Союз друзей

— Вы знаете не хуже, чем я, что творится в стране. Все ограблено дочиста. Они тащат у нас все, что им нужно и что не нужно. Даже картофельную ботву вывозят к себе в рейх. Население смотрит и молчит. Попробуй пикни! Они разговаривают на языке силы. Террор и смерть. В Вавере и Пальмирах расстреляно более пяти тысяч. Они хотят приучить нас к мысли, что сопротивление бессмысленно. Они хотят парализовать нашу волю.

Трыбусь передохнул и отер шапкой пот со лба.

Партизаны, сидящие вокруг него на поляне, молчали. Их потемневшие лица заострились. Улыбки почти не появились на них. Слишком многое люди вынесли за эту зиму.

— Остатки нашей армии погибли в Подляшье и в Свентокшиских горах, недалеко отсюда. Они дрались до последнего человека, до последнего патрона. Без продуктов, без связи друг с другом. Они приняли на себя первый удар. Они умерли, но не склонились. Но не умер народ, который они защищали. Еще живем мы. Но сидеть в лесу мы не можем. Нужно действовать, а не ждать карателей.

Трыбусь кивнул головой кому-то позади себя, и вперед вышел невысокий бледный человек в крестьянском полушубке и новых яловых сапогах.

— Это Кароль Лех, — сказал Трыбусь.

Кароль оглядел всех и улыбнулся. Улыбка была усталой.

— Я из Пинчува, — сказал он. — Меня прислали в ваш отряд товарищи из центра. Вы слышали что-нибудь о Кедыве? Так вот, Кедыва — это центр руководства диверсионными действиями специальных отрядов. Мы планируем эти операции.

— Сидя в Пинчуве? — крикнул кто-то из партизан.

— Я этого не сказал, — парировал Лех. — Я только сказал, что я сам из Пинчува. И если я здесь, значит, мы не сидим на месте.

Кругом засмеялись.

— Чего вы от нас хотите?

— Сейчас объясню. Вы видели, сколько военного снаряжения везут немцы по нашим дорогам на восток? Эшелоны с продуктами, взятыми в наших землях. Эшелоны с оружием, сделанным в Германии. Эшелоны с войсками, с техникой, с запасными частями и боеприпасами. Обозы с медикаментами, автоколонны с нашими людьми, которых они увозят на работу в рейх. У нас нет регулярной армии. Наше правительство и военное командование во главе с главнокомандующим Рыдз-Смиглы позорно бежали из страны, бросив народ польский на произвол судьбы. Это самое низкое предательство. Швабы считают Польшу своей. Недавно они развесили приказы, в которых объявили всех поляков «людьми, не имеющими подданства».

— Холера… — пробормотал кто-то, и наступила тяжелая тишина. Наконец из задних рядов крикнули:

— Говори дальше!

Лех откашлялся.

— Всю западную часть Польши, Силезию, Великую Польшу и Поморье они включили в состав Германии. Краковское, Варшавское, Люблинское и Радомское воеводства объявлены генерал-губернаторством. И в Кракове уже сидит их генерал-губернатор Франк. Наш Краков они называют «древним немецким городом Кракау».

— Растерзана Польша. Сгинела наша сила… — вздохнул кто-то.

Лех вздернул голову. Обвел сидящих глазами.

— Кто сказал? — крикнул он так громко, что сидевшие рядом отшатнулись. — Кто это сказал?

Все молчали, стыдясь посмотреть друг на друга.

— Тогда я скажу! — крикнул Лех, сжав кулаки. — Это слова предателя! Это слова не поляка! Это слова труса! Нет, Польша еще не сгинела! И народ польский жив, и он не будет служить удобрением для швабов! У нас есть сила. И там, на востоке, сражаются те, кто переломит хребет Гитлеру. Это русские! Когда русские предлагали нам объединиться против Гитлера, наши паны из правительства не захотели с ними разговаривать. Они предпочли сбежать из страны, бросив ее на произвол судьбы!

— Ты против правительства?

— Я против измены! Я за такое правительство, которое может защитить нашу землю, наши семьи, наших детей от смерти! В то время как наши правители сладко жрут в Лондоне, гибнут тысячи наших людей. Кто им поможет, я спрашиваю?!

— Что делать, пан Лех?

— У вас в руках оружие! Таких отрядов, как ваш, по всей Польше сотни. Мы можем помочь русским, которые бьются со швабами на востоке. Мы можем нападать на эшелоны, можем взрывать железнодорожные пути, разрушать стрелки и мосты, поджигать цистерны и военные склады.

— Ты — коммунист? — крикнул кто-то.

— Да, коммунист! Но какое это имеет значение? Разве правда в словах? Правда сейчас у того, кто стреляет в шваба!

— Что за центр у вас в Пинчуве? — спросил Каминский.

— Мы называемся Гвардией Людовой. И мы не сидим сложа руки. В Кракове наши бойцы разгромили кафе «Цыганерия» и ресторан «Бизанк», когда в них было полно немецких офицеров. В Радоме забросали гранатами кинотеатр «Аполло», набитый солдатами. В Пышнице сожгли волостное управление и расстреляли старосту, который выдавал бежавших из лагерей швабам. А на линии Розвадув — Люблин возле Закликова взорвали состав с боеприпасами. И это только начало. Теперь мы хотим объединить силы. Решайте — хотите идти с нами или и дальше будете действовать на свой страх и риск, пока швабы не доберутся до этого леса и не прихлопнут вас!

К вечеру, после жестоких споров, приняли наконец решение — объединяться.

И тогда Лех сказал, что нужно принять присягу.

Бойцы построились в три шеренги. Лех снял шапку и вынул из-за пазухи листок бумаги.

— Будете повторять за мной. У нас так принято во всех отрядах.

Он поднял голову и медленно произнес:

— Я, сын польского народа, антифашист…

— Я, сын польского народа, антифашист… — повторили за ним бойцы.

Лех говорил, не глядя на бумажку. Голос его звучал глухо, но Станиславу казалось, что он отдается в самом дальнем углу леса, так весомы были слова клятвы.

— …Клянусь, что мужественно и до последних сил буду бороться за независимость Родины и свободу народа.

…Клянусь, что, отдавая себя под командование Гвардии Людовой, беспрекословно буду выполнять приказы и порученные мне боевые задания и не отступлю ни перед какой опасностью…

Станислав произносил слова, глядя широко раскрытыми глазами на Леха, но не видел его. Он видел чащу, и Большой Костер, и тотемный столб племени, и перед ним проплывали лица Неистовой Рыси, Черной Скалы, Желтого Мокасина и Маленького Бобра. Он видел их луки и томагавки, украшенные синими перьями соек, их крау и бахрому боевых курток, их блестящие волосы и руки, сжатые в кулаки, и над всем этим — священный дым калюмета, который держал в руках отец.

И голос Высокого Орла слышал он:

— Клянусь, что буду хранить военную тайну и не выдам ее никогда даже под самыми ужасными пытками, что безжалостно буду разоблачать и преследовать тех, кто выдаст ее.

И еще он видел убитых воинов племени, которые спали в глубокой пещере в самом сердце Земли Соленых Скал, где шауни хоронили своих умерших. Он видел воинов, души которых давно ушли в Страну Теней, но слава которых осталась на земле и ее знают и помнят все — от малого ути, едва научившегося держать в руках метательный нож, до охотника, лицо которого от времени сделалось похожим на кору старого дуба.

— За освобождение Родины и народа буду сражаться без устали и до полной нашей победы!

Клятва кончилась, но он мысленно повторил ее еще раз, потому что это были святые слова, от которых становились сильными руки и ненависть закипала в крови. Такие слова говорят один раз в жизни и помнят до конца.

Гестапо

На третий день после того, как немцы заняли Кельце, в городе начались облавы. Гестаповцы перекрывали грузовиками выходы из улиц и методично прочесывали дома — квартиру за квартирой. Брали женщин, Детей, стариков. Машины, наполненные людьми, уходили в сторону Кракова {19}. Казалось, на Кельце опустилось черное облако. Комендантский час начинался в десять вечера. Проходил час зловещей тишины, нарушаемой лишь грохотом сапог патрулирующих солдат, а потом — рев моторов, ослепительный свет автомобильных фар, треск автоматных очередей, крики врывающихся в дома швабов — так начинался ад. Перед рассветом все замирало. Тускло отсвечивали на тротуарах осколки стекла из выбитых окон. Распахнутые двери подъездов открывали черное нутро выпотрошенных домов. Затоптанные ногами тряпки тянулись по ступенькам лестниц.

Станиславу взяли в одну из таких ночей.

Из своего номера в гостинице она услышала затихающий рокот остановившихся внизу автомобилей и отрывистые слова команды. Она едва успела надеть платье, как в дверь постучали.

— Сейчас, — сказала она, набрасывая на простыни одеяло.

Но те, что пришли, не ждали.

От сильного удара дверь затрещала. На пол посыпалась штукатурка. Следующий удар распахнул дверь настежь. На пороге остановились двое. У одного в руке блестел короткоствольный тяжелый пистолет.

— Что вам угодно? — спросила Станислава по-немецки.

— Проверка документов.

— Я канадская подданная.

— Посмотрим, — сказал второй. Быстро перелистав книжечку, он усмехнулся: — Полька. Бери ее, Ганс.

— Одеваться! Быстро! — сказал тот, с пистолетом.

Станислава сняла с вешалки плащ.

— Я требую, чтобы вы отвезли меня к вашему начальству.

— Отвезем, — с угрозой в голосе сказал гестаповец.

Второй тем временем распахнул дверцы шкафа и увидел ружья. Те, которые Станислава купила месяц назад в подарок Высокому Орлу и Сат-Оку. Прекрасные бельгийские двустволки, каждая из которых стоила тысячу пятьсот злотых. Она знала, как мечтал о хорошем ружье ее муж, и, прежде чем купить билеты на пароход, полдня провела в оружейных магазинах. Двустволки находились в коричневых кожаных чехлах, а в маленьком чемодане — две сотни патронов для них, порох и дробь.

— Так, — сказал гестаповец, снимая ружья с вешалки. — Очень красивые у вас платья, фрау.

Станислава смутно сознавала, что происходит. Несколько улиц, несколько поворотов, и вот грузовик у здания городской ратуши. От резкого тормоза все качнулись вперед. Гестаповец одним махом соскочил на землю, крикнул:

— Вылезать!

Они долго стояли в темном дворе под прицелом двух автоматов. Некоторые женщины тихо плакали, но большинство молчали. Лица их смутно белели во мраке, как у мертвых.

Вспыхнули фары автомобиля, и в резком голубоватом свете возникли две черные тени.

— Вот эту. Эту. Эту. И эту.

Станиславу толкнули в плечо.

Шаги по лестнице куда-то наверх. Стены, тускло, освещенные слабыми лампочками. Коридор. Длинный ряд высоких дверей. Большая комната. Задернутые темными шторами окна. Полутьма.

Трех женщин, что привели вместе с ней, втолкнули в соседнюю комнату. Массивные створки двери раскрылись, пропустили их и захлопнулись.

Станислава оглянулась.

У входной двери стоял солдат в каске. Широко расставленные ноги в сапогах с низкими голенищами. На груди автомат. Обе руки лежат на вороненой стали, поблескивающей, как антрацит. Тень от каски скрывает глаза, нос и рот до самого подбородка.

«У них нет лиц! — подумала Станислава. — Бездушные исполнительные машины…»

Бесконечно тянулись минуты.

Станислава поискала глазами, на что присесть, но не нашла ничего. Комната была пуста. Пол замусорен окурками. В воздухе кислый запах застарелого табачного дыма и сырости.

Ноги у Станиславы затекли. Она шевельнулась, меняя положение. И в этот момент разошлись тяжелые створки двери и гестаповец в высокой черной фуражке крикнул:

— Иди сюда!

За темным старинным столом, уставленным стопками серых папок, сидели двое. Один, пожилой, в очках с большими стеклами, сильно увеличивающими глаза, был похож на врача. Устало откинувшись на спинку готического кресла, он равнодушно разглядывал Станиславу. Второй, молодой, подтянутый, со светлыми, почти белыми волосами, зализанными в аккуратную прическу, что-то писал. Он оторвал взгляд от бумаги, поднял на Станиславу холодные бледно-голубые глаза и отрывисто спросил:

— Имя?

— Меня зовут Станислава Суплатович.

— Возраст?

— Пятьдесят шесть лет.

Светловолосый снова склонился над бумагами.

Минуты две длилось молчание.

Пожилой все так же равнодушно смотрел на нее.

Если бы не черная форма обоих офицеров и не часовой у входа в переднюю комнату, все походило бы на обычную канцелярию. Но сюда приводили людей силой, и неизвестно, что с ними происходило потом.

Справа от стола находилась еще одна дверь, закрытая коричневой портьерой. Вероятно, через нее задержанных выводили. Иначе куда могли деться женщины, вошедшие сюда перед ней? На левой стене — вешалка с тремя черными шинелями.

«Тот, в фуражке, который меня вызывал, наверное, за портьерой», — подумала Станислава.

Пожилой гестаповец наконец кончил ее разглядывать через свои выпуклые очки, открыл папку, лежавшую перед ним, и, просмотрев несколько бумаг, спросил:

— Вы — канадская подданная?

— Да. И как подданная другой страны я — лицо неприкосновенное.

— Когда вы уехали из Польши в Канаду?

— В тысяча девятьсот шестом году.

— Причина?

— Это долго и сложно объяснять.

— Вы уверены, что долго и сложно? Ну, так я объясню вам в двух словах: вы — революционерка, большевичка и были осуждены в тысяча девятьсот шестом году. Так?

— Зачем вопросы, если вы все знаете?

— Необходимо уточнить кое-какие детали.

— Пожалуйста.

Он снова начал листать бумаги в папке.

«Откуда узнали? — билось в голове Станиславы. — Неужели сохранились документы того процесса? Но какими путями они попали из Варшавы сюда, в Кельце, в руки гестапо?»

— В судебном определении по вашему делу тысяча девятьсот шестого года сказано, — произнес пожилой, — что вы очень опасный человек. Я вам прочитаю конец определения. — Он положил короткую толстую ладонь на бумагу в папке, пальцем отыскал строку: — «Особо опасная государственная преступница, действиями своими подрывающая основы существующего строя». И вот приговор: «Пожизненное поселение на Чукотке». Вы были отправлены в Сибирь по этапу летом тысяча девятьсот шестого года и пребывали на поселении, определенном вам, до весны тысяча девятьсот восьмого. Нам хотелось бы узнать, как вы попали в Канаду.

Станислава вздохнула и переступила с ноги на ногу.

— Я уже говорила, что это длинная история.

Светловолосый выпрямился на стуле.

— Вы бежали с Чукотки на Аляску в тысяча девятьсот восьмом году. Так?

— Считайте так, — сказала Станислава.

— Особо опасная государственная преступница для России остается особо опасной государственной преступницей и для нас, — медленно произнес пожилой.

— Что же, значит, вы тоже сошлете меня на Чукотку? — невольно вырвалось у Станиславы.

— Вы представляете себе, где находитесь?

— Да. Прекрасно представляю.

— Отвечайте на вопросы и не пытайтесь иронизировать! С кем вы были связаны здесь, в Кельце? У кого вы жили сразу после приезда? С кем встречались?

— Здесь, в Кельце, живут мои сестры. Но между нами уже давно нет никаких отношений, даже дружеских. У меня была единственная встреча с ними. А жила я все время в отеле, откуда меня взяли ваши солдаты.

— Нам известно, что вы не все время жили в отеле.

— Сразу после приезда я снимала частную комнату.

Светловолосый записал что-то и хлопнул ладонью по столу:

— Вернер!

Из-за портьеры появился гестаповец в фуражке.

— В камеру!

Большая полутемная комната заставлена железными больничными кроватями с грязными тюфяками. На кроватях сидят и лежат женщины. Душно. Видимо, помещение давно не проветривалось. Комната наспех переоборудована в тюремную камеру.

— Садитесь сюда, милая.

— Спасибо.

Станислава опустилась на койку рядом с молодой черноволосой женщиной. Сколько же их всего здесь? Наверное, человек тридцать.

— Меня зовут Эльжбета Павловская.

— А меня — Станислава Суплатович.

— Вас допрашивали?

— Да.

— Что им от нас нужно?

— Не знаю.

— Наверное, увезут в Германию на работу?

— Все может быть.

Станиславе не хотелось разговаривать. Она устала. Эльжбета почувствовала это.

— Снимите плащ и ложитесь.

— Благодарю вас.

Станислава свернула плащ и подложила его себе под голову. Закрыла глаза. Сегодняшняя ночь измотала ее, но мысли не давали забыться. Они как белки беспокойно сновали в голове и упорно возвращались к одному и тому же: где Сат-Ок? Какую ошибку она сделала, привезя его сюда, в Польшу! Как ошиблась она сама!

В первые же два месяца после приезда на родину Станислава разобралась в политической обстановке и поняла, что происходит вокруг. Демократия в 1938 году была такой же сказкой, как и тогда, в 1906-м. Та революция, которой она отдала сердце свое, произошла только на востоке, в России. А Польша, вырвавшись из хищных лап романовского орла, попала в когти санации {20}. Санация восстановила поляков против русских. Пилсудский привел страну на грань смерти. Чего он добился? Того, что происходит сейчас в Варшаве, в Радоме, в Кельце… на всей Земле Польской. Как это чудовищно и бессмысленно!

Перед глазами ее встал сын, такой, каким она видела его в последний раз, — высокий, сильный, уверенный в себе. У него тонкие кисти рук, как у отца. И такая же гордая отцовская походка. Она ловила сходство с Высоким Орлом в каждом его жесте, в повороте головы, в звуках голоса.

Когда на улицах Кельце начался черный шабаш, она сказала ему: «Укройся у своих новых друзей. Тебе сейчас опасно быть в отеле. Старайся меньше показываться на улицах».

Что с ним?

«Кажется, в почтовом отделении, куда его устроили работать, у него появились хорошие друзья. И он тоже разбирается в обстановке, мои беседы, мои слова не проходили мимо его ушей…

Мне уже пятьдесят шесть, — думала она. — Ни Танто, ни Тинагет, ни Сат-Ок ни разу не огорчили меня. Они выросли настоящими людьми. Я спокойна. Я уже могу жить воспоминаниями о прошлой жизни и немного мечтать о будущем. Я могу опереться на то, что было. Я недаром жила на земле».

Второй допрос состоялся через неделю.

Снова полутемные коридоры, двери, металлические шаги конвоира, ожидание в пустой приемной.

И опять за столом те двое — пожилой и светловолосый. А на столе — ружья в чехлах и чемодан с патронами и порохом.

Она стоит перед гестаповцами, как стояла тогда, в Варшаве, перед судьями, — прямая, собранная, спокойная. Это дается трудно. Чувствуется тяжесть лет. Но былая выдержка не покидает ее. Ей нечего бояться этих людей.

Светловолосый встает и вынимает из чехла одно из ружей. Точными движениями собирает его — присоединяет стволы к ложу, ставит на место цевье. Ударяет по нему ладонью снизу. Сухо щелкает замок.

— Для кого было предназначено это оружие?

— Эти ружья я купила мужу и сыну.

— Кто ваш муж? — спрашивает пожилой.

— Охотник.

— Весьма романтичная и редкая в наше время профессия. Где он сейчас?

— На северо-западе Канады.

Младший кладет ружье на стол, поглаживает его рукой. Наверное, он тоже охотник и знает цену хорошему оружию. Пальцы его так любовно пробегают по гравировке замков!

— Он занимается только охотой?

— Нет. Он… он административный работник.

К чему знать им о Высоком Орле?

— Разве в Канаде нельзя приобрести хорошие охотничьи ружья?

— Это подарок. Мой муж давно мечтал о бельгийской двустволке.

Светловолосый резко хлопает ладонью по столу:

— Хватит сказок! Для чего ты приехала из Канады в Польшу?

— Я приехала на родину, которой не видела тридцать лет. Разве это запрещено?

— Для кого ты покупала ружья?

— Я уже сказала: это подарок мужу и сыну.

— Почему ты не подчинилась приказу и не сдала их в комендатуру? Ты читала приказ военного коменданта?

— Да. Но я должна была выехать из Польши четырнадцатого сентября.

— Вы должны были выехать из Польши через Гдыню в Монреаль, так? — спрашивает старший.

— Да. Билеты на пароход я купила еще в августе. Они в паспорте. Паспорт у меня отобрали при аресте.

— Каким пароходом ты должна была выехать? — сверлит ее глазами младший.

— Пароходом «Экспресс», канадской линии.

— Где твой сын?

— Я не знаю, где он.

— Что он делал в Кельце?

— Он работал в центральном почтовом отделении на сортировке писем.

— Ты знаешь, где он!

— Нет. Может быть, его тоже… арестовали.

— Мы это выясним.

— Так для кого же ты покупала эти ружья? — снова спрашивает младший.

— Я уже вам ответила. И я протестую. По какому праву вы задержали меня? Я — канадская подданная…

— Хватит! — оборвал ее младший. — Вернер, в камеру!

Потянулись долгие дни.

Куда-то увезли женщин, с которыми она познакомилась после первого допроса. Их места заняли новые. Потом и эти куда-то исчезли. Дни сменялись ночами, ночи переходили в тусклые рассветы и в такие же тусклые дни. Иногда кто-нибудь из новых спрашивал, как она попала сюда, она коротко отвечала, и этим кончалось знакомство. Сменялись перед глазами люди, сменялись охранники, приносившие скудную пищу, и только стены камеры оставались неизменными.

Станислава много спала. Она была немолода, и хотя годы бережно отнеслись к ее внешности, однако давно уже наступило то время, когда организм начинал требовать все больше внимания к себе, все меньше давая взамен.

Прошлое вставало теперь перед ней так ярко, как никогда. Воспоминания были тяжелы и сильны.

Во сне она видела острые стены аляскинских каньонов, гигантские осыпи, угрюмые леса в распадках и над всем этим — ровный, сверкающий вечными снегами треугольник горы Святого Ильи.

Белая лента схваченной морозом реки Макензи. Ни огонька, ни строения, ни деревца. Лишь бесконечная, уходящая за горизонт гладь, брызжущая синими лунными искрами.

Большой лагерь шауни на берегу Ок-Ван-Ас. Она вместе с другими женщинами племени провожает воинов на охоту. Месяц Смерти Природы — индейское лето. Мужчины уйдут надолго. Может быть, до первого снега не увидят их жены. А вот и Высокий Орел, ее муж. Рядом с ним Сломанный Нож и Овасес. Они верхом на мустангах. Кони храпят, танцуют на месте. Какие они красивые, эти трое! Как она счастлива, что узнала жизнь этих людей, такую простую и мудрую! Никто из них не посмотрит свысока на ближнего, не оскорбит другого резким словом или косым взглядом. Здесь каждый так же велик, как и рядом идущий. Все одинаково богаты летом, когда в лесу много дичи, все одинаково бедны зимой. Если одному повезет и он убьет лося — мясо принадлежит всем. Это закон, такой же древний, как древен человеческий род.

Вот охотники уже исчезли за лесом. Их жены и матери ушли в типи. Умолкли голоса собак. И над озером остался только розовый свет зари.

Она, как все женщины в лагере, молилась Нана-бошо, Духу Животных, чтобы охота прошла благополучно, чтобы все вернулись домой с богатой добычей, чтобы Высокий Орел снова сидел на корточках у костра и молча кормил огонь маленькими пучками хвороста, заготовленными ею.

А в одно прекрасное утро, проснувшись и выглянув из типи, она увидела, что березы на берегу потеряли последние листья, и поняла, что ночью в лесу побывала в гостях зима. Сама не зная почему, Станислава пела и улыбалась весь день, и сердце ее летело к облакам, и что бы она ни делала, все получалось хорошо. А вечером вернулись охотники.

Она расседлала черного мустанга, уставшего от дальнего перехода, и пустила его к другим лошадям, и только потом, как было принято, подошла к мужу и спросила:

— Все ли было удачным на охоте?

— Да. Мы заготовили много мяса.

Высокий Орел погладил ее по щеке, развязал одну из охотничьих сумок-парфлешей и протянул ей связку золотистых беличьих шкурок:

— Тебе.

Значит, тоже помнил ее все эти дни! Отвлекался от Большой Охоты и направлял стрелы свои в маленьких белок, чтобы сделать этот подарок. Не забыл мимолетных слов, которые она как-то обронила в одном из разговоров, что шубка из белки-аджидомо очень красива.

Вечерами, когда все были сыты и огонь лениво облизывал сучья в очаге, она просила его рассказать что-нибудь. И он рассказывал.

Она любила его неторопливую речь с долгими паузами, с неожиданными переходами от смешного к грустному, с выразительными жестами тонких и сильных рук.

Он рассказывал об охоте на медведей, о своей юности, полной тревог и лишений, о войне, которую вел его дед Текумзе, о повадках зверей, о встречах с белыми. А если он заговаривал о своем народе, на лицо его набегала тень и голос становился глухим и отрывистым.

— У нас отобраны почти все наши земли, и их невозможно возвратить. Белые строят на них свои поселения, дороги, ставят высокие железные столбы. И земля умирает. Белые не понимают голосов леса, воды и гор. Они разрушают то, что дает им жизнь и что дает жизнь нам. У нас уже давно нет силы, чтобы бороться с белыми, нет языка, на котором мы могли бы с ними объясниться. Нам остается одно — воспитывать в наших детях гордость прошлым. Пусть знают имена наших славных вождей, пусть помнят, что были времена, когда Великие Леса и Прерии принадлежали нам. Мы родились свободными и умрем тоже свободными.

Но больше всего он любил слушать сам.

Станислава рассказывала ему о своей родине, о старинных городах Вроцлаве, Варшаве и Кракове, о своем народе и революции.

Высокий Орел слушал не перебивая. Он мог просидеть до утра над погасшим костром, ловя звуки ее голоса. Понимал ли он то, что она рассказывала? Какими представлял себе города, железные дороги, заводы, которых никогда не видел?

Однажды он попросил ее спеть несколько польских народных песен. Она растерялась. Она знала много стихов, память еще хранила то, что учили в гимназии, но песни… Даже у себя на родине она пела редко. Она вспоминала. Что же ему спеть, что?.. И вот где-то в глубине души родился мотив далекого-далекого детства и пришли слова, которые она слышала однажды в деревне, когда девочкой-гимназисткой гостила у своей тетки в Клечанове под Сандомиром:

Но кончилась песня, и вместе с нею кончились воспоминания. Она с ужасом убедилась, что больше не помнит ничего. В голове мелькали обрывки строчек Мицкевича и Кохановского, какие-то мелодии, но слов не было…

Станислава взглянула на Высокого Орла. Он сидел, глядя на огонь, внимательный, ждущий.

И она решилась.

Пусть это не польское, не народное, но такое, что вошло в нее с детства, стало частичкой души.

Она сама выдумала мотив и напевала эти строчки своему первенцу Танто, когда он еще не понимал слов, она баюкала этой песней Тинагет, и та затихала, прислушиваясь к плавному ритму протяжных слов:

Высокий Орел слегка повернул лицо в ее сторону и, когда она остановилась, сделал чуть заметный знак: продолжай.

И когда она спела до конца, он долго молчал. Потом попросил перевести.

Пришлось объяснить, что такое кровля, окно, солома, он долго не мог понять, что такое веретено и почему оно жужжит. Ей пришлось взять палочку и показать. Она повторяла отдельные строфы до тех пор, пока он не начинал кивать головой, а один раз даже попытался повторить по-русски слова «тихо за морем жила».

И когда наконец он понял все, он протянул руки к огню и сказал:

— Уг! Все правильно. Эта песня похожа на слово о северо-западном ветре.

И он запел вполголоса о том, как в землю шауни на серых крыльях прилетает Кей-вей-кеен и лиственницы тэмрак стонут и теряют свои иголочки под его ударами.

Так проходили редкие счастливые вечера. Таким был ее муж Высокий Орел — отец ее детей, вождь, человек.

Но знала она его и другим.

Это произошло на третью весну после рождения Тинагет, в дни первых охот.

Все чаще над лесом слышался крик гусей, возвращающихся с юга на свои озера. Собаки, молчаливые зимой, теперь стали беспокойными, щетинились и рычали друг на друга. Многие из них убегали из поселка и пропадали неведомо где по нескольку дней. Станислава знала, что осенью у них появятся щенки, похожие на волчат. Утром над озером висел туман, который быстро прогоняло солнце. Бледно-зеленые листья на деревьях с каждым днем становились все темнее и крепче.

Когда зацвела минага-черника, молодые мужчины племени ушли в чащу. Ушли вместе с ними собаки. Теперь только смех девушек звенел у реки.

И вот однажды утром со стороны заката загремел бубен. Первым его услышал Горькая Ягода. Он вышел из своей типи, маленький, сгорбленный, похожий на Духа Леса, и, присев на корточки, прислушался. Замолкли женщины, перестали возиться дети, и даже старики, обычно равнодушные ко всему, что творилось в поселке, поднялись на ноги и повернули головы в ту сторону, куда смотрел Горькая Ягода.

А бубен то замолкал, то снова начинал рокотать в отдалении, и лицо колдуна становилось все жестче.

Когда бубен умолк, Горькая Ягода встал, надвинул на глаза шапку с лисьими хвостами и подошел к Станиславе.

— Твой муж встретил на охотничьей тропе твоих братьев по крови, женщина, — сказал он.

Горькая Ягода никогда не называл ее по имени — Та-ва. Он всегда говорил: женщина. Он редко обращал к ней свои слова и никогда не смотрел в лицо. Но если ему приходилось заговаривать с ней, он всячески подчеркивал, что она — не их племени, и хоть и жена вождя, но не более чем гостья у них.

— Они возвращаются? — спросила Станислава.

— Да.

— Белые люди с ними?

— Нет.

— Они… дрались с нашими?

— Нет.

— Белые люди — охотники?

— Нет. Это разведчики королевской конной.

— Гитчи-Маниту, — пробормотала Станислава. — Значит, они добрались и до этого озера…

Колдун метнул на нее взгляд, полный презрения, и отошел к старикам.

Через час женщины встречали своих мужей.

Добыча была небогатой — им помешали на охоте.

Высокий Орел сбросил у типи тушку козленка и, ни слова не говоря, вошел внутрь. Станислава вошла следом за ним в шатер.

Некоторое время Высокий Орел стоял у входа, глядя в пространство перед собой. Лицо его было неподвижно, пальцы рук сжаты в кулаки, глаза полузакрыты. Он медленно и глубоко дышал. Так продолжалось минуту или две. Наконец оцепенение, охватившее его, прошло. Он повесил на стену лук, снял с плеча колчан со стрелами и бросил на пол томагавк. Медленно развязал шнурки ворота куртки.

И тут Станислава решилась:

— Леоо, что случилось там, на охоте?

Он не обернулся на звук ее голоса, не показал, что слышал. Так же медленно он вытянул из ножен охотничий нож и осмотрел лезвие. Попробовал острие пальцем, снова вдвинул нож в ножны.

— Вы встретили на охоте белых, да?

Только сейчас он повернул голову и посмотрел на нее. В глазах его горели боль и гнев.

— Они снова нашли дорогу к моей типи. Сегодня мы запутали след и направили их по ложной тропе. Но что будет завтра?

— Леоо, скажи мне, твоей жене, что произошло? Я чувствую, что вы не просто так встретились.

Судорога дернула его щеку, искривив рот. Но он овладел собой.

— Подбрось хворост в огонь, женщина. Поджарь мясо.

И это было все.

Больше за весь вечер он не проронил ни слова. И она его больше ни о чем не спрашивала.

Месяц спустя разговор случайно повернул на ту же тропу.

Они только что кончили ужинать, и Высокий Орел, закурив калюти, сказал:

— Сядь рядом. Я хочу видеть тебя и слышать твое дыхание.

Станислава села рядом и погладила его руку. Он улыбнулся.

— Та-ва, — сказал он. — Никогда я не думал, что матерью моих детей станет белая женщина. Никогда не думал, что нарушу древний обычай.

— Ты жалеешь об этом?

— Нет. У нас хорошие дети, Та-ва. Скоро Танто пройдет Посвящение, и мы вместе повернем лица к нашим врагам. А наша Тинагет будет красивой девушкой. Я вижу.

— Тебе хорошо со мной?

— Да.

— Леоо, — спросила Станислава. — У тебя было много врагов?

— Да.

— Ты много убил?

Его рука вздрогнула под ее ладонью. Окаменели желваки на скулах. Губы сомкнулись. Он отвернулся.

— Ты мне расскажешь о них, муж мой?

— Нет.

Это была запретная тема. Она поняла.

Но разговор прерывать не хотелось. Так редки минуты покоя в уютной типи у ласкового огня!

— Расскажи мне о какой-нибудь охоте, Леоо, — попросила она.

Он встал.

— Нет. Поздно. Сейчас надо спать.

Таким было второе лицо Высокого Орла. Лицо, которого она так и не увидела открытым.

И на всю жизнь запомнился еще один день.

Высокий Орел поднялся с постели в предрассветных сумерках и сам разжег костер в типи. Поджарил мясо, и, когда Станислава проснулась, сказал:

— Сегодня пойдем в чащу.

Она удивленно взглянула на него. Обычно мужчины-шауни не берут женщин на охоту, потому что в погоне за дичью нужен верный глаз и твердая рука. Зачем приглашает ее в чащу муж? Вопрос дрожал на кончике языка, но она не осмелилась спросить. Мужчина сам потом объяснит, что к чему.

Они позавтракали и вышли из типи. Высокий Орел не взял с собой никакого оружия, кроме широкого ножа. Он даже не надел свой охотничий костюм с красной шерстяной бахромой, а шел в том, в чем был обычно одет в лагере, — простые замшевые леггинсы и старая куртка с вытертым мехом.

На берегу реки он отыскал свое каноэ, столкнул его в воду и знаком пригласил Станиславу сесть.

Несколько быстрых гребков коротким веслом вынесли легкую лодку на середину потока.

По обоим берегам реки недвижно стоял густой лес. Подножия деревьев тонули в тумане. Серая влажная пелена заволакивала дали. По течению тянулись белесые призрачные полосы. Огромная тишина стояла над миром. Широкая лопасть весла погружалась в воду без шума и так же бесшумно поднималась над бортом.

Когда на излучинах каноэ прижимало к берегу, Станислава видела, как темная полоса у воды превращалась в кусты, тесно переплетенные ветвями, и ей казалось, что она различает тропинки, протоптанные козами и лосями к водопоям. Иногда она слышала вскрик проснувшейся птицы, какое-то тяжелое шевеление в чаще, какие-то вздохи, но каноэ проносилось мимо, берег отступал, и кусты опять сливались в темную волнистую полосу.

Прошло около часа. Позади осталось несколько поворотов и порог из больших острых камней, между которыми кипела пена. Русло реки сжалось, превратилось в ущелье, деревья карабкались на кручи где-то высоко над головой, их совсем не было видно в сгустившемся тумане. Темнота нарастала, будто на землю опять возвращалась ночь. Станислава чувствовала влажное дыхание близких каменных стен, вода клокотала около них, над головой слабо брезжила узкая полоска туманного света. И вдруг каменные стены стремительно разошлись в стороны, будто отброшенные неслышным толчком, и глаза сами собой закрылись от света, хлынувшего в них.

Когда она подняла веки, каноэ тихо покачивалось в отражении бледного утреннего неба, Уже почти совсем рассвело. Широкая гладь озера лежала вокруг, обрамленная по горизонту серыми горами.

Высокий Орел сидел напротив Станиславы неподвижный, торжественный, будто в ожидании чего-то необыкновенного, что сейчас должно произойти, и легкий ветер трогал прядь волос, лежащую на его плече.

— Как здесь красиво! — воскликнула Станислава. — Как оно называется, это озеро?

Высокий Орел жестом приказал ей молчать.

Яркая красная трещина разорвала восточный край неба над горами. Трещина быстро расширялась. Все четче обозначались зубчатые вершины леса. Налетевший ветер рябью пробежал по воде, качнул каноэ и унесся дальше, к горам западного берега.

И взошло солнце.

Огненный круг его был огромен и красен, но чем выше он поднимался над землей, тем становился меньше и ярче, и скоро на него уже нельзя было смотреть.

Высокий Орел положил весло поперек каноэ, развязал кисет и бросил в сторону светила щепотку табаку.

— Это озеро Белой Выдры, — сказал он. — Пусть оно будет ласково к нам.

Когда Станислава вдоволь налюбовалась небом, водой, горами, весло разбило золотую солнечную дорожку, и каноэ, как мустанг, рванулось к дальнему берегу. Станислава откинулась назад. Ветер обнял ее. Вода из-под носа каноэ летела, как белое крыло птицы. Что-то радостное билось в груди, такое же широкое, как это озеро, и такое же светлое, как небо над головой. И неожиданно она вспомнила строчки поэмы, которой увлекалась, когда была девчонкой, ученицей пятого класса гимназии:

Она произнесла эти слова во весь голос, и ветер схватил звуки и унес их к тенистому берегу.

Высокий Орел перестал грести и выпрямился.

— Что это за песня, жена?

— Это не песня. Это стихи. Их написал белый человек, американский учитель Генри Лонгфелло. Почему ты так удивился?

— Ты говорила слова оджибвеев. Ты знаешь язык оджибва? {21}

— Какие слова?

— Ты говорила: Таквамино, Гайавата, Гизис. Откуда ты знаешь?

— На моей родине эти стихи знают давно.

— В твоем племени знают Гайавата?

— Да. У нас любят стихи Лонгфелло.

— Май-уу. Гайавата был Великим Учителем. Наши люди называют его Мана-бошо.

— А что такое Таквамино?

— Оджибвеи называют так большую реку на востоке. Мы зовем ее Ас-сини-бойн.

Высокий Орел опустил весло в воду.

Каноэ врезалось в песчаную отмель у небольшого плоского мыса. Высокий Орел вытянул его подальше на берег и показал рукой в сторону чащи.

— Ты будешь охотиться? — спросила Станислава.

— Нет. Сейчас мы пойдем. Не говори ничего, Смотри. Только смотри. Нэшка! {22}

Они вошли в лес.

Влажный темно-зеленый мох пружинил под ногами. Кусты еще брызгались росой. Тишина затаилась между деревьями. Станислава старалась ступать так же бесшумно, как ее муж, идущий впереди. Почему он не взял с собою ни томагавка, ни лука?

Как только они появились на берегу, вся часть леса, примыкающая к отмели, затихла, оцепенела. Перестали петь птицы, прекратились шорохи и шевеление в кустах. Но Станислава знала: это настороженная тишина. Из-за ветвей, из-за серых стволов на них смотрели испуганные глаза. Сейчас в этом кусочке чащи все жили только одним вопросом: друг или враг? Станиславе казалось, что ее осторожно осматривают даже деревья.

Высокий Орел остановился на прогалине, окруженной молодой порослью канадской лиственницы, и знаком приказал ей сделать то же самое.

Она встала рядом с мужем, почти касаясь его плечом.

Так они стояли две или три минуты. Но вот Высокий Орел поднес к губам ладонь и крикнул негромко:

— Ку-у!.. Ку-у!..

И не успел последний протяжный звук растаять в воздухе, как вокруг все ожило.

«Цок-цок-цок…» — раздалось в кустах, и прямо к ногам Станиславы подбежала белка. Наклонив головку, она боком посмотрела на людей, привстала на задних лапках. Было видно, как раздуваются ноздри ее крохотного носика, как вздрагивают кисточки на ушах.

— Ку-у!.. — снова произнес Высокий Орел и, присев на корточки, протянул руку.

Белка вспрыгнула на ладонь, пробежала по рукаву куртки и устроилась на плече. Схватив лапками пряди волос, начала быстро перебирать их, словно выпрямляя и расчесывая.

Сзади раздался вздох. На прогалину, медленно ступая, вышел лось. Закинув за спину лопасти рогов, он остановился в десяти шагах от Высокого Орла, словно спрашивая: «Ты меня звал?»

В траву с вершины лиственницы сыпанули синицы. Подпрыгивая, подобрались поближе к людям, подняли головки.

Лось втягивал широким тупым носом воздух и поворачивал голову из стороны в сторону. Станислава видела его серые замшевые щеки, мягкие влажные губы, видела, как нервно подергивается кожа на его холке, Вот он повернул голову к ней, и глаза их встретились. Лось замер. Она не знала, сколько времени они смотрели вот так друг на друга. Но навсегда запомнился взгляд красивого зверя: «Кто ты? Откуда? Зачем?» И она ответила взглядом: «Я пришла с миром. Не бойся меня».

Лось понял ее. Настороженность взгляда и движений пропала. Он отвернулся и потерся щекой о свою ногу.

Станислава боялась неловким движением нарушить то, что происходило вокруг. Временами ей казалось, что это утро, озеро, лесная поляна и звери, не боящиеся людей, — сон. И Высокий Орел, время от времени произносящий тихим голосом: «Ку-у...» — не ее муж, а лесной дух Нана-бошо, повелевающий жизнью чащи.

Он отвязал от пояса кожаный мешочек и вынул из него кусочки сала для синиц и орехи для белки, и птицы схватили свою добычу и, попискивая, унеслись в кусты, а белка, соскочив с плеча, здесь же, у его ног, стала лущить орехи и набивать защечные мешочки вкусными ядрышками.

— Та-ва, теперь ты скажи слово, чтобы они знали тебя, — прошептал он.

— Ку-у!.. — произнесла Станислава.

И волшебный сон кончился.

Лось фыркнул, попятился, присел и громадным прыжком скрылся в чаще. Белка уронила на землю орех, юркнула в сторону, рыжим пламенем вспыхнула на солнце ее шубка, и вот уже поляна пуста, и опять тишина упала на эту часть леса.

Станислава растерянно оглянулась:

— Они ушли… Почему они испугались?

— Они еще не знают твоего голоса, — сказал Высокий Орел. — Они привыкнут.

Уже в каноэ, на обратном пути, Станислава спросила:

— Как тебе удалось приучить их к этому?

Высокий Орел усмехнулся:

— У каждого охотника свой голос. Они знают, когда выхожу в чащу я, или Красный Лис, или Овасес. Они знают всех нас.

— Как же тогда вы решаетесь их убивать? — спросила Станислава печально.

— Мы всегда просим у них прощения, прежде чем выпустим стрелу. Они знают, что нужно убивать для того, чтобы жить. Они сами делают то же самое.

И уже в типи, раздувая костер, Станислава поняла, что такой день бывает только один раз в жизни. Высокий Орел разрешил ей прикоснуться к самому сердцу Чащи. К тому трепетному сердцу, которое одинаково бьется в груди лося, и в груди синицы, и в груди индейца-шауни.

Она подошла к Высокому Орлу, взяла его руки в свои и сказала:

— Благодарю тебя, муж мой.

…Новые заключенные приносили из города страшные вести.

Станислава ловила обрывки разговоров, и перед ней постепенно вырисовывалась картина того, что происходило на воле.

Из западной Польши гитлеровцы начали выселять всех поляков. Отряды солдат врывались в дома и выгоняли из них всех без разбора. Разрешали брать с собой только самое необходимое. Дороги были запружены беженцами, которые непрерывным потоком шли на восток, к границе Советского Союза.

Варшаву фашисты объявили «провинциальным центром». Что там творилось, рассказала молоденькая продавщица из гастрономического магазина Пакульского Марианна Павловская. Она бежала из Варшавы в Радом и уже здесь попала в руки гестапо.

— Ой, пани!.. — вскрикивала она, закрывая лицо ладонями. — Они обыскивали подряд все дома. Квартиру за квартирой… Каждую ночь… Нельзя было прятать ничего. Если что-нибудь ценное прятали и они находили — хозяев убивали здесь же. Так они убили нашего соседа Метека Стабаха. Он спрятал серебряный портсигар… Боже упаси что-нибудь прятать, особенно из драгоценностей… Надо было показать, что вы их не ждали… Мы жили на Хмельной, пани… Ночью никто не спал. Мы гасили свет, опускали шторы и так стояли за ними у выбитых окон, слушали — что на улице… И вот однажды они пришли к нам. Два солдата и офицер. Было совсем темно. Они приказали включить свет. Не обращая ни на кого внимания, открыли дверцы шкафа и начали выбрасывать оттуда платья… Перебили посуду в буфете. У нас были серебряные ложки — шесть штук. Офицер сунул их себе в карман… Тесаками от карабинов солдаты пороли подушки и перины… Один из них выстрелил в портрет Шопена, который висел в комнате матери… Потом меня, брата и мать загнали в ванную. Закрыли дверь на задвижку. Мы слышали, как они передвигали мебель. Кто-то из них заиграл на рояле. Потом раздался удар по клавишам. Наконец один сказал: «Здесь больше ничего нет». Мы услышали топот ног и обрадовались, что все кончилось. Но мы радовались слишком рано, пани. Когда они проходили мимо ванной, раздался выстрел в дверь. Мама вскрикнула и упала на пол. Я упала рядом с ней. Брат бросился под умывальник. Они стреляли в дверь еще семь раз. Потом ушли. Мы долго лежали, боясь даже вздохнуть. Когда встали, увидели, что мама мертвая. Пуля попала ей прямо в глаз.

Рассказывая, Марианна уже не плакала. Слезы давно кончились. Она только вскрикивала: «Ой, пани!»

— А город? — вырвалось у Станиславы.

— Ой, пани, страшно подумать. На Фильтровой улице разрушен водопровод. Стакан простой воды стоит пять злотых… На Хожей, на Красивой совсем не осталось домов. Одни стены… Разбит Крулевский замок…

Другие рассказывали, что в городе создано гетто — специальный лагерь для евреев. Издан приказ, чтобы евреи носили на одежде шестиугольную звезду из желтой материи. Кто скрывает национальность или отказывается носить нашивку — того расстреливают.

Она проснулась от лязга ключа.

Один поворот… другой…

Дверь отворилась. В светлом проеме черными силуэтами вырезались фигуры двух охранников в касках и с автоматами на изготовку. Один остался стоять у порога. Второй вошел в камеру.

— Встать!

Женщины поднялись на койках, прикрывая плечи одеялами.

Охранник у двери провел рукой по стене, нащупал выключатель. Вспыхнула лампочка под потолком.

Солдат, вошедший в камеру, ткнул стволом автомата ту из женщин, которая находилась к нему ближе всех.

— Ты! В коридор!

Он отобрал пятерых.

Марианна Павловская, спавшая рядом со Станиславой, схватила с кровати узелок с запасной сменой белья.

— Оставить здесь! — крикнул солдат.

Марианна уронила узелок на пол и оглянулась на Станиславу. В ее глазах застыл ужас.

Охранник схватил ее за плечо, толкнул к двери. Марианна упала на колени. Второй солдат пинком в бок заставил ее подняться на ноги.

Женщин увели. Свет погас.

Станислава легла. Начали укладываться и остальные. Никто не спал. Они лежали в могильной тишине камеры и широко открытыми глазами смотрели во тьму. Всех мучил вопрос: почему тех увели ночью? Раньше всегда уводили днем.

Утром дежурные из заключенных, разносившие завтрак, рассказали, что в заднем дворе тюрьмы гестаповцы расстреляли двадцать пять женщин, взятых из разных камер.

В обед узнали подробности. Ночью на улице, проходившей вдоль боковой стены тюремного корпуса, кто-то убил двух немецких патрульных. Убийцам удалось скрыться. Тогда гестаповцы объявили сидящих в тюрьме женщин заложниками, отобрали двадцать пять и расстреляли.

Во время вечерней поверки всех построили в коридоре и зачитали приказ: с этого дня за каждого убитого немецкого солдата будут расстреливать десять человек.

— Началось, — сказала Станислава.

Теперь она знала, что залитая кровью, преданная своим правительством Польша жива. Там, на воле, есть люди, которым дорога честь и свобода.

Клин

Когда Лех ушел из отряда в Пинчув, начались споры.

— Они правы там, в центре. Надо действовать. Хватит «тихих» операций по добыче продуктов. Нужно настоящее дело! — горячился Каминский.

— Что ты считаешь настоящим? — спросил Сташек Грабовский, главный повар отряда, который до войны работал официантом в краковском ресторане «Бизанк».

— Лех правильно сказал — эшелоны. Велика честь перестрелять десяток инвалидов-обозников! Вот пустить бы под откос эшелон с машинами и солдатами вермахта…

— Чем? Голыми руками? Для того чтобы свалить под откос поезд, нужна взрывчатка. А у нас, кроме гранат, ничего нет.

— А если без взрывчатки? — сказал Каминский. — Например, развинтить и развести рельсы.

— Не выйдет. По всем дорогам они сейчас впереди составов пускают дрезины. Твой рельс сразу обнаружат и, конечно, бросятся искать партизан.

— Мне кажется, можно обойтись и без взрывчатки. Есть какой-нибудь способ.

— Э! А если попытать Юзефа Коника? Ведь он железнодорожник, — предложил Грабовский.

— Стась, ну-ка позови сюда Коника!

Коник долго морщил лоб, соображая.

— Конечно, самый лучший способ — разорвать состав на стрелке. Понимаешь, можно так сделать, что стрелка сама переведется, когда над ней будут проходить вагоны. И тогда только любуйся, как они завертятся один за другим. Но, парень, стрелки-то всегда вблизи станций, и Швабы тоже не дураки. Так что ты к этой самой стрелке не подойдешь. Ну можно, конечно, подпилить шпалы и подкопать балласт, чтоб, значит, ослабить путь. Только вот времени на это уйдет много и работы. И следы останутся, никуда не денешься. Землю-то ведь не съешь… А еще лучше — заложить гранату как раз под стыком. Я думаю, двух лимонок вполне достаточно, чтобы разорвало болты. Только вот как ты эти самые гранаты взорвешь издали? Они, собаки, так устроены что за веревочку-то не дернешь…

— Послушай, мы ведь договорились без взрывов!

— Вот я и подбираюсь, значит, к тому, чтобы без взрывов, — сказал обстоятельный Коник. — Ежели ножовкой перепилить эти самые накладки на стыках. Пропил тонкий, не заметишь даже вблизи, надо нагнуться и разглядывать. Дрезина над таким местом пройдет и не вздрогнет, а паровоз…

— У тебя есть ножовка? — спросил Грабовский.

— Нет, конечно.

— Ну и не морочь голову. Давай по существу. И покороче.

Коник задумался.

— Быстрый ты, значит… А быстро толкового ничего не придумаешь. Способов-то — их много, только вот лучшего сразу не найдешь. Мозговать надо, понятно? Послушай, парень, а если наладить клин? Толковая штука! Его, значит, делаешь из железа, с такими бортиками внизу, чтобы не съехал с рельса. Дрезина, она как идет? Мы на разведке видели. Пробежит, а состав не сразу за ней, а так метрах в ста. Вот в этот момент и насаживай клин на рельс. Конечно, место нужно выбирать на повороте, а не на прямом пути, где тебя видно в обе стороны на километр. Вот, значит, это самое верное дело.

Простота решения настолько поразила Грабовского, что он некоторое время стоял раскрыв рот. Но когда до него дошло, хлопнул Коника по плечу и спросил шепотом:

— Можешь сделать такую штуку?

— Чего не сделать? Сделать, парень, все можно. Значит, нужны хороший кусок железа, горн, молоток.

Грабовский плюнул на землю с досады. — А может быть, тебе слесарную мастерскую? С тисками, сверлами и напильниками? А?

— Не. Можно без мастерской, конечно, — не понял шутки Коник.

— А если из дерева?

— Соображаешь, парень? Из дерева! Да твою деревяшку паровоз просто раздавит.

— Холера!.. Юзеф, ну шевельни еще раз мозгами. Может, еще что придумаешь?

— Зачем придумывать? — сказал Коник. — Вроде бы уже все придумали, И железа никакого не надо. Клин можно найти.

— Где?!

— Да на любой станции. Их там всегда полно. Поискать, значит, в путевых будках. В кабинах старых паровозов. На свалках. Только, конечно, эта штука не клином называется, а стопорной колодкой. Она под колеса вагонов подкладывается. Чтобы, значит, вагон случайно не тронулся с места…

— Так какого же черта ты целый час трепался о кузнице и о железе! — воскликнул Грабовский.

— Зачем трепался? — сказал Коник. — Все правда. Подумать надо было, парень, понимаешь?

Ленька послал в Пинчув двух человек. Они должны были связаться со штабом «Кедыва», предупредить центр об операции и попытаться раздобыть на станции стопорные колодки.

Связные вернулись через три дня и кроме колодок принесли целый ворох новостей.

Отряды Гвардии Людовой уже начали действовать по всей стране. Первый большой бой с немецкими жандармами произошел между деревнями Полихно и Коло в Петрковских лесах.

В Красниках партизаны напали на полицейский участок, убили пять жандармов и освободили сорок пять арестованных. Говорили, что этот же самый отряд разгромил концлагерь под Янишевом, возле Завихости, выпустив на свободу пятьсот заключенных. Гвардейцы расстреляли коменданта лагеря и охрану.

В Варшаве одна из групп «Кедыва» вывела из строя все стрелки центрального железнодорожного узла. Целые сутки ни один воинский эшелон не мог войти в столицу или выйти из нее. Гестаповцы устроили массовую облаву, но виновных не нашли. Тогда они решили «примерно наказать» население. В пригородах Рембертове, Марках, Влохах, Пельцовизне и Воле публично повесили пятьдесят человек — по десять в каждом районе. Пять дней висели трупы с фанерными табличками на груди: «Бандит». Часовые стреляли во всех, кто приближался к виселицам. Но получилось не то, на что рассчитывали гитлеровцы. Подпольная газета «Трыбуна Вольности» писала:

«Не первый раз оккупанты ставят виселицы… Но поляков виселицами не запугать. Польша ответит на виселицы оружием, динамитом и огнем!»

Через неделю Гвардия Людова нанесла ответный удар. Около семи часов вечера железнодорожный ресторан, немецкое кафе-клуб и редакция продажной газеты «Новы курьер варшавски» были забросаны гранатами. Погибло более сотни гитлеровцев.

— Ну, если гвардейцы так работают в столице, то нам сам бог велел! — улыбнулся Грабовский.

Коник осмотрел принесенные колодки.

— Их, понимаешь, даже переделывать не надо. Ежели, значит, паровоз наскочит на такую на полном ходу, то обязательно перевернется!

— А не собьет их с рельс? — спросил Ленька.

— Пан командир, я кто, железнодорожник или бухгалтер? Не беспокойтесь, сам поставлю на рельсы.

— Ну, смотри. Иди не один. Возьми кого-нибудь на помощь.

— Я пойду, — сказал Станислав.

— Добже,

Под широким налетом ветра гудели вершины деревьев. Низкое небо тускло проглядывало сквозь просветы ветвей. Временами принимался моросить дождь.

Коник часто останавливался, вынимал из-за пазухи план местности и компас, который ему дал Ленька и долго определял направление. Станислав терпеливо ждал, наблюдая за действиями Коника. Но когда Коник остановился в шестой раз, не выдержал:

— Зачем бумага и эти часы? Тропа должна идти на закат. Туда, — он показал рукой на северо-запад. — Я говорю правильно?

— Правильно. Мы так и идем.

— Тогда зачем все время смотришь на бумагу и на часы?

— Чтобы не потерять направление.

— Бумага говорит плохо. Мы идем медленно. Не надо смотреть на бумагу. Иди за мной.

Теперь они шли не останавливаясь. Станислав, поглядывая на деревья, все убыстрял шаг. Коник едва поспевал за ним. Но он все еще сомневался. Тайком от Станислава несколько раз вынимал из-за пазухи компас и смотрел на вздрагивающую стрелку. Направление было верным.

Наконец Станислав сказал:

— Пришли.

Коник оглянулся.

Никакой железной дороги не было. Лес все так же стоял вокруг, плотный, сырой.

— Дорога там, — показал Станислав вперед.

— Я, парень, ничего не вижу.

— Близко подходить нельзя. Там могут быть швабы.

— Это верно. Но откуда ты знаешь, что мы у дороги?

— Пахнет земляным маслом.

Коник покачал головой:

— Ну и нос у тебя! Прямо как… как у собаки. — Он не мог подыскать другого слова и сказал первое, что пришло на ум.

Станислав улыбнулся. Ему понравился комплимент.

Коник опустил мешок с тормозными колодками на землю и вынул из кармана пистолет.

— Пойду посмотрю.

Когда он скрылся в подлеске, Станислав вытряхнул из мешка обе колодки и повертел их в руках. Хотя в отряде ему объяснили, как все произойдет, он все еще не верил, что такой маленький кусок железа опрокинет огромный состав. Ему казалось, что все-таки лучше было бы перервать путь гранатой, в которой живет огонь и страшная сила. А этот железный клип мертв, как простой камень…

Появился из кустов Коник.

— Стась, давай сюда!

— Удачно вышли, к самому повороту, — сказал он, когда они залегли у насыпи. — Видишь, здесь закругление пути? На нем мы и поставим клинья, как только пройдет дрезина с охраной.

В зарослях ольхи их совсем не было видно с полотна. Дождь перестал. Рядом со Станиславом в траве цвиркнул кузнечик.

— Па-пок-кина зовет лето, — сказал Станислав. — Он тоже разведчик.

— Что? — обернулся Коник.

— Па-пок-кина кричит. По-вашему, этот… который прыгает.

— А! Их здесь полно. Послушай, парень, как ты находишь дорогу без компаса?

— Просто иду. Смотрю на деревья.

— Ну и что?

— Ветки всегда толще с южной стороны.

— Чудно… Я двадцать лет прожил в лесу, а никогда не замечал.

— Надо уметь смотреть.

Станислав поднял голову и прислушался. Коник тоже приложил ладонь к уху.

С запада ветер нес тихий звук, как будто где-то далеко-далеко пилили ножовкой рельс.

— Идет!

Коник подхватил тормозные колодки и подполз к самому краю кустов. Теперь только канава отделяла его от насыпи. Станислав взял затвор пистолета.

Звук быстро нарастал. Уже явственно слышалось, как подрагивают рельсы.

Станислав сжался в канаве. Сейчас он увидит швабов совсем близко, так близко, что можно было бы стрелять почти в упор. Он не отрываясь смотрел на полотно дороги.

С металлическим лязгом на поворот выскочила короткая четырехколесная тележка. На ее площадке стоял ручной пулемет на сошках, у которого лежали два солдата в касках. Еще двое, сзади, раскачивали рычаг привода.

Взвизгнув колесами на закруглении, дрезина пронеслась мимо, и тотчас снова задрожали рельсы — следом за ней шел состав.

Коник вскочил и бросился к насыпи.

Щебенка осыпалась под его ногами, и он упал. Станислав видел, как старик поднялся на колени, попытался дотянуться до рельса и снова сполз вниз, и за ним струями сыпался песок и мелкие камни. Слишком круто поднималась насыпь у закругления.

А рельсы поют все громче и громче…

Станислав сунул за пояс пистолет и метнулся к Конику. Вырвал из его рук колодки, одним махом взлетел на полотно и одну за другой насадил на рельсы тяжелые железки.

Успел заметить выдвинувшуюся из-за поворота черную грудь паровоза и кубарем скатился вниз.

Они продирались через подлесок, не замечая острых сучьев, царапавших лица и в клочья рвущих одежду.

Поляна… Кусты… Большие деревья… Снова кусты…

Их догнал грохот.

Будто рванули сзади огромную цепь — и ее звенья с треском разомкнулись.

Дрогнула под ногами земля. Над деревьями в той стороне взвилось облако пара. Треск и глухие удары.

— Стась… Не могу больше!..

Коник упал на колени. Пот, смывая полосами грязь, тек по его лицу. Седые волосы пучками торчали во все стороны.

У насыпи продолжало грохотать. Кто-то пронзительно кричал, и редкие автоматные очереди бессмысленно резали воздух.

К вечеру они пришли в лагерь.

Ленька поднял отряд в ружье. Всю ночь ожидали карателей. Но лес молчал.

Через несколько дней разведка донесла, что в Липнике на вокзале гестаповцы схватили и повесили девять поляков. То были крестьяне из окрестных деревень. К столбам виселиц фашисты прибили доски с надписями: «За помощь бандитам».

В эшелоне, пущенном под откос, находились солдаты, три цистерны с бензином и восемь пушек.

Леса у места крушения горели два дня.