На фронтах первой мировой
Отец узнал сына сразу:
— Степка! Вернулся, значит...
И они трижды, по русскому обычаю, поцеловались. Степан увидел в бороде отца седину, глубокие морщины на лбу, под глазами.
— Трудно было, папаня?
— Ничего... Живем...
А в селе говорили разное, по-разному смотрели на Степана. И он видел это, чувствовал. Одни косились, с презрением роняя слово «арестант», другие шли, чтобы расспросить, как там, в солдатах, трудно ли? Как в больших городах?..
Эти, последние, думали о своих сыновьях, мужьях, братьях, взятых служить или ушедших искать счастья на стороне. И деликатно обходили вопрос о тюрьме
В первый же день Степан пришел на могилу матери и долго стоял перед заросшим травою холмиком, стоял молча, склонив обнаженную голову. И трудно сказать, о чем он думал...
Зима тянулась долго. Не было, как всегда, хлеба. Не было работы. Мужики готовились к весне, к севу, к сплаву леса. Изредка собирались вечерами, сообщали друг другу старые новости, судачили о житье-бытье.
Степан скучал по городу, по заводу, по рабочему коллективу. Он вспоминал Семельянцева, как-то по-новому оценивал его знание жизни, умение быть нужным людям. И часто задумывался — где же он теперь, Иван Иванович? Но над тем, почему такие, как Семельянцев, страшны для властей, он уже не задумывался...
Весна и лето 1914 г. промелькнули быстро. Работы хватало и в поле, и на пристани. Но Степан постоянно чувствовал, как не хватает в его жизни заводского гудка, большого рабочего коллектива. И стал подумывать об уходе в город.
Все планы нарушила война. С опозданием на добрую неделю известие о ней пришло в далекое уральское село. [13]
А еще через неделю Степан Вострецов был призван в армию и зачислен рядовым в 54-й полк 14-й Сибирской стрелковой дивизии.
Опять знакомая дорога на Бирск, Уфу, Омск. В Омске формировались, получили обмундирование, оружие. Один за другим уходили на запад воинские эшелоны.
Гремела на вокзале полковая музыка. Господа офицеры произносили речи, призывая солдат доблестно постоять за царя и Россию. Голосили бабы, не выпуская из цепких объятий — быть может, последних — своих сыновей, мужей, братьев. По Степану всплакнула лишь Настя там, дома. Отец благословил. Здесь же никто его не провожал. Но чувства других, чужая страшная боль как-то передавались. И неясная тоска томила душу. «Скорей бы уж, что ли...» — думал Степан.
Война, сообщения с фронта, проводы, лихорадочная поспешность в формировании частей, неумолчные призывы постоять за Россию, за землю родную как-то отодвинули в сторону все другое. В Вострецове вспыхнуло присущее каждому человеку чувство патриотизма. И он уже не думал о несправедливости, о классовом неравенстве и, конечно, не задавался вопросом — ради чьих интересов он идет под пули, кому, в сущности, нужна эта война.
Эшелон шел через Екатеринбург, Пермь, Москву, Смоленск и в конце сентября прибыл в прифронтовой город Седлец. Дивизия влилась в состав 6-го Сибирского корпуса, находившегося в резерве Верховного командования русской армии.
Солдат высадили из обжитых за долгую дорогу теплушек, провели окраинами незнакомого города, переполненного военными, разместили в низкие, наскоро сколоченных из досок бараках. Сколько в них придется жить, где фронт, каково там положение — толком никто из солдат не знал. Они утешали себя собственной фантазией, говорили, что до фронта еще далеко, что и без них побьют немца: «Эвон силища-то какая!» — а некоторые даже предполагали, что вот-вот наступит перемирие.
И вдруг в осенний холодный, дождливый день корпус подняли по тревоге. Солдаты строились, прилаживали поудобнее вещевые мешки, котелки. Суетились офицеры, передавались какие-то команды, но только через полчаса, когда уже все промокли до нитки, тронулись в поход.
Шли ускоренным маршем, согреваясь в движении. Шли молча, навстречу далекой орудийной стрельбе. [14] И только жирная дорожная грязь чавкала под сотнями и сотнями солдатских сапог.
За верстою оставалась верста. Плечи начало резать, давили лямки вещевых мешков, винтовки становились все тяжелее и тяжелее. Колонны расстраивались, вытягивались. Но отдыха не давали. Офицеры покрикивали на отстающих, подгоняли.
А дождь все лил. Не было просвета до самого горизонта, и, казалось, не было конца дороге.
Вострецов держался бодро. Ему привычны были большие переходы, не в новинку был и голод. Многие же солдаты начали роптать: хоть бы, мол, привал сделали, сухарика бы хоть пожевать...
Начинало смеркаться, когда передние вдруг прибавили шагу, приободрились и по рядам прокатилось: «Кажись, пришли!»
Свернули с дороги. Резко оборвалось чавканье сапог по грязи. Под ногами была мокрая трава. Но шли еще долго. Уже совсем стемнело, когда раздалась команда остановиться. Солдаты, облегченно вздыхая, сбрасывали вещевые мешки, садились на мокрую траву, ложились.
Но отдохнуть не пришлось: поступила новая команда — срочно рыть окопы, строить укрытия, блиндажи. Заскрипели телеги — подвозили колючую проволоку, колья. Офицеры отряжали солдат устанавливать проволочные заграждения. Нелегкой была работа после тяжелого перехода. Лишь поздней ночью затихло все. Люди заснули кто где как убитые, не в силах даже поесть.
Утром работы возобновились. Продолжались они и на другой день, и на третий. Солдаты осмотрелись, стали осваиваться. Рыли окопы, траншеи, строили офицерские блиндажи и укрытия для солдат.
Так создавался в районе Плоцка плацдарм обороны на подступах к Варшаве.
29 октября, спустя месяц после прибытия в Седлец, над позициями появился немецкий аэроплан. Сотни людей впервые видели эту диковинную машину, рокотавшую в небе. Они глядели на нее, забыв про опасность. Вдруг сзади, нарастая, послышался такой же рокот — это шли два русских самолета. Немецкий пилот, видимо, заметив их, поспешно сбросил две бомбы и повернул назад. Бомбы взорвались в стороне от окопов.
— Ого! Война с неба начинается! — шутили солдаты, свистя и улюлюкая вслед немецкому аэроплану. [15]
Настроение поднялось. Отовсюду слышались смех и шутки. Внезапно по окопам пронеслось:
— Немцы!
Разом нависла тишина.
Далеко впереди, рассыпавшись в цепи, шли люди в остроконечных касках. Вострецов почувствовал, как учащенно забилось сердце. Вот они, враги. Идут уверенно. Цепь за цепью. Матово поблескивают штыки.
Слева ударил пулемет и умолк. Видимо, у кого-то нервы не выдержали. И тут же по окопам передали: «Без команды не стрелять».
Вражеские цепи приближались быстро. Еще немного — и они будут у проволочных заграждений. А эти заграждения! Когда устанавливали, изранили все руки. Теперь же проволока, перепутанная, натянутая между редкими кольями вдоль и наискось, казалась жидкой я непрочной.
Команды раздались с обеих сторон почти одновременно. Немцы, выкинув вперед штыки, устремились в атаку. Нестройный залп сотен винтовок встретил их, но не остановил.
Привычным, ловким движением перезарядил Вострецов винтовку и взял на мушку чужого солдата, уже резавшего ножницами проволоку. Туго ударила в плечо отдача. Солдат выпустил из рук ножницы и повис на проволоке. В то же мгновение Вострецов с ужасом понял, что он убил...
Немцы уже преодолели заграждение, какие-то двадцать — тридцать шагов отделяли их от окопов, когда навстречу поднялись сибирские стрелки. Русское «ура!» прокатилось из края в край.
Но враг не принял штыкового боя. Его передние цепи быстро откатились назад, и по сибирякам ударили пулеметы. Пришлось также поспешно отойти. Спрыгнув в окоп, Вострецов немного отдышался, потом осторожно выглянул. Он сразу же увидел его — обвисшего, застывшего на проволоке. Вокруг было много трупов. Слышались стоны раненых. Там, за проволочными заграждениями, четкими зигзагами начали расти брустверы чужих окопов. Степан же невольно снова и снова останавливал свой взгляд на нем, убитом им немце…
Это был уже фронт.
Прорвав оборону русских, немецкие войска устремились на Варшаву, наступая со стороны Торна (ныне Торунь). [16] Но на направлении их главного удара встали полки 6-го Сибирского Kojpnyca. Бои завязывались жаркие, упорные. К концу ноября уже стало ясно, что сибиряки выстояли, планы германского командования по взятию Варшавы сорвались.
Фронт стабилизировался. Наступила небольшая передышка.
Вострецова вызвали в штаб корпуса. Там его обязали срочно перековать на зиму лошадей штабных офицеров, отремонтировать сани командира корпуса генерала от инфантерии Г. А. Васильева.
Любил Степан профессию кузнеца. И руки истосковались по работе. Он горячо взялся за дело, но скоро понял, что быть беде: уж очень много заносчивых офицеров при штабе, солдата за человека не считают. Вот явился один такой, с тонкими усиками, с гибким хлыстом в руке.
— Перековать! — сухо бросил он, не глядя на кузнеца.
Вострецов продолжал работать.
— Ты что? Оглох? — и офицер со злостью вытянул по крупу лошади хлыстом. Конь рванулся, едва не сбив Степана.
— Молчать! — вскрикнул, побелев, офицер, хотя Вострецов и не собирался ничего говорить: он знал, что это бесполезно.
Смахнув с лица пот, Степан молча приступил к работе. Следом влетел второй офицер, третий... Они считали себя фронтовиками, а кузнеца — тыловиком.
— К утру сани генерала Васильева должны быть готовы! — приказали однажды Вострецову.
Был вечер. Тихо кружились и падали снежинки. В это время на далеком Урале уже вовсю трещат морозы, метут метели. А здесь еще тепло. Снежинки, кажется, теплые, мягкие.
К кузнецу подъехал рослый поручик, соскочил с коня, закурил и, играя плетью, небрежно приказал:
— Перековать!
— Никак не могу, ваше благородие, — опустил руки по швам Вострецов. — По приказу генерала ре...
— Молчать! Тыловая скотина! — взревел поручик и замахнулся плетью.
В одно мгновение в руке Степана оказались тяжелые кузнечные клещи. [17]
— А ну! — Стиснув зубы, Степан шагнул навстречу.
Поручик съежился и выскочил вон. Вострецов принялся вновь за починку саней, но на душе было неспокойно. Думал: чем все это кончится? Ведь во фронтовых условиях достаточно не выполнить малейший приказ, чтобы судили военно-полевым судом. А тут он поднял руку на офицера...
Все, однако, обошлось благополучно. Узнав об истории с поручиком, командир корпуса распорядился отправить дерзкого кузнеца на передовую. И Вострецов вернулся в свой полк.
Положение на фронте осложнялось. Перебросив с Французского театра военных действий крупные силы, немцы перешли в наступление. Фронт был прорван в нескольких местах. Русские войска начали отступать.
Отходили с трудными боями и частя 6-го Сибирского корпуса. Летом 1915 г. в окопах под Брестом Вострецов получил письмо из дому, в котором сообщалось, что отец лежит разбитый параличом и что хозяйство совсем разорено.
Солдаты, товарищи по окопам, получали от своих родных письма тоже с печальными вестями. В часы затишья они делились новостями из дому.
— Жена хворает, — вздыхая, говорил один. — Пишут, что уж третью неделю не встает. Как бы дети сиротами не остались...
— М-да, — отзывался другой, — без бабы в хозяйстве тяжело.
— Без мужика-то, поди, еще не слаще, — включался в разговор третий. — Эвон, пишут мне, крышу ветер поднял. Течет. А починить некому.
Разговор незаметно переходил на жизнь фронтовую. И опять солдаты вздыхали: нешто это порядок, когда патронов не хватает, когда пушки молчат, потому что снарядов нету? Много ли так навоюешь? Да и чего ради воюем?!
Этот вопрос все чаще и чаще стал волновать солдат. Задумывался над ним и Вострецов. Он перебирал в памяти нелегкие фронтовые будни — кровь, смерть, грохот орудий, жаркие штыковые схватки — и отступление, отступление, отступление... В 1915 г. стояли в обороне у Бреста, а к лету 1916 г. полки 6-го Сибирского корпуса уже обороняли рижский плацдарм. Война принимала все более затяжной характер. [18]
Степан Вострецов был в боях храбр и находчив. Любили его за это солдаты, отмечали офицеры. Три Георгиевских креста и две медали украсили его грудь. Рядовой солдат, затем старший унтер-офицер, летом 1917 г. под Ригой он был произведен в подпрапорщики.
На самые опасные операции добровольно вызывался идти Вострецов. Так, однажды в самый разгар боя прервалась связь роты с батальоном. Командир роты растерялся. Он привык выполнять приказы, но оказался совершенно беспомощным, когда боевая обстановка потребовала самостоятельных решений и действий. «Надо восстановить связь, или вся рота погибнет», — решил Вострецов. С солдатами Матвеем Масловым, Петром Пермяковым и Михаилом Котенко он под ураганным огнем врага, рискуя жизнью, сумел восстановить связь.
Степан понимал, что в этом случае он рисковал ради спасения роты, ради жизни многих солдат. И так бывало часто. Но ради чего идет война вообще? Ради чего он был трижды ранен, контужен, травлен газами?..
Недовольство войной нарастало не только на фронте, но и в тылу: жизнь дорожала. Назревали революционные» события. Большевики вели большую агитационную работу среди рабочих и крестьян. Петроградский, Московский и другие комитеты РСДРП (б) выпускали листовки, направляя их со своими людьми на фронт, в окопы. Одна из них попала в руки Вострецова и заставила его крепко задуматься.
В частях 12-й армии Северного фронта, куда входил 6-й Сибирский корпус, особенно заметно было брожение солдат: чувствовалось влияние большевиков. Выражали недовольство, требовали мира. Репрессии уже не могли остановить роста революционного настроения. Командование решило, что помочь может только успешное наступление. И в январе 1917 г. была организована Митавская операция. 6-й Сибирский корпус, усиленный дивизией латышских стрелков, наносил в этой операции главный удар.
Фронт ожил. Заговорила русская артиллерия, расходуя последний скудный запас снарядов. 14-я Сибирская дивизия, в состав которой входил 54-й Сибирский полк, сосредоточилась для атаки. В первую линию окопов вывел свой взвод Степан Вострецов. Осмотрел солдат. Все тревожно взволнованны, напряжены, молчаливы.
— Не робеть, ребята! — сказал Вострецов. — В атаке [19] надо сжаться в комок, быть стремительным. Пуля ловит того, кто остановился, замешкался, оглянулся.
По команде поднялись из окопов русские солдаты и устремились навстречу свинцовому ливню. Фронт был прорван, но полк, как и другие части 12-й армии, потерял почти половину личного состава и, продвинувшись на два километра, вынужден был остановиться.
Митавская операция сорвалась. Приказ продолжать наступление солдаты 2-го и 6-го Сибирских корпусов выполнить отказались. В 17-м и 55-м Сибирских полках вспыхнули восстания. Известие об этом разнеслось по всему фронту. Начались волнения и в других частях.
В восставших полках учинили жестокую расправу: девяносто два солдата были преданы полевому суду и казнены, многие сосланы на каторгу.
В 54-й Сибирский полк для наведения порядка приехал сам командир дивизии генерал Довбор-Мусницкий. Полк выстроили. Генерал шагал перед строем, сверля глазами вытянувшихся перед ним солдат, офицеров. Остановившись, он громко спросил:
— Кто здесь не желает воевать?
Мертвая тишина повисла над сомкнутыми рядами. И вдруг раздался негромкий, но твердый голос солдата Мишина:
— Мы все не хотим воевать!
Генерал покраснел от злости, торопливо расстегнул кобуру и выстрелил.
Вздрогнули и расстроились ряды. Гул негодования пронесся над полком. Заколыхались штыки. Защелкали затворы. Одни офицеры загородили генерала, другие старались удержать солдат.
Генерал-палач поспешно бежал. На земле неподвижно лежал рядовой Мишин. Солдаты снимали перед ним шапки.
Степан невольно вспомнил случай в кузнице, когда бежал от него поручик. Вспомнил и подумал: «Бегут, бегут, сволочи, от солдатского гнева!»
В феврале 1917 г. Вострецов и часть его взвода были переведены.в 7-ю роту 71-го стрелкового полка вновь сформированной 18-й Сибирской дивизии. Здесь его и застала Февральская революция. Самодержавие пало.
Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов издал приказ № 1, в котором предлагалось путем выборов создать солдатские комитеты во всех воинских частях. [20]
В 71-м Сибирском полку в состав комитета солдаты избрали своего боевого товарища Степана Вострецова.
В ночь на 4 марта 18-я Сибирская дивизия сменила части 45-й стрелковой дивизии и заняла оборону на центральном участке 6-го Сибирского корпуса. С наступлением весны в окопах появилась вода. Дороги, ведущие к позициям, стали почти непроходимыми, на них застревали обозы с боеприпасами, продуктами, медикаментами. Солдаты голодали, болели. Начались громкие разговоры, что войну надо кончать.
В комитете полка главенствовали меньшевики. Степан слушал на заседаниях их возвышенные речи о новой, свободной России — и терялся: где же правда, на чьей стороне? За кем идти: за большевиками или за меньшевиками? Остро чувствовал Вострецов, как недостает ему знаний.
После одного из заседаний комитета к Степану подошел меньшевик прапорщик Поляков.
— Я хорошо знаю вас, — сказал он Вострецов, — и верю, что вы будете с нами.
Он говорил о многих товарищах, вместе с которыми воевал Степан, не скупился на похвалы ему самому. Расстались они по-дружески, хотя и не очень лежала душа у Степана к этому самодовольному прапорщику.
Из дому пришло письмо. Степану сообщали, что умер отец. Хозяйство совсем разорилось.
Многое передумал Степан Сергеевич в то время. Он читал солдатскую газету «Окопная правда», и у него появился критический взгляд на вещи. На фронт приходили тревожные слухи об июльских днях в столице, о расстреле мирной демонстрации, о корниловщине — заговоре генералов против революции. Вострецов понимал, что назревают важные события, и не хотел оставаться в стороне. Чтобы узнать о положении в столице, он, как член полкового комитета, предложил послать в Петроград человека как бы для приобретения папирос на табачной фабрике. Члены комитета с ним согласились. Постановили командировать в Петроград солдата Регушина, торговавшего в полковой лавке. Вострецов знал, что Регушин — честный парень и сочувствует большевикам. Действительно, Регушин не только привез папиросы и табак, но и узнал многое, о чем не знали на фронте солдаты. По приезде он долго беседовал со Степаном Сергеевичем.
У полковой лавки всегда собирался народ. Там вели [21] беседы, читали и обсуждали газеты, письма. Шумели солдаты, обсуждая события в стране и свои наболевшие вопросы. В этом своеобразном агитпункте Регушин рассказал, что видел и слышал в Петрограде. Вести были тревожные. После июльских событий власть полностью перешла в руки контрреволюционного Временного правительства. Советы с их эсеровско-меньшевистским руководством превратились в придаток буржуазного правительства, поэтому большевики временно сняли лозунг «Вся власть Советам». Владимир Ильич Ленин вынужден был скрываться. Генерал Корнилов, ставший верховным главнокомандующим, в сговоре с Керенским решил подавить революционный Петроград. Против рабочих, солдат и матросов, шедших за большевиками, в столицу были направлены части 3-го кавалерийского корпуса генерала Крымова. Подстрекателями заговора против русского народа были дипломатические и военные миссии стран Антанты и США. В. И. Ленин, партия большевиков призвали рабочих, солдат, матросов встать на защиту революции. Навстречу белогвардейским войскам были посланы агитаторы-красногвардейцы. Они задерживали эшелоны, разъясняли преступность замыслов Корнилова. Простые, убедительные слова большевиков доходили до сознания и сердца казаков, и они отказывались ехать в Петроград, Заговор контрреволюции провалился.
На фронте солдаты становились на сторону большевиков. В 12-й армии их было уже более половины. Большевики и вместе с ними Степан Вострецов прилагали все усилия, чтобы 12-я армия стала оплотом революции.
Чувствуя свое бессилие, контрреволюционное командование решило сдать Ригу немцам и их руками разгромить 12-ю армию. Шквальным артиллерийским огнем обрушились немцы на позиции русских, не раз поднимались в атаку, пытаясь прорвать фронт. Но держались сибирские полки. Степан Вострецов вместе с солдатами полка мужественно отбивал атаки немцев.
Рядом с частями 6-го Сибирского корпуса стояла Латышская бригада, в которой служил старый большевик Я. Ф. Фабрициус. Он имел связь с Петроградом. По указанию партии большевиков организовал латышских стрелков и солдат других частей, настроенных революционно. Этими силами накануне вооруженного восстания в Петрограде нужно было вырвать власть из рук штаба и эсеро-меньшевистского армейского комитета 12-й армии. [22]
В своих воспоминаниях Я. Ф. Фабрициус писал: «В первую очередь нужно было подумать о том, как смениться с позиций... чтобы не обнажить фронт и этим по открыть путь немцам. Мы обратились к товарищам сибирских полков, заранее подробнейшим образом информировали о положении и важности момента, с просьбой сменить нас и обещать в случае германского наступления скорее сложить головы, чем отступить и сдать позиции. Сибирские полки поклялись в этом и взяли с нас слово, что мы сделаем все, чтобы свергнуть власть Керенского».
26 октября (8 ноября) в 3 часа Я. Ф. Фабрициус получил сообщение о победе вооруженного восстания в Петрограде. Керенский с позором бежал в Гатчину.
Под звуки «Интернационала» с Красными знаменами 1-й Латышский полк вступил в г. Венден. Исполком 12-й армии был распущен, так как он являлся единомышленником Керенского и защитником буржуазии, не отражал стремлений и воли широких солдатских масс.
В это время 6-й полк занял Валк, где находился штаб 12-й армии. Захватили телеграф и телефон. Не допустили отправку в Гатчину на помощь Керенскому «батальон смерти».
На фронт пошли телеграммы с сообщением о победе вооруженного восстания в столице, свержении буржуазного Временного правительства. В решительной борьбе с меньшевиками и эсерами большевики 12-й армии одержали победу. В состав нового исполкома вошли почти одни большевики во главе с Семеном Нахимсоном.
Чрезвычайный армейский съезд 12-й армии приветствовал Рабоче-крестьянское правительство. «Неописуемый восторг овладел нами, когда наконец долгожданный переход власти в руки Советов совершился... Нет сомнения, что борьба за мир, землю и хлеб в надежных руках... в этой борьбе с вами все окопники 12-й армии»{1}.
Великая Октябрьская социалистическая революция застала С. С. Вострецова в окопах. Он встретил ее восторженно. Огненное революционное слово он нес в солдатские массы и мобилизовывал их на борьбу с врагами революции. Позже в его послужном списке скромно было записано: «В Октябрьском перевороте принимал участие под Ригой, на Северном фронте».