Тучи над горизонтом

В подмосковном доме отдыха, в Марфине, собрались все, кто участвовал в испанских боях. Им было дано совершенно определенное задание — обобщить боевой опыт. Ничто ценное не должно быть упущено. Конечно, то, что было там, за Пиренеями, будет лишь эпизодом в той войне, что предстоит. И все это понимают. Но пристальное изучение испанского опыта подскажет многое. Смушкевич — частый гость в Марфине. Приезжая, он обязательно привозил с собой кого-нибудь из тех, кто только что вернулся «оттуда».

— Вот еще пополнение, — говорил он, входя и представляя приехавшего с ним в этот раз Александра Осипенко. — Он нам обо всех новостях расскажет. У них там уже «Мессершмитт-109» летает. Ну, тебе слово, — обратился он к Осипенко.

Тот рассказал, что появление «мессера» заставило наши «СБ» летать с прикрытием. Раньше-то оно было ни к чему. За нашим бомбардировщиком не мог угнаться ни один из истребителей противника.

— Ну вот, видите? — заметил Смушкевич. — Надо учесть и это. Мы разрабатываем уставы и наставления. Они должны быть самыми передовыми. В них должно войти все самое новое.

Летчики знали, что он разбирается во всех деталях воздушного боя, и потому старались быть предельно точны в своих формулировках.

А он ночами засиживался за чтением их предложений. Правил, переделывал, дописывал, добиваясь наибольшей ясности и четкости.

Но опыт Испании требовал не только теоретического осмысления. [85]

К этому времени относится возникновение среди летчиков и конструкторов двух точек зрения на самолет, которому была уготована очень важная роль. Самолет этот — штурмовик. И вот о том, каким ему быть, велись довольно резкие споры. Одни утверждали, что необходим маневренный, сильно вооруженный самолет. Они встречали в штыки любые попытки прикрыть броней машину, так как это утяжеляло ее, снижало скорость и маневренность. Смушкевичу же его боевой опыт подсказывал, что машина, которая могла бы смело атаковать наземного противника, должна иметь достаточное вооружение и надежное прикрытие. На одном совещании, где присутствовали члены правительства, он высказал свою точку зрения. Его поддержали. Ильюшин получил задание сконструировать самолет, способный действовать на низких высотах, хорошо вооруженный и бронированный.

В те годы на командные посты в авиации пришли совсем молодые люди. Кое у кого это вызывало недовольство. Поговаривали о том, что Смушкевич окружает себя «испанцами», чтобы упрочить свое положение.

Однажды, встретившись с ним, его старый друг Александр Туржанский напрямик спросил:

— Яша, почему всех командиров назначают из «испанцев»?

— А кого назначать? — в свою очередь спросил Смушкевич. Он знал, что не один Туржанский об этом спрашивает. И ответил спокойно: — Потому, что они свою преданность делу кровью доказали.

Из «испанцев» Смушкевич создает специальные группы. Они разъезжаются по частям для передачи своего боевого опыта. [86]

В авиацию приходит новая техника. Один из новых самолетов, «Р-10», сконструированный профессором Харьковского авиационного института Неманом, получил в подарок и заместитель начальника ВВС.

Накануне 1 Мая вместе с главным штурманом ВВС Г. Прокофьевым Смушкевич приехал на центральный аэродром.

— Интересно, как она в воздухе? — подходя к новой машине, проговорил Яков Владимирович. — Что, если попробовать?

— Пожалуй, лучше после парада, а то через час соберутся командиры... — предложил Гавриил Михайлович.

— Ну ты иди, я догоню. Один кружочек только...

Смушкевич круто развернулся над лесом. Выбросил шасси и пошел на посадку. Еще не очень привычный гул нового самолета становился ближе и ближе. И вдруг тишина... Неожиданная, непонятная, пугающая. А через секунду ее прорезал вой санитарных машин. Они неслись туда, где дымилась груда развалин.

В палату Боткинской больницы Бася Соломоновна попала лишь в 11 часов вечера.

Машина с трудом пробиралась по запруженным гуляющими в этот предпраздничный вечер московским улицам. Наконец она вырвалась на простор Ленинградского шоссе и через несколько минут остановилась возле больничного подъезда. Встретивший ее профессор Фридланд ничего не сказал и только попросил:

— Пожалуйста, потише...

Узнать его было невозможно. Он лежал укутанный бинтами. Лишь пробившиеся сквозь них особенно черные на их фоне волосы убеждали, что это [87] он. Она провела по ним рукой. От ее прикосновения он очнулся и, с трудом поднимая опухшие веки, спросил:

— Как ты сюда попала? Иди домой... Все будет в порядке...

Врачи, осмотревшие Смушкевича сразу после того, как он был доставлен в больницу, не могли сказать ничего определенного. Переломанные во многих местах бедра ног делали надежды на спасение ничтожными. Но и их надо было использовать. И борьба началась...

Утром он опять пришел в сознание. Увидев стоящих у кровати начальника ВВС Локтионова, адъютанта наркома Хмельницкого и своего испанского товарища генерала-танкиста Павлова, спросил:

— Ну как дела? Как прошел парад?

— Все в порядке, Яша, — с трудом сдерживая слезы, сказал Локтионов. — Мы ждем тебя. Ты обязан бороться так же, как воевал. И не сдаваться... Слышишь?.. Не сдаваться. Это приказ, Яша. Боевой приказ.

— Не сдамся, — прошептал он.

Больницу осаждали летчики. Останавливали врачей, сестер. Вопрос один: «Как Батя?» — так после Испании теперь называли Якова Владимировича.

Однако в палату никого не пускали. Там кроме врачей и сестер находилась лишь Бася Соломоновна. Но однажды, когда она осталась одна, в палате появились двое новых врачей. Она уже привыкла к врачам и вначале не обратила на вновь вошедших внимания. Когда же взглянула на них, то увидела знакомые лица: перед ней стояли смоленский товарищ мужа Минин и Чкалов.

— Бася Соломоновна, мы на минуточку, — прошептал Чкалов. — Только поглядим своими глазами, [88] что жив. А то ребята думают, что их обманывают...

Пять дней шла жестокая схватка со смертью, уже, казалось, заключившей Смушкевича в свои объятия. На шестой день смерть отступила.

— Мотор у него... — указывая на сердце и затем покачав седой головой, проговорил известный хирург Мондрыка. — С таким можно бороться.

Однако консилиум врачей заявил, что для спасения жизни его надо немедленно оперировать. И возможно, придется ампутировать ноги.

Его ввезли в просторный операционный зал. Он увидел склонившееся над ним знакомое лицо врача. Больше он ничего не видел и не чувствовал, а когда пришел в себя, спросил:

— Доктор, летать я сумею?

— Ходить будете...

— Ходить мне мало. Мне летать надо, — прошептал он.

Врачи переглянулись. Кто-кто, а они-то знали, как трудно будет ему научиться ходить на его ногах, которые с таким трудом им удалось спасти. А летать?.. Хорошо, хоть жив остался.

Через полтора месяца его перевезли в подмосковный санаторий. Еще через месяц лечивший его профессор Фридланд разрешил снять гипс.

— Ну что, не нравится моя работа? — спросил он, увидев, что Смушкевич рассматривает свои искривленные ноги. — Ничего, проделаем гимнастику, массажи, водные процедуры, и будут они как новенькие.

— Сколько на это надо времени? — поинтересовался Смушкевич.

— Недель шесть... — ответил профессор.

— Столько ждать я не могу. [89]

Фридланд промолчал в ответ...

То было какое-то особенное лето. Надо же такому случиться, чтобы здесь, в Барвихе, где раскинул свои корпуса недавно построенный санаторий, под одной крышей и в одно время собралось столько замечательных людей!

На веранде, гордо откинув седую гриву, восседал за шахматным столиком академик Чаплыгин. В парке на одной из уединенных аллей можно было встретить шустрого сухонького старичка в черной профессорской шапочке. Знакомясь, он представлялся: «Академик Каблуков». И бежал дальше.

Седая борода Немировича-Данченко была видна еще издали. Подходя ближе, Владимир Иванович учтиво раскланивался, как всегда изысканно одетый, в белоснежной манишке с бабочкой.

В разбросанных в самых живописных местах шезлонгах отдыхали знаменитые актрисы Массалитинова, Корчагина-Александровская, Яблочкина.

В бильярдной царствовал великолепный — перед красотой его бессильны были годы — Пров Садовский.

Всех не перечесть. И все были взбудоражены, узнав о том, что в санатории находится известный летчик Смушкевич. Каждому хотелось посмотреть на него, поговорить, а Садовский, проведав, что Смушкевич, как и он, страстный бильярдист, встретив Басю Соломоновну, спросил:

— Когда к нам изволит пожаловать ваш супруг?

— Ему самому не терпится, — ответила Бася Соломоновна.

— Передайте, что мы все ждем его. А я особенно.

Однако пока еще Смушкевич не выходил из [90] палаты. И никто из отдыхавших в санатории не подозревал о том, какой упорный поединок с недугом идет за ее дверями. Врачи назначили один массаж в день. Мало. И он просит жену и дочь массировать ноги еще и еще. Привыкнув к гипсовым повязкам, он теперь боялся спать без них. Казалось, что ноги развалятся. И каждый вечер их старательно бинтовали. Больше всего его мучило бездействие. Ему надо было хоть чем-нибудь заняться. По утрам его стали вывозить к пруду. Вместе с Розой они облюбовали одно местечко, куда с вечера засыпался распаренный горох. В прозрачной воде видно было, как его клевали карпы.

Мягкое свежее августовское утро приятно успокаивало. Его тишину нарушали лишь короткие всплески выдергиваемых из воды удочек, на крючках которых поблескивали серебряные чешуйки рыб.

Яков Владимирович прикладывал палец к губам, призывая дочь умерить восторг по поводу удачной рыбалки. Любой шум отпугивает рыбу. И вдруг он услышал:

— Но вот и Дездемона...

Подняв голову, Смушкевич увидел стройного седого человека, чей голос не узнать было нельзя. Это был Остужев. Забыв о своих удочках, он читал «Отелло». Заметив наконец, что и здесь, на берегу пруда, у него есть слушатели, он подошел ближе, продолжая декламировать. Смушкевич видел, как разбегались карпы. Но какое это могло иметь значение, когда на его глазах совершалось великое таинство искусства — проникновение актера в роль, перевоплощение в образ героя!

Завороженный игрой лица, пластичными, выразительными жестами, переливами неповторимого голоса, [91] поражавшего богатством оттенков — от свистящего, едва слышного шепота до гремящих раскатов, потрясавших листья на деревьях, — Смушкевич слушал «Отелло».

Вечером, встретив жену Смушкевича и церемонно поцеловав ей руку, Остужев сказал:

— Хочу поблагодарить вас. Ваш муж замечательный человек. Он мне весьма помог — он умеет слушать. Это дано не каждому...

С тех пор Остужев появлялся на пруду неизменно в одно время со Смушкевичем. О рыбалке нечего было и думать. Никакие добавочные порции гороха не помогали. Карпы разбегались тут же, заслышав голос Александра Алексеевича. Смушкевич горестно вздыхал, но ничего не говорил. Он видел, как доволен Остужев, с которым они, несмотря на тридцатилетнюю разницу в возрасте, стали большими друзьями.

Однако ничто не могло заменить главного — любимой работы. И однажды, пробравшись к телефону, он позвонил наркому и сказал:

— Я здоров и могу работать.

Комната в Барвихе превратилась в филиал штаба ВВС. Каждый день приезжали летчики. Услышав их робкие расспросы: «Как Яков Владимирович? Когда можно зайти?» — он, не дожидаясь ответа жены, обычно кричал из другой комнаты:

— Кто там?

После этого уже нельзя было сказать, что он спит.

Долго залеживаться в Барвихе Смушкевич был не намерен. Через некоторое время он перебрался в свой кабинет в переулке Хользунова.

Сейчас это та же просторная комната. Ее хозяин — боевой товарищ Смушкевича маршал Агальцов, [92] указывая на тянущийся вдоль стены длинный стол, говорит:

— Тогда там стояла кровать. Рядом столик с телефонами. Так он и работал.

В кабинете всегда было полно народу. Уходили одни, приходили другие. И «лишний секретарь», как он в шутку называл жену, ничего не мог поделать. Истосковавшийся по работе Смушкевич был ненасытен.

Теребя от волнения свои густые волосы, которые поэтому всегда были в беспорядке, он жадно впитывал в себя рассказы товарищей, изредка перебивая своим неизменным: «Да, да, правильно... Правильно ты говоришь» (это когда соглашался с тем, что слышал). Или: «Нет, вы не правы...» А обрадовавшись удачной шутке, заразительно смеялся, приговаривая: «Ну, и махнул... Вот это да...»

Ни на минуту не прекращалась борьба за возвращение в строй. Несмотря на все процедуры, ноги слушались все еще плохо. А их надо было заставить слушаться.

В Сочи он долго сидел на берегу, с завистью глядя на плавающих. Как-то жена куда-то отлучилась, оставив его на несколько минут одного. Вернувшись, она стала искать его и вдруг заметила, что он стоит на камнях у самой воды. Она бросилась к нему. Но пока бежала, увидела, что он отшвырнул палку и костыль и кинулся в море. На ее крики сбежался народ. Появилась спасательная лодка. Смушкевич отказался сесть в нее.

— Подберите костыль и палку, я подплыву сам, — сказал он.

— Яша, зачем ты это сделал? — волновалась жена.

А он спокойно ответил: [93]

— Надо же было попробовать, слушаются они меня или нет, — и он похлопал по ногам.

Через несколько дней в санаторий, где они отдыхали, приехал профессор Б. В. Мондрыка. В конце обхода он решил навестить своего старого подшефного — Смушкевича.

Был теплый южный вечер. Профессор неторопливо шел по коридору. Откуда-то доносилась знакомая, очень популярная в то лето мелодия. Профессор не заметил, как и сам стал напевать: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось...» Подойдя к палате, он остановился. Музыка звучала за дверью. Профессор неслышно вошел в палату и замер в изумлении.

На тумбочке возле кровати стоял патефон, а посреди комнаты Смушкевич, с трудом отрывая от пола негнущиеся ноги, учился... танцевать. Ни он, ни его партнерша не видели вошедшего. На лице Смушкевича, покрытом каплями пота, было такое упорство, столько желания вырваться из цепких рук недуга, что Мондрыка, который за минуту до этого хотел отругать его за нарушение режима, только воскликнул, словно все это было в порядке вещей:

— Ну кто же так держит даму?.. Вот, учитесь, молодой человек...

И, ловко подхватив даму, старый профессор плавно прошелся в танце.

Вернувшись с курорта, Смушкевич окончательно забросил костыль в угол и, хотя давалось ему это все еще нелегко, ходил, опираясь только на палку.

Чтобы поскорее сесть за штурвал самолета, он начал ежедневно тренироваться на автомобиле. Часами сидел за рулем, порой доводя себя до полного изнеможения. Но на следующий день все повторялось [94] вновь и вновь. А педали никак не хотели слушаться. И вдруг... Жена увидела его счастливое лицо, когда машина, словно кто-то сильный толкнул ее, сорвалась с места. Подъехав к ней, он сказал, словно речь шла об обычной прогулке:

— Садись, покатаемся немного. — И только испарина, выступившая на лбу, говорила о том, чего стоит ему эта езда...

Время было напряженное, уже никто не сомневался в том, что вот-вот вспыхнет большая война. Летом 1939 года большая группа летчиков собралась в кабинете у наркома обороны. Все они воевали в Испании. Теперь их ждало новое боевое задание.

Выслушав наркома, летчики о чем-то пошептались между собой, и Сергей Грицевец сказал:

— Просим послать вместе с нами Якова Владимировича Смушкевича.

Его поддержали остальные.

— Надо подумать, — ответил нарком.

А на следующее утро, когда летчики пришли на аэродром, они увидели идущего с небольшим чемоданчиком, прихрамывающего, все еще опирающегося на палку Смушкевича.

— С нами, Яков Владимирович? — спросил Кравченко.

— С вами.

Самолет взял курс на Халхин-Гол.

На берегах этой спрятавшейся в обожженных солнцем монгольских песках речки шли упорные бои. И если на земле японцам не удавалось достичь сколько-нибудь серьезных успехов, то в небе им пока сопутствовала удача. Во время воздушных боев в апреле и мае наши летчики терпели поражения. Этому надо было положить конец. [95]

Завершив перелет по маршруту Москва — Монголия, три «Дугласа», на которых летело семнадцать Героев Советского Союза, приземлились на одном из полевых аэродромов.

На следующий день в штабе Смушкевича, расположившемся в большой монгольской юрте, собрались все прилетевшие.

— Ну вот что, друзья, — сказал Смушкевич. — Распределим, кому что делать. Самое важное сейчас — выяснить причины поражений. Этим займутся Денисов и Гусев.

Чем сложнее, напряженнее была обстановка, тем спокойнее становился Смушкевич. И сейчас летчики видели перед собой не едва оправившегося от тяжкого недуга человека, а целеустремленного, волевого командира. Как всегда, он быстро реагировал на все самое важное, хватая, как говорили его друзья, события на подходе.

Еще в Москве, знакомясь с положением дел, он понял, что авиации нашей здесь явно недостаточно. Против японцев действовала всего лишь одна бригада Нестерцева.

И на пыльные степные аэродромы начинают прибывать новые силы. Вскоре в распоряжении Смушкевича было 3 полка истребителей и столько же бомбардировщиков.

Было установлено, что причина поражения — в отсутствии боевого опыта и пренебрежении тем, что подсказала Испания. В то время как для каждого «испанца» стало железным правилом, взлетев, дожидаться сбора всего звена или эскадрильи, здесь никто об этом и не думал. Завидев самолет противника, кидались за ним. Только бы самому сбить.

«Испанцы», а за ними Смушкевич, разъехались по эскадрильям. [96]

Дорога перебрасывала маленькую «эмку» с ухаба на ухаб. Ехали что-то слишком долго.

— Далековато забрались, — заметил Яков Владимирович сопровождавшему его вновь назначенному командиру истребителей Кравченко. — От линии фронта вон сколько...

— Потому и не успевают вовремя, — добавил Кравченко.

Летчики встретили их одобрительным гулом. Расспросив, как обстоят дела с жильем, питанием, Смушкевич сказал:

— Квартиры придется менять.

Заметив недоуменные взгляды, он объяснил, что противника следует встречать на подходе, а с дальних аэродромов этого не сделаешь. Да и с наземными частями взаимодействовать трудно.

Вскоре самолеты появились всего в трех — пяти километрах за линией наших окопов.

Подтягивались и наземные войска. Был образован Дальневосточный фронт. Командовавший им Г. М. Штерн прибыл в Тамцак-Булак, где находился КП Смушкевича.

Всегда безупречно, по форме одетый, Григорий Михайлович был немало смущен, когда увидел подошедшего к нему с палочкой, в серых брюках, тенниске и сандалиях Смушкевича.

— Здравствуйте, Григорий Михайлович, — приветливо произнес он.

— Здравствуйте, — пожимая ему руку, ответил Штерн. — Что это у вас за вид?

— Так ведь жара какая, Григорий Михайлович.

— Жарко всем. Жду вас через два часа.

— Слушаюсь, — ответил Смушкевич.

О том, как его мучали боли в ногах, мог догадываться [97] лишь живший с ним в одной юрте Александр Гусев. Но едва он пытался начать какие-то разговоры об этом, Яков Владимирович тут же обрывал его.

А потом, отойдя, говорил:

— Ни к чему это, Саша. Все равно ведь отсюда я не уеду, пока не кончим.

Через два часа одетый по всей форме Яков Владимирович явился к Штерну. Здесь уже были командующий армейской группой наших войск Г. К. Жуков, командующий артиллерией Н. Н. Воронов и другие военачальники.

Обсуждалось положение на фронте, где сейчас воцарилось временное затишье. Но все понимали, что долгим оно не будет.

Смушкевич использовал это время для занятий с летчиками. Сам подымался в воздух, чтобы проверить, как проходят учебные бои. Пока решено было не летать над линией фронта. Пусть японцы уверятся в том, что мы до сих пор не можем прийти в себя от майских неудач.

Обо всем этом Смушкевич доложил командованию.

— Хорошо, что время зря не теряли. Теперь вам надо будет перебраться со своим штабом поближе к Георгию Константиновичу. Теснее надо взаимодействовать с ним. Будем готовиться к решающим боям, — выслушав его, сказал Штерн. — Обо всем, что необходимо вам, — он повернулся в сторону Смушкевича и начальника его штаба Устинова, — я сегодня же доложу Москве.

Вскоре прибыли «Чайки», новые машины с убирающимися шасси. Смушкевич собрал командиров и сказал:

— Давайте посоветуемся, как их использовать. [98]

— Надо создать одну группу из имеющих боевой опыт летчиков и отдать им эти «Чайки», — предложил кто-то.

— Неплохо, — согласился Смушкевич. — А возглавит группу Грицевец. В нее включим Герасимова, Смирнова, Короткова, братьев Орловых ну и... В общем остальных подберешь сам, — повернулся он к Грицевцу.

— Слушаюсь, — ответил Сергей.

Имя этого героя Испании было уже хорошо известно всей стране. Теперь ему предстояло показать свое мастерство в небе Монголии.

— Давай попробуем так, — когда они остались вдвоем, предложил Смушкевич. — Начнешь бой с выдвинутыми шасси. Понимаешь?

— Так-так, — раздумчиво проговорил Грицевец. — Интересно...

— По внешнему виду ведь «Чайка» ничем не отличается от «И-15», — продолжал Смушкевич.

— А с ним они в бой вступят охотно, — понимающе подхватил Грицевец.

— Вот-вот... — одобрительно кивнул Смушкевич.

— Ну, а дальше что? — все более воодушевляясь, говорил Грицевец. — Дальше, я думаю, потащим их на вертикаль... Так ведь?

— Так...

— И там мы им и показываем, где раки зимуют.

— Ну что ж, задумано вроде бы все неплохо. Посмотрим, как получится в бою, — заключил Смушкевич.

Обе стороны следили за этим боем с неослабевающим вниманием. Смушкевич стоял рядом с Жуковым на его КП, занимавшем господствующую над местностью высоту Хамар-Даба. Вот как вспоминал [99] об этом спустя много лет Георгий Константинович Жуков:

«22 июня 1939 года в районе озера Буир-Нур появилась группа японских истребителей в состава двадцати самолетов.

Яков Владимирович поднял в воздух тридцать самолетов. Завязался ожесточенный бой. Через небольшой промежуток времени к японцам подошли на помощь еще тридцать самолетов, но на подходе их перехватили наши истребители. Их вели Герои Советского Союза из так называемой группы Смушкевича, прибывшей вместе с ним. Мы видели, как загорались и падали вниз самолеты. А Смушкевич, находясь на КП, нам сообщал: «Пока падают японцы».

За второй волной к противнику на помощь подошла третья волна в составе еще сорока пяти машин. Но к этому времени Яков Владимирович предусмотрительно подтянул и своевременно бросил в бой шестьдесят своих самолетов. Бой вспыхнул с новой силой. Однако через пятнадцать — двадцать минут японская авиация начала беспорядочное бегство. После боя на территории, над которой он проходил, были обнаружены остатки тридцати одного японского самолета. Наши потери были незначительны.

Сколько было после этого ожесточенного воздушного сражения радости у летчиков, да и в сухопутных войсках, особенно у тех, которым довелось стать свидетелями этой победы!

В этом бою, как и в последующих воздушных битвах, Яков Владимирович Смушкевич показал себя исключительно вдумчивым и умелым организатором действий крупных сил авиации.

При проведении операций наши ВВС во всех случаях обеспечивали господство в воздухе и надежно прикрывали действия армейской группы». [100]

Так через двадцать шесть лет рассказывал о тех днях Маршал Советского Союза Г. К. Жуков в своем письме автору.

Но видимо, японское командование все еще не могло понять, что же это происходит. Почему вдруг такой перелом в событиях?

Оно бросает в атаку лучших из лучших летчиков, имевших опыт войны в Китае.

Наши летчики узнали об этом лишь после боя, когда в штаб Смушкевича доставили одного из тех, кому удалось остаться живым, — знаменитого японского аса капитана Маримото.

Хотя японцы и потерпели поражение в воздухе и теперь не решались начинать первыми, а лишь ждали, что предпримут наши летчики, ясно было, что они еще попытаются взять реванш в небе, а главное, на земле.

Но дать им возможность собраться с силами никто не думал. Решено было опередить японцев.

В один из августовских вечеров, накануне праздника летчиков, в гости к ним приехали маршал Чойбалсан, комкор Смушкевич и другие командиры. Когда все уселись за столы, поднялся невысокий, стройный полковник Лакеев и сказал:

— Говорят, японцы зимовать собираются. Нас зима не пугает. — Он бросил взгляд в сторону гостей. — Но может, не придется, а?..

Смушкевич лукаво улыбнулся. Ему уже был известен день наступления.

Утром 20 августа шестьсот советских самолетов замерли на старте. Вместе с другими командирами Смушкевич занял место в большом напоминающем террасу окопе на склоне горы Хамар-Даба, где находился командный пункт. [101]

Перед ними раскинулось поле боя. Правда, пока его скрывал густой предрассветный туман. Все с нетерпением ждали, когда он разойдется. Стрелка часов подошла к пяти часам сорока пяти минутам. Тут же над КП пронеслись истребители Л. Трубченко и Г. Кравченко.

— По вашим можно время проверять, — улыбнувшись, заметил Смушкевичу Штерн.

— Посмотрим, как будет дальше, — ответил Яков Владимирович. — Главное ведь впереди.

Ушедшим истребителям предстояло подавить зенитные установки. Японцы сами помогли им в этом. Они открыли по самолетам такую бешеную стрельбу, что не засечь их огневые точки было просто невозможно.

Смушкевич взялся за трубку телефона.

— Бомбардировщикам — вылет! — скомандовал он.

Но в это время подошедший к нему его адъютант Прянишников тревожно доложил, что истребители, которые должны сопровождать бомбардировщиков, взлететь не могут.

— Как так не могут? — переспросил Смушкевич.

— Туман затянул аэродром, — объяснил Прянишников.

Мысль Смушкевича работает с лихорадочной быстротой. От этих коротких секунд зависит исход операции. Не взлетят истребители — и она сорвана. Отдай приказ на вылет — могут побиться в тумане на старте.

— Вылетать, — коротко скомандовал Смушкевич.

Через несколько минут над головой послышался знакомый гул. Шли бомбардировщики. Их было сто пятьдесят. Яков Владимирович напряженно всматривался в небо. Наконец он облегченно вздохнул. [102]

Рядом с бомбардировщиками появились истребители Забалуева. Еще выше над ними парили девятки «Чаек». Все-таки взлетели!

Поражавший всегда своим непоколебимым спокойствием Смушкевич с трудом сдерживал волнение. Еще бы! Ведь никому никогда не приходилось до сего дня руководить воздушной операцией такого масштаба.

Черные фонтаны, взметнувшиеся на горизонте, сообщили о том, что летчики успешно начали наступление.

За пятнадцать минут до атаки пехоты Смушкевич повторил удар. После этого японская артиллерия в течение полутора часов не могла сделать ни одного выстрела по нашим частям. Спустя три дня окружение шестой армии генерала Камацубары стало очевидным. Наша авиация громила ее беспрерывно. Господство в воздухе было полным. Теперь на один сбитый наш самолет приходилось десять японских.

Но Смушкевич в это время находился уже далеко отсюда.

В конце сентября на Центральном аэродроме приземлились те самые «Дугласы», что несколько месяцев назад взяли отсюда курс на восток.

Их торжественно встречали. Все уже знали имена новых Героев Советского Союза. Знали и то, что там, на Халхин-Голе, Сергей Грицевец и Григорий Кравченко первыми удостоились этого звания вторично.

На аэродроме гремел оркестр. Из самолетов показались летчики. Они вышли и остановились возле трапа, видимо ожидая еще кого-то. Наконец из кабины самолета показалось радостное лицо Смушкевича. Он спустился вниз, чуть прихрамывая, опираясь на палку, и сразу же попал в объятия жены и дочери. [103]

Отдыхать не пришлось. Шел сентябрь 1939 года. Лицо фашизма уже не могли прикрыть никакие маски лицемерных заявлений и обязательств. Хищник притаился в ожидании удобного момента для нападения. Не дать ему такого момента, быть все время наготове — это было самым главным.

11 сентября 1939 года Смушкевич был назначен начальником ВВС страны.

А еще через шесть дней в газетах был напечатан его портрет и Указ Президиума Верховного Совета СССР. Я. В. Смушкевич стал четвертым человеком в нашей стране, дважды удостоенным звания Героя Советского Союза.

На новом посту командующего ему сразу же пришлось столкнуться с рядом трудностей. Назревал, а потом и разразился советско-финский конфликт. Яков Владимирович вылетел на фронт и, как всегда, отправился в поездку по частям. Ему надо было выяснить, как приспособлено жилье летчиков, их питание и обмундирование к необычно суровым условиям зимы 1940 года, в которых проходили боевые действия.

Лишь поздно вечером он возвращался в свой вагон, стоявший на путях близ Петрозаводска. Это требовало от него неимоверных усилий. Катастрофа все еще напоминала о себе. Быть может, никто бы и не узнал об этом, если бы однажды ночью у него не начался сильнейший приступ.

Его срочно увезли в Ленинград. Но по дороге он пришел в себя и сказал, что чувствует себя хорошо и никаких болей у него нет. Однако на сей раз обмануть врачей не удалось.

Консилиум предложил сделать рентгеновский снимок. Когда он был готов, то даже привычные ко всему военные хирурги ужаснулись. [104]

— Как он ходит? — удивлялся один из них, седой, с маленькой клинышком бородкой старичок. — И еще улыбается! Непостижимо!

Никакие уговоры на Смушкевича не действовали.

— Не напоминайте мне о моих болях, — неизменно отвечал он. — Это меня отвлекает от работы, а она мое самое лучшее лечение.

Лишь когда о состоянии командующего ВВС доложили правительству и ему было приказано возвратиться в Москву, он уехал с фронта.

Однажды он встретил у подъезда штаба летчика, чье лицо показалось ему знакомым. Ну конечно же он не ошибся. Это был некогда самый молодой летчик его бригады Николай Худяков.

— Здравствуйте, товарищ Худяков, — он остановился возле не ожидавшего, что его узнают, летчика. — Каким ветром?

— К вам я...

— Пойдемте.

— Ну, рассказывайте, что у вас нового? — обратился он к Худякову, когда они вошли в кабинет. В углу его по-прежнему стояла кровать. Смушкевич, опираясь на палку, прошел к столу.

— Вижу, настроение что-то у вас невеселое.

— Да радоваться нечего...

— Это почему? — поинтересовался Смушкевич.

— Да ведь я уже не летчик, — с горечью произнес Худяков.

— Как так? — Смушкевич удивленно вскинул брови. — Ну-ка, ну-ка... В чем дело?

— Из Витебска меня направили в Луганск. Инструктором в летную школу. Должен был учить молодых. — По лицу Худякова пробежала кривая усмешка. — Учить... Только что это за учеба, [105] когда мне каждый раз говорят: «Что вы там возитесь?» — Худяков помолчал. — Разрешите закурить, товарищ командующий, — он вынул пачку «Пушки».

— Курите, курите.

Пока Худяков рассказывал, Смушкевич делал какие-то пометки в блокноте. И по ходу рассказа лицо его делалось все озабоченней...

— Продолжайте, — сказал он, когда Худяков, чтобы умерить волнение, несколько раз затянулся папиросой. — Я слушаю вас...

— Ну, не стал я обращать внимания на все эти разговоры и делаю свое. Ведь приказ наркома есть: учить так, чтобы не приходилось потом в частях доучивать.

Начались у меня на этой почве столкновения с начальством. Я предлагаю изменить программу — ни в какую. А по ней на полет строем всего три-четыре занятия отводятся. Чему же за это время научить можно? И после этого мне говорят: «Кто плохо летает — отчисляй». А я чувствую, будет летать. Будет... В общем, не удержался я... Сказал все, что думаю о такой «учебе»... Мне это и припомнили. Когда заболел, на меня написали новую аттестацию. Указали, что я не годен к скоростным и высотным полетам... Ну вот, — закончил свой рассказ Худяков. — Теперь я не летчик...

— Все это проверим, — сказал Смушкевич. — Что вы хотите?

— На фронт... Летать.

— А какой у вас перерыв в слепых и ночных полетах?

— Год.

— На фронт вас пускать нельзя. Вначале потренироваться надо. — И, заметив разочарование на [106] лице Худякова, добавил: — Не огорчайтесь. Впереди еще более тяжелая война. Опытные кадры нам будут нужны. Готовьтесь...

Девятнадцать сбитых самолетов — таков боевой счет Героя Советского Союза Николая Васильевича Худякова в Великой Отечественной войне.

А тогда после разговора с Худяковым в Луганск вылетела комиссия. Все рассказанное летчиком подтвердилось. Не лучше обстояло дело и в других местах. Положение с боевой подготовкой было неблагополучно. За полтора года летчики-истребители совершали лишь пятьдесят — шестьдесят вылетов. Зато много времени уделяли вещам, порой совсем не нужным. Боясь аварии, не летали в сложных метеорологических условиях, хотя витебцы да и другие уже давно доказали, что это возможно. К чему приводило забвение их опыта, показывали боевые действия на Карельском перешейке. Их, пожалуй, можно сравнить с сильнодействующим проявителем: подобно тому как несколько капель его вызывают появление дотоле невидимого изображения, так и боевые действия зимой 1940 года обнажили скрытые недостатки в подготовке нашей авиации.

Засучив рукава Смушкевич берется за дела, которые давно не давали ему покоя. Вместе со своим ближайшим помощником — начальником штаба ВВС Ф. Арженухиным он намечает обширный план действий.

Арженухина Смушкевич знал еще по Испании, где тот возглавлял группу наших летчиков-добровольцев на Северном фронте. Еще там Яков Владимирович оценил умение Арженухина правильно и быстро ориентироваться в сложнейшей обстановке. [107]

Обладавший незаурядной эрудицией, Арженухин был как раз тем человеком, присутствие которого было необходимо Смушкевичу.

Подолгу засиживались они в кабинете Смушкевича — беседовали, спорили, порой долго не соглашаясь друг с другом. Но когда кому-нибудь удавалось доказать свою правоту, у обоих это вызывало только удовлетворение. В таких случаях довольный решением, найденным другом, Яков Владимирович восклицал:

— Эх, Федя, не хватает мне твоих знаний!

— Своих должно хватать. Читаешь ты много.

— Нет, не хватает. Думал, после Халхин-Гола отправят в академию. Куда там! — Смушкевич горестно развел руками. — Сам знаешь. Ну, ладно... Вот все, что наметили, сделаем, тогда уж обязательно отпрошусь.

— Отпросись... Это никогда не помешает...

Бывший шофер, благодаря своей настойчивости и способностям сумевший окончить и Академию имени Жуковского, и Академию генштаба, ставший к сорока годам одним из образованнейших авиационных командиров того времени, Арженухин хорошо знал цену знаниям. Его ясная мысль и умелая рука чувствовались во всем, что делалось в авиации в те годы. А делалось немало. Были не только приняты меры к повышению боевой готовности. Командование ВВС настойчиво добивалось полного технического обновления нашей авиации.

Медлить с этим было нельзя. Ведь факты говорили о том, что немцы выводы из испанской войны сделали раньше нас. И теперь обгоняли. Мы выпускали новые машины, но они обладали скоростью «Мессершмитта-109», летавшего еще в Испании.

Немцы настолько были уверены в том, что догнать [108] их невозможно, что даже разрешали нашим инженерам бывать на их авиационных заводах.

В Германию отправилась большая группа летчиков. В составе ее был и А. И. Гусев, вскоре после возвращения с Халхин-Гола назначенный заместителем командующего ВВС Белорусского военного округа.

Немцы ничего не скрывали от делегации, показывая, они как бы говорили: смотрите, вот с чем вы столкнетесь.

В одном из цехов авиационного завода Гусев увидел статические испытания новейшего самолета — «Фокке-Вульфа-190». «Фоккер», по мнению хозяев, был недостижим для русских, с чьих конвейеров, они это превосходно знали, сходили машины, которые должны были быть выпущены год назад.

Вернувшись, Гусев доложил Смушкевичу обо всем виденном.

— К большой войне готовятся, — заключил он.

— Да, — проговорил Смушкевич и добавил как что-то уже давно для себя решенное: — Рано или поздно мы с ними встретимся.

Надо было торопиться перестраивать авиационную промышленность.

Требовалось ускорить создание новых аэродромов и новой техники. В это время появляются новые модели самолетов. Готовились к выходу «ЛАГ», «МИГ», «ЯК», новый «ПО», истребители Яценко, Таирова, Пашинина, совершенно новый бронированный штурмовик «ИЛ-2».

Всю эту новую технику предстояло оценить и отобрать лучшее. Пример Франции, чье поражение еще у всех было свежо в памяти, показал, к чему приводит обилие типов самолетов. Надо было иметь два-три типа. Но самых совершенных, самых надежных. Только так можно было резко увеличить выпуск [109] машин. Тогда в год выходило до шести тысяч. Этого было мало. Надо было форсировать выпуск новой техники, сократить путь от конструкторского бюро до аэродрома. Яков Владимирович предложил, чтобы военные летчики испытывали самолеты на заводах и после удачного исхода испытаний сразу же начиналось их серийное производство. Раньше это делалось лишь после государственных испытаний и принятия самолета комиссией.

Вот как вспоминал об этом А. И. Шахурин — нарком авиационной промышленности тех лет:

— Я помню, как готовили рабочие машины к испытаниям, в которых должны были принять участие летчики. Каждый винтик ощупывался, каждая царапина. Все чувствовали ответственность за жизнь летчика. Не уходили из цехов, дожидаясь конца полетов.

И мы не ошиблись, применив такой метод испытаний. Ни один «ЛАГ», ни «ЯК», ни «МИГ» не были сняты с производства. И это нам здорово помогло в войне. И во всем этом немалая заслуга Смушкевича.

В те дни из кабинета командующего ВВС не выходили инженеры, конструкторы, летчики-испытатели. Без них не решался ни один вопрос, касающийся оснащения ВВС новой техникой.

В свою очередь, и командующего часто видели на заводах, в конструкторских бюро, на испытательных полигонах и аэродромах.

Выслушав доклад испытывавшего новую машину пилота, он тут же переходил с ним на тот особый, понятный лишь летчикам разговор. Он подробно расспрашивал об особенностях новой машины, интересовался ощущениями, которые могли быть известны лишь тем, кто сам летает. [110]

Но сам летать он все еще не мог.

До войны на выставке «Индустрия социализма» висел портрет: «Дважды Герой Советского Союза Я. В. Смушкевич», написанный художником Б. Н. Карповым.

Смушкевич долго отказывался, но потом, уступив настойчивости художника, согласился.

— Где и когда вам удобно? — спросил он Карпова при первой встрече.

Договорились, что писать портрет художник будет дома по полтора часа каждый день.

В течение четырех месяцев Борис Николаевич ежедневно посещал квартиру на улице Серафимовича.

Наблюдая за его лицом, ловя то единственно правдивое выражение, которое одно только и раскрывает характер человека, художник клал на холст мазок за мазком. И постепенно возникал портрет Смушкевича, сидящего за письменным столом и рассматривающего модель нового самолета. Он словно задумался о чем-то. Выразительное лицо его исполнено мысли. Тонкие пальцы красивых рук нетерпеливо лежат на столе. Будто присел он на минуту и вот сейчас, обдумав что-то важное, встанет и уйдет. И от его облика, в котором ощущается огромная сдерживаемая энергия, исходит какое-то особое обаяние, без которого, не передай его художник, портрет этот не мог бы быть портретом Смушкевича.

Во время сеанса Яков Владимирович всегда был оживлен и весел. Часто шутил и с большим жаром говорил об искусстве. И в эти полтора часа он стремился впитать в себя что-то новое, неизвестное ему.

А кончался сеанс, и он ложился на стоявший тут [111] же, в кабинете, кожаный диван, и тогда художник видел, чего стоила ему вся эта веселость.

— Я знаю, что вы очень больны, Яков Владимирович. Но во время сеанса этого не заметишь...

— То не мое время, а ваше. Сейчас мое, — отвечал Смушкевич, тихонько постанывая.

Но проходило полчаса, и он опять преображался. И, как ни в чем не бывало, вновь отправлялся к себе в штаб.

Усадив собравшихся для обсуждения очередных испытаний, Смушкевич начинал своей ставшей уже традиционной фразой: «Желательно обсудить...» Дальше следовал перечень вопросов. Такое начало имело особый смысл. Оно сразу же придавало совещанию характер совета, на который собрались специалисты, где все пользуются одинаковым правом высказывать свои суждения. Смушкевич подчеркивал это еще и тем, что первым обязательно предоставлял слово самому младшему из присутствовавших по званию. Слушал внимательно, не подгоняя, давая высказаться всем.

Бывало, он довольно болезненно воспринимал то, что шло вразрез с его мнением. Краснел, сутулился. Но как правило, на следующий день обязательно вновь приглашал к себе и просил:

— Пожалуйста, повторите еще раз то, о чем вы говорили вчера, и давайте обсудим.

И в этом он сумел подчинить себе свой характер.

Особенно дорожил мнением Александра Ивановича Филина. Это был удивительный человек, а как летчик он намного опередил свое время. В нем нашел свое воплощение тот тип пилота, к которому долгое время стремились, но, который обозначился лишь недавно. Талантливый инженер, умелый организатор, он к тому же являлся еще и превосходным [112] летчиком-испытателем. Таких в то время было немного.

А требовалось много. Раскаты войны были слышны уже совсем рядом. И Смушкевич, больше чем когда-либо, стремился придать авиации боевой характер. Беспрерывно проверялась боевая готовность частей.

Заместителем начальника ВВС Московского округа был в то время Осипенко. Тот самый Александр Осипенко, что когда-то пришел к Смушкевичу проситься в Испанию. Теперь это был Герой Советского Союза, опытный боевой командир. В том, что он не ошибся, выдвигая Осипенко на такую высокую должность, Смушкевич убедился, когда ему довелось присутствовать на маневрах авиации округа. Его внимание привлекли действия истребителей.

Вот посты наблюдения оповестили о появлении самолетов «противника». Тут же взлетел снабженный рацией скоростной бомбардировщик. Точно установив местонахождение «врага», определив курс, которым он следует, бомбардировщик радировал на КП. Лишь после этого поднялись в небо истребители. Они точно вышли на цель, что явилось полной неожиданностью для «синих», и достигли успеха. Не начни Осипенко с хода бомбардировщиком — и партия сложилась бы иначе. Ведь радио у истребителей пока еще не было и перенацелить их в воздухе было нельзя.

— Молодец, Саша, — похвалил его, когда маневры закончились, Смушкевич. — Правда, не шедевр, но на данном этапе и это хорошо. Молодец, что отрабатываешь связь по радио: когда оно заработает как следует, это пригодится. Главное же — что не успокаиваешься, а ищешь... Работать надо много. Ведь ты охраняешь Москву. Не забывай этого. [113]

— Не забуду, Яков Владимирович.

Он помнил об этом и тогда, когда пришлось встретить уже настоящего врага в небе Москвы...

Много времени командующий ВВС уделяет вопросам базирования авиации, подготовке аэродромов. Выходят в свет новые наставления, обобщающие накопленный боевой опыт. По тому времени они были самыми передовыми. В частях огневую подготовку изучают по новому курсу, упражнения которого почти не отличаются от того, что ждет летчика в бою. Проводится реорганизация ВВС. Вместо бригад появляются полки и дивизии. Управление приближается к летчикам.

К сожалению, слишком мало оставалось времени. Смушкевич засиживался в штабе ночами. Впрочем, в те годы это было не редкость. Многие так работали. Свободные вечера выдавались не часто. А когда выкраивал несколько часов, спешил домой. Подрастала дочь. Порой, глядя на нее, он удивлялся: неужели это его маленькая Роза, родившаяся в трудном двадцать пятом? Вроде бы совсем недавно было это. Служба в авиации только начиналась. Был он тогда политруком эскадрильи... Четвертой отдельной эскадрильи Белорусского военного округа. Потом избрали ответственным секретарем партийного комитета. Совсем молодым был. Жилось им с Басей нелегко. Родилась Роза. Роза... Назвали в память Розы Люксембург, честной, непреклонной, смелой. Кто знает, что ожидает дочку впереди? Если бы имя сумело передать ей хоть частицу того, чем обладала та Роза... О большем он бы и не мечтал.

К детям Смушкевич испытывал слабость. Еще в Витебске, когда жива была маленькая Ленинка, для него самым лучшим отдыхом было повозиться с дочками. [114]

— Не купала? — звонил он жене. — Подожди, я сейчас приеду. Будем купать вместе...

А потом, усадив порозовевших после купания дочек на спину, возил их, устраивая полный ералаш в квартире.

Теперь, вернувшись поздно, он как бы невзначай включал приемник и, когда дочь просыпалась, усаживался рядом.

— Спи, это я случайно. Спи, мама будет нас ругать, если услышит, — а сам хитро улыбался. И дочь, поняв его хитрость, заговорщически шептала:

— А ты сиди тихо...

Долго сидеть тихо они не могли. Уж очень о многом ей надо было ему рассказать. О том, как идут дела в школе, о своих новых друзьях. Он с интересом слушал дочь. И про себя удовлетворенно замечал: растет.

— Пап, а можно мне завтра в школу на твоей машине поехать?

— Почему? — его голос не изменился, а дочь в темноте не видела, что совсем другим стало выражение его лица.

— Очень холодно...

Он помолчал, а потом спросил:

— Скажи мне, пожалуйста, сколько у вас в классе ребят?

— Сорок.

— И все завтра приедут на машинах?

— Что ты!

— А как?

— Кто на трамвае, кто на автобусе... Да почем я знаю?

— А скажи мне: у всех есть вот это? — Он поднял стоящие у постели дочери маленькие бурочки. — И у всех есть такое теплое пальто, как у тебя? [115]

— Не знаю... Нет, наверное...

— Как же они? Ведь их никто не повезет в машине. — Лишь только теперь Роза уловила в голосе отца недовольство. — И тебе не было бы стыдно, если бы тебя повезли? Чем остальные хуже? Только потому, что у их пап нет машин? Так и у меня ведь ее нет, — неожиданно заключил он.

— Как нет? — удивилась Роза.

— Да очень просто. Машина не моя.

— А чья?

— Государственная... — Он помолчал и затем сказал: — Все в классе — твои товарищи. Если у тебя и будут какие-то преимущества перед ними, то только те, которых ты добьешься сама. И то тогда не следует задаваться... Не следует. Я хочу, чтобы ты это поняла и запомнила.

В те вечера, когда он был дома, собирались друзья. Широкоплечий Серов всегда приносил с собой шум, веселый смех, шутки.

Но теперь не было Серова. Смушкевич никак не мог привыкнуть к этому. Серов был не только другом, но и близким помощником.

Не стало и Чкалова, тоже не раз бывавшего в этой квартире. А вскоре зачастил артист Белокуров. Выспрашивал все, что они помнили о Валерии, роль которого он собирался играть в кино.

Как-то, придя домой, Смушкевич прямо-таки остолбенел. За столом сидел живой Чкалов. Его свитер, куртка, а главное, голос и манеры. На какое-то мгновение даже забылось, что это актер. Здорово похож. Похож, но не Чкалов. И его не вернешь...

Приходил обаятельный Иван Иосифович Проскуров. Умница. Кристальной честности человек. Бывали известные летчики — Кравченко, Душкин, Птухин, [116] Гусев и многие другие. Люди тянулись к нему. Знали, что прийти в дом к Смушкевичу можно запросто и что всегда тебя встретят как самого желанного гостя.

Особенно в эти два последних предвоенных года Смушкевич сблизился с Кольцовым. Михаил Ефимович, с которым они подружились еще в Испании, теперь жил рядом. Приходя, он всегда приносил с собой что-нибудь интересное.

— Прочти обязательно, — говорил он, протягивая Смушкевичу новую книгу.

— И так не успеваю. Ту, что принес в прошлый раз, не кончил еще. Прямо одолевают меня книги. Не знаешь, что делать? — разыгрывая испуг, вопрошал Яков Владимирович.

— Не знаю. Но по-моему, выход один, — так же испуганно понизив голос, отвечал Кольцов. — Читать!.. — И смеялся, довольный собственной шуткой.

Кольцов, который всегда успевал все повидать раньше всех, держал их в курсе театральных новостей.

— На это не стоит терять времени, — говорил он о каком-нибудь спектакле, — а вот это... — И он начинал рассказывать, да так, что, не выдержав, Смушкевич перебивал его:

— Не надо. Когда идет? Послезавтра. Бася! Послезавтра едем в театр...

Кольцов, сняв очки и будто протирая их, хитро улыбался.

Чаще, чем в других, Смушкевич бывал в Большом театре, на балетных спектаклях.

Балет он действительно любил. По нескольку раз мог смотреть один и тот же спектакль. И в этом не было ничего удивительного. В те годы на сцене [117] Большого царили Марина Семенова и Ольга Лепешинская.

Вообще, каждый день был насыщен до предела. Он находился в самом расцвете своих сил. Только сейчас, озаренный светом мудрости, которую приносят человеку прожитые годы, в полную силу раскрывался его талант организатора, военачальника, полководца, его особый редкий талант общения с людьми.

Но многому еще предстояло раскрыться. Ведь он еще только перешагнул границу молодости. В апреле 1940 года ему исполнилось тридцать восемь.

Двадцать лет назад он покинул свое местечко Ракишки, в Литве. Спрятанное за долгими годами разлуки, оно все эти годы казалось таким же далеким, как детство, в чей мир хрупких безоблачных СНОБ ты уже никогда не вернешься, раз покинув его. Летом 1940 года Литва стала советской. И неудержимо потянуло туда, на родину.

Из Паневежиса, где приземлился самолет, ехали на машине. До Ракишек оставалось еще километров семьдесят. Дорогу показывал Смушкевич, и по тому, как он узнавал родные места, Бася Соломоновна поняла, что он никогда не расставался с ними. Они всегда были в нем, как всегда был с ним образ матери, оставшейся там. И чем ближе местечко, тем большее волнение охватывало его.

— Не надо ехать по главной улице, — попросил он. — По боковой подъедем...

Вот и дом. Как постарел он за эти годы! Ушли в землю деревянные стены и окна, словно подслеповатые старики, глядевшие на пыльную улицу.

Совсем низкое крылечко, и на нем...

— Какая ты легкая, мама! [118]

— У тебя сильные руки, Яша. — Она не знает, что сказать, эта маленькая, хрупкая старушка. — Кто может поверить в такое? Вернулся! Но разве можно так уходить из дому! Никому ничего не сказал. Я бы тебе испекла и приготовила что-нибудь... А то в такую дорогу и с одной буханкой хлеба... — Мать укоризненно качает головой и смахивает слезы, а они все бегут и бегут.

А в комнате потемнело от прильнувших к окнам лиц. Кажется, все местечко здесь. Людей становится все больше.

— Приехал сын Смушкевича. Говорят, большой человек. Шутка сказать, две Золотые Звезды имеет, — разноголосо шумела толпа.

Большой человек. Его сын — большой человек. Старый Смушкевич долго не мог прийти в себя. Вглядывается в лицо сына. Трогает рукой его плечи. Он это, его сын. Его улыбка.

И руки его, крепкие, сильные... Он знал, что они у него такие, иначе никогда не доверил бы ему коней...

— Помнишь, возили тогда муку к купцу одному?.. Я тебе первый раз вожжи дал?

— Помню, папа, помню... Все помню.

— Как же жил все эти годы? Расскажи нам с матерью. Ведь что такое письма? Разве в них много расскажешь!

Но как рассказать целую жизнь? Жизнь, что началась, когда он ушел отсюда туда, где остались его новые друзья, которые научили его понимать, что многое в жизни зависит от него, от рабочего человека.

И он ушел обратно в Вологду. Было это спустя два года после возвращения семьи в родные места, опустошенные, перекопанные войной.

Войной была перекопана и его жизнь. [119]

Выглядел он старше своих лет, и богатый купец Красилышков взял его в грузчики. Силу он унаследовал от отца и деда, чей рыбацкий баркас, не страшась никаких ветров и волн, всегда выходил в море.

Грузчики полюбили «кудрявого Яшку», как они его звали. Среди них он обрел своих первых настоящих друзей. С одним из рабочих отрядов он ушел на подавление белого мятежа. А потом уже не знал передышки коммунист Смушкевич.

Фронты были всюду, и Смушкевич, добровольно вступивший в армию, это почувствовал сразу. Их полк кидали то против одной банды, то против другой. С бандитами пришлось еще встречаться и потом, когда стал уполномоченным уездной ЧК на Гомелыцине.

А потом опять армия. Его вызвали однажды в штаб и сказали, что он назначается политруком в авиационную эскадрилью.

— И в первом же вылете потерпел аварию, — вставляет жена. — Сели на поле за Пуховичами, и самолет вдребезги. Я тогда так перепугалась!..

— Правда? Скажи, пожалуйста, сколько лет молчала! Вот уж не знал, — рассмеялся Яков Владимирович.

Коротки дни под крышей родного дома. Кажется, вдвое меньше стало часов в сутках, а ведь о стольком еще надо поговорить и с матерью, и с отцом, и с сестрой, и с братом.

Но надо ехать... И опять все местечко выходит на улицу, провожать «нашего Смушкевича».

Все тревожнее становился пульс тех дней.

Тревога нарастает с каждой перелистанной газетной страницей. Война прочно поселилась на них. Она всюду. И лишь как остров средь бушующего моря [120] огня, чьи языки уже лижут деревья на берегу, наша страна. Но всем ясно, что долго так продолжаться не может. И вдруг неожиданно: «Пакт о ненападении» — возникает на газетных страницах. Что это? Война обошла стороной или только задержалась на пороге.

Нет, не обошла. Смушкевич в этом был уверен. Сейчас тем более. Прошел год со дня заключения пакта, а каждый день ему докладывают о немецких самолетах, нарушающих границу.

Надо было добиваться решительных мер. Это не всегда удавалось.

В августе 1940 года генерал-лейтенант Смушкевич назначается генерал-инспектором ВВС при наркоме обороны.

Генерал-инспектор мог лишь проверять. Конечно, выявление недостатков оказывало определенное воздействие на боевую подготовку войск. И Смушкевич использует эту возможность. Он все время в разъездах, постоянно бывает на аэродромах. После каждой проверки обязательно выступает с разбором. Скупо, но не упуская ни одной мелочи, дает исчерпывающий анализ действиям авиации.

Выводы его нравились не всем. Спустя немного времени Смушкевича назначают помощником начальника генштаба по авиации. На посту генерал-инспектора он пробыл всего четыре месяца.

Шла последняя предвоенная весна. Набухали и лопались почки, появлялись первые цветы, первые дожди приветствовали открывшуюся солнцу землю. Все выше и выше становилось небо.

Негромко напевая, Смушкевич просматривал свежие номера газет.

— Спокойствие наших границ, — повторил он.

Никакого спокойствия не было. Вчера сюда, в Барвиху, примчался взволнованный Хрюкин:

— Яков Владимирович, что же это такое? Все знают — война на носу, а нас отсылают черт знает куда от границы!..

Потом появился Кравченко. Прямо с порога он категорически заявил:

— Никуда не поеду, пойду к Сталину.

Сегодня обещал приехать и рассказать, что у него из этого вышло.

Смушкевич опять попал в руки врачей. Ноги никак не хотели поправляться. По лестнице он не мог спуститься без чьей-либо помощи. Но, завидев постоянных партнеров в домино Алексея Толстого и Хосе Диаса, шел к ним. Подходили Михоэлс, Зускин, Яблочкина, Уткин. И уже нельзя было ничего уловить в лице Якова Владимировича. Такой же веселый, оживленный, как и все. Но от проницательного взора друзей ничто не может укрыться. И по молчаливому уговору к выходу Смушкевича стало пустеть фойе. Не было никого и сегодня утром.

«Жалеют, — подумал Смушкевич. — Не хотят, чтобы мне при них приходилось улыбаться, шутить... Чудаки!»

Приехал Кравченко.

— Ну что? — нетерпеливо спросил его Смушкевич.

— Был. Вхожу, он улыбается и спрашивает: «Что, тяжело без Бати? Прижимают теперь вашего брата». «Да, — говорю, — Иосиф Виссарионович, только зря прижимают. Дисциплина была и раньше не хуже, а летать мы теперь лучше не стали». Нахмурился. [122] «Чего вы хотите?» «Хочу учиться...» — отвечаю.

— Что? — удивился Яков Владимирович, знавший о том, что Кравченко уже несколько раз отказывался от предложений поехать в академию, не желая в это напряженное время покидать войска.

— Это я специально ему сказал... Чтобы к своим быть поближе, а то ведь ушлют черт знает куда... А так, как начнется, я мигом — и в части. А? — Кравченко хитро улыбнулся.

Смушкевич не улыбался. Если для того, чтобы остаться поближе к границе, надо идти на всевозможные уловки, — тут уж ничего веселого не было.

В комнату вошли Штерн, Локтионов и Хмельницкий. Все они в одно время оказались на отдыхе здесь, в Барвихе.

— Ну, что сегодня? — спросил Штерн.

— Французская кампания? — вопросительно оглядывая всех, спросил Локтионов.

— А может, польская? — предложил Смушкевич. — Все-таки, ближе к нам...

— Я — за, — поддержал его Хмельницкий.

Штерн и Локтионов не возражали. Тут же на столе появилась карта Польши, и четверо друзей склонились над ней.

Уже много вечеров излюбленным занятием этих умудренных солидным боевым опытом людей стала вот такая военная игра на картах. Внимательно следя за каждым шагом командования германской армии, они вновь и вновь анализировали, разбирая по косточкам каждую операцию.

— Что думает предпринять авиация? — Штерн выжидательно посмотрел на Смушкевича. Сам не зная, он задал Смушкевичу вопрос, который примерно [123] в это же время был задан представителем командования люфтваффе начальнику абвера адмиралу Канарису.

Собравшиеся на совещание у начальника генштаба генералы с нетерпением ждали ответа: что же может предпринять советская авиация? Каковы ее силы и возможности?

Смушкевич четко изложил продуманные им планы действия советской авиации. Они во многом совпадали с мыслями его собеседников и боевых товарищей.

— Так... так... — довольный ответом Смушкевича, Штерн потирал руки. — Остановим. Обязательно остановим...

В тот же день они узнали о новых нарушениях границы немецкими самолетами. И о том, что никаких мер с нашей стороны принято не было. Разошлись в самом мрачном расположении духа.

Смушкевичу предложили лечь на операцию в Институт хирургии, к академику Вишневскому.

За окном палаты деревья. Они постарели, морщинистей стала их кора за эти двадцать пять лет. Или, быть может, они кажутся такими оттого, что за ними выросли новые дома, взметнув высоко вверх свои этажи...

Но тогда они были моложе и звали прочь отсюда. Туда, где шумит лес, где плещется река, где призывно манит синь небес...

Но он не мог оторваться от больничной койки. И жизнь сама шла к нему со своими мечтами, сомнениями и заботами, нарушая строгие запреты врачей.

Приходили письма от избирателей из далекого Забайкалья, чьим депутатом в Верховном Совете Союза он был. И ни одно не оставалось без ответа. [124]

С затерянного среди вековой тайги прииска на прием к своему депутату приехал старик. Узнав об этом, Смушкевич попросил отправить за ним машину и привезти его сюда, в больницу.

— Человек ехал бог знает откуда и из-за того, что я болен, должен возвращаться ни с чем? — отвечал он на все уговоры. — Нет. Везите...

Дед, борода чуть не до пояса, был явно смущен тем, что беспокоит его.

— А вы не волнуйтесь, папаша, — успокаивал его Яков Владимирович. — Садитесь. Вот сюда. Поближе. Как доехали?

— Да что там... Поезд довез, он куда хошь довезет, — постепенно осваиваясь с обстановкой, разговорился дед. — А у меня, слышь, какое дело... Школу у нас на прииске все никак не построят. Детишкам ходить за двадцать верст приходится. Знамо дело, раньше плюнул на это, и все. Сам всего два лета к дьяку ходил. А теперь нельзя. Внукам грамоту знать надо. Так вот оно и выходит, что без школы нам дале нельзя...

— Это точно. Нельзя, — улыбнулся Смушкевич. — Пусть растут внуки. Им много дел предстоит. Школа будет. Сам приеду посмотрю. И в гости приду...

— Приходи. Примем как надо. Как надо. Только ты уж поправляйся быстрее. Гони хворь прочь, — советовал дед.

— Да я и так гоню, — смеясь, соглашался Смушкевич. — Но пока что-то не уходит.

— Вот построим школу, и будут наши ребята добром поминать вас...

Я. В. Смушкевич оставил после себя немало таких добрых дел. И прежде всего в авиации, в ее становлении [125] и развитии. В победах, одержанных нашими летчиками в воздушных сражениях с фашизмом, есть частица и его труда, его кипучей энергии, его влюбленного в авиацию сердца. [126]