Термидор

Для понимания русского термидора чрезвычайно важна партия как политический фактор, имеющий необъемлющие организации. Ничего похожего на большевистскую партию не было на арене французской революции. В эпоху Термидора во Франции были различные социальные группы, пользующиеся политическими группировками, которые выступали одна против другой во имя определенных социальных интересов. Термидорианцы громят якобинцев под именем террористов. Золотая молодежь поддерживает термидорианцев справа, угрожая и им самим. В России все эти процессы, конфликты и союзы прикрываются именем единой партии.

Ярче и убедительнее всего роль партии, раздувшейся до миллиона членов, обнаружилась в процессе так называемых чисток. Внешним образом одна и та же партия празднует победы; в начале советской власти и через 10 лет применяет одни и те же методы во имя одних и тех же целей: сохранения своей политической чистоты и своего единства. На самом деле роль партии и роль чисток переменилась радикально. В первый период советской власти старая революционная партия очищалась от карьеристов; сообразно с этим комитеты создавались из старых революционных рабочих. Выбрасывались за борт искатели приключений, карьеристы или просто мошенники, пытавшиеся в довольно большом числе прилипнуть к власти. Чистки последних лет, наоборот, направлены полностью и целиком против старой революционной партии. Организаторами чисток являются наиболее бюрократические и по своему типу наиболее низкопробные элементы партии. Жертвами чистки являются наиболее верные, преданные революционным традициям элементы и прежде всего ее старшие революционные поколения. Если в первый период пролетарская партия очищалась от худших элементов ее и буржуазии, то сейчас мелкобуржуазная бюрократия очищается от подлинно-революционных пролетарских элементов. Социальный смысл чисток изменился в корне, но эта перемена прикрывается единой партией. Во Франции мы видели в соответственных условиях запоздалые движения мелкобуржуазных и рабочих предместий против верхов мелкой буржуазии, против средней буржуазии, представленной термидорианцами при помощи банд золотой молодежи. Даже эти банды золотой молодежи включены ныне в партию или в комсомол. Это полевые отряды, набранные из сынков буржуазии, из привилегированных молодых людей, готовых на самые решительные действия, чтобы отстоять свое привилегированное положение или положение своих родителей. Достаточно указать на то, что во главе комсомола в течение ряда лет стоял Косарев, который был признан морально разложившимся субъектом, злоупотреблявшим в личных целях своим высоким положением. Весь его аппарат состоял из людей того же типа. Это и есть золотая молодежь русского термидора. Она включена непосредственно в партию, и это маскирует ее социальную функцию как полевого отряда привилегированных против трудящихся и угнетенных.

Внутри партии создались особые ударные ядра, из карьеристов, проворовавшихся, из развращенных сынков бюрократии, из бесстыдных и циничных элементов, искавших личной мести и пр. Это и была золотая молодежь под фирмой комсомола или партии. На партийных собраниях эти ударные группы устраивали кошачий концерт оппозиционному оратору, срывали частные собрания оппозиции, занимались на собрании партии доносами и обличениями или просто коллективными ругательствами. В распоряжении этой золотой молодежи находились автомобили бюрократии, перебрасывавшие их с одного собрания на другое. Личные обиды, не оправдавшиеся карьерные мечты, все всплыло наверх, все искало реванша под знаменем борьбы за позицию.

Якобинцев предавали суду во всех городах Франции. Наиболее непокорных истребляли в тюрьмах, на них нападала золотая молодежь, многие были в масках и избивали заключенных. Сталинской бюрократии не было бы никакого труда организовать гнев народа. Но она в этом не нуждалась, наоборот, видела в таких хотя бы и заказанных сверху самочинных действиях опасность для порядка. Избиение в тюрьмах, убийства, все это термидорианцы Кремля, могли совершать в строго-плановом порядке через ГПУ и его отряды. Те силы, на которые опирались французские термидорианцы, здесь были попросту включены в партию и в государственный механизм. Это было возможно благодаря тоталитарному характеру режима, который распоряжался всеми материальными средствами и силами нации.

Что характерно для термидора, это не только прямая измена многих якобинцев, но и крайний упадок духа у тех, которые внутренне оставались верны своему званию. Изолированные, чувствуя могущественные встречные движения и теряя уверенность в своих старых методах и идеях, якобинцы принимали покровительственную окраску, отмалчивались в критические моменты; и в Конвенте депутаты-якобинцы голосовали ногами, по советскому выражению, стремились уклониться от прямого своего мнения, когда Конвент принимал реакционное решение. По отношению к священникам многие термидорианцы оставались столь же враждебными, как и санкюлоты, их долго еше преследовали так же, как и до 9 термидора. Внешние якобинские обрядности вообще сохранялись. Календарь оставался революционный, церкви оставались посвященными верховному существу или даже разуму.

Якобинцы держались главным образом давлением улицы на Конвент. Термидорианцы, т.е. перебежчики-якобинцы, стремились к тому же методу, только с противоположного конца. Они начали организовывать хорошо одетых сынков буржуазии. Эта золотая молодежь или просто «молодые люди», как их благосклонно называла консервативная пресса, стали важным фактором в национальной политике. По мере того как якобинцы изгонялись из всех административных постов «молодые люди» занимали их места. Золотая молодежь не только нападала дубинами на якобинские клубы, но и делала активные всегда безуспешные попытки завоевать санкюлотов в предместьях.

Советская золотая молодежь кричала: долой троцкизм, да здравствует ленинский Центральный Комитет, совершенно так же, как золотая молодежь термидора кричала: долой якобинцев, да здравствует Конвент. Термидорианский Конвент и не имел почти собственных сил, если не считать некоторых вооруженных отрядов. Рельными силами в стране были якобинцы и открытая буржуазная реакция. Между санкюлотами и золотой молодежью шла открытая борьба, переходившая моментами в гражданскую войну. Термидорианцы опирались поочередно на тех и на других, давая, однако, заведомый перевес реакции.

«Помимо того, что сопротивление большинства Конвента слабело под давлением золотой молодежи, — пишет французский историк Лефевр, — оно еще расшатывалось светской жизнью, которая снова расцветала в салонах...» Эта светская жизнь получила большое политическое влияние. Период борьбы с троцкизмом был вместе с тем временем расцвета всякого рода секретных и полусекретных салонов и вообще своего рода светской жизни. Лефевр пишет: «Именно в салонах новые богачи, созданные революцией и нажравшиеся, благодаря спекуляции на бумажных деньгах, на национальных имуществах и военных поставках, начали смешиваться со старой буржуазией или с дворянами, чтобы образовать новую буржуазию, которая господствовала в 19-м столетии... Это был часто разношерстный мир, который группировался так же охотно среди какой-нибудь важной дамы, как и среди модных артисток... Так после всех великих испытаний, одни возвращались к привилегии, тогда как другие поглощались в бешенство удовольствия. Танцы особенно процветали... На политику салоны имели большое влияние. Туда стремились привлекать депутатов...»

Можно ли сердиться на это? Многие якобинцы и полуякобинцы чувствовали, что все члены тела у них как бы окоченели от слишком долгого периода лишений и воздержаний. Они стремились расправить члены. Большинство конвентов, чтоб доказать чистоту своих республиканских взглядов, постановило праздновать день «справедливой кары последнего короля французов». В ответ на это правая предложила и провела постановление праздновать день 9 термидора.

Эпоха террора простирается с 31 мая 1793 г., когда монтаньяры с помощью восстания, вызванного ими в Париже, изгнали из Конвента партию жирондистов, — до термидора, 27 июля 1794 г., т.е. до падения Робеспьера. Нет сомнения, что Робеспьер искренно желал иметь палачей с чистыми руками; и это желание было одним из поводов к его ниспровержению. Но то была одна из иллюзий ученика «добродетельного Жан-Жака Руссо». Моральный кодекс Робеспьера был основан на «цинизме» или «патриотизме», т.е. на «подавлении всего, что ведет к концентрации человеческих страстей в мерзости личного я».

Самочинные проявления реакции пугали термидорианский центр, потому что за этими союзниками справа чуялось дыхание роялизма. Французский термидор, начатый якобинцами левого крыла, в конце концов превратился в реакцию против якобинцев в целом. Имя террористов, монтаньяров, якобинцев — стало поносным. В провинции срубали деревья свободы и попирали ногами трехцветную кокарду. В советской республике это было немыслимо. Тоталитарная партия включала в себя все элементы, необходимые для реакции, мобилизовала их под официальным знаменем революции. Партия не терпела никакой конкуренции даже в борьбе со своими врагами. Борьба против троцкистов не превратилась в борьбу против большевиков, потому что партия поглотила эту борьбу целиком, поставила ей известные пределы и вела ее якобы от имени большевизма.

Эпоха термидора характеризуется обыкновенно, как эпоха разнузданных нравов. Точно так же характеризуют и Советский Союз, особенно буржуазные моралисты. На самом деле в обоих случаях вели дело с предвзятым грубым преувеличением. Несомненно, в среде термидорианцев выскочки из бывших якобинцев, быстро богатевших, порвавших со своими идеалами, породнившихся или сблизившихся с буржуазией, нравы и, в частности, нравы женщин были весьма далеки от культанизма. Но это касалось, в сущности, низкого слоя. Широкие французские массы, не говоря уже о крестьянстве, но даже и массы мелкой и средней буржуазии, жили, в общем, унаследованными от прошлого нравами. То же самое приходится сказать и о Советском Союзе. «Распущенность нравов», которую изображали буржуазные моралисты, осталась преимущественно среди бюрократии. Причем на верхах этой бюрократии, где нравы были нисколько не лучше, находились наиболее строгие и беспощадные цензоры нравов по отношению к низшим слоям бюрократии, особенно к ее молодому поколению, которое компрометировало отцов в глазах народных масс. Таков источник той полосы бультанизма, строгости нравов, культа семьи, который характеризует сталинскую бюрократию за последнее пятилетие.

Закон 4 Невоза 3-го года (24 декабря 1734 года) уничтожил максимум и регламентацию. Термидорианцы стремились явно обнаружить, идя навстречу буржуазно-общественному мнению, что они, по выражению Поаси дан Ля, отнюдь не хотят делать из Франции «монашеский орден». Реакционная молва термидора имеет свои внутренние головы. Массы примиряются с реакцией и со своим бессилием не сразу, предместья снова бросаются в центр. Санкюлоты пытаются приостановить реакцию и продолжить революцию. Так возникают дни Жерминаля и дни Прериаля. Но каждая такая новая попытка только убедительнее показывает массам их бессилие. Как продолжить революцию? В каком направлении? Что делать сейчас? Кем заменить сегодняшних хозяев положения? Вокруг активных санкюлотов образуется все более широкий полюс безразличия. Его размерами определяется глубина реакции.

Орбита советского термидора была еще более сложной. Недовольство масс прокладывало себе пути внутрь партии. Революционное крыло не хотело сдаваться. Вспышки оппозиции следуют одна за другой: 1923–1924 году, в 1926 году, в 1927 году. Как ни значительны по объему, не говоря уже о содержании, эти оппозиционные вспышки, они остаются по существу конвульсиями умирающей революции. Самой широкой и многозначительной была оппозиционная волна накануне юбилея революции в октябре-ноябре 1927 года. Тысячи, десятки тысяч рабочих прошли в Москве, в Ленинграде, отчасти в провинции через тайные и полутайные собрания, где выступали ораторы оппозиции. На этих собраниях еще жила атмосфера Октября. Однако более широкие массы не откликнулись. Эти собрания стали только прологом разгрома оппозиции.

Дни Прериаля имели решающее значение. Правительство подавило возмущение вооруженной силой и, таким образом, как бы сломило пружину революции. В первый раз с 1789 года армия ответила на призыв власти, чтоб расправиться с народом. Официальное отделение армии от народа закончило революцию и привело к победе Бонапарта.

Осенью 1927 года вооруженные силы ГПУ были применены, хотя пока еще и без кровопролития, для ареста, роспуска революционных собраний, обысков у коммунистов, членов партии и пр. Нельзя забывать, что ГПУ принадлежало к партии, вышло из ее рядов, заключало в себе тысячи большевиков, прошедших через подполье и через гражданскую войну. Только теперь, в 1927 году, ГПУ окончательно превращалось в инструмент бюрократии против народа и против партии.

Во время празднования 7 ноября 1927 г. распространился слух, что оппозиция попытается манифестировать на улицах. ГПУ и милиция, т.е. полиция, еще не вмешивалась пока в эту борьбу, так как Сталин не решался пока апеллировать к ней. Группы, сформированные районными комитетами, были достаточны для этой задачи. 7 ноября в квартире одного из членов Центрального Комитета — оппозиционера, который вывесил на своем балконе портреты Ленина, Троцкого и Зиновьева, оппозиционеры подверглись разгрому.

На первый взгляд кажется, что термидорианцы не располагали внешней силой, отдельной от партии, как термидорианцы Франции в лице золотой молодежи. Но это была только внешняя видимость. Партия давно стала сложным социальным конгломератом.

Со времени учреждения второго комитета общественного спасения начинается переход власти, с одной стороны, к эберти-стам, с другой — к Робеспьеру. Дантон недостаточно противодействовал этому переходу, часто находясь в отсутствии из Парижа и слишком рассчитывая на свою популярность. Термидор имел под собою социальную основу. Дело шло о хлебе, мясе, квартире, избытке, если возможно — роскоши. Буржуазное якобинское равенство, принявшее форму регламентации максимума, стесняло развитие буржуазного хозяйства и рост буржуазного благополучия. Термидорианцы в этом пункте отдавали себе совершенно ясный отчет в том, чего хотели. В выработанной ими декларации прав они исключили существенный параграф: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах». Тем, кто предлагал оставить этот важнейший якобинский параграф, термидорианцы отвечали, что он является двусмысленным и потому опасным: люди равны, конечно, в правах, но не в способностях и не в собственности. Термидор был непосредственным протестом против спартанских нравов и против стремления к равенству, которое лежит в их основе.

Тот же социальный мотив мы встречаем в советском термидоре. Дело идет прежде всего, чтобы сбросить с себя спартанские ограничения первого периода революции и дело идет о том, чтобы оправдать подрастающие привилегии бюрократии. Не могло быть, однако, и речи о введении либерального экономического режима. Уступки в этом направлении имели временный характер и длились гораздо меньшее время, чем предполагали инициаторы и прежде всего Сталин. Либеральный режим на основе частной собственности означает сосредоточение богатств в руках буржуазии, ее верхних слоев. Привилегии бюрократии вовсе не вытекают из автоматической работы сработанных экономических отношений. Бюрократия присваивает себе ту часть национального дохода, которую может обеспечить своей силой, или своим авторитетом, или своим прямым вторжением в экономические отношения. По отношению к прибавочному продукту нации бюрократия и мелкая буржуазия являются прямыми конкурентами. Однако обладание прибавочным продуктом открывает дорогу к власти, поэтому бюрократия вдвойне должна была глядеть ревнивым оком за процессом обогащения верхних слоев деревни и городской мелкой буржуазии. Борьба между бюрократией и мелкой буржуазией за прибавочный продукт народного труда и составляла основу политической борьбы между сталинцами и так называемыми правыми.

Полицейские рапорты по поводу настроений в массах, свидетельствуют, что праздник 10 августа, т.е. республиканской революции, прошел в безразличии и что в толпе говорили: «Депутаты радуются сегодня, революция выгодна только им одним». Депутаты конвента стали объектом общей ненависти. О них говорили, как о расхитителях народного достояния, их широкий образ жизни выделялся особенно сильно на фоне общей нужды. В бедных кварталах говорилось, что в конце концов лучше было жить в период Робеспьера, когда Конвент заботился о нуждающихся, теперь они пьют, едят, обогащаются за счет народа. Когда террористы и якобинцы были раздавлены, возник или, вернее, обнаружился, вспыхнул конфликт между термидорианцами республиканцами и конституционными роялистами, которые играли большую роль в Учредительном и Законодательном собраниях.

Политика термидорианского ядра состояла в лавировании между роялистами, эмигрантами, с одной стороны, и террористами и их соседями — с другой. Законодательные и административные меры вели то направо, то налево. Однако в провинции опора термидорианцев и их хвост был гораздо реакционнее и явно тяготел к роялистам. Террористы, чувствовавшие, что почва ускользает из-под ног, зорко глядели в сторону правящей термидорианской клики, ловя каждый поворот влево, и стремясь подхватить и поддержать его. Термидорианцы, открывшие ворота реакции, пытались теперь изо всех сил закрыть эти ворота, пользовались поддержкой задушенных и ослабленных якобинцев. Конвент прекратил свое существование 4-го брюмера 4-го года (26 октября 1795 г.).

«В пользу термидорианцев, — пишет наш автор, — можно, однако, привести тот факт, что они были в подавляющем большинстве честные люди и, что для руководства ими не хватало людей первого плана. Они отбивались от непреодолимых трудностей, тогда как эшафот и проскрипция душили их вождей».

Термидорианскую буржуазию характеризовала ненависть к монтаньярам, ибо вожди их были выходцами из среды, ставшей во главе санкюлотов. Буржуазия и с ней термидорианцы, боялись больше всего нового взрыва народного движения. Именно в этот период формируется полностью классовое сознание французской буржуазии. Она ненавидит якобинцев, полуякобинцев бешенной ненавистью, как изменников ее наиболее священным интересам, как перебежчиков, ренегатов, правящей касты.

Источник ненависти советской бюрократии к троцкизму имеет тот же социальный характер. Это люди того же слоя, той же правящей среды, той же привилегированной бюрократии, которые покидают ряды для того, чтобы связать свою судьбу с судьбою санкюлотов, обездоленных пролетариев, деревенской бедноты. Разница, однако, та, что французская буржуазия сформировалась уже до великой революции. Она впервые проявила свои политические черты и методы в Учредительном собрании. Но ей пришлось пройти через период Конвента и якобинской диктатуры, чтобы справиться со своими врагами, а в период термидора она восстановила свою историческую традицию, В целом ряде областей термидорианцы оказались прямыми продолжателями якобинцев. Они продолжали сопротивляться против восстановления феодальной собственности, королевской власти. Они оставались противниками догматической церкви и прежде всего католицизма. Они покровительствовали всякого рода научным изобретениям, открытиям, создавали технические учреждения, продолжали подготовку метрической системы, развивали народное просвещение и т.д. Другими словами, они восста-новляли, организовывали все завоевания революции, которые шли на пользу буржуазному капиталистическому хозяйству или буржуазии. С другой стороны, они вели непримиримую социальную борьбу против тех тенденций якобинской революции, которые тяготели к социальному равенству, тем самым подкапывая под буржуазию, лишая ее возможности стать тем, чем она стала в течение 19-го столетия. Несмотря на то что в целом ряде областей термидорианцы являлись приемниками и продолжателями дела якобинцев, в самом основном — классовом характере их социальной тенденции — они представляли прямую противоположность якобинцам.

В конце концов термидорианцы оказались вынуждены 18 фруктидора произвести государственный переворот, попирая на этот раз открыто свою собственную конституцию, и восстановить диктатуру вместо законного режима. Так как они не могли больше апеллировать к народу, то они совершили переворот при помощи армии и таким образом пришли в конце концов к превращению революционной диктатуры в диктатуру военную.

О новых богачах эпохи термидора Лефевр говорит, что они были, но значительно уступали богачам 18 века. В отношении интеллектуальной культуры и морали у них не было никакого уважения по отношению к научным и историческим исследованиям, и они были совершенно чужды революции.

В глазах простаков, теория и практика «третьего периода», как бы опровергала теорию о термидорианском периоде русской революции. На самом деле она подтверждала ее. Сущность термидора имела, имеет, не могла не иметь социальный характер. Она означала кристаллизацию новых привилегированных слоев, создание нового субстрата для экономически господствующего класса. Претендентов на такую роль было два: мелкая буржуазия и сама бюрократия. Они шли рука об руку для того, чтобы разбить сопротивление пролетарского авангарда. Когда эта задача была выполнена, между ними открылась неизмеримая борьба. Бюрократия испугалась своей изолированности, своего развития с пролетариатом. Одними своими силами раздавить кулака, вообще мелкую буржуазию, выросшую и продолжавшую расти на основах НЭПа, бюрократия не могла, ей необходима была помощь пролетариата. Отсюда ее напряженная попытка выдать свою борьбу с мелкой буржуазией за прибавочный продукт и за власть как борьбу пролетариата против попыток капиталистических реставраций.

Здесь аналогия с французским термидором прекращается, ибо вступают в силу новые социальные основы Советского Союза. Охранить национализацию средств производства и земли, есть для бюрократии закон жизни и смерти, ибо это социальные источники ее господствующей роли. В этом относительно прогрессивная роль, которую она выполняет в своей варварской, группированной, конвульсивной борьбе против кулака. Провести эту борьбу и довести ее до конца, бюрократия могла только при поддержке пролетариата. Лучшим доказательством того, что она добилась этой поддержки, явились повальные капитуляции представителей левой оппозиции. Борьба с кулаком, борьба с правым крылом, борьба с оппортунизмом — официальные лозунги тогдашнего периода — казались рабочим и многим представителям левой оппозиции, как возрождение Диктатуры Пролетариата и Социалистической Революции. Мы тогда же предупреждали: вопрос идет не только о том, что делается, но и о том кто делает. При наличии советской демократии, т.е. самоуправления трудящихся, борьба с кулаком никогда не приняла б столь конвульсивных, панических и зверских форм и привела бы к общему подъему хозяйственного и культурного уровня масс на основе индустриализации. Борьба бюрократии с кулаком означала их единоборство на спине трудящихся и так как каждый из противников не доверял массам, боялся масс, то борьба приняла крайне конвульсивный кровавый характер. Благодаря поддержке пролетариата, она закончилась победой бюрократии, но ни в каком случае не повышением удельного веса пролетариата в политической жизни страны. В чем состояла историческая миссия термидора во Франции? После того как якобинцы, т.е. низы, плебс, сокрушили — устой феодального общества, термидор должен был очистить место для господства буржуазии, отстранив от власти санкюлотов, т.е. городские низы. На смену феодальному обществу могла прийти только буржуазия. Но разгромить феодальное общество до конца, могли только трудящиеся низы. Без якобинской диктатуры феодальное общество не было бы сметено. Без термидора буржуазия не вступила бы во владение наследством революции. Термидорианцы отождествляли себя с буржуазией. Никакого другого режима, кроме буржуазного, они не мыслили.

Руссо учил, что политическая демократия несовместима с чрезмерным экономическим неравенством. Этим учением были проникнуты якобинцы, представители низов мелкой буржуазии. Законодательство якобинской диктатуры особенно закон о максимуме, или о заготовках по твердым ценам, говоря советским языком, означали насильственное сдерживание социальной дискриминации, концентрации капитала, формирование крупной буржуазии.

Политически задача термидорианцев состояла в том, чтоб изобразить переворот 9-го термидора как мелкий эпизод, как отсечение злокачественных элементов, как сохранение основного ядра якобинцев и как продолжение старой политики. Нападение велось не на якобинцев, а на террористов, по крайней мере в первый период термидора. Террористы играли в политическом словаре термидора ту же роль, какую в словаре сталинцев играло имя троцкистов. Напомним, кстати, что по логике вещей термидорианская кампания закончилась обвинением троцкистов в террористических актах.

На самом деле все органы власти претерпели в отношении личного состава коренные изменения. Этот процесс очень быстро распространился на провинцию. Местная администрация везде очищалась от террористов, которые смешались с o более умеренными элементами. Сдвиг шел слева направо, однако благодаря относительной медлительности чистки, якобинцы оставались еще долгое время влиятельными в административных органах. Удар по левым чрезвычайно и сразу разнуздал правых, т.е. сторонников капиталистического развития. 2фруктидора (19 августа) Зюше, тот самый, который внес обвинительный акт или обвинительный декрет против Робеспьера, характеризовал в Конвенте успехи реакции, требовал снова ареста подозрительных и заявил, что необходимо «сохранить террор в порядке дня». М.Е. де ля Тушь опубликовал 9 фруктидора памфлет, приобретший большую популярность: «Хвост Робеспьера». Не поразительно ли, что выражение «троцкистское охвостье» приобрело право гражданства в советской литературе.

Диктатура якобинцев в лице Комитета общественного спасения продержалась всего около года. Эта диктатура имела настоящие опоры в Конвенте, который был гораздо умереннее революционных клубов и секций. Здесь классическое противоречие между динамикой революции и ее парламентским отражением. В революции в борьбе сил участвуют наиболее активные элементы классов. Остальные — нейтральные, выжидательные отсталые, как бы сами списывают себя со счетов. Во время выборов участвуют гораздо более широкие слои, в том числе и значительная часть полупассивных и полуиндифферентных. Парламентские представители в эпоху революции имеют неизмеримо более умеренный выжидательный характер, чем революционные группировки. Монтаньяры внутри Конвента опирались не на Конвент для управления народом, а на революционные элементы народа внутри Конвента, для того чтобы подчинить себе весь Конвент.

В термидорианский период одним из исключительно важных приемов Сталина была эксплуатация опасности войны и его заботы о мире. В июльской декларации 1926 года, подписанной тт.Каменевым и Зиновьевым, говорится: «Сейчас уже не может быть никакого сомнения в том, что основное ядро оппозиции 1923 года правильно предупреждало об опасностях сдвига с пролетарской линии и об угрожающем росте аппаратного режима. Опасность войны вы эксплуатируете сейчас для травли оппозиции и для подготовки ее разгрома».

В 1926 г. Ворошилов писал (за него писали другие) о Красной Армии, как об «оплоте мира». Главная задача правительства — охранение народа «от возможных повторений тех бедствий, которые испытывали рабоче-крестьянские массы в годы гражданской войны и империалистической интервенции...» Миролюбие правительства выражается в том, что вооруженные силы Советов — «относительно самые малочисленные во всем мире». Все это было рассчитано на усталость народа и жажду мира.

Все группы, слои, элементы, которые были раздроблены, рассеяны, изолированы и деморализованы в революцию, чувствуют теперь прилив сил и поворачиваются лицом к промежуточным элементам, как бы говоря: мы вас предупреждали и мы были правы. В свою очередь, мелкобуржуазные массы, увлеченные натиском революции, захваченные пробужденными ею надеждами быстрее всего переживают разочарование и начинают отходить от революционного класса в сторону его противников и врагов. В самом революционном классе пробуждаются центробежные силы. В рамках господствующего класса развертываются в смягченном виде тенденции, которые наблюдаются в рамках всего общества. Середняки, неактивные элементы временно увлеченные революцией, теперь начинают колебаться и изолируют авангарды; наоборот, наиболее реакционные элементы, которые совершенно исчезли с поля с момента революционного прилива, теперь поднимают голову и обращаются с теми же примерно словами, с какими представители разбитых классов обращаются к мелкой буржуазии: мы это предсказывали, революция обманула вас.

Однако это только одна сторона процесса. Остается еще анализировать процесс формирования новых привилегированных слоев. Однако вернемся назад. Основную предпосылку контрреволюции составляет несоответствие между политической властью, завоеванной новым классом, и теми экономическими возможностями, которыми он располагает. Завоевав власть, пролетариат получил полную возможность национализовать все средства производства. Но эти средства производства, вследствие отсталости страны и в результате империалистской и гражданской войны отличались крайне низким характером. Национализация средств производства открывала возможность роста производительных сил; но сама по себе она ни сегодня , ни завтра, ни через год, ни через пять лет, ни через десять лет не способна была обеспечить, удовлетворить и самых основных потребностей народных масс. На другой день после того, как народ стал хозяином тех средств производства, он оказался неизмеримо беднее, чем накануне войны и даже накануне революции. Политическое насилие — а революция есть политическое насилие — не могло в области хозяйства дальше дать ничего. Тут нужен был долгий, упорный, самоотверженный и систематический труд, на новых социальных основах наложенных революцией. Праздник окончился, начинались серые, холодные и голодные будни. Разочарование в этих условиях были неизбежны. Даже наиболее сознательные и твердые рабочие, которые давали себе достаточно ясный отчет в объективной логике вещей, т.е. что нужда масс является не результатом революции, а неизбежной ступенью на пути к лучшему будущему, даже эти рабочие не могли не остыть. Даже если нужда была одинакова для всех, то сознание ее непреодолимости в течение ближайших лет не могло не вызвать известный упадок духа и политический индифферентизм. И самое понимание того, что чисто политическими мерами нельзя поднять сразу производительные силы, не может не порождать настроение политического индифферентизма. На самом деле нужда не дана для всех. Из революции вырастает новый привилегированный слой. Он воплощает в себе революцию, он защищает ее.

Поскольку термидорианская реакция открывала двери эмигрантам, роялистам, бывшим феодалам и церкви, термидорианцы не раз совершали поворот влево и искали даже поддержки у якобинцев для того, чтобы отстоять свои социальные и политические позиции. Но все это относилось к области безотеческих маневров. Существо мидии термидора состояло в том, чтоб открыть буржуазии возможность войти во владения наследством революции. Французский термидор был поэтому исторической необходимостью в самом широком смысле слова: он открывал ворота новой эпохе буржуазного господства 19 столетию, в течение которого буржуазия преобразовала Европу и мир.

В чем состояла историческая миссия советского термидора? На этот вопрос ответить гораздо труднее, ибо процессы не завершены и будущее Европы и мира в течение ближайших десятилетий остается нерешенным. Русский термидор открыл бы, несомненно, эру буржуазного господства, если бы это господство не оказалось пережившим себя во всем мире. Во всяком случае, борьба против равенства, установление глубочайших социальных различий, чрезвычайно обесценивает сознание масс, национализацию средств производства и земли, основные социалистические завоевания революции. Обесценивая эти завоевания, бюрократия тем самым подготовляет к возможности восстановления частной собственности на средства производства. Но здесь разница. Частная собственность на средства производства в конце 18 века была фактором могущественного прогрессивного значения. Ей предстояло еще только завоевать полностью Европу и весь мир. Частная собственность нашего времени есть величайшие оковы развития производительных сил.

Сказанное дает толчок нашей мысли для определения условий и предпосылок реакции и победоносной контрреволюции. Реакция или контрреволюция есть ответ на новое противоречие, созданное революцией, которая взялась радикально разрешить эти противоречия. В чем состоит новое противоречие? В несоответствии между политической силой нового господствующего класса и его экономическими возможностями. Если старый строй себя пережил, то это не значит еще, что есть налицо все элементы для осуществления нового строя. Развитие вовсе не совершается так разумно и гармонично. Новый господствующий класс не может совершить полностью то, что он собирался решить в борьбе за власть. В более субъективных терминах: руководящая революционная партия не способна выполнить то, что намеревалась сделать и то, что обещала массам.

Даже если бы революционный класс овладел старыми средствами производства старой власти мирно по плану и стал в спокойной обстановке перестраивать общество, и в этом случае оказалось бы что элементы старого общества недостаточны и далеко не пригодны для постройки нового общества. Нет ничего. Сама перестройка представляет собою глубокий кризис, связанный с медленным повышением и даже со временным снижением уровня хозяйства, а следовательно, и уровня жизни масс. Сопровождаемая гражданской войной, разрушениями, перестройка совершается под ударами врага и еще более снижает уровень хозяйства и придает всему социальному кризису катастрофический характер. Положительные результаты революции отодвигаются, тем самым, вдаль.

То, что характеризует эпоху революционного подъема, это рост противоречий, антагонизма, борьбы, растерянности в среде старых господствующих классов и слоев, а с другой стороны, рост сплоченности вокруг главного революционного класса всех классов и слоев, которые надеются улучшить свое положение при новом режиме. Эпоха реакций характеризуется противоположными чертами. Среди тех классов, которые подняты к власти или приближены к ней, обнаруживаются неудовлетворенность, распри, антагонизмы, и вообще центробежные тенденции. Наоборот, ранее господствовавшие классы, отброшенные классы тяготеют друг к другу, стремясь отомстить за обиды и вернуть себе полностью или хотя бы отчасти утраченные позиции.

В эпоху термидора не только буржуазные республиканцы, конституционные монархисты первого периода революции, но и сторонники старого режима поддерживали якобинских перебежчиков, которые возглавили термидорианский переворот. Роялисты еще не смели открыто показывать свою голову. Конституционные монархисты могли только мечтать о короле. Даже буржуазные республиканцы, стремившиеся к полному господству конкуренции, свободы оборота, могли лишь осторожно приближаться к своей цели. Всем им нужно было авторитетное прикрытие из рядов господствующей революционной партии. Они нашли такое прикрытие.

Массы устали, массы не ожидали от новых потрясений серьезных изменений своей судьбы. Но если допустить даже, что массы готовы были подняться, нужна была партия, нужна была организация, способная их поднять. Этого не было в эпоху французского термидора. Якобинцы растворились в государственном аппарате. Этого не было и в эпоху советского термидора. Единая партия запрещением фракций внутри ее делала бюрократию распорядительницей всех технических средств и приемов для массы: типографских машин, радио, помещений для собраний, здания вообще, площадей, наконец. Несомненно также, что большевики, как в свое время якобинцы, приучились в массе своей к пассивному повиновению. Кто рассматривает исторический и, в частности, революционный процесс, как преподавание в классной комнате, тот может сказать, что большевики сами виноваты в своей предшествующей политике, так как подготовили свое поражение со стороны термидорианцев. Это верно и не верно. Централизация власти была необходимым условием спасения революции. Борьба против мелкобуржуазной распущенности, против всех видов вокалициз-ма была необходимым условием постройки нового государства. С другой стороны, централизация неизбежно обеспечивает перевес руководства над местной и групповой инициативой.. Надо к этому прибавить еще и особые качества руководства в отдаленной степени подготовленного, дальнозоркого и умелого, какое дала массам партия большевиков. Во всех важных вопросах ход событий подтверждал правоту большевистского руководства и чрезвычайно повышал его авторитет. К моменту болезни, а затем и смерти Ленина, этот авторитет стоял чрезвычайно высоко. Можно, конечно, по этому поводу назвать немало дешевых тирад, против авторитетов вообще. Но счастье состояло в гениальности руководства. И все на свете имеет две стороны. И всякое великое преимущество имеет тенденцию превратиться в свою противоположность. Так было и с преимуществами руководства большевистской партии.

Низвержение диктатуры Робеспьера должно было по замыслу или по обещанию смениться либеральным режимом. Но это оказалось не так просто. Либеральный режим возможен в том случае, если продукты свободно обмениваются на рынке и государству не приходится вторгаться в основную сферу человеческих отношений. Где продуктов мало, где государство вынуждено вторгаться со своей регламентацией и пр., там оно неизбежно вынуждено применять силу для того, чтобы заставить заинтересованных подвергаться ограничениям, направленным против их интереса. Термидорианцы делали усилия пойти навстречу интересам производителей, прежде всего крестьян, в результате этого сопротивление крестьян принудительным государственным заготовкам только возросла Замечательно, что совершенно аналогичное явление наблюдалось в Советском Союзе. Годы 1924–25, 26 и 27-й были годами расширения либерального режима по отношению к деревне. Однако уступки русских термидорианцев не только не располагали крестьянина к добровольной сдаче своих излишков, а наоборот, пробуждали в нем уверенность в том, что государство заколебалось и что необходимо дальше нажать, чтобы добиться полной свободы оборота.

Все, что совершалось неблагоприятного в период термидора, приписывалось неизменно якобинцам и террористам. Они отвечали за всякое волнение рабочих, за всякое сопротивление крестьян, за пожары, взрывы и пр.

Термидор характеризуется особенно на первых своих этапах чрезвычайной боязнью масс. Он проводит свои контрзаконы в области хозяйства, в области политики по частям.

Главное содержание термидора состояло в том, что он восстановил свободу торговли. При наличии частной собственности, которую упрочила революция, свобода торговли, естественно, означала рост буржуазии, углубление социальных противоречий. Если якобинская диктатура необходима была для того, чтобы радикально покончить с феодальным обществом и отстоять права нового общества на существование от внешних врагов, то режим термидора имел своей задачей создать необходимые условия развития нового, т.е. буржуазного общества. Отмена максимума во имя свободы торговли и означала утверждение буржуазной собственности в ее правах. При несомненных чертах сходства и в этом отношении советский термидор, глубоко, однако, отличался по своему содержанию от своего французского прототипа. Свобода торговли, или так называемой Новой Экономической Политики, была установлена в 1921 году, во всяком случае до наступления термидора. Правда, восстановление свободной торговли воспринималось и понималось всеми в том числе и правящей партией, как отступление перед буржуазными отношениями, буржуазными традициями и аппетитами.^ этом смысле элемент термидора заключался в НЭПе. Но власть оставалась в тех же руках, которые руководили Октябрьской революцией. Свобода торговли была заранее ограничена властью такими пределами, которые не нарушали и не подкапывали основного режима, т.е. прежде всего национализации средств производства. Вот почему было бы неправильно относить начало термидора к введению НЭПа. НЭП подготовил, несомненно, серьезные элементы будущего термидора. Он возродил и оживил мелкую буржуазию города и деревни, повысил ее аппетиты и ее требовательность.

Каждый борющийся класс имеет свою политическую бюрократию. Но отношение этой бюрократии различно в разных классах. Буржуазии, как господствующему классу, легче всего, разумеется, сформировать свою интеллигенцию и свою политическую бюрократию. Интеллигенция по самому своему существу буржуазна, ибо может возникнуть только благодаря экономически господствующему положению буржуазии, отчасти благодаря экономическим преимуществам известных слоев мелкой буржуазии. Интеллигенция выделяет из себя политический персонал, который в подавляющем большинстве насквозь пропитан буржуазными идеями. По своей повседневной жизни интеллигенция, в том числе и профессиональная политическая бюрократия, неразрывно связана с верхами средней буржуазии. Условия повседневной жизни, связи, круг знакомств имеют в большинстве случаев решающее влияние на ход мыслей. Буржуазная интеллигенция, естественно, живет в буржуазной атмосфере, тем самым только закрепляется ее связь с хозяином буржуазии.

На противоположном полюсе находится крестьянство, особенно его низшие слои. Разбросанное на большой территории, крестьянство не способно дать свою собственную интеллигенцию, свою собственную политическую бюрократию и свою собственную партию. Правда, из среды крестьян, особенно верхних слоев, является очень большое количество интеллигенции. Но она немедленно же устремляется в города, наиболее даровитые сосредоточиваются в столице. Они находят новую сферу в отношении знакомств, связей и социальной зависимости. Таким образом, крестьянская по своему происхождению интеллигенция неизбежно попадает в капиталистическое пленение. Так называемые крестьянские партии являются по сущности буржуазными партиями для эксплуатации крестьян.

Положение пролетариата иное, этот класс сосредоточен на заводах в больших городах. По уровню своему он значительно возвышается над крестьянством. Интеллигенция, выходящая из рядов пролетариата, не порывает с ним связь, находится в городах и рабочие находятся под ее влиянием.

Революция отодвигает, разрушает, разбивает старый государственный аппарат, в этом ее сущность. Массы заполняют собою арену. Они решают, они действуют по-своему законодательствуют, они судят. Суть революции состоит в том, что масса является сама своим собственным исполнительным органом.

Когда массы оставляют общественную арену, уходят к себе в свои кварталы, прячутся по домам, растерянные, разочарованные, усталые, тогда образуется пустота. Эту пустоту заполняет новый бюрократический аппарат. Вот почему в эпоху победоносной реакции аппарат, военно-полицейская машина играет такую громадную роль, какая была неизвестна старому режиму.

Несмотря на неизмеримо более глубокий характер Октябрьской революции, армия советского термидора объединила по существу все, что оставалось от прежних господствующих партий и их идеологических представителей. Бывшие помещики, капиталисты, адвокаты, их сыновья, поскольку они не бежали за границу, включились в государственный аппарат, а кое-кто и в партию. Неизмеримо в большем числе включились и в государственный, и в партийный аппарат члены бывших буржуазных партий: меньшевики и социалисты-революционеры. К ним надо прибавить огромное число людей обывательского типа, которые оставались в бурную эпоху революции и гражданской войны в стороне, а теперь, убедившись в крепости советского государства, стремились приобщиться к нему на ответственные должности, если не в центре, то на местах.

Вся эта огромная и разношерстная армия была естественной опорой термидора. Бывшие социалисты-революционеры, конечно, готовы были всячески поддержать интересы мужика от посягательств мерзких индустриализаторов, главным образом и меньшевики считали, что надо дать больше простора и свободы мелкой буржуазии, политическими выразителями которой они являлись. Представители крупной буржуазии и помещиков, поскольку они сохранились в стране и в государственном аппарате, естественно ухватились за крестьянина, как за якорь спасения. Они не могли надеяться на какие-либо непосредственные успехи и ясно понимали, что им необходимо пройти через период защиты крестьянства. Все это была армия термидора. Ни одна из этих групп, однако, не могла открыто поднять голову. Всем им необходим был защитный цвет правящей партии и традиционного большевизма. Борьба против перманентной революции означала для них борьбу против увековечения тех обид, которые они претерпели. Естественно, если они охотно приняли в качестве вождей тех из большевиков, которые повернулись против перманентной революции.

Хозяйство оживилось, появился небольшой избыток. Он, естественно, сосредоточился в городах, притом в распоряжении правящего слоя. Оживились театры, рестораны, всякие другие увеселительные заведения. Сотни тысяч людей разных профессий, которые в трагические и суровые годы гражданской войны были повергнуты в небытие, теперь ожили, расправили члены и приняли участие в восстановлении нормальной жизни. Все они были на стороне противников перманентной революции. Все они хотели покоя, роста и укрепления крестьянства и роста увеселительных заведений в городах.

Трудно, да и нет надобности подвергать теоретической оценке тот поток литературы против троцкизма, который, несмотря на недостаток бумаги, в буквальном смысле слова заливает Советский Союз. Сталин сам никогда не переиздавал в последствии того, что он писал и говорил, примерно с 1923 до 1929 гг., до такой степени все это противоречиво и полностью опровергнуто всем тем, что Сталин говорил и делал в течение последнего десятилетия. Воспроизводить здесь, хотя бы и в выдержках, этот политический хлам было бы совершенно излишне. Достаточно для нашей задачи выделить те важнейшие новые идеи, которые постепенно выкристаллизовались, выросли и получили решающее значение по мере того, как инициаторы борьбы против троцкизма прощупывали отклик в рядах руководящего советского слоя. Таких руководящих идей было три, причем они лишь постепенно дополняли и отчасти сменяли друг друга. Тройка начала с защиты интересов крестьян против программы индустриализации, которую в интересах полемики называли «сверхиндустриализацией». Ход рассуждения был таков: быстрая индустриализация возможна только за счет крестьян, поэтому надо двигаться вперед черепашьим шагом, вопросы темпа индустриализации не имеют значения и пр. На самом деле бюрократия не хотела тревожить те слои населения, которые начали накоплять, т.е. верхи нэповской мелкой буржуазии. Это был ее первый серьезный союзник в борьбе против троцкизма.

На втором этапе, в течение 1924 г., выдвигается борьба против теории перманентной революции. Политическое содержание этой борьбы сводилось к тому, что мы заинтересованы не в международной революции, а в собственной безопасности для развития нашего хозяйства. Бюрократия все больше боялась ставить свои позиции в зависимости от риска, связанного с международной революционной политикой. Борьба против перманентной революции, лишенная сама по себе какой бы то ни было теоретической ценности, служила выражением этому консервативному национальному уклону. Содержание идей раскрывалось лишь постепенно. Из борьбы против перманентной революции выросла теория социализма в отдельной стране. Только тогда Зиновьев и Каменев поняли смысл той борьбы, в которой они сами участвовали, которая подготовила и дала идеологическое вооружение термидора.

Третьей руководящей идеей бюрократии в борьбе против троцкизма была борьба против уравниловки, т.е. против равенства. Теоретическая сторона этой борьбы имеет характер курьеза. В письме Маркса по поводу Готтской программы германской социал-демократии Сталин нашел фразу о том, что в первый период социализма сохранится еще неравенство или, как он выражался, буржуазное право в области распределения продуктов. Маркс имел в виду не создание нового неравенства, а лишь постепенное, т.е. не мгновенное отмирание старого неравенства в области заработной платы. Неправильно истолкованная цитата была превращена в декларацию прав и привилегий бюрократа. Не для того бюрократия отделила судьбу Советского Союза от судьбы международного пролетариата, чтобы позволить сравнять себя в смысле благосостояния и власти с массами рабочего класса. Социализм в отдельной стране имел для нее смысл лишь поскольку он обеспечивал ей господство и довольство. Отсюда бешеная и неистовая борьба против уравнения. В пьесе советского драматурга Афиногенова «Страх», 1931 года, один из героев говорит: «Общим стимулом поведения 80% всех обследуемых является страх», остальные 20% обследуемых это выдвиженцы, им нечего бояться, они хозяева страны. Сам Афиногенов попал в опалу. Самым могущественным орудием в руках Сталина явилось обвинение против оппозиции в том, что она хочет ввести немедленное равенство. 20% выдвиженцев услышали в нем голос своего вождя, а 80% испуганных не посмели поднять голос.

Еще 31 октября 1920 г. особый приказ под заглавием «Больше равенства!» гласил: «Не ставя себе невыполнимой задачи немедленного устранения всех и всяких преимуществ в армии, систематически стремиться к тому, чтобы эти преимущества были сведены к действительно необходимому минимуму. Устранить в возможно короткий срок все те преимущества, которые отнюдь не вытекают из потребности военного дела и неизбежно оскорбляют чувства равенства и товарищества в красноармейцах».

В 1925 г. в словах бюрократии вопрос о равенстве приобретает исключительное значение. В литературе он поднят был статьей Зиновьева «Философия эпохи». В этой статье Зиновьев выдвигает, что сейчас широкие массы трудящихся охвачены одним стремлением: больше равенства. Статья послужила яблоком раздора в среде правящей тогда бюрократической группы. Теснейшая братия Сталина объявила, что положение Зиновьева в корне противоречит марксизму, т.к. при социалистическом строе, по учению Маркса и Ленина, полного равенства быть не может: здесь еще господствует принцип, каждый получает в зависимости от выполненного им труда. Совершенно правильно, что Маркс признавал неизбежность этого буржуазного, как он подчеркивал, принципа в первый период социалистического общества, когда оно еще не достигло достаточной высоты, чтобы иметь возможность удовлетворять все потребности своих граждан. Зиновьев вовсе и не думал оспаривать этот тезис, необходимость диффиренцированной заработной платы для разных категорий труда была ясна ему. Он считал, что крайние полюсы этой таблицы должны быть ближе; и в первую голову его осторожная критика направлялась против привилегированного положения и излишеств бюрократии. Чего, конечно, ни Маркс, ни Ленин не предусмотрели, что бюрократия прятала свои материальные интересы за интересы прилежного крестьянина и квалифицированного рабочего. Она изобразила дело так, будто левая оппозиция покушается на лучшую оплату квалифицированного труда. Это был маневр того же типа, который обычно в ходу, когда крупные капиталисты и помещики прячут свои корыстные интересы за мнимую заботу об интересах мелких ремесленников, торговцев и крестьян. Надо признать, что это был мастерский маневр. Сталин опирался здесь на аппетиты очень широкого и все более привилегированного слоя чиновников, которые впервые со всей ясностью увидели в нем своего признанного вождя. Снова равенство было объявлено, как это ни чудовищно, мелкобуржуазным предрассудком. Было объявлено, что оппозиция покушается на марксизм, на заветы Ленина, на заработок более прилежного квалифицированного рабочего, на скромные доходы усердного крестьянина, на марксизм, на наши дачи, на наши автомобили, на наши благоприобретенные права. «За что боролись» — эта ироническая фраза приобрела в тот период большую популярность.

Равенство было объявлено мелкобуржуазным предрассудком. Сталин выступил на защиту неравенства, на защиту права верхов бюрократии — жизни крупных буржуа, а средний слой бюрократии — жизни средних буржуа и т.д.Остальные разногласия, проблемы, вопросы организации сразу отступили на десятый план. Каждый бюрократ знал из-за чего идет борьба и тянул за собою свою канцелярию, ибо все, несмотря на резкую иерархию, поднимались над массой.

Гражданская война, как и война с Польшей, были в прошлом, самые ужасные последствия голода были преодолены, Новая Экономическая Политика произвела живительное движение в народном хозяйстве. Сталин в этот период выступает все больше как организатор и воспитатель бюрократии, главное: как распределитель земных благ. Он подбирает людей по признаку их враждебности по отношению к противникам. Он учит своих ставленников на местах, как организовать власть, как подбирать сотрудников, как пользоваться их слабостями, как противопоставлять их друг другу. Более оседлая и уравновешенная жизнь бюрократии порождает потребность к комфорту. Сталин, сам продолжающий жить сравнительно скромно, по крайней мере с наружной стороны, овладевает этим движением к комфорту, он распределяет наиболее выгодные посты, он подбирает верных людей,награждает их, он помогает им увеличивать свое привилегированное положение. Каждый вопрос интересует его прежде всего с точки зрения подбора кадров, одушевление аппарата, обеспечения своего личного руководства. Так, не порывая формально с прошлым, он из революционера рабочей партии становится вождем нового привилегированного слоя.

В более слабом виде и в более мягких формах та же реакция против войны происходила и в буржуазных демократических странах. Ллойд Джордж в Англии, Клемансо во Франции, несмотря на официальные признания, оказались политически изолированными. Вильсон в Соединенных Штатах утратил популярность. Сталин, роль которого в гражданской войне была второстепенной, стал теперь в первом ряду тех, которые устали от гражданской войны, от ее испытаний и терроризма и требовали перехода на мирное положение. Тем самым возродилась и оживилась классовая борьба между верхними слоями мелкой буржуазии и рабочими. Государственная власть выступала в качестве регулятора этой классовой борьбы и тем самым улучшала независимость от рабочих организаций. Такова основа термидорианского перерождения государственного аппарата. Вернее, не основа, а исходная причина и первая глава этого перерождения.

Борьба против троцкизма велась под углом зрения защиты интересов крестьянства, как самостоятельных производителей и продавцов. Во имя ограждения интересов крестьянства, как мелкой буржуазии, произведен был сдвиг государственной власти путем нейтрализации и устранения наиболее последовательного революционного пролетарского крыла. Первыми мерами после политической победы над троцкизмом были законы, легализировавшие аренду земли и применение наемной рабочей силы в сельском хозяйстве. Обе эти меры шли неизмеримо дальше первоначальных замыслов НЭПа. В то же время, что особенно важно, они сопровождались сдвигом власти слева направо. Революционно-пролетарская партия делала уступки крестьянству, необходимые для сохранения пролетарской диктатуры. В термидоре не могло быть об этом и речи, поскольку изменялся политический состав власти в целях большого приспособления к крестьянству и увеличения уступок.

Каковы условия реакции и контрреволюции? Мы много, и по разным поводам занимались вопросом о том, каковы условия революции, и победоносной революции в частности. Гораздо меньше нам приходилось исследовать вопрос о том, каковы условия контрреволюции и реакции, как термидорианской реакции, как вступления в контрреволюцию. Совершенно очевидно, что обе эти проблемы тесно связаны одна с другой. Во время контрреволюции фильм как бы начинает развертываться в обратном порядке. Он никогда не доходит до конца. Часть завоеваний революции всегда сохраняется.

В революции отличают лозунг, против которого она совершается; класс который совершает ее; наконец, промежуточные классы и слои, которые либо остаются нейтральными, либо вовлекаются в водоворот событий на стороне одного из основных классов. Революция может быть победоносной тогда, когда революционному классу удается увлечь за собой большинство промежуточных слоев и тем стать выразителем большинства нации. Классы как социально, так и идейно, не однородны. В пролетариате всегда можно отличить его головной отряд, промежуточные и средние слои и, наконец, отсталый и даже реакционный арьергард. Революция делается возможной тогда, когда авангард пролетариата,организованный в партию увлекает за собой подавляющее большинство класса, изолируя и обращая в ничтожество его уязвленные и деморализованные элементы.

Пролетариат в большинстве своем объединяется, таким образом, вокруг своего революционного головного отряда, увлекает за собою значительную часть промежуточных, недовольных, угнетенных классов, низы мелкой буржуазии, нейтрализует другую ее часть и своим натиском вносит распад в переживший себя класс, сламывает сопротивление армии, увлекает значительную ее часть на свою сторону, нейтрализует другую часть и изолирует наиболее реакционные полки. Такова общая формула пролетарской революции. Разумеется основой революции является определенное состояние хозяйства, его кризис, противоречие между противниками, производительными силами и формулами собственности, отсюда противоречия между классом, который является носителем прогресса хозяйства, роста производительных сил, классом, который отстаивает старые, реакционные, пережившие себя формы собственности. Это экономическая предпосылка революции. Но на этой объективной основе должна сложиться определенная группировка, определенные политические отношения, определенные состояния сознания в отношениях между классами. Эти процессы имеют психологический характер. В последнем счете они, разумеется, обусловливаются объективным социальным кризисом. Но они имеют свою внутреннюю логику и динамику. Именно эта динамика сознания, воли, готовности к борьбе и, наоборот, растерянности, упадка, малодушия, эта динамика и определяет непосредственно ход и исход революции.

Сказанное дает толчок нашей мысли для определения условий и предпосылок реакции и победоносной контрреволюции. Реакция или контрреволюция есть ответ на новое противоречие, созданное революцией, которая взялась радикально разрешить старые противоречия.

Июнь 1934 года был первым этапом реакции против переворота наци. Значительное число вождей, отражая настроение масс, принимало социальную демагогию Гитлера, если не вполне серьезно, то до известной степени. Они считали необходимой вторую революцию. Под давлением своих капиталистических союзников и патронов Гитлер отправил значительное количество этих подлинных наци 30 июня 1934 года на тот свет. Как же можно говорить, что национал-социалистическая революция не имела своей реакции?

Значительное расширение свободы товарооборота в 1925 году было наиболее ярким выражением термидора как отмена максимума много лет тому назад. Однако за этим сходством нельзя упускать из глаз основное различие: именно национализацию производства и социализацию земли в руках государства. Без этих условий НЭП, особенно его расширение в 1925 году, разумеется, привел бы к развитию буржуазных отношений. Расширение НЭПа означало конфликт между двумя системами хозяйства. На первых своих шагах этот конфликт упрочивал позиции бюрократии, повышая ее самостоятельность, прежде всего самостоятельность от пролетариата. Но было ясно заранее, что дальнейшее развитие и расширение товарного обращения и укрепление позиций мелкой буржуазии должно ребром поставить вопрос, формулированный Лениным: кто кого? Решение этого вопроса в огромной степени зависело от бюрократии, которая успела получить к этому времени огромную долю самостоятельности. По условиям своей жизни, по своему консерватизму, по своим политическим симпатиям, бюрократия в огромной массе своей тяготела к новой мелкой буржуазии. Однако экономическими корнями своими бюрократия сидела в новых условиях собственности. Рост буржуазных отношений угрожал не только социалистическим основам собственности, но и социальному фундаменту самой бюрократии. Она могла бы отказаться в пользу мелкой буржуазии от социалистических перспектив развития. Она ни в каком случае не готова была отказаться в пользу новой мелкой буржуазии от своих собственных прав и привилегий. Так подготовлялся острейший конфликт между бюрократией и кулаком.

Частные предприятия, несомненно, проявили немало энергии в деле развращения советского аппарата при помощи подкупов и всяких других поблажек. Но все же не это было главной причиной раздражения бюрократии против частных предпринимателей, в частности концессионеров. Некоторые из них работали лучше, с большей инициативой, добивались лучшего качества продукции, хотя и при высокой цене. Даже государственные учреждения предпочитали покупать продукты у акционеров. Цель, которую ставил Ленин при введении концессии, состояла именно в том, чтобы не дать государственным монополиям затмить сознание своей неприкосновенности. Но именно этого ленивая бюрократия не хотела. Под видом непримиримой борьбы за социалистическую промышленность она на самом деле боролась за свое монопольное право безмятежно, без помех и конкуренции распоряжаться государственным хозяйством. Так постепенно были убиты концессии смешанного общества и другие частные предприятия. Сталин являлся руководителем этого течения, как всегда защищая интересы бюрократии. Борьба против сверхиндустриализации ведется очень осторожно в 1922, открыто и бурно — в 1923 году. Борьба против перманентной революции начинается открыто с 1924 года и длится затем в разной форме и с разными толкованиями в течение всех последующих лет. Борьба против равенства начинается с конца 25-го года и становится, в сущности, осью социальной программы бюрократии. Борьба против сверхиндустриализации ведется прямо и непосредственно в интересах кулака. Черепаший шаг темпа развития промышленности нужен для того, чтобы дать кулаку безболезненно врасти в социализм. Эта философия является одинаково философией правого крыла, как и сталинского центра. Теория социализма в отдельной стране функционирует в этот период, как блок бюрократии и мелко-сельской и городской буржуазии. Борьба против равенства еще более сплачивает бюрократию не только с верхами рабочего класса, но и особенно с мелкой буржуазией деревни и города. Неравенство есть социальная основа, источник и смысл существования этих союзников. Таким образом, экономические и политические международные интересы объединяют бюрократию и мелкую буржуазию с 1923 по 1928 год. В этот период термидор имеет наиболее яркие черты сходства со своим французским прототипом. За этот период кулаку разрешено было арендовать землю у бедняка и нанимать бедняка в качестве рабочего. Сталин готовился сдавать землю в частные владения сроком до 40 лет. Бюрократия очень далеко шла в сторону интересов и притязаний своего союзника. Но к 1927 году окончательно обнаружилось то, что грамотный экономист знал и раньше, что притязания буржуазного союзника по своему существу беспредельны. Кулак хотел землю в полную собственность. Кулак хотел иметь право свободного распоряжения всем своим урожаем. Кулак стремился создать себе контрагентов в городе в виде свободного торговца или свободного промышленника. Кулак не хотел терпеть принудительных поставок и твердых цен. Кулак вместе с мелким торговцем, вместе с мелким промышленником стремился к полной реставрации капитализма. Этим самым открывалась непримиримая борьба за прибавочный продукт национального труда. Кто будет им распоряжатся в ближайшем будущем: новая буржуазия или советская бюрократия? Кто распоряжается прибавочным продуктом, тот и распоряжается государственной властью. Таким образом, между мелкой буржуазией, которая помогла бюрократии раздавить сопротивление рабочих масс и выражавшей их взгляд левой оппозиции, и между бюрократией, которая помогла мелкой буржуазии подняться над массами деревни, открылась прямая борьба за власть и доходы.

Совершенно очевидно, что бюрократия не для того разгромила пролетарский авангард, порвала сети международной революции и провозгласила философию неравенства, чтоб капитулировать перед буржуазией и превратиться в ее слугу или просто быть отброшенной от государственного кормила. Бюрократия смертельно испугалась последствий своей шестилетней политики. Так возник резкий поворот против кулака, против нэпмана.

Открывается третий период, борьба против правых. В глазах простаков теория и политика третьего периода как бы развивала предыдущие два.

Главная идея Сталина еще в апреле 1927 года состояла в том, что к вопросу о темпе нашего хозяйственного развития незачем припутывать международный фактор. На этом и построена теория социализма в отдельной стране. Теперь Сталин доказывает правым, что, отвлекаясь от внешней обстановки, можно было «вести дело более медленным темпом», но дело в том, что «нельзя отвлекаться от внешней обстановки».

Это простой плагиат у Преображенского на эту самую тему, который сказал: если отвлечься, то можно; но отвлекаться нельзя.

Сталин проповедовал, что извне нам угрожает только интервенция. Мы ему разъясняли, что, кроме военной интервенции, существует интервенция дешевых цен. Это называлось маловерием или пессимизмом. Теперь Сталин говорит об ускоренной индустриализации: «либо мы этого добьемся, либо нас затрут». Этим самым он с запозданием годика на четыре подбирается ощупью к вопросу о сравнительных коэффициентах нашего развития и капиталистического. Вопрос об изучении этих сравнительных показателей был поставлен нами теоретически в 1924 году, а практически в 1925 году, в НТО и особом совещании по качеству продукции. Что сделано с того времени? От философии черепашьего темпа Сталин перешел к максимализму: «Необходимо догнать и перегнать передовую технику развитых капиталистических стран». В такой общей постановке этот максимализм бессодержателен. Догоним и перегоним не скоро. За это время западный пролетариат успеет нас догнать политически, а значит, и экономически. Тогда он и экономически возьмет нас на буксир. Не надо так храбро перепрыгивать через ступени... на словах. Для ближайшего периода практическая задача состоит в том, чтобы наши цены и наши душевые нормы производственного и личного потребления приближались к ценам и нормам передовых капиталистических стран, а не отставали от них.

Нынешний темп развития промышленности Сталин считает правильным темпом. Вообще, под непогрешимым руководством совершается только то, что должно совершится. Между тем прирост продукции на 20% считался в 1925 году вредной фантазией или троцкизмом. В книжке «К капитализму или к социализму» я с величайшей осторожностью намечал такого рода темп после завершения восстановительного периода. В официальных учреждениях брался темп гораздо более низкий. А Политбюро одергивало ВСНХ за сверхиндустриализаторство. Нынешний темп развития промышленности вырос не в порядке правильного предвиденья и понимания динамики нашего хозяйственного строительства, а эмпирически, под кнутом рынка, критики оппозиции и кризисов, из которых добрая половина порождена ограниченностью и хвостизмом руководства.

Оппозиция в 1925 году была повинна не в сверхиндустриализаторстве, а в излишнем педагогическом приспособленчестве к хвостистской установке Политбюро и в преуменьшении реальных возможностей индустриализации при правильном подходе к делу. Это положение остается в сущности целиком и сейчас.

«С 1928 г., — пишет Бармин, — нужно было принять исключительные меры против крестьян, чтобы принудить их выдать государству хлеб и сырье по слишком дешевой цене. Трудности, освещенные оппозицией, начались. Сталин потерял голову и прибег к сильным средствам. Бухарин, Рыков, Томский и Угланов, в то время секретарь Московского комитета, настаивали на возвращении к нормальному режиму в деревне. Правое крыло сложилось, таким образом, и сейчас Сталин повернулся против него. Психологически он сумел в этом случае использовать с выгодой недовольство, вызванное исключениями и арестами. Исключение троцкистов приняли только против воли неохотно; кампания, сперва открытая против правых, была хорошо принята партией».

Здесь несомненно сказалось маневренное комбинаторское искусство Сталина, правда, в очень благоприятной для него лично обстановке. Он использовал правую для исключения левой оппозиции, ибо только у правого крыла были серьезные принципиальные основы бояться левой политики. Но так как исключение левой оппозиции вызвало в широких кругах партии раздражение, недовольство правым крылом, то Сталин сумел использовать это недовольство для удара против правых. Он все время оставался, если не примирителем, то умиротворяющим элементом, который будто бы стремился свести к минимуму неизбежные жертвы и который сумел при этом возлагать ответственность за суровые меры на то, или другое крыло партии.

В 1927 году официальные заседания ЦК превратились в поистине отвратительные зрелища. Никаких вопросов не обсуждалось по существу. Все дела решались за кулисами на казенных заседаниях Сталина, а затем, путем соглашения правой группы: Рыкова, Бухарина, Томского. Назначением двух официальных заседаний ЦК была травля оппозиции заранее распределенными ролями и речами. Тон этой травли становился все более необузданный. Наиболее наглые члены высших учреждений, введенные только исключительно в награду за свою наглость по отношению к оппозиции, непрерывно прерывали речи опытных лиц сперва бессмысленными повторениями обвинений, выкриками, а затем руганью площадными ругательствами. Режиссером этого был Сталин. Он ходил за спиной президиума, поглядывая на тех, кому намечены выступления, и не скрывал своей радости, когда ругательства по адресу оппозиционеров принимали совершенно бесстыдный характер. Было трудно представить себе, что мы находимся на заседании Центрального Комитета большевистской партии. Когда я оглашал в 1927 году декларацию от имени левой оппозиции на заседании Центрального Комитета, мне отвечали крики, угрозы и ругательства, какие мне пришлось слышать при оглашении декларации большевиков в день открытия Предпарламента Керенского. Помнится, Ворошилов кричал: «Он держит себя, как в Предпарламенте!» Это было гораздо более метко, чем рассчитывал автор восклицания.

Бармину приходилось принимать участие в заседаниях Организационного Бюро, где в отсутствие Сталина Каганович решал и вязал. «Выходя, я понял: никто не дискутировал больше, разве только для формы; лица, пользовавшиеся доверием Сталина, решали все авторитарно», — пишет Бармин.

Говоря о периодике 1907–1911 годов, мы видели, как волна реакции слагается из бесчисленного количества явлений и процессов, которые в массе своей создают непреодолимую силу. Только человек столь далекий от тяжеловесных реакций истории, как Суварин, может называть революционный отлив простым художественным образом. Революция 1917–1923 годов была по своему размаху и глубине захвата неизмеримо значительнее революции 1905–1907 гг. В соответствии с этим под давлением мировых событий внутренняя реакция в СССР приняла глубочайший непреодолимый характер. Разница в том, что реакция 1907–1911 гг. имела совершенно явный и открытый характер, ибо революция была задушена извне. Реакция термидора имела замаскированный характер, ибо пролетарская революция была задушена изнутри.

Я не представляю себе, что в человеческой истории можно найти другой пример такой солидарности, такого идеалистического подъема, такой преданности, такого бескорыстия, какие отличали большевистскую партию и находили свое отражение в ее правящем штабе. Были трения, конфликты, словом все, что свойственно людям. Члены ЦК были людьми, и ничто человеческое им не было чуждо. Но особая эпоха поднимала их над самими собой. Ничего не идеализируя и не закрывая глаза на человеческие слабости, можно все-таки сказать, что в партии царила в те годы атмосфера горных высот. Атмосфера в партии начала меняться, и притом резко, с притоком новых, в значительной мере обывательских или карьеристских, элементов. Чистка партии снова подняла ее уровень. Но дело было не только в новых элементах. Бег революции задержался. Большевики после гражданской войны и особенно после поражения революции в Германии перестали себя чувствовать, как воины на походе. Русские раскольники говорили некогда, зачем нам твердые дома, ждем пришествия Христова. Эти настроения свойственны были и большевистской партии. Личная жизнь была отодвинута на задний план, и люди мало думали о комфорте в ожидании новых великих событий. Но, разумеется, такое настроение не могло быть вечно. В своем развитии партия натолкнулась на лишние препятствия: на бедность и отсталость страны, на консерватизм официального европейского рабочего движения. Ожидание немедленных больших событий сменилось сознанием необходимости долгой, упорной и кропотливой работы. Вместе с тем партия с бивуачного положения переходила на оседлое. За годы гражданской войны немало заключено было браков. К концу ее появились дети. Вопросы квартиры, обстановки, семьи получали все большее место. Связи революционной солидарности, охватывавшие партию в целом, сменились в значительной степени связями бюрократической и материальной зависимости. Раньше завоевывать сторонников можно было только идеями. Теперь многие стали учиться завоевывать сторонников постами и материальными привилегиями.

Ленин выбыл из ЦК, и в Политбюро все сплотились против одного. Люди перестраивались. Известные лучшие черты уходили куда-то назад. На первый план выдвигались те черты, которые тщательно скрывались или не получили развития. Все же пока личный состав Политбюро оставался прежний, воспоминания вчерашнего дня связывали людей и ограничивали их действия друг против друга.

Блок с Зиновьевым и Каменевым сдерживал Сталина. Как ни как они прошли длительную школу Ленина, они ценили идею, программу и хотя позволяли себе под видом военных хитростей чудовищные отступления от программы, нарушения идейной линии, все это все же в известных пределах. Раскол тройки снял со Сталина идейные ограничения. В Политбюро члены совершенно перестали стесняться невежества. Аргумент потерял силу. Особенное бесстыдство проявлялось в вопросах Коминтерна. Никто из членов Политбюро не придавал уже тогда самостоятельного значения иностранным секциям. Дело сводилось к тому, чтоб они голосовали против оппозиции. В течение ряда предшествующих лет я наблюдал в Коминтерне за французским рабочим движением. После переворота, произведенного в Коминтерне в конце 1923 и в течение 1924 года, новые руководства секции отодвигались все дальше и дальше от старой доктрины. Помню, я принес однажды на заседание Политбюро последний номер центрального органа Французской коммунистической партии и перевел несколько отрывков программной статьи. Отрывки были так выразительны в своем невежестве и оппортунизме, что в Политбюро наступило на минуту замешательство. Но нельзя было выдавать своих. Из членов Политбюро только один Рудзудак знал немного (или считал, что знает немного) французский язык по гимназическим воспоминаниям. Он попросил у меня отрывок газеты и стал переводить те же отрывки, пропуская слова, искажая смысл, подбавляя их своими фантастическими комментариями. Его немедленно поддержали хором.

Решающая атака была произведена на заседании фракции съезда. Тройка сжигала за собой всякие мосты. Атмосфера заседания была проникнута жутью. Никто не возражал, никто не спрашивал, никто не аплодировал, все сидели в величайшем напряжении, стремясь не проронить ни одного слова и разгадать ту механику, которая скрывается за этой неожиданной атакой. Неожиданной только для непосвященного большинства. На заседании были уже десятки наиболее видных представителей, которые были заранее подготовлены к предстоящей атаке и при общей растерянности определили тон собрания. Каменев и Сталин к этому времени уже не разговаривали друг с другом. Но волевое возмущение на собрании сблизило их. Они были довольны результатами, возвращались вместе в автомобиле, обменивались впечатлениями и строили планы на будущее. Обо всем этом рассказал мне Каменев в 1926 году после перехода двух членов тройки в ряды оппозиции.

После раскола тройки Политбюро пополнилось людьми случайными, отмеченными только готовностью поддерживать Сталина против других. В Политбюро ворвались совсем чуждые настроения, новые пришельцы соперничали друг с другом в обнаружении своей враждебности к оппозиции, в готовности поддержать каждый шаг «вождя», стремлении превзойти друг друга в грубости. Людям как Ворошилов, Рудзудак, Микоян, которые ранее с благоговением относились к ЦК и Политбюро, теперь показалось, что все это был миф, раз они сами могут чувствовать себя господами Политбюро. От атмосферы горных высот не осталось ничего.

К этому времени (1924) относится задушевная беседа Сталина, Дзержинского и Каменева за бутылкой вина на даче. На вопрос, что каждый больше всего любит в жизни, разогретый Сталин ответил с необычной откровенностью: «Наметить жертву, все подготовить, беспощадно отомстить, а потом пойти спать». Об этом разговоре не раз передавал впоследствии Каменев, когда порвал со Сталиным. Каменев опасался худшего со стороны своего бывшего союзника, но все же он не предвидел той страшной мести, которой отомстил ему Сталин после долгой подготовки. Хорошо ли спал Сталин в ночь после расстрела Каменева, Зиновьева и других, об этом у меня сведений нет.

Период болезни Ленина Сталин широко использовал для подбора людей ему преданных. Сталин всякое положение, всякую политическую обстановку, всякую комбинацию людей примеривал к себе, к своей борьбе за власть, к своему стремлению господствовать над другими. Если это ему было интеллектуально не по плечу, он сталкивал двух наиболее сильных конкурентов. Искусство пользоваться личными или групповыми антагонизмами было доведено им до большой высоты. На этот счет у него выработался почти безошибочный инстинкт. Перед каждой новой обстановкой он первым делом спрашивал себя: что он лично может из нее извлечь? Когда интересы целого приходили в конфликт с его личными интересами, он всегда неизменно жертвовал интересами целого, если только разумеется его нельзя было непосредственно подвергнуть контролю, иначе сказать, он соблюдал интересы партии, если они совпадали с его личными интересами, направленными на влияние и власть. Безошибочным инстинктом и неутомимой настойчивостью он всегда при всяком случае, по всякому поводу делал то, что может причинить затруднение другому сопернику, более сильному; с другой стороны, он почти с такой же настойчивостью стремился вознаградить поддержку, всякий акт личной верности. Наиболее яркий пример: истребление лучших советских полководцев. Отзыв Бухарина: он не может терпеть, когда у другого что-нибудь есть, чего у него нет.

В 1925 году Сталин взял под защиту Зиновьева и Каменева против моей критики их поведения в 1917 году. «Вполне возможно, что кое-кто из большевиков, — писал он, — действительно хныкал в связи с июльским поражением. Мне известно, например, что кое-кто из арестованных тогда большевиков готов был покинуть даже наши ряды. Но умозаключить отсюда против некоторых будто бы правых (будто бы членов ЦК) — значит, безбожно искажать историю».

В этой цитате, так решительно берущей под защиту Зиновьева и Каменева, интересно вскользь брошенное замечание о кое-ком из арестованных тогда большевиков. Сталин метил в Луначарского. В бумагах следствия найдены были показания Луначарского на следствии, данные после июльских дней, отнюдь не делавшие чести его политическому мужеству. Но не это имело для Сталина решающий характер. В 1923 году Луначарский выпустил свои «Силуэты вождей революции», в число которых Сталин не был включен, не потому что Луначарский был против Сталина, а потому что ему, как и всем другим, не приходило в голову причислять Сталина к числу «вождей революции». В 1925 году положение изменилось. Сталин поставил Луначарскому ультиматум, изменить свою политику, либо пасть в жертву разоблачения. Именно поэтому Луначарский не назван по имени. Ему дается известный срок выравнения фронта. Луначарский во всяком случае, понял, о ком идет речь, и радикально изменил свою позицию. Его июльские грехи были немедленно отпущены.

С делом истребления противников и оппонентов новой правящей касты Сталин соединил дело своей личной мести. При его пожирающем честолюбии, но бедных интеллектуальных ресурсах, лишенному какого бы то ни было таланта, ему часто приходилось страдать в обществе менее его честолюбивых, менее его сильных характером, но несравненно более ярких, одаренных и великодушных. Чего Сталин, эта выдающаяся посредственность, никогда не прощал никому, это — духовного превосходства. Он заносил в список своей памяти всех, кто в какой бы то ни было степени превзошел его или хотя бы не отнесся к нему со вниманием. А так как вся советская олигархия, как и всякая вообще бюрократия, есть организованная и централизованная посредственность, то личные инстинкты Сталина как нельзя лучше совпадали с основными чертами бюрократии: ее страхом перед массами, из которых она вышла и которых она предела, и ее ненавистью ко всякому превосходству.

Сталин вышел из школы революционных борцов, которые никогда не останавливались ни перед самыми решительными мерами действия, ни перед пожертвованием собственной жизни. Сталин вышел из этой школы. Но беспощадную решимость и твердость старых революционеров Сталин переключил на службу новой касты привилегированных. Под видом продолжения старой борьбы Сталин подвел под маузер Ч К и истребил все старое поколение большевиков и всех наиболее независимых и самоотверженных представителей нового поколения. Где маузер оказывался почему-либо неудобен, Сталин прибегал к яду. На знаменитых московских процессах раскрылось с несомненностью, что в распоряжении Сталина имеется богатая лаборатория ядов и штат медиков, которые под видом лечения устраняют неугодных Сталину лиц. Врачи точно называли те лекарства, которыми они пользовались в таких пропорциях, в таких условиях, когда они из целебных средств превращались в средства убийства. Это делалось тем легче, что большевикам, особенно ответственным большевикам, врачи назначаются Центральным Комитетом партии, т.е. Сталиным. Таинственно погиб в свое время Фрунзе, ставший после меня во главе Красной армии, таинственно погибла жена Сталина Аллилуева; об отравлении говорили в связи со смертью Орджоникидзе, затем Максима Горького: оба они выступили в защиту старых большевиков от истребления. Если Сталин не сверх-Наполеон, то он, несомненно, сверх-Борджия. Если мы попытаемся найти исторические фигуры, которым можно было бы противопоставить Сталина, то мы не назовем ни Кромвеля, ни Робеспьера, ни Наполеона, ни Ленина, ни даже Муссолини или Гитлера. Скорее уж придется привлечь фигуры мексиканского диктатора Парфирио Диаса или турецкого диктатора Мустафы Кемаль Паши.

Небольшое число хорошо посвященных людей, и я в том числе, всегда подозревали, что Сталин содействовал ускорению смерти Ленина. Я и сейчас готов доказать это при помощи ряда косвенных улик и соображений, которые в совокупности своей были бы, пожалуй, достаточны для судебного приговора, не оставляя места сомнению.

Можно ли, однако, от 1938 года, когда Сталин успел развить в себе все черты тирана, делать выводы к 1924 г., когда он только еще боролся за власть? Вопрос вполне законный. Никто во всяком случае не сомневался, что появление Ленина на предстоящем через несколько недель съезде партии означало бы устранение Сталина с поста генерального секретаря и тем самым его политическую ликвидацию. Больной Ленин находился в состоянии подготовки открытой непримиримой атаки против Сталина, и Сталин слишком хорошо знал это. В комитете старейших 12-го съезда Сталин говорил уже о завещании Ленина, как о документе больного человека, находящегося под влиянием «баб».

Сталин успел зайти слишком далеко, чтобы отступиться. Страшась того наступления, которое готовил против него Ленин, Сталин решил пойти напролом, открыто вербовал сторонников раздачей советских постов, терроризировал тех, которые примыкали к ленинской группе и настойчиво распространял слух о том, что Ленин не отвечает за свои действия. Такова та атмосфера, из которой выросла записка Ленина о полном разрыве со Сталиным всяких товарищеских отношений. Это было последнее письмо, которое Ленин вообще написал в своей жизни, точнее, продиктовал. Об этом письме Каменев говорил в ту же ночь, когда оно было написано (с 5 на 6 марта 1923 года). Зиновьев рассказывал об этом письме на Объединенном Пленуме ЦК и ЦКК. Существование этого письма подтверждено в стенограмме свидетельством М.И.Ульновой: «Документы по поводу этого инцидента имеются» (из заявления М.И.Ульяновой в Президиум Пленума). Никому тогда не могло прийти в голову оспаривать факт этого письма. Не только хронологически, но и политически, и морально оно подвело последнюю черту под отношениями Ленина и Сталина. Факты свидетельствуют о том, что Ленин не мог видеть в Сталине своего преемника. На июльском пленуме 1927 года по требованию оппозиции оглашены были и занесены в секретную стенограмму завещание Ленина и ряд других документов, характеризовавших крайне враждебное отношение Ленина к Сталину в последние месяцы его жизни. Сталин внес предложение обратиться с просьбой к Пятнадцатому съезду об отмене решений Двенадцатого съезда о неопубликовании завещания Ленина, чтоб опубликовать это завещание в Ленинском сборнике (разумеется, никогда это выполнено не было).

Зиновьев, Каменев и я рассказали под стенограмму, что последним письмом, которое продиктовал Ленин накануне второго удара, было письмо о разрыве всяких товарищеских и личных отношений со Сталиным. Крупская молчала, подтверждая своим молчанием наши слова. Но Ульянова, тесно связанная в то время с Бухариным, ближайшим союзником Сталина, сделала письменное заявление в том смысле, что письмо о разрыве отношений имело личный характер, навеяно было временными обстоятельствами, как это видно, между прочим, из того, что незадолго до этого письма Ленин призывал Сталина и обращался к нему с такой просьбой, которую можно было поручить только подлинному революционеру, заслуживающему доверия. Ульянова не шла дальше этого намека. Никто из нас, оппозиционеров, не счел возможным расшифровывать ее слова, но речь шла, разумеется, об обращении Ленина к Сталину за ядом.

На самом деле истолкование Ульяновой, несмотря на свою внешнюю убедительность, ложно, по крайней мере, в той своей части, которая нас сейчас интересует. Ленин был день и ночь окружен заботами жены и сестры. Две женщины бодрствовали над больным, как раньше над здоровым: жена Ленина Н.К.Крупская, верная подруга и неутомимая участница всей его работы с молодости до старости, и Мария Ульянова, младшая сестра. Никогда не знавшая собственной семьи, Ульянова все ресурсы своей души перенесла на брата. В ее характере были некоторые черты, общие ей с братом: верность, настойчивость, непримиримость; однако при умственной ограниченности эти черты получали нередко карикатурный характер. Ульянова ревновала Ленина к Крупской и доставляла последней немало горьких часов. Пока Ленин был жив, он в качестве высшего авторитета для обеих выравнивал, как мог, их отношения. После его смерти положение изменилось. Ни одна из двух женщин не могла быть, разумеется, истолковательницей воли Ленина. Но каждая до известной степени стремилась ею стать. Крупская, политически гораздо больше была связана с Лениным, чем его сестра Мария. Все секретные бумаги Ленин доверил жене, с которой политически был связан несравненно более тесно, чем с сестрой. Крупская одна была в курсе планов Ленина относительно Сталина. В ее руках оказалось политическое «завещание» Ленина, которое она передала в Центральный Комитет и требовала затем — разумеется тщетно — его оглашения на Двенадцатом съезде (1923). К голосу Крупской прислушивались, ее боялись. Ульянова сразу оказалась отодвинута на задний план и из-за оппозиции к Крупской оказалась в лагере Сталина. Обе женщины жили вместе на старой квартире, и Ульянова отравляла существование Крупской изо дня в день. В лице Крупской Сталин мстил Ленину за завещание, как и за его превосходство вообще.

Я должен прямо сказать, что, обдумывая этот эпизод в прежние годы, в частности, во время писания своей автобиографии (когда я считал еще невозможным публично поднимать этот вопрос), я сам не шел дальше того предположения, что Ленин понимал заинтересованность Сталина в его смерти и что Сталин догадывался о подозрениях Ленина. Процесс Ягоды и других заставил меня снова пересмотреть эту главу в истории Кремля. Наиболее из всех приближенное к Сталину лицо оказалось профессиональным отравителем, причем к услугам его по этой части стояли главные врачи кремлевской больницы, те самые, которые лечили членов правительства, начиная с Ленина. С какого именно времени лаборатория ядов вошла в административную систему Сталина? Этого я не знаю. Может быть, именно Ленин своей просьбой натолкнул Сталина на мысль, что при соответствующих условиях яд может быть очень действенным средством для устранения препятствий. Ягода уже имел в то время ближайшее отношение к охране Ленина и был очень хорошо посвящен в виды и опасения своего покровителя и союзника. Если Сталин сам опасался выполнить просьбу, ссылаясь на сопротивление других членов Политбюро, то он мог без труда натолкнуть Ленина на мысль обратиться за той же услугой к Ягоде. Смерть Ленина могла произойти и нормальным путем, но могла быть и ускорена. Факт таков, что она наступила внезапно, после периода медленного улучшения.

Если у Сталина был замысел помочь работе смерти, то остается вопрос: зачем он сообщил о просьбе Ленина членам Политбюро, если он собирался так или иначе ее выполнить? Он, во всяком случае, не мог ждать поддержки или содействия с их стороны, наоборот, он был уверен, что встретит отпор прежде всего с моей стороны.

Все важнейшие вопросы не только обсуждались, но и решались за моей спиной. При мне в заседаниях Политбюро происходило только чисто формальное обсуждение, целью которого было узнать мое мнение и возложить на меня ответственность. Зачем же вообще понадобилось посвящать меня в это дело? На это я могу ответить гипотезой, которая мелькала у меня давно, но которая превратилась, я готов сказать, в уверенность только после московских процессов.

Поведение Сталина в этом случае кажется загадочным, необъяснимым только на первый взгляд. В тот период Сталин был еще далек от власти. Он мог с основанием опасаться, что впоследствии в теле будет обнаружен яд и что будут искать отравителя. Гораздо осторожнее было при этих условиях сообщить Политбюро, что Ленин хочет отравиться. Политбюро решило вопрос о доставке ему яда отрицательно, но Ленин мог получить яд другим путем.

Политбюро отнимало у него возможность выполнить просьбу Ленина (действительную или мнимую) легально. Но в этом не было и нужды. Если Ленин обратился к нему, то не в официальном, а в личном порядке, рассчитывая, что эту услугу Сталин окажет ему охотно. Передать больному яд можно было разными путями через очень надежных людей в окружении. При Ленине были члены охраны, среди них люди Сталина. Могли дать яд при таких условиях, что никто не знал бы о характере передачи, кроме Ленина и его самого.

Никто никогда не узнал бы, кто именно оказал больному эту услугу. Сталин мог всегда сослаться на то, что ввиду его отказа по решению Политбюро, Ленин нашел, очевидно, какой-то иной источник. Зато на случай открытия дела, вскрытия тела и обнаружения отравы преимущества предупреждения были поистине неоценимы: все члены Политбюро знали, что Ленин хотел достать яд, Сталин вполне легально предупредил об этом Политбюро. С этой стороны Сталин обеспечивал себя, таким образом, полностью.

Остается самый главный вопрос: было ли тело Ленина подвергнуто обследованию? Вряд ли кто-либо потребовал этого. Во всяком случае, не Сталин, который вместе с Зиновьевым и Каменевым был хозяином положения, — руководил всем, что касалось смерти, вскрытия, извещения населения, затем похорон.

Можно зайти дальше в подозрениях и поставить вопрос о том, действительно ли Ленин обращался к Сталину за ядом. Не была ли вся эта комбинация выдумана для того, чтобы заранее установить свое алиби? Опасности проверки не было ни малейшей: никому из нас не могло, разумеется, прийти в голову допрашивать Ленина, действительно ли он пытался через Сталина добыть яд. Зато в случае, если бы яд в трупе оказался обнаружен, объяснений искать не пришлось бы: Политбюро было в свое время извещено, что Ленин искал смерти; очевидно, несмотря на отказ Сталина в помощи, он сумел ее найти...

Замечательно, что об обращении к нему Ленина Сталин не предупредил ни Крупскую, ни сестру Ленина Марию. Обе они бодрствовали у изголовья больного. Если Ленин действительно обратился к Сталину и если он действительно хотел предупредить выполнение просьбы больного, то прежде всего предупредил бы жену и сестру. На самом деле обе они узнали об этом эпизоде только после смерти Ленина.

Я в это время в качестве больного находился уже в Сухуми, на Кавказе, на берегу Черного моря. В связи с этим стоит, пожалуй, остановиться на часто повторявшемся утверждении, что я потерял власть, так как... так как не участвовал в похоронах Ленина. Это объяснение дает, в частности, Вальтер Дуранти, считающий легкомыслие хорошо дисциплинированным цинизмом. Возвышение Сталина, означавшее победу бюрократии над народом, имело гораздо более глубокие источники, чем мое неучастие в похоронах Ленина. Однако этот факт неучастия, несомненно, произвел неблагоприятное впечатление. Помню в 1925 г. Зиновьев, разговаривая с Раковским или пытаясь импонировать ему своей победой, говорил обо мне: «Плохой политик не сумел найти правильной тактики, поэтому и потерпел поражение». В тот период Зиновьев еще совершенно не догадывался, что он стал орудием бюрократической реакции. Уже через год после этой беседы он был в оппозиции. Когда сложилась тройка оппозиции (Троцкий, Зиновьев, Каменев), в партии ходила острота: Каменева они терпят, но не уважают; Зиновьева они не терпят и не уважают; Троцкого они не терпят, но уважают. Это с известной меткостью характеризовало отношение бюрократии к главарям оппозиции.

Осенью 1925 г. Сталин прекратил заседания триумвирата, привлекая к себе большинство в Политбюро. Еще в апреле 1925 г. я был смещен с поста главы военного ведомства. Моим преемником стал Фрунзе, старый революционер, проведший годы на каторге. Не будучи политически крупной фигурой, он обнаружил в гражданской войне несомненные качества полководца и твердый характер. На посту руководителя вооруженных сил ему суждено было оставаться недолго: уже в ноябре 1925 г. он скончался под ножом хирурга. Но за эти немногие месяцы Фрунзе проявил слишком большую независимость, охраняя армию от опеки ГПУ: это было то самое преступление, за которое погиб 12 лет спустя маршал Тухачевский. Оппозиция нового главы военного ведомства создавала для Сталина огромные опасности; ограниченный и покорный Ворошилов представлялся ему гораздо более надежным инструментом. Бажанов изображает дело так, что у Фрунзе был план государственного переворота. Это только догадка, и притом совершенно фантастическая. Но, несомненно, Фрунзе стремился освободить командный состав от ГПУ и ликвидировал в довольно короткий срок комиссарский корпус. Зиновьев и Каменев уверяли меня впоследствии, что Фрунзе был настроен в их пользу против Сталина. Факт во всяком случае таков, что Фрунзе сопротивлялся операции.

Из всех данных ход вещей рисуется так. Фрунзе страдал язвой желудка, но считал, вслед за близкими ему врачами, что его сердце не вынесет хлороформа и решительно восставал против операции. Сталин поручил врачу ЦК, т.е. своему доверенному агенту, созвать специально подобранный консилиум, который рекомендовал хирургическое вмешательство. Политбюро утвердило решение. Фрунзе пришлось подчиниться, т.е. пойти навстречу гибели от наркоза. Обстоятельства смерти Фрунзе нашли преломленное отражение в рассказе известного советского писателя Пильняка. Сталин немедленно конфисковал рассказ и подверг автора официальной опале. Пильняк должен был позже публично каяться в совершенной им «ошибке». Со своей стороны, Сталин счел нужным опубликовать документы, которые должны были косвенно установить его невиновность в смерти Фрунзе. Права ли была в этом случае партийная молва, я не знаю; может быть, никто никогда не узнает. Но характер подозрения сам по себе знаменателен. Во всяком случае, в конце 1925 г. власть Сталина была уже такова, что он смело мог включать в свои административные расчеты покорный консилиум врачей и хлороформ, и нож хирурга. Между тем, в стране вряд ли больше одного процента населения знало в то время его имя.

Приведу еще одну иллюстрацию. По поводу моей высылки в Турцию (февраль 1929 г.) уже упоминавшийся выше Бажанов пишет: «Это лишь полумера. Я не узнаю моего Сталина... Мы совершили некоторый прогресс со времени Цезаря Борджиа. Тогда всыпали быстро действующий порошок в кубок фалерн-ского вина; либо же враг погибал, откусив яблока. Теперешние способы действия вдохновляются последними завоеваниями науки. Культура коховских бацилл, систематически и понемножку подмешиваемая в пищу, вызывает скоротечную чахотку и быструю смерть», — не вызывая ни с какой стороны подозрения. «Не ясно, в общем, — недоумевал Бажанов, — почему Сталин не следовал этому методу, до такой степени свойственному его привычкам и его характеру».

Был ли тогда уже Сталин способен на такую комбинацию? Все данные его биографии заставляют ответить утвердительно. Со времен тифлисской семинарии он влачит за собою хвост зловещих подозрений и обвинений. Во время гражданской войны он лизнул крови. Чернила и печатная бумага казались ему слишком ничтожными средствами в политической борьбе. Только мертвые не пробуждаются! После того как Зиновьев и Каменев порвали со Сталиным в 1925 г., оба поместили в надежном месте письма: «Если мы погибнем внезапно, знайте, что это дело рук Сталина». Они советовали мне сделать то же самое. «Вы воображаете, — говорил Каменев, — что Сталин озабочен тем, как ответить на ваши доводы? Нет, он размышляет над тем, как ликвидировать вас безнаказанно». «Помните арест Султан-Галиева, бывшего председателя татарского совнаркома в 1923? — продолжал Каменев. — Это был первый арест видного члена партии, произведенный по инициативе Сталина. Мы с Зиновьевым, к несчастью, дали свое согласие. С того времени Сталин как бы лизнул крови... Как только мы порвали с ним, мы составили нечто вроде завещания, где предупреждали, что в случае нашей «нечаянной» гибели, виновником ее надлежит считать Сталина. Документ этот хранится в надежном месте. Советую вам сделать то же самое: от этого азиата можно ждать всего...»

Зиновьев говорил мне в первые недели нашего недолговечного блока (1926–1927) : «Вы думаете, что Сталин не взвешивал вопроса о вашем физическом истреблении? Взвешивал, и не раз. Его останавливала одна и та же мысль: молодежь взложит ответственность на «тройку» или лично на него и может прибегнуть к террористическим актам. Сталин считал поэтому необходимым разгромить предварительно кадры оппозиционной молодежи. А там, мол, видно будет... Его ненависть к нам, особенно к Каменеву, вызывается тем, что. мы слишком многое знаем о нем». Зиновьев прибавил: «Он бы покончил с вами еще в 1924 г., если б не боялся в ответ террористических актов со стороны молодежи». Это не были догадки. Во время медовых месяцев триумвирата члены его разговаривали с достаточной откровенностью.

В 1930 г., когда вышла книга Бажанова, это рассуждение показалось мне литературным упражнением. После московских процессов я более серьезно отнесся к сравнительной оценке ко-ховских бацилл и ядов Борджиа. Откуда это? Кто внушил молодому человеку эти мысли? Бажанов получил свое воспитание в передней у Сталина. Там вопросы о бациллах и ядах обсуждались, следовательно, уже до 1926 года, когда Бажанов покинул секретариат Сталина, чтобы два года спустя бежать за границу в качестве белого реакционного эмигранта. Помнится, Смилга указывал в разговоре на то, что в первый период революции многие старые щели заделывались, раны зарубцовывались, полувраждебные революционные группировки сближались, старые противники примирялись и пр. И наоборот, в следующий период, который открылся с 1923 г., открылся процесс обратного характера: всякая щель стала расширяться, всякое противоречие обостряться, всякая рана загнаиваться. Это относится к большевистской партии, которая в старом своем виде, со старыми своими традициями и старым составом все больше приходила в противоречие с интересами нового правящего слоя. В этом противоречии вся суть термидора.

Немало людей, которые дальнейшее развитие, в том числе все жертвы и ужасы термидорианского режима, пытаются свести к каким-то основным первоначальным свойствам большевистской партии, как будто партия является единственным или всемогущим фактором истории. Партия есть временный исторический инструмент — один из многих инструментов и орудий истории; Большевистская партия ставила себе целью завоевание власти рабочим классом. Поскольку эта партия впервые в истории осуществила эту задачу и обогатила человеческий опыт грандиозными завоеваниями, она выполнила огромную историческую роль. Требовать от нее, чтоб она заменила и подчинила себе другие факторы гораздо более тяжеловесные массовые, классовые, факторы враждебные ей, действующие не только на национальной, но и на мировой арене, значит вдаваться в область грубой метафизики.

Ограниченность партии, как исторического орудия, в том и выразилась, что с удобного момента партия начала расшатываться, в ней появились трещины. С 1923 года в слабой степени, с 1927 — в грандиозной степени происходит процесс ломки, крушения, разрушения старой большевистской партии и разрушение ее кадров. Для установления того режима, который справедливо называется сталинским, нужна была не большевистская партия, а истребление большевистской партии.

Суварин со своим чисто формальным безжизненным мышлением совершенно не видит и не понимает этого. Он пытается вывести всю эволюцию советской республики из некоторых первоначальных пороков, заложенных в большевизме, как если бы большевизм оперировал в пустом пространстве или с аморфной массой, как если бы большевизм являлся эмбрионом истории, которая лепит из человеческого материала по образу и подобию своему, как если бы не было сопротивления социальной среды, как если бы не было давления извне.

Книга Суварина, несомненно, наиболее добросовестное исследование, поскольку дело касается подбора фактов, документов, цитат. Суварин имеет огромное преимущество над биографами Сталина в том, что он знает русский язык и соответственную литературу. Но ум его формален, совершенно лишен исторического проникновения и интуиции. Он не видит явлений в трех измерениях. Он ищет литературных прецедентов, а не внутренних законов развития.

Многие обращали внимание на тот факт, что у Сталина не получалось длительного примирения ни с одним из его бывших противников. В 1929–1930 и следующие годы были ближайшие годы повальной капитуляции. Среди капитулянтов руководящее место занимали старейшие большевики, члены Центрального Комитета, и многолетние сотрудники Сталина. Несомненно, в первый период было много лицемерных покаяний. Оппозиционеры пытались играть в прятки с историческим процессом, притворяться единомышленниками Сталина, выждать в покровительственной окраске более благоприятного момента и затем выступить открыто. Эти действия в корне фальшивые, с точки зрения революционной политики, потому что капитуляция есть не секретный конспиративный прием военной хитрости, а открытый политический акт, который влечет за собой немедленно политические последствия, именно укрепление позиций Сталина и ослабление оппозиции.

Однако далеко не все покаяния имели характер военной хитрости. Бармин рассказывает, как многие сомневающиеся, колеблющиеся или прямые противники Сталина после успехов действительных или мнимых первой пятилетки, после разгрома оппозиционного руководства приходили к выводу, что другого руководства нет, что как ни плохо ведет свою работу Сталин, тем не менее страна продвигается вперед, что нужно отбросить все другие соображения и работать под руководством Сталина. Было немало таких, которые после первого покаяния и попыток архисекретной оппозиционной работы убеждались, что политическая обстановка изменилась для оппозиции не в лучшую, а в худшую сторону. Такие оппозиционеры чувствовали себя изолированными и через некоторое время попадали под недремлющий надзор ГПУ. Они переживали подлинный внутренний кризис, боялись за будущее партии, многие — за свое будущее, каялись, чистосердечно возвращались на второстепенную работу и становились послушными, смертельно перепуганными и полностью преданными чиновниками.

Среди тех, которые каялись и обещали верную службу, было немало бескорыстных и искренних людей. Они, конечно, не могли заставить себя верить, что Сталин — отец народов и пр. Но они видели, что в его руках власть и что он так или иначе охраняет наследие Октябрьской революции. Они обещали ему свою верность без всякой задней мысли. Они, хотя и с горьким чувством, жертвовали своей личностью, своим достоинством во имя политической цели, которую они ставили выше всего. Тем не менее они не спаслись. Сталин не верил им. Он вообще не способен верить в бескорыстные мотивы, самоотвержение, которое ставит политическую цель выше личного честолюбия и даже личного достоинства. Он считал, что они хотят обмануть его. И так как он знал, что они не считают его великим человеком, а только человеком, занимающим великое место, он ненавидел их двойной ненавистью. Ему нужен был только повод, благоприятная обстановка, политическая цель, чтоб истребить их и отомстить им за свою посредственность. Все они были арестованы в 1936 г., высланы, многие расстреляны. Почему Сталину понадобилось разрушать, истреблять этих людей, которые в известном смысле были преданы ему вдвойне?

И этот процесс как и другие процессы сталинской политики развивался медленно, автоматически и имел свою внутреннюю логику. Сперва Сталин не доверял и нередко вполне основательно, покаяниям, опасаясь применения политики троянского коня. С течением времени, путем контроля, отбора, обысков, перлюстрации переписки и т.д. это опасение отпало. В партии были восстановлены, правда, на второстепенных советских постах те, кто искренне покаялись. Но когда наступила пора московских театральных процессов, все эти бывшие члены оппозиции, хорошо знакомые с условиями оппозиции, хорошо знавшие вождей оппозиции и действительное содержание их работы, становились величайшей опасностью для адского замысла истребления старшего поколения революционеров. В населении оказались рассеяны многие тысячи, десятки тысяч свидетелей оппозиционной деятельности Троцкого, Зиновьева, Каменева и других. Они могли шепнуть ближайшим друзьям, что обвинение есть подлог. От друзей к друзьям это обличение могло распространиться по всей стране. Опасных свидетелей надо было устранить.

Но было и другое соображение более близкого личного характера, которое, несомненно, играло немалую роль в политической психологии Сталина. Параллельно с истреблением оппозиции шло его личное обоготворение. Шла перестройка его биографии, ему приписывались черты, которых он не имел, качества, которыми он не располагал, подвиги, которых он не совершал. Между тем, среди оппозиционеров и вполне искренно раскаявшихся были сотни и тысячи людей, которые с ним близко соприкасались, которые знали его прошлое, которые разделяли с ним тюрьмы и которых нельзя было обмануть, хотя бы они и делали все от них зависящее, чтобы быть обманутыми. По мере того как прежде в пропаганде, в печати, в школах поднималась волна отвратительного византийства, Сталин никак не мог терпеть на ответственных административных постах людей, которые знали правду и которые сознательно говорили ложь в качестве доказательства своей верности вождю. К преданным, но знающим прошлое, Сталин относился, пожалуй, с большей враждою, с большей неприязнью, чем к открытым врагам. Ему нужны были люди без прошлого, молодежь, которая не знала вчерашнего дня, или перебежчики с другого лагеря, которые с первых дней смотрели на него снизу вверх, ему необходимо было полное обновление всего партийного и советского аппарата.

Правда, он не мог довести этой работы до конца. Для поддержания видимости правления с большевистской партией необходимо было на верхах ее Политбюро сохранить группу старых большевиков. Эта группа из фигур второго, третьего и следующих рядов подбиралась постепенно в процессе борьбы с разными оппозиционными группировками. Каждого из них Сталин ставил по возможности в такое положение, когда он должен был предавать своих вчерашних друзей и единомышленников и выступать против них с бешенной клеветой. Таково было поведение Калинина по отношению к так называемой рабочей оппозиции, затем по отношению к правой оппозиции. Таково было поведение Ворошилова сперва по отношению к правой оппозиции, затем по отношению к своим заместителям по военному ведомству.

Молотов пробовал сопротивляться и одно время висел на волоске. О каждом из этих ближайших сотрудников у Сталина имеются тетради документов, характеризующих их личные ошибки, промахи и другие грехи.

Устрялов писал, что вымирание старшего поколения большевиков откроет ворота новым, более реалистическим тенденциям. Ленин писал по этому поводу, что враг правильно подметил опасность. Старые большевики представляли революционную традицию и международные связи, международную перспективу. С точки зрения задач международной революции это был незаменимый капитал. Особая и исключительная забота Ленина о старшем поколении революционеров диктовалась не только товарищеской солидарностью, но и соображениями политического характера.

Еще а 1923–1926 гг. вся борьба против «троцкизма» велась силой знерции под лозунгом сохранения старой гвардии. Оппозиция обвинялась в том, что она ведет подкоп под старую гвардию большевизма. Была создана особая комиссия по наблюдению за состоянием здоровья старых, большевиков.

Поворот в сторону открытого термидора не выразился ни в чем с такой яркостью, как в политической компрометации старой гвардии, а затем в ее физическом истреблении. Комиссия по охране здоровья старых большевиков была заменена небольшим отрядом палачей ГПУ, которых Сталин награждал орденом Красного Знамени.

Многие критики, публицисты, корреспонденты, историки, биографы пытались доказать, что тактика левой оппозиции была нецелесообразна с точки зрения борьбы за власть. Но самый подход к вопросу неправилен. Левая оппозиция не могла завоевать власть и не надеялась на это в лице, по крайней мере, наиболее критических руководителей. Борьба за власть для левой оппозиции, т.е. для революционной марксистской организации, мыслима была только в условиях революционного подъема. В этих условиях тактика основана была на наступлении, на прямой апелляции к массам, на прямой атаке правительства, в этой борьбе ряд представителей левой оппозиции занимал не последнее место. Условия после были в корне отличны, вернее сказать, противоположны. На падающей волне массового движения, революционное крыло не могло ставить своих задач в борьбе за власть. Мы помним, как большевистская партия в годы реакции 1908, 1911 и позже отказалась от прямой атаки на монархию и поставила себе задачей подготовку будущей атаки путем борьбы за революционные традиции, сохранение известных кадров, анализа развивающихся событий и использования всех легальных и полулегальных возможностей для воспитания передового слоя рабочих. Условия советской реакции были для оппозиции неизмеримо тяжелее, чем условия царской реакции для большевизма. Задача в основном оставалась та же: сохранение революционных традиций, держание связи между передовыми элементами в партии, анализ развивающихся событий термидора, подготовка к будущему революционному подъему на мировой арене СССР. Опасность была в том, что оппозиция может недооценить свои силы и слишком рано покинуть поле боя. После ряда актов борьбы передовой отряд разбился не только о сопротивление бюрократии, но и равнодушие массы.

Другая опасность состояла в том, чтобы, убедившись в невозможности прямого, открытого общения с массой, хотя бы с их авангардом, оппозиция опустила бы руки, в ожидании лучших времен.

В 1925 году Иоффе сказал мне в Совнаркоме: «Вы не отдаете себе полного отчета в том вырождении, которое претерпела партия. Подавляющее большинство ее, во всяком случае решающее большинство — чиновники; они гораздо больше заинтересованы в назначениях, повышениях, льготах, привилегиях, чем в вопросах социалистической теории или в событиях международной революции. В нашей политике они видят дон-кихотство. Под политическим реализмом (они в парадных речах отождествляют его с ленинизмом), они понимают заботу о собственных интересах». Я вспоминаю слова, которые передала из Берлина жена Крестинского: «Надо бросить оппозицию, надо пользоваться жизнью».

Непрерывные успехи Сталина, начиная с 1923 года, постепенно привели его к убеждению, что исторический процесс можно обмануть или изнасиловать. Московские процессы представляют собою высший пункт этой политики обмана и насилия. Вместе с тем они открывают период сползания. Сталин начинает явственно чувствовать, как почва осыпается и сдвигается под его ногами. Каждый новый обман требует двойного обмана для своего поддержания; каждое насилие расширяет радиус необходимых насилий. Начинается явный период заката, в течение которого мир поражается не столько силой воли и неколебимости, сколько низменными интеллектуальными ресурсами и политическими средствами. Ни обмануть, ни изнасиловать исторический процесс нельзя. Процессы, видимо, поразили всю демократию, за исключением ничтожной посвященной кучки. Никто не понимал, зачем эти процессы понадобились, никто не верил, что опасность со стороны оппозиции была настолько велика. Сталин, несомненно, не предвидел тех последствий, к каким приведет его первый процесс. Он надеялся, что дело ограничится истреблением нескольких наиболее ненавистных противников и смертельным ударом по IV Интернационалу за границей. В сущности, именно в этом состояла его главная политическая цель. Однако он сам не рассчитал силы удара. Он затронул ножом жизненные ткани правящего слоя. Бюрократия испугалась и ужаснулась. Она впервые увидела в Сталине не первого среди равных, а азиатского тирана, Чингисхана, как его назвал некогда Бухарин. Под действием толчка, который он сам вызвал, Сталин убедился, что он отнюдь не является безапелляционным авторитетом для всего старого слоя советской и партийной бюрократии (которая помнит его прошлое и уже потому одному не способна поддаться гипнозу). Сталину пришлось вокруг кружка очертить ножом следующий концентрический круг большего радиуса. Испуг и ужас возросли вместе с числом затронутых жизней и угрожавмых интересов. В старом слое никто не верил обвинениям и под влиянием страшной встряски все заговорили об этом друг с другом.

Несмотря на исключительную силу коварства, вооруженного всеми ресурсами государственной власти и новейшей техники, московские процессы, взятые в целом, поражают, как грандиозный абсурд, как бред ограниченного человека, вооруженного всей полнотой власти. Не будет преувеличением сказать, что в основных своих обвинениях процессы проникнуты духом тоталитарного идиотизма.

Своими чудовищными процессами Сталин доказал гораздо больше, чем хотел, вернее сказать, доказал не то, что хотел доказать. Он раскрыл свою собственную лабораторию химическую и всякую иную. Он заставил исповедываться 150 людей в никогда не совершенных ими преступлениях. А в сумме процессы превратились в исповедь Сталина.

Менжинский умер 10 мая 1934 г. На следующий день умер. Максим Алексеевич Пешков. Менжинский, глава ГПУ, был во всяких оппозициях, был с бойкотистами, увлекался французским анархо-синдикализмом и пр. Сейчас он увлекся аппаратом репрессии. Вне ГПУ для него ничего не существовало. Никаких самостоятельных мыслей у него не было. Чтоб аппарат ГПУ действовал без перебоя, необходимо было твердо поддерживать власть. Во время гражданской войны Менжинский предупреждал меня однажды против интриг Сталина. Я рассказывал об этом в своей автобиографии. Он был верен тройке, когда она стояла во главе. Он перенес свою верность на Сталина, когда тройка распалась.

В 1927 году, осенью, когда во внутрипартийные разногласия вмешалось ГПУ, мы целой группой посетили Менжинского (Зиновьев, Каменев, Смилга, я и, кажется, кое-кто еще). Мы требовали, чтобы Менжинский показал нам те свидетельские показания, которые он оглашал на заседании Центрального Комитета. Он не скрывал, что дело идет, в сущности, о подлоге, но наотрез отказался показать нам свои документы. «Помните, Менжинский, — спросил я его, — как вы мне однажды в моем поезде на Южном фронте, говорили о том, что Сталин ведет против меня интригу», — Менжинский замялся. Но тут вмешался Ягода, который в это время состоял в качестве сталинского инспектора над главою ГПУ. «Но товарищ Менжинский, — сказал он, просунув свою лисью голову, — вовсе и не выезжал на Южный фронт». Я оборвал Ягоду, сказал, что обращаюсь не к нему, а к Менжинскому, и повторил свой вопрос. Тут Менжинский ответил: «Да, я был у вас в поезде на Южном фронте, предупреждал вас кое о чем, но, кажется, имен не называл». По лицу его блуждала обычная растерянная улыбка лунатика. Когда мы, ничего не добившись уходили, Каменев еще задержался у Менжинского. У них были свои счеты. Еще совсем недавно Менжинский состоял в распоряжении тройки, против оппозиционеров. «Неужели же вы думаете, — спросил Каменев Менжинского, — что Сталин один справится с государством?» Менжинский прямо Не ответил: «А зачем же вы дали ему вырасти в такую грозную силу? — ответил он вопросом на вопрос, — теперь уже поздно».

По показаниям самого Ягоды в последние годы своей жизни Менжинский больше всего болел и работой руководил Ягода. Ягода примкнул к большевистской партии еще в эпоху царизма. Но оставался в партии незаметной фигурой. В 1919 г. он оказался секретарем военной фракции. В этом качестве делал мне раза два личные доклады. Он был очень точен, чрезмерно почтителен и совершенно безличен. Худой с землистым цветом лица (он страдал туберкулезом), с коротко постриженными усиками, в военном френче, он производил впечатление усердного ничтожества.

Потом он перешел на работу в ГПУ, еще при Дзержинском, который, по личным связям, естественно собирал вокруг себя поляков. В ГПУ Ягода так же был чем-то вроде секретаря коллегии, если я не ошибаюсь, во всяком случае, фигурой третьестепенной и в первые годы режима мне никогда не приходилось слышать о нем.

Несколько раз он сопровождал меня на охоту под предлогом личной охраны, а на самом деле, думаю, потому, что сам был страстным охотником. Однажды во время охоты по торфяным болотам Ягода отделился от меня и забрел в такое место, откуда не мог выбраться, не рискуя жизнью. Сперва он долго и отчаянно кричал, затем стал непрерывно стрелять. Только тогда мы догадались, что дело обстоит неладно и вернулись ему на помощь. Помнится, больше всего помогал в спасении Ягоды Уралов, бывший командующий московского военного округа, впоследствии одна из жертв Ягоды.

Общий замысел и инсценировки, мнимые планы заговорщиков, разделение ролей между ними — все это грубо, низменно даже под углом зрения судебного подлога. Сталин пришел к мысли о добровольных признаниях. Здесь не было заранее задуманного плана. Постепенно подбирались элементы человеческого унижения и самоотречения. Постепенно усиливалось давление. Так противоестественная механика добровольных показаний почти естественно выросла из роста силы давления тоталитарного режима. Посвященное лицо объяснило Бармину, что ГПУ формально обещало сохранить жизнь шестнадцати обвиненных по процессу Зиновьева, если они сделают требовавшиеся от них признания, жертвуя, таким образом, своей честью, чтобы доказать верность партии и борясь с троцкизмом. Чтобы их убедить, им сообщили декрет о праве обращения о помиловании, декрет, провозглашенный за пять дней перед процессом.

Каменев, наиболее рассчетливый и вдумчивый из обвиняемых, питал, видимо, наибольшие сомнения насчет исхода неравной сделки. Но и он должен был сотни раз повторять себе: неужели Сталин решится? Сталин решился.

В первые два месяца 1923 года больной Ленин готовился открыть решительную борьбу против Сталина. Он опасался, что я пойду на уступки и 5 марта предостерегал меня: «Сталин заключит гнилой компромисс, а потом обманет». Эта формула как нельзя лучше охватывает политическую методологию Сталина, в том числе и в отношении 16 подсудимых: он заключил с ними «компромисс», — через следователя ГПУ, а затем обманул их — через палача.

Методы Сталина не были тайной для подсудимых. Еще в начале 1926 г., когда Зиновьев и Каменев открыто порвали со Сталиным, и в рядах левой оппозиции обсуждался вопрос, с кем из противников мы могли бы заключить блок, Мрачковский, один из героев гражданской войны, сказал: «Ни с кем: Зиновьев убежит, а Сталин обманет». Эта фраза стала вскоре крылатой. Зиновьев заключил с нами вскоре блок, а затем действительно «убежал». Вслед за ним, в числе многих других, «убежал», впрочем, и Мрачковский. «Убежавшие» попытались заключить блок со Сталиным. Тот пошел на «гнилой компромисс», а затем обманул. Подсудимые выпили чашу унижений до дна. После этого их поставили к стенке.

На Двенадцатом съезде партии в 1923 году Осинский, один из старых большевиков, выразил недовольство широких кругов партии диктатурой «тройки». Сталин ответил ему, что Осинско-му не удастся разъединить Сталина с Зиновьевым и Каменевым. Зиновьев и Каменев могли бы напомнить об этом заявлении Сталину в своем последнем слове в качестве подсудимых, но договор с ГПУ лишил их возможности даже такого платонического удовлетворения.

Новый начальник ГПУ Ежов применил тактику, изобретателем которой надо признать по справедливости Ягоду, и добился тех же результатов. По процессу февраля 1938 года привлекался также секретарь Ягоды Буланов, в качестве отравителя, и был расстрелян. Каким доверием пользовался Буланов у Сталина видно из того/ что Буланову поручено было вывезти меня и мою жену из Центральной Азии в Турцию. Пытаясь спасти своих двух бывших секретарей, Сермукса и Познанского, я потребовал, чтоб их отпустили со мной. Буланов, опасаясь громкого скандала на турецкой границе и желая устроить все миролюбиво, снесся в пути по прямому проводу с Москвой. Через полчаса он принес мне ленту прямого провода, на которой Кремль обещал прислать вслед Познанского и Сермукса. Я не верил этому. «Вы все равно обманете», — сказал я Буланову. «Тогда вы назовете меня подлецом». — «Утешение не большое», — ответил я.

1 декабря 1934 года был убит ленинградский наместник Сталина Киров. В дальнейших процессах признано было, что убийство совершено было под непосредственным руководством агентов ГПУ и по прямому приказу Ягоды. Сознательно ли Сталин пожертвовал головой Кирова, чтобы иметь тягу для похода против оппозиции или же он наделся задержать, приостановить организованный им самим заговор в момент перед тем, как спущен будет курок револьвера, сказать трудно. Сейчас, может быть, один Сталин знает, как это было в действительности, так как всех своих сообщников он успел истребить.

В заседании 9 марта Ягода показал, что он отдал по инструкции Троцкого своим подчиненным в Ленинграде распоряжение «не препятствовать террористическому акту против Кирова». Такое распоряжение было равносильно приказанию организовать убийство Кирова. 1 декабря 1934 года я не предполагал, что ГПУ организовало действительное убийство Кирова, считая, что целью являлось подготовить заговор, впутать косвенно оппозиционеров и в последний момент раскрыть покушение. Необходимость опубликовать во всеуслышание, что 12 ответственных чиновников ГПУ знали о заранее готовящемся покушении на Кирова и начальник ГПУ Ягода приказал им не препятствовать покушению, может быть объяснена только тем, что Сталину необходимо было во что бы то ни стало восстановить свое алиби. На верхах бюрократии шушукались о том, что «хозяин» начал играть головами своих ближайших сотрудников. Сталину стало совершенно необходимым оторваться от Ягоды, создать между собою и Ягодой ров и свалить, в этот ров труп Ягоды. Так выросла для Сталина необходимость пожертвовать своим сотрудником No 1.

Вышинский сравнивал в своей обвинительной речи Ягоду с американским гангстером Алькапоне и прибавлял: «Но мы, слава богу, не в Соединенных Штатах». Рискованное сопоставление! Алькапоне не был в Соединенных Штатах начальником политической полиции. А Ягода свыше десяти лет состоял во главе ГПУ, хотя, по словам Вышинского, Ягода «организатор и вдохновитель чудовищных преступлений».

Пересмотр прошлого довершался столь лихорадочными темпами, что разрушались вчерашние авторитеты. Официальнейший историк Покровский был после смерти объявлен врагом народа, так как недостаточно почтительно относился к прошлой истории России. Началась реабилитация не только старого национального патриотизма, но и военной традиции. Начались исследования русской военной доктрины, реабилитация русских стратегов включая и 1914 год. Во время польской войны в военном журнале появилась грубо шовинистическая статья о «природном иезуитстве ляхов» в противовес «честному и открытому духу великороссов». Особым приказом журнал был прикрыт, а автор статьи, офицер генерального штаба Шапошников, отстранен от работы. Сейчас Шапошников состоит начальником штаба и является единственным из уцелевших старших офицеров эпохи гражданской войны. Только такие люди выжили, приспособились, уцелели (Трояновский, Майский).

В 1927 г., когда я был уже удален из Центрального Комитета и когда пересмотр партийной истории шел полным ходом в том учреждении, где я тогда еще работал (Главный концессионный комитет), происходило празднование Октябрьской годовщины. Я сидел в своем рабочем кабинете рядом с залом. Доклад об Октябрьском перевороте произносил чиновник Главного концессионного комитета К., который вступил в партию, как и многие другие (как американский посол Трояновский, английский посол Майский и пр. и пр. и пр.) только через несколько лет после переворота, когда победа его была обеспечена полностью. К. излагал историю не в таком чудовищном виде, как ныне: дело шло о десятой годовщине, но все же обходя имена наиболее ответственных руководителей Октябрьского переворота. Сам К. пользовался репутацией дельца, практика, не имеющего никакого отношения к революции. Я слушал за дверью не без улыбки этот поразительный доклад. С того времени прошло одиннадцать лет. Я за эти годы имел немало случаев смеяться у радио, слушая доклады по поводу Октябрьской революции со стороны господ, которые, как и упомянутый выше Ксандров, во время Октября были непримиримыми противниками большевиков, а затем много лет спустя, примирились с новой аристократией, выросшей из победоносной революции.

В советской истории указано:

«В ночь с 25 на 26 октября революционные рабочие, солдаты и матросы штурмом взяли Зимний дворец и арестовали Временное правительство». Это верно, не сказано только, что этим наступлением руководили Антонов-Овсеенко и Подвойский, ныне исчезнувшие. «На И Всероссийском съезде Советов было сформировано первое советское правительство... Председателем Первого Совета Народных Комиссаров был избран Ленин». Это правильно, но, разумеется, история не отметила, что Ленин на заседании Центрального Комитета предложил во главе Совета Народных Комиссаров поставить председателя военно-революционного комитета — Троцкого. Только энергичный протест последнего побудил Ленина снять свое предложение.

Остановимся пока на этих цитатах. Картина совершенно ясна. Тот штаб большевистской партии, который руководил Октябрьским восстанием в центре и на местах, подвергся почти поголовному истреблению. Спаслись только те, которые успели во время умереть естественной смертью. Новый штаб Сталина состоит из людей, не принимавших никакого участия в вооруженном восстании или занимавших второстепенные посты. Новая история превращает всех вождей большевистской партии в изменников, а участниками гражданской войны, победоносного восстания назначает нынешних адъютантов Сталина.

Восстанием войск в Финляндии, сыгравшим крупнейшую роль, руководил член Центрального Комитета Смилга, но он расстрелян; восстанием Кронштадской крепости руководил лейтенант Раскольников, но он исчез бесследно. Взятием Петропавловской крепости руководили Подвойский и Антонов-Овсеенко. Но они исчезли. На Урале среди военных вел работу нынешний ленинградский наместник Сталина, но еще десять лет назад никто решительно в партии не знал самого имени Жданова. «В бе-лоруссии подготовлял солдатскую массу к восстанию Ежов». Когда Ежов впервые появился на арене большой политики в 1935 г., имя его не было известно решительно никому.

В течение двух десятилетий во всех сферах государственной жизни происходил отбор наиболее выдающихся, наиболее подходящих, наиболее умелых и талантливых людей для наиболее ответственных постов. Советская дипломатия представляла, несомненно, исключительный подбор людей. Им не хватало, правда, подчас дипломатической рутины, но у них была зато широкая осведомленность, интернациональное образование, знакомство со столицами важнейших стран мира, с их печатью, политическими партиями. Люди, как Иоффе, Раковский, Красин, Чичерин, Карахан, Литвинов, не падают с неба каждый день. Бармин пишет, что «почти все сотрудники Чичерина исчезли расстрелянные или заключенные». Никто не знает, почему был расстрелян в самой глубокой тайне, прежде чем он был глупо оклеветан в процессе 21, Карахан. У него не было недостатка в успехе среди женщин и, как пишет Бармин, «есть основания думать, что ему случилось задеть в этой области интересы генерального секретаря, который не забывает и не прощает ничего». Это весьма вероятно. Политическая мстительность шла рука об руку с личной мстительностью и нередко прикрывала последнюю.

Еще в большей мере это относится к военному ведомству, где отбор совершался в огне гражданской войны, практический опыт которой дополнялся затем годами серьезной теоретической работы. Люди; как Тухачевский, Егоров, Гамарник, Якир, Уборевич, Корк, Дыбенко, Путна, Алкснис и многие другие представляли в полном смысле слова мозг и сердце Красной армии.

Бармин пишет: «Я видел Сталина, аплодирующего речи Тухачевского на последнем съезде Советов в Большом кремлевском дворце. Когда Тухачевский появился на трибуне, весь зал стоя встретил его бурей аплодисментов. Эта овация отличалась от других своей силой и искренностью». Сталин, несомненно, различил хорошо оттенок этой овации, отметил и припомнил Тухачевскому через несколько лет.

В 1927 г. во время исключения оппозиции красный генерал Шмидт, прибывший в Москву с Украины, при встрече со Сталиным в Кремле наскочил на него с издевательствами и даже сделал вид, что хочет вынуть из ножен свою кривую саблю, чтобы отрезать генеральному секретарю уши... Сталин, который выслушал все, храня хладнокровие, но бледный и со стиснутыми губами, выслушав, как его называют негодяем, вспоминил, несомненно, десять лет спустя об этой «террористической» угрозе. Дмитрий Шмидт исчез, обвиненный в терроризме. Бармину рассказал этот факт Виктор Серж.

В 1927 году Микивай, старый товарищ Сталина по Кавказу, рассказывал мне о своей с ним беседе в Кремле. Микивай пытался убедить своего собеседника, что надо достигнуть какого-то соглашения с оппозицией, а иначе партия будет переходить от одной конвульсии к другой. Сталин слушал молча, с явным неодобрением, ходил по комнате, затем, отойдя к противоположному углу, пошел молча на Микивая, как бы вытянувшись весь, приподнявшись на цыпочках и приподняв одну руку: «Их надо раздавить», — сказал он глухим голосом. «Он был прямо-таки страшен», — сказал Микивай.

Сталин расстрелял четырех заместителей Ворошилова, его ближайших сотрудников, его наиболее доверенных людей в ближайшие несколько лет. Как это понять? Вероятно, Ворошилов вместе с ростом бюрократии и значением ее аппарата стал проявлять признаки независимости по отношению к Сталину. Весьма вероятно, что Ворошилова толкали люди, наиболее близкие к нему. Военный аппарат .весьма требователен и прожорлив и нелегко переносит ограничения, налагаемые на него политиками, штатскими. Предвидя возможность развития прений и конфликта с могущественным военным аппаратом, Сталин решил своевременно поставить Ворошилова на место. Через ГПУ, т.е. Ежова, он подготовил петлю для ближайших сотрудников Ворошилова за его спиною и без его ведома и в последний момент поставил его перед необходимостью выбора. Ясно, что Ворошилов, предавший всех своих ближайших сотрудников и цвет командного состава, представлял после этого деморализованную фигуру, не способную больше сопротивляться Сталину. После расстрела его четырех заместителей, фактических руководителей, вдохновителей Красной армии, авиации и флота, Ворошилов оказался безнадежно скомпрометирован во всех сколько-нибудь мыслящих элементах армии.

По поводу расстрелянных генералов Красной армии Бармин пишет: «Я утверждаю с последней энергией, что эти люди, глубоко преданные советскому отечеству, которые в течение долгих лет готовили Красную армию для ближайших решающих боев в Польше сперва, затем с Германией позже, были психологически не способны и практически невозможны (не в состоянии) совершить преступления, в которых их обвиняли. Креденты германофильства, заговора, связи с немецким фашизмом, выдачи военных секретов представляют бесчинство, которое обнаруживает лишь моральный уровень своих авторов».

Никакого суда над лучшими полководцами Красной армии не было даже при закрытых дверях. Сталин расправился с ними в том же порядке, как Гитлер в июне 1934 года расправился с Реммом и другими. Уже после расправы восемь других генералов (Буденный, Блюхер, Шапошников и др.) получили готовый текст приговора, под которым им приказано было подписаться. Цель состояла в том, чтобы убив одних, скомпрометировать других. Это вполне в стиле Сталина. Приговор так называемого Верховного Суда ( «Правда», 12 июня 1937 г.) обвиняет генералов в том, что они «систематически доставляли... шпионские сведения» враждебному государству и «подготовляли в случае нападения на СССР, поражение Красной армии».

На процессе в феврале 1938 г., т.е. через десять месяцев после расстрела генералов, их судили попутно новым судом и, забыв отстранить слишком фантастические обвинения в шпионаже, приписали подготовку военного заговора. Генералы выступили на защиту Красной армии от деморализующих происков ГПУ. Они защищали интересы обороны.

Был ли действительно военный заговор? Все зависит от того, что называют заговором. Каждое недовольство, каждое сближение между собою недовольных, критика и рассуждение о том, что сделать, как приостановить пагубную политику правительства, есть, с точки зрения Сталина, заговор.. И при тоталитарном режиме, несомненно, всякая оппозиция является эмбрионом заговора. Как далеко, однако, зашли разговоры, соглашения, планы вождей Красной армии? Все они или большинство сочувствовали правой оппозиции, поскольку недовольство крестьян находило в армии непосредственные отклики.

В то время как сельское хозяйство составляло источник существования трех четвертей населения, фермеры получили в 1929 г., т.е. в лучшем из послевоенных годов, всего одну восьмую национального дохода. Поскольку недовольство крестьянства насильственной коллективизацией находили в армии прямой и непосредственный отголосок, разумеется, связь между вождями правой оппозиции, и вождями армии, хотя бы эта связь выражалась только в политической симпатии, представляла для Сталина прямую и непосредственную опасность. Расхождение между военаначальниками и Кремлем, точнее, Сталиным, видимо, особенно обострилось в 1932–1938 гг, когда последствия насильственной коллективизации приняли особенно угрожающий характер.

Только в писаниях Голенберга, бывшего офицера Красной армии, высказывается уверенность в том, что Тухачевский, Гамарник и другие действительно участвовали в заговоре. Они в ниспровержении власти Сталина видели, по словам Голенберга, единственную возможность спасти обороноспособность страны. Доказательства Голенберга крайне шатки, он основывается скорее на психологических догадках, чем на каких-либо объективных фактах.

Царское правительство арестовало во время войны военного министра по обвинению в государственной измене. Союзные дипломаты говорили Сазонову: сильное же у вас правительство, если оно решается во время войны арестовать собственного военного министра. На самом деле сильное правительство находилось накануне крушения. Советское правительство не только арестовало и расстреляло фактического военного министра Тухачевского, но и истребило весь старший командный состав армии, флота и авиации. При помощи услужливых корреспондентов печати Москва в течение ряда лет систематически обманывала мировое общественное мнение. Услужливые журналисты считали, что из чисток сталинское правительство вышло более монолитным, чем когда-либо.

Подготовляя в 1936 году массовую чистку, Сталин выдвинул идею новой конституции, самой демократической в мире. Господа Вальтер Дуранти, Луис Фишер и им подобные не стеснялись в словословиях по поводу новой эры демократии. Грубая и бесстыдная шумиха вокруг конституции преследовала в качест — o ве главной цели завоевать мировое демократическое общественное мнение и на этом фоне раздавить оппозицию, как агентуру фашизма.

7-го марта 1933 года, в то время как Франция жадно искала сближения с Москвой, французский «Тан» жаловался на то, что мир привык видеть Сталина в «троцкистком» освещении, т.е. несравненно хуже, чем он в действительности. Сейчас, после серии московских процессов и серии разоблачений, после союза Сталина с Гитлером и разгрома Польши, многие, вероятно, склонны признать, что «троцкистское» освещение было очень близко к действительности. Наряду с подготовкой самой демократической конституции шла серия банкетов, где говорилось о счастливой жизни и в течение которых Сталин снимался в кругу рабочих и работниц или со смеющимся ребенком на коленях. «Очевидно, готовится что-то страшное», — говорили люди, посвященные в кремлевскую механику.

Во время профессиональной дискуссии из 300 учеников, воспитанников военной академии, коммунистов, 13 голосовали за резолюцию Троцкого, 32 за резолюцию Ленина и 250 за рабочую оппозицию. Эти цифры характерны не только как показатель глубокого недовольства внутри партии, но и той свободы, которая царила в ней. Вся военная академия состояла из красных офицеров, т.е. людей наиболее связанных с дисциплиной; и тем не менее подавляющее большинство из них голосовало и против военного комиссара, и против правительства, отнюдь не опасаясь того, что это голосование скажется на их дальнейшей судьбе.

Известного типа журналисты, московские корреспонденты, повторяют, что из чистки Советский Союз вышел более монолитным, чем когда бы то ни было. О полной монолитности эти господа говорили, впрочем, и до чистки. С другой стороны, ни один здравомыслящий человек не поверит, что важнейшие представители партии, советского аппарата, Красной армии, дипломатии оказались чужеродными иностранными агентами, а не выразителями внутреннего недовольства. Чистка продиктована глубокой внутренней болезнью, и если она на время срезает ее симптомы, то через некоторое время болезнь возобновляется с удвоенной силой. %

В самый критический момент Центральный Комитет постановил открыть кампанию вербовки членов партии. Мысль была хорошая. Кто пришел к нам в тот момент, когда мы открыто признавали, что коммунист может иметь больше шансов быть расстрелянным и повешенным, чем сделать свою карьеру в советской администрации, те представляли известные гарантии искренности. Подготовляя будущие процессы, кремлевское правительство добивалось создания трибунала против террористов при Лиге Наций. Цель состояла в том, чтобы убедить при помощи московских процессов, что я являюсь организатором террористических процессов в СССР и добиться моей выдачи в руки ГПУ. 31 марта 1938 г. я обратился в секретариат Лиги с письмом, в котором доказывал, что целый ряд убийств в разных странах Европы совершен агентурой ГПУ и что эта агентура непосредственно подчинена Сталину. «При помощи документов, свидетельских показаний и неопровержимых политических доводов я берусь доказать то, в чем общественное мнение не сомневается давно, именно, что главой этой преступной банды является Сталин, генеральный секретарь всесоюзной коммунистической партии в СССР». В заключение я выражал надежду на то, что Литвинов, столь горячо отстаивающий необходимость выдачи террористов, не откажется приложить свое влияние к тому, чтобы вышеозначенный Иосиф Сталин был доставлен в распоряжение трибунала Лиги Наций. Не скрою от читателей, что инициатива моя не имела успеха. Впрочем, и все другие надежды, возлагавшиеся на Лигу Наций, оказались не более счастливыми.

В результате серии московских процессов оказалось, что из девяти человек, которые при жизни Ленина были в Политбюро, т.е. в верховном учреждении партии и государства, все за исключением Сталина и своевременно умершего Ленина, оказались агентами иностранных государств. Во главе Красной армии стояли лишь изменники: Троцкий, Тухачевский, Егоров, Якир, Уборевич, Гамарник, Муралов, адмирал Орлов и пр. Важнейшие советские дипломаты: Раковский, Сокольников, Крестинский, Карахан, Юренев, Богомолов и другие оказались врагами народа. Во главе промышленности, железных дорог и финансов стояли организаторы саботажа: Пятаков, Серебряков, Смирнов, Лифшиц, Гринько и другие. Во главе Коминтерна случайно оказались агенты фашизма: Зиновьев, Бухарин и Радек.

По приказу Троцкого, отделенного тысячами километров, становились иностранными шпионами глава правительства Рыков и большинство народных комиссаров: Каменев, Рудзутак, Яковлев, Розенгольц, Чернов, Иванов, Осинский и другие. Агентами империализма оказались все без исключения главы трех десятков советских республик, руководители ГПУ в течение последних 10 лет, наиболее выдающиеся рабочие-революционеры, выдвинутые большевизмом за 35 лет (Томский, Евдокимов, Смирнов, Мрачковский), члены правительства Российской Советской Республики (все они состояли в заговоре против советской власти, когда она находилась в их руках). Наконец, Заведывание жизнью и здоровьем вождей правительства было поручено отравителям. Глава политической полиции Ягода, которой поручена была высшая охрана государства, оказался организатором всех преступлений. Под этой картиной нужно поставить подпись мастера: Иосиф Сталин.