Мост

И снова на черных и белых крыльях летят дни и ночи.

Лето сменяет осень, потом северо-западный ветер накидывает на землю белый плащ снега и перестает греть усталое солнце. И снова весна, и птицы, которым нет дела до войны людей, прилетают к старым гнездам в родные леса. Птицы всегда возвращаются.

Четыре Больших Солнца прошло над землей после побега из эшелона смерти. Что было за это время? Трудно вспомнить. Воспоминания гаснут, как угли костра под холодным пеплом, и все сливается в один долгий день и в одну долгую ночь.

Зима.

Из трех цветов состояла она: из белого, красного и черного.

Белыми горбами поднимались Свентокшиские горы, белесое небо выгибалось над ними огромным куполом, стыли в лесах белые деревья.

Красным заревом пылали хутора и деревни, подожженные швабами, красное солнце всходило над измученной землей. Красной кровью были пропитаны поля.

Черный дым поднимался от сбитых под откос эшелонов. Черны и страшны были лица убитых.

Весной белый цвет уходил, а в черно-красный врывались зеленый и голубой. Зеленели изодранные осколками деревья, поднимались на заброшенных полях травы, робко зацветали сады, и голубело над всем высокое небо.

Война отнимала у людей самые необходимые вещи, и люди приспосабливали для себя вещи войны.

Станислав видел котелки, сделанные из касок с вырванными амортизаторами, зажигалки из винтовочных гильз и ограды из артиллерийских унитарных патронов, вкопанных основаниями в землю. Женщины в деревнях разжигали печи орудийным порохом, похожим на лапшу, шили платья из пятнистых маскировочных халатов и плотного парашютного шелка и укладывали детей в ящики из-под взрывчатки вместо люлек.

И почти в каждой уцелевшей хате, в которую доводилось заходить партизанам, на самом видном месте висела фотография отсутствующего хозяина. Он смотрел с прямоугольного картона на пришедших и как бы говорил: «Сейчас меня нет, но я был здесь. Вот моя семья, мой дом. Я жил мирно, может быть, не очень хорошо, но и не плохо. Огонь горел в моем очаге, здесь я отдыхал после трудной работы. Теперь я далеко и не знаю, вернусь ли. Помните обо мне. Отомстите за меня швабам…»

С грустью смотрел Станислав на такие фотографии. О, как хотелось бы иметь такой же плотный кусочек бумаги с лицом отца, матери или брата Танто!

Неужели все оборвалось и навсегда утерян след к прошлому?

Отряд пополнялся. Летом 1944 года в нем насчитывалось уже восемьдесят бойцов, пять пулеметов, обоз из шести пароконных немецких фур и радиостанция, которую отбили у швабов во время схватки под Садковом.

Среди бойцов нашлись радисты, и теперь Ленька по радио связывался с центром в Пинчуве, а вечерами ненадолго включали приемник и узнавали новости. Связь с центром всегда держали короткую, не больше двух минут, чтобы радиостанцию не могли засечь фашисты. Крепкая база с несколькими подземными бункерами выросла в лесу.

Однажды в лагерь прибежали запыхавшиеся дозорные и сообщили, что на дороге Куров — Климентов появились немцы.

— Две легковые машины без охраны. Стоят на обочине, а возле них швабы. Только странные какие-то… Мы со Стахурой сразу сюда, а за теми наблюдает Дронг, — доложил Каминский.

— Что они делают? — спросил Ленька.

— Ничего. Ходят вокруг машин. Смеются. И одежда на них какая-то странная.

— А ну-ка, идем посмотрим, — заинтересовался Ленька. На глаза ему попались Ян и Станислав. — Ребята, возьмите автоматы и по запасной кассете. Давайте с нами.

Минут через пятнадцать вышли к дороге.

Из-за кустов блеснула черная эмаль двух «оппель-капитанов», стоявших рядом на уютной зеленой полянке вблизи обочины. Около машин прогуливались немцы в невиданной синей одежде, похожей на цирковое трико. Лишь по фуражкам с высокими тульями можно было понять, что это эсэсовцы.

— По какому случаю они так вырядились? — пробормотал Ленька, разглядывая немцев. — В жизни не видал такой формы.

Станислав насчитал двенадцать человек. Четверо возились с двумя фанерными щитами, вырезанными в виде человеческих силуэтов. Один мерял шагами поляну Он шагал, оттягивая носки ног вперед, как на параде в строю.

Ленька поднес к глазам бинокль.

— Ах вот что! Господа офицеры решили заняться спортом! Ишь ты, по всем правилам: тренировочные костюмы, кеды. Смотри-ка!.. И ведь не простые птички. На «капитанах» какие-нибудь шарфюреры не ездят…

Он теснее прижал бинокль к глазам.

— Ах черт… Наверное, их оттянули с фронта на отдых.

Он обернулся к бойцам:

— На фуражках у них эмблема дивизии «Мертвая голова». И часть их где-то недалеко. Машины совсем не запылились.

Офицеры закончили устанавливать мишени и, собравшись около машин, о чем-то разговаривали. Они чувствовали себя в совершенной безопасности, как на тренажном поле в глубоком тылу, и их громкие голоса и смех разносились далеко вокруг.

— Пан Ленька, может быть, кончить? Пару очередей — и все… — сказал Ян.

— Ты что, с ума сошел? Никакой стрельбы! А если рядом другие?

Эсэсовцы, все так же непринужденно разговаривая, медленно пошли через поляну. Прямо к лесу, к кустам, под которыми притаились партизаны. У каждого в руках пистолет, фуражки сдвинуты на затылок.

— Назад! — прошептал Ленька своим, но в тот же момент понял, что отступать некуда. Фашисты были уже не далее как в десяти шагах от кустов, и малейший шорох, малейшее движение выдали бы гвардейцев.

Еще пять шагов.

И тут шедший впереди немец остановился и уставился в подлесок. Ленька увидел его удивленные, широко раскрывшиеся глаза и понял, что таиться больше нечего.

Вскочив на ноги, он крикнул:

— Давай!

И выпустил в эсэсовцев длинную очередь.

Следом за ней еще четыре очереди вспороли тишину.

Два передних немца упали. Остальные, отстреливаясь, бросились к дороге.

— Бей! Бей! Бей! — закричал Ленька, полосуя очередями бегущих. — Не давай подойти к машинам!

Все кончилось в одно мгновение. Полдневная тишина леса, взрыв выстрелов, крики — и снова тишина, звенящая, неестественная.

Двенадцать трупов в синих тренировочных костюмах на яркой траве. Легкий голубоватый дым над кустами. Пустая лента дороги под солнцем.

— Поджечь машины!

Уже в лесу, возвращаясь к базе, услышали частый стрекот мотоциклетных моторов.

Ленька поднял отряд по тревоге. Через час партизаны покинули базу и взяли направление на Марианов.

— Теперь начнется! — вздохнул Коник.

К вечеру небо затянуло тучами. Шквалом налетел ветер, пригибая молодые деревья к земле. По щекам стегнули первые капли дождя, и скоро гроза опрокинулась на лес. Идти стало трудно. Ноги скользили по раскисшей почве. Одежда разбухла, сделала бойцов неповоротливыми. Фуры обоза то и дело застревали в колдобинах.

— Надо остановиться и переждать непогоду! — крикнул кто-то из партизан, шедших сзади.

— Никаких остановок! — приказал Ленька.

Он был уверен, что следом за отрядом уже идут каратели.

Гроза усиливалась. Уже не струи, а каскады воды падали с неба и с деревьев на цепочку людей, бредущих в темноте.

— Какой черт будет искать нас в такую непогодь! — бормотал Коник, спотыкаясь о невидимые корни.

Иногда кто-нибудь падал, вспыхивали ругательства, на мгновение часть цепочки останавливалась, затем снова приходила в движение.

Поднимались на холмы и спускались в лощины, по дну которых неслись грязные, булькающие потоки. Мохнатая, мокрая ночь поглотила людей, и они плыли в ней, не чувствуя ни расстояния, ни времени.

Отряд поднялся еще на какой-то холм, и начался длинный спуск в лощину.

Прикрываясь плащ-палаткой, Ленька справился по карте и компасу.

— Кажется, это Лаговица. Здесь должен быть мост.

Через несколько минут по цепи понеслось: «Мы у моста. Что делать дальше?»

По-прежнему вокруг густела темнота. Из нее слышался рев крутящейся воды и однообразный шум падающего дождя.

— Ишь вздуло реку, — сказал Коник. — Прет как бешеная.

— Вот бы прижать здесь швабов, — отозвался Каминский. — Накупать бы их всласть перед смертью!

Отряд подтянулся к берегу. Сзади осталась только группа прикрытия.

— Можно передохнуть, — сказал Ленька. — Курите, но осторожно.

Тесно прижавшись друг к другу, гвардейцы прикрылись кожухами и плащ-палатками. Закурили. Разговаривали вполголоса, так как за мостом проходила дорога Марианов — Шумско. За спинами бурлила река.

— Надо разведать, что на мосту, — сказал Ленька. — Кто хочет?

— Я! — отозвался Станислав.

— И я с ним! — сказал Ян Косовский.

— Перейдите на ту сторону, проверьте, не сорван ли где настил.

Разведчики ушли.

Бойцы продолжали курить, пряча огоньки в рукавах.

— В такую погоду ни один шваб носа не высунет из хаты, — сказал Каминский. — Они любят воевать, когда солнышко да тепло.

— А ты любишь воевать в дождь? — спросил Ленька.

Сидящие рядом засмеялись.

— Вот как жахнет нас сейчас оттуда! — произнес чей-то хриплый голос, и, словно подтверждая это, рядом с Ленькой возник Косовский.

— Жандармы, командир! Много! Они уже на середине моста!

— А где индеец?

— Здесь, со мной.

— В ружье, хлопцы! — вполголоса приказал Ленька, вскакивая. — Заряжай! Целиться в середину моста! Стрелять только по моей команде!

Гвардейцы вытянулись в две цепи на берегу, по обеим сторонам моста. Прицелились ниже перил, начало которых смутными полосками белело во тьме. Пальцы застыли на спусковых крючках автоматов, штуцеров и двустволок, Замерли пулеметчики у пулеметов.

— Какая длина моста? — спросил Ленька Яна.

— Не знаю. Мы не дошли и до середины. Вдруг слышим — кто-то нам навстречу, И голос: «Ферфлюхт…» Мы сразу назад.

— А ширина?

— Едва пройдет крестьянская телега.

— Командир, вот они.

Темнота на мосту уплотнилась, и это уплотнение медленно двигалось вперед. Видимо, это и была головная группа немецкого отряда. Сколько их там — десять, двадцать? Хорошо, что они не заметили разведчиков. Неожиданность — половина дела. А если отряд больше? Если их — сотни? Нет, быть не может. Да и думать больше некогда.

— Огонь!

Грянул длинный залп. Все кругом осветилось коротким трепетным светом. Группа на мосту словно выпрыгнула из темноты. Блеснули мокрые каски и дождевики. Потом все нырнуло в ночь, но тотчас снова высветилось красными вспышками. С моста ответили автоматными очередями.

Свет выстрелов выхватывал из мрака мерцающие прутья дождя. Лязгали торопливо передергиваемые затворы. Кто-то закричал. Черные силуэты начали отрываться от группы на мосту и падать в воду. С треском сломались перила. Теперь гвардейцы стреляли беглым огнем. Каминский, досылая патроны в ствол, кричал:

— Прыгайте! Прыгайте! Купайтесь, пся крев!..

Огонь с моста постепенно ослабевал и наконец прекратился. По Лаговице плыли трупы.

— Коник, Чарны, ко мне!

Партизаны подбежали к Леньке.

— Берите ребят и летите за швабами! Не давайте им опомниться. Атакуйте гранатами.

Человек десять гвардейцев загрохотали по настилу моста следом за отступившими жандармами. Вскоре на том берегу глухо рванула граната и послышались крики «ура!».

К рассвету отряд переправился на левый берег Лаговицы. Дождь прекратился. После напряжения ночной схватки партизаны чувствовали себя вялыми. Хотелось спать, но Ленька не дал никому ни минуты передышки.

— Вперед, ребята! Как можно дальше от берега!

Неизвестно, скольким гитлеровцам удалось бежать. На мосту и на берегу нашли восемь трупов. Трое или четверо утонули.

Взошло солнце. Отряд медленно тянулся по редколесью. Мокрая земля парила. Уже несколько раз падали лошади в обозе. Их с трудом поднимали на ноги. Впереди на низких холмах синела роща. Часам к одиннадцати добрались наконец до нее. Гвардейцы засыпали на ходу.

— В лес! Поглубже в лес, там отдохнем, — подбадривал Ленька.

Но роща оказалась неширокой. Не успели углубиться в нее и на километр, как связной передового охранения доложил, что вышли к дороге, по которой двигаются грузовики с военной жандармерией.

— Сволочь! — выругался Ленька. — Этого еще не хватало!

Остановив отряд, он приказал, чтобы никто не разговаривал и чтобы — упаси бог! — не заржали кони, и сам пошел к дороге.

Колонна машин с ревом неслась к Лаговице. В кузовах грузовиков плотно сидели жандармы в черных мундирах. Они покачивались в такт движению и походили не на людей, а на больших темных кукол. В двух грузовиках Ленька рассмотрел зеленые трубы минометов.

— Шесть, — сосчитал он. — По двадцать человек в машине.

— Наверное, ищут нас. Будут прочесывать леса, — сказал один из разведчиков.

— Плохо, — отозвался Ленька. — Ты не заметил, сколько машин прошло до меня?

— Тоже штук шесть или восемь. Мы не считали точно. Только подсунулись к шоссе, они тут и появились.

— Плохо, — повторил Ленька. — Беги в отряд и скажи, чтобы приготовились.

Машины исчезли, отгороженные лесом, но с высоты холма, как с перевала, просматривалась вторая петля дороги и синий выступ соседнего леса.

«Они попытаются отрезать нам путь в горы и прижмут к реке, — подумал Ленька. — Атака начнется с дальней стороны рощи…»

Надо было подготовить отряд к бою, но он все еще чего-то ждал, не опуская от глаз бинокль. Он все еще надеялся на чудо. И чудо произошло. На петлю дороги, вздрагивающую в стеклах бинокля, одна за одной выползли семь машин. Они медленно поднялись к выступу дальнего леса и остановились. Скоро к ним подошли еще шесть. На землю посыпались жандармы. Они быстро вытянулись в длинную неровную цепь и скрылись в лесу. Несколько темных фигур осталось на дороге около грузовиков.

«Пронесло. Они не знают, где мы», — вздохнул Ленька.

Через несколько минут отряд двинулся в противоположном направлении.

За два дня прошли сорок километров.

Ночью делали короткие привалы. Люди валились как мертвые, не выпуская из рук оружия. Но едва только начинался настоящий сон, как в уши ввинчивалась команда: «Подъем!» — и опять деревья, поляны, кусты, которых уже не замечали. Они проходили перед глазами как продолжение сна, как длинный выматывающий кошмар.

На одном из привалов бросили две фуры с одеждой и кое-какими припасами. Лошадей, сбивших ноги, пристрелили. Станислав освежевал их и вырезал из туш лучшие куски мяса.

Несколько раз пытались связаться с Пинчувом, но центр не отвечал.

Дожди кончились. Над заброшенными гибнущими полями стояла звенящая сушь. В лесах тоже все пересохло. Хворост трещал под ногами, и в бурую пыль рассыпались прошлогодние листья.

— Хоть бы наткнуться на какой-нибудь отряд Гвардии, — бормотал Ян Косовский.

Но леса будто вымерли — ни гвардейцев, ни швабов.

На третью ночь Ленька решил сделать большой привал. Надо было дать людям хороший отдых.

Нашли место около небольшого ручья. Поужинали наскоро. И завалились спать.

…Кто-то сильно толкнул Станислава в бок. Станислав резко поднялся на колени и через секунду был уже на ногах. Рука автоматически передернула затвор карабина.

— Ты это… потише. Ведь он может выстрелить, — сказал человек, разбудивший его.

Станислав присмотрелся. Перед ним стоял Каминский.

— Твоя очередь идти в дозор, — сказал он.

— Куда? — спросил Станислав.

Каминский показал на восток.

— От лагеря далеко не отходи. Шагов пятьдесят вперед, потом назад. Не кури. А если сильно захочешь — прячь огонь в рукав.

— Угу, — сказал Станислав. — Понял.

Повесив карабин на шею, как это делали швабы, он положил на него обе руки и пошел в темноту.

Ночь принесла в лес слабую прохладу. Остывая, сильно пахли смолой деревья. Над ними в невероятной высоте синими и желтыми искрами мерцали звезды.

Станислав стоял, прислонившись спиной к осине, и слушал тишину. Она была такой же, как и в лесах Толанди, и звезды были такими же, и люди, которых он охранял, были похожи на его соплеменников. Такие же гонимые и такие же несломленные. Они умели улыбаться и шутить в самые трудные минуты, они помогали друг другу и неистово любили свободу. Они ненавидели швабов так же, как и он. Теперь он полностью доверял им. Права была мать, когда говорила, что есть хорошие белые и есть белые-негодяи. Прав отец, сказавший однажды, что в будущем тропы краснокожих и белых обязательно должны сойтись в одной общей дороге к солнцу. Да, тропы начали сходиться, но они бегут по земле горя и крови. Сколько еще отважных воинов закроет глаза навсегда, прежде чем наступит победа?..

Он всматривался в темноту, но перед глазами стояли не смутные тени деревьев, а тот вечер за несколько дней до оккупации Кельце фашистами, когда мать впервые заговорила с ним о будущем.

Станислава просматривала газеты, изредка взглядывая на сына. Он перелистывал журнал и пытался прочесть надписи под фотографиями. Он уже разбирал по складам несложные фразы. На улицах останавливался почти у каждой вывески и, шевеля губами, читал: «Цукер-ня», «Дам-ски зак-лад фри-зер-ски», «Оп-ти-ка». Он никогда не спрашивал значения слов, а пытался понять их сам, разглядывая вещи, разложенные в витринах. Когда он заходил в тупик, мать помогала ему, и делала это незаметно, ненастойчиво, чтобы не оскорбить его самолюбия. Она знала, что он, как все индейцы, не любит показывать свое незнание.

Он давно заметил взгляды, матери. Он чувствовал, что она хочет что-то сказать, и ждал, когда она начнет. И она наконец решилась:

— Сын мой, отложи журнал и послушай меня.

Он послушно закрыл журнал и бросил его на стол.

— Сат-Ок, тебе уже девятнадцать лет. Девятнадцать Больших Солнц прошло над землей с тех пор, как ты закричал первый раз в моей типи.

Она говорила не по-польски, а на шауни, чтобы он хорошо понял все.

— Ты уже взрослый, Сат. В позапрошлом году ты прошел Посвящение и участвовал в Большой Охоте. Отец хочет, чтобы ты был грамотным человеком и встал рядом с ним.

Он выпрямился на стуле и вскинул голову.

— Я буду грамотным человеком и встану рядом с отцом!

— Да, Сат. Ты будешь грамотным. Но я должна тебе сказать, что не все грамотные люди — хорошие. Ты знаешь сержанта Луи, которого в нашем племени называют Белой Змеей. Луи тоже грамотный человек.

— Вап-Нап-Ао — наш враг. Он преследовал индейцев!

— Правильно. Но ведь я тоже грамотная. Я знаю три языка. И я — белая.

Он с удивлением посмотрел на нее. Чего она хочет? Почему начала этот разговор?

— Совет Старейшин назвал тебя шауни. Ты — наша. Ты — моя мать. Ты ненавидишь Белую Змею.

— Да, я — враг Белой Змеи. И мои товарищи, которых ты видел здесь, в Польше, тоже его враги. Но у него здесь есть и друзья.

— Здесь? — воскликнул он. — И они его знают?

— Нет. Но если бы они оказались в Канаде, они преследовали бы наше племя так же, как преследовал он.

— Мать, покажи мне друзей Белой Змеи! Я хочу запомнить их лица.

— Ты увидишь их сам, и, наверное, скоро. Помнишь, я тебе рассказывала, как попала в Канаду? Но я не говорила тебе, что друзья Белой Змеи, против которых я боролась, посадили меня в тюрьму, а потом привезли на землю чугачей. На той земле я должна была умереть — так решил суд. Из земли чугачей я бежала в Канаду, к вам. Стала шауни. Но мои товарищи, которые остались здесь, продолжали бороться против друзей Вап-Нап-Ао. У них было мало сил. Они проиграли эту борьбу. Польша так и не стала свободной. Но другим людям удалось победить. Эти люди — русские. Ты меня понял?

— Да.

Он слушал очень внимательно, полузакрыв глаза, впитывая каждое слово, ибо слово матери даже для взрослого сына, так же как слово отца, свято.

— Ты хорошо знаешь историю племени, Овасес называл тебе имена великих вождей шауни. Их нужно помнить всегда, это твоя жизнь, Сат. Я хочу, чтобы ты услышал имена моих великих вождей. Они — друзья шауни. Они — друзья всех индейцев, которые живут в резервациях, всех угнетенных.

— Мои уши открыты для их имен. Как их зовут?

— Маркс. Энгельс. Ленин.

— Я не знаю этих имен. Отец никогда не говорил о них. И мой учитель Овасес тоже.

— Отец и Овасес не знали их. Они ничего не знали ни о Польше, ни о России. Земля велика, Сат, и все знать невозможно. Сейчас этих вождей уже нет в живых Остались только говорящие бумаги, в которых они написали, что нужно делать, чтобы завоевать свободу. Остались их друзья.

— Великих вождей убили?

— Нет. Они спокойно ушли в Страну Вечного Покоя. Но Ленина пытались убить. Я узнала об этом здесь, в Польше.

Он долго молчал, обдумывая то, что услышал. Молчала и она, ожидая его вопросов. Он видит ее лицо. Она сильно волнуется. Хочет знать, по какой тропе идет сейчас его мысль. Но тропа давно выбрана.

— Ты знаешь имена их друзей? — спросил он.

— Их много в разных племенах, Сат. И у них одно имя везде. Их зовут коммунистами.

— Ком-му-нис-та-ми, — повторил он, запоминая. — Значит, ты тоже ком-му-нис-та-ми, мать?

— Коммунист, — поправила она, улыбаясь. — Нет, Сат, я не коммунист. Когда мы начинали борьбу, нас не называли так. Но если бы я осталась со своими товарищами, я была бы коммунисткой. Сын мой, если ты останешься один на этой земле и если тебе будет трудно, очень трудно, найди коммунистов. Они всегда помогут тебе Обещаешь?

— Да.

— Хочешь ли сказать мне еще что-нибудь?

— Да. Я хочу понимать говорящие бумаги, которые написали твои вожди. Ты помнишь, что говорил отец, когда мы уезжали?

— Хорошо помню, Сат. Нужно учиться.

— Я буду учиться! — воскликнул он. — Ты будешь учить меня, мать!

Она вздохнула и посмотрела в окно, к стеклам которого уже прижалась ночь.

Через неделю Кельце заняли немцы.

Светало.

Выдвигались из темноты стволы деревьев На землю опустилась роса. Отпотел карабин в руках Станислава, Он протер его рукавом куртки, проверил затвор.

— Гитчи-Маниту, ты подарил мне жизнь, ты направляешь пули мои в сердца врагов, помогаешь отомстить за слезы матери и за мои страдания. Дай мне хорошую смерть. Пусть я умру с оружием в руках, как подобает настоящему воину… — пробормотал он.

Сейчас придет смена. Все спокойно вокруг. Он выспится в лагере около костра, а потом будет разговаривать с товарищами. Нащупав в кармане бумагу и табак, он собирался уже было скрутить цигарку, как вдруг какой-то едва слышный звук заставил его насторожиться. Что-то металлическое брякнуло невдалеке — коротко и зловеще.

Что это?

Станислав пригибается к самой земле. И сразу же выпрямляется. Это Косовский. Сколько раз он учил его ходить по лесу бесшумно, но белый остается белым, — видно, учиться надо начинать с малых лет ути. Шаги он умеет прятать, а вот оружие…

— Янек?

— Я. Все-таки услышал?

— Винтовку нужно носить в руках.

— Знаю. Ничего нового?

— Тихо.

В отряде уже никто не спал. Потрескивали в ямах костры, на которых готовился завтрак. Пахло жареным мясом. Около старого трухлявого пня пристроился радист. Он забросил конец антенны на ветви тополя и медленно поворачивал ручку настройки приемника.

Станислав присел рядом на корточки и смотрел на желтый огонек индикаторной лампочки, освещавшей шкалу. Он любил слушать этот железный ящик со множеством непонятных черных ручек на крышке, в котором жили музыка и разные голоса. Радиостанция казалась ему самым большим чудом, сотворенным руками белых. Радист пытался ему объяснить, как работает передатчик и приемник. Станислав внимательно слушал, кивал головой и ничего не понимал.

Стрелка медленно ползла по шкале. В наушниках посвистывало, пищала морзянка, иногда вдруг прорывался разговор.

Рука радиста остановилась. Он поправил черные кружочки на ушах и, приоткрыв рот, замер.

— Что, Пинчув? — спросил Станислав.

Третьи сутки отряд безуспешно пытался связаться с центром.

Радист сделал знак рукой: помолчи!

Станислав приблизил голову к кружочку наушника. Там что-то тоненько и настойчиво цвиркало. С трудом можно было разобрать слова «Ковель» и «запад».

Некоторое время радист сидел словно оглушенный, потом сорвал наушники с головы, вскочил на ноги, поднял обе руки вверх и закричал так, что его услышали даже дозорные на краю леса:

— Русские прорвали фронт под Ковелем и перешли Западный Буг!

Лагерь поднялся разом.

Люди кричали, обнимали друг друга, бежали к пеньку, у которого стояла радиостанция. Радиста затормошили, затискали:

— Что передавали еще?

— Давай подробно!

— Где русские сейчас?

Через толпу пробился Ленька. Лицо его побледнело от волнения.

— Что слышал?

— Конец сообщения. Самый конец. Ваши прорвали фронт под Ковелем. И еще передали…

Коник нашел в сутолоке Станислава, схватил его за руки:

— Сат!

— Да, слышал, — сказал Станислав.

— Конец проклятым швабам! Скоро домой!

— Домой, — повторил Станислав.

— …Они передали, — кричал радист, — что в операции под Ковелем участвовали дивизии Войска Польского!

— Э! Если есть на свете Войско Польское, значит, Польша еще не згинела! — закричал Каминский.

— Ур-р-р-ра!

И тут над толпой партизан, освещенной первыми лучами солнца, взвился голос Фелюся Хаберкевича, лучшего певуна отряда:

Станислав стоял в обнимку со старым Коником и тоже пел. Сердце билось в груди сильными глухими ударами. Он пел неистово, почти в забытьи, как во время праздника у Большого Костра в родных лесах.