Суровая школа
Из Уфы вышли к вечеру. Погода ломалась. Свежее становился ветер. Время от времени начинал моросить дождь. Река потемнела.
На почти открытой палубе старенького парохода зябко поеживались пассажиры третьего класса.
Степан Вострецов одиноко стоял у правого борта, смотрел на места, знакомые с детства, и не узнавал их. Еще бы! Ведь с той поры, когда он босоногим мальчишкой измерил стоверстный тракт от Бирска до Уфы, прошло восемнадцать лет! Много воды унесла капризная красавица Белая. Много увидел, узнал и пережил за эти годы Степан Вострецов. Заводы и города Урала. Стачки. Служба в армии, Тюрьма. Все это легко только перечислить...
В бедной крестьянской семье Степан был четвертым. Родился в селе Казанцево, Бирского уезда, Уфимской губернии, 17 декабря 1883 г. В доме, как обычно к этому времени, уже не было хлеба и кончалась картошка.
— Ничего, — подбадривал домашних и самого себя отец. — Все-таки мужик! Подрастет — помощником станет...
— Вот они, помощнички-то, — устало кивнула в сторону полатей Анна Игнатьевна, рослая женщина, живущая в вечных трудах и заботах.
С полатей свесили русые головки два мальчугана и девочка. Они с любопытством наблюдали, как сильные, умелые руки отца подвешивали на веревках качку к прокопченному потолку.
— А что! — не сдавался Сергей Викторович. — В нонешний год Клементий ходил уже со мной на баржах, а по весне и Василия возьму.
Земли было слишком мало, чтобы прокормить семью. Под зиму сеяли немного ржи, а весною — просо, сажали картофель. И делали это почти всегда не вовремя: надо было успеть в половодье заработать немного на сплаве [4] леса, а осенью — на хлебе, на том хлебе, которого у самих почти не оставалось, а он уплывал в добротных баржах по Белой вверх — в Уфу или вниз — на Каму.
Рано кончилось детство у Степана. Семи лет он уже помогал брату пасти чужих овец. Денег за это не платили. Кормили только, да и то тем, что оставалось после хозяев.
Под праздники мать уходила мыть полы в дома местных богатеев. Нанимали ее охотно, потому что чистоплотна была, крепка и так чисто проскабливала половицы, что только босиком по ним ходить — желты и душисты становились, будто новые. Иной раз успевала за день вымыть полы в восьми хатах. Домой возвращалась поздно, усталая, но с гостинцем.
Степан прижимался к ногам матери, и она молча гладила его головенку своей тяжелой натруженной рукой. Потом так же молча давала Степану и Насте по маленькому кусочку сахара. Остальным — на праздник к чаю.
Вместе со всеми ходила Анна Игнатьевна грузить баржи на пристань, а по весне, когда мужчины надолго уплывали с плотами, сама пахала, сеяла...
Десяти лет Степан пошел работать в сельскую кузницу подручным к брату Василию. Работа у мехов, у горна с раскаленным добела железом очень скоро сделала мальчика не по годам серьезным.
Старший из братьев, Клементий, ушел в Уфу искать работу, и Степан уже понимал необходимость этого: брат женился, появилась своя семья, надо кормить ее, надо жить. А где в селе найдешь работу? Где достать хлеба?
Поговаривал об уходе и Василий.
В 1895 году в дом Вострецовых пришло большое горе: надорвалась на пристани и слегла Анна Игнатьевна, Через несколько дней ее не стало. В памяти Степана навсегда осталась печальная картина. Простой некрашеный гроб на столе. Родное лицо матери недвижно и бледно. Глаза впали, заострился нос. Настя стоит у гроба, прижимая к дрожащим губам холщовое полотенце, и слезы бегут, бегут из ее глаз. Отец как-то сразу сник, ссутулился. Соседки в черных платках заголосили, запричитали по-деревенски. Потом кладбище. Последнее отпевание. Горьковато-сладкий запах ладана. И, точно в бездну, опускается на грубых веревках гроб с самым дорогим для Степана человеком. Глаза застилают слезы. И только [5] слух сохранил, как больно, словно брошенные в душу, стучат комья сырой земли...
В доме опустело. Всем стало тяжело возвращаться туда. Первым не выдержал Василий. Он бросил кузницу и ушел в батраки.
Серьезно стал думать об уходе из дому и Степан. От взрослых он не раз слышал, что в большом городе жить легче, только надо устроиться.
В Уфе жил старший брат, Клементий. Он, говорили, работает в каких-то мастерских. К нему и решил уйти Степан. От односельчан слышал, что дорога в Уфу идет через уездный город Бирск, до которого от Казанцева тридцать верст, а там еще сто. Можно по реке Белой, если вверх по течению. Но кто посадит на пароход без денег?!
И Степан отправился пешком, в чем был, — рубашонка, залатанные штаны, босиком, с одной серой картофельной лепешкой. Он шел и думал, как встретит брата, как устроится в большой кузнице, как будет стараться работать и накопит много денег. Тогда вернется домой, отец купит земли, а может, еще и корову, и поросенка.
Они заживут хорошо. Насте он купит платок, какого нет во всем Казанцеве. Потом он думал о матери. Почему она так рано умерла?.. Картофельная лепешка начала киснуть, мяться, и Степан съел ее.
К вечеру он был в Бирске. Очень хотелось есть, даже подташнивало. Мимо булочных, трактиров проходить было мучительно. От запаха горячего хлеба и еще чего-то вкусного, чего Степан никогда не ел, начинала кружиться голова. И Степан впервые тихим, боязливо-вздрагивающим голосом попросил в трактире у полового поесть.
Половой шикнул сначала, а потом вернул мальчугана. На столе появилась миска щей, куски хлеба...
И еще шесть дней шагал трактом Степан. И еще шесть дней просил милостыню. Где подавали, где отказывали, а случалось, что и насмехались, гнали прочь, грозили спустить собак...
Наконец дошел до Уфы. Обрадованный, полный надежд, что трудная и долгая дорога, а с нею и все мучения позади, спросил у первого встречного:
— Дяденька, вы не скажете, где здесь мой брат живет? Клементием зовут. Кузнец.
«Дяденька» пожал плечами, усмехнулся:
— Тут, милый, Клементиев тыща небось. И кузнецов столько ж. Поди поищи!
Степан решил вначале, что над ним смеются, но вскоре с горечью убедился, что это правда. Город, то большой и шумный, то с тихими, поросшими травою улочками и проулками, напугал его, сбил с толку. И никто не знал его брата.
Прошел день, другой, третий...
«А все-таки я найду Клементия!» — твердил Степан.
Утром он спустился, чтобы умыться, к реке Белой, к месту, где женщины брали чистую воду. И в одной из них узнал жену брата. Он не поверил своим глазам, стоял и смотрел на нее. И она смотрела на него удивленно, забыв про ведра, про воду...
Клементий встретил сурово. Лишь в первый момент в его глазах мелькнуло изумление. Но он тут же сдвинул брови и сказал глухо:
— Так, значит. Похоронили мать — и с отцовской шеи на мою? А ты что думаешь? Сладко здесь? Горячими калачами кормят?
На работу ушел мрачный, так и не сказав ничего определенного: оставит или прогони назад, в Казанцево. Жена Клементия вымыла Степана с бабьей простотой, выстирала одежонку, починила. Вечером Клементий сказал:
— Завтра пойдешь со мной в мастерские.
Железнодорожные мастерские поразили Степана. Лязг железа, стук молотков, шум станков. Они прошли под этот грохот мимо полуразобранных вагонов в кузнечный цех. Мастер посмотрел на Степана, взял за плечо, повернул и бросил небрежно:
— Куда же ты привел такого дробненького мальчишку?
Клементий ответил что-то заискивающим голосом, какого раньше Степан от него не слыхал.
— Нет, нет, — махнул рукою мастер и отвернулся.
И тогда Степан забежал и встал перед мастером:
— Я все могу, дяденька! Испытайте! Вы не смотрите, что я такой...
— Ишь ты! А ну-ка! — и мастер кивнул на горн, где в пламени уже раскалилась добела полоса железа.
Степан ловко выхватил полосу из огня и перенес на наковальню.
— А ну, давай!
И крупные красные искры брызнули во все стороны... Кузнецы, черные от копоти, добродушно улыбались. Такого парня, сказали они, стоит оставить. И Степана приняли подручным кузнеца.
Детские мечты о том, что в большом городе можно хорошо устроиться и заработать много денег, скоро сами собою исчезли. Степан увидел рабочих; сильных и умелых, от гудка до гудка не разгибавших спины у кузнечных горнов, станков, слесарных тисков, — и все-таки бедных.
Нет, хлеб и в городе доставался недешево. Те же самые кузнецы, что при первой встрече приветливо улыбались, в горячую минуту за малейшую ошибку награждали тумаками. В обеденный перерыв садились отдыхать, а его, как самого молодого, гоняли за хлебом, табаком, водкой. И обернуться надо было быстро, чтобы не получить подзатыльника.
А дома у Степана тоже полно дел: принести воды, наколоть дров, вынести помои, сбегать в лавку... Неделями не удавалось выкупаться со сверстниками в реке или зимою покататься с горы на санках.
Бежать из этого ада? А куда?
Степан стискивал зубы и настойчиво учился кузнечному делу. Он присматривался к лучшим мастерам, к их сноровке, приемам и старался делать так же.
Долго тянулось время, но незаметно промелькнуло детство, хоть и было оно безрадостным. Сухощавый, высокий, Степан, почувствовал силу в мускулах, в крепко сжатом кулаке. Он стал рабочим человеком. И однажды на подзатыльник ответил такой затрещиной, что в кузнице только ахнули.
С этого дня наступил перелом. Вострецова перестал» называть Степкой. Называли Степаном и даже Сергеевичем. Старшие приняли его в свою среду. Теперь он вместе с ними устраивался отдохнуть в обеденный перерыв, и другой мальчишка бегал за хлебом, селедкой, табаком. В короткие минуты отдыха Степан впервые услыхал рассуждения кузнецов о трудной доле рабочего человека, о том, что все это можно поломать, если взяться всем миром.
Непонятными были для него эти разговоры. Не мог он еще понять, как это арестовали какого-то Игната за то, что он просто сказал: «Гнем спины, кровавые мозоли натираем, а получаем гроши да слезы!» Не знал тогда [7] Степан, что в это время жила в их городе Надежда Константиновна Крупская, высланная из центра России, что, возвращаясь из ссылки, заезжал к ней Владимир Ильич Ленин. И понятия не имел о существовании Уфимской социал-демократической группы, которую возглавлял А. Д. Цюрупа. А ведь именно тогда, в феврале 1900 года, Уфимская социал-демократическая группа заметно оживила свою деятельность, получив много ценных советов от Владимира Ильича.
Появились социал-демократы и в железнодорожных « мастерских. В сознание Степана запали резкие, но правдивые слова о несправедливости, о необходимости борьбы за лучшую долю. Кое-кто, правда, говорил, что в Уфе, мол, потому бедность, что много мастеровых собралось, а вот в Челябинске совсем другое дело, там подмастерье зарабатывает вдвое больше, чем мастер в Уфе... Степан жадно впитывал каждое слово, но еще не вполне понимал, что такое классовая, борьба, пока наконец ему самому не пришлось принять в ней участие.
Как-то летом Вострецов выехал из Уфы в Усть-Катав: прошел слух, что на вагоностроительном заводе, принадлежавшем франко-бельгийскому акционерному обществу, можно хорошо заработать. Там он встретился с рабочими большевиками Степаном Гулиным, Егором Мавриным и другими. Много узнал от них Степан о борьбе рабочих с капиталистами.
Однажды собрались рабочие у конторы завода, чтобы предъявить свои требования администрации. К Вострецову подошел всеми уважаемый токарь Степан Кузьмин Гулин и сказал:
— Степан! Ты смелый, голос у тебя — иерихонская труба, крикни наши претензии к хозяевам, а мы тебя поддержим.
Вскочил Степан на штабеля железных болванок и крикнул:
— Хватит сосать из нас кровь! На хлеб с квасом не заработаешь, целый день хлопая кувалдой!
Одобрительно зашумели в толпе рабочие. Затем выступили кузнец Егор Маврин, по прозвищу Вашура, и другие.
Это был первый митинг, в котором участвовал молодой рабочий Степан Вострецов.
Вскоре ему пришлось опять уехать в Уфу.
В 1901 году Вострецов отправился в Челябинск. Работу [8] нашел, но все было по-прежнему: так же работал до изнеможения у кузнечного горца, такие же гроши платили за работу.
Потянулись однообразные, как и прежде, трудовые годы.
Вдруг как гром среди ясного неба — потрясающее известие: в Златоусте по приказу уфимского губернатора расстреляны рабочие, вышедшие требовать нормальных условий жизни. Слухи ползли самые тревожные. Очень скоро стало известно, что убито 69 рабочих, их жен и детей и более ста человек ранено, что похороны погибших превратились в мощную демонстрацию протеста против произвола царских чиновников.
— Как же это так? — спрашивали друг друга рабочие. — Да ведь это, выходит, хуже крепостного права! Тогда — секли розгами. А теперь — расстреливают?
Рабочий люд волновался. Мастеров посылали к черту. Работали мало. Говорили много. Но больше тайком, по углам.
На улицах появились наряды жандармов, полиции.
Степан наблюдал, слушал, думал. Мысли путались. Где же правда? Может быть, в борьбе, о которой он впервые услышал в Уфе? Но ведь за это арестовывают, расстреливают. А может быть, поехать еще куда поискать хорошей жизни?
И Вострецов переехал в Омск. Вначале устроился к частному кузнецу. Работы было не очень много. Платя за работу копейки, хозяин плакался, что отрывает их от своего сердца, кусок хлеба от своих детей. Степан вскоре перешел на предприятие фирмы «Сибирская компания» мастером по ремонту сельскохозяйственного инвентаря.
Рядом работал Иван Иванович Семельянцев, как говорили, бывший студент. Вострецов вскоре узнал, что Семельянцев — «политический» и выслан из столицы в Омск под надзор полиции. Степана потянуло к этому человеку: уж очень интересно было, как это он решился выступить против самого царя!
— А ты заходи как-нибудь ко мне, — сказал Семельянцев. — Побалуемся чайком, поговорим.
Степану сразу пришелся по душе этот простой молодой человек с быстрыми, умными глазами, который много знал и без устали рассказывал. Но далеко не все понимал Степан. Переспрашивать же было неудобно. [9]
Однажды Семельянцев отозвал Воетрецова в сторонку и тихо сказал:
— Книжки у меня есть. Запрещенные. Спрятать их надо.
— Что же тут такого! — простодушно ответил Степан. — Засунь куда-нибудь...
— В том-то и секрет, что куда-нибудь нельзя. В надежных руках они должны быть. Степан даже немного обиделся:
— Давай мне. Или не доверяешь?
— Нет, дорогой, — ответил Семельянцев, — тебе я верю. Но только хочу предупредить, что, если увидят их у тебя, — тюрьма. А потом суд.
Вечером, закрывшись в комнатке, Вострецов долго перелистывал и читал брошюры, запрещенные книги, о которых кое-что слышал, но до этого ни разу не видал. Среди них были «Наемный труд и капитал» К. Маркса, «Развитие социализма от утопии к науке» Ф. Энгельса, «Что делать?» В. И. Ленина и другие. Степан сидел над ними до рассвета, а утром спросил Ивана Ивановича:
— Как же это понять? Царь, все эти хозяева, заводчики, помещики дают нам работу, и вдруг — они наши враги?
Семельянцев только усмехнулся. Его живые глаза потемнели:
— О, Степан Сергеевич! Да я вижу, тебе с азов начинать надо. Что ж, начнем с азов.
Кровавые события 9 января 1905 г. всколыхнули всю страну. Заволновался и рабочий Омск. На предприятиях бросали работу, митинговали. И, как в Челябинске, встревожились, засуетились полицейские, жандармы.
Вместе с другими рабочими Степан Вострецов влился в общегородскую демонстрацию протеста. Шли нестройной, но сплоченной колонной в центр города. Полотнище Красного знамени плескалось на ветру в голове колонны.
А несколько дней спустя Семельянцев сунул Степану за борт пальто тугую пачку прокламаций.
— Расклей по городу, — шепнул он быстро. — Вечером. Лучше ночью. Сам бы сделал, да нельзя: следят за мной.
За несколько недель бурных революционных событий 1905 г. Вострецов узнал и понял столько, сколько не смог узнать за десять предыдущих лет. Трудно сказать, как [10] сложилась бы его судьба, если бы в 1906 г. его не призвали служить в армию.
Семельянцев, провожая, напутствовал:
— Ив армии не забывай, что ты из рабочего класса. Не забывай, что с тобой будут служить такие же, как ты, рабочие и крестьяне. Пиши мне. Будем оба бороться.
Но в тот же год Ивана Ивановича Семельянцева арестовали, и Степан навсегда потерял с ним связь.
Служба в 44-м Сибирском полку, куда зачислили Вострецова, была, как и везде в царской армии, очень тяжела. Муштра, окрики, зуботычины и снова муштра. Не смей слова сказать, кроме «Так точно!» и «Слушаюсь!». Лишь в короткие минуты отдыха после обеда да перед отбоем ко сну солдаты могли перекинуться несколькими словами, нацарапать письмо домой. Письма отбирали для проверки.
Вострецов не умел говорить так складно, как говорил Семельянцев. Он просто пересказывал солдатам свою жизнь. Как умерла мать. Как ушел из дому. Как в Уфе подзатыльниками учили мастерству кузнеца. Как расстреливали рабочих Златоуста, а потом Петрограда.
— А кто стрелял? Такие же вот, как мы, рабочие, крестьяне, переодетые в шинели.
— Что поделаешь! — вздыхали солдаты. — Над нами власть, присяга.
А сами тянулись к Степану, раскрывали душу, советовались: ведь судьба у большинства из них была одна.
Вострецов не раз видел, как офицеры били солдат. Били рукой в белой перчатке. И заставляли молчать, вытягиваться в струнку. Степан старался не смотреть. Он сжимал кулаки, стискивал зубы так, что на скулах выступали желваки. В душе кипело негодование. Эх, с каким наслаждением один бы только разок ударил ой офицера! За попом пришлось бы посылать сразу, чтобы отпеть душу... Но сдерживался всегда Степан Вострецов. И было так почти до конца срока службы.
Произошло все неожиданно. Вертлявый манерный офицерик ударил по лицу солдата из новобранцев. Кровь хлынула из разбитого носа. Солдат хотел утереться, но последовала издевательская команда:
— Руки по швам! Сволочь...
И снова — удар. Офицер улыбался и курил папиросу. Вострецов не выдержал. Выхватив из пирамиды винтовку, он от души нанес удар штыком. Офицер увернулся. [11] Его словно ветром сдуло. Штык более чем наполовину вошел в дверь.
Степана арестовали. Ему грозил расстрел. Но его любили солдаты, и ни один не подтвердил факта нападения на офицера. Кто-то проговорился на допросах о беседах Вострецова с солдатами, и этого оказалось достаточно: военно-окружной суд приговорил рядового 44-го Сибирского полка Степана Сергеевича Вострецова к трем годам тюремного заключения за агитацию в войсках против существующего строя. Солдаты, которых призывали в армию в одно время со Степаном, считали последние дни службы, собирались домой. Степана же повезли в тюрьму.
Три года тюрьмы. Многое передумал за это время Вострецов. Первые морщины появились на лице. Повзрослевшим и возмужавшим вышел он в 1913 г. на волю, решив вернуться домой, к отцу, в родное село Казанцево, поклониться могиле матери.
И вот он едет домой. Когда-то хорошо знакомые места теперь не узнать. Должно быть, оттого, что быстро темнеет.
Степан ни у кого не спрашивал, когда пароход прибудет в Казанцево. Он сам подсчитал, что примерно утром должны быть в Бирске, а там — рукой подать до родного села.