В грозовых облаках...
В конце октября 1936 года в кабинете командующего авиацией республиканской Испании майора Сиснероса раздался телефонный звонок. Сиснерос снял трубку и услышал голос дежурного по аэродрому в Альбасете.
— Только что произвел посадку «Дуглас» из Парижа, — докладывал дежурный.
— Хорошо, что прорвался, — обрадованно заметил командующий. — А кто прилетел?
— Дуглас, — ответил дежурный.
В кабинет вошел советский военно-воздушный атташе полковник Свешников.
— Я понимаю, что «Дуглас», — на строгом лице Сиснероса появилась улыбка. — Я спрашиваю, кто прилетел на этом «Дугласе»?..
— Дуглас, — опять повторил дежурный.
— Дуглас?! Ну ты, брат, или забыл испанский язык, или пьян, — перестав улыбаться и раздражаясь, проговорил Сиснерос. — Я тебя спрашиваю...
Он не кончил фразу, увидев смеющееся лицо Свешникова, удивленно посмотрел на него.
— Ты от него ничего не добьешься. Я тебе сейчас все объясню, — ответил Свешников. — Дуглас скоро будет здесь.
Спустя немного времени оба увидели входящего в кабинет широкоплечего, выше среднего роста человека в темно-коричневой кожаной куртке и темно-синих брюках. Он был похож на испанца: такое же смуглое лицо с живыми карими глазами. Они сразу обращали на себя внимание. Казалось, где-то в глубине их затаились искорки задорного смеха и, если бы не официальность обстановки, человек сейчас бы [38] рассмеялся, довольный тем, что, несмотря на трудности перелета, он все-таки здесь.
И, глядя на него, Сиснерос не мог сдержать улыбки. Словно прожилки слюды в куске гранита, она заискрилась на его угловатом, будто высеченном из твердого камня лице.
— Я рад вашему приезду, камарадо Дуглас, — сказал Сиснерос, идя к нему навстречу. Они обменялись крепким рукопожатием. — Как летели?
— Все обошлось как нельзя лучше. Долетел, — коротко ответил Дуглас. Так теперь звали Я. В. Смущкевича.
Когда стало известно, что он едет, его пригласил к себе Уборевич.
— Ну вот, Яков Владимирович, теперь уже не маневры, а настоящая война ждет тебя. — Как всегда аккуратный, подтянутый, Иероним Петрович неторопливо прохаживался по кабинету, заложив руки за спину. Он как бы размышлял вслух, и от этого все произносимое им приобретало особый смысл.
— Настоящая война, — повторил Уборевич. — Такой мы еще не видали. И Германия и Италия тут постараются испробовать все. И тактику новую, и новую технику, и, думаю, не постесняются одеть в испанские мундиры как можно больше своих офицеров. Для них это прежде всего школа... Школа подготовки к другой, главной войне.
Уборевич остановился возле карты и долго вглядывался в Пиренейский полуостров, словно хотел разглядеть скрытую за тысячами километров Испанию.
— Тяжело там сейчас. Противник сильный, — Иероним Петрович опустился в кресло напротив Смушкевича и, наклонившись к нему, мягко произнес: — Ты помни об этом. Не думай, что все уже [39] знаешь. Ведь не воевал же еще. Про гражданскую знаю... Но это только как крещение, чтоб человек к свисту пуль привык... Там совсем иная война... А потому учись, — он кивнул в сторону карты. — Учиться ни у кого не зазорно. Важно, какие выводы человек из учения делает и чему служат его знания. Присмотрись ко всему. Все взвесь. Не горячись.
Всегда сдержанный, производивший на некоторых даже впечатление холодного человека, Уборевич был сейчас заметно взволнован. Смушкевич еще никогда не видел его таким. Волнение охватило и его.
Только сейчас он понял, как много значит для него этот человек.
Уборевич протянул ему руку.
— Помни. Воевать надо умеючи. Ну, до встречи.
Он крепко тряхнул ему руку. Словно стесняясь чего-то, они в нерешительности постояли минуту-другую и обнялись.
И вот теперь Смушкевич с трудом привыкал к мысли, что он в кабинете командующего военно-воздушными силами республиканской Испании, что этот уже успевший изрядно поседеть майор называет его чужим именем — Дуглас.
— Вам придется нелегко, — слова командующего прервали воспоминания. — На знакомство времени мало. Обстановка весьма напряженная. — Он подошел к карте.
— Положение на фронте очень тяжелое. Войска мятежников непрерывно продвигаются вперед. Несколько дней назад, 18 октября, им удалось выйти к первому поясу мадридских укреплений, и сейчас бои идут на самых ближних подступах к столице.
Карандаш в руках Сиснероса, за которым не отрываясь следил Смушкевич, остановился у края прямоугольника, обозначавшего на карте Мадрид. [40]
Можно было и не переводить. Все понятно и так.
— Со второй половины августа авиация мятежников непрерывно бомбит Мадрид, — продолжал Сиснерос. — А мы ничем не можем ему помочь.
Страшным, кровавым стало испанское небо. О нем написано немало страниц. Его запечатлела кисть художника на бесчисленных полотнах. Темно-голубое, оно смотрит с картин Веласкеса, почти черное на полотнах Рибейры, сумрачным, суровым показал его Гойя. Михаил Кольцов увидел его бездонным и прозрачным и с горечью заметил: «Жаль, что оно такое!»
Весь мир уже знал о произнесенной ранним июльским утром фразе: «Над Испанией безоблачное небо», давшей сигнал к тому, чтобы небо Испании надолго перестало быть просто небом. Теперь оно было пространством, где летают самолеты и откуда грозит смерть.
Страшным стало небо Испании. И делалось тем страшнее, чем чище и безоблачней становились его просторы. Вот почему не радость и поэтический восторг вызвал его безмятежный вид у Михаила Кольцова. Он знал — а впрочем, это было известно всем, — что, раз оно такое, жди самолетов врага.
Они не заставляли себя ждать. Сотни килограммов бомб обрушивались ежедневно на Мадрид.
— У нас и до мятежа авиации современной, можно сказать, не было. — Сиснерос отошел от карты и сел рядом с Дугласом. — «Ньюпоры» конца мировой войны, «Бреге», «Потезы». Но и этого сейчас не хватает.
— Да... У них достаточно и новейшей техники... — заметил Свешников. — И летают-то в основном немцы и итальянцы... [41]
— Ваши летчики делают настоящие чудеса, — сказал Сиснерос. — Ведь им приходится воевать на непривычных для них машинах, да еще на таких безнадежно устарелых... Но уж когда в их руки попадает что-нибудь поновее — тут для них невозможного нет...
— К сожалению, у нас пока еще очень мало новых самолетов, — добавил Свешников. — Германия и Италия рядом, а нам вон откуда надо добираться...
— Самое главное для нас — это прикрыть Мадрид. Избавить его от бомбежек. А для этого нам понадобится авиации во много раз больше, чем у нас есть, — задумчиво произнес Сиснерос.
Стройный, крепкий Сиснерос был лет на десять старше Смушкевича. Одет он был, как и все летчики. Лишь по металлическим полоскам на груди можно было узнать его чин. Держался он просто, непринужденно, но за каждым его словом чувствовалась культура изысканно воспитанного человека.
Смушкевич вспомнил все, что знал о Сиснеросе, о чем рассказывали ему по пути испанские товарищи.
Наследственный гранд, потомок вице-королей Аргентины, офицер, перед которым открывалась блестящая карьера, накануне мятежа он, военный атташе в Италии и Германии, не колеблясь, стал на сторону республики и принял на себя командование ее пока еще почти не существующими военно-воздушными силами. В один из дней, когда фашисты особенно яростно рвались к Мадриду, а его приказ гласил: «Пусть вылетит истребитель», и в небо смог подняться один-единственный оставшийся в его распоряжении целый самолет, в этот самый трудный для него день Игнасио Идальго де Сиснерос вступил в коммунистическую партию. [42]
Смушкевич тоже вступил в партию в самое трудное для своей родины время. Но путь его был иным. Сын портного, заброшенного войной на далекую северную станцию Няндома, он стал там рабочим в пекарне. Катал тяжелые бочки, колол дрова, бегал за шкаликами, выметал мусор и получал подзатыльники. А выдавалось немного свободного времени — читал, спрятавшись в укромный уголок между мешками с мукой. Тогда у него еще не было любимых книг, и он брался за все, что попадалось под руку. Читал с каким-то упорством. У него стало правилом: какой бы трудной и непонятной ни казалась вначале книга, обязательно дочитывать ее до конца. И это правило — доводить до конца задуманное — он сохранил навсегда. А потом, когда подрос и начал понимать, о чем говорят не только книги, но и жизнь, нашел свой правильный путь. Было это в сентябре 1918 года в уже по-зимнему холодной Вологде. Тогда Яков Смушкевич, шестнадцатилетний парнишка, стал большевиком.
И вот теперь — «Гренада, Гренада, Гренада моя» — возникла в памяти строчка стихотворения. Теперь она действительно становилась его, эта земля, и защищать ее надо было так же, как и ту, в восемнадцатом...
— Ну, ладно. Хватит на сегодня о делах. Я оказался не очень гостеприимным хозяином. Для испанца это тяжкий грех. — Сиснерос мягко улыбнулся. — Даже не угостил гостя...
Он достал из шкафчика, стоявшего в углу комнаты, темную бутылку и налил в бокалы искрящееся золотистое вино.
— За счастливый приезд, камарадо Дуглас, — поднимая бокал, сказал Сиснерос.
— За нашу дружбу, — сказал Дуглас. [43]
Вино было терпким, и каждый глоток его приятно обжигал.
— С дороги полагается отдохнуть, — заметил Сиснерос. — За работу завтра.
— Я бы хотел начать сегодня, — сказал Дуглас. — Я уже отдохнул, пока добирался сюда.
— Ничего не поделаешь, если такой нетерпеливый. Желаю удачи. — Сиснерос крепко пожал ему руку и в ответ почувствовал такое же крепкое рукопожатие. Сильной была рука у этого русского Дугласа. — Камарадо Борис, — он указал на Свешникова, — в курсе всех дел. Он вас проводит.
Так Смушкевич приступил к обязанностям старшего советника при командующем военно-воздушными силами республиканской Испании, одновременно возглавив группу советских летчиков-добровольцев.
По дороге Свешников, прибывший в Испанию вскоре после начала мятежа, рассказал о его подробностях.
Мятеж не явился большой неожиданностью. Правда, неизвестно было, когда он начнется, но то, что после победы революции 1931 года, свергнувшей монархию и провозгласившей республику, генералы не успокоятся и попытаются его поднять, ни у кого сомнений не вызывало. Ни у кого, кроме правительства республики, которое пребывало в состоянии полнейшего неведения.
Борис Федорович угрюмо молчал. Для него, участника гражданской войны у себя на родине, многое было неприемлемо в этой стране. Но, став неожиданно для себя дипломатом, он пристально приглядывался ко всему и терпеливо пытался разобраться во всем происходящем. В отличие от Дугласа, [44] впервые оказавшегося за рубежом, Свешников не чувствовал себя новичком за границей, где провел два года, учась в Версальской авиашколе.
— Что касается наших дел, — возобновляя прерванный разговор, продолжал Свешников, — то тут положение такое. У мятежников почти десятикратное превосходство в самолетах. Господство в воздухе, можно считать, полное. Наши ребята пока летают, как говорится, на чем бог послал. Сам понимаешь, радости от этого большой ждать не приходится.
Среди испанцев не редкость великолепные летчики. Особенно те, что перешли из гражданской авиация. Настоящие асы. Но новой техники у них нет, да они ее и не знают... Есть тут еще одна эскадрилья. Командует ею француз Андре Мальро. Самолетов двадцать в ней. Добровольцы. Есть там отличные парни. Эти живут не в отеле «Флорида», а на аэродроме... Но есть и... Ну, ты, например, слышал о такой профессии «специалист по краже автомобилей»? Нет. Я тоже раньше не слышал. А тут один из этой эскадрильи так прямо себя и называет... «Специалист!» И вот приходится пользоваться услугами таких «специалистов», которых по утрам надо из публичных домов вытаскивать, да еще уговаривай, чтобы полетели куда надо.
— Может, когда наших станет больше, такие не понадобятся? — спросил Дуглас. Он внимательно слушал Свешникова, впитывая в себя каждое слово, каждую подробность. Свешников уже тогда про себя отметил эту его особенность.
— Думаю, что так... Да и Сиснерос ждет этого не дождется. Кроме всего, республике такие «специалисты» влетают в копеечку. За каждый сбитый самолет им должны платить отдельно.
Дуглас только покачал головой. [45]
— Наши отказались получать за сбитые, — после короткой паузы заметил Свешников. — Говорят, мы для того и приехали, чтобы сбивать, иначе что же тут еще делать?
Машина, в которой они ехали, уже давно оставила позади Альбасете и теперь неслась по дороге на Мадрид. По обеим сторонам расстилалась покрытая пестрым ковром цветов равнина, а дальше в синюю полоску горизонта врезались холмы темно-красного цвета, и надо всем ясное аквамариновое небо.
Можно было не отрываясь любоваться этой красотой. Но взгляд, брошенный на дорогу, заставлял забыть о ней. Печальной была дорога на Мадрид поздней осенью 1936 года. Казалось, по ней шла в те дни вся Испания, Испания, не хотевшая остаться с фашистами.
Навстречу машине двигались нагруженные нехитрым скарбом повозки, уныло брели мулы, навьюченные собранными впопыхах узлами. Война гнала людей с насиженных мест на дороги, и теперь дороги надолго становились их домом. Они хотели уйти от войны, но она шла за ними по пятам, преследуя их взрывами бомб, пулеметным лаем и воем самолетов.
И Смушкевич подумал, что когда-то он уже видел нечто похожее. Но когда? И вдруг в памяти встал такой же жаркий день. И дорога, запруженная повозками, бричками, телегами... Храпят уставшие кони. Ревут упрямые, как и здешние мулы, волы.
Такой была дорога на Двинск, по которой они летом 1914 года уходили от немцев. Горестно вздыхала мать, мрачно погонял уставших коней отец. А на телеге рядом с братьями и сестрой сидел он, тогда совсем еще маленький. Они шли, как и эти вот сейчас, в неизвестное. Что ждало их впереди? [46]
И вот тогда, лежа на телеге, он впервые в жизни увидал в знойном небе самолет. Кто знает, чей он был? Свой или чужой?
Самолет проплыл над ним и исчез. Но, быть может, именно тогда в мальчишеском сознании родилось и с тех пор все крепло желание не летать, нет, об этом он и не думал, а хоть как-то приобщиться к тому миру знаний и чудес, из которого прилетела эта загадочная птица.
Поток беженцев поредел. Машина свернула с шоссе и пошла по берегу маленькой речки.
— Вива, Рус! Вива, камарадо русо! — вдруг провозгласил шофер. Видя, что его не поняли, он обернулся к Смушкевичу и Свешникову, кивнул в сторону реки и сказал: — Рус. — Затем, указав на видневшийся впереди городок, добавил: — А там русос...
И, довольный своей шуткой, рассмеялся.
Оказывается речка называлась Рус, а городок впереди был Сан-Клементе. На его аэродроме располагались бомбардировщики республиканцев.
Аэродром в Сан-Клементе напомнил Смушкевичу минский, каким он его увидел много лет назад. Те же самолеты. Тогда последнее слово техники, а теперь безнадежно устаревшие. Словно не было их, бурных последних лет стремительного развития авиации.
— Прямо как музейные экспонаты, — заметил Смушкевич Свешникову.
— А на этих экспонатах приходится воевать, — ответил тот.
Выслушав рапорт командира эскадрильи Виктора Хользунова, Дуглас, улыбнувшись, сказал:
— Вот где встретились... Ну, как вы тут живете?
— Да как видите, — Хользунов жестом добродушного хозяина обвел руками вокруг и сказал: — Не тужим... [47]
— Всем вам большой привет. О вас помнят и ждут... А теперь давайте все по порядку.
И сразу исчезла вся официальность встречи и завязался тот откровенный разговор, который умел вести Смушкевич.
Что волновало летчиков? Конечно же то, что их умение, знания не могут полностью раскрыться сейчас, когда они летают вот на таких самолетах. Правда, все уже досконально изучили эти французские «Бреге-19», летающие со скоростью сто двадцать километров в час. И даже умудрялись наносить противнику чувствительные удары. Но разве это может сравниться с тем, что они сумеют, будь в их руках машины новейших марок!
— Машины уже есть, — сказал Дуглас. — Скоро вы их получите.
От бомбардировщиков Дуглас отправляется к штурмовикам. Их база в небольшом городке Кинтанар-де-ла-Орден. Это уже в ста с небольшим километрах от Мадрида. И Дуглас торопится. Самолетов-штурмовиков у республики пока вообще нет. Летчики, которыми командует Константин Гусев, еще не принимают участия в боевых действиях.
Поэтому быстрее к тем, кому сейчас отводится главная роль, — к истребителям.
Их аэродром совсем рядом с Мадридом, в Алкала-де-Энарес.
Большое летное поле выглядело оживленным. Видимо, только что вернулось с задания несколько машин, и возле них, о чем-то громко разговаривая, собирались летчики.
Дуглас и Свешников направились к небольшому кирпичному домику с башенкой, примостившемуся у самой кромки поля, рядом с ангарами. [48]
Когда они вошли в этот состоявший всего лишь из одной комнаты домик, командир приземлившегося звена докладывал о выполнении задания. Говорил он скупо, казалось, даже неохотно.
— Кто это? — тихо спросил Дуглас.
— Денисов. Слова не вытянешь, не любит говорить зря. Зато в воздухе!.. — Свешников восхищенно посмотрел в сторону Денисова.
Но видно, неразговорчивость командира звена истребителей была хорошо известна сидевшему за столом немолодому, уже заметно располневшему человеку с коротко подстриженными светло-русыми волосами. Он продолжал задавать Денисову один за другим лаконичные, точные вопросы. За каждым из них чувствовалось тщательно изученное положение дел.
Увидев вошедших Смушкевича и Свешникова, он встал и четко, как умеют докладывать лишь любящие свое дело штабисты, доложил о положении дел. Закончив рапорт, представился:
— Начальник штаба группы Федосеев.
Федосеев стал ближайшим помощником Смушкевича на первые, самые трудные для него месяцы пребывания в Испании.
На аэродроме Алкала яснее, чем в любом другом месте, ощущался пульс напряженной жизни летчиков. Иной она и не могла быть у аэродрома, ставшего основной базой истребительной авиации республиканцев.
Здесь находилась группа, которую возглавлял полковник Хулио. В те трудные месяцы обороны Мадрида и позднее, во время боев на Гвадалахаре, это имя не сходило со страниц испанских и наших газет. Мало кто знал тогда, что принадлежало оно отважному командиру советских летчиков-истребителей [49] Герою Советского Союза Петру Ивановичу Пумпуру. В авиацию он пришел давно. В начале 20-х годов в двухэтажном доме на Стрельне, где когда-то был знаменитый на всю Москву ресторан «Яр», неподалеку от Ходынского поля, превращенного в аэродром, дружной семьей жили летчики интернациональной эскадрильи «Ультиматум».
Итальянец Примо Джибелли, ставший Героем Советского Союза в Испании и погибший над Мадридом, и испанец Рамон Касанелес, кому не довелось воевать на родной земле, но где воевал и погиб его сын, тоже летчик, венгры, немцы, турок и индус — все они, приходя на аэродром, неизменно встречали там молодого угловатого авиамеханика. Петя, как его ласково называли летчики, дневал и ночевал на аэродроме. Ковыряться в моторах было его страстью. Вечно он что-то чинил, подгонял, придумывал. Сказать, что он был влюблен в авиацию, — это значит сказать очень мало.
Со Смушкевичем они были знакомы давно. Теперь Яков Владимирович засыпал его вопросами. И слушая обстоятельный доклад, он про себя отмечал его умение глубоко анализировать происходящие события и делать из них четкие правильные выводы. Пумпур несомненно обещал в скором времени вырасти в незаурядного военачальника.
— Начнем с того, что против нас воюют главным образом немцы и итальянцы, — говорил Хулио. — Немцы — это легион «Кондор». Летают на истребителях типа «Хейнкель». Скорость — триста двадцать — триста сорок километров в час. Два пулемета. Убирающиеся шасси.
У итальянцев — «Фиат». У него скорость поменьше: триста — триста двадцать километров в час. Но четыре пулемета. Из них два — крупнокалиберных. [50] Бомбардировщики «Юнкерс», «Савойя», «Капрони».
Пока у нас не было современной техники, наши вылеты носили больше символический характер. Потому-то мятежники чувствуют себя в воздухе хозяевами.
— А хозяевами должны стать мы, — сказал Смушкевич. И подумал: «Сказать легко, а как это сделать?»
На аэродроме он уже видел только что прибывшие «И-15» и «И-16». Из них решено было сформировать две эскадрильи.
Группу «И-16», которая осталась в Алкала, возглавил Тархов. Нервный, всегда, казалось, чем-то недовольный, очень шумный человек, он отличался безукоризненным знанием летного дела и беззаветной храбростью. К сожалению, воевать ему довелось недолго. В одном из боев над Мадридом его машина была подбита. Раненный, он прыгнул с парашютом. В воздухе его ранили еще раз. Все же он сумел опуститься в расположении республиканцев. Они же, не знавшие еще о том, что в небе Испании воюют наши летчики, долго не могли понять, кто он, приняв его то ли за немца, то ли за итальянца. Лишь случайно оказавшийся рядом Кольцов наконец разобрал, кто он и откуда. Но было уже поздно: крови Тархов потерял очень много.
Кольцов называет его в своем дневнике капитаном Антонио.
Второй эскадрильей — «И-15», — перелетевшей на аэродром в Гвадалахаре, командовал невысокий озорной Пабло Паланкар. Так его называли в те дни. Теперь мы назовем его собственным, впоследствии широко известным именем. Павел Рычагов его звали. Герой Советского Союза. [51]
Когда Дуглас приехал в Алкалу, обе эскадрильи только становились на ноги. Но отныне в распоряжении летчиков имелись вполне современные машины. «И-16» обладал завидной скоростью, а «И-15» отличался лучшей маневренностью. Первый вывод, который напрашивался сам: им надо действовать вместе.
«Ну хорошо, — рассуждал далее Дуглас, — в таком сочетании легче выиграть воздушный бой, но ведь это не решает главной задачи. Как прикрыть столицу, когда самолетов так мало?»
— Пожалуй, сейчас самое время ехать в Мадрид, — посмотрев на часы, сказал Пумпур. — Ведь всего не расскажешь, надо посмотреть самому.
Вот он, этот город, о котором он столько думал последнее время...
Мадрид открылся их взору во всем своем неповторимом очаровании, когда они вместе с Хулио поднялись на верх знаменитой «Телефоники» — самого высокого здания испанской столицы, увенчанного двухэтажной башенкой в стиле испанского барокко.
Море разноцветных крыш вокруг. Где-то там внизу, под этими крышами, творили Веласкес и Кеведо, Сурбаран и Сервантес, Кальдерон и Лопе де Вега, Гойя и Унамуно.
Протяжный вой падающих бомб прервал мысли Смушкевича. А через минуту то тут, то там взметнулись в небо языки пламени и черные столбы дыма.
Такого видеть ему еще не приходилось. Где-то там, в море огня горел дворец герцогов Альба, из которого дружинники и рабочие с риском для жизни спасали бесценные полотна великих мастеров. Содрогалась от взрывов площадь Капитолия — это совсем уже рядом.
В зловещий хор звуков вплетаются артиллерийские залпы. Орудия мятежников начинают обстрел [52] города... Несколько снарядов попадают в зал, где работают телефонистки. К счастью, снаряды почему-то не взорвались. И девушки, будто ничего не произошло, по-прежнему вызывают Париж, Вену, Нью-Йорк, Женеву, Буэнос-Айрес... О чем услышат они, эти далекие от грохота взрывов и свиста бомб города? О чем захотят услышать? Ведь, чтобы слушать о том, что происходит в Мадриде, надо тоже иметь мужество.
Один за другим спускаются в зал журналисты. Нервный, побледневший француз Луи де ла Пре, прибывший по заданию «Пари суар», передает в Париж: «Мадрид — это озеро крови, отражающее пожар. Я вам уже сказал: я только регистрирую ужасы, я только сторонний свидетель. Но пусть мне все же будет позволено сказать то, что я думаю. Самое сильное чувство, которое я испытал сегодня, не страх, не гнев, не жалость — это стыд.
Я стыжусь, что я человек, если человечество оказывается способным на такую резню неповинных».
Дуглас смотрел на объятый ужасом Мадрид. Нет, он не испытывал чувства стыда. Он видел то, чего не увидел де ла Пре: между творившими все это и остальными людьми не оставалось уже ничего общего.
И опять де ла Пре: «Погибло две тысячи человек. Христос сказал: «Прости им, не ведают бо, что творят».
Мы должны сказать: не прощай их, ибо они ведают, что творят...»
Париж не услышал слов де ла Пре. «Пари суар» не напечатала его репортажей. Французский самолет, в котором он летел на родину, был сбит фашистами, и де ла Пре погиб. Но в Париже не услышали и это. Не захотели слышать. [53]
Как не хотели слышать в другом городе, в другой стране переданных отсюда, из сотрясающегося от взрывов, зияющего пробоинами зала «Телефоники», слов Эрнеста Хемингуэя. Он только что спустился с башни, где стоял рядом с Дугласом. Там они и познакомились. И позднее Хемингуэй скажет: «Только личность генерала Дугласа удерживает меня от того, чтобы написать, что русские воюют в Испании». Тогда это было важно. Важно было молчать, чтобы не давать повода тем, кто пугал колеблющихся жупелом красной опасности.
В защитной куртке, обросший бородой, Эрнест потрясен. Он уже видел войну. Но это были просто детские игрушки по сравнению с тем, что происходит. А что ожидает мир в будущем? Эрнест быстро пишет и передает телефонистке: «Нам нужно ясное понимание преступности фашизма и того, как с ним бороться. Мы должны понять, что эти убийства — всего лишь жесты бандита, опасного бандита — фашизма. А усмирить бандита можно только одним способом — крепко побив его...»
Вот с этим Дуглас был согласен. Именно об этом он и думал, стоя на башне «Телефоники». И когда Хемингуэй сказал ему это, он молча пожал его руку. Как защитить Мадрид от этих наглых, возомнивших себя непобедимыми убийц?
— Как? — Дуглас посмотрел на Хулио. Тот стоял рядом, осунувшийся, опустив плечи. Нелегко было летчику, да еще истребителю, видеть все происходящее и не иметь возможности ничему помешать.
— Нельзя больше ждать... Нельзя, — тихо произнес Дуглас, тщетно пытаясь удержать начавшую вздрагивать нижнюю губу. — Что-то надо придумать, — он замолчал, прошелся несколько раз взад и вперед по площадке, а потом сказал: — Конечно, [54] самое лучшее, если бы можно было организовать непрерывное патрулирование в воздухе...
— А где взять такое количество самолетов? — отозвался Хулио.
Они направились к выходу. Дуглас оглянулся, словно хотел навсегда сохранить в памяти вид-пылающего Мадрида.
— Слушай, — обратился он к Хулио. — Мы уходим, и здесь никого не остается, а ведь отсюда далеко видно, а? — он вопросительно посмотрел на Хулио.
— Надо оставить наблюдателя, — мгновенно среагировал Хулио.
Они просидели над картой Мадрида всю ночь в номере фешенебельного отеля «Гайлорд», превращенного теперь в не затихающий ни днем, ни ночью перевалочный пункт, куда приезжали с фронта и откуда после короткого отдыха опять уезжали на фронт советские военные советники.
За окном продолжали грохотать взрывы. Выли сирены. Вздрагивала мебель в номере, а под потолком раскачивалась тяжелая люстра. Но они ни на что не обращали внимания. К утру план воздушной обороны Мадрида начал вырисовываться. Собственно говоря, в такой быстроте не было ничего удивительного. Хулио уже давно вынашивал его отдельные черты, и потребовался только внешний импульс со стороны человека, чья мысль сумела обобщить и свести воедино, сцементировать все его предложения.
— Допустим, наблюдатель заметил противника... — рассуждал Дуглас. — Тут же звонок на аэродром...
— Тогда ракета — и в воздух.
— Летчики уже готовы. Будут дежурить возле машин... [55]
— Эх, только бы поскорее! Попробовать, как получится. — От нетерпения, охватившего его, Пумпур вскочил и, яростно потирая руки, повторил: — Только бы поскорее!..
На некоторое время воцарилась тишина. Было слышно, как вдалеке ухают орудия, затем пронзительно завыли сирены, возвещая отбой.
— Иногда я думаю о том, что есть ряд вещей, которых мы просто не имеем права не делать, хотя бы потому, что живем в это время, а не в другое, — проговорил Дуглас.
— Понимаю, что ты хочешь сказать. — Пумпур, энергично жестикулируя, быстро произнес: — Мы как те, кому в наследство достался старинный особняк, полный картин, скульптур, книг. Сейчас мы живем в нем, мы его хозяева, но нам предстоит в полной сохранности передать его тем, кто будет жить после нас. Правильно?
Дуглас кивнул.
— А раз так, — продолжал Пумпур, — сейчас мы несем полную ответственность за то, чтобы никто в нашем доме не баловался спичками, чтобы пожар не испепелил его...
— Да, мы очень за многое в ответе. — В отличие от Пумпура Дуглас говорил спокойно, неторопливо. Лицо и руки его оставались неподвижными. Но за этой кажущейся бесстрастностью таился бурлящий поток мыслей и чувств. — За очень многое, — повторил он. — За все, что досталось нам от живших раньше, за все, что они построили, открыли, совершили... Они как бы говорят нам: теперь ваша очередь. В этом наш долг перед жизнью. И коммунизм если построим — тоже долг. И хвалиться тут нечем. Посмотрев на Хулио, он улыбнулся. — А ты нетерпелив. Честно говоря, так мне и самому не терпится. Хочется дать им... [56]
— Не говори. Во сне только это и вижу...
Они вели беседу откровенно, как могут говорить только люди, поверившие друг в друга, волнуемые одним и тем же. И после этого они, конечно, не могли не стать друзьями.
Ночь кончалась. В освобожденные от маскировочных штор окна хлынули первые лучи солнца.
— Сил пока у нас с тобой маловато, — заключая разговор, сказал Дуглас. — Поеду к Старику...
Старик находился в это время в Валенсии. Об этом человеке еще будет написана не одна книга. Он заслуживает того. Пока же можно сказать лишь, что присутствие Павла Ивановича Берзина, главного военного советника при правительстве республиканской Испании, его ум и энергия оказали неоценимую помощь боровшейся за свободу республике.
Павел Иванович встретил Смушкевича как старого знакомого. Яков Владимирович уже виделся с ним, разговаривал по телефону, когда прибыл в Альбасете.
— Ну, рассказывай, что повидал, — сказал Берзин, — с чем приехал? Ведь тебя так просто с аэродромов наших сюда, в Валенсию, калачом не заманишь.
Смушкевич рассказал о том, что необходимо для организации воздушной обороны Мадрида. Павел Иванович внимательно слушал, изредка прерывая его короткими точными вопросами. Временами он вставал из-за стола и прохаживался по комнате. Высокий, прямой, с сединой на висках. За эту седину, первые следы которой пролегли в темных волосах в тот далекий год, когда шестнадцатилетнего мальчишку нещадно выпороли шомполами казаки, его и называли Стариком. [57]
«Какой он старик? — подумал Смушкевич. — Дай нам бог всем быть такими стариками...»
В конце разговора он попросил Павла Ивановича передать в Москву просьбу летчиков ускорить присылку самолетов.
— Поверь мне, и там, в Москве, и мы тут делаем все, что в наших силах, чтобы вам не сидеть на земле, — произнес Берзин.
В эти дни вилла Фринка-де-лос-Льянос на окраине Альбасете, принадлежавшая какому-то сбежавшему маркизу, каждый день принимала необычных гостей. Здесь теперь находился штаб советских летчиков-добровольцев.
На дороге, ведущей к вилле, машина, в которой вместе с Дугласом ехали начальник штаба Федосеев, комиссар Гальцев, Пумпур, затормозила, и шофер крикнул:
— Русос, пилотос...
— Вива! — радостно провозгласил часовой, подняв руку в республиканском приветствии. Машина тронулась дальше.
Летчики переглянулись. Вот так проверка! Дуглас попросил остановиться. Все вышли из машины и направились к часовому. Тот все еще продолжал улыбаться. Дуглас протянул ему свои документы.
— Си... Си... Русос пилотос... Вива! — часовой и не думал даже разглядывать бумаги. Подумаешь, печати! Тут русские камарады, и это в тысячу раз вернее всяких печатей. Русских он узнает сразу, а печати ему не нужны. Такое дружеское расположение к нашим людям, конечно, было приятно, но ведь шла война...
— Камарадо... Герра... — собрав весь свой скудный запас испанских слов, летчики пытались втолковать часовому, что сейчас нельзя верить только [58] словам, что война — вещь серьезная. Без всякого энтузиазма и перестав улыбаться, тот наконец согласился просмотреть их бумаги, и машина покатила вперед.
На стенах просторного зала висели рога оленей, кабаньи головы, на полу лежали шкуры медведей.
«Неплохим охотником, видно, был маркиз», — подумал Дуглас, оглядывая эту своеобразную коллекцию, которой хозяин, верно, очень гордился, потому что разместил ее в первом зале, чтобы сразу ошеломить ею гостей.
«Ему здорово везло», — Дуглас вздохнул. Потянуло к себе, в дремучие белорусские леса. Посидеть у костра, побродить по охотничьим тропам, выслеживая сторожкого зверя. Где-то в глубине дома запели. Дуглас прислушался. Подхватив знакомый мотив, он пошел туда, откуда неслась песня.
За роялем сидел светловолосый парень, а вокруг него еще несколько человек. Судя по всему, это были только что прибывшие летчики.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал входя Дуглас. — Ждали вас. Приехали вы как нельзя кстати.
Не теряя времени, Дуглас тут же нарисовал перед новичками четкую картину обстановки на фронте.
— Учтите, немецкие летчики — кадровые... Меняются каждые три месяца. Им близко, — говорил он. — Вы должны об этом помнить и действовать предельно собранно, четко, без азарта, помнить, что на счету каждая машина, каждый летчик. Понятно? Их надо бить, а самим возвращаться. Обязательно возвращаться.
Рассказ командира группы дополнили Федосеев и Пумпур.
— Мадрид — это сейчас главное, — заключил Дуглас. [59]
Сердце республики билось тяжело. Его глухие, напряженные удары разносились по всему миру.
Франко объявил о предстоящем взятии столицы. В конюшнях Алькоркона, небольшого местечка под Мадридом, уже стоял наготове белый конь, на котором он собирался въехать в город. Парад фашистских войск был назначен на 7 ноября. Но в это время набатом прозвучал клич: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях», брошенный Пасионарией. «Но пасаран! Фашисты не пройдут!» — подхватил их народ Мадрида.
Все, кто мог носить оружие, взялись за него.
На митинге в кинотеатре «Монументаль» генеральный секретарь Испанской компартии Хосе Диас, поддержанный шестью тысячами присутствовавших в зале рабочих, потребовал удержания столицы любой ценой. «Надо немедленно организовать оборону Мадрида», — заявил Диас под гром оваций.
Это было своевременное требование. Правительство Ларго Кабальеро покинуло Мадрид, оставив его на попечение военной хунты.
Под стенами испанской столицы, в воротах ее шел упорный, не знающий пощады и отступления поединок.
И весь мир следил за исходом этой схватки — схватки совести, чести, мужества с варварством, коварством и насилием. Следил молча, негодуя, злорадствуя, волнуясь, торжествуя, сочувствуя, надеясь и устремляясь на помощь.
На аэродроме Алкала-де-Энарес Хулио ожидал улетевших к Мадриду истребителей. Уже несколько дней на верхнем этаже «Телефоники» сидят наблюдатели. Завидев самолеты фашистов еще издали, они дают сигнал на аэродром. Летчики всегда наготове подле машин. На взлет уходит, казалось бы, совсем [60] немного времени. И все-таки истребители опаздывают. Бомбардировщики мятежников часто успевают сбросить свой груз на город. Это тем более досадно, что теперь в распоряжении республиканцев новые самолеты.
В чем же дело? Этот вопрос мучает Хулио. Об этом думал и приехавший на аэродром Дуглас. Однако с предложениями он не торопился — решил вначале внимательно проследить за всей цепью от сигнала с «Телефоники» до того, как машины окажутся в воздухе.
Сигнала пришлось ждать недолго. Налеты на Мадрид следовали один за другим.
— Где противник? — уточняет по телефону Хулио.
Дуглас машинально взглянул на часы, а потом уже не отрывал от них глаз. Минутная стрелка обежала один круг, второй...
Самолеты ушли к городу.
«В небе появились республиканские истребители — поздно. Их оповестили на пять минут позже; эти пять минут решают, ведь для того, чтобы удрать на свою территорию, фашистской авиации нужно мгновение». Это слова очевидца Михаила Кольцова.
Когда Хулио вернулся в комнату, он увидал Дугласа, склонившегося над картой Мадрида.
Хулио подошел и увидел, что весь Мадрид расчерчен красным карандашом на одинаковые квадраты. В каждом номер.
— Понял? — спросил Дуглас. Он знал, что Хулио не надо долго объяснять.
— Конечно. Все просто! — воскликнул Хулио, всегда очень сдержанный на похвалы. А затем добавил со своим характерным латышским акцентом: — [61] И в этом соль, что все очень просто. Как это мы сразу не додумались?!
Так был окончательно сформулирован план воздушной обороны Мадрида.
На следующий день о нем знал Сиснерос, который одобрил предложение наших советников, а затем вместе с ним Дуглас, Федосеев и Хулио отправились в штаб обороны столицы. Он занимал обширные подвалы здания министерства финансов.
Спустившись по массивным ступеням, Дуглас и Хулио вошли в комнату, где уже находились члены ЦК компартии Педро Чэка и Антонио Михе, занимавшие в хунте руководящие посты. Они только что сообщили, что сформированный коммунистами 5-й полк полностью отдал себя в распоряжение хунты, что первые интернациональные части уже вступили в Мадрид.
Увидев летчиков, все оживились. План воздушной обороны был встречен с энтузиазмом.
Суть его была в следующем. Квадраты, на которые делится Мадрид, дают возможность быстро объяснить летчику, куда ему надо лететь. Самолеты поднимаются в воздух сразу же по получении сигнала. За время, уходящее на взлет, дежурный успевает уточнить координаты, и на земле выкладывается номер нужного квадрата. Выиграны драгоценные минуты.
В то время еще не успели встретиться и познакомиться лично Мигель Мартинес и генерал Дуглас, Михаил Кольцов и Яков Смушкевич, ставшие позднее друзьями. Но заочное их знакомство состоялось в тот день, когда в дневнике Михаила Кольцова появилась такая запись:
«На улице завизжала сирена. Появились «Юнкерсы». Взрыв глухо послышался издали. Но затем, [62] вместо того чтобы разбегаться, публика заинтересованно и радостно задрала лица кверху. Бомбовозы переменили курс, они повернули на запад и быстро удалились. Осталась группа истребителей, на которых напали сомкнутым строем сбоку подошедшие маленькие, очень скоростные и маневренные машины.
«Хейнкели» начали разбегаться, бой принял групповой характер. Один из самолетов рухнул вниз, объятый пламенем, он прочертил в небе линию черного дыма. Люди внизу восторгались, аплодировали, бросали береты и шляпы вверх.
— Чатос! — кричали они. — Вива лос чатос!
Через два дня после появления новых республиканских истребителей мадридский народ уже придумал им кличку «чатос» — курносенькие. У машин в самом деле такой вид: винтомоторная часть чуть-чуть выдается впереди крыльев.
«Хейнкели» удрали. Чтобы подчеркнуть это, «курносые» специально сделали два круга над столицей, показывая на малой высоте трехцветные республиканские знаки. Толпы на улицах в радостном волнении внимали звонкому рокоту моторов-друзей. Женщины махали платками и, став на цыпочки, вытянувши шею, посылали воздушные поцелуи, как если бы их могли заметить сверху.
Сейчас в Москве ноябрьский парад в разгаре. Проходят, или, наверно, уже прошли, военные академии... Войдут, или, может быть, уже вошли, из двух проходов по сторонам Исторического музея шумные лавины танков. И в тот же момент показываются в небе первые группы самолетов. Публика будет аплодировать...»
Это было 7 ноября 1938 года. В тот день Франко собирался войти в Мадрид. В тот день Смушкевич должен был вести свою бригаду над Красной площадью. [63] В этот день Дуглас следит за первым воздушным боем своих «чатос» над испанской столицей.
Всего семь минут продолжался воздушный бой над центром Мадрида, но значение его было огромно. Фашисты, еще не веря в то, что их безраздельному хозяйничанью в воздухе пришел конец, пытаются возобновить налеты на город, но каждый раз их встречают в небе истребители республиканцев.
Инициатива в небе над Мадридом медленно, но неуклонно переходит в руки республиканских летчиков.
Штабисты подсчитали, что из предпринятых в ноябре — декабре 1936 года авиацией мятежников ста десяти налетов успехом увенчались лишь сорок, и то в большинстве своем ночью.
Таковы были первые практические результаты воздушной обороны Мадрида. Но, конечно, неверно было бы объяснять успех республиканцев исключительно быстротой их появления на поле боя. Противник у них был не из робких. Асы из легиона «Кондор» и преисполненные самоуверенности после «победы» над Абиссинией итальянские летчики от одного вида атакующих их самолетов бежать не стали бы. Для этого их надо было сначала крепко побить. А сделать это можно было, лишь выявив их уязвимые места. Были ли такие? Разумеется. И Дуглас их настойчиво искал.
День, как правило, он начинал с вылета на разведку. Участвовать в воздушных боях ему запрещалось. Но усидеть на земле, когда все воевали, он не мог. И однажды вылетел к Мадриду вместе с эскадрильей Ивана Копца.
Над городом набрали высоту. Все небо вокруг было покрыто похожими на айсберги облаками. Такую облачность любят «Юнкерсы». Только Дуглас [64] успел подумать об этом, как заметил их, идущих своим излюбленным строем — ромбом. Удивило, что не видно истребителей прикрытия. Но раздумывать было некогда: внизу Мадрид, и, нажав ручку управления «от себя», он кинул свой «И-15» вниз.
Атака!
Истребители республиканцев были для «Юнкерсов» неожиданностью. Нарушив строй, забыв о бомбах, которые им надо было сбросить на город, они начали удирать. Республиканцы их преследовали.
В азарте погони никто не заметил, как из-за облаков вынырнули «Хейнкели» и «Фиаты». Они шли сомкнутым строем. В этом было их преимущество. Стремясь использовать его, они ринулись на разомкнутый строй республиканцев. Однако наши летчики не растерялись. Быстро сориентировавшись, они начали пристраиваться к первому же замеченному своему самолету, образуя звенья.
...Дуглас по номеру на борту узнал Копца. Иван отбивался от наседавших на него трех «Фиатов». Резко кинув машину в пике, он дал очередь, и один из «Фиатов», оставляя за собой черные клубы дыма, отвалился. Но в то же время Дуглас заметил падающего на него сверху «Хейнкеля». Он успел вовремя развернуться, но фашист не отставал, стремясь зайти к нему в хвост. Это, видимо, был один из тех асов, что не летают в общем строю, а курсируют над всеми, выискивая себе добычу.
«Ну, ладно. Посмотрим, что у тебя выйдет», — подумал Дуглас и вошел в вираж. «Хейнкель» последовал за ним. Неизвестно, успел ли фашист понять свой промах, потому что в ту же минуту у него на хвосте сидел «И-15» Дугласа, а еще через мгновение все было кончено. [65]
Дуглас мастерски использовал превосходство своей машины в маневренности.
Два сбитых самолета в одном бою! Есть от чего быть взволнованным. Правда, Дуглас старается всячески сдержаться, ничем не выдать своих чувств. Но Сергею Колесникову, сменившему Тархова на посту командира «И-16», все понятно. Его сухое, резко очерченное лицо освещает мягкая улыбка.
— Неплохо дрались, — говорит он.
— Вроде бы, а все-таки, знаешь, не очень радостно на душе. — Дуглас задумался. — Уж очень как-то случайно все вышло...
— Случайности в нашем деле немало значат, — сказал Колесников. — Заметить, что у Ивана на хвосте сидят «гости», можно было немного позже, и ему пришлось бы худо. Да и вы могли на секунду позже увидеть своего «Хейнкеля».
— Вот-вот...
— Вообще-то, это надо предвидеть.
— Значит, надо менять тактику... — подытожил Дуглас.
К ним подошел Копец.
— Выручили вы меня, — сказал он, обращаясь к Дугласу.
— Ладно, сочтемся. Вот мы, знаешь ли, хотели с тобой посоветоваться. — И он рассказал ему о разговоре с Колесниковым.
К их удивлению, Копец слушал с совершенно невозмутимым выражением лица, будто давно ожидал этого разговора.
— Та то ж ясно, как божий день, — сказал он. — Нельзя в небе каждому быть самому по себе.
— Положим, мы и так всегда друг за друга стоим, — заметил Колесников.
— Да я не о том, — возразил Копец. — Мы всегда, [66] стремимся на выручку товарищу, но бой-то ведем в одиночку. А ты представь себе, Сережа, как бы ты вел бой, если б знал, что у тебя хвост прикрыт.
— Как бог, — рассмеялся Колесников. — Не знал бы никаких забот. Сбивай себе фашистов, и все дела...
— А почему бы нам и в самом деле не попробовать воевать парами? — предложил Дуглас. — Один самолет, скажем, ведущий. Он ведет бой. А второй, ведомый, прикрывает его, но и, конечно, сам вступает в бой, когда это понадобится. Что, если попробовать?
Новая тактика воздушного боя, родившаяся в испанском небе, потом немало способствовала победе в небе русском. Правилом республиканских летчиков стало никогда не покидать поля боя первыми. Твердо и навсегда это правило было усвоено всеми.
Все чаще и чаще выступают инициаторами воздушного боя «курносые» и «мошки». Порой им просто приходится догонять убегающие «Фиаты» и «Хейнкели», буквально заставляя их принять бой. Фашистские истребители, еще недавно бывшие полными хозяевами неба Испании, не решались теперь появляться в нем маленькими группами.
С каждым днем росло число сбитых самолетов врага.
В сводках (их тогда регулярно публиковала иностранная пресса) появлялись цифры: в ноябре 1936 года сбито 38 самолетов мятежников, в декабре еще 30, в январе 1937 года — 20.
Мало? Но нельзя к этим цифрам подходить с масштабом второй мировой войны.
Битва за Мадрид продолжалась. Она приняла затяжной характер. Франко не удалось войти в город 7 ноября. В сообщениях фашистского радио рубрику [67] «Последние часы Мадрида» заменила другая: «Последние дни Мадрида». Легендарный город стоял как утес, и одна волна фашистского наступления за другой разбивалась о него. И если в январе количество сбитых самолетов меньше, чем в ноябре, то это лишь потому, что фашистские летчики стали реже появляться над испанской столицей.
Теперь главная задача ложилась на наших бомбардировщиков. Это уже не дряхлые машины, а новенькие «СБ», за которыми не в силах угнаться ни «Хейнкели», ни «Фиаты».
Спустя некоторое время в гости к летчикам приехал Мигель Мартинес. Щуря близорукие глаза за толстыми стеклами очков, он осматривал их большое хозяйство, а потом его познакомили с Дугласом. Вечером, вернувшись в свой номер в почти пустом огромном отеле «Палас», он записал:
«Генерал Дуглас, черноволосый, с длинным, молодым, задумчивым лицом, перебирает в памяти два месяца отчаянной, смертельной борьбы за воздух, борьбы с опытным и наглым врагом:
— Судите сами. Нам пришлось первым в мире принять на себя удар вооруженного фашизма. Вооруженного всей новейшей, передовой германской техникой. Ведь германская армия имела выдающиеся заслуги в авиации во время мировой войны... Итальянская авиация считается тоже одной из лучших в Европе. Короче говоря, то, что расписывалось разными пророками в романах о будущей войне, — с этим мы встретились над Мадридом. И ничего. Как видите, бьем Герингу морду...»
Приближался новый, 1937 год.
31 декабря истребители ждали гостей. В большом зале старинного монастыря францисканцев были накрыты столы. Испанские кушанья и вина перемежались [68] с русской колбасой и водкой, всем, что получили в подарок с родины летчики.
— У вас тут просто по-царски, — заметил, входя, Дуглас. Он был тщательно выбрит. Сиял белизной воротничок его рубашки. Он оглядел стол и сказал Хулио: — Встречай гостей...
В зал вместе с большой группой испанских летчиков входили Миаха, Рохо, Кольцов, Лукач. Как и всегда, вначале обстановка была строго торжественной. Каждый думал о своем, поднимая первый бокал. Летчикам виделась их далекая, заснеженная родина, над которой в этот час проносится перезвон Кремлевских курантов. Испанцы думали о своей стране, обагренной огнем войны. И каждый думал о победе.
— Трудным был этот год, — сказал Дуглас. — Но он позади. Мы выстояли. За победу в будущем году!
Зазвенели бокалы.
Вскоре в зале воцарилась непринужденность, сопутствующая встречам друзей. Гости слушали советские песни, смотрели, как пляшут наши летчики. А потом и сами не остались в долгу. Барыню и гопак сменили андалузские и арагонские танцы.
Раскрасневшийся после пляски, в которой он не отставал от других, Дуглас подсел к Лукачу. Он хорошо знал книги этого человека, немало слышал о его мужестве и храбрости, но встречаться им еще не приходилось.
— Как вам у нас? — спросил он.
— Как на родине, — ответил, довольно улыбаясь, Лукач. — Русские песни, танцы — люблю. Я, знаете ли, вообще очень люблю музыку. Пожалуй, больше музыки люблю только книги.
— Я понимаю, как трудно было оставить вам, писателю, свое любимое занятие, — сочувственно заметил [69] Дуглас. — Руки, наверное, чешутся взяться за перо...
— Руки чешутся, — усмехнулся Лукач. — Это верно... Но только по оружию, друже. По оружию. Сейчас мой писательский долг, коль я опять надел эту форму, — Лукач похлопал себя по кителю, — бить эту нечисть...
— У вас это неплохо получается, — сказал Дуглас.
— Не знаю, — ответил Лукач и задумался. Наверное, в эту минуту он был далеко от этого старинного монастырского зала. А может, вспоминалось то, о чем он совсем недавно писал домой: «День и ночь у меня только одна забота: сделать мое дело наилучше, наиточнее, наиполезнее. Кое-что мне удается. Я получаю удовлетворение от того, что мои старые товарищи признали это, оценили и считают, что я не зря тут болтаюсь.
Я здоров и работаю много. Это хорошо. И нужно. Это я делаю обоими плечами и со всей энергией. Надо напрячь все силы для того, чтобы выбор, павший на меня, не был ошибочен...» — так писал домой Мате Залка, ставший в Испании генералом Лукачем.
А что написал бы Дуглас? Его писем не сохранилось. Но он мог бы написать о себе то же самое.
Поэтому они так легко понимали друг друга.
— Вот ты, друже, — переходя на доверительный тон, обратился Лукач к Смушкевичу, — говоришь, что у меня неплохо получается мое ратное дело. Так ведь в этой бригаде мое сердце. Я готов быть в ней последним, лишь бы она была первой.
— Мы тоже хотим быть первыми, — засмеялся Дуглас. [70]
— Ну, с тобой мы поделимся, — шутливо ответил Лукач. — Ты бери небо, а я землю. Идет? И будем бить их. — Он сжал руку в кулак. — А у кого это получится лучше, большого значения не имеет.
— Идет, — согласился Дуглас. — Это единственное, ради чего я готов пожертвовать первенством.
— Я согласен быть судьей в таком соревновании. Берете? — вставил подошедший к ним Кольцов.
— Михаиль Ефимович, — произнес со своим характерным акцентом Залка, — подзадоривает нас, а?
— Ну что ты! Просто хочу, чтобы фашисты о вашем соревновании как можно скорее на собственной шкуре узнали.
В далекой Испании свела судьба этих замечательных людей, чьи жизни сверкнули как звезды, вспыхнувшие ярко, погасшие быстро.
Через несколько месяцев под Уэской снаряд, попавший в машину, оборвал жизнь замечательного писателя Мате Залки.
Но пока они все были вместе и были друзьями. Ими и остались в памяти всех, знавших их.
Через некоторое время Дуглас вновь встретился с Лукачем. В том же подвале на улице Алкала в штабе генерала Миахи шло обычное совещание, на котором обсуждалось положение на фронте. На какое-то время там установилось затишье. Но это было обманчивое затишье.
Лукач, наклонившись к сидевшему рядом Дугласу, тихо спросил:
— Слыхал, друже, итальянцы свой корпус из-под Малаги к Сории перебросили?
Глаза быстро отыскали на большой, висевшей напротив них карте Сорию. Она примостилась как раз над выступом, который здесь образует линия фронта. [71] Отсюда, с севера, удобно было нанести удар и на Мадрид, и в сторону Средиземноморского побережья, рассекая фронт и отрезая тем самым столицу от Каталонии.
— На Мадрид или к морю? — Дуглас вопросительно посмотрел на Лукача.
Тот молча пожал плечами.
О том, что якобы четыре с половиной тысячи грузовых автомобилей уже несколько дней перебрасывают итальянские части с юга на север, слухи уже ходили. Теперь они оправдывались.
Итальянцы, которым взятие Малаги, легкое по причине беспечности и предательства местного командования, вскружило голову, во всеуслышание объявили, что лишь их присутствие в Испании решит исход войны. Конечно, в пользу фашистов.
8 марта 1937 года они начали наступление из района сосредоточения вдоль Французского шоссе на Мадрид.
В состав итальянского экспедиционного корпуса входили дивизии «Божья воля», «Черное пламя», «Черные перья» и механизированная дивизия «Литторио». В общей сложности они насчитывали семьдесят тысяч солдат и офицеров, сто сорок танков, сто десять броневиков, двести пятьдесят орудий, тысячу восемьсот пулеметов. Корпус поддерживало двести самолетов.
Против всей этой махины стояла всего одна, растянувшаяся на восемьдесят километров, от отрогов Сьерры-Гвадарамы до пустынного плато Альбарасин, плохо вооруженная дивизия республиканцев, В ней было десять тысяч бойцов с восемьюдесятью пятью пулеметами и пятнадцатью орудиями. Практически этот сектор Арагонского фронта был оголен.
Итальянцы двигались, словно это был обычный [72] марш, не рассчитывая на серьезное сопротивление.
Дугласа срочно вызвали в штаб. Там в кабинете нашего главного военного советника Г. М. Штерна, сменившего на этом посту П. И. Берзина, собрались испанские командиры и наши советники.
— Надо действовать немедленно, — сказал ему Штерн. — Решайте.
— Попробуем, — ответил Смушкевич.
Короткая испанская зима была на исходе. Но весна давала о себе знать лишь редким появлением солнца, дождями, смешанными с мокрым снегом. По утрам то тут, то там сверкали стеклянные лужи. Прижимаясь к земле, плыли низкие облака. Временами сильный порывистый ветер разгонял их, и тогда проглядывало застывшее белесое небо. Раскисли, превратившись в сплошное месиво из темно-красной испанской глины, аэродромы.
При такой погоде не могло быть и мысли о полетах. Но тем не менее надо было действовать. Остановить итальянцев или хотя бы задержать их до подхода резервов надо было сегодня, сейчас.
Авиация была разбросана по многим аэродромам. Дуглас принимает единственно возможное в подобной ситуации решение: сосредоточить все самолеты на ближайших к противнику летных полях.
Вечером на базу бомбардировщиков в Сан-Клементо наконец добрался насквозь промокший инженер Женя — так звали тогда нашего авиационного инженера Залика Ароновича Иоффе. Разыскав оставшегося за командира эскадрильи штурмана Прокофьева, он передал ему приказ командующего.
— Феликс, — сказал Иоффе, называя Прокофьева его испанским именем. — Враг рвется. Сдержать его нечем. Дуглас собирает всю авиацию. Сегодня [73] там действуют истребители. Вы должны взлететь обязательно.
— Попробуем, — ответил Феликс.
Но оба пока еще не знали, как это можно сделать. Самолеты стояли, увязнув колесами в глине.
— Слушай, — предложил Иоффе. — А что, если настелить полосы? Ну там из веток, камней, досок. Из чего придется... Как думаешь, а?
— Попытаться можно, — согласился Прокофьев.
Тут же было поднято все население маленького городка. Несли все, что может оказаться полезным для «пилотос».
Тем временем Прокофьев, Иоффе и Николай Остряков, командовавший экипажем бомбардировщика, которому предстояло взлететь первым, тщательно обследовали аэродром и обнаружили небольшой холм. Здесь было посуше, чем на остальном поле.
Решили взлетать с этого бугорка. На него буквально на руках втащили самолет Острякова.
— Давай сольем горючее. Оставим только минут на сорок, — предложил Остряков летевшему вместе с ним Прокофьеву. — До Алкала ведь столько и будет. А больше нам не надо. Снимем пулеметы, турели. Стрелка оставим. Он со всем хозяйством потом подъедет.
— Хорошо, Коля, — согласился Прокофьев. — Давай.
Оба сели в машину.
— Женя, ты оставайся пока здесь, — сказал Прокофьев стоявшему рядом Иоффе. — Если наш взлет удастся, прилетайте вы. Ну, пока.
— Ни пуха... — волнуясь за них, проговорил Иоффе.
— Ладно, — махнул рукой из кабины Остряков.
Взревел мотор, и самолет неуклюже побежал по [74] узкой, всего в двести пятьдесят — триста метров длиной, и упиравшейся в овраг полосе.
У самого его края тяжелой машине все-таки удалось оторваться и взмыть в воздух.
— Надо удлинять полосу, — не мешкая, предложил Иоффе.
Ночью дождь утих, и грунт немного стянуло. Кое-как самолеты с помощью все тех же жителей, никуда не уходивших с аэродрома, перетащили на полосу. И они взлетели, беря курс на Алкалу.
Никто не ожидал сигнала на вылет и на аэродроме Сото вблизи Мадрида, где располагалась эскадрилья И. Копца, но, зная, что происходит, не уходили с аэродрома.
Неожиданно среди черных облаков и беспрестанно падающего мокрого снега показался самолет. Не успела машина остановиться, как из нее выскочил Пумпур и, размахивая обеими руками, стал созывать летчиков.
Летчики торопливо подходили, а он уже отдавал первые распоряжения: подвешивать бомбы, четыре двадцатипятикилограммовые на каждую машину.
Бомб не хватало, приходилось рассчитывать так, чтобы никто не был обижен. Пока их подвешивали, Пумпур рассказал о положении на фронте.
Первыми, ревя натужившимися моторами, взлетели двенадцать «Чаек»...
В то время как это происходило на аэродромах в Сан-Клементо, Сото и других, Дуглас прилетел в Алкала и, не дожидаясь, когда соберутся все, решил атаковать итальянцев одними истребителями. Маленькие группы, по три-четыре самолета в каждой, сменяя в воздухе друг друга, целый день висели над противником, не давая ему покоя. Но этого было [75] мало. Требовался сильный удар. И Дуглас готовил его.
В эти дни он, больше чем когда-либо, олицетворение неуемной энергии. Непонятно, когда он спит, ест, отдыхает. Его невысокую крепкую фигуру в берете и неизменной «касадоре» — кожаной куртке на молнии — видели на аэродроме в любое время суток. Редко бывавший в своем штабе в Альбасете, он теперь вовсе не появлялся там.
С начала наступления итальянского корпуса пошли третьи сутки. Итальянцы взяли Бриуэгу и продолжали продвигаться вперед. Их командующий генерал Манчини приказал зачитать во всех бандерах{1} только что полученную телеграмму Муссолини: «Разгром интернационалистских сил будет иметь исключительно важное политическое значение. Сообщите легионерам, — писал Муссолини, — что я ежечасно слежу за их действиями, которые несомненно увенчаются победой».
Дуче был уверен в успехе. Да и сами легионеры в нем не сомневались. Через девять дней после начала наступления, 17 марта, они без сомнения будут в Мадриде. Нельзя было больше ждать ни минуты.
Это было, пожалуй, самое напряженное время. Драматизм обстановки мог толкнуть на самые рискованные решения. Нужна была огромная выдержка, чтобы удержаться от них.
Наконец Дугласу удалось сосредоточить около ста самолетов. Здесь были бомбардировщики «СБ», выполнявшие роль штурмовиков средние бомбардировщики «Р-5», истребители «И-15» и «И-16». Но всех их прижимало к земле тяжелое нелетное небо. Сегодня оно лишь чуть посветлело, словно кто-то [76] разбавил его темно-серую краску водой. Дуглас с нетерпением ждал возвращения Пумпура.
Самолет появился неожиданно, вдруг возникнув из облаков. Когда он приземлился, из него выскочил Хулио и, с трудом отрывая ноги от вязкой глины, побежал к Дугласу. То, о чем он сообщил, не оставляло больше времени для раздумий. Республиканцы отступали. Расстояние между ними и Гвадалахарой, городом, о котором газеты всего мира писали как о ключе к Мадриду, с каждым часом становилось все меньше и меньше.
— Вот здесь, — Пумпур показал на тонкую ниточку шоссе Сарагосса — Мадрид, — колонна автомашин. Километров, думаю, на двадцать растянулась.
— Подтягивают главные силы. — Дуглас поглядел на карту. — Очень много их и тут, в Бриуэге.
По тому, как это было сказано, Пумпур понял, что Дуглас видел это своими глазами.
«Опять летал сам. И когда он только успел?» — подумал он и с уважением поглядел на крепкую, слегка сутуловатую фигуру друга.
— Накроем их здесь. Готовьтесь к вылету. — Дуглас сдернул берет. Ветер попытался было схватить его волосы, но он тут же упрятал их под шлем. — Я поведу сам.
Он отдал приказ подвесить к каждому истребителю «И-15» по две пятидесятикилограммовые бомбы. Такие бомбы могли уничтожить танки, бронемашины и повредить шоссе.
Накануне, когда Дуглас летал на разведку, он обратил внимание на подступавшие вплотную к шоссе неподалеку от Торихи горы. Если поймать колонну итальянцев здесь, машинам свернуть будет некуда... Тогда... И вот теперь Пумпур сообщил, что [77] как раз сюда и движется моторизованная дивизия итальянцев.
Медлить было нельзя. Еще раз взглянув на небо — оно оставалось таким же неприветливым, — Дуглас все же решил лететь. Легко сказать — лететь. От стоянки к старту машины пришлось выносить на руках.
Но вот скрылись в свинцовых тучах бомбардировщики, за ними поднялись штурмовики. Наконец, ушли истребители.
Серые облака окутали кабину. Дуглас взглянул на часы. По его расчетам, сейчас должно было показаться шоссе. Он нажал ручку управления «от себя». До земли оставалось не больше двухсот метров, когда удалось вырваться из свинцовых объятий неба. В ту же минуту он увидел, как в голове и в конце колонны взметнулся столб пламени. Паника охватила шоссе. Было видно, как из автомобилей выпрыгивали солдаты и поднимали обращенные к небу руки. Горевшие машины и громадные воронки превратили шоссе в тупик, выхода из которого не было. В этот момент появились штурмовики. Они шли на высоте пятнадцати — двадцати метров, сметая все своим огнем.
То, о чем Дуглас знал только по лекциям и книгам, что было еще новинкой, которую пробовали лишь на учениях и маневрах, теперь он проверял в бою.
Пройдут годы, и многие из тех, кто штурмовал тогда шоссе под Мадридом, вспомнят об этом, атакуя вражеские колонны под Москвой и Ленинградом, Курском и Смоленском. Спасаясь от «черной смерти» — знаменитых «Илов», будут бежать гитлеровцы. Но тогда в Испании не было «Илов», и все это было впервые. [78]
...На шоссе творилось что-то невообразимое. Обезумевшие водители бежали с дороги. Машины сваливались в кювет, а самолеты сбрасывали и сбрасывали бомбы, поливали дорогу пулеметным огнем.
Подошедшие испанские части и интеровцы закрепили успех летчиков. В этот день по всей цепи республиканцев курили итальянские сигареты, которые вместе с другими трофеями были захвачены на шоссе. Но в первую очередь их, конечно, послали в подарок летчикам. «Вот так окончатся все штучки Муссолини — дымом», — шутили повсюду.
Но это было лишь начало. Авиация республиканцев не давала противнику ни минуты передышки. На аэродромах Дуглас организовал настоящий конвейер. Не успевало сесть одно звено, в небо взмывало другое, а в это время над головой легионеров висело уже третье.
Беспрерывно работала оружейная мастерская, на дверях которой висел плакат: «Принимается оружие любых марок. Средства — в пользу Межрабпрома».
Здесь трудились и наши мастера и испанские рабочие. Механики приводили в порядок самолеты. Настилались полосы из досок, жердей и соломы. И опять машины выруливали на старт.
На все уходили считанные минуты. И так по пять-шесть раз в день. Летчики не знали усталости. О ней просто никто не думал.
Для хваленых асов из легиона «Кондор» и для хвастливых победителей безоружной Абиссинии погода была неподходящей. Лишь когда проглянуло солнце, они решились взлететь. Но было уже поздно. Под ударами подошедших интернациональных бригад, дивизий Листера и Модесто, танкистов Павлова итальянский экспедиционный корпус начал отступать. [79]
Майор Джованни, командир одной из бандер дивизии «Божья воля», вышел из автомобиля, чтобы выяснить, чем вызвана задержка колонны. Но на перекрестке у Альмадронеса разобраться что к чему было невозможно. Отступавшие войска запрудили всю дорогу. Делать было нечего. Приходилось ждать. Майор присел у обочины, вынул заветную тетрадь, в которой вел дневник, и записал:
«Все смешалось. Полнейший хаос. Слава богу, что такая погода, а то не знаю, что с нами было бы, если...»
Тетрадь в кожаном переплете так и осталась лежать у обочины. То, на что надеялся итальянский майор, не сбылось. Самолеты все-таки появились. Они зашли вначале с севера, где находилась голова колонны, а затем на тылы отступающих обрушилась группа бомбардировщиков, за ними истребители проутюжили всю колонну из конца в конец. В довершение всего над шоссе прошлись истребители прикрытия.
План атаки был выдержан безукоризненно. Продолжалась она всего минут двадцать. Следом за этим разгромили эшелоны в Сигуэнсе бомбардировщики. Штурмовики и истребители вновь ударили по еще не пришедшей в себя «Божьей воле». Поднявшаяся в воздух почти вся авиация итальянцев не в силах была помешать этому. После двух-трех встреч с истребителями республиканцев «Фиаты» вообще оставили поле боя. Победа была полной.
Вот что скрывалось за короткими строчками газетного сообщения, которое с волнением читали в те дни во многих странах мира: «Разгром 2-й и 3-й дивизии итальянцев начался после того, как была введена в действие правительственная авиация».
Весть о победе под Гвадалахарой всколыхнула [80] мир. Значит, против фашистов можно не только выстоять, но их можно еще и побить!
Особенно сильное впечатление произвели на всех действия авиации. Их анализировали, оценивали, сравнивали, сопоставляли крупнейшие авиационные авторитеты мира. Ведь они опрокидывали многие теоретические положения, заставляя по-новому взглянуть на роль и возможности авиации. И спустя двадцать пять лет, несмотря на то что за это время успела начаться и закончиться вторая мировая война, французский генерал Пиоле пишет: «Участвовавшие в битве советские добровольческие авиагруппы обеспечили неоспоримое господство в воздухе. Показали высокое мастерство, прекрасную маневренность, энергичное руководство со стороны своего командования, хорошую выучку в части атак с бреющего полета».
И далее французский генерал замечает: «...атаки под Гвадалахарой произвели сильное впечатление на немецкий легион «Кондор». Командующий советскими авиационными частями замечательно воспользовался обстановкой, правильно ее оценив, проявив дерзость чрезмерную».
Дуглас, как мы видели, был не только организатором всей операции, он и сам принимал в ней непосредственное участие.
Через несколько месяцев после того как отгремели последние залпы на Гвадалахарском фронте, теплой июньской ночью в квартире Смушкевича в Витебске раздался телефонный звонок. Жена взяла трубку и услышала далекий, но такой долгожданный голос:
— Здравствуй, я здесь... Нет, еще не в Витебске, но все-таки уже дома... Тороплюсь в Москву. Утром буду в Орше... Встречай меня там. [81]
Все это время его семья жила только одной мыслью: как там? Для миллионов людей в те дни это был вопрос, который они каждый день задавали друг другу. Но для нее он имел еще и свой, особый смысл. Письма от него были очень кратки. «Ходи в театр. Развлекайся, веселись. Смотри за детьми. Я обязательно вернусь».
У двери позвонили. Друзья уже знали обо всем.
— Скорей, скорей! Надо успеть, — поторопил командовавший в отсутствие Смушкевича бригадой начальник штаба Миньков.
Внизу пофыркивал подаренный в свое время Якову Владимировичу Уборевичем «газик».
Уже рассветало. По дороге к Орше было еще тихо. Лишь навстречу в облаке пыли неслась какая-то машина. Она поравнялась с «газиком» и остановилась.
От машины бежал человек в сером штатском костюме. Она еще никогда не видела мужа в штатском. Это был он.
Через день он улетел. А на следующее утро позвонил из Москвы: «Включай радио...»
Было совсем рано. Вначале в приемнике отшумела Красная площадь. Затем шесть раз пробили куранты. Ее охватило нетерпение. Ну, что там?
— Доброе утро, — сказал диктор.
— Доброе, — машинально произнесла она. Потом подумала и решила разбудить дочку. Та недовольно посмотрела на мать, но, увидев ее какое-то особенное в это утро лицо, села на кровати, протирая глаза.
— Указ Всесоюзного Центрального Исполнительного Комитета... — начал диктор.
В комнате воцарилась тишина.
— За образцовое выполнение специального задания правительства по укреплению оборонной мощи [82] Советского Союза и проявленный в этом деле героизм присвоить звание Героя Советского Союза, — читал торжественно диктор. Он назвал ряд фамилий, среди них были знакомые. И вот: — Комкору Смушкевичу Якову Владимировичу...
В Кремле Михаил Иванович Калинин протянул ему две коробочки с двумя орденами Ленина — одним Смушкевич был награжден еще в январе — и грамоту Героя Советского Союза. Золотых звезд тогда еще не было. Их ввели позднее.
— До будущей встречи, — Михаил Иванович улыбнулся так, как умел улыбаться только он, по-отечески мягко. Он крепко пожал Смушкевичу руку и добавил: — Здесь же...
Из Кремля группа награжденных, а в ней были воевавшие в Испании командиры всех родов войск, оживленной гурьбой отправились к наркому.
До улицы Фрунзе было рукой подать, и все решили пройтись по летним московским улицам. Только что отшумел быстрый дождь, и Москва, умытая им, сияла свежестью зелени в Александровском саду, блеском нового асфальта, белоснежными навесами на тележках с газировкой, яркими летними платьями. На перекрестках чудодействовали милиционеры в своих шлемах с шишаками. Машин стало больше, У библиотеки имени В. И. Ленина появилась станция метро. Ее не было, когда они уезжали в Испанию. Росла, хорошела Москва в их отсутствие.
У наркома все доложили о действиях своих родов войск. Выслушав их, Ворошилов спросил:
— Устали? — И, не дожидаясь ответа, сам ответил: — Знаю. Устали. Но на отдых пока не рассчитывайте. Не время. Впрочем, — он бросил взгляд на часы, — часа три отдохнуть можете, а вечером Политбюро слушать вас будет. [83]
Почти во всю длину большой комнаты — она знакома по множеству кинофильмов и фотографий — тянется стол. За ним члены Политбюро. Они внимательно выслушивают каждого. Уже рассказал о действиях артиллерии Н. Н. Воронов. О танках говорит Д. Г. Павлов. Сейчас очередь за летчиками. Их трое. Константин Гусев и Иван Копец расскажут о воздушных боях. Смушкевич проанализирует и даст общую оценку действиям авиации.
Все слушали молча. Сталин прохаживался вдоль стола.
Смушкевич кончил словами:
— Мы должны быть готовы к тому, что начало войны в будущем может выразиться в том, что воздушные армии нападающей державы внезапно перейдут государственную границу с целью разрушения и уничтожения наиболее важных военных объектов противника. Это показывает опыт Испании, и мы должны предвидеть это.
Сталин одобрительно кивнул.
Эти слова были произнесены 22 июня 1937 года. До начала войны оставалось ровно четыре года. Но началась она именно так.
Смушкевич закончил. Вопросов было много, а когда он ответил на все, Ворошилов сказал:
— Завтра прошу ко мне, товарищи командиры. Узнаете о новых назначениях.
— Почему завтра? — прервал его Сталин. — Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? У нас ведь уже все решено? — Он сделал паузу. Возражений не последовало. — Значит, нужно сегодня им объявить.
Ворошилов прочитал приказ. Смушкевич назначался заместителем начальника Военно-Воздушных Сил страны. [84]