Рождественские подарки

По ночам густой иней покрывал деревья. Ручьи и лужи затягивались ломкой стеклистой коркой, которая не таяла даже днем, но снега еще не было.

Отряд обосновался в чаще на берегу безымянного ручья. Здесь, среди вязов и ясеней, небольшими группами росли молодые сосны и ели, под которыми партизаны поставили свои шалаши.

Станислав научил их строить настоящие нукевап {17}, в которых можно разводить большой костер, незаметный снаружи. На вершине нукевап, у дымового отверстия, он поставил щитки из бересты, и независимо от того, с какой стороны дул ветер, дым не поднимался прямым столбом, а стелился понизу, не выдавая присутствия людей.

Станислав сам заготавливал и сушняк для костров. Он выбирал липовые и березовые ветви и сучья, которые горели без треска, чистым пламенем, почти не давая дыма.

Он удивлялся тому, что многие партизаны не могли отличить одну породу дерева от другой. Ему достаточно было беглого взгляда на какой-нибудь старый сучок, ставший серым от времени, чтобы безошибочно сказать, дуб это или клен.

После рейда в Дембовцы прошло десять сытых, спокойных дней. Два раза в сторону деревни посылали разведчиков, но они доносили, что там все тихо, только мотоциклисты и танки куда-то исчезли.

Однако все на свете имеет свой конец. Кончились и продукты с эсэсовского склада. И снова перед партизанами встала проблема запасов и обмундирования.

Разведчики чуть ли не круглосуточно дежурили у дороги, проходившей в трех километрах от лагеря.

Наконец, на четвертый день, на стоянку прибежал Ян Косовский с известием:

— Шесть повозок и всего пять человек охраны, не считая возниц! Тянутся еле-еле.

— Уверен, что продукты? — спросил Ленька.

— Похоже. Какие-то картонные коробки и ящики. Некоторые обшиты материей, как почтовые посылки.

— Бери двенадцать человек.

Через двадцать минут цепь вытянулась в придорожных кустах.

Место выбрали с таким расчетом, чтобы на небольшое время опередить обоз. Голые кусты плохо прикрывали людей, да партизаны и не пытались тщательно маскироваться. Главное — чтобы все произошло внезапно.

Фуры выкатились из-за поворота и неторопливо загремели по окаменевшей от утреннего мороза дороге. Они шли на расстоянии шести — восьми метров друг от друга. В передней сидело три человека — возница и два солдата, один из которых, удобно развалившись на ящиках, наигрывал на губной гармошке какой-то бодрый мотив. На двух средних фурах солдат вообще не было.

— Берите на прицел всех сразу! Пулемет в ход не пускать! — сказал Косовский.

Фуры приближались. Когда они поравнялись с цепью, губная гармошка визгливо выкрикнула конец мотива: «Хи! Хо! Ха!» Солдат продул ее и сунул во внутренний карман шинели. Затем сдернул с шеи автомат и, крикнув что-то, дал очередь по кустам, обрамляющим дорогу.

Для чего он это сделал? Может, в самый последний момент заметил партизан? Или просто, возбужденный музыкой, решил так закончить песенку?

Треснул длинный залп, и с подвод на дорогу покатились темно-зеленые фигуры.

Еще один залп.

Лошади передней фуры рванули и понесли. Мертвый возница вылетел через борт и некоторое время тянулся за повозкой на вожжах, пока не попал под заднее колесо. Солдат, стрелявший из автомата, мешком упал на дорогу, но тотчас вскочил и вскинул руки. В следующий миг он опрокинулся на спину, получив пулю в грудь.

Средние возы сцепились колесами, и лошади бились в постромках, пытаясь вырваться из хомутов. Остальные фуры остановились при первых же выстрелах, и теперь пули щепили их борта и спицы колес. Коробки на одной из телег начали куриться голубоватым дымком, — видимо, кто-то ударил по ним зажигательной.

Передняя фура пронеслась по дороге еще метров пятьдесят, потом лошади резко рванули в сторону. Дышло сломалось. Фура на полном ходу опрокинулась — и на землю вывалилась груда ящиков.

— Прекратить огонь! — крикнул Ян.

Партизаны бросились к обозу.

И в этот миг из кустов на противоположной стороне дороги застучал автомат. Бежавший впереди Ондрей Ткач схватился руками за живот и опустился на колени. Вторая очередь подрезала его, и он упал, ткнувшись лицом в землю.

— Назад! — закричал Ян, сообразив, что кто-то из фашистов остался жив.

Партизаны залегли.

Засевший в кустах автоматчик продолжал полосовать короткими очередями дорогу.

— Сволочь! — прошептал Ян. — Когда он успел?

В горячке схватки никто не заметил, как немец соскочил с фуры и скрылся в кювете на той стороне.

Потерять на таком простом деле бойца! Что теперь скажет Ленька?

Ян осторожно поднял голову, пытаясь определить, откуда идут очереди.

Автомат умолк.

Кусты на той стороне не шевелились.

Ян толкнул лежавшего слева Каминского:

— Ты его видишь?

— Нет.

— Уполз в лес. Наверное, уже бежит к своим, — предположил кто-то.

— Ян, надень на карабин шапку и подними вверх, будто встаешь, — попросил лежавший справа Станислав.

Косовский сдернул с головы капелюш, нацепил на ствол карабина и приподнял над кустами. Станислав всматривался в заросли на той стороне.

Никакого движения.

Тишина висела над дорогой. Понуро стояли лошади. Дымил подожженный воз.

Косовский повел капелюш в сторону — как будто переползал вдоль обочины.

Автоматчик молчал. Вероятно, он разгадал примитивный маневр.

— Собака! — выругался Каминский. — Что теперь, так и будем лежать, пока не наскочат мотоциклисты?

— Ян, я подползу ближе к возам, оттуда хорошо видно ту сторону, — сказал Станислав.

— Хватит одного убитого. Лежи!

Прошло несколько минут.

— А что, если чесануть по кустам из пулемета? По самому низу вдоль всей обочины? — сказал Каминский. — Не выдержит, обязательно ответит.

Косовский уполз к пулемету.

Через минуту длинная очередь подсекла кусты у самых корней. Полетели сбитые пулями ветви, брызнула мерзлая земля. И почти сразу же с той стороны ответил немец.

Станислав увидел вспышки ответной очереди, а потом и самого солдата, вернее его голову в каске. Ствол автомата закрывал большую часть его лица, и только часть щеки и плечо оставались незащищенными.

Станислав медленно поднял карабин, коснулся прицелом нижнего края стальной каски, задержал дыхание и нажал спуск.

Очередь оборвалась. Немец последним смертным рывком поднялся на колени, прижал ладони к лицу и опрокинулся навзничь.

Медленно, с опаской подошли партизаны к фурам. Казалось, снова брызнет из кустов или из-под колес раскаленная очередь. Но кругом было тихо.

— Кто-нибудь двое соберите оружие. Стефан, Радек и ты, Стась, поймайте лошадей. Януш и Марек, подберите Ткача, — распорядился Ян.

В обозе оказались рождественские подарки: сыр, колбаса, мясные консервы, несколько копченых окороков, коробки с настоящим кофе, коробки с конфетами, банки с джемом и домашними маринадами, и почти в каждой посылке — теплые вещи: вязанные из добротной толстой шерсти трехпалые перчатки для стрельбы на морозе, носки с двойными пятками, байковые и фланелевые портянки, шарфы, егерское белье, свитера.

Попадались открытки с изображением сусальных елок и краснощеких дедов-морозов, присыпанные по клею разноцветной слюдой. На открытках готикой были написаны стандартные пожелания скорейшей победы и возвращения домой.

В одной фуре лежало несколько коробок с медикаментами. Большие пакеты ваты, бинты, комплекты первой помощи, дезинфицирующие присыпки, средства от простуды, от обморожений, обезболивающие, жаропонижающие, антисептические.

Четыре фуры, нагруженные доверху, пять автоматов, шесть карабинов, больше тысячи патронов к ним и двадцать гранат — хорошие трофеи. Однако радости не было. В этом коротком бою погиб Ондрей Ткач, веселый молодой парень из Хелмека. Его похоронили здесь же в лесу, неподалеку от лагеря, насыпав неприметный могильный холмик.

— Вот что, друзья, — сказал Ленька, когда вечером обсуждали итоги боя. — Так больше воевать нельзя. То, что мы делаем сейчас, это не война. Это игра в войну. Нам просто везло. А везение не может продолжаться вечно. Помните шоссе на Сандомир? Наша разведка напоролась там на отряд армейского боевого охранения, от которого еле унесла ноги. Раньше мы натыкались только на отряды полицаев или карателей СД. Что это значит? Это значит, что немцы принялись серьезно укреплять тыл. Скоро они начнут действовать против нас не отдельными карательными акциями, а пустят по нашим следам армейские соединения. И тогда нам конец.

— Так что, забиться в леса и подыхать с голоду? — не выдержал кто-то из бойцов.

— Нет. Я думаю, нам прежде всего нужно наладить связь с другими отрядами, а также с надежными людьми в деревнях и на хуторах. Эти люди могли бы сообщать нам о всех передвижениях немцев, помогали бы доставать продукты и укрывали бы наших раненых.

— Как мы можем связаться с другими отрядами, если даже не знаем, где они? — спросил Големба.

— Через местных жителей, — сказал Ленька. — Есть у нас кто-нибудь в отряде из этих мест?

Выяснилось, что большинство бойцов из западных воеводств. С начала войны они отступали вместе с частями регулярной польской армии, надеясь, что где-нибудь на Висле или на Сане армия задержит врага. Но надежды рухнули, когда остатки армии были разгромлены в Свентокшиских горах.

— В ближайшие дни нужно завязать контакты с местными жителями и поддерживать с ними постоянную связь, — сказал Ленька.

Теплые вещи из рождественского обоза пришлись ко времени. Через неделю Борковицкие леса утонули в снегу. Ударил мороз.

Белые у Красных скал

Они сидели в нукевап, слушали свист ночного ветра в лесу и наслаждались теплом костра после ужина.

— Вот так же свистит Кей-вей-кеен — северо-западный ветер — в наших чащах, — произнес Станислав. — Хорошее время. Осенью все в селении сыты, у каждого новая одежда и новые песни. Старики рассказывают о далеких временах и о славных битвах. У женщин в глазах радость.

— Ты скучаешь по своим?

— Да, Ян. Я хотел бы возвратиться к братьям по крови.

— Тебе не понравилось в Польше? Не сейчас, конечно, а в Польше, которая была до войны?

— Я не понимаю вашей жизни, Ян. Почему у вас у одних людей есть все — большие красивые дома, автомобили, много еды и много одежды, а у других очень мало? У нас община дает человеку то, что ну» га для жизни, если даже он не может работать. Ведь он работал раньше и тоже давал общине то, что ей нужно. Моя мать и ее друзья хотели, чтобы в вашей земле у каждого человека было то, что ему необходимо для жизни, но полиция схватила ее, объявила преступницей и посадила в тюрьму. Разве это справедливо? Ваши законы писали очень хитрые люди, а не те, кто хотел хорошей жизни для всего племени. Почему вы должны подчиняться несправедливым законам? Почему вы не можете сменить своих вождей, если они вам не нравятся?

— Знаешь, Стась, я сам многого не понимаю.

— А у нас понимают все. На Больших Советах говорят все. И вождь, и старейшины всех родов. Потом решают.

— Стась, ведь у вас маленькое племя, легче выслушать всех и решить все вопросы. А у нас…

— Русским было труднее. У них очень большое племя. Ленька мне рассказывал, что однажды люди его племени собрали на Большой Совет людей других племен, живущих в соседних землях, и на этом Совете решили сбросить великого вождя, которого называли Сарь. И они сделали это. Они убили своего Сарь, и с тех пор всеми их племенами управляет Большой Совет, который все делит по справедливости. Почему вы не могли сделать так?

— Я никогда не шел против правительства, Стась. Я не хотел попасть в тюрьму. Да и вообще я не думал о политике.

— У нас каждый воин думает обо всем племени. Если он начинает думать только о себе, он теряет лицо, понимаешь? И вожди тоже так. Если бы мой отец, Высокий Орел, ошибся или потерял уважение племени, собрался бы Совет старейшин всех родов и выбрали нового вождя.

— Значит, у вас политикой занимаются все, а у нас есть для этого специальные люди. Меня политика не интересовала. По мне, если человек одет, сыт, если у него есть свой дом, если он может прокормить и одеть свою жену и детей — значит, в стране все хорошо. Все в порядке. А какое при этом правительство — наплевать.

— Неправильно, Ян. Очень многое зависит от вождя. Если вождь поведет племя в места хорошей охоты, у людей будут и одежда, и мясо. Если вождь не захочет войны, будет долгий мир и юноши будут петь песни радости. Если вождь справедлив, справедливость и покой поселятся в каждой типи.

— Может быть, ты и прав. Мне просто не приходилось думать об этом. Я работал на заводе металлистом. Знаешь, что такое металлист? Восемь часов за станком. Времени не то что читать — разговаривать-то с товарищами не было. Только разве по воскресеньям. Пойдешь в кавярню, закажешь чашечку-другую кофе, потолкуешь с соседями. О чем мы толковали? О ценах, о хозяевах, которые стараются выжать из тебя побольше, а заплатить поменьше. Ну, о девушках, конечно, какая кому нравится и почему. Просмотришь газету, в основном — заднюю страничку: спрос и предложение труда. Вот и все. Потом доплетешься до постели и — до утра как убитый. Иногда выпьешь немного, это когда получишь жалованье или на праздник… У вас-то в племени часто бывали праздники? Помнишь, ты говорил про праздник осени…

— Тану-Тукау, — улыбнулся Станислав. — О, Тану Тукау такой праздник, который запоминается навсегда. Для каждого юноши он бывает только один раз в жизни. Тану-Тукау бывает весной и осенью, за день до первого весеннего или осеннего полнолуния. Мой Тану-Тукау осенний. Тогда два дня гремели над лесом бубны. Кей-вей-кеен разносил их голоса над землей. Их слышали месяц на небе, и река, и медведь, и олень, и рысь, и воины танов, капотов, сампичей, сиу и сивашей…

Станислав закрыл глаза, и Духи Воспоминаний и Снов унесли его в чащу на берегу озера Большого Медведя.

…Вечер сделал воду озера темной и глубокой. Лесные тени выползли на берега. В песок отмели, недалеко от селения, с разгона врезались желтые, красные и белые каноэ. Молча выпрыгивали из них воины, вытаскивали лодки на берег, выбрасывали на песок тюки и связки жердей. Женщины волокли тюки на высокое место, распаковывали их и ловко ставили типи. Это была их работа, так же как работа мужчины — добывать мясо и защищать семью от врага.

Последние каноэ прибыли в ночной мгле.

Он видел все это издали. Он не встречал гостей. Он не имел права кому-либо показываться на глаза. Таков был обычай.

Три дня он не прикасался к еде и питью. Три дня он жил в нукевап, построенном в глуши леса далеко от селения. Все эти дни он молился Великому Духу, чтобы, тот помог ему пройти через испытание и стать на пороге своих новых дней.

Когда он засыпал, он видел во сне тени древних животных, которые, как его праотцы, говорили на одном языке. Его тень была между ними и говорила с тенями Волка, Оленя и Медведя, с тенями Вороны, Рыси и Бобра, с тенями Белки, Орла и Кролика. В такие моменты он понимал, почему рысь никогда не спит зимой, почему вороны любят блестящие камешки, почему дикие козы слепо идут за своим вожаком даже на смерть. Все было открыто ему. Все надо было запомнить и повторить.

Он перебирал перья птиц и сам задавал вопросы и отвечал на них:

— Почему воины в своем крау носят перья орла?

— Потому что орел — самая воинственная и величественная птица и его перья трудно добыть.

— Что означают перья в крау?

— Не думай, что каждое перо на голове мужчины означает убитого им врага. Перья носят в зависимости от заслуг, как боевое отличие или почетный знак. Каждый воин, носящий орлиное перо, должен доказать свое право на него.

— Что говорят глазу перья?

— Перо, опущенное концом вниз, говорит, что воин был ранен во время битвы, но все же нанес удар врагу. Если он был ранен, не успев нанести удара, край пера подрезается. Если конец пера окрашен в красный цвет, значит, воин убил своего врага. Если на пере есть зарубка с окрашенными в красный цвет краями, значит, воин завоевал скальп. Если воин участвовал в десяти победоносных битвах, он имеет право носить куп — султан из перьев. Куп с рогами бизона имеет право надевать великий вождь или колдун племени. Таков язык перьев, так они говорят.

Он вспоминал песни своего народа, шепотом повторял имена великих вождей и рассказы о их славных деяниях, которые слышал от учителя и отца своего.

Он представлял себе славного Метакома, который разрушил двенадцать селений белых и сам погиб на острове Род, даже мертвым не выпустив из рук томагавка.

Он мысленно следил за великим путем Понтиака, когда тот, вместе с отважной своей дочерью Паките, проплыл на каноэ по всему течению Отца Вод, поднимая племена против белых пришельцев.

Он дрожал от гнева и ненависти, вспоминая рассказ Оеасеса о битве под Данвиллом, на берегу Онтарио, где погиб дед отца его — Падающая Звезда.

— Я кровь от крови его, я такой же, как сам Текумзе! — шептал он, и слезы текли по его щекам — последние слезы юноши, ибо воины никогда не плачут.

Он молился Духу Животных — Нана-бошо, чтобы тот был благосклонен к нему и посылал на тропы его лучшую дичь.

Он просил черного Духа Смерти — Кен-Маниту, чтобы тот дал ему достойный воина конец жизни, когда придет пора уходить к своим предкам золотой Дорогой Солнца.

Он рисовал на речном песке концом стрелы озера и реки, поселения и охотничьи тропы своей родины, и, закрыв глаза, старался запомнить их навсегда.

Он снова и снова проверял точность полета своего метательного ножа, и упругость лука, и тяжесть и остроту томагавка.

И когда пришло утро третьего дня, он понял, что повторил то, что узнал в лагере Молодых Волков за двенадцать лет, и готов к Посвящению.

Едва рассвет красной щелью расколол небо над лесом, в лагере снова запели бубны и загремели трещотки.

Все шауни и прибывшие накануне вечером воины надели праздничные наряды. Даже самые маленькие ути были в куртках из белой оленьей кожи, с бахромой на груди и на рукавах.

Праздник, как всегда, открыли танцоры.

Сначала Маленький Ворон из рода капотов и Легкая Нога из рода танов рассказали об отлете диких гусей, об удачливых охотниках племени и о Стране Севера, откуда скоро должен прийти Кабинока и накрыть землю покрывалом снега.

Потом викминч {18} Три Звезды и Летящая Стрела показали, как борется с охотником и умирает серый медведь — мичи-мокве.

А затем из леса на поляну вышли они.

Их было трое: он, Сат-Ок, Длинное Перо, получивший имя свое за бой и победу над горным орлом; Неистовая Рысь, Нихо-тиан-або, убивший рысь в роще у озера Гануауте, когда ему было десять лет, и Черная Скала — Кускет, названный так за то, что в одну охоту у подножия Черных Скал он подстрелил сразу дикую козу и молодого оленя.

На коротких поводьях они вели за собою коней, а в руках держали луки и томагавки.

По знаку колдуна они перебросили луки за спины и вскочили на мустангов.

И началось состязание Силы и Ловкости…

— А у нас молодых людей, которым исполнилось по шестнадцать, родители ведут в костел, и там происходит миропомазание. Это называется конфирмацией, — услышал он голос Яна.

Цепь воспоминаний разорвалась. Исчезла поляна. Заглох стук копыт. Стерлись лица Неистовой Рыси и Черной Скалы. Снова нукевап в чужом лесу, в далекой стране. Слабеющий огонь костра. Глаза Яна Косовского. И его голос:

— Ты понимаешь… для меня все это вроде сказки. Знал, что на свете живут индейцы. А вот сейчас ты говоришь, а мне не верится. Неужели еще есть такое?

— Есть, — сказал Станислав. — Подожди. Не перебивай…

…Как трудно снова уйти на поляну Большого Костра, где сверкали лезвия томагавков и ножей, бросаемых в цель, и где каждый удачный удар сопровождался криками радости…

Свистели оперенные стрелы, вонзаясь в голову лося, сделанную из ивовых прутьев и шкур.

Они разгоняли мустангов на полный галоп и спускали тетиву луков в тот момент, когда конь круто поворачивал в сторону.

Они на скаку менялись конями. Свешиваясь с седла, подхватывали с земли упавший лук. Держась только ногами в деревянных стременах, круг за кругом пролетали у самых сосен, головой почти касаясь земли. Они вспрыгивали на коней и соскакивали с них, когда те неслись бешеным карьером.

Их глаза были внимательны, мысли быстры, движения точны, а тела упруги, как лезвия стальных ножей. Они могли бы состязаться так с утра до позднего вечера, не чувствуя усталости, показывая все новые боевые приемы, если бы только большой барабан громким голосом не приказал им остановиться.

«Слушайте! Слушайте! Слушайте! — гремел барабан. — Вы показали многое из того, что умеете. Вы показали, что лагерь Мугикоонс-Сит был хорошей школой для вас. Теперь наступило время показать, что вы — настоящие мужчины, не боящиеся боли и страданий. Вы должны пройти испытание крови. Воины! Собирайтесь у шасса-типи, у большой Красной типи, где будет идти Посвящение. Юноши, оставьте своих коней и приготовьтесь к испытанию. Вас ждут. Не медлите!»

Он привязал коня к дереву и сбросил на землю куртку.

Кровь еще кипела от возбуждения, туманила взгляд.

Рядом оказался Неистовая Рысь из его рода, рода Совы.

— Сат-Ок, мы знаем друг друга с той поры, когда нас маленькими, слабыми ути привезли в лагерь Молодых Волков, У нас был один учитель Овасес, которого мы называли отцом и который вел нас по тропам чащи и знаний. Так я говорю?

— Да, Рысь. Твои слова правильны.

— Сат-Ок, сегодня мы станем воинами. Поклянемся друг другу в вечной дружбе! Я всегда буду помнить тебя, и если тебе нужна будет помощь — позови. Я приду.

— Я тоже приду, Рысь. Пусть моя добыча будет твоей добычей, мой огонь твоим огнем. Мы знаем друг друга с детства. Я хочу, чтобы мы знали друг друга до смерти.

— Так будет! — сказали оба.

Потом они дали такую же клятву Черной Скале.

К нему подошел отец. Он держал в руке зажженный пучок сухих веточек можжевельника.

— Готов ли мой сын Сат-Ок принять Посвящение? Голос отца строг и холоден. Строго и холодно смотрят глаза.

— Да, отец. Я готов.

Высокий Орел окурил его терпким дымом можжевельника, отбросил тлеющие веточки и запел:

Сат-Ок склонил голову перед отцом, повернулся и, ведомый дробью трещоток и свистом орлиных рожков, медленным шагом направился к шасса-типи.

Внутри Красной типи много старых воинов стояло у стен, но он не узнал лиц. Он видел все как бы сквозь синий туман. Отчетливыми были только Горькая Ягода и тотемный столб племени. Вся история шауни вырезана магическими символами на этом столбе.

Сат-Ок отыскал глазами знак своего рода — Человека-Сову — и больше уже не видел ничего. Крылья Совы словно хотели обнять его, Огромные зрачки страшными черными дисками уставились в пространство. Лапы мертвой хваткой держали тело человека — Основателя Рода.

Он остановился в трех шагах от столба.

Умолкли рожки и трещотки.

Лица старых воинов — представителей всех семи родов племени — повернулись к нему.

И тогда он снова увидел колдуна.

Рога бизона торчали над его лбом, словно вырастая из перьев куп. Грозно блестели глаза. Плотно сжатые губы превратились в тонкую линию, пересекавшую нижнюю часть лица. Он был Духом Света и Духом Тьмы одновременно. Он словно вышел из тотемного столба, отделился от него, словно тень, и тенью приблизился к Сат-Оку.

Холодом повеяло в шасса-типи.

Тишина звенела, как тетива лука, из которого только что выпустили стрелу.

Сат-Ок увидел левую руку колдуна. Она протянулась к нему, как лапа хищного зверя. Он почувствовал, как сухие горячие пальцы Горькой Ягоды оттянули кожу на его груди над левым соском.

В правой руке Ягоды узко сверкнул нож.

Граненое лезвие пробило мышцу.

Ожог удара он почувствовал как бы со стороны.

Снова засвистели рожки.

Значит, все в порядке. Значит, спокойным осталось его лицо.

Он улыбнулся. Она даже приятна, эта длинная и жгучая боль, И она совсем не страшна!

Горькая Ягода продел тонкий сыромятный ремешок в двойную рану.

Вот он завязал его особой петлей у груди, а другой конец прикрепил к лапам Совы на тотемном столбе.

Сат-Ок чувствовал, как по груди и по животу его ползут горячие струйки.

Через минуту рядом с ним встали Неистовая Рысь и Черная Скала.

И когда колдун привязал к ногам всех троих священные медвежьи черепа, они запели Песню Молодых Воинов:

Когда слова песни кончились, все трое разом прянули назад от столба. Ремешки разорвали кожу на груди. С костяным стуком оторвались от ног священные черепа, и бывшие мугикоонс, подняв руки, выбежали из шасса-типи уже не юношами, а воинами, и громким трехкратным криком орла-победителя возвестили племени о том, что прошли Посвящение.

Прекрасна была ночь.

В небо летели языки пламени от четырех больших костров. Кружились звезды над лесом. Луна остановила свой ход и, как девушка, смотрелась в гладкую воду озера. А троих друзей впереди ждали дороги побед, удачные охоты, дни зимы, дни весны и счастливого лета…

— Уф-ф! — вздохнул Ян. — Ну и рассказываешь ты! Будто я сам прошел Посвящение и побывал на вашем… как ты назвал его? Тану…

— Тану-Тукау.

Станислав сдвинул угли костра к центру. Смотрел, как они рассыпаются с легким звоном на все более мелкие золотые осколки и покрываются пеплом.

— А дальше? — спросил Косовский. — Что было потом? Как начался твой путь в Европу?

— Летом тысяча девятьсот тридцать восьмого года я и Рысь охотились в каньоне Красных Скал. Ты видел когда-нибудь горных коз? Знаешь, как трудно к ним подобраться между голыми камнями! У них невероятно тонкий слух, и они так хорошо знают всякие звуки, что отличают падающий по скалам камень, который столкнула нога человека, от камня, который сам сорвался со склона. А их дикий бег по крутым обрывам? Я не один раз видел, как целое стадо бросалось вслед за своим вожаком в ущелье с отвесными стенами глубиною в полет стрелы, а то и больше. Кажется, что ни одна из коз не останется в живых. Но так только кажется. Перескакивая зигзагами со стены на стену, они падают все ниже и ниже и через несколько секунд уже убегают по дну ущелья.

Мы гонялись за ними полдня и не подстрелили ни одной.

Наконец Рысь сказал, что нужно отдохнуть и поесть, иначе мы не переплывем даже реку, когда будем возвращаться к своему нукевап.

Мы давно не были в племени и почти забыли тепло типи и голоса родных и друзей. Поэтому каждая минута, проведенная у костра, сближала нас с домом, и мы никогда не отказывались от такой возможности. Мы собрали хворост, зажгли огонь. У нас было немного мяса. Нанизав кусочки мяса на концы стрел, мы поджарили его. Мы поели и отдохнули, но не хотелось уходить от костра.

«Хочешь, расскажу историю про хвост вапити? — сказал Рысь. — Очень смешная история. Мне рассказывал ее мой отец».

«Расскажи», — сказал я и поудобнее улегся у огня.

Рысь хорошо умел рассказывать, я любил его слушать.

«Однажды отец шел по следам оленя и лани. В кустах у прогалины на берегу Стремительного Потока он присел отдохнуть. Кроме того, он надеялся, что какая-нибудь дичь придет на водопой. И не ошибся. Вскоре раздался топот — и появился великолепный вапити, но не один. За ним бежал охотник из племени сиу. Отец сразу узнал его. Это был Тамдока — Олень. Обеими руками он держался за хвост вапити, а свой нож он зажал в зубах.

Отец так удивился, что вскочил на ноги и закричал:

«Тамдока, зачем ты держишь его за хвост?»

Но Тамдока и вапити уже исчезли в лесу.

Отец долго стоял, не в силах прийти в себя от изумления. В жизни он еще не видел такого. «Что бы это значило?» — думал отец.

Через некоторое время вапити и Тамдока появились на прогалине снова, и отец мой захохотал и чуть не свалился на землю от смеха. Вапити выкидывал такие прыжки, каких не увидишь во сне, а Тамдока, все так же держась за хвост, несся за ним огромными шагами. Он скакал, как кузнечик. Его волосы цеплялись за ветки кустов, а лицо блестело, будто его облили водой. Ножа в зубах Тамдоки уже не было. Отец от смеха потерял силы и ничего не мог говорить, а Тамдока и вапити опять скрылись в зарослях.

Но вот они появились в третий раз, и отец мой повалился на землю. Когда он пришел в себя, Тамдока стоял над ним и поливал его голову водой. Взглянув на него, отец снова упал на землю от смеха и пришел в себя только к вечеру.

Но послушай, что было дальше…»

Два выстрела и последовавший за ними громовой рев разорвали тишину дня, и мы оба вскочили на ноги.

«Белые!» — сказал Рысь, побледнев.

И это действительно было так. Только у белых охотников и трапперов имелись ружья. Мы и люди нашего племени выходили на охотничью тропу только с луками, чтобы не распугивать дичь попусту. Но как белые могли попасть сюда, в каньон Красных Скал? Ведь до ближайшего их поселения семь или восемь дней конного пути!

Снова раздался рев. Он катился по ущелью волнами, и спутать его с каким-нибудь другим голосом было невозможно. Так могло реветь только одно существо на свете, и, обернувшись к Рыси, я сказал:

«Гризли».

«Да. Кажется, они его ранили и сейчас он убивает их», — подтвердил Рысь.

Ужасен в ярости серый медведь, и если его сразу не уложить наповал, он будет преследовать неудачливого охотника до тех пор, пока сам не уложит его.

Может ли индеец спокойно слушать, как погибает человек, даже если этот человек — белый? Смерть одинаково страшна для всех.

Затоптав костер, мы схватили луки, колчаны со стрелами и бросились вверх по каньону.

Мы бежали, обгоняя друг друга, и все же не успели вовремя. Рев гризли вдруг прекратился, и наступила тишина. Мы услышали топот наших ног и наше дыхание.

«Гризли прикончил охотника!» — крикнул Рысь.

Обогнув уступ, у которого тропа делала резкий поворот, мы остановились.

Белых было трое.

Один из них лежал среди камней, густо забрызганных кровью, и одежда его походила на груду вялых осенних листьев, которые треплет ветер. Видимо, ему больше всего досталось от медведя.

Второй стоял, прислонившись спиной к скале. В правой руке он держал ружье, левая висела, как сломанная ветвь дерева.

Третий растерянно смотрел на нас. В руке его тоже было ружье, и он опирался на него, как на палку.

Медведя мы нигде поблизости не заметили. Наверное, он ушел в горы. В воздухе стоял странный резкий запах. Такого я никогда не слышал раньше.

Так мы стояли и некоторое время смотрели друг на друга. Потом Рысь подошел к лежащему и перевернул его на спину. Я увидел длинные черные волосы, слипшиеся от крови, и страшную маску разбитого, изуродованного лица.

«Индеец в одежде белых, — сказал Рысь. — Мертв».

Белый, опирающийся на ружье, заговорил. Он показал на лежащего и несколько раз повторил слово «кенай».

«Убитый из племени кенаев, — догадался я. — Наверное, он был у них проводником».

«Резервация кенаев у Большого Невольничьего озера, — сказал Рысь. — Зачем они пришли сюда?»

«Слушай, Рысь, если у них проводником был кенай, может быть, они знают его язык? Слова кенаев очень похожи на слова сивашей. А мы все понимаем сивашей. Сейчас я попробую».

Я повернулся к белому и спросил:

«Кева клакста мамук икта кенай? Вы понимаете язык кенаев?»

— Тие! — обрадовался белый. — Тикэ яка ника ов, пэ яка ника ламма!»

Так мы нашли слова.

Белые, сначала испугавшиеся нас, немного осмелели. Они рассказали, что второе лето бродят по лесам со своим проводником Оклаоноа, что охотятся в основном на птиц, что случайно забрели так далеко от дома и что они очень огорчены случившимся.

«Надо его похоронить», — сказали они, указывая на Оклаоноа.

Мы не поняли.

«Закопать в землю», — жестами показал один из белых.

Мы помогли им это сделать. Так я впервые увидел странный обычай, о котором часто слышал от отца и от воинов племени.

У обоих белых были светлые, как у моей матери, волосы, и по возрасту они были ничуть не старше меня и Рыси. И сколько я ни всматривался в их лица, я не замечал в них жестокости или недружелюбия к нам. Наоборот, они казались такими открытыми, простыми, совсем как у наших людей.

«Знаешь, я не испытываю к ним ненависти, которой учил нас Овасес», — сказал я Рыси.

«Я тоже, — ответил Рысь. — Они не воины. Они даже не охотники».

Мы наложили на руку раненого лыковую повязку и пошли искать наших лошадей.

Поздним вечером мы вчетвером приехали в селение. Знаешь, кем оказался один из белых, тот, который разговаривал со мной на языке кенаев?

— Откуда я могу знать, — сказал Ян.

— Поляком из города Норман. Из Форт-Норман, который стоит между Макензи и озером Большого Медведя.

— Поляком? — воскликнул Ян. — Матка боска!

— Вот так же воскликнула моя мать, когда услышала слова этого юноши. Его звали Антачи.

— Антачи? Но это же не польское имя!

— До сих пор я не могу правильно произносить польские имена. Некоторых ваших звуков нет в нашем языке. Слушай, я произнесу по слогам, как меня учила мать: Ан-та-шший. Так?

— Анджей, наверное? — догадался Ян.

— Да, правильно. Так его звали. Ан-да-шший. А второй был француз. Его имя Захан. За-шш-ан, вот так.

— Жан?

— Да.

— Это все равно что мое имя — Ян. Ян по-французски Жан.

— Понимаю. Так вот, когда моя мать узнала, что Антачи поляк, она почти не отходила от него. Они разговаривали целыми днями. Она снова училась у него своему языку, который начала забывать. Ведь с того дня, когда она стала Та-ва, женой моего отца, прошло тридцать Больших Солнц.

— Сколько же ей сейчас? — спросил Ян.

— Пятьдесят шесть.

— Она живет в Кельце?

— Она сидит в Келецкой тюрьме. Ее посадили туда гес-та-по. Я тоже сидел в этой тюрьме.

— Ты попал к ним в лапы во время облавы?

— Нет. Меня арестовали прямо на почте, где я работал.

— А меня на улице. Я вышел после десяти. А в десять начинался комендантский час. Тебя как записали в регистрационную книгу, когда привели в комендатуру?

— Они никуда меня не записывали. Они спросили, кто я такой. Я сказал имя. Они спросили национальность. Я сказал — шауни. Они долго не могли понять. Тогда я сказал, что шауни — индейцы. Они сказали, что я унтерменш, и прямо отправили в тюрьму.

— Ты знаешь, что такое унтерменш?

— Да. Мне сказали товарищи в камере. Это неполный человек. То есть… не совсем человек.

— Да, Стась. Унтерменшами они называют всех людей другого цвета кожи или метисов. Это значит — неполноценные.

— Ян, я не понимаю этого. Почему у вас, у белых, человек с другим цветом кожи считается неполноценным? Разве от цвета кожи зависит ум? Или от разреза глаз? Или от того, что он другого племени? Ведь жизнь одинаково дается всем живущим, и каждому нужно пройти ее, и каждый идет по своему пути в меру своих сил. Безразлично, белый, или красный, или черный, охотник чащи или житель степей.

— У нас, у поляков, так не считается Это швабы придумали. Но я перебил тебя. Что было дальше, после того как твоя мать разговорилась с Анджеем?

— Анджей много рассказывал. Я ничего не понимал. Я не знал тогда вашего языка. Но мать передавала мне его рассказы. Он говорил, что была большая война. Что после войны в России власть взял в руки Совет вождей, а Польша стала свободной. Многое изменилось в мире, в котором когда-то жила мать. Она мне пыталась объяснить, я не понимал. Ведь я не знал даже, что все реки впадают в океан и что есть на земле разные государства. Мне казалось, что есть только земля белых и земля Свободных и белые хотят отнять землю у свободных племен.

Когда Захан поправился и окреп, наши дали им лошадей, а я, Рысь и Танто, мой брат, проводили их почти до самого города Норман. За те полтора месяца, что они прожили у нас, я понял, что не все белые люди — враги. Мы поклялись в дружбе и назвали друг друга братьями. Антачи обещал все рассказать своему отцу — о том, как мы приняли их и лечили Захана. Он сказал, что, если нам в чем-нибудь будет нужна помощь, он и отец всегда помогут.

Я не хотел обращаться к белому с просьбами, даже к тому, которого назвал своим братом. Мне казалось, что если я попрошу что-нибудь у белого человека, то унижу себя в собственных глазах. Но мать сказала, что я не прав. Отец Антачи, сказала она, строитель, он уехал из Польши в Канаду для того, чтобы его не арестовала по-ли-ция. Он тоже революционер, а дружба людей, которые называются революционерами, тверда как камень. И ее слова не были ложью. Отец Антачи помог ей связаться с польским консульством, когда она к нему обратилась.

Мать сильно изменилась с тех пор, как нас покинули юноши. Раньше она любила петь, ее смех звенел в типи, как весенний ручей. Теперь она стала молчаливой и задумчивой. Когда ее окликали, она отзывалась не сразу, она как будто возвращалась из Страны Снов.

Отец первым понял, в чем дело.

Однажды вечером, когда я, Танто и Тинагет сидели в типи у его огня, он сказал:

«Жена моя Та-ва, я хочу рассказать тебе историю о человеке в черной одежде, который в давние времена пришел в наш лагерь у озера и назвал себя посланцем Великого Духа. Он сказал, что его Великий Дух — самый главный на небе, что его зовут Крис-тус, и что у этого Крис-туса много воинов, и у каждого воина на спине растут белые крылья, как у гуся вавы. Он очень долго говорил о небе, и по его словам выходило, что на небе жить гораздо лучше и интереснее, чем на земле. Каждый человек, говорил он, должен стремиться хорошими делами на земле получить хорошее место на небе. И еще он говорил, что достаточно поверить в его Крис-туса, и дорога на небо будет открыта нашим воинам. Он совсем неплохо знал наш язык, этот черный.

Когда он кончил, один из стариков нашего племени, Большой Филин, сказал: «Отец мой, ты говорил нам о красоте неба. Но неужели небо более прекрасно, чем моя страна мускусных быков в летнее время, когда прозрачная дымка обволакивает холмы, вода так голуба и лишь крик сов нарушает великую тишину земли? Прости меня, отец мой, но я не верю ни одному твоему слову. Не думаю, чтобы и люди моего племени поверили тебе. Ибо самое красивое место на земле только то, в котором родился, прожил жизнь и собираешься умереть».

Так сказал Большой Филин, и это слова великой правды.

Ты встретила человека своего племени, и вы вместе вспомнили землю, на которой рождены ваши отцы. Она — самая прекрасная для вас. В твоем сердце поселилась сильная боль, и ты не можешь от нее уйти. Скажи, правильны мои слова?»

Мать отвернулась и ничего не ответила, но я успел заметить, что в ее глазах вспыхнули слезы.

«Тебе нужно погреться у огня родного очага. Боль сердца утихнет от его тепла».

«Не знаю», — чуть слышно ответила мать.

Отец улыбнулся и начал рассказывать веселые охотничьи истории, и мать отошла от своей тоски и тоже начала улыбаться.

А через неделю она сообщила мне, что говорила с отцом и отец разрешил ей поехать на родину на целое Большое Солнце. Она сказала, что в Кельце живет ее младшая сестра Зофия и она хотела бы увидеть ее и свою свободную Польшу.

«Я ставлю, Та-ва, только одно условие, — сказал отец. — Ты возьмешь с собою Сат-Ока. Он молодой, сильный, выносливый. Он прошел Посвящение. У себя на родине ты научишь его говорящим знакам бумаг и законам белых людей. Пусть в племени будет грамотный мужчина — он сможет защищать наши права перед белыми».

И настал день, когда у входа в типи встали три оседланные лошади: черный мустанг отца, моя каурая и серая с подпалинами — матери. В тот день я в последний раз видел наш поселок.

Так начался мой путь сюда.

Разведка

Наладить контакты с другими отрядами сопротивления все не удавалось. Где-то в районе Яслиц действовали партизаны, но у местных жителей о них ничего не удалось узнать.

Продукты рождественского обоза растянули на месяц. В одной из деревень добыли четыре мешка картофеля и два мешка муки. Этого хватило еще на две недели. Снова нужно было пополнять запасы.

Ленька вызвал в свой нукевап Голембу.

— Януш, пойдешь в разведку, — сказал он. — Иди прямо в Яслицы. Посмотри, что к чему. Есть ли у них там какой-нибудь магазин или склад. И во что бы то ни стало попытайся узнать о том отряде, про который болтают хуторяне. Ясно?

Големба кивнул.

— Встречать тебя будем завтра вечером.

— Добже.

Големба собрался в полчаса. Поверх тонкого бязевого белья он надел еще вязаное егерское, найденное в обозе. На ноги — двойные шерстяные портянки. Толстый свитер. В карман полушубка сунул парабеллум и две запасные обоймы. В карман брюк — несколько сухарей и кусок колбасы. И ушел, будто растворился в лесу.

Ночь придавила лагерь.

Големба не вернулся ни на другой день, ни на третий.

Ленька мрачно молчал.

Утром четвертого дня решили послать в сторону Яслиц двух партизан.

Вызвались Ян и Станислав.

Ленька сам выдал им для такого случая пистолеты.

— Оружие пускать в ход только в крайнем случае!

Одевшись потеплее, они двинулись в ту сторону, куда три дня назад отправился Големба.

На открытых местах ветер плотно утрамбовал снег, и наст хорошо держал человека. Ноги вязли только в перелесках, где сугробы оставались глубокими и мягкими.

Вскоре миновали лес. Перед ними лежало белое волнистое поле, не тронутое ни одним следом. Ветер гладил невысокие холмики, сдувая с их вершин облачка снега. У близкого горизонта чернела рощица.

— Быстро! — сказал Станислав.

Они перебежали открытое пространство и снова оказались под защитой деревьев. Здесь пошли медленно.

В одной защищенной от ветра ложбине Станислав остановился.

— Смотри хорошо! — сказал он Яну, показывая сглаженные лунки, цепочкой тянущиеся на восток.

— Что это?

— Следы Голембы.

Они пошли еще медленнее.

Следы то появлялись, то исчезали, съеденные ветром.

Они напомнили Станиславу следы красной лисицы, за которой он охотился с Рысью на краю земли Барренс, где начиналось Белое Безмолвие. Только тогда было светло. Бледное солнце освещало дали, и приземистые сосны в белых плащах, похожие на стражей Страны Снов, неподвижно стояли у скал. Никогда он и Рысь не забирались так далеко, и при взгляде на снежную пустыню у Станислава сжалось сердце. У последних сосен кончалась земля, которую он знал. За ней лежала Большая Соленая Вода, на берегах которой жили люди Зимней Ночи. Овасес рассказывал, что они невысоки ростом и строят типи из снега. Он не запомнил, убили они тогда эту лисицу или нет, но тревога сердца перед незнакомой землей жила в груди долго. И вот сейчас он почувствовал такую же тревогу. Все оставалось прежним — низкое небо, лес, Ян, громкое дыхание которого он слышал сзади, и в то же время что-то неуловимо изменилось в мире Что? Где?

Миновали просеку.

За просекой Станислав снова отыскал несколько едва заметных лунок на облизанном ветром насте.

Лес начал редеть.

На краю неглубокого оврага он кончился.

Станислав остановился. Тревога рвала грудь частыми ударами сердца. Что-то было здесь, в этом овраге, — не опасность, нет, что-то другое… И вдруг он понял — что.

— Потерял след? — спросил Ян.

— Нет, — сказал Станислав глухо. — Умер Големба.

— Что?! — вскрикнул Ян.

— Он умер позавчера.

— Откуда ты знаешь?

— Смотри.

Станислав показал на дно оврага.

Ян не увидел ничего, кроме бугристого снежного покрова и торчащих из него веток кустов, на которых кое-где висели пухлые белые шапки. Пороша, сыпавшая прошедшей ночью, сгладила очертания предметов. Кругом ни звука. Серый унылый день тек над оврагом и лесом.

— Ничего не вижу, — сказал Ян.

— Спустимся вниз.

Станислав вынул из кармана пистолет и взвел затвор.

Они осторожно спустились по склону и остановились у продолговатого бугра.

Станислав нагнулся и левой, свободной рукой стал разгребать снег.

Из сугроба показалась нога в тяжелом армейском сапоге с низким широким голенищем. Вторая.

Ян раскапывал бугор с другой стороны.

Через минуту он поднялся с колен и радостно вскрикнул:

— Это не Януш! Это шваб!

Подошел Станислав.

Из снежной ямы на них мертвыми глазами смотрело чужое лицо. Голубовато-серое, закрытое снизу вязаным черным подшлемником, оно было неподвижно и страшно. Белели зубы в приоткрытой щели рта.

— Да, это шваб. Значит, Януш там, — показал Станислав на кусты.

Невдалеке в сетке ветвей бугрился второй сугроб.

Они стояли над телом Голембы и никак не могли решить, что делать дальше.

Медленно густели сумерки. Снова мелкой жгучей крупой посыпал снег. Угрюмо чернел лес на краю оврага. Тянуло ветром поземку.

— Сделаю волокушу, — сказал Станислав, засунул пистолет за пояс и вынул из чехла нож.

Но он не успел сделать и трех шагов. Резкий окрик «Хальт!» заставил его снова схватиться за парабеллум.

Три темные фигуры поднялись из-за кустов.

Три автоматных ствола нацелились ему в грудь.

Стрелять не было смысла. Он даже не успел бы сдвинуть предохранитель.

Он бросил нож и пистолет в снег и поднял руки.

Сзади судорожно дышал Ян.

Фашисты могли пристрелить их здесь же, на месте, но, видимо, не хотели этого делать.

Один из солдат, зажав свой автомат под мышкой, подошел к ним, ощупал карманы, запустил руку за отвороты курток, похлопал ладонями по штанинам. Двое других держали Яна и Станислава на прицеле.

Взвесив на ладони четыре обоймы для пистолетов, найденные у пленных в карманах, солдат пробормотал по-польски:

— Венкшы ниц нема. — И поднял глаза на Станислава: — Аусвайс!

— У нас нет документов, — сказал Станислав.

— Так. А ну, кругом! — крикнул солдат, — Идите вперед!

— Эй, ребята, вы же поляки! — воскликнул Ян.

— Молчать! Вперед, тебе говорят!

«Наверное, полицаи, — подумал Станислав, закладывая руки за спину. — Глупо попались. Как маленькие неразумные ути».

За полтора года пребывания в Келецкой тюрьме он видел многих поляков, или добровольно перешедших на сторону немцев, или мобилизованных насильно. Последние люто ненавидели фашистов и при каждом удобном случае пытались либо сбежать к партизанам, либо чем-нибудь навредить швабам. Но те, что по доброй воле пошли служить немцам, были ничем не лучше эсэсовцев. Может быть, эти как раз из таких?

Наверху один из солдат пошел впереди, показывая дорогу.

Шагов через двести свернули в лес и вступили на узкую, чуть заметную тропу.

И тут Станислав заметил, что у шедшего впереди солдата нет на шинели погон, а подошва левого сапога оторвана почти до половины и подвязана шпагатом.

— Пан жолнеж, — сказал Станислав. — Можно спросить?

— Молчать!

Сильный удар в спину показал, что дальнейшие разговоры бессмысленны.

Тропа обежала по краю поляну, прошла мимо полуразвалившегося сруба без крыши, и сразу показались первые дома небольшой деревни.

Станислав припомнил план местности, который им набросал на клочке бумаги перед уходом Ленька, и догадался, что это — Яслицы.

Кое-где в окнах домов уже горел свет.

У четвертой от края деревни избы конвоиры и пленные остановились.

Передний, громко топая своими разбитыми сапогами, взбежал на крыльцо, рывком отворил дверь и вошел внутрь. Двое других уселись на ступеньки и закурили, не забывая, однако, об автоматах, которые держали на взводе.

Станислав огляделся.

Странным показалось ему, что партизаны живут в деревне, а не в лесу, если это, конечно, настоящие партизаны. Если же это армейская часть, то почему на улицах нет ни мотоциклов, ни походных кухонь, ни повозок, да и солдат тоже не видно?

Конвоиры успели докурить свои самокрутки до конца, когда наконец дверь дома снова отворилась, пропустив наружу блик скудного света и голос:

— Давайте их сюда, хлопаки.

В горнице за дощатым крестьянским столом, заваленным объедками, сидел человек в коричневом кожухе и высокой мерлушковой шапке, какие носят в юго-восточных областях Польши. Рядом с ним на доске стола лежали черные шубные рукавицы и пачка немецких сигарет. Конвоир остановился у двери, пропуская в комнату Станислава и Яна.

— Кто такие? — спросил человек в кожухе.

— Мы шли из Мехува в Дзялошице. Заблудились, — соврал Ян.

— Что вам нужно было в Дзялошице?

— Мы сбились с дороги… — начал Ян, но конвоир оборвал его:

— Пан командир, мы их взяли в овраге. Они откапывали тех мертвяков.

— Для чего вы это делали?

— Пан, разрешите вопрос? — осмелел Ян.

— Ну?

— Вы партизаны?

— А ты как думаешь?

— Я думаю — партизаны.

Человек в кожухе усмехнулся:

— А если я тебе скажу, что мы полицаи и служим немцам?

— Это неправда.

— Почему?

— Потому что вы одеты… не так.

— Ну, предположим, что мы — партизаны. Что дальше?

— Мы тоже ищем партизан.

— Это для чего же?

— Хотим вступить в отряд.

— Говори, откуда вы. Только не заливай, что из Мехува. Это не пройдет.

— Так вы точно партизаны?

— Я сказал — предположим.

— Тогда предположите, что мы из Борковицкого леса.

Лицо у человека в кожухе стало вдруг злым. Он медленно поднялся из-за стола.

— Ага. Так вот вы, значит, откуда. Борковицы… Хотел бы я поздоровкаться с вашим командиром. Ой как хотел бы! Как, кстати, его зовут?

— Ленька, — сказал Ян. — А что?

— А ну говори: Дембовский склад брали вы? Ваша работа?

— Предположим, — сказал Ян.

— Предположим! Так вот я скажу: из-за вашего нападения на Дембовцы я потерял трех человек. Сопляки!

— Зачем ругаться, — сказал Ян. — Мы хорошо взяли склад. Все кончилось тихо.

— Тихо для вас, а не для нас! В ту ночь, когда вы обработали склад, мы находились на Черной Гати, под самыми Дембовцами. Утром снялись с места и сразу же нарвались на карателей. Едва унесли ноги. Швабы никогда не отправляли карателей из Дембовцев. Понял теперь? Мы не могли понять, почему они так всполошились.

— Так мы ничего не знали о вас…

— Я вас и не обвиняю. Просто обидно. Ну, так сколько же у вас всего в отряде?

— Девят… теперь уже восемнадцать. — Негусто. Где стоите?

— На северо-западе, километрах в семи от оврага, где нас взяли.

— Пан Трыбусь, я те места знаю, — сказал конвоир. — Мы ходили туда с Юзефом Лясеком в разведку. Видели их шалаши.

— Точно, — подтвердил Ян. — Там у нас шалаши.

— Много в отряде коммунистов? — спросил Трыбусь.

— Н… не знаю, — замялся Ян. — Может быть, Ленька…

— Вот что, — решил Трыбусь. — Завтра вы поведете меня к своему командиру. А сейчас вас накормят. Да, так что же вы делали в овраге?

— Пан Трыбусь, — сказал Ян тихо. — Там лежит наш товарищ — Януш Големба. Он пошел на разведку сюда, в Яслицы, и…

— Знаю, — сказал Трыбусь. — Он напоролся на немецкий дозор. Мои хлопаки прибежали на выстрелы, но было поздно. Они кончили одного шваба, остальные ушли. Так вы искали его?

— Мы шли к вам по его следу.

— Ясно.

— Разрешите еще вопрос, пан Трыбусь?

— Ну?

— Почему швабы вас не трогают в деревне?

— Они еще не знают, что мы здесь. А когда узнают, нас уже здесь не будет,

Группы соединились через день.

Сводный отряд насчитывал теперь сорок девять человек. На вооружении у него было двадцать два автомата, четыре пулемета и даже один миномет с двумя десятками мин к нему.