Глава вторая.

Старый конструктор

Сергей Сергеевич Болховитин жил на улице Горького недалеко от Кремля в одном из новых домов с великолепным фасадом, отделанным гранитом и мрамором. Нижний этаж сверкал огромными витринами магазинов. Внутренний квадратный двор с чахлым сквериком, горками порожней магазинной тары и многочисленными одинаковыми подъездами выглядел менее внушительно. С трудом отыскав нужный подъезд, Михаил Ильич поднялся на второй этаж и позвонил у высокой массивной двери. Открыла ему сухонькая старушка в темном платке, которая на вопрос, можно ли видеть Сергея Сергеевича, молча указала на дверь в комнату. И пока Кошкин раздевался в прихожей, куда-то незаметно и неслышно исчезла.

Болховитин лежал на простой, солдатского типа койке у глухой стены прямо напротив входной двери. Он повернул голову и сначала посмотрел на Михаила Ильича хмуро и отчужденно, но потом узнал, и его крупное с нездоровой желтизной лицо посветлело.

— А-а, вот не ожидал, здравствуй, — сказал он знакомым глуховатым баском. — Из Питера никого не ожидал. Очень рад, бери стул, садись.

Комната была высокая и длинная, но узкая и с совершенно голыми стенами. У окна стоял стол и несколько стульев.

— Как вы себя чувствуете, Сергей Сергеевич?

— Да как тебе сказать, Миша, — проговорил Болховитин, морщась, — все, что ниже пояса, — он показал на ноги, — никуда не годится. Отказалось служить, чужое. А здесь... и здесь, — он положил ладонь на грудь, а потом притронулся к широкому крепкому лбу, — все в порядке. Могу говорить и размышлять. Мыслю, следовательно существую. Пока, ergo, в здравом уме и твердой памяти...

Михаилу Ильичу показалось, что там, где должны быть ноги, под одеялом и в самом деле ничего нет, а грудь Сергея Сергеевича возвышалась горой и голова с крупным прямым носом и густой серой шевелюрой лежала на подушке величаво-спокойно.

— Ну как там в Ленинграде? Надолго в Москву? — спросил он.

— В ОКМО все по-прежнему, Сергей Сергеевич. А в Москве я проездом. Еду на Особый завод, назначен туда главным конструктором. Хотелось бы посоветоваться с вами, Сергей Сергеевич.

Михаил Ильич отметил про себя удивление, тенью промелькнувшее по лицу старого конструктора. С минуту тот молчал, видимо, обдумывая услышанное.

— Ну что ж, давай побеседуем, Миша, — сказал он, посветлев лицом, спокойным, задушевным голосом. — Главный конструктор — это очень и очень ответственно. Такое или подобное назначение ставит человека в ряд немногих, от которых прямо зависит наиважнейшее дело обороны страны. Не все это понимают, но это так. Если конструктор не даст армии ту машину, которая ей требуется, или, что еще хуже, даст плохую машину, ей придется пролить в боях немало лишней крови. Такова расплата за наши ошибки и просчеты.

— Но не конструктор, а сама армия определяет, что ей необходимо. Конструктор лишь выполняет задание.

— Формально это так. Но мне ли не знать, Миша, что в действительности все сложнее.

Болховитин на мгновение закрыл глаза, лицо его дрогнуло, словно от внутренней боли. Справившись с ней, он снова заговорил прежним спокойным голосом.

— Теперь, когда я, как видишь, наг и сир, как Иов, и ничего, в сущности, не могу ждать, кроме неизбежного конца, — Болховитин протестующе махнул рукой, предупреждая возможные возражения, — теперь, Миша, мне легко быть откровенным. С удовольствием с тобой побеседую. Может быть, этот разговор будет для тебя небесполезен. И первое мое признание состоит в том, что я был плохим, да, очень плохим главным конструктором.

— Вы сделали танк БТ. А это немало, Сергей Сергеевич.

— БТ сконструировал Кристи. Ох уж этот Кристи...

— Но, говорят, это был выдающийся конструктор.

— Говорит тот, кто ничего не знает. Изобретатель из неудачников. Конечно, небездарен, в свое время одновременно с Фордом сконструировал трактор. Но Форд свою мастерскую в Детройте превратил в огромный завод и заполонил своими фордзонами весь мир, а Кристи оказался банкротом, хотя и утверждал, что его машина лучше фордовской. Пытался выкарабкаться на других изобретениях, но столь же безуспешно. Как последнее средство решил урвать кусок от жирного пирога военного бюджета, спроектировал колесно-гусеничный танк для американской армии, но Пентагон отказался его купить. Золотой дождь долларов оказался очередным миражом. А тут подвернулись мы... Но дело не в этом.

Болховитин беспокойно задвигался, кашлянул и неожиданно громко позвал:

— Агафья!

Неслышно вошла старушка в темном платке с сурово поджатыми губами.

— Агаша, милая, принеси нам чайку, гость у меня. Старушка посмотрела на Михаила Ильича и вышла.

Вскоре она вернулась с маленьким подносом, на котором стояли две чашки и блюдце с ломтиками лимона.

— Лекарство пора пить, а не чаи гонять, — ворчливо сказала она. — Баламут ты, Сергей, как есть баламут.

— Ну, не ворчи, старая, — добродушно сказал Сергей Сергеевич, приподнимаясь на локте.

Когда старушка ушла, Сергей Сергеевич опустился на подушки и с минуту лежал с закрытыми глазами. Потом, словно что-то обдумав и решив, заговорил снова:

— Да, дело не в этом. Я, как ты знаешь, возглавлял всю работу над проектом БТ. Далеко не все удалось осуществить, что можно и нужно было сделать. И знаешь почему? Нашлись люди, которые и знать ничего не хотели, кроме проекта Кристи. «Кристи... Делать как у Кристи». Доходило до того, что болты и заклепки заставляли ставить такие же, как на чертежах у Кристи. А когда начались испытания опытного образца, любую поломку объясняли отступлением от проекта Кристи.

Воспоминания были неприятными. Сергей Сергеевич тяжело задумался, потом потер лоб, словно отгоняя докучное видение.

— Была у меня заветная мысль, Миша, — продолжал он. — И знаешь какая? Отказаться от двойного движителя, то есть от колесного хода. Тогда отпали бы жесткие ограничения по весу. Можно было бы усилить броню, довести ее даже до тридцати миллиметров. Двигатель это позволял — мощность-то полтысячи сил! Видел в мечтах этот танк — компактный, скоростной, а вместе с тем мощный, неуязвимый для врага... Замечательная получилась бы машина!

— Почему же вы не осуществили это, Сергей Сергеевич? Ведь броня у БТ действительно слабовата, — сказал Михаил Ильич, вспоминая фотоснимки, виденные у наркома.

— А Кристи? Ведь тогда уже ничего не осталось бы от проекта Кристи. Двойной движитель — гвоздь проекта. Да и наши танкисты — я имею в виду высоких начальников — почти все, вы знаете, бывшие конники, лихие рубаки. Уж очень им нравилось, что танк на колесах мог обогнать любой автомобиль... Увлекала идея стремительных маршей по хорошим дорогам, прыжки через реки и овраги без мостов и прочий, в сущности, вздор.

— Почему же вы не боролись, Сергей Сергеевич? Это принципиальный вопрос. А в принципиальных вопросах уступать нельзя.

— Пытался, Миша. Немало... бумажных копий было сломано. А меня взяли да под благовидным предлогом отправили к вам в Ленинград.

— Вот как было дело, — продолжал он, помолчав. — А теперь лежу и думаю: понаделали этих «бетушек» тысячи. И ведь с большим напряжением сил народных. А пригодятся ли они? Разразится, не дай бог, большая, тяжелая война. Быстры эти БТ — да, но броня-то фанерная... Начнут они гореть, как свечи. А кто виноват? Не в последнюю очередь и некий Сергей Болховитин, который оказался плохим главным конструктором.

«Сказать ему про Испанию?» — подумал Михаил Ильич, но тут же отказался от этой мысли. Ему хотелось, наоборот, как-то подбодрить больного старого человека, но подходящих слов не находилось.

— Не помню, кто сказал: в жизни не так уж много побежденных, гораздо больше таких, которые не пытались бороться, — задумчиво проговорил Болховитин. — Я бы добавил — или не способны умело вести борьбу. Я боролся плохо и потерпел поражение. Но ты крепкий мужик, Миша. Крепкой нашей русской крестьянской породы. И ум у тебя, я это от души говорю, повидал я людей всяких и в этом разбираюсь, ум у тебя крепкий, природный, я бы сказал, ломоносовский ум. Верю, ты не пропадешь, сдюжишь. Ты из тех, кто служит делу, а это главное.

— Благодарю вас, Сергей Сергеевич, за добрые слова, а вам от души желаю выздоровления. Мне, пожалуй, уже пора.

— Подожди. Что-то еще хотел тебе сказать, — заторопился Болховитин. — Да, вот... Знаешь, Миша, в чем было несчастье нашей Руси в прошлом? Не в последнюю очередь в том, что служили в ней боярину, князю, губернатору, министру и, конечно, царю, а не делу, не благу Отечества. То есть считалось, и говорилось, что все служат Отечеству, а на деле за чины и награды, не мудрствуя лукаво, служили и прислуживали власть имущим. До блага несчастной России и дела никому не было. Считалось, что царь неусыпно печется о благе своих верноподданных и «любезного отечества нашего». А помнишь блестящие стихи Тютчева о Николае Первом?

Какие строки Миша, какие убийственные слова! Одна строка — «служил лишь суете своей», и все сказано о повелителе огромной империи, вершившем миллионами судеб и любившем повторять, что он служит «богу и России». Что же сказать о тех, кто «верой и правдой» служил этому лицемеру, этому лицедею, то есть актеру на троне... В истории остались Пушкин, Лермонтов, Белинский, которые служили не ему, а России. К чему я это говорю? Служить надо делу, Миша, думать прежде всего о благе Родины — и это тебе мой единственный совет. Боюсь, что я плохо послужил России, когда имел такую возможность. Поэтому и не спокоен я, и мучаюсь, как видишь, даже в час, когда так необходимы твердость и спокойствие душевное.

Простились по-хорошему, по-русски.

И потом, когда Михаил Ильич шел на вокзал и когда сидел в поезде у вагонного окна, глядя в ночную беспредельную тьму, он долго еще мысленно слышал глуховатый басок старого конструктора, его повелительный и вместе с тем виноватый крик, и видел старушку в темном платке со строго поджатыми губами, и думал о тяжком одиночестве человека, когда-то сильного и большого, человека незаурядного ума и таланта.

В одном старый конструктор безусловно прав — превыше всего дело, которому служишь. И полнейшая ответственность за него, не только перед лицами и инстанциями, а по самому высокому счету — перед страной и народом. В сущности, это ленинская постановка вопроса, и она бесспорна, как аксиома.