживания и муки.

Всегда Ваш Ефремов Михаил»{415}.

Это письмо, как и тысячи других, осталось без ответа. Правда, Букштыновичу, Красовскому и Ефремову тогда повезло. Они уцелели. Но не благодаря Ворошилову. Машину репрессий ни он, никто другой не хотел тормозить и сдерживать. Более того, отвечая на запросы с мест, Ворошилов лаконично и безжалостно санкционировал аресты, наказания, расстрелы. Вот текст нескольких телеграмм из множества подобных (в 1937 и 1938 гг.).

«Хабаровск. Блюхеру. На номер 88. Судить.

К. Ворошилов»

«Свердловск. Горбачеву. На номер 39. Разрешаю арест.

К. Ворошилов»

«Полярное. Командующему Северной Полярной флотилии. На номер 212. Судить и наказать как подобает.

Ворошилов»

«Свердловск. Гайлиту. Найти, арестовать и строжайше судить.

Ворошилов»

«Ленинград. Дыбенко. Магеру. На номер 16758. Разрешаю арестовать и судить.

Ворошилов»

«Тбилиси. Куйбышеву. Апсе. На номер 344. Судить и расстрелять.

Ворошилов»{416}.

Как пишет Гай Светоний в своей книге «О грамматиках и риторах», Гай Альбуций из Новарии прославился тем, что самозабвенно защищал несправедливо обвиненных в убийстве. Один раз, защищая обвиняемого, он в присутствии Пизона «разгорячился до того, что стал оплакивать участь Италии…». Ворошилову до Альбудия было далеко: он не только не защищал невиновных, но и фактически был активным участником массовых репрессий.

В апреле — мае 1937 года он направил Сталину одну за другой ряд записок такого содержания:

«Политбюро ЦК ВКП(б) тов. Сталину.

Прошу исключить из состава Военного Совета при Народном Комиссаре обороны СССР:

Тухачевского М.Н.

Эйдемана Р.П.

Лонгва Р.В.

Ефимова Н.А.

Аппога Э.Ф.

как исключенных из рядов РККА.

25 мая 1937 г.

К. Ворошилов»{417}.

Расписавшись, Ворошилов слово «исключенных» зачеркнул и заменил словом «уволенных». Хотя он-то хорошо знал, куда всех их собираются «уволить». В последующие дни он направил Сталину такие же записки, но с другими именами — Горбачева, Казанского, Корка, Кутякова, Фельдмана, Лапина, Якира, Уборевича, Германовича, Сангурского, Ошлея, других… Наркома, видимо, не волновало, что практически весь Военный Совет при Народном Комиссаре обороны СССР оказался «шпионским», «фашистским», «троцкистско-бухаринским»… Главное — не перечить, соглашаться, «поддерживать линию товарища Сталина». Таким был ещё один из «тройки» ближайшего окружения Сталина. Правда, его, в отличие от других, тень «вождя» укрывала не полностью. Его жизнь больше, чем других, была на виду у народа. Однако на самостоятельности суждений и поступков это никак не сказалось.

Соратники оказались под стать «вождю». Конечно, они, и особенно Берия, несут ответственность за все извращения и преступления, которые совершил Сталин. Но эту ответственность должны разделить и те, кто просто поддакивал, соглашался, голосовал, восхищался «мудрыми решениями» Сталина. Степень вины их различна. История рассудит, кто больше, а кто меньше виновен. А.А. Андреев, А.А. Жданов, М.И. Калинин, А.И. Микоян, Г.А. Маленков, Н.С. Хрущев, некоторые другие деятели из высшего партийного и государственного руководства фактически не пытались ограничить единовластие диктатора.

Я коснулся не всего, а лишь ближайшего окружения Сталина. О некоторых других лицах, исполнявших волю «вождя», читатель узнает из других глав. А теперь — ещё об одном человеке, призрак которого часто посещал Сталина.

Призрак Троцкого

Конечно, этим призраком был Троцкий. Сталин его ненавидел больше, чем тогда, когда он был рядом. Проклинал ту минуту, когда согласился с предложением о его высылке из страны. Он не хотел даже себе признаваться в том, что боялся Троцкого тогда. Но Сталин опасался этого призрака и теперь. И от чувства, что он никак не может решить «проблему» Лейбы Давидовича, как он раньше мысленно обращался к Троцкому, злоба закипала в нем ещё больше. Однажды Сталин не удержался и почти публично сказал об этом.

В беседе с Эмилем Людвигом, о которой я уже упоминал ранее, Сталин, говоря об авторитетах, вдруг заявил:

— Троцкий тоже пользовался большим авторитетом… И что же? Как только он отошел от рабочих, его забыли.

— Совсем забыли? — переспросил Людвиг.

— Вспоминают иногда — со злобой.

— Все со злобой?

— Что касается наших рабочих, то они вспоминают о Троцком со злобой, с раздражением, с ненавистью{418}.

Сталин был неискренен: возможно, и многие рабочие вспоминали Троцкого недобрым словом, но прежде всего вспоминал его он сам. Вспоминал «со злобой, с раздражением, с ненавистью». Так он вспоминал «одного из выдающихся вождей» в силу ряда обстоятельств. Когда Сталин слушал Молотова, Кагановича, Хрущева, Жданова, ему нередко приходила мысль: насколько умнее, выше этих функционеров был Троцкий! На целый порядок! Он мысленно перебирал других своих соратников и в растерянности убеждался — ни по уровню мышления, ни по организаторской хватке, ни по ораторскому таланту, ни по мастерству публициста они не могли сравниться с Tpоцким. Но он был умнее и талантливее и его, Сталина. И хотя Сталин отгонял от себя эту мысль, в душе порой не мог не согласиться с этим. «Как я мог выпустить такого врага», — едва не стонал Сталин. Однажды он признался в ближайшем кругу, что это была одна из самых крупных ошибок в его жизни.

Другая причина, постоянно подогревавшая его ненависть к Троцкому, заключалась в том (в этом он не мог признаться даже самому себе), что он часто следовал в своей практике рецептам изгнанного врага. Генсек помнил, что, когда шла борьба вокруг нэпа, Троцкий однажды заявил на Политбюро: «Рабочий класс может приблизиться к социализму лишь через великие жертвы, напрягая все свои силы, отдавая свою кровь и нервы». Эту же мысль он провел затем в октябре 1922 года на комсомольском съезде. Поверженный соперник не уставал тогда повторять, что без «рабочих армий», «милитаризации труда», «полного самоограничения» революция рискует никогда не вырваться из «царства необходимости в царство свободы». Почти весь XV том сочинений Троцкого посвящен «милитаризации труда». Выступая 12 января 1920 года на заседании коммунистической фракции ВЦСПС, Троцкий призывал на особо важные объекты посылать «ударные батальоны, чтобы они повысили производительность личным примером и репрессиями». Необходимы «принудительные меры, необходимо установить военное положение в… ударных областях. Нужно применить там трудовую повинность с военными методами…»{419}. И этих выкладках — классическая азбука казарменного коммунизма, одним из певцов которого в начале 20-х годов был Троцкий. Полностью от этих идей он не отойдет никогда.

Сталину всегда импонировала идея так поставить дело, чтобы люди были готовы добровольно «отдавать свою кровь и нервы». Троцкий в изгнании (с Принцевых островов, из Франции и Норвегии) не раз писал об «эпигонстве» Сталина, подразумевая, видимо, не только его компиляторские склонности, но и заимствования в социальной методологии.

Но главное, почему Сталина постоянно страшил призрак Троцкого, заключалось в другом: тот создал свою политическую организацию — IV Интернационал и при первой возможности ставил на одну доску его и Гитлера. Это было невыносимо. Вечный призрак мстил за поражение так больно, как не мог бы придумать и сам Сталин. Нередко ему казалось, что их борьба, которая как будто закончилась в ночь на 10 февраля 1929 года, когда пароход «Ильич» незаметно покинул одесскую гавань с Троцким на борту, в действительности ещё только начинается.

Два «выдающихся вождя», разделенные многими границами, каждый по-своему вели неравную борьбу. Один, «вознесшийся вождь», достигший редкого единовластия, перед которым могут померкнуть многие абсолютистские режимы, стремился сформировать у партии и народа устойчивую ненависть к Троцкому как предателю и пособнику фантастов.

Другой, «вождь поверженный», не жалел своего красноречия, чтобы доказать, что Сталин и Гитлер «стоят друг друга». Находясь в изгнании, поддерживаемый группками единомышленников в ряде стран, Троцкий умел влиять на общественное мнение. Его выступления, устные и печатные, по-прежнему были эффектны. Как и раньше, главной мишенью для него был Сталин, которого Троцкий величал «могильщиком революции». Троцкий много знал. В годы революции и гражданской войны будущий изгнанник был ближе к Ленину, чем Сталин. Ленин не раз брал Троцкого под защиту, ценил его организаторский и пропагандистский талант. Сталин помнил, что в то время, когда их отношения были ещё терпимыми, он в основном с одобрением относился к некоторым левацким идеям, разделяемым Троцким, — двинуться на Варшаву, чтобы ускорить революционный пожар в Европе, и организовать поход в Азию. Троцкий как-то уверял, что Азия более революционна, чем Европа. Что, мол, если создать на Южном Урале революционную базу, то поход в Азию с целью ускорить революцию — реален. Революции в Китае и Индии победят тогда обязательно. Сталин не возражал. У Троцкого было немало левацких вывихов, заскоков: он пытался торопить время, мыслил уже не масштабами России, а грезил мировой революцией. В известном смысле он был романтиком мировой революции; многие свои долгосрочные планы в 20-е годы он связывал именно с ней. Но Сталин понимал, что публично говорить об этих «грехах» Троцкого — это бросать тень на самого себя; ведь сегодня он «наследник» революционных дел Октября.

Особенно больно ранили и тревожили Сталина слова Троцкого о том, что он говорит не только от своего имени, но и от имени его молчащих сторонников, от лица всех притихших оппозиционеров, находящихся в СССР. Читая переведенные книги Троцкого «Сталинская школа фальсификаций», «Открытое письмо к членам большевистской партии», «Сталинский термидор», «вождь» почти терял самообладание. Какой он слепец! Выходит, его оценка, данная Троцкому в ноябре 1924 года, неверна? А тогда, выступая перед коммунистической фракцией ВЦСПС, он охарактеризовал Троцкого как человека, который хорошо действует при подъеме революционного дела и теряется, «дрейфит» при его поражении{420}. Ведь Троцкий потерпел, кажется, полное поражение! Но он не сдался, он борется! Сталина вновь и вновь терзали мысли о промахе: зачем он выпроводил Троцкого за кордон? А теперь приходится расплачиваться за этот легкомысленный поступок. Подручные Троцкого готовят против него заговор, организуют диверсии, ведут шпионаж, сколачивают подполье, а мы уже несколько лет бездействуем!

В своем докладе на февральско-мартовском Пленуме ЦК 1937 года «О недостатках партийной работы и мерах по ликвидации троцкистских и иных двурушников» Сталин по своему обыкновению выделил «главное звено». Этим звеном стал раздел «Современный троцкизм». Как всегда, Сталин ставил перед слушателями, как школярами, вопрос: что такое троцкизм? И отвечал: «Современный троцкизм это оголтелая банда вредителей. Еще 7 — 8 лет назад это было ошибочное антиленинское политическое течение. Теперь же это банда фашистских вредителей». И дальше: «Каменев и Зиновьев отрицали наличие у них политической платформы. Они лгали. А Пятаков, Радек и Сокольников на процессе 1937 года не отрицали наличия такой платформы. Реставрация капитализма, территориальное расчленение Советского Союза (Украину — немцам, Приморье — японцам); в случае нападения врагов — вредительство, террор. Это все платформа троцкизма…»{421} Так Сталин повязывал всех своих поверженных и потенциальных врагов троцкистской веревочкой.

По истечении десятилетий наш взгляд на Троцкого, несомненно, должен быть уточнен. Я уже имел возможность сказать о его интеллектуальных и нравственных качествах — весьма противоречивых и сложных. У Троцкого была одна неизлечимая слабость: демон Сталина верил, был убежден в том, что он гениален, и почти не скрывал этого. Отсюда и его завышенное честолюбие.

Не уверен, но скорее всего не правы те, кто считал и считает, что, одолей Троцкий Сталина, наш народ столкнулся бы с диктатурой не менее ярко выраженного цезаристского типа. Думаю, учитывая высокий уровень культуры и интеллекта Троцкого, можно утверждать, что едва ли он был способен на те преступления, которые совершил Сталин.

При всем этом истина должна быть превыше всего: в годы революции и гражданской войны Троцкий был вторым по значению лидером партии после Ленина. Мы помним оценки Лениным этого «выдающегося вождя». Никто не знает, каким бы был далее Троцкий, будь жив Ленин. Конечно, я слишком много сейчас высказываю предположений, памятуя, что исследователь имеет право на гипотезу. Но одно могу сказать однозначно: в годы его активной деятельности в партии (1917 — 1924 гг.), да и конечно позже, Троцкий не был врагом революции и социализма. Он был последовательным врагом Сталина. По моему мнению, главная историческая заслуга Троцкого в том, что он первым рассмотрел опасность сталинизма, не согнулся перед ним и боролся до конца.

Возможно, антисоветские выпады Троцкого после его депортации принесли определенный вред нашему обществу. Но нельзя не отдать должное Троцкому: он не сломался, как многие, перед диктатурой Сталина. Он один из первых почувствовал, что Сталин готовит термидор, и, к сожалению, во многом оказался пророчески прав.

Есть ещё одно объективное обстоятельство, которое позволяет мне говорить, что, по крайней мере, в Октябре и первой половине 20-х годов Троцкий шел с революцией. До конца своих дней он с уважением относился к Ленину. Вот что писал Луначарский: «Троцкий колюч и властен. Только в отношениях с Лениным после их объединения он проявлял трогательное и нежное почтительное отношение, со скромностью, характерной для действительно великого человека, Троцкий признавал превосходство Ленина»{422}. Но… Я уже не раз говорил: Троцкий, пожалуй, любил себя в революции больше, чем саму революцию. Истоки его трагедии не столько в борьбе со сталинизмом, сколько в борьбе со Сталиным, в борьбе за власть. Вечная горечь несостоявшегося взлета на самую вершину пирамиды власти выдвинула у Троцкого на первый план личные интересы. Возможно, мои размышления вызовут «праведный» гнев некоторых людей. Думаю, нас рассудит время.

Какой была в 30-е годы реальная опасность со стороны Троцкого? Существовало ли какое-то влияние Троцкого на политические и общественные процессы в СССР? Эти вопросы важно выяснить, ибо «троцкистская опасность» послужит поводом для страшной трагедии партии и народа.

Пока Сталин укреплял свое единовластие, Троцкий скитался по миру. Принцевы острова в Мраморном море, Франция, Норвегия и наконец Мексика — такой путь прошел депортированный лидер оппозиционеров. Вначале Троцкий надеялся на скорое возвращение в Союз, верил, что Сталин продержится недолго. Ему казалось, что интеллектуальные недостатки, бескультурье, грубость и хитрость Сталина столь очевидны, что они сами по себе должны генерировать очередную оппозицию, рождать все новых и новых противников генсека. Вновь, в который раз, Троцкий ошибся. «Отверженный гений» верил, что при его высокой популярности и известности вокруг него будут концентрироваться все враждебно настроенные к Сталину силы. Бродя среди коричневых валунов Бийюк Ада, крошечного островка, затерявшегося в Мраморном море, Троцкий размышлял о причудливости человеческой судьбы. Когда-то этот остров был местом заточения знатных византийских особ. Теперь здесь оказался, думал изгнанник, один из «архитекторов русской революции». Эти слова из дневника Троцкого, написанные на заброшенной вилле острова, ещё одно свидетельство исключительно высокого самомнения главного оппонента Сталина.

Буржуазная пресса к высылке Троцкого вначале отнеслась настороженно. Одно время по страницам газет гуляла версия что-де Сталин умышленно выслал одного из бывших вождей русской революции, чтобы способствовать подъему рабочего движения в капиталистических странах. В Германии, Англии буржуазные газеты даже описывали детали этого «дьявольского» плана Сталина, не отказавшегося от надежд на разжигание мировой революции. О Троцком писали как о «революционной взрывчатке», и потому буржуазные правительства воздерживались от предоставления политического убежища изгнаннику. Но постепенно в политическом мире Запада почувствовали, что, хотя Троцкий по инерции продолжал громко ругать фашизм, буржуазное филистерство, империалистическую политику грабежа, вектор его злобы был направлен прежде всего на Сталина, его режим, вольно или невольно на свою бывшую Родину. Но тем не менее никаким «шпионом», «террористом», «фашистским агентом» Троцкий никогда не был. Это все выдумки Сталина, которому нужен был жупел, чтобы оправдать собственные преступления.

С помощью своих последователей, которые стали совершать из разных стран паломничество на Принцевы острова, опальный вождь установил довольно широкие контакты со многими мелкими группами, оппозиционно настроенными к Коминтерну, к сталинскому режиму, лично к Сталину. С их помощью Троцкий вскоре наладил выпуск на нескольких языках небольшого журнала «Бюллетень оппозиции». Иногда, особенно до 1935 года, Троцкому удавалось засылать небольшое количество экземпляров «Бюллетеня» в Советский Союз. Стало ясно, что Троцкий пытается установить связи со своими бывшими соратниками и единомышленниками в Советском Союзе. Об этом сообщает и автор биографии Троцкого И. Дейчер. В третьем томе он пишет, например, что через немецкого корреспондента в Москве Соболевичикуса Троцкий получал важную информацию из России, справочные материалы, статистические данные для своих книг и статей. Через руки Соболевичикуса и его брата шла значительная часть переписки Троцкого со своими сторонниками в Советском Союзе, передавались шифры, письма, написанные специальными чернилами, адреса почтовых ящиков и т.д. И хотя эти связи Троцкого были довольно слабыми, все же до 1935 года он имел возможность получать некоторую информацию из СССР и направлять туда свои письма по нелегальным каналам.

Троцкий вывез около тридцати ящиков со своими архивами и книгами. Сталин позже приписал это близорукости органов, которым была поручена депортация. Долгие четыре года, что пробыл Троцкий на Принцевых островах, были временем ожидания, выбора и определения дальнейших путей борьбы. У Троцкого постепенно гасла уверенность, что его позовут в Москву; он все больше приходил к выводу, что единственный способ остаться «на плаву» — это продолжать борьбу со Сталиным. Ну а пути, методы этой борьбы были ему пока неясны. Он ещё не понимал до конца, что его третья эмиграция станет последней и он уже больше никогда не ступит на землю Родины.

Сидя вечером в своей комнатке, оборудованной под кабинет, с окнами в сторону моря, Троцкий под шум прибоя перебирал, перелистывал тома своих сочинений. Вообще из всех его книг (он это сам понимал) лучшей была «История русской революции», написанная уже после разрыва со Сталиным. Но главная слабость книги — обнаженный, неприкрытый эгоцентризм Троцкого. Листая страницы, он сам поражался своей скорописи. Вот VIII том сочинений «Политические силуэты». О ком он только ни написал (добавлю, писал интересно!): об Адлере, Каутском, Бебеле, Жоресе, Вальяне, Плеханове, Мартове, Раковском, Коларове, Либкнехте, Люксембург, Витте, Азефе, Николае II, Сухомлинове, Милюкове, Пирогове Герцене, Струве, Свердлове, Литкенсе, Ногине, Мясникове, Склянском, Фрунзе и многих, многих других… О Ленине специального очерка нет, но он часто упоминает его, рассказывая о других{423}. Или вот целый том, посвященный в основном Брестскому миру. Глаза пробежали строки: «Партийный съезд, высшее учреждение партии, косвенным путем отверг ту политику, которую я в числе других проводил… и я слагаю с себя какие бы то ни было ответственные посты, которые до сих пор возлагала на меня наша партия»{424}. Как давно это было — на VII съезде партии!

Троцкий мысленно опять перенесся в те далекие уже годы. Шелестели страницы… Сталину на них места не было. Пожалуй, косвенно о нем был том, посвященный культуре. Наугад открыл страницу: «Бюрократизм и молчалинство». С любопытством читал написанные несколько лет назад строки. «…все, что направлено против интересов революционной диктатуры, должно быть беспощадно отметено. Но это не значит, что у нас не должно быть своей демократии, пролетарской, полнокровной, бьющей ключом. Мы её должны создать. Социалистическое строительство возможно только в условиях роста подлинной, революционной демократии трудящихся масс… Где есть бюрократизм, там он неизбежно рождает из себя молчалинство… Главный молчалинский принцип: угождать. Кому? Хозяину…»{425} Троцкий вздохнул и, при всей любви к самому себе, подумал: все это теперь не актуально… У Сталина иные заботы, иные мотивы, иные приоритеты. Ему же остается только борьба, борьба, борьба со Сталиным. Едва ли с системой, прежде всего с личностью… Море шумно вздохнуло, может быть согласившись.

Дейчер получивший после смерти Троцкого доступ к его закрытым личным архивам, пишет, что ещё до своего окончательного поражения и высылки Троцкий вместе с Зиновьевыми и даже Шляпниковым сделал попытку организовать незначительные группировки своих сторонников в зарубежных коммунистических и рабочих партиях. Во Франции во главе их были Альфред Росмер, Борис Суварин, Пьер Монотт; в Германии — Аркадий Маслов и Руг Фишер (бывшие сподвижники Зиновьева); симпатизировал Троцкому Андрес Нин в Испании, возглавлявший небольшую группу; в Бельгии — Ван Оверштаттен и Лесойл, изгнанные из компартии, также поддерживали Тpoцкого. Крохотные группки троцкистов возникли в Шанхае, Риме, Стокгольме, ряде других городов и столиц. Троцкий надеялся из этих осколков создать новое движение антисталинского толка.

Но у Троцкого не было ни серьезной социальной базы, ни серьезной программы. Ведь едва ли антисталинизм мог стать тогда привлекательной платформой для широкой международной организации. И он вновь стал пережевывать мотивы и варианты «перманентной революции», доказывая, что «доктрина социализма в одной стране есть национал-социалистическое извращение марксизма». Постоянным элементом его программы оставался ярый антисталинизм. Но за его проявлениями была видна прежде всего личная ненависть к Сталину, личная обида за несбывшиеся революционные надежды, личная боль утраты близких в России. Троцкий надеялся, что его откровенный антисталинизм найдет широкий отклик в компартиях. Но этого не произошло.

В глазах коммунистов многих стран достижения СССР в развитии экономики, в области культуры и образования были связаны с именем Сталина. На Западе ещё не знали о его характере, ещё не начались громкие политические процессы в Москве, ещё не подобрана была та краска, которой можно было бы нарисовать подлинный портрет Сталина. Попытка Троцкого вызвать извне политическое давление на Советский Союз, на Сталина, его политику была заведомо обречена на провал. Еще меньше шансов было у Троцкого поднять его бывших сторонников в СССР непосредственно против Сталина. Но своими статьями, бюллетенями, речами, интервью Троцкий, хотел он того или нет, провоцировал, создавал впечатление, что оппозиция растет, что число его единомышленников увеличивается, что «идет консолидация антисталинских сил». К сожалению, это не соответствовало действительности. Но крайне подозрительный и мнительный Сталин очень многое из этих трескучих заявлений брал на веру. Некоторые из них, возможно, сыграли трагическую роль, провоцируя Сталина.

Сталин исходил злобой, но ничего не мог поделать: ряд работ Троцкого уже своим названием направлен против него — «Сталинская школа фальсификаций», «Преступления Сталина», «К политической биографий Сталина». Последняя работа, которую Троцкому помешала закончить смерть, называлась красноречиво «Сталин»… Сочинения Троцкого издавались в десятках стран. Образ Сталина у мирового общественного мнения формировался — это правда — не книгами Фейхтвангера и Барбюса, а прежде всего работами Троцкого. Со страниц его книг вставал мрачный азиатский деспот: коварный, жестокий, фанатичный, недалекий и мстительный. Изгнанник не жалел черной краски. Сталина одна мысль о Троцком настраивала на жестокую непримиримость. В любом троцкисте он видел частицу Троцкого и требовал, чтобы «к ним не было пощады».

Находясь в 1936 году в Норвегии, Троцкий написал книгу «Преданная революция». В ней человек, которому ни одна страна не хотела давать визы, фактически обратился к коммунистам — своим бывшим соотечественникам с призывом совершить государственный переворот. Правда, этот переворот он назвал «политической революцией», которую-де должны, обязаны совершить его сторонники, участники бывших разгромленных оппозиций, бывшие меньшевики, эсеры, выходцы из других партий. Слепая ненависть к Сталину, безысходность и бесперспективность собственного положения лишили Троцкого возможности трезво оценивать политическую ситуацию в СССР. Впрочем, я уже отмечал, что Троцкий никогда не был сильным политиком.

«Преданная революция» была написана не только о том, что было, как было, по мнению Троцкого, но и содержала его долгосрочные прогнозы общественного развития в СССР. Троцкий не всегда был проницательным футурологом, ибо его уверенность в «политической революции» против Сталина основывалась лишь на его страстном желании поражения «вождя». В его прогнозе, в частности, высказывалась и такая мысль, что если Германия развяжет войну против СССР, то Сталину едва ли удастся избежать поражения. Трудно однозначно утверждать, действительно ли желал этого Троцкий, или личная ненависть и здесь исказила его видение мира.

Сталин ночью залпом прочел перевод «Преданной революции». Листая страницы, Сталин кипел желчью. У него давно зрели два пункта вынашиваемого решения. Именно вынашиваемого. Сталин редко прибегал к мерам, которые он как следует не обдумал. Теперь, считал он, решение созрело. Во-первых, нужно любой ценой устранить Троцкого с политической арены. Он понимал, что любая маскировка убийства своего заклятого врага будет бесполезной. Все поймут, кто его инспирировал и организовал. Во-вторых, он ещё больше утвердился в необходимости решительной и окончательной ликвидации всех, кто потенциально мог быть врагом его диктатуры внутри страны. Возможно, Сталин и сам не предполагал, как далеко заведет его это решение.

«Преданная революция» Троцкого, доставленная Сталину в начале 1937 года, была одной из последних капель, переполнивших чашу его ненависти ко всем «недобиткам», обостривших чувство мести за пережитые в прошлом моменты глубокой неуверенности, почти унижения перед «интеллигентами», «соратниками» и «оппонентами». Эта книга, можно сказать, сыграла роковую роль.

Сталин чувствовал, что скоро пробьет его час, когда медлить и колебаться будет нельзя. Тем более что Ежов все время докладывает об «активизации бывших оппозиционеров». На днях нарком, от которого сильно пахло спиртным, принес большой лист со «схемой связи» Троцкого со своими единомышленниками в СССР. «Вождь», изучив труд ежовского ведомства, сухо распрощался с наркомом, не подав ему руки на прощание.

Сталин вспомнил полузабытое дело Блюмкина. Да, именно того эсера Блюмкина, который убил немецкого посла Мирбаха, чтобы сорвать Брестский мир. Тогда он был приговорен к расстрелу, но благодаря вмешательству Троцкого смертную казнь заменили на «искупление в боях по защите революции». Блюмкин довольно долго служил в штабе Троцкого, сблизился с ним, а затем перешел работать в органы ГПУ. Возвращаясь летом 1929 года из Индии через Константинополь, он встретился с Троцким на Принцевых островах. И. Дейчер пишет, что изгнанник после долгих разговоров написал послание своим соратникам в Москве, посоветовал Блюмкину, как бороться со Сталиным. Когда Блюмкин вернулся в СССР, его быстро арестовали: то ли за ним следили в Турции, когда он садился на пароход для поездки на Принцевы острова, то ли он неосторожно рассказал кому-либо в Москве о своей встрече с Троцким. А скорее, все было так, как рассказывал секретарь Луначарского И.А. Сац. Блюмкин занес Радеку пакет от Троцкого, что-то передал по его поручению устно. Когда Блюмкин ушел, Радек, не распечатывая пакета, позвонил Ягоде и рассказал о визите, тот — Сталину. «Связника» тут же арестовали. Радек получил краткосрочную индульгенцию. После короткого суда Блюмкина расстреляли. Судьбе не было угодно вторично улыбнуться смертнику.

Сталин вспомнил о Блюмкине неспроста. А может быть, такие блюмкины, проинструктированные Троцким, находятся где-то рядом с ним? Ведь убили же Мирбаха… Сколько их? Кто они? Кто может знать размах реальной опасности? Как далеко запустил свои щупальца Троцкий? Сомнения, опасения, злоба, страх, раздражение, ненависть к Троцкому переполняли Сталина. Хотя смерть Блюмкина напугала многих троцкистов, кто может поручиться, что страх лишил воли к борьбе всех его сторонников?

И здесь личные качества Сталина, его худшие черты, а их у него было немало, вновь, в который раз, сыграли зловещую роль. Сталин в ряде своих выступлений провозгласил, что троцкизм является главной враждебной платформой, на которой блокируются все враги Советского государства. Призрак Троцкого, который не склонил перед ним, Сталиным, головы, гипертрофировался до размеров государственной угрозы. В любом провале, неуспехе, неудаче, катастрофе Сталину виделась «рука Троцкого». Кстати, на политических процессах 1937 — 1938 годов одной из главных линий обвинения подсудимых являлось утверждение о прямых связях, директивах, «указаниях» Троцкого, даже встречах с ним то в Берлине, то в Осло и т.д. В докладах на февральско-мартовском и других Пленумах ЦК (а их состоялось в 1937 г. четыре) чаще всего звучали слова «Троцкий», «троцкизм», «троцкистские шпионы и убийцы» и т.д. Неважно, какой обсуждался вопрос: тень троцкизма витала в зале{426}. Троцкий стал для Сталина олицетворением универсального зла.

В действительности же все было не так. Троцкизм даже в пору своего наибольшего влияния, в середине 20-х годов, имел в партии немного сторонников. После высылки Троцкого лишь некоторые его приверженцы сохранили ему верность. Но таких были единицы. Может быть, десятки. Пусть — сотни. Одни почувствовали, что Троцкий уже давно борется не за идеалы социализма, а ведет личную борьбу, в какой-то мере смахивающую на антисоветизм. Другие отошли от активной политической деятельности, осудив троцкизм. Те, кого Сталин «простил» и кому позволил вернуться в Москву (Раковский, Преображенский, Муралов, Сосновский, Смирнов, Богуславский, Радек и другие), находились на третьестепенных постах. Сталин разрешил бывшим оппозиционерам-троцкистам заниматься экономикой, просвещением, но ни одного не вернул на значительный политический пост. Подавляющее их большинство публично покаялись в печати. Никто из них не представлял хоть какую-то угрозу строю, внутренней стабильности общества.

Конечно, Сталин понимал, что он всех их идейно «кастрировал», заставив отказаться от «левого курса», осудить «перманентную революцию», принять ленинизм в его интерпретации. «Вождь» понимал также, что в глубине души эти люди по-прежнему не согласны с ним, Сталиным. А это для него представляло, по его мнению, большую опасность. Ведь в характере Сталина с молодых лет была заложена скрытность, неискренность. Он считал, что у других людей эти качества развиты в той же мере. Но все это лишь из области предположений. Сознание — последнее прибежище человека, где он бесконечно долго может быть независимым. Но инакодумство — не обязательно политическая опасность. Так было, и так есть.

Троцкизм, другими словами, не представлял серьезной, более того, даже мало-мальски серьезной опасности. После 1935 года Троцкий фактически (это явствует из его публикаций, писем того времени) потерял какую-либо связь с СССР. Газеты и радио были его главными источниками. Процеживая, выуживая нужную ему информацию, Троцкий продолжал изображать себя человеком, который может влиять на социальные, политические и идеологические процессы в Советском Союзе. Сталин заставил себя в это поверить. Ему нужен был повод, чтобы раз и навсегда покончить со всеми, кто когда-либо не разделял его взглядов. Или кто может потенциально, в будущем, поступать враждебно по отношению к нему. Ведь не мог же он допустить, чтобы сбылись пророчества Троцкого, при воспоминании о которых Сталину становилось не по себе. Особенно после последней книги Троцкого, которую тот написал за два-три месяца после январского (1937 г.) политического процесса в Москве над Пятаковым, Радеком, Сокольниковым, Серебряковым и другими. Одно её название — «Преступления Сталина» — могло вывести из себя кого угодно.

Троцкий, вновь утверждая, что Советский Союз едва ли выдержит столкновение с капиталистическими странами, считал одновременно безнадежными в перспективе и позиции Сталина. Слова Троцкого стучали в сознании «вождя» как зловещее предзнаменование: «Завтра Сталин может стать обременительным для правящей прослойки… Сталин стоит накануне завершения своей трагической миссии. Чем сильнее кажется, что он ни в ком больше не нуждается, тем ближе час, когда никто не будет нуждаться в нем. При этом Сталин едва ли услышит слова благодарности за совершенный труд. Сталин сойдет со сцены, обремененный всеми преступлениями, которые он совершил»{427}. Троцкий, как мы помним, не раз ошибался в прогнозах. Но Сталина это только подстегивало. Стремясь ликвидировать осколки бывших оппозиций, Сталин этим самым хотел нанести смертельный удар и по Троцкому, лишить его малейшей надежды на осуществление своих пророчеств.

Читая Троцкого, Сталин видел не только политические, подстрекательские призывы изгнанника. Троцкий все время говорил, что фигура Сталина на Олимпе власти случайна, что это гримаса истории. «Вождя» это уязвляло больше всего. В «Истории русской революции» Троцкого Сталин прочел: «Из-за колоссального значения, которое приобрел приезд Ленина (в апреле 1917 г. в Петроград. — Прим. Д. В. ), следует сделать лишь вывод, что вожди создаются не случайно, что они избираются постепенно и готовятся десятилетиями, что их нельзя заменить по капризу и что их механическое устранение из борьбы наносит партии громадную рану и во многих случаях может парализовать её на длительный период». Троцкий не скрывает, что «устранение», смерть признанного вождя Ленина, выдвинуло не Сталина, а именно его, Троцкого, на роль лидера: «Теперь нет никого, за исключением меня, кто может выполнить миссию вооружения нового поколения революционным методом{428}… Около человека в «тоге» вождя все время стоял призрак. Хотя этот призрак был пока живым человеком, находился далеко от Москвы. Для Сталина Троцкий стал олицетворением перманентного зла. А может быть, Сталин, думая о призраке, вспоминал начало века, партийный съезд в Лондоне? Тогда он впервые увидел Троцкого: вьющиеся волосы, энергичные движения, пенсне, красивая речь, театральные жесты. Он привлекал всеобщее внимание. Троцкий несколько раз задержал свой взгляд на хмуром кавказце, который ещё носил фамилию Джугашвили. Тогда премьером был Троцкий, а Сталин — его молчащим призраком. Мог ли представить молодой Лейба, что тот загадочный представитель боевой дружины с Кавказа станет его спутником-врагом до конца жизни, которая оборвется, к радости Сталина, 21 августа 1940 года?

Популярность триумфатора

История полна примерами обожествления отдельных личностей. В исследовании советского историка С. Утченко о Юлии Цезаре приводятся такие подробности его прославления. «…Сенатом было назначено пятидесятидневное благодарственное молебствие в честь победы. Сенат разрешил Цезарю появляться на всех играх в одеянии триумфатора, в лавровом венке, а также носить высокие красные сапоги, которые, по преданию, носили когда-то альбанские цари. Сенат и народ постановили, чтобы Цезарю был выстроен на Палатине дом за государственный счет и чтобы дни его побед были объявлены праздничными днями. Во время игр и процессий его статую из слоновой кости проносили на роскошных носилках; статуи Цезаря воздвигались также в храме Квирина и среди изображений царей на Капитолии. Это были уже такие почести, которые, по словам Светония, превосходили человеческий предел…»{429} В 30-е годы славословие Сталина не достигло ещё «человеческого предела». Хотя даже на выставке картин Рембрандта, как писал в своей книжке Фейхтвангер, красовался «колоссальный некрасивый бюст Сталина». Но следует сказать, что Сталин был тогда действительно популярен в народе. Сегодня это звучит странно, даже кощунственно по отношению к человеку, который на своем «лицевом счету» имеет столько преступлений против собственного народа. Но тогда люди, по крайней мере подавляющее большинство, судили о Сталине, о делах в государстве по внешним явлениям, часто не имея ни возможности, ни желания проникнуть в сущность происходящего. То было время, когда всеми способами утверждалось единомыслие, однообразие. С детского сада детей приучали скандировать здравицы в честь «великого вождя». То было время, когда никто не мог себе позволить не любить Сталина. По мере высвечивания правдой всех культовых уродств, преступлений Сталина и его окружения, механизма действия всей бюрократической машины, возникает мысль: почему все же Сталин в те годы был популярен? Почему и сейчас немало людей с благоговением относятся к умершему кумиру? Каковы «тайны» популярности Сталина в народе?

Думаю, что этот феномен можно объяснить целым комплексом причин. Одна из них заключается в том, что, несмотря на огромные моральные провалы и физические жертвы, общество в целом не деградировало и добивалось немалых успехов в экономической, социальной, культурной сферах. Думаю, что, будь лидером другой человек, руководитель ленинского типа, эти успехи были бы, конечно, большими. И тем не менее культовые уродства не затормозили полностью общественного развития.

Крупные изменения произошли в индустриальном развитии. Вот несколько цифр, которые, правда, скорее всего преувеличены, но тем не менее характеризуют выполнение ленинского плана ГОЭЛРО в промышленности:

1913 г. произведено

1935 г. произведено
Год, в котором выполнен План ГОЭЛРО

Валовая продукция крупной промышленности (1913=1)
1
5,6

1929-1930 Производство электроэнергии (млрд. кВт.ч.)
2,0
26,3

1931 Нефть (млн. т.)
10,3
25,2

1929-1930 Уголь (млн. т.)
29,2
109,6

1932 Железная руда (млн. т.)
9,2
26,8

1934 Чугун (млн. т.)
4,2
12,5

1934 Сталь (млн. т.)
4,3
12,6

1933 Бумага (тыс. т.)
269,2
640,8

1936
{430}

Как видим, в промышленности был совершен крупный рывок от глубокой отсталости к индустриально развитому государству. Народ, переживший империалистическую и гражданскую войны, разруху, не мог не поражать огромным потенциалом энергии, творческого заряда, рожденного Октябрем. Разумеется, и здесь сказались и ошибки, и перегибы, связанные с утверждением культового вождизма. Но тем не менее в национальном, народном самосознании настойчиво пульсировала гордая мысль: «Мы многое можем! Даешь пятилетку в четыре года!» Словно подтверждая сталинские слова: «Жить стало лучше, жить стало веселее!» — к концу 30-х годов появились сотни новых заводов, фабрик, дорог, городов, дворцов культуры, домов отдыха, больниц, школ, лабораторий, преобразовавших панораму страны. Хотя качество строительства и продукции, как правило, было низким.

Неизмеримо хуже дело обстояло в сельском хозяйстве, где были допущены особо крупные ошибки в определении путей и методов кооперирования. Помноженные на преступные деяния при раскулачивании, они на многие десятилетия определили безрадостную картину в аграрном секторе. Если накануне коллективизации в стране было 25 миллионов мелких единоличных крестьянских хозяйств (35% бедняцких, 60% середняцких и 5% кулацких), то к середине 30-х годов свыше 90% крестьянских дворов вошли в состав коллективных хозяйств. Однако это не дало, как ожидалось, решающего прироста сельхозпродукции. Приведу ещё одну таблицу:
В среднем за год 1909-1913 1933-1937 1938-1940 Зерно (млн. т.) 65,2 72,9 77,9 Мясо (в убойном весе млн. т.) 3,9 2,7 4,5 Шерсть (тыс. т.) 180 83 146 Молоко (млн. т.) 24,1 22,2 27,6{431}
Крупные стратегические просчеты, связанные с насилием как основным инструментом коллективизации, не только породили длительную социальную напряженность в обществе, но исторически «отомстили» хроническим отставанием в этой сфере деятельности. Сколько бы ни говорил Сталин в своих речах о крупных успехах в колхозном строительстве, о «решающих достижениях» здесь говорить не было оснований. Да, в колхозы пришла техника, специалисты, образование, культура, но разрушенные вековые структуры оказалось совсем не просто заменить новыми.

Более впечатляющими выглядят достижения в области народного образования.
1913 г.
1928 г.
1941 г.
(1 января) Всего специалистов с высшим и средним специальным образованием (тыс. чел.) 190
521
2401
В том числе: с высшим образованием (тыс. чел.) 136
233
909
со средним специальным образованием (тыс. чел.) 54
288
1492{432}
Всеобщая грамотность населения стала великим достижением народа. Печать, радио, кино активно влияли на миллионы людей, отдававших все силы построению социалистического общества.

Подавляющее большинство людей верили, что это только начало, что завтра, послезавтра откроются новые горизонты в улучшении их жизни, условий труда, социального обеспечения. После отмены карточек, нормирования продуктов питания в магазинах стало больше появляться не только промышленных, но и продовольственных товаров. И хотя, по сегодняшним меркам, жилось трудно, тесно, без достатка, общая атмосфера в обществе была оптимистичной. Печать, радио настойчиво внушали, что все нынешние и особенно будущие успехи связаны прежде всего с «мудрым руководством вождя». Подрастающему поколению ежедневно с малых лет вдалбливалось: «Сталин думает о каждом», «если бы не Сталин, мы не были бы индустриальной державой, у нас не было бы крова над головой и гарантированного куска хлеба». Историю остановить нельзя, поэтому, несмотря на промахи, изъяны и преступления Сталина и его окружения, народ строил, творил, дерзал. Самое парадоксальное и драматическое заключается в том, что в дни, когда тысячи и тысячи невинных честных сынов и дочерей Отечества гибли в сталинской мясорубке, те, кого миновала эта горькая участь, изумляли страну, а часто и мир.

Почти в те же июньские дни 1937 года, когда М.Н. Тухачевский и группа других военачальников попали на скорый и неправый суд, «Правда» сообщала, что героический экипаж в составе В. Чкалова, Г. Байдукова и А. Белякова на отечественном самолете АНТ-25 совершил первый в мире беспосадочный перелет по маршруту Москва — Северный полюс — Северная Америка. Это был триумф советской техники, советских людей. В марте 1937 года «Правда» писала, что Алексей Стаханов установил новый трудовой рекорд. За 6 часов он вырубил на шахте «Центральная» им. Сталина 321 тонну угля. Это 23 нормы забойщика на этом участке{433}! За одну смену Стаханов на 83 тонны перевыполнил суточное задание всего участка! Но и этот рекорд обязательно увязывали с именем Сталина. В своей книге «Рассказ о моей жизни», вышедшей вскоре после установления рекорда, Стаханов пишет: «Когда я все припоминаю, все мысли собираю вместе, то мне хочется каждый раз сказать одно и то же: спасибо товарищу Сталину! Товарищ Сталин так поднял меня, рядового рабочего, что об этом я не мог и думать никогда. Я уже теперь привык к словам «стахановское движение», часто встречаю свое имя в газетах, слышу на собраниях. Первое время мне все это, откровенно говоря, непонятно было. Да и теперь я считаю, что наше движение справедливо звать сталинским, потому что рабочий класс, двинувшийся в сталинский поход за овладение техникой, родил мой рекорд и рекорды моих товарищей. Именно товарищ Сталин сделал наше движение широким»{434}.

Папанин, Чкалов, Бусыгин, Виноградовы, Кривонос, Дюканов, многие другие пионеры своего дела, патриоты, новаторы, энтузиасты пропагандировались не «сами по себе», а непременно через призму «руководства», «участия», «заботы» Сталина о каждом из них, о каждом человеке. Реальные успехи, рекорды, изобретения, достижения, увязываясь в контексте с ролью Сталина, создавали «вождю» устойчивую популярность. Часто это выражалось в самых необычных формах. Я уже говорил, что после публикации ряда статей о Сталине я получил тысячи писем. Одно из них — от члена партии С.Е. Плоста. Он пишет, что его отец, будущий крупный политработник Красной Армии, после рождения сына по единодушной просьбе друзей — слушателей Военно-политической академии им. В.И. Ленина назвал его Сталием. Сталий Ефимович пишет мне, что дальнейшая судьба его отца сложилась трагически: 15 мая 1937 года он был арестован как «враг народа», а 4 ноября, накануне 20-й годовщины Великого Октября, расстрелян. Мальчик остался жив, но он, взрослый уже человек, всю жизнь носит имя, связанное с фамилией деспота, погубившего его отца… Каждая трагедия имеет свою окраску, свое лицо.

Даже кампании по разоблачению и уничтожению «врагов» увязывались с авторитетом и популярностью Сталина. Непрерывно в печати муссировалась мысль, что «троцкистско-зиновьевские вредители» имели целью осуществить террористические акты в отношении руководителей партии и государства и прежде всего «хотели убить товарища Сталина». И вместе с тем «товарищ Сталин, постоянно подвергаясь опасности, проявляет внимание к каждому человеку, имевшему ошибки, если он хочет стать на путь исправления». На февральско-мартовском Пленуме ЦК 1937 года Молотов привел пример «бережного отношения товарища Сталина к кадрам», зачитав одно из писем «вождя».

«Пермь, секретарю горкома тов. Голышеву.

До ЦК дошли сведения о преследованиях и травле директора моторного завода Побережского и его основных работников из-за прошлых грешков по части троцкизма. Ввиду того, что как Побережский, так и его работники работают ныне добросовестно и пользуются полным доверием у ЦК ВКП(б), просим вас оградить товарища Побережского и его работников от травли и создать вокруг них атмосферу полного доверия.

О принятых мерах сообщите незамедлительно в ЦК ВКП(б).

26 дек. 1936г. Секретарь ЦК Сталин»{435}.

«Вот как надо относиться к товарищам из бывших троцкистов, которые теперь честно работают на своем посту», — заключил Молотов. Даже в самый разгар репрессий Сталин с помощью своего окружения стремился создать себе репутацию человека в высшей степени справедливого и внимательного. Все это делалось для закрепления широкой популярности лидера в народе. Надо признать, что страна, ещё не остывшая от революционных бурь, активно воспринимала и впитывала в себя призывы к усилению бдительности, необходимости ужесточения борьбы с «врагами народа», живо реагировала на факты «разоблачений», не замечая в них ни мистификаций, ни фальсификаций.

Сталин заботился даже о мелочах, если они были связаны с его «явлением народу». Его манера просто одеваться, просто говорить весьма импонировала людям. Фейхтвангер отмечал, что «Сталин определенно не является великим оратором. Он говорит медлительно, без всякого блеска, слегка глуховатым голосом, затруднительно. Он медленно развивает свои аргументы, апеллирующие к здравому смыслу людей, постигающих не быстро, но основательно… Когда Сталин говорит со своей лукавой приятной усмешкой, со своим характерным жестом указательного пальца, он не создает, как другие ораторы, разрыва между собой и аудиторией…»{436}. Он тщательно готовился к своим редким выступлениям. Товстухе, а затем Поскребышеву поручалось к каждому выступлению подобрать дюжину интересных цитат из произведений основоположников научного социализма, художественной литературы, фольклора. Как сообщал Антонов, работник секретариата Ворошилова, «референты-докладчики Сталина помогают ему подбором цифрового материала по соответствующим вопросам. Часто эти данные заказывают в соответствующих наркоматах. Из этих цифр тов. Сталин выбирает себе нужные. Никакого текста референты не дают»{437}. В ходе выступления Сталин иногда их использовал. При этом он придерживался всегда определенной литургической тональности, усвоенной им ещё в духовной семинарии. Он любил катехизисную структуру своих речей: вопрос — ответ, вопрос — объяснение. Часто прибегал к рефрену, умышленным повторам, обладающим, по его мнению, гипнотическим действием. И надо сказать, эта неброская, но продуманная манера производила большое впечатление на участников различных совещаний и встреч. Самое главное, она убеждала в его мудрости. А ведь давно замечено, что ничто так не способствует популярности, как уверенность людей в достоинстве ума их руководителя.

Ни одна фотография Сталина не могла быть опубликована без предварительного одобрения самого «вождя» или позднее — Поскребышева. Сталин любил каноническое изображение своей личности: фотографии в солдатской шинели — воплощение «пролетарской строгости», держащий на коленях или за руку ребенка — «отец своего народа», в форме генералиссимуса — «великий полководец, победитель». Может быть, поэтому бесчисленные скульптуры, портреты, фотографии Сталина удручающе однообразны и невыразительны. Работая над книгой, я смог найти большое количество его фотографий. Но наиболее впечатляющи те, которые сделаны случайно, без позирования. Самые интересные в этом смысле фотографии Н.С. Власика и Н.С. Аллилуевой, но качество их таково, что они, к сожалению, едва ли могут быть воспроизведены в книге.

Сталин, заботясь об упрочении своего единовластия, исподволь способствовал формированию в стране целой иерархии руководителей, которые стояли на более низких ступенях власти. Можно было уже в начале, допустим, 30-х годов взять подшивку центральной газеты и обнаружить неофициальную табель о рангах. Конечно, на вершине пирамиды — «лучший ученик Ленина». В отчетах пишут, что зал стоя приветствует вождя. Аплодисменты переходят в овации. Непременно здравицы, «ура». Единодержцу долго не дают говорить. Восторг неподдельный. Состояние экзальтации. Настоящее идолопоклонение. Нет предела превосходным степеням, славящим эпитетам.

А вот как пишет газета о Молотове, Кагановиче. Ворошилове: «В президиуме появился славный соратник Сталина». Бурные, продолжительные аплодисменты. Могут даже назвать по имени-отчеству. Здесь же непременные эпитеты: «стойкий большевик-ленинец», «сталинский нарком», «руководитель сталинской школы»…

Дальше, когда речь идет о руководителях пониже (наркомы, секретари обкомов, руководители крупных ведомств), эпитеты уже более «взвешенные»: «верные большевики», «отличные чекисты», «самоотверженные руководители»… Но хотя эти люди стояли значительно ниже на иерархической лестнице, они возглавляли целые республики, области, наркоматы и до 1934 года часто именовались «вождями» (регионального масштаба).

Те же, кто находится ещё ниже, ведут работу по претворению «гениальных» планов индустриализации, коллективизации, организуют подписки на воздушные флотилии, проводят митинги и шествия, участвуют в раскулачивании и заполняют доски почета. Многим из них в конце десятилетия сильно повезет, если останутся живыми, тогда они наверняка поднимутся на следующую ступень. Вакансий будет много. Во времена сталинского единовластия табель о рангах составляла одну из важнейших основ цезаризма. Чем меньше народовластия, тем больше начальников.

Сталин понимал, что в народе, особенно среди крестьянства, ещё не были изжиты подспудные «царистские» традиции. Века забитости и темноты не могли не оставить глубоких следов, какой-то иррациональной веры во всемогущество любого правителя, особенно находящегося в столице. Среди крестьян культовые настроения были связаны не только непосредственно со Сталиным, но и с властью вообще.

Сталину часто писали простые люди. Ответы готовились в его большом секретариате, поручавшем местным органам помочь в просьбах заявителей. Иногда Сталин собственноручно отвечал на некоторые письма. В архиве генсека удалось обнаружить десятки фотокопий этих ответов. Вот один из примеров:

«Ленинград. Семье Климкиных.

Дорогие товарищи!

Из-за перегруженности опоздал с ответом, за что прошу извинения. Выражаемое Вами пожелание уже выполнено мною. Направлены облигации: на 100 рублей в распоряжение ЦК МОПРа{438} и на 300 рублей — в распоряжение колхоза «Пламя Революции» в Хоперском округе — одного из застрельщиков массовой коллективизации деревни.

Высылаю детишкам карточку, как они этого просили.

Привет!

7.04.30 г. И. Сталин»{439}.

Позднее каждое такое письмо становилось предметом широкой пропагандистской кампании в районе, области, крае как пример «простоты и заботы вождя о народе».

Удалось установить, что Сталин немало внимания уделял не только, как бы теперь сказали, проблемам управления, но и непосредственно «технике единовластия». Он внимательно проштудировал работы В. Воровского «О природе абсолютизма», М. Александрова «Государство, бюрократия и абсолютизм в истории России». Ю. Казьмина «Судьба властелина» и другие аналогичные труды. Можно сделать вывод, что тяга к исторической литературе у Сталина не была бескорыстной, простым читательским интересом. Он искал аналогии, «рецепты», изучал технологию власти, её психологические нюансы. Так, на — пример, Сталин усвоил, что большое воздействие на сознание и чувства людей производят его речи на различных торжествах, крупных совещаниях в Кремле. В течение 1935 года Сталин выступил в Кремле на совещании железнодорожников (30 июля), колхозниц — ударниц свекловичных полей (10 ноября), на совещании передовых комбайнеров (1 декабря), на приеме передовых колхозников и колхозниц Таджикистана и Туркменистана (4 декабря), трактористов (20 декабря) и т.д. Каждое подобное совещание широко освещалось в печати, отражалось в кинохронике. По мере роста популярности Сталин, однако, пришел к выводу, что выступать, «являться народу» нужно реже; в этом случае в той же пропорции растет значимость его общения с людьми. Сталин почувствовал, что затворничество, скрытность дают большие возможности для распространения официальных легенд, мифов, сусальных штампов о «вожде».

Страна, где веками народом правил самодержец, не может легко и просто стряхнуть психологические напластования одними заклинаниями. Нужно время. Поэтому для поддержания и роста своей популярности Сталин делал особый акцент на формирование «веры в вождя», «веры в его заботу о людях», «веры в его справедливость». Все те ошибки, просчеты и преступления, которые совершал Сталин, он всегда объяснял «вредительством», «головотяпством», «тупостью» чиновников, местных руководителей, которые или не поняли или исказили его указания. Эта линия срабатывала безотказно. Ведь даже сейчас есть люди, которые считают, что трагедия Сталина в том, что он «доверился» Ежову, а затем Берии, что Сталин «многого не знал», что размах репрессий был ему «неизвестен». Все это отголоски той утонченной идеологической кампании, которую Сталин вел многие годы. Ее суть внешне бесхитростна: все победы, успехи народа достигнуты благодаря Сталину; все перегибы, злоупотребления, поражения стали возможными в результате неисполнения его воли.

Причины популярности Сталина в народе кроются и в невысокой политической культуре широких масс. Я об этом уже говорил, но хочу вернуться к этой мысли вот с какой стороны. Ленин в одной из своих последних статей «О нашей революции» писал, что для строительства социализма требуется определенный уровень культуры и нужно создавать предпосылки этого уровня{440}. В данном случае мне хотелось бы подчеркнуть тот аспект этой культуры, который выражает взаимоотношение народа и власти. Сталин, как только почувствовал (а впервые он имел основания для этого в 1927 г. и окончательно — после XVII съезда партии в 1934 г.), что может стать «долгосрочным» вождем, тут же начал более всего заботиться о том, чтобы сделать этот символ привлекательным для людей. В ход пошли фильмы, книги, исследования о сильной личности, диктаторах, «прогрессивных» царях. Наряду с подлинно революционным искусством исподволь насаждались произведения, фактически абсолютизирующие роль отдельной личности. Сталин лично консультировал С. Эйзенштейна и Н. Черкасова, каким должен быть образ Ивана Грозного в одноименном кинофильме.

Нужно сказать, что популярности Сталина особенно активно способствовало окружение «вождя». Говоря словами Саллюстия, эти люди славословием «домогались благосклонности». Сталин был подозрителен, в каждом неосторожном жесте, слове, мысли он видел «знак», смысл, намерение. Есть доказательства, что рутинные, бессодержательные, апологетические статьи в честь его 60-летия, 70-летия Сталин тем не менее внимательно анализировал. Он просматривал наедине кипы журналов, книг, в которых писали о нем. Его тщеславие было ненасытным. Но он умел его скрывать на людях, поддерживая легенду о своей «исключительной скромности». Правда, несмотря на различные заголовки, эти статьи были очень похожи друг на друга. Например, Молотову подготовили статью «Сталин как продолжатель дела Ленина», а Микояну — «Сталин — это Ленин сегодня». Окружение знало об этой особенности «вождя» и соревновалось между собой в поиске эпитетов, возвышенных сравнений, исторических аналогий, которые бы, по мнению авторов, могли ещё больше прославить «великого вождя». Сплошь и рядом «хвалителям» изменяло не только чувство меры, но и здравый смысл. В 1939 году, когда ещё не были подведены кровавые итоги искоренения «врагов народа», помощники Сталина Поскребышев и Двинский писали о нем как о человеке, которому присущи «величайшая человечность и гуманность». В их статье «Учитель и друг человечества» есть такие слова: «Сталин вошел в революцию с образом Ленина в уме и сердце. О Ленине он думает всегда, и даже тогда, когда мысли его погружены в проблемы, подлежащие разрешению, рука его машинально, автоматически чертит на листке бумаги: «Ленин… учитель… друг…» Как часто после рабочего дня уносили мы с его стола исчерченные этими словами вдоль и поперек листочки»{441}.

Подобная сусальность должна была, по мысли авторов, воздействовать не столько на ум, сколько на чувства людей. О том, что это придуманная сусальность, я могу судить по такому факту. В архиве (фонде И.В. Сталина) хранятся самые различные бумаги, документы — от исторического значения до малозначащих записок. Сохранились там доклады, с которыми Сталин выступал на съездах партии, и одновременно записки вроде: «тт. Андрееву, Молотову, Ворошилову: Пора кончать. Закругляйте выступления. К четырем надо закончить пленум. И. Ст.». Так вот, в архиве есть и бумажки, на которых Сталин машинально, автоматически чертил совсем не то, о чем писали Поскребышев и Двинский. Вот на одном из заседаний Политбюро в руках у Сталина оказалась брошюра «О правой опасности в нашей партии». Сталин рассеянно слушал выступления и все время отвлеченно водил карандашом по обложке. Я переписал следующие слова:

«Сталин. Признавать. Учитель. О правой опасности. О правой опасности в нашей партии. Мухалатка. Частное совещание. Токио. Учитель. Сокольников. Рабочее издательство «Прибой». Огонь. Дискуссия. Молотов»{442}.

По машинальным записям, сделанным в конце 20-х годов, можно сделать лишь один определенный вывод: Сталин жил только борьбой. Утверждения Поскребышева и Двинского о том, что Ленин был у Сталина «в уме и сердце», механическими записями (увы!) не подтверждаются. Хотя я мог бы привести подобной тарабарщины немало.

Популярность Сталина стала вместе с тем и уродливой формой социальной самозащиты. Человек, не желающий навлечь на себя подозрения, в своих публичных выступлениях, разговорах не мог допустить промашки в отношении лидера. Любое, даже косвенное очернительство роли «вождя» кончалось трагически для неосторожного человека. Как мне рассказывал социолог А. Федоров, в конце 40-х годов в одной МТС на Витебщине произошел такой случай. После побелки помещения конторы собирались вновь развесить портреты на стенах. Молодой тракторист, зашедший с улицы, нечаянно уронил портрет Сталина, прислоненный к стене, и, пытаясь удержаться на ногах, наступил на лицо «вождя». В комнате было несколько человек. Наступило тягостное молчание. Затем мастер сделал трактористу резкое замечание. Как уж там развивались события дальше, я не знаю, но через три дня, сказал Федоров, парня забрали, и вернулся он лишь после XX съезда партии. Одна из машинисток в редакции районной газеты допустила ошибку в словосочетании «сталинский взор», вставив букву «д» ( «вздор»). Больше ошибаться ей не пришлось. Она тут же исчезла.

Поэтому где-то в невидимом слое популярности, если посмотреть на неё в разрезе существовавших отношений между людьми, постоянно присутствовал страх. Не все и не всегда это осознавали, но люди, знавшие о репрессиях, те, у кого пострадали родные и знакомые, «славили» Сталина, держа в сознании известные им факты. Поэтому популярность «вождя» держалась не только на определенных достижениях, которых добился народ, усилиях пропаганды и манипуляции общественным сознанием в угоду «величайшего из вождей», но и на понимании (не всегда ясно осознанном) возможности реальной кары за выражение каких-либо замечаний или даже сомнений в его адрес. Не случайно поэтому самый расцвет популярности «вождя» совпал с расцветом доносительства, как неизбежным следствием политики насаждения всеобщей подозрительности и шпиономании.

Естественно, было бы неправильно считать, что абсолютно все граждане нашей страны фанатично любили «вождя» и что у всех он пользовался безусловной популярностью. Нельзя забывать, что в партии была большая прослойка коммунистов с дореволюционным стажем, которую часто называли «ленинской гвардией». Эти люди не по «Краткому курсу», отредактированному Сталиным, знали историю партии и реальный вклад всех руководителей партии в Октябрьскую революцию. Старые коммунисты, по крайней мере большая их часть, узнали о Сталине значительно позже, поскольку в Октябрьские дни, да и в годы гражданской войны будущий генсек, как мы помним, находился на вторых-третьих ролях. Именно поэтому Сталин с особенным «пристрастием» относился к старым коммунистам. Он понимал, что эти люди, даже не выступая открыто против него, потенциально оценивают Сталина иначе, не так, как бы хотелось ему. А посему люди с революционным прошлым были ему не нужны. Результат известен: «старая гвардия» понесла наиболее тяжелый урон.

Сталин видел, что, несмотря на движение вперед, многое не получалось. Буксовало сельское хозяйство, хотя 1936 год, предшествовавший году, меченному как эпицентр трагедии, был урожайным. Страна по-прежнему переживала серьезные экономические и социальные трудности. После революции прошло столько лет, а он все ещё призывал к ограничениям во имя будущего, хотя «жить стало лучше, жить стало веселее». Крупных результатов в улучшении жизни людей было не так уж много. Если он, Сталин, скажет, что в этих трудностях повинны вредители, разве народ не поверит? Тем более все эти бывшие оппозиционеры люди с подмоченной репутацией. Кто не видит, что факты вредительства налицо в народном хозяйстве, в аппарате? Разве за рубежом не пытаются использовать бывших оппозиционеров? Вон, например, белоэмигрантская газета «Русское слово» прямо говорит, что у Сталина есть оппозиция не только в партии, но и в армии…

Ход его мыслей, а часто и прямые рассуждения сразу же улавливали Молотов, Каганович, Ежов, быстро выдвигающийся Маленков… Сталин не был Цезарем и не носил одеяний триумфатора, красных сапог, как альбанские цари. Его почести, казалось, не достигли, как у Юлия Цезаря, «человеческого предела». И прежде всего потому, что Сталин нередко ежился в своей солдатской шинели, как бы ощущая невидимые взоры своих потенциальных недоброжелателей. Только их полное устранение безоговорочно укрепит его положение. Нужна была крупная акция. Массированный удар по притаившимся недоброжелателям, скрытым врагам и оппозиционерам оправдает, по мысли Сталина, многие провалы и просчеты в его хозяйственной политике, ликвидирует его потенциальных врагов. После войны Молотов добавил: Сталин, уничтожая врагов, смотрел далеко — он уничтожил тех, кто в войне с фашизмом мог стать на сторону Гитлера.

Сталину казалось, что он дождался своего часа. Отныне, даже в потенции, даже мысленно, никто не сможет посягнуть на его цезаристское единовластие. Трагедия приближалась. Решение зрело и окончательно оформилось, когда он был вдали от Москвы, в Сочи, где мог спокойно обдумать пути дальнейшего упрочения своего единовластия. Прочитав немало книг о деспотах, Сталин тем не менее многого не знал. Если бы он взял томик Гая Светония, описавшего деспотизм Тиберия, то мог бы вычитать такие строки: «Угодливость была ему так противна, что он не подпускал к своим носилкам никого из сенаторов ни для приветствия, ни по делам. Когда один консулер, прося у него прощения, хотел броситься к его ногам, он так от него отшатнулся, что упал навзничь. Даже когда в разговоре или в пространной речи он слышал лесть, то немедленно обрывал говорящего, бранил и тут же поправлял. Когда кто-то обратился к нему — «государь», он тотчас объявил, чтобы более так его не оскорбляли. Кто-то другой назвал его дела «священными» и говорил, что обращается к сенату по его воле; он поправил его и заставил сказать вместо «по его воле» — «по его совету и вместо «священные» — «важные»{443}. Как же далеко вперед ушел Сталин от Тиберия! Но, впрочем, оценить этого «вождь» не мог, ибо Светонием свой ум не засорял…

25 сентября 1936 года они с Ждановым (который на XVII съезде партии стал секретарем ЦК и быстро вошел в доверие к Сталину) направили из Сочи на имя Молотова, Кагановича и других членов Политбюро телеграмму:

«Мы считаем абсолютно необходимым и спешным, чтобы тов. Ежов был назначен на пост народного комиссара внутренних дел. Ягода определенно показал себя явно неспособным разоблачить троцкистско-зиновьевский блок. ОГПУ отстает на четыре года в этом деле. Это замечено всеми партийными работниками и большинством представителей НКВД».

Сигнал был дан. Чудовищный, страшный сигнал. Едва ли кто мог предположить, как много будет обнаружено после него в нашем Отечестве «шпионов», «вредителей», «диверсантов», «террористов», просто «двурушников». Можно даже подумать, что не они жили среди нас, а мы — среди них! А мы поем: «…я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!» Сталина недавний процесс над Зиновьевым и Каменевым ободрил: народ горячо поддержал государственное обвинение. Еще не состоялся суд, не известны обстоятельства дела, а печать, радио дружно скандируют: «Уничтожить гадов!», «Смерть врагам!», «Никакой пощады двурушникам!». Сталин почувствовал, что он добился многого: отобрал истину у народа, превратил его в толпу, за которую теперь будет думать только он сам. Возможно, это преступление Сталина, а у него их длинный ряд, одно из тягчайших.

Помните, «вождь» ещё в 1933 году предсказывал, что «контрреволюционные элементы» могут «зашевелиться». Так и произошло! Речь шла уже не просто об унижении народа культовым уродством, а о чем-то большем и страшном. Трагедия надвигалась. Рана будет чудовищно страшной. Вот уже сколько лет она никак не может полностью зарубцеваться…