Сова

Люди карабкались в товарный вагон один за одним, как звенья длинной конвейерной цепи. Очередной ставил ногу на железную подножку, цеплялся руками за бортик пола и подтягивался. Если он делал это недостаточно быстро, ему помогал ударом автоматного ствола солдат, стоявший сбоку двери.

Человеческий конвейер двигался почти без перерыва. Его завели умелые руки из местного отряда СС, как заводили множество раз до этого во Вроцлаве, Познани, Катовицах, Лодзи и в других населенных пунктах Земли Польской.

— Цвайундфирцихь… драйундфирцихь… фирундфирцихь… — считал руководивший погрузкой обер-ефрейтор.

Он считал совершенно автоматически, как считал бы, например, пачки сигарет, выдаваемые в каптерке, или пересчитывал наличие боезапаса в отделении. Он подталкивал очередное звено человеческой цепи ладонью и без всякого выражения произносил:

— Фюнфундфирцихь… зехсундфирцихь… зибенундфирцихь…

Цепь быстро укорачивалась. Старательный обер-ефрейтор знал только одно: в ней должно быть ровно шестьдесят звеньев. Ровно шестьдесят, не меньше и не больше. Тридцать три вагона по шестьдесят единиц в каждом. Таков порядок.

— Зибенундфюнфцихь… ахтундфюнфцихь… нойнундфюнфцихь… — Рука обер-ефрейтора скользнула по воздуху, не найдя очередного плеча. Это был непорядок. По лицу скользнуло раздражение. Он обернулся: — Во истзехцихь? Где шестидесятый, цум тойфель?

Шестидесятый лежал без сознания. Солдат, помогавший заключенным двигаться к вагону, слишком сильно ударил его прикладом карабина между лопаток, и шестидесятый упал на асфальт перрона, разбив в кровь лицо.

— Ауфштеен, швайнхунд! — сказал солдат и ткнул упавшего сапогом в бок. Потом посмотрел на обер-ефрейтора: — Кажется, отдал концы… Господин обер-ефрейтор, разрешите кончить? — Он положил пальцы на рукоятку затвора.

Обер-ефрейтор поморщился. Вечно этот Рильке показывает свое чрезмерное рвение.

— Ни в коем случае, Зепп. Комплект должен быть полным. Франц! Помоги-ка запихнуть эту падаль внутрь.

Второй солдат, куривший у сцепного крюка, отбросил в сторону сигарету и подбежал к упавшему. Рильке и Франц подняли человека, как поднимают мешок, сделали сильный кач и забросили его в вагон.

Обер-ефрейтор махнул рукой:

— Закрывайте!

Солдаты задвинули дверь вагона и заперли ее на щеколду.

Одна за одной задвинулись двери остальных вагонов.

Две тысячи человек — половина контингента Келецкого концентрационного лагеря, — пригнанные полчаса тому назад на вокзал, были подготовлены к отправке.

Перрон опустел.

Обер-ефрейтор вынул из парусинового подсумка палочку мела и начертал на вагонной двери:

AUS. 60 М.

Что значило: Аушвиц, 60 человек.

Затем так же аккуратно спрятал палочку в кармашек подсумка и брезгливо отряхнул мелкую пыль с пальцев.

В голове состава коротко вскрикнул паровоз. Стайка воробьев сорвалась с крыши вокзала и рассыпалась по деревьям станционного сквера.. Вагоны медленно тронулись с места и поплыли вдоль перрона.

— Дерьмо, — пробормотал обер-ефрейтор. — Эта польская рвань не стоит того воздуха, которым дышит. Для чего их тащат в Освенцим? Можно было кончить все здесь. — Он вздохнул: — Везет же другим по службе — Франция, Париж, сады Эрменонвиля. А тут богом проклятые Кельцы, собачий закуток…

В серых вагонных сумерках, плотно прижавшись друг к другу, молча стояли люди. Слышны были лишь перестук колес, поскрипывание деревянной обшивки да металлическое дребезжание откинутых оконных щитов. Люди еще не могли прийти в себя от всего происшедшего. Они отлично понимали, куда направляется эшелон, — им еще в лагере объявили, что все они приговорены к смерти. И они знали, что означает похожее на свист бича слово «Аушвиц». По сравнению с ним слово «преисподняя» звучало райской музыкой. Какими наивными казались сейчас библейские легенды о девяти кругах ада и о грешниках, жарящихся на вечном огне! То, что ждало их впереди, было самым чудовищным порождением цивилизации двадцатого века и казалось бы выдумкой сумасшедшего фантаста, если бы не существовало в действительности.

— О Езус… — наконец пробормотал кто-то в углу, и люди словно очнулись от гипноза. Шепот пополз по вагону, усилился, превратился в нестройный гул, затем в ропот.

— Кровь песья!.. Меня взяли прямо с черного рынка… вышел на десять минут за сигаретами…

— Сволочная история. Втяпались крепко!

— Гануся, ясочка моя ненаглядная!.. Ей вчера исполнилось ровно четыре годика. Вы понимаете — ровно четыре! И я ничего не мог…

— Люди, разве нет больше бога?..

— Они такие же католики, и я не верю, чтобы у них поднялась рука…

— Э, пан, неужели вы не видите, что творится вокруг? Пол-Европы горит на костре… Аутодафе, которое не снилось самому Торквемаде… Я историк, я беспристрастно оцениваю факты. Я вижу то, чего не видите вы, поверьте… Франция пала. На это им понадобился всего один месяц. Пушки нацелены на Англию. Потом придет время Скандинавии. Великое избиение только начинается…

— Пан хочет сказать, что мы — прах?

— …подгоняли к домам грузовики и хватали всех мужчин. А еврейских детей стреляли прямо в квартирах.

— …кто бежал, того травили собаками. Я сам видел, как овчарка загрызла двух. Опрокидывала человека на спину и хватала за горло…

— Мне они, кажется, сломали ребро.

— А этого, видать, забили до смерти, — сказал парень в рабочем комбинезоне, кивнув на шестидесятого, который все еще лежал на полу у двери. — Отодвиньтесь, Панове, имейте совесть.

Парень нагнулся над лежащим.

— Они проломили ему голову. Все в крови, даже лица не видно. Но еще дышит.

Он выпрямился.

— Есть доктор?

— Откуда здесь доктор…

— Кто-нибудь может помочь человеку? — спросил парень. — Может быть, его еще можно спасти.

— Пусть лучше умрет здесь. Это счастье…

— Замолчите! — сказал парень. — Пока человек жив, есть надежда. Я, например, не собираюсь раньше времени лезть в ящик. И вам не советую.

Через плотную массу людей протиснулся человек в черном демисезонном пальто. Голова у него была подстрижена ежиком, по-солдатски, высокий ворот черного сюртука застегнут наглухо. Из рукавов пальто торчали грязные крахмальные манжеты без запонок, до половины прикрывая костлявые кисти рук.

— За згодом пана я могу помочь.

— Вы доктор?

— Нет. Я фельдшер.

Он опустился на колени рядом с лежащим.

— Череп цел. Кости тоже в порядке. Просто шок от сильного удара по голове. Иногда проходит само собой. Ему надо дать больше воздуха.

Фельдшер расстегнул на раненом пиджак и рубашку, открыв грудь. Под пальцы ему попал твердый предмет. Что-то продолговатое, вроде ладанки на тонком ремешке, охватывающем шею. Фельдшер извлек его из-под рубашки и поднес к глазам. Прямоугольный кусочек твердого дерева украшала резьба, изображающая сову о большими глазами и широко распростертыми крыльями. Под лапами совы переплетались нити сложного орнамента, похожего на арабскую вязь. От времени дерево залоснилось, стало коричневым и походило на кость.

Раненый шевельнулся, открыл глаза и рывком запахнул на груди рубашку.

— Маниту… — пробормотал он.

— Вам лучше? — спросил фельдшер.

— Так, — сказал раненый и сел, прислонившись спиной к двери.

— Вы из лагеря?

— Так. Я был в лагере. В Кельце.

Он говорил со странным акцентом, жестко произнося окончания слов и как бы проглатывая начала.

— Как вас зовут?

— Станислав.

— Вы поляк?

— Нет. Шауни.

— Шауни? — Фельдшер оглянулся, словно ища ответа у окружающих. — Какое воеводство?

— Скаясс… Пить… — прошептал раненый и закрыл глаза.

Парень в рабочем комбинезоне подхватил его за плечи, не давая упасть.

— Есть у кого-нибудь вода?

Кругом молчали.

…Мутные тени вокруг перестали плясать, стали отчетливыми, и он увидел деревья возле ручья, осиновые заросли, блеск воды и бобренка у себя в руках.

Бобренок умирал.

Маленькое пушистое тельце вытянулось на огрубелой ладони индейца, и только сейчас охотник почувствовал, какое оно легкое и как слабо бьется сердце зверька.

Бока бобренка судорожными толчками расширялись, потом западали надолго, и в такие моменты казалось, что Нана-Бошо, Великий Дух Животных, навсегда взял его дыхание. Но снова слабая дрожь проходила по тельцу, передние лапки сжимались в крохотные черные кулачки — и бобренок с едва слышным всхлипом делал вдох. Один раз он даже ухватился своими ручками за пальцы индейца и попытался приподняться. На мгновение его глаза прояснились, сделались осмысленными, словно зверек в последний раз хотел посмотреть на лес, и на пруд, и на аккуратно обмазанную глиной хатку у плотины, где он родился и рос. Потом шейка его ослабла, он ткнулся носиком в ладонь охотника и снова задышал отрывисто и тяжело.

Индеец поднял голову и осмотрел тропу, ближайшие стволы тополей, молодые осиновые заросли на берегу ручья.

Он знал — здесь были белые. Бобровая ловушка сделана человеком другого племени, даже узел на скользящей петле завязан не так, как его вяжут красные охотники. Да и кто из Свободных мог нарушить Закон Чащи? Зарубки на деревьях ясно говорили, что у этой семьи бобров есть друг, который о них заботится.

— Амик, — прошептал индеец, поглаживая бобренка по спине. — Прости, брат амик… Я никогда не поднимал на тебя руку. Я постараюсь тебе помочь, маленький братец.

Он поднес бобренка к лицу и попытался передать ему свое дыхание, несколько раз дунув в черный носик. Бобренок всхлипнул и открыл глаза.

Индеец с ненавистью взглянул на ловушку, которая на языке белых называлась «спрингпуль». Длинная жердь с противовесом выхватила зверька из воды за лапу, и, судя по всему, он провисел, умирая от боли и жажды, дня три. Только белые браконьеры делали такие дьявольские ловушки. Капканы, которые ставили охотники Чащи, убивали мгновенно. Свободные хорошо знали, что такое физическое страдание, и никогда не причиняли его другим, если этого можно было избежать.

— Ты будешь жить, амик, — пробормотал индеец, осторожно засовывая бобренка за пазуху. — Ты будешь жить, маленький братец.

…И опять вместо ручья и деревьев — серые пляшущие тени и тупая боль в голове, будто его самого вздернул спрингпуль.

— Скаясс…

— Всего полстакана воды.

— Полстакана воды! — зло усмехнулся кто-то. — Еще в гестапо швабы отобрали все, даже запонки. У меня была фляжка с отличным коньяком…

— Оботрите ему лицо. Смотрите, сколько крови.

— Есть у кого-нибудь носовой платок?

…Что это? Чьи голоса? Где он находится?

Ах да, он среди белых. На земле, которая называется Европой. На земле, которая находится за Большой Соленой Водой. Об этой земле им, тогда еще маленьким ути, рассказывал старый Овасес…

Скала была высокая, с отвесными, изъеденными ветром склонами. Она стояла посреди ярко-зеленой прерии, как багровое облако. И на плоской ее вершине одиноко сидел Великий Дух. Он был огромным, как бизон, и маленьким, как муравей. Он видел и знал все, а его не видел никто, хотя все живущее знало, что он здесь.

Он задумчиво курил трубку-калюти, вылепленную из красной священной глины, и смотрел на прерию.

Среди высоких трав паслись стада бизонов, могучих, как замшелые скалы, а дальше, в кустах можжевельника, притаились бурые волки, терпеливо ожидая, когда от стада отобьется теленок или молодая, неопытная корова.

Подобно теням от облаков, проносились стайками антилопы, и пепельно-серые сипы, лениво взмахивая широкими крыльями, пировали на туше оленя.

А еще дальше, там, где небо смыкалось с землей, чернела Великая Чаща, тускло поблескивая сквозь туманную дымку глубокими озерами, затканная серебряной сетью рек, перегороженная горными хребтами, рассеченная каменными осыпями. Там деревья доставали вершинами до туч, и ветви их, сплетенные в сплошной зеленый навес, охраняли мать всего живого — Землю — от раскаленных стрел солнца.

На полянах между корнями деревьев грелись гремучие змеи, на изгибах ветвей, ожидая добычи, сидели рыси и пумы, а в чащобах тяжело ворочались мокве-медведи и прятались лоси.

Птицы кричали над своими гнездовьями, в воздухе трепетали разноцветные бабочки и, подобно тончайшей паутине, плясала в отблесках солнца зудящая мошкара.

На все это смотрел с высоты багровой скалы Великий Дух, размышляя о жизни и о ее силе, а из его калюти поднимался душистый дым-пуквана, собираясь в небе пушистыми облаками.

Великий Дух видел, что в чаще и в прерии каждый хочет быть вождем и что царит там право клыка и когтя.

Он видел, что животные беспощадно истребляют друг друга, и понимал, что если так будет продолжаться дальше, то земля обратится в пустыню.

И он принял решение.

Из калюти вылетел огромный клуб дыма и сизой тучей закрыл светлое лицо солнца. Стало темно вокруг, и страх охватил все живое. Застыли как базальтовые скалы, бизоны. Замерли, припав к земле, волки. Теснее прижались к ветвям рыси и пумы. Остановились в небе птицы. Кончились ссоры — и наступила великая тишина.

И тогда среди этой большой тишины и темноты как раскат грома прозвучал голос Великого Духа:

— Слушайте меня, лесные братья, и вы, сестры, в глубинах озер и рек! Слушайте меня, крылатые друзья! Слушайте, братья прерий, слушайте большие и самые маленькие! Я, ваш творец, Гитчи-Маниту, хочу навсегда прекратить ваши ссоры и дрязги. Я сотворю человека, который будет сильнее, могущественней и хитрее всех вас. Вы будете трепетать перед ним, как осина трепещет под ветром, а ваши сердца будут сжиматься от страха при одном только виде его следов. Ему не будет страшен дремучий лес, ему не будут страшны ни глубины озер, ни вершины гор, на которых гнездятся орлы и сипы. Он выйдет на бой с вами и будет справедливым владыкой вашим на все времена. Хау!

Великий Дух взмахом руки развеял облака, которые разлетелись в стороны, как испуганные белые лебеди. Снова открылось лицо солнца, и птицы взвились в глубину неба, и рыбы заплескались в заводях.

Гитчи-Маниту выбил пепел из своей калюти и начал носить на вершину скалы камни, из которых сложил огромную печь. На краю чащи он набрал хвороста, а в прерии — засохшего бизоньего навоза и травы, пожухлой от солнца.

И покуда он трудился, в топку печи вползла гремучая змея, скользнула меж сухими ветвями, окропила их ядом, оставила свою старую шкуру на сучьях и уползла.

А Великий Дух, ничего не зная об этом, вылепил из священной глины человека, положил его в печь и поджег хворост.

Когда угли превратились в серый летучий пепел и последняя струйка дыма растаяла в воздухе, Великий Дух вынул из топки человека.

Но, видно, мало держал он его в огне. Человек получился бледный, со слабыми мышцами и мягкими волосами на голове. Кроме того, у него был неуживчивый, злой характер, подлое сердце и раздвоенный язык змеи.

Не о таком владыке чащи и прерий думал Великий Дух, не такого хотел он создать.

В гневе схватил он неудавшуюся куклу и зашвырнул ее подальше от глаз, за Большую Соленую Воду…

Так рассказывал старый учитель Овасес, Дикий Зверь, когда они однажды вечером сидели у Черных Скал после тяжелой охоты.

И еще говорил Овасес:

— Когда белых за Большой Соленой Водой стало так много, что они уже не помещались на своей земле, они пришли к нам. Для наших племен настали дни без солнца. Белых больше, чем листьев в чаще, больше, чем песка на речных отмелях. Они сильнее нас, сильнее всех племен и родов. Они хотят, чтобы мы жили по их законам. Но законы охотников чащи — это законы свободных людей, а законы белых — это законы неволи и страдания. Помните это всегда, ути. Никогда не верьте белому человеку, потому что у него двойной язык гремучей змеи и завтра он может отказаться от того, что говорил сегодня…

Фельдшер осторожно обтер лицо раненого носовым платком. Стена людей подалась назад, чтобы дать место и свет. В зарешеченных прямоугольниках окон вагона мелькали вершины сосен и разворачивалось бледное небо.

— Пан Станислав!.. — Фельдшер легонько шлепнул ладонью по щеке раненого. — Опаментайцесь, пан Станислав!

Раненый открыл глаза и несколько секунд смотрел на окружающих, ничего не понимая. Он словно выплыл из другого мира, в который не было входа этим людям вокруг.

— Вам лучше, пан Станислав? Кто вы такой? Откуда вы?

Станислав уперся ладонями в пол, приподнял плечи.

— Я из Толанди. Земля за Большой Соленой Водой.

— Здорово отделали парня, — вздохнул кто-то. — Они били его по голове. Мы шли рядом в колонне. Я видел Он падал несколько раз.

— Не волнуйтесь, пан Станислав. Успокойтесь. Вспомните, кто вы такой.

— Я свободный шеванез из рода Совы. Я из земли Толанди, — повторил Станислав и поднялся с пола. Некоторое время он стоял покачиваясь, и казалось, что он вот-вот упадет. Лицо его побледнело. Кровь снова потекла темной струйкой из раны на лбу. Он вытер ее тыльной стороной руки. Глаза его быстро обежали людей, метнулись к потолку вагона, внимательно осмотрев все углы, будто ища выход из дребезжащей клетки.

— Пан в эшелоне, который идет на юг. Швабы всех нас приговорили к смерти. Если пан из лагеря, он должен знать приговор, — сказал фельдшер.

Станислав двинулся вдоль стены к грубо сколоченным нарам. Люди раздвигались, уступая ему дорогу.

— Пусть ляжет, — сказал кто-то. — Он, наверное, сильно ослаб.

Состав увеличивал ход. Вагон мотало из стороны в сторону. Дребезг незакрепленных оконных щитов заглушал голоса, В щелях дверей посвистывал ветер.

— Я сам видел, как беднягу били прикладом по голове, — снова повторил голос из толпы. — По дороге на станцию он падал несколько раз.

— Матерь божья… — вздохнул кто-то.

Станислав присел на нары и, казалось, задремал. Но через минуту он встрепенулся и начал шарить рукой по стене. Он ощупывал стену сантиметр за сантиметром, пока не нашел то, что искал. И тогда на окровавленном лице его появилось подобие улыбки.

— Май-уу, — пробормотал он, разглядывая толстый шестидюймовый гвоздь, наискось торчащий из стены.

Гвоздь на треть выдавался из темных досок обшивки, и заметить его можно было только случайно. Возможно, он остался после разборки клетей, в которых перед этим перевозили скот.

Пальцы Станислава ощупали гвоздь и с неожиданной силой согнули его у доски. Несколько быстрых вращательных движений — и вот он уже в руках того, кто назвал себя шеванезом из рода Совы.

— Май-уу, — повторил он, пробуя ладонью граненое острие.

Не глядя на окружающих, опустился на колени и прижал ладонь к полу. Несколько раз он переползал с места на место, пока не нашел широкую щель между досками настила. Очистив ее от набившейся земли, он всадил острие в край доски и отщепил от нее узкую лучину. Потом еще одну. И еще.

Он работал быстро и точно. Было видно, что он привык держать в руках нож. Через несколько минут щель расширилась настолько, что в нее можно было сунуть пальцы. Люди кругом молча смотрели на то, что он делает. У парня в рабочем комбинезоне оживилось лицо.

— Добже, пан Станислав, — пробормотал он. — Это настоящее дело.

Он присел на корточки рядом со Станиславом и нащупал конец половицы, там, где она стыковалась с соседней. Ногтями поддел шероховатый торец и, закусив губы, отодрал тонкую щепку. Сверху дерево было рыхлым, но белое нутро его оказалось твердым и дальше не поддавалось. Вагон был добротной довоенной постройки и рассчитан на сотню тысяч километров пробега.

— Пся крев… — прошептал парень, разглядывая ободранные пальцы. — Если бы какую-нибудь железку…

В пальцах фельдшера блеснул желтоватый кружок и перешел в руку парня.

— Случайно завалялась в кармане.

Парень поднес к глазам ладонь.

На ней лежала монета в пять грошей. Желтая, из твердого сплава, еще не потертая, выпущенная казначейством Польши в 1937 году. Еще в начале 1939-го на нее можно было купить пять коробок спичек или чашечку душистого кофе в кавярне. Или ежедневную газету «Голос польский».

Сейчас она не имела никакой цены, вытесненная оккупационной маркой. Просто металлический кружок, с двух сторон покрытый чеканным рельефом.

— Подойдет! — улыбнулся парень.

Он втиснул край монеты в щель между досками и нажал. Белая древесина треснула и откололась.

— О Великий Маниту, помоги… — пробормотал Станислав, всаживая острие гвоздя рядом с монетой.

Никто из окружающих не понял его слов. Вряд ли во всем эшелоне мог найтись хоть один человек, знакомый с алгонкинскими наречиями.

…Было далекое-далекое детство в стране темных лесов Толанди. Сколько Больших Солнц прошло с того времени? Теперь уж и не сосчитать. Прошлое затянулось дымкой, стало похоже на зыбкий сон. Взмахнув крыльями, оно навсегда улетело в Страну Вечности и Воспоминаний. Что осталось от прошлого? Тихая Песня Прощания, которую пела мать в День Удаления. Песня, слова которой на всю жизнь остаются в душе:

Свет костра у подножия Па-пок-куна, что зовется Скалой Безмолвного Воина. Неторопливый голос Овасеса, объясняющего, как нужно держать в руке метательный нож, чтобы полет его был прямым и точным. Горячее плечо лучшего друга — Прыгающей Совы — рядом с твоим плечом. Высокая фигура отца, держащего на поводу черного мустанга. Серебряный смех сестренки Тинагет, Отблески утренних зорь — Горкоганос — в водах реки Макензи. Ручей Золотого Бобра, где он одной стрелой убил сразу трех диких уток. И Скала Орлов, похожая на гнездо Духа Тьмы, где он с Танто прошел гибельный перевал…

Где сейчас Танто, дорогой старший брат? Наверное, у форта Симпсон, что стоит у впадения Лиарда в Макензи. В это время они всегда приходили туда и меняли беличьи шкурки на муку, сахар и толстое синее сукно, О, если бы сейчас он был рядом!

— Пан Станислав, ее уже можно оторвать.

Четыре руки одновременно просунулись в щель и уцепились за край доски, изгрызенный гвоздем.

— Кто знает эти места? Где мы?

— Наверное, скоро будет Енджеюв, — ответили от двери. — Сплошные леса. От Кельце до Енджеюва километров пятьдесят.

— Хотел бы я знать, как пойдет эшелон: через Мехув на Краков или через Енджеюв на Сосновец?

— Он пойдет самым коротким путем, пан. Швабы не любят терять время, — мрачно пошутил кто-то.

Половица с треском оторвалась. Ветер хлынул в вагон. Вместе с ветром ворвался железный грохот колес, запах дыма и смазки.

— Вторую! — сказал Станислав.

Концом оторванной половицы он поддел вторую доску и вырвал ее из пола. Парень в комбинезоне таким же приемом выломал третью.

Станислав опустился у проема на колени.

Там, внизу, на расстоянии человеческого тела, в стуке колес и скрежете сцепных крюков, неслись шпалы, размытые скоростью в серый туман. Неслась земля, неслись запахи чащи, неслась свобода.

Перед глазами мелькнула вечерняя поляна, уши поймали топот копыт мустанга и еще один топот, неотвратимый, настигающий. Топот коня Овасеса. Ближе, ближе… Он слегка поворачивает голову и видит учителя с широким ремнем в руке, занесенной для удара. Сейчас, вот сейчас ремень с шипением рассечет воздух и опустится на голые плечи… Надо уйти от удара, подхлестнув коня или применив какой-нибудь из приемов, которым учил Дикий Зверь.

Тело само собой делает рывок влево, руки скользят по кожаной подпруге, удерживающей попону, поляна встает дыбом, потом трава ее оказывается перед самым лицом… серые, размытые скоростью полосы… дробный грохот копыт… скользкая от пота шкура мустанга у щеки… Еще рывок — и он снова на спине коня, только уже с правой стороны. Ремень не достал его. Овасес проносится мимо.

Май-уу! После занятий, когда они будут отдыхать у костра, учитель посмотрит на него и кивнет головой — высшая похвала.

Земля под вагоном неслась со скоростью мустанга. Парень в комбинезоне положил руку на плечо Станислава и кивком показал на пролом.

— Давай, — сказал Станислав.

И в этот момент по составу прошел толчок. Лязгнули буфера, завизжали тормозные колодки. Люди качнулись вперед, потом их швырнуло назад. Парень в комбинезоне навалился на Станислава. Серый туман внизу превратился в бегущую лестницу шпал.

Снова толчок. Лязг сцепных крюков. Шипение сжатого воздуха.

Остановка.

— Что это? Кто знает?

— Похоже на путевой пост, — ответили от двери.

Вдоль вагонов — топот бегущих ног, слова команды, звон жести.

— Швабы! Они идут сюда!

Лязгнула щеколда. Визгнув катками, отъехала тяжелая дверь. Открылись темные сосны, перелесок, стог сена, темно-синяя полоска неба. И на этом вечернем фоне — затененное каской лицо солдата. Глаза равнодушно оглядели плотную массу людей. Ничего человеческого не было в этом взгляде, холодном, как взгляд змеи. Так смотрят на камни, на бесформенные куски металла, на пыль.

Левая рука солдата вытянулась вперед и резко выбросила вверх два пальца, как во время игры в «чет-нечет».

— Цвай менш — форан! — Кивком головы солдат показал в сторону леса.

Люди, сжавшись, молчали.

Тогда возникла правая рука, медленно поднявшая на уровень пола черный автомат о тонким стволом. Ствол уставился на толпу.

— Цвай менш — форан!

Двое передних неуверенно шагнули вперед.

— Шнелль! Шнелль! Ауф дем вассер!

Двое соскочили с подножки и, подхватив прямоугольный жестяной бидон, стоявший у ног солдата, подгоняемые ругательствами, бросились к ручью, протекавшему вдоль насыпи.

В глубине теплушки, прикрыв своими телами пролом в полу, касаясь головами друг друга, лежали Станислав и парень в комбинезоне.

…Воняющую лигроином воду пили пригоршнями, мочили в ней лоскуты, оторванные от рубашек, носовые платки. Через несколько минут двадцатилитровый бидон опустел, почти не облегчив жажды людей.

Состав снова несся среди лесов, над которыми разворачивались тяжелые грозовые тучи.

И еще долго лицо Станислава ощущало на себе дуновение пепельно-серых крыльев Духа Смерти.

Чаща

Солдаты охраны на площадке тормозного вагона глубже надвинули каски.

— Будет дождь, — сказал младший, взглянув на небо.

— Тут смотри в оба, как бы он не оказался свинцовым, — отозвался старший. — Говорят, эти проклятые леса нашпигованы бандитами.

— На имперский состав они не посмеют напасть. Если, конечно, не захотят своей смерти! — заносчиво сказал младший.

Старший усмехнулся:

— Много ты понимаешь, сосунок. Поездил бы с мое на этих имперских составах, затянул бы совсем другую песню. Эти славянские варвары и воюют по-варварски. Когда разбивают их основные силы, население уходит в лес и собирается в бандитские шайки. Они нападают небольшими группами и сразу же исчезают.

Он достал из кармана френча сигарету и закурил, пряча огонек зажигалки от ветра в рукав шинели.

— На этой самой дороге уже было одно такое дело. Они сделали завал и обстреляли эшелон, в котором везли в рейх рабочую силу. Убили двоих наших. Теперь для проверки полотна впереди состава пускают дрезину с пулеметной установкой. В случае опасности ребята с дрезины дадут сигнал желтой ракетой. Но все-таки посматривать по сторонам не мешает.

Младший, облокотившись о борт тормозной площадки, плотнее захватил в ладонь рифленую рукоятку автомата. Прищурив глаза, он всматривался в лесные сумерки, густевшие по обеим сторонам железной дороги. Каска его поворачивалась то вправо, то влево.

«Зря я его назвал сосунком, — подумал старший. — Совсем молодой парнишка и слегка смахивает на моего Клауса. Ишь ты, как испугался! Того и гляди, в штаны наложит. Надо его успокоить».

— Ты из каких мест, парень? С юга или из Пруссии? Никак не пойму по твоему выговору. То вроде южанин, а иногда будто остзеец.

— Я из Саксонии, из Вернигероде. Слышал?

— Это недалеко от Галле, да? Слышал, конечно. Но никогда у вас не был. Говорят, красивые места.

— Красивые! — воскликнул, оживляясь, младший. — Они не красивые, они прекрасные! Наша земля недаром называется землей тысячи утренних зорь. Посмотрел бы, какие у нас озера! А леса! Разве это лес? — ткнул он стволом автомата в сторону бегущих вдоль вагона деревьев. — Это трущоба. А наши леса веселые, светлые. А какие у нас девушки!

— Каждая лягушка свою лужу хвалит, — многозначительно изрек старший. — Для меня, например, лучше моего Потсдама на всем белом свете ничего нет. Вот наведем порядок у этих паршивых поляков, обзаведемся землицей, фермами, как обещал фюрер, приезжай-ка тогда ко мне. Я тебе такое у нас в Потсдаме покажу — ахнешь! Теперь уж недолго, неделька-вторая — и войне конец… Эй, друг, ты чего там увидел, бандитов, что ли?

— Смотри! — вытянул руку младший, и на лице его переметнулись удивление и страх. — Вон, видишь, еще один. Что это такое, а?

Старший вгляделся в сходящиеся вдали нити рельсов, на которых неведомо откуда появилось два темных пятна. Будто два потерянных кем-то мешка лежало на шпалах. Они так быстро уходили назад, что ничего нельзя было рассмотреть подробно. И только когда на полотне появилось третье пятно, он сообразил, что это такое. Выругавшись, рванул с шеи свой шмайсер и, приложившись, выпустил длинную очередь в лестницу убегающих шпал. Рядом загрохотал автомат младшего.

…Станислав опустил ноги в пролом, потом осторожно протиснулся в него сам. Внизу лязгала и грохотала земля.

— Падай ничком, на руки. Постарайся, чтобы тебя не перевернуло. Самое главное, чтобы не перевернуло. И не шевелись, пока не пройдут все вагоны! — сказал парень в комбинезоне Станиславу.

Станислав усмехнулся.

…Еще там, у скалы Одинокого Воина, Дикий Зверь учил семилетних ути падать с мустанга на полном скаку так, чтобы не сломать себе ключицы и ребра. Падать и замирать, чтобы преследователи приняли тебя за мертвого. А потом, ящерицей извиваясь между камнями, уползать в безопасное место. Сколько синяков было у него на плечах, сколько раз он до крови ссаживал колени и руки, прежде чем далась ему эта наука!

Он повис на одной руке, подогнув колени и слегка раскачиваясь в такт качанию вагона. Затем, выбрав момент, отцепился от края пролома. В тот же миг сильный удар оглушил его и занес ноги в сторону. Но тело, натренированное в лагере Молодых Волков, знало, что нужно делать. Оно как бы припечаталось к земле, слилось с ней. Вихрь, несущийся над головой, дохнул в лицо жаром и пылью, заставил крепче зажмурить глаза. Когда гром пронесся над ним и стал удаляться, он приподнял голову. Впереди, на расстоянии полуполета стрелы, между рельсов лежало темное пятно. А еще дальше, там, где быстро уменьшалась задняя стенка последнего вагона, сверкнули красные молнии и воздух вокруг завизжал от пуль. Станислав прижался щекой к шпале, подождал, пока не перестали грохотать короткие многозарядные ружья охраны, переметнулся через рельс и скатился по насыпи в заросший высокой травой кювет. Только тут он поднялся на ноги.

Лес стоял рядом плотной темной стеной. Ветер шел по вершинам деревьев. Черно-синее облако закрывало восточную часть неба. Ноздри ощутили запахи смолы, сырости, хвои, прелых листьев и поздних осенних цветов. Это были запахи чащи и свободы.

Он сделал вдох полной грудью. Разбитые губы дрогнули в чуть заметной улыбке. Впервые за последний год жизни на земле, которую белые называли Европой, он ощутил себя человеком. Не гонимым, не презираемым выродком, как именовали его швабы в черных мундирах, а настоящим сыном земли, огромной и прекрасной…

— Э-э-эй, приятель!

Станислав вздрогнул и обернулся, и увидел, что кто-то бежит по насыпи, размахивая руками. Приглядевшись, он узнал парня, который помогал ему взламывать пол.

— Жив?.. — задыхаясь, остановился возле него парень. — Ну, нам повезло! За мной прыгал еще кто-то. Кажется, швабы его пристрелили…

— Надо посмотреть, — сказал Станислав.

— Идем.

Они двинулись по дну канавы, напряженно прислушиваясь к каждому шороху, готовые в любую минуту нырнуть в подлесок. Но кругом было спокойно, только воздух становился все гуще. Быстро смеркалось. Черно-синяя туча закрывала теперь полнеба.

— Они могут пустить по нашим следам собак, — сказал парень. — Они всегда так делают. С первой же станции пошлют на дрезине охрану с овчарками.

— Мы не оставим следов, — усмехнулся Станислав.

Парень удивленно посмотрел на него:

— По воздуху полетим, что ли?

Станислав не ответил. Он уже знал, что горожане ведут себя в лесу, как дети, попавшие в незнакомое место. Даже старые люди, живущие недалеко от леса, плохо разбирались в силе ягод и трав, которые там росли. Белые больше прислушивались к шороху раскрашенных бумажек, которые называли деньгами, чем к голосам природы. Самый маленький мугикоонс из лагеря Молодых Волков был опытнее, чем взрослый белый.

Станислав шел нечастым, но широким шагом. Несколько раз он нагибался, разглядывая что-то на склонах канавы. Наконец выдернул два пучка какой-то травы, отряхнул с корней землю и спрятал траву в карман.

— Здесь не растет кванони, — пробормотал он. — Зато есть сахкиегун.

Еще издали они увидели два тела на рельсах.

Первый, к которому они подошли, лежал навзничь, с запрокинутой назад головой. В его широко открытых глазах гасло небо. Под спиной расплывалась лужа крови. В судорожно сжатых пальцах застряла щебенка, будто последним усилием он пытался унести с собою щепоть родной земли. Пули пробили ему плечи и грудь, вспоров одежду. С левой ноги соскочил коричневый башмак и валялся неподалеку.

Станислав осмотрел тело. Короткие ружья швабов стреляли с непостижимой быстротой. Раны от пуль располагались близко друг от друга. Это оружие было страшнее, чем карабины королевской конной полиции, которые ему приходилось видеть в стране Толанди. Видимо, человек ушел в Страну Теней мгновенно, не успев даже сообразить, что с ним произошло.

Второму автоматная очередь разнесла голову. Темные брызги застыли на шпалах. Пиджак лопнул по швам. Ноги, согнутые для прыжка, так и не разогнулись.

— Они умерли, как воины, — сказал Станислав. — Их глаза до конца видели свободу.

«Гу-у!.. Гу-у!..» — мрачным эхом разнеслось по лесу.

Станислав поднял голову.

— Это кричит куку-куру, сова. Скоро ночь. Надо идти.

Они спустились в канаву.

Здесь Станислав сел на землю, вынул из кармана пучок зелени и стал тщательно натирать им подошвы ботинок. Второй пучок он бросил своему спутнику:

— Натирай.

Парень недоуменно повертел пучок в руках и даже понюхал его.

— Что это?

— Сахкиегун, дикая петрушка. Ни один зверь не почует наших следов.

…К полуночи они были глубоко в чаще и продолжали идти не переставая, все дальше и дальше от железной дороги.

Только один раз парень остановился, протянул руку Станиславу и сказал:

— Меня зовут Ян. Ян Косовский.

Гроза прогремела где-то на юге, раскалывая небо голубыми сполохами. Ветер принес усилившиеся запахи травы и прелых листьев. Облака разошлись, открыв звезды. Прямо в зените сверкали, переливались чистым голубым светом звезды Большой Медведицы.

— Ян, — обернулся к спутнику Станислав, — Семь Глаз показывают половину ночи. Нужно отдыхать, иначе завтра мы будем слабыми, как старые женщины.

— Нет, Стась, нужно идти на север. И чем быстрее, тем лучше. На севере, в Борковицких лесах, могут быть наши. Нужно найти их. У нас нет другого пути.

— Нельзя идти сейчас, Ян. Ночная дорога отнимет у нас силы, А утром я смогу разговаривать с лесом.

— Я уверен, что здесь всюду карательные отряды. Утром они схватят нас, как кроликов.

— Утром лес укроет нас лучше, чем ночью.

— Ты думаешь?

— Знаю.

Ян остановился.

— Хорошо. Что будем делать сейчас?

— Спать.

— Здесь?!

— Да.

— Ну, знаешь… Под утро мы промокнем как щенки от росы.

— Будем спать на дереве, — сказал Станислав.

— На этих елках?

— Зачем лишние слова? — сказал Станислав. — Здесь растут тополя. Тополь — теплое дерево.

Подходящий тополь нашелся не сразу. Станислав ходил во мраке под деревьями, ощупывал в темноте ветви, поглаживал стволы ладонью. Наконец он нашел тополь средних размеров с широкой развилкой на высоте двух человеческих ростов и с густой кроной, похожей на шатер. Под этим шатром чернела непроглядная темь. Шелестели невидимые листья.

Охватив ствол ладонями, Станислав уперся в него ступнями и быстро поднялся к развилке. Усевшись на нее, окликнул Яна.

Через минуту Косовский был рядом с ним.

Подогнув ветви, Станислав переплел их и устроил нечто вроде гамака, в котором можно было лежать без риска свалиться вниз. Ветра здесь почти не чувствовалось. К тому же Станислав выбрал развилку, отходящую на южную сторону, С севера их прикрывали ствол и крона.

— Здорово получилось, — сказал Ян, устраиваясь на переплетенных ветвях. — Похоже, что ты всю жизнь провел в лесу.

— Я жил в лесах Толанди, — сказал Станислав.

— Толанди? Что-то не припомню, в каком это воеводстве.

— Это не воеводство. Это земля на юг от реки Макензи.

— Река Макензи? Подожди… Это где-то в Силезии?

— Канада.

— Э… так ты, значит, не поляк?

— Я шауни.

— Кто-кто?

— Шауни.

— Не слышал я что-то про таких, Кто такие шауни?

— Индейцы.

Гамак вздрогнул от резкого движения Яна.

— Черт… Я думал, ты бредил там, в вагоне. Так значит… все правда? Ты настоящий индеец?

— Да.

— Откуда ты знаешь наш язык? И каким ветром тебя занесло в Польшу?

— Надо много говорить, — сказал Станислав. — Посмотри, Семь Глаз уже повернули к рассвету. Мы должны отдыхать, чтобы завтра не быть похожими на маленьких детей-ути.

— Подожди. Только один вопрос. Ты давно в Польше?

— Большое Солнце. Это, по-вашему, год. Надо спать. Человек не может узнавать все сразу.

Великий вождь Понтиак

Станислав вытянулся на ветвях и закрыл глаза. Совсем недавно, три Больших Солнца назад, вместе с Танто он лежал на таком же охотничьем помосте на берегу озера Большого Медведя и ожидал солнечного восхода. Вода слабо светилась в утренних сумерках, над ней вытягивались дымные полосы тумана, издалека доносился голос Тоскующего {1}. Танто, зябко поеживаясь, сжимал в руках лук и всматривался в водопойную тропу, по которой должны были пройти карибу. Станислав представил, как олень выйдет из чащи, вскинет голову, украшенную короной рогов, и жадно потянет ноздрями влажный озерный воздух. Танто шевельнется рядом и едва слышным шепотом скажет, натягивая тетиву:

— Прости нас, лесной брат, но мы не могли поступить иначе. Нам нужно твое мясо, и твоя шкура, и твои прекрасные рога.

Потом резко отпустит тетиву.

…Шорохи листьев, касаясь слуха, убаюкивали Станислава, уносили сознание в Страну Снов. Некоторое время он блуждал по голубым долинам и холмам без цели и без мысли, а потом снова пришел к истоку тех дней, когда он и мать собирались в далекий путь через Большую Соленую Воду,

Вечером отец пришел в типи матери и долго сидел у огня, посасывая свою калюти, украшенную голубыми перьями сойки. Пляшущие язычки пламени освещали его лицо, выхватывая из полутьмы подбородок и резкую линию лба, и лишь глаза оставались в тени, и не было видно, спокойны они или тоскуют. Но голос, когда он заговорил, оставался таким же, как и всегда, — ровным, с едва заметной хрипотцой, голос человека, привыкшего думать и повелевать.

— Вы едете в Страну Белых, — сказал отец. — Так надо. Я понимаю твою тоску по своему племени, Белая Тучка. Ты должна побыть среди людей одной с тобой крови, чтобы погасить огонь тоски. Я не имею права удерживать тебя. Ведь даже маленький глупый серый кролик, вапос, возвращается к гнезду, в котором родился.

Он умолк, глядя на корчившуюся в костре веточку, которая постепенно превращалась в золотые продолговатые угольки. Молчала мать, стоявшая у задней стенки шатра. Молчал Станислав, сидя на шкуре карибу у ее ног. Когда веточка умерла в огне, отец заговорил снова:

— Я не знаю твоей родины, Белая Тучка. Но я слышал много рассказов трапперов о странах, в которых живут твои белые братья. Говорят, что белые никогда не едят свежего мяса, а детей кормят молоком рогатых животных, от которых скверно пахнет. От этого дети у них такие слабые, что десятилетний мальчик не может натянуть тетиву лука, из которого стреляют наши семилетние ути. Говорят, что белые прячут своих мертвых в земле, как шакал прячет падаль. И еще говорят, что в землях белых нельзя ни спать, ни есть, если у тебя нет раскрашенных бумажек, которые называются ден-ги.

Отец снова умолк, и снова в типи наступила тишина, в которой бормотал только огонь на не понятном никому языке. Мать продолжала стоять, неподвижная и прямая, сцепив пальцами руки на груди. Не отрываясь смотрела она на мужа, и в глазах ее вспыхивали голубые искры, а волосы были похожи на бледно-золотые струи. Такой бывает вода в Макензи в час восхода.

Станислав замер на своей шкуре. Впервые в жизни он слышал, что отец говорил так много и так долго. Нельзя было пропустить ни одного звука, ибо это слова вождя и самого близкого человека.

— Белая Тучка, ты знаешь, что никто из индейцев не верит белым. Слишком много страданий принесли они на землю нашу и ничего из того, что обещали, не выполнили. Белые всегда очень красиво говорят, но назавтра забывают свои слова и делают по-другому. Сто тридцать Больших Солнц назад такими красивыми словами они обещали моему деду Текумзе оружие и поддержку, а потом предали и убили его!

Голос отца стал звонким, как сталь, когда она ударяет о камень. Отец порывисто встал, бросив к своим ногам погасшую калюти. Тень его, похожая на тень горного орла, легла на стену типи, и Станиславу показалось, что орел распахнул крылья и собирается взлететь. Отец поднял руки, в ярости сжав кулаки.

— Ты слышала это много раз, женщина, от меня и от воинов моего племени. Ты знаешь, как все произошло. Но он знает только то, что рассказывал ему старый Овасес в лагере Мугикоонс-Сит. А он должен узнать всю правду, прежде чем отправится с тобой в чужую землю. Должен, потому что он — кровь от моей крови!

Отец жестом приказал Сат-Оку встать. Станислав вскочил и поднял руку в знак того, что внимательно слушает. Отец шагнул вперед и положил свою ладонь ему на плечо. Это был жест такого величайшего доверия, что Станислав замер, почти не дыша. Никогда еще вождь шауни не обращался к своему сыну с такой теплотой. И в то же время лицо его было холодным, а в глазах тлела ярость.

— Сын мой, — произнес Высокий Орел, медленно выговаривая слова. — Настало время рассказать тебе о твоих великих предках. Я хочу, чтобы ты знал правду о моем деде и твоем прадеде Текумзе, которого все племена у Великих Озер знали под именем Падающая Звезда. Я расскажу тебе о его брате Тенскватаве, одном из мудрейших воинов племени. О том, как они подняли на войну против белых шестнадцать народов, от сик-сиков на севере до виандотов, семинолов и потаватоми на юге. Это было время великих воинов и великих дел, о которых ты должен помнить всегда, куда бы ни забросил тебя случай.

— Слушаю тебя, отец мой, — прошептал Станислав. — Мои уши открыты для твоих слов.

— Моим дедом и твоим прадедом был Текумзе — не забывай этого никогда, мой сын. Текумзе водил воинов на победоносные битвы, охотников — на большие охоты, собирал стариков на мудрые советы. Его голоса слушались шестнадцать племен, и, пока он был жив, тень поражения не падала на тропы воинов, а счастье было гостем каждого рода.

Но сначала был Понтиак, великий вождь племени оттава. Он начал то великое дело, которое продолжил потом Текумзе.

В то время белые, которых называют франками и которые занимали земли Луизианы на юге и Канады на севере, потерпели поражение от англичан. Англичане хлынули, как горный поток, в плодородные долины реки Огайо. Их было много, так много, как бывает лосося в реках во время нереста. Они шли небольшими отрядами или ехали на фургонах, запряженных лошадьми, и земля после них становилась пустой, будто по ней пронеслось стадо бизонов. В лесах переставали петь птицы, уходили на север олени и лоси.

Франки были слабее англичан и приносили меньше вреда. Они не захватывали наши охотничьи территории. Они покупали у нас пушнину, маис и мясо и старались расположить к себе наших воинов.

И вот когда англичане вошли в наши леса и начали строить на землях наших предков свои форты, собрался Совет вождей многих племен. На этот Совет пригласили франков. Два дня и две ночи заседали вожди, И все говорили одно: что настоящие враги индейцев — англичане, потому что они посягнули на священное право народа — право владеть землей отцов и дедов. Еще говорили, что англичане вообще не признают никаких прав свободных охотников и при встрече стараются первыми напасть на индейца. Да, сын мой, они убивали наших людей везде: на охотничьих тропах, у ручьев, у родных типи. Они охотились на краснокожих, как волки-мугикоонс охотятся на карибу.

Мы не хотели большой войны. Но на этом Совете вожди решили начать большую войну. Вождей поддержали франки. Они обещали дать нашим воинам оружие, которое стреляет огнем, обещали, что их воины поддержат нас в этой войне.

Здесь же, на Совете, старейшины выбрали великим вождем Понтиака, вождя племени оттава. Выбрали потому, что все знали о его мужестве.

Сразу после Совета Понтиак разослал гонцов ко всем племенам, живущим вокруг Великих Озер, племенам, которые кочевали по берегам Огайо и ее притокам, и племенам, живущим на берегах Миссисипи. В те годы мы, шауни, ставили свои типи тоже на берегах этой великой реки и ее сестры Миссури.

Гонцы Понтиака несли с собой вампумы {2} и томагавки и призывали к восстанию против ненавистных белых, говорящих на английском языке.

«Если отдать белым земли вокруг Великих Озер, — говорили гонцы, — они построят на них форты и пойдут дальше. Белому человеку всегда мало того, что у него есть. Ему хочется все больше и больше. Настанет день, когда их воины войдут в наши леса и начнут строить в них свои поселения. А если построено поселение, белый никогда из него не уйдет. Если вы начнете войну сейчас, вы поможете вашим братьям оттава, земли которых уже топчут ноги англичан, вы тем самым защитите земли ваших отцов, и ваши дети смогут долгие годы спокойно играть у типи своих матерей».

Племя за племенем принимало вампум, посланный Понтиаком, и поднимало томагавк в знак согласия с его словами.

Поднялись онондаги, сенека и тускароры, виандоты и оджибва, меномики, онейды и крики. Приняли вампум мы, шауни, и даже несколько племен с низовьев Миссисипи согласились прийти на помощь восставшим, когда настанет весна.

Понтиак был опытным и мудрым воином. Он не собрал все племена вместе, чтобы не отрывать их от мест охоты и от полей. Он назначил определенный день, когда каждое племя должно было внезапно напасть на ближайший к нему английский форт, перебить гарнизон, а затем уже разгромить соседние поселения колонистов.

День начала войны был вторым днем Месяца Цветов. Так решил великий вождь. Сам он вместе с потаватоми, виандотами и оджибвеями должен был напасть на большой, хорошо укрепленный форт Детройт, незадолго до того отнятый англичанами у французов. Детройт был очень важным фортом, потому что он расположен, на протоке между озерами Гурон и Эри. Тот, кто владел Детройтом, был хозяином Великих Озер.

И вот настал тот великий день, который назначил Понтиак. Я уже сказал, что это было в Месяц Цветущих Трав, в Месяц Поющей Воды и Первого Меда. Воины восемнадцати племен одновременно напали на двадцать фортов белых, томагавки и стрелы запели Песню Смерти. Девятнадцать фортов пали сразу. Англичане не выдержали натиска красных воинов, бросили свои укрепления и пытались бежать. Но мы знали свои леса лучше, чем они. Беглецы нашли свой конец в чаще. Форты были сожжены. И только один из них — Детройт — продолжал держаться. Понтиак осадил его, уничтожив все поселения вокруг. Но белые непрерывно получали пищу и подкрепления через озеро Эри. Осада затянулась. В Месяц Падающих Листьев гонец привез Понтиаку плохую весть — франки заключили с англичанами мир и советовали прекратить войну. Понтиак отказался. Он хотел довести дело до конца. Тогда франки перестали давать индейцам патроны. Это было хуже всего, потому что против белых можно воевать только оружием белых.

Так франки, которым индейцы верили, предали Понтиака. Их языки сначала говорили одно, а потом стали говорить другое. На первых порах мы не знали, что белые поступают так всегда. Только позднее мы поняли это. Но было уже слишком поздно…

Понтиак снял осаду Детройта. Воины не могли надолго отрываться от своих племен. Надо было заняться охотой, чтобы сделать запасы на зиму.

Англичане воспользовались этим и построили несколько фортов на землях оджибва, оттава и даже проникли в земли дакота.

На следующий год Понтиак снова послал вампум виннебагам, омаха, кри и потаватоми, но вожди этих племен не хотели слушать его гонцов. Они говорили, что лучше жить в мире с белыми, чем подвергать свои земли постоянной угрозе нападения.

«Вы думаете, что англичане навсегда останутся там, еде они сейчас? — сказал тогда Понтиак. — Пройдет несколько Больших Солнц — и вы увидите их воинов на берегах ваших рек и в чащах ваших лесов. И ваши женщины будут петь не песни радости и богатого урожая, а песни смерти!»

Но никто не прислушался к его словам. Вожди не хотели принимать вампум.

Понтиак попытался продолжать войну один, только с воинами своего племени. Но у него было мало сил. А белые с каждым днем становились все сильнее. Видя это, Понтиак приказал воинам сойти с военной тропы, Он поехал в Детройт и заключил мир с англичанами. На обратном пути его предательски убили выстрелом в спину. Так умер великий вождь Понтиак, начавший то, что продолжил твой прадед Текумзе. Когда весть о его смерти дошла до свободных племен, в каждом типи пели по нем траурные песни, а женщины обрезали волосы в знак великой печали…

По мере того как отец рассказывал, его голос становился все тише и глуше, а под конец перешел в едва слышный шепот. В типи повеяло холодом, как будто налетел северо-западный ветер кей-вей-кеен. Померк свет костра, молочная пелена тумана затянула фигуры матери и отца, и сквозь эту пелену проглянули серые стволы деревьев, как призраки, пришедшие из Страны Умерших.

Станислав проснулся от какого-то внутреннего толчка. Привычка, выработанная в лагере Молодых Волков, подсказала ему, что в окружающем мире что-то изменилось. Он приподнял голову. Рядом, свернувшись в клубок, дышал Ян. В густом тумане, в той стороне, откуда они пришли, лаяли собаки и глухо позвякивал металл. Станислав прислушался.

Звуки были очень знакомы. Где он уже слышал такое? Когда?

Лай иногда прерывался хрипом. Видимо, рвущихся вперед собак сдерживали поводками.

Руки Станислава сжались в кулаки. Тело напряглось. Он оглянулся, будто ища оружие.

Великий Дух! Такие же звуки он слышал пять Больших Солнц назад, там, на берегу Лиарда, когда за ним и за его братом Танто охотились всадники королевской конной. Такое же дерево, такой же лес, такой же туман… И рука Танто на его плече. И прерывистый голос, как будто Танто била лихорадка: «Вап-Нап-Ао! Они прочесывают лес…»

Да, они прочесывали. Только тот лес был гуще этого и все тропы были знакомы, как линии на раскрытой ладони. Ручей, впадающий в Лиард, был их ручьем. Земля, по которой они ходили, была их землей. Запахи чащи знакомы с детства. И даже те, которые шли по их следам, были знакомы с тех пор, как Станислав и Танто начали помнить себя. Белой Змеей, Вап-Нап-Ао, матери пугали детей, когда они не слушались. Однако с теми можно было разговаривать, правда не подпуская их ближе, чем на полет стрелы.

А с этими…

У этих был язык, похожий на ворчанье собак, когда они ссорятся из-за старой кости в закоулке между шатрами. С ними вообще нельзя говорить, они слушают только себя. И признают только одну силу — силу оружия.

Рядом зашевелился Ян. Зашуршал листьями, открыл глаза, приподнялся. Спросонья не мог сообразить, где находится. Но скоро взгляд его стал осмысленным.

— Холодно, черт возьми…

— Тихо! — сказал Станислав, сжимая его плечо. — Они прочесывают лес.

— Надо уходить! — воскликнул Ян.

— Нет! Надо сидеть тихо!

Лай и хрипение собак теперь слышались очень ясно.

— Овчарки… — прошептал Ян. — Они все-таки взяли след…

— Нет, — сказал Станислав. — Собака никогда не лает, если идет по следу. Она нюхает.

— Они увидят нас снизу.

— Они ничего не увидят. Сиди тихо!

Через несколько секунд за кустами, шагах в тридцати от тополя, появились швабы.

Впереди шел толстый и низенький, в каске, надвинутой на самые глаза. На боку у него болталась квадратная фляжка, а в правой руке он держал поводок, с которого рвалась темно-серая, почти черная овчарка. За толстым, прижав к поясу рукоятку автомата, готовый в любую минуту стрелять, двигался шваб повыше. А за этими двумя проламывались через кусты еще человек десять. Один из них нес на плече ручной пулемет. Двое вели на поводках собак.

Станислав и Ян замерли, прижавшись друг к другу. Они лежали на переплетенных ветвях и сквозь просветы в листве смотрели на швабов.

Толстый уже миновал тополь, на котором скрывались беглецы. Овчарка, натягивая поводок и фыркая, тащила его вперед. Станислав был прав. Она шла не по следу.

Высокий остановился, перебросил на грудь автомат и начал рыться в карманах. К нему подошли еще двое и быстро заговорили. Все трое засмеялись. Высокий вынул из кармана сигареты, угостил подошедших, и один из них чиркнул зажигалкой. Прикурив, они снова заговорили. В быстрых рубленых фразах проскальзывали слова «бандитен» и «швайнхунд».

Так они стояли минуты две, и спрятавшийся на дереве красный воин мог бы уложить сразу двоих одной стрелой, потому что они совсем не знали осторожности.

Из чащи донеслись крик и ругательства. Вероятно, кричал тот, толстый. Высокий ответил. Все трое затоптали окурки и пошли сквозь кусты.

И опять, в который раз, Станислав удивился глупости белых. Овасес учил, что воин никогда не должен шуметь на военной тропе. «Воин должен быть гибким, как змея, быстрым, как мысль, и бесшумным, как тень», — учил малышей-ути старый Овасес, у которого в шатре висело много черепов серых медведей. Но даже в мирное время охотники-шауни старались не оставлять за собой следов. Никогда не ломали ни одной ветки и не срывали ни одного листка.

Швабы ушли.

Станислав подождал, когда заглохнет в отдалении лай собак, сделал знак Яну спускаться вниз.

— Они ищут не нас, — сказал Ян. — Ради двух человек не послали бы такой отряд.

— Да, — сказал Станислав.

Он послюнил палец и поднял его над головой. Несколько раз повернув руку, показал на северо-восток.

— Надо идти туда.

— Почему?

— Туда дует ветер.

— При чем здесь ветер?

— Он дует со стороны швабов. Собаки не почуют наш запах.

Они шли наугад.

Ни Ян, ни Станислав не знали здешних лесов. Но они были довольны уже тем, что двигаются и что удалось уйти далеко от железной дороги. Жизнь, даже самая невыносимая, всегда лучше смерти, ибо в жизни есть надежда. Нормальный человек всегда надеется. На стечение обстоятельств, на неожиданный случай, на товарища. На самого себя.

Ян надеялся встретить партизан. На худой конец — выйти к какой-нибудь деревне, не занятой швабами, и оттуда связаться с отрядами Сопротивления. Что здесь, в Боровицких лесах, есть такие отряды, он узнал еще в Келецкой тюрьме.

Станислав не слышал ни о каком Сопротивлении. Он просто шел, вдыхал сырые запахи чащи, раздвигал руками ветки кустов, прислушивался к шорохам листвы. Полтора года назад он покинул страну, в которой родился. С тех пор ему не приходилось бывать в лесу, кроме коротких выездов за город. Но эти случайные поездки оставляли тяжелый осадок То, что европейцы называли лесом, было так же похоже на лес, как живой олень похож на свой скелет. Это были мертвые леса. Деревья в них жили, как во сне, а немногочисленные животные прятались, учуяв человека за сотню шагов. За все время жизни в Кельце он не видел в окрестных лесах ни одного зайца и только один раз обнаружил старые волчьи следы. Только птицы немного оживляли лесную пустыню своими криками.

Этот Борковицкий лес немного напоминал ту чащу, к которой он привык в стране Толанди. Но и здесь его поражала мертвенность, будто природа переживала обморочное состояние.

Он шел, время от времени ощупывая свой тотемный знак, хранившийся как талисман у него на груди На знаке, вырезанном из твердого корневища можжевельника, была изображена Сова — покровительница его рода. Чувствуя под рукой прямоугольный кусочек дерева, он успокаивался. В такие моменты казалось, что рядом с ним идут по лесу друзья — Неистовая Рысь и дорогой брат Танто.

Перед отъездом в Европу Станислав положил в мешочек из оленьей кожи уголек из потухшего костра плоский пестрый камешек с отмели Макензи, несколько крупинок золота, найденных в ручье Золотого Бобра, и подаренную сестрой Тинагет палочку искристого горного хрусталя. На память о земле отцов и о детстве. Никто не знал, что хранится в оленьем мешочке у него на груди. Даже мать.

Мешочек пропал во время ареста. Гестаповцы сорвали его с шеи, когда он лежал без сознания. Чудом уцелел тотемный знак, завалившись между поясом и рубашкой. Теперь только этот кусочек дерева связывал его с прошлым. Маленький темный кусочек можжевельника на тонком ремешке.

…Часа через два Станислав заметил, что Ян стал уставать. Он то наклонялся и начинал искать что-то на земле, то присаживался, снимал ботинок и начинал вытряхивать из него хвою. Иногда просто отставал, и тогда Станислав сдерживал шаг, чтобы он мог его нагнать. Наконец Ян сел на поваленный ветром ствол сосны и умоляюще посмотрел на Станислава:

— Не могу больше… Передохнем.

Станислав присел рядом, посмотрел на его ноги.

— Ты неправильно ходишь, Ян, Ты ходишь, как все белые. Твой шаг — это шаг близкой дороги.

— Разве есть еще какой-нибудь шаг?

— Есть шаг дальней дороги. Таким шагом можно идти не уставая от вечерней до утренней зари. Смотри.

Станислав встал и сделал несколько шагов.

— Вот так.

— Честное слово, ничего не понимаю.

— Смотри еще. Обычно люди ходят вот так, слегка расставляя ступни в стороны. Когда так идешь, тяжесть тела приходится на большой палец — и он быстро устает. А за ним устает вся нога, потому что большой палец — ее хозяин. Надо, чтобы большой палец не уставал. Для этого немного поворачиваешь ступню не наружу, а внутрь, чтобы во время шага упор был на все пальцы. Идти надо короткими шагами. Нога должна как бы скользить над землей, не напрягаясь. Ступня должна опускаться на землю мягко и всей поверхностью. Попробуй.

Ян попробовал.

— Не расставляй широко ноги. Надо, чтобы следы оставались одной цепочкой, а не двумя.

Ян сделал несколько шагов, пошатнулся и чуть не упал.

— Привыкнешь, — сказал Станислав. — Сначала все время думай, как ставить ноги. Потом будет получаться само собой.

Он пропустил вперед Яна, и они пошли, подгоняемые северо-восточным ветром.

Но через десять минут поляк снова остановился и провел ладонью по лбу. Лицо его побледнело.

— Что? — спросил Станислав.

— Голова… Это, наверное, от голода. Я не ел уже два дня.

Станислав тоже не ел два дня, но голод не мучил его. Он чувствовал нарастающую слабость и вялость, но желание уйти подальше от железной дороги пересиливало все. Он давно привык подавлять в себе чувства холода, голода и усталости. Так воспитывал его Дикий Зверь. В лагере Молодых Волков считалось позорным показать, что ты голоден, замерз или устал. Еще когда им, ути, малышам без всяких имен, было по шесть лет, Овасес дал каждому по три боевые стрелы и отправил на охоту. Он начертил на песке излучину реки Лиард, Скалу Скачущего Оленя, лагерь Мугикоонс-Сит и сказал:

— Вы переправитесь через реку у Больших Камней и пойдете на восход. Через два полета стрелы повернете на север и углубитесь в чащу. И пусть поможет вам Нана-Бошо на вашей тропе! Вы придете сюда, когда солнце погаснет на рогах Скачущего Оленя. Я все сказал!

Это была первая в жизни охота, и четыре шестилетних мальчика отнеслись к походу со всей серьезностью, на какую были способны.

Они переплыли Лиард, привязав одежду и луки к головам, как это делают воины. Они почти не разговаривали между собой, стараясь как можно больше увидеть по сторонам. Они старались читать следы так. как учил Овасес. Несколько раз на глаза им попадались тропинки кроликов, и однажды они увидели помет лося. Они молились Духу Животных, чтобы он послал им из своего царства хотя бы маленькую серую белку, но Нана-Бошо остался глух к их просьбам. Чаща молчала. Весь длинный день они проходили по левому берегу Лиарда, настораживаясь при каждом треске сучка, при каждом шорохе, но стрелы ни разу не покинули их колчанов. И когда рога Скачущего Оленя стали сначала золотыми, а потом серыми, как погасшие уголья, они, не глядя друг на друга, возвратились в лагерь и робко остановились у шатра Овасеса.

Старик не выходил долго, хотя они знали, что он их давно увидел. А когда вышел, лицо его было неподвижным и глаза смотрели мимо них, на другой берег реки.

Он стоял и молчал так несколько долгих-долгих минут. И они стояли и виновато молчали.

Потом они услышали его голос:

— Вы ничего не добыли, значит, вы не будете есть. Завтра утром вы снова пойдете той тропой, и если ничего не добудете, то не будете есть. И если послезавтра тоже ничего не добудете, тоже не будете есть. Я сказал.

И ушел в типи.

На третий день они подстрелили козленка и, по обычаю, преподнесли Овасесу жареное сердце.

Старик был серьезен и равнодушен. Он вынул из ножен свой охотничий нож, разделил сердце на четыре части и жестом предложил мальчикам взять по куску!

— Ешьте. Я доволен.

Они могли мигом съесть всего козленка, но взяли по кусочку мяса не торопясь. Нельзя было показать, как они голодны. Нужно было делать вид, что главное для охотников не еда, а удача.

Так воспитывал их Овасес, старый добрый Овасес, прихрамывающий на левую ногу. О Великий Дух, как недавно и как давно это было!

А здесь пустые леса. Только мелкие птицы в них, и нет даже змей. И желуди здесь горькие, как кора ивы. Бедные леса непонятной земли…

Если бы у него был лук, можно было бы настрелять маленьких птиц, похожих на соек. Но лука нет. И ножа нет. Нет ничего, кроме рук, ног и глаз.

Он еще раз оглядел лес. Задержал взгляд на кустах с листьями, похожими на ухо медведя. Сверху листья матово зеленели, снизу покрыты светлым пушком. Он видел такие кусты в лесах Макензи. Осенью они рождали орехи, у которых сладкая мякоть. Иногда женщины собирали эти орехи и давали их детям как лакомство, когда не находилось ничего лучшего.

Станислав подошел к кусту и нагнул ветку. Он сразу нашел несколько орехов, но таких маленьких, что они не утолили бы голода даже четырехлетнего ути. Обшарив несколько кустов, он собрал пригоршню орехов и протянул Яну:

— Ешь.

О, если бы лук, хотя бы самый маленький, такой, из которого учат стрелять детей!

Поляк с жадностью принялся за орехи.

Они обобрали несколько кустов. Приглушив голод, легли на землю.

— Как ты попал к нам, в Польшу? — спросил Ян. — Чего тебе надо было в Европе?

Станислав ответил не сразу. Он долго думал, как лучше объяснить поляку, что произошло с ним за последние два года.

— Надо большое время и много слов, чтобы ты понял. Я не умею говорить долго.

— Давай в нескольких словах, — сказал Ян. — Ты же неплохо знаешь польский.

Станислав снова задумался. Он словно выбирал из памяти главное, самое существенное.

— Моя мать была из вашей страны.

Ян приподнялся на локте.

— Что? Ты хочешь сказать, что твоя мать — полька?

— Да. Моя мать — белая женщина. Она одной с тобой крови.

— Так значит ты — не чистый индеец? Метис?

— Нет. Я — шауни. У меня кровь отца.