Мирное небо

Зелень садов. Неторопливая Западная Двина. Взбирающиеся на холмы улицы. По Луческой к аэродрому тянется трамвай. Как всегда, в эти ранние часы он переполнен. А на остановке у площади Свободы его дожидается большая группа летчиков.

Но вот из-за угла на площадь выскакивает юркий «газик». У остановки он тормозит, и человек с ромбом на голубой петлице, приоткрыв дверцу, кричит:

— Кому раньше, садитесь!.. За остальными машина приедет потом.

— Спасибо, товарищ комбриг! — Несколько опаздывающих к началу полетов летчиков занимают места в машине.

Вот и отливающий зеленью молодой травы прямоугольник аэродрома. Ровными рядами темнеют на нем самолеты. Здесь истребители «И-3» и «И-5», [7] бомбардировщики «Р-1» и «Р-5». Рядом новенькие, покрытые голубовато-серым перкалем «P-Z». Правда, совсем короток будет их день. Где-то на чертежи уже легли контуры еще более совершенных машин. Пока же «P-Z» — последнее слово авиационной техники.

К нему-то и направился, выйдя из машины, комбриг.

Каков он, этот самолет? С виду вроде бы ничего. А как он в воздухе? Надо попробовать...

Сделав несколько кругов над аэродромом, самолет пошел на посадку.

— Ну как, товарищ командир? — Летчики окружают комбрига. Это совсем еще молодые ребята. Они только что прибыли в бригаду. На этом самолете им предстояло начинать.

— Машина неплохая... Послушная... — ответил комбриг.

— А как на ней «иммельманы» и «бочки», выходят?

— Попробуем...

Он опять натягивает шлем и взмывает в воздух. «Бочки» и «иммельманы» следуют один за другим.

Приземлившись и заглушив мотор, комбриг, не вылезая из кабины, спросил:

— Может, еще у кого-нибудь есть вопросы? Давайте сразу.

— Теперь все ясно. Нам бы так... — с завистью произнес один из новичков.

— Получится и у вас... Даже лучше, — ответил комбриг и, отойдя в сторонку вместе с командиром эскадрильи, спросил: — Как?

— Коряво...

— Сам чувствую, что коряво. [8]

Откуда было знать им, завидующим ему юным летчикам, что он совсем недавно сел за руль самолета! Да им совсем, может, и не следовало это знать. Им надо было видеть своего командира летающим. И летающим здорово.

Всего несколько месяцев, как он принял бригаду. Правда, нельзя сказать, чтобы она была ему незнакома. Два года назад он служил здесь. Но одно дело — быть комиссаром эскадрильи и бригады, и совсем другое — комбригом.

Комбриг должен знать все, что касается жизни бригады. Это не было для Смушкевича открытием. Так же строил он и свою комиссарскую работу. Ему приходилось встречать комиссаров и командиров, охотно делающих все для бригады, эскадрильи в целом и забывающих об одном, отдельном человеке. На одного у них времени не хватало. А у Смушкевича хватало. Это были его принципы. И, став комбригом, он не собирался отказываться от них.

Он подошел к выстроившимся возле штаба новичкам. Совсем юные, почти мальчишки. В авиацию в те годы тянуло, наверно, всех мальчишек. Это была авиационная эпоха. Ну как сейчас космическая. Газеты были полны сообщений об авиационных рекордах. Росли и крепли крылья у юной авиации.

Не прошло и тридцати лет со времени первого полета братьев Райт. 17 декабря 1903 года они продержались в воздухе всего 59 секунд, пролетев 260 метров. А теперь истребители уже летали со скоростью 360 километров в час, а средние бомбардировщики, к которым относился и «P-Z», покрывали за час расстояние почти в 200 километров.

— Хорошо, что вы такие молодые, — Смушкевич оглядел всех и, улыбнувшись, добавил: — Завидую вам... [9]

Летчики с удивлением переглянулись. Он был ненамного старше их. Поняв причину их удивления, Смушкевич заметил:

— В авиации время измеряется особо. Ведь вот вы сколько знаний из своих училищ и школ вынесли — только и успевай отвечать на вопросы. Кое в чем придется вас догонять. Но носы не задирать. Чтобы летать, вам еще очень многому надо учиться. Будем учиться вместе...

И Смушкевич учится всему.

Его переводят в Смоленск. Оттуда в Витебск доходят слухи о том, что он впереди всех по стрельбе из пистолета и пулемета, что часами ковыряется в моторе, изучая технику.

Командовал Белорусским военным округом в те годы Иероним Петрович Уборевич. Штаб его находился в Смоленске. Авиация пользовалась у него особым вниманием, и от авиационных командиров Уборевич требовал всесторонних знаний.

Однажды, собрав их на военную игру, он предложил им выступить в непривычной роли сухопутных начальников. Игра шла уже несколько часов.

Заметив прикорнувшего было в уголке командира, командующий обратился именно к нему:

— Итак, ваше решение?

— Прижимаю противника правым флангом к реке, — не задумываясь выпалил тот, еще не успев даже разобрать, что к чему.

— К какой реке? — Уборевич снимает пенсне и удивленно смотрит на карту. — Тут никакой реки нет. Садитесь. Смушкевич, докладывайте вы.

Он уж давно приглядывался к этому молодому спокойному комиссару. [10]

Спустя несколько дней после игры, встретив своего старого, еще по службе в Минске, товарища — Туржанского, Смушкевич сказал ему:

— Возвращаюсь, Саша, опять в Витебск. Бригаду дают... Но какой я командир, если не летаю?

Конечно, он мог бы уехать в летную школу и учиться там, но для этого надо было надолго расстаться с бригадой. Смушкевич решает учиться здесь, среди своих.

Трудно сейчас сказать, какой инструкцией и почему, но учиться летать в частях запрещалось. Может, осталось это еще от тех времен, когда считалось, что авиационному командиру не обязательно уметь водить самолет. Было и такое. Но теперь эти времена уходили в прошлое. И хоть немало еще командиров из других родов войск меняло петлицы на летные, уже подрастали свои, из вчерашних рядовых летчиков. С ними, не умея летать, тягаться более трудно. И Уборевич, и командующий авиацией округа Кушаков понимали это и потому сквозь пальцы смотрели на то, что командир Витебской бригады нарушает инструкцию. При встрече Уборевич обязательно не преминет спросить:

— Скоро в училище? — При этом хитровато щурится и прячет улыбку.

— Собираюсь, Иероним Петрович. — Смушкевич отводил глаза в сторону. Обманывать он не умел.

Скоро в Витебской бригаде привыкли к тому, что по выходным дням, когда все отдыхают, в небе над аэродромом кружит самолет.

«Для пилота в небе самолет живет, и жизнь его прочно связана с жизнью летчика. Она успокаивает его или тревожит. Она родит в пилоте такую же интуитивную близость к машине, какую испытываешь к родному человеку». Это написано о другом летчике, [11] об Антуане де Сент-Экзюпери. Но это могло быть написано и о Смушкевиче.

...Смушкевич летает. Один. И самолет послушен ему.

А на зеленом поле аэродрома крохотная фигурка женщины. Сверху ее едва видно. Но он, кажется, различает даже позолоченные солнцем русые волосы, которые вскидывает ветер, румянец волнения, проступивший на тронутом легким загаром лице, и, конечно, глаза — такие же голубые, как небо.

И она видит его. Порой человеческая память как машина времени. Иногда достаточно чего-то совсем незначительного, чтобы понеслись вспять, набегая друг на друга, дни, месяцы, годы. И вновь оживает прошлое.

...Белогвардейская банда, накануне захватившая местечко, после короткого боя с подоспевшими красноармейцами бежала, и 36-й стрелковый полк знаменитой дивизии имени Киквидзе вступил в Пуховичи.

Она выбежала на крыльцо как раз в тот момент, когда мимо верхом на коне проезжал он. У нее были длинные русые косы, и, говорят, она была очень красива. Быть может, поэтому, а может, потому, что ему действительно надо было это узнать, Смушкевич придержал коня и спросил:

— Где у вас тут раньше штаб помещался?

— Езжайте прямо до базара... Там каменный дом увидите...

Вот таким, еще не остывшим после боя, с посеревшим от пыли лицом, верхом на коне, она и запомнила его на всю жизнь. Таким вспомнила она его и сейчас на аэродроме, когда впервые увидела в небе его самолет, самолет, которым управлял он.

Воспоминания уносят дальше... Вечером он пришел [12] в большую комнату бывшего барского дома, где теперь помещался Совет и где молодежь устраивала танцы. Но танцевать он не умел. А ее приглашали наперебой. Потом его окружили: поговорить с двадцатилетним помощником комиссара полка хотелось многим. Им же не удалось за вечер сказать и двух слов.

Но он подружился с ее братьями и стал частым гостем у них в доме. Отцу это не очень нравилось. Нечего сказать, хорош кавалер, у которого подметки привязаны бечевками! Разве это жених?..

А о том, что у Баси жених — комиссар, уже говорило все местечко. Ведь нет такого, чего бы не знали в местечке! Даже то, чего ты сам о себе не знаешь, тебе расскажут соседи!

Узнали они и о том, что Бася, не послушавшись отца, уехала к «своему комиссару» в Минск.

Когда извозчик подвез к штабу, часовой спросил:

— Вам кого, гражданочка?

— Вашего комиссара, — ответила она.

— А вы кто будете? — допытывался часовой.

— Жена, — после короткой паузы уверенно произнесла она.

— У нашего комиссара нет жены, — отрубил часовой.

Сколько бы ей еще пришлось объясняться с дотошным часовым, неизвестно, только в это время сам Смушкевич спускался по лестнице.

— Вот вас, товарищ комиссар. Говорят, жена. — Часовой хитро улыбнулся.

— Жена, — ответил Смушкевич и, повернувшись к ней, произнес: — Приехала?.. Ну вот и хорошо...

Старый автомобиль чихал и фыркал, кружа по городу, пока не остановился у подъезда, где сбоку на стене была приклеена надпись: «Загс». [13]

Удивительные происходят в жизни вещи. Ну кто тогда мог бы что-нибудь сказать, глядя на подпись одного из свидетелей! А теперь этот человек стал известен миру под именем разведчика Этьена. Маневич!

Они служили в одной части. Маневич, как и Смушкевич, тоже был политработником. Во многом они дополняли друг друга. Разговорчивый, гораздый на выдумку Маневич и внешне всегда сдержанный, но полный внутренней энергии Смушкевич.

Их дружба началась в те годы. Потом разбросала их по разным дорогам служба военная. Лишь спустя много лет они встретятся вновь.

Вернувшись домой, Яков Владимирович скажет жене:

— Тебе привет от Маневича. В академии учится. Обещал зайти. Помнишь его?

— Еще бы! Помню, как вы меня тогда катали, катали да в загс завезли...

И обоим немного взгрустнется от того, что это было уже давно, что стали они старше, что раскидала в разные стороны беспокойная жизнь друзей и уже трудно им собраться вновь.

Потом ей вспомнилось, как они стояли стиснутые людским морем, заполнившим площадь Свободы в тот холодный январский день двадцать четвертого года.

Над площадью носился ветер. И если бы не было так тесно, то, наверное, каждый ощутил бы его пронизывающее насквозь дыхание. Но люди стояли плотной стеной, не обращая внимания на холод.

Стиснув зубы, так что на скулах обозначились желваки, стоял Яков. Таким она не видела его еще никогда.

Все это всплыло сейчас в памяти. [14]

В Минске началась служба Смушкевича в авиации. Он был назначен в эскадрилью, которой командовал один из первых летчиков, заслуживших орден Боевого Красного Знамени, — Валентин Михайлович Зернов.

Подтянутый, до блеска выбритый Зернов встретил его подчеркнуто вежливо.

— Мм-да, — с расстановкой произнес он, критически оглядывая сутуловатую фигуру Смушкевича, в которой не было, если не считать формы, решительно ничего военного. — Ну что ж, пойдемте, — Зернов вздохнул, словно смиряясь с неизбежным, — представлю вас.

— Благородные пилоты и многоуважаемые летчики, — начал он, когда они вошли в заполненную людьми большую комнату штаба. — Позвольте представить вам высокочтимого нового политрука эскадрильи...

Смушкевич с удивлением выслушал эту высокопарную тираду. Ему уже рассказывали раньше много занятного об этом человеке. Рассказывали, что Зернов вывез из Англии, где он учился, приверженность не только к изысканной манере обращения, что он и продемонстрировал сейчас, но и к различным суевериям и приметам, которые от него переняли и остальные летчики. В эскадрилье избегали третьим прикуривать от одной спички, фотографироваться перед полетом. Зернов, фанатически преданный авиации, совершенно искренне считал летчиков, чьей воле покоряются высота и скорость, неизмеримо выше всех остальных смертных, которые в лучшем случае заслуживали снисходительного, ну, как этот новый политрук, к себе отношения.

Комэску подражали; это создавало в эскадрилье атмосферу отчужденности, своего рода кастовой [15] замкнутости в отношениях между летчиками и техническим персоналом.

Новому политруку все это было явно не по душе. Начал он с того, что стал... курить. Плевался, когда табак попадал в рот. С досадой бросал самокрутку, когда она разваливалась, и крутил новую. И шел прикуривать. И обязательно третьим. Спичек у него никогда не было, зато всегда в кармане наготове лежали или папиросы, или несколько самокруток.

Вначале никто не знал, что политрук курит. Он подходил, разговаривал и, когда ничего не подозревавшие летчики, прикурив от одной спички, хотели загасить ее, доставал папиросу. Отказать политруку было нельзя, а показать, что веришь в какие-то там приметы, неудобно.

А 1 мая политрук придумал вот что.

Все уже было готово к вылету. Летчики надели шлемы и только ждали команды. В это время к двухэтажному домику у края летного поля подъехала машина. Из нее выпрыгнул Смушкевич, а следом за ним человек с треногой в руках. Они поднялись в комнату на втором этаже.

— Располагайтесь возле этого окна, но только так, чтобы вас никто не видел, — сказал Смушкевич и вышел из комнаты.

Через несколько минут он собрал летчиков неподалеку от домика. Они о чем-то поговорили, он роздал им листовки, которые во время полета надо было разбрасывать над городом, и затем все направились к самолетам. Смушкевич, заняв свое место в кабине летчика-наблюдателя (начинать же с чего-то надо было), вылетел вместе со всеми.

Полет над городом прошел успешно. А вечером перед началом праздничного концерта Смушкевич [16] вручил каждому сделанную перед вылетом фотографию. Летчики недоуменно рассматривали снимки. Но их дети и жены, которые ни о чем не знали, с интересом отыскивали знакомые лица, и вскоре их настроение передалось и летчикам.

А политрук отправился за кулисы. Войдя в гримерную, он присел перед зеркалом, примеряя парик: сегодня ему предстояло сыграть главную роль в пьесе Мольера «Проделки Скапена». «Игра-то ведь уже началась, — подумал он, — а теперь продолжим». Рядом в гриме Арганта сидел Зернов. Улучив момент, когда он отвернулся, Смушкевич положил перед ним фотографию. Совершенно ошеломленный, Зернов, который уже вошел в образ, только и смог произнести:

— Этакая дерзость! И как провел! Удача твоя, что получился неплохо. И посему тебя прощаю...

— Ах, сударь, мне много легче стало после ваших слов! — продекламировал Смушкевич, и оба расхохотались.

Спектакль имел шумный успех.

Но, конечно, все это было не главное, хотя и сыграло свою роль. Летчики оценили и юмор политрука, и его выдумку. Между ними установились сердечные отношения. На его занятия стало собираться намного больше народу, и, когда он, по привычке проведя несколько раз рукой по своей густой шевелюре, тщетно пытаясь ее пригладить, вставал и говорил: «Ребята, сейчас я вам буду рассказывать...» — мгновенно наступала тишина...

Посадив машину, Смушкевич подошел к жене.

— Что-то у меня сегодня не клеится. Ты подожди еще немного. Тут где-то должен быть Медянский. Я его попрошу. Мы быстренько...

Командир эскадрильи Медянский уже привык к [17] тому, что к концу его занятий с летчиками комбриг обязательно оказывается неподалеку.

Он терпеливо ждал, пока Медянский освободится — нарушать распорядок дня было не в его правилах, — а потом отводил в сторонку и говорил:

— Полетаем немного. Что-то не выходят виражи...

— Как же так, Яков Владимирович? Вчера все отлично было, — удивлялся Медянский.

— Так то вчера, а надо посмотреть, как сегодня будет...

И Медянский, который так же, как и он, был влюблен в небо, не мог отказать. Опытный кадровый летчик передавал Смушкевичу все, что знал сам.

Смушкевич пришел в авиацию потому, что по природе своей тянулся ко всему новому, неизведанному. А что было тогда новее, неизведаннее авиации? И, что важнее всего, эта его тяга ко всему новому, передовому сохранилась у него на всю жизнь.

Стремление к новому рождает беспокойство, неудовлетворенность, желание экспериментировать. Отсюда тот дух новаторства, который в те годы выделял Витебскую бригаду.

Осень 1932 года, наверное, мало чем отличалась от других. Низкое, в пологе туч небо да косые нити дождя. Во всяком случае, это было то время года, когда авиация, еще не имевшая тех всевидящих приборов, что появились позднее, больше находилась на земле, чем в воздухе.

В такие осенние дни летчики с неохотой собирались в штабе, слушали чтение приказов и расходились. А то просто утром, как говорили, «понюхают» воздух через форточку: «Сыроват. Значит, полетов не будет. Можно спать». [18]

И в то утро хлестал докучливый дождь, превращая аэродром в вязкую глину.

Приказов оказалось немного, и читать их скоро кончили. Летчики коротали время — кто играл в шахматы, кто просматривал газеты, а кто просто «травил баланду». Впереди был долгий скучный день. Занять его было нечем.

Смушкевич сидел в стороне. Его темпераментной натуре была явно противопоказана эта скучная, наводящая дрему обстановка ничегонеделанья. Он просто не умел ничего не делать.

— Ну вот что, — сказал он, обращаясь ко всем в комнате. — Так дальше продолжаться не может. Скучно так жить. Да и ни к чему нам, летчикам, терять драгоценное время. Раз летать пока не можем, будем учиться.

Так появились в Витебской бригаде «уроки Смушкевича», как стали называть летчики свои ежедневные занятия.

Конечно, странно было бы, если бы сразу и всеми они были встречены с восторгом. Уж очень непривычно и неожиданно это было. Привыкали постепенно и с трудом.

На этих занятиях изучались и теория полетов, и тактика воздушного боя, и техника. Все это было безусловно необходимо. Но помимо этого была еще одна сторона «уроков Смушкевича», которая сказалась значительно позднее, но которую он несомненно имел в виду. В конечном счете от нее зависело все.

Сразу же после своего прибытия в бригаду Смушкевич занялся тщательным изучением уклада жизни летчиков. Внимательно наблюдал за всем, что происходит, что-то помечая в своем блокноте. Потом его привыкли видеть с этим блокнотом везде, куда бы он ни приходил. [19]

И если перелистать его страницы, то мы узнаем, что занимало мысли комбрига.

«Вчера наблюдал за полетами. Бросилось в глаза нежелание, с каким собирался в воздух П. Помню, когда он два года назад только пришел к нам из училища, его нельзя было удержать на земле...

После полета отозвал его в сторону. Спрашиваю, в чем дело. Мнется... «Отлетали положенное?» «Так точно». «Так что же?» «Да разве это полет? — отвечает. — Просто «галочки» кому-то в журнале поставить надо. Что делаешь в воздухе, никого не интересует. У меня горючего на четыре-пять часов. Свое задание я выполняю за два. Но сесть не могу. Вот и «утюжу» небо, пока время не выйдет. «Отутюжил» положенные часы, выложили на «Т» твой номер — можешь садиться и идти гулять. А кому это надо?»

П. прав. Это никому не надо».

Смушкевич ищет. Вместе со своим штабом он начинает разрабатывать план боевой подготовки.

Старый журнал. На обложке: «План боевой подготовки Витебской бригады на 1933 год».

Выцветшие чернила. Фамилии летчиков. Иных из них уже нет в живых. Но живет каждая клеточка журнала. Четкий, нарастающий ритм слышится в этих по-военному лаконичных записях...

«Все машины своевременно вышли на «цель».

«Стрельбу по конусу эскадрильи №... и №... вели успешно».

«Все отряды выполнили упражнения по стрельбе и бомбометанию».

Ни о какой «утюжке» неба речи больше не было. Каждый летчик, каждый отряд, каждая эскадрилья теперь получали вполне определенное задание.

Попробуй не прийти вовремя к полигону — не успеешь выполнить упражнения, ведь на хвосте у [20] тебя сидит следующий. Вот тебе и проверка умения ориентироваться, выдерживать маршрут и скорость. В общем, всего того, что раньше измерялось только количеством проведенных в воздухе часов. А пробоины в мишенях и в конусе добавляли к этому еще и рассказ о том, как проходит стрельба в полете.

Еще одна запись в журнале: «Летчик Александров успешно установил радиосвязь с аэродромом».

Это было целое событие. Неподалеку от штаба находилась машина с радиостанцией. И всего в нескольких километрах от нее был самолет. Смушкевич сидел возле радиста. Грохотом, треском, свистом откликался на позывные эфир. И вдруг... Та-та-тата. И еще раз: Татта-тат-та... Сомнений быть не могло: кому-то удалось прорваться.

— Здорово! Молодчина! — радовался Смушкевич. — Это большая удача.

Их было совсем немного на первых порах, чей голос удавалось услышать в эфире. Авиация еще только освобождалась от немоты.

Все это было подготовкой к самому главному, чего хотели добиться витебцы, — летать в любых условиях, как на войне.

В то время уже многие летчики понимали, что боевые условия не дадут никаких скидок на холод и непогоду, что рано или поздно техника преодолеет и эти барьеры на пути в небо. Но надо, чтобы они, летчики, тоже были готовы к этому. Заслуга Смушкевича не только в том, что он понимал это, но и в том, что у него хватило смелости от слов перейти к делу...

Утром в квартире Смушкевичей раздался звонок. Открыв дверь, Бася Соломоновна увидела целую делегацию женщин.

— Мы к Якову Владимировичу, — заявили они.

— Входите. [21]

— Вы уж, Бася Соломоновна, будьте нашим союзником, — перебивая друг друга, заговорили женщины.

— Правда, выручайте... Сколько гарнизонов объехали, а такого нигде не было.

— А в чем дело? — спросила жена Смушкевича.

— Да в лагерях этих... Мало ему полетов днем, так он и ночью придумал. Лета не хватать стало — давай зимой теперь.

Жена командира молча слушала женщин. Где-то в глубине души, как и каждая женщина, которая хочет, чтобы ее муж был подольше дома, с нею, с детьми, она была с ними согласна. И до того редко бывавший с семьей, Яков Владимирович теперь оставался дома еще реже. Но, хорошо зная мужа, она понимала, что иначе он не может, что говорить с ним бесполезно. Не будь этого — не была бы счастлива их жизнь. Но как все это объяснить им?

— А Якова Владимировича нет, — сказала она. — Уехал.

— Куда?

— В лагеря...

Женщины смущенно затихли. Выходит, и жене командира бригады не легче.

А в лагерях дни до предела насыщены учебой, работой, полетами. Под аэродром решили использовать замерзшее озеро Лесвидо. Моторы отогревали горячей водой, которую подвозили в установленных на санях бочках. Их почему-то прозвали «гончарами». Отогревшись, моторы подавали голос. Самолеты уходили в небо.

Смушкевич, как и все летчики, жил в палатке. Вставал он, наверное, раньше всех в лагере, с удовольствием до красноты растирался снегом и свежий, бодрый приходил на озеро к началу полетов. Он [22] был доволен. То, что задумал, претворялось в жизнь. Это натолкнуло его на мысль пойти еще дальше. И когда с начальником штаба они подводили итоги зимней учебы, он сказал:

— Ну, хорошо, зимой мы выехали сюда, а летом все полеты опять с одного хорошо оборудованного аэродрома. А начнись война, этот же аэродром первым подвергнется удару. Откуда тогда воевать? — Смушкевич вопросительно посмотрел на Синякова.

— Стало быть, придется искать другие, — ответил начальник штаба.

— В том-то и дело. Другие... И там ведь не будет ни наших ангаров, ни взлетных полос.

— А воевать надо, — заметил Синяков.

— Искать же их нам придется, когда боевые действия будут идти уже полным ходом. А что, если... — Смушкевич сделал паузу, — поискать их сейчас? И туда перенести и полеты и занятия.

Синяков подумал, что в академии этого ему слышать не приходилось. Считалось, что войну авиация будет вести со своих заранее подготовленных аэродромов, и никто не думал о том, как быть, если они известны противнику.

Этот молодой комбриг смотрел далеко вперед. Придумал зимние лагеря, которых не знала ни одна авиация мира. Ну, зимой еще куда ни шло. Озеро под аэродром приспособили.

— А весной? А осенью? — вслух произнес Синяков. — Что будем делать тогда? Где мы найдем аэродром весной и осенью? Мы тут со своего, где все налажено, в это время не летаем: колеса вязнут, а с тех...

— А давай-ка махнем в Идрицу, — неожиданно предложил Смушкевич... [23]

Самолет, на котором летели комбриг и начальник штаба, сделал круг и пошел на посадку.

«Куда это он?» — подумал Синяков, Все время, пока они летели, под крыльями лежали разбухшие от дождя поля, которые обрамляла густая щетина лесов.

Самолет мягко коснулся земли и остановился. Смушкевич крикнул: «Вылезай!» — и первым выпрыгнул из кабины. Он сдернул шлем и подставил разгоряченное лицо порывистому весеннему ветру. Оглядевшись вокруг, он довольно улыбнулся и сказал:

— Хорошо! Отличное место. Ровная, чистая площадка, под ногами не хлюпает, а шуршит... Летать отсюда можно.

Знаешь, что я надумал? — продолжал Смушкевич. — Давай всех молодых летчиков соберем в одну эскадрилью...

— Им входить в строй. Летать надо начинать раньше, — понял его мысль Синяков. — А то своих догнать не успеют.

— Аэродром отдадим им. Командиром эскадрильи назначим Медянского.

Опять это было новаторством. До сих пор подготовку молодых летчиков вели во всех эскадрильях, что тормозило их вхождение в строй и мешало учебе всех остальных.

Через несколько дней эскадрилья Медянского перелетела в Идрицу. А следом за ней и сам комбриг. Его интересовало, как справляются со своими обязанностями учителей те, с кем он впервые встретился на аэродроме, когда знакомился с бригадой. Тогда треугольники на их петлицах говорили больше о молодости, чем об опыте.

Он знал, что ребята оказались упорными. От «старичков» они брали все, стремясь как можно быстрее [24] овладеть мастерством летчика. Теперь уже их называли «старичками» те, кому они передавали свои знания.

Комбриг приглядывался ко всему. Его слегка прищуренные карие глаза замечали все. Вон прошел с молодым пополнением Будкевич. Он уже тоже стал «старичком». Высокий, угловатый. Шагает размашисто. И в том, как идут за ним к машинам новички, как занимают свои места в кабинах, опытный глаз комбрига мог увидеть многое.

Вон тот, с круглым, усыпанным веснушками лицом, говорливый парень идет, словно на ногах у него пудовые гири. В кабину не садится — вваливается, долго потом копается в ней, все что-то пристраивая.

А этот, широкоплечий, загорелый крепыш, совсем другое дело. Вроде бы тяжеловат с виду. Но идет, будто уже на земле его подхватили могучие руки ветра. Еще секунда — замер у штурвала, готовый к полету.

Впрочем, с выводами комбриг не торопился. Ведь летчик проверяется в небе. Потому он и сам частенько летал с теми, кого хотел узнать поближе. Однако и этого ему было мало.

— Выполнять фигуры высшего пилотажа — это еще не значит стать летчиком, — говорил он на разборе. — Надо научиться всего себя отдавать полету, почувствовать легкость в обращении с машиной, и чтобы она почувствовала тебя и была послушна твоей воле. Это требует многих сил, большого труда, но только тогда ты летчик.

Сам став летчиком благодаря упорному труду, помощи друзей, он имел право так говорить. Теперь для него в воздухе не было невозможного.

Вот на глазах всего аэродрома, выключив на небольшой высоте мотор, он четко садится у отметок. [25]

А это не так-то просто. Планировать с большой высоты легче: есть время рассчитать, а с такой — надо особое искусство. Но техник тут же вновь раскручивает пропеллер. Смушкевич опять взлетает и опять повторяет все сначала. И так несколько раз.

— А теперь я полетаю с кем-нибудь из вас, — обращается Смушкевич к обступившим его молодым летчикам. — Вам это надо уметь. Вдруг мотор откажет или подобьют... Надо ко всему быть готовым. Ну, кто первый?..

Первым вызвался худощавый светловолосый паренек. Комбриг хорошо знал его. Ему было всего девятнадцать — самый юный в бригаде.

— Что ж, Коля, давай попробуем...

Было раннее утро. Полупрозрачная дымка, обычная в этих местах в такие часы, закрывала землю. До нее оставалось метров сто пятьдесят, когда комбриг крикнул в переговорную трубку: «Мотор отказал...»

— Понял, — ответил летчик, и сразу же исчез мерный, успокаивающий рокот мотора.

Отойти и сесть на ближнем краю поля нельзя. Поздно. Да и навстречу взлетают самолеты. За аэродромом — река. Посадить машину можно лишь в зоне отметок. Вот в такие моменты и проверяется воля летчика, его умение подчинить машину себе.

Падает высота. Стремительно приближается вынырнувшая из-под туманного покрывала земля...

Попробуй узнай, о чем думает летчик, когда видишь перед собой его затянутую в кожаную тужурку спину. Волнуется он или спокоен?

На это даст ответ посадка. Если будет посадка.

Самолет мягко, словно ему именно сюда и надо [26] было, выкатился на край обрыва и остановился. Впереди поблескивала река.

— Ну вот и все, — сказал летчик, будто и не было у него никакого страха и не от волнения покрылось капельками пота лицо.

— В самом деле все получилось просто, — так же спокойно ответил Смушкевич, но прежде, чем пожать летчику руку, старательно вытер о комбинезон вдруг взмокшую ладонь. — Молодец! Будешь летать!

Может, он был даже слишком рискованным, озорным в небе, этот молодой комбриг. Таким был на земле, таким оставался и в небе.

Уже не первый месяц в бригаде шло упорное соревнование между эскадрильями. Эскадрилья Медянского пока была на первом месте, обогнав всех по технике пилотирования. Но сегодня ей предстояла решающая встреча на ночных полетах с эскадрильей Б. Туржанского.

И для тех и для других это — новое дело. Летать ночью стали недавно. Правда, витебцы раньше других, но все равно опыта маловато.

В стороне блеснули фары автомобиля, и только по ним летчики догадываются: приехал комбриг. Не в его правилах вмешиваться в распоряжения командира эскадрильи, и, чтобы не смущать его своим присутствием, он располагается в стороне.

Присев на подножку своего «газика», он беседует с пилотами. Вскоре вокруг него образуется плотный оживленный кружок. Говорили, что, когда Смушкевич на аэродроме, шума моторов не слышно: его заглушают взрывы смеха возле машины комбрига.

Слушая веселые шутки, вглядываясь в лица, Смушкевич ловил себя на том, что, наверное, многое отдал бы за то, чтобы знать, как сложится жизнь каждого из них дальше. [27]

Вот того, например, только что прибывшего из училища, Чучева...

...Спустя много лет генерал-полковник Чучев откроет альбом и, найдя в нем пожелтевшую фотографию, скажет:

— Вот я тогда, второй слева. После тех полетов снимались. Да, много воды утекло.

Или старательного Будкевича, чей характерный белорусский выговор помогает легко отыскать его в темноте.

...Пройдет время, услышав гул самолета в небе, рванется с больничной койки к окну поседевший Будкевич и скажет:

— Врачи летать запретили. На аэродроме устроился. Все-таки возле самолетов. И бензин. Привык я к его запаху. Не могу без него. А они, чудаки, мне свежий воздух рекомендуют. В постель уложили. Чудаки.

Если бы вдруг время ускорило свой бег, то перед взором комбрига, словно кинокадры, пронеслись бы страницы жизни каждого из тех, кто сейчас рядом с ним.

Все это будет еще не скоро. А пока идут ночные полеты. Одна эскадрилья сменяет другую, и комбриг не уходит с аэродрома.

Наутро свежий, бодрый, словно и не было бессонной, беспокойной ночи, потому что именно такие ночи, среди своих, в заботах о деле, и вливали в него эту бодрость, он вошел в столовую, где завтракали летчики.

— Подведем итоги, — сказал он. — Быть хорошо подготовленным сейчас к войне — это главное. Эскадрилья товарища Туржанского в этом отношении выглядит лучше других. Первое место за ней. Но наступление на боевую подготовку продолжается. [28]

Те, кому не повезло в этот раз, могут еще взять свое.

Наступление продолжалось... И, как во всяком наступлении, были потери.

Есть командиры, принимающие потери на пути к цели как неизбежное. Смушкевич тоже шел к цели, но и одной человеческой жизни не хотел оставлять на этом пути.

Когда в квартире комбрига раздавался один короткий звонок — словно тому, кто был за дверью, совсем не хотелось звонить, не хотелось, чтобы его видели, не хотелось замечать сочувственных глаз жены и притихших детей (но что поделаешь, если он всегда теряет ключи!), — все уже знали: случилось непоправимое. Ведь, если все хорошо, звонок был призывным, долгим. Тогда навстречу отцу выбегали дочки. Старшая, Роза, и совсем еще маленькая Ленинка бросались помогать ему раздеваться. Это было их любимое занятие. Особенно зимой, когда после долгих усилий удавалось стянуть с него унты. При этом все весело возились на ковре.

Но сейчас звонок был коротким. Смушкевич вошел молча. Снял шинель и, ни слова не говоря, ушел к себе. Домашние знали, что теперь он долго будет лежать, не раздеваясь, спрятав голову под подушку.

В квартире наступала тишина.

О чем думает он в эти часы, оставшись один на один с собой?

Наверное, клянет себя, что не уберег товарища, что не успел научить его всему, что спасло бы ему жизнь, что плохой он командир, если гибнут у него еще летчики, а он ничего не в силах сделать, чтобы быстрее пришла в авиацию совершенная техника. И это бессилие было тяжелее всего...

За окном догорал день, и комнату заполнил полумрак. [29] Солнечным лучам с трудом удавалось пробиться сквозь листву разросшихся деревьев, и лишь кое-где на полу и стенах вздрагивали маленькие «зайчики». Гулко напоминали о себе часы...

Нет людей неошибающихся. И он меньше всего относил себя к их числу. Хотя его никто ни в чем не обвинял, сам себе он скидок не делал. Знал, что все-таки виноват. Виноват, что, быть может, не предусмотрел всего, а командир обязан быть втрое зорче. Думал, что можно перескочить через второстепенные на первый взгляд кое-какие летные упражнения, чтобы поскорее взяться за главное — боевую подготовку. Ведь так неспокойно стало в мире...

А утром снова аэродром.

— Товарищ комбриг, — окликнул его техник Плоткин, — готово!

— Что готово?

— О чем говорили.

— Электрифицировали старт? Молодцы! Ну показывайте, что вы там придумали...

На старте Смушкевич не увидел привычных фонарей «летучая мышь», которыми в ночное время давался сигнал к взлету. В бригаде давно думали над тем, как избавить летчиков от них. Малейшая неосторожность с огнем грозила бедой. И вот теперь Плоткин показывал комбригу стартовый светофор. Кнопки, провода, лампочки — все просто и безопасно.

— Это то, что нам нужно, — сказал комбриг, осмотрев прибор. — Только вот что... Надо сделать так, чтобы о нем знали и соседи. Мы ведь монополии устанавливать не собираемся. Верно?

— Точно, — обрадованно согласился Плоткин.

— Ну вот и отлично. Подготовьте быстренько описание с чертежами. Пошлем в округ. [30]

Витебский светофор приняли во всех частях Военно-Воздушных Сил.

«Награждаю старшего техника Плоткина за проведенную большую рационализаторскую работу в бригаде и изобретение светофора для ночного освещения старта...»

В Москве, в квартире на Гоголевском бульваре, этот отпечатанный на машинке приказ комбрига Смушкевича и по сей день хранят как драгоценную реликвию.

Неподалеку от аэродрома в старинном парке на берегу Двины стоял особняк. Раньше он принадлежал какому-то графу. Смушкевич давно уже поглядывал на него. Ведь это было идеальное место для задуманного им ночного санатория. Оставалось только убедить окружном и горсовет передать его летчикам.

Машина, в которой Смушкевич направлялся в город, вдруг резко затормозила. Видно, опять забарахлил мотор.

— Надолго? — он посмотрел на огорченного шофера и понял, что, видно, надолго. — Ну, не расстраивайтесь. Погода сегодня отличная.

Он любил ходить пешком. Такие минуты выдавались редко. Можно спокойно, не торопясь, подумать. Ходил широким легким шагом, чуть наклонясь вперед. Походка осталась от того времени, когда работал грузчиком. Сколько лет прошло, а держится походка... Да и сила тоже. Он мог не спать несколько ночей кряду, вызывая удивление всех. И всегда оставался бодр и свеж. Здоровыми, бодрыми хотел он видеть и своих летчиков.

...В небе послышался знакомый рокот мотора. Смушкевич посмотрел вверх. Там, растягивая дымчатый шлейф, настойчиво полз ввысь самолет. Он [31] уже превратился в совсем маленькую точку, но взбирался все выше.

Ведь вон на какую высоту летать стали! Еще год назад никто бы не поверил, а сейчас почти на семь километров забираемся. И это не предел. Новая техника приходит. Будем летать еще выше. И на плечи летчиков лягут дополнительные нагрузки... А санаторий просто необходим. Перед полетом ничто не должно волновать летчика. Он должен быть абсолютно спокойным, отдохнувшим, собранным.

Не заметил, как подошел к зданию окружкома.

— Привет покорителям небес! — добродушно улыбаясь, приветствовал его секретарь. — Можешь не беспокоиться. Отдаем вам особняк. И сад бери. Пусть отдыхают твои летчики на здоровье. Только летайте...

Ночной санаторий стал его гордостью. О нем он заботился непрестанно.

О том, как отдыхают летчики, ему каждый день докладывал бригадный доктор. Невысокий, плотный Зитилов уже много лет врачевал в Витебской бригаде. К нему привыкли, его считали своим в домах летчиков. Большими друзьями они были с комбригом. Однако дружба дружбой, а когда в котле с супом обнаружился крохотный обрывок веревки, он устроил Зитилову такой разнос, что тот помнит и по сей день.

Не было для Смушкевича мелочей, когда дело касалось летчиков. Однажды зимой начальник хозяйственной части рано утром развез на квартиры летчиков отличные сухие дрова взамен тех, что выдал накануне. Потом причина такой заботы стала ясна. Смушкевич, вышедший наколоть дров, увидел у соседа покрытые ледяной коркой поленья. Значит, у него сухие, а у всех вот такие, мерзлые. Немедленно заменить! [32]

О том, что он долгое время жил в одной комнате, потому что всегда находился кто-нибудь из вновь прибывших, кому он уступал свою квартиру, знала вся бригада.

— У них семья большая, — говорил он в таких случаях жене. — Потерпи еще немного, будет и у нас квартира.

— Когда ты был политруком, мы жили лучше, чем сейчас, — возмущалась жена. — Ну, что ты молчишь? Нет, сил моих больше не хватает... Беру детей и уезжаю к маме...

Он лишь молчал в ответ, бросая изредка укоризненные взгляды на жену.

— Ладно, покажи свою обновку... — невозмутимо, словно ничего не произошло, наконец произнес он.

— Завтра увидишь! — почему-то замялась она.

— Почему же завтра? Мне не терпится посмотреть твою новую шубу, ты так давно мечтала о ней.

— Сейчас уже поздно, — отнекивалась Бася Соломоновна.

— Посмотри-ка на меня, — попросил Смушкевич.

— Ну что? — по-прежнему отворачиваясь, спросила жена. — Ну не купила я ее. Не нравится она мне. Да и вообще, зачем мне шуба?..

— Вот те раз... А я-то думал... И чего это ты вдруг? — притворно недоумевал он, хотя знал уже, что она опять отдала свой ордер (тогда промтовары выдавали по ордерам).

— Ну отдала. Ты бы посмотрел на ее пальто!

— Да разве я что говорю? Просто хотелось свою жену в шубе увидеть. Наверное, здорово тебе пошла бы, — улыбаясь, продолжал Смушкевич. [33]

— Да уж как же! Знаю я тебя.

— А я тебя...

Вскоре на берегу Лучесы, там, где раньше был пустырь, вырос большой городок летчиков. И первые дома вместе со всеми строил комбриг. Сажал деревья в большом саду, что раскинулся на краю городка.

И любил лазать на деревья... Кто-то сказал, что странности людей придают их облику черты неповторимой индивидуальности. Может, это действительно так.

Смушкевичу доставляло истинное наслаждение обмануть бдительность сторожа, перелезть через забор и, взобравшись на дерево, набить полную пазуху яблок. Потом он угощал ими поджидавшую его жену и с удовольствием ел сам. Ел с аппетитом, с хрустом вонзая в яблоко крепкие, ослепительно белые зубы.

Но старика сторожа провести было не так-то просто. Он уже давно догадался, кто лазит к нему в сад. И, будто невзначай встретив комбрига с женой, жаловался: лазят там какие-то пацаны по деревьям. Разве их поймаешь?

Смушкевич улыбался. А старик, глядя ему вслед, ворчал в бороду:

— Командир, а как дитя малое...

— Вот бы ему поймать тебя, знал бы тогда, — выговаривала Смушкевичу жена.

— Ничего, это полезно. Тренировка перед прыжками с парашютом, — отшучивался он. — Ведь учиться еду.

Учиться Смушкевич уехал в знаменитую авиационную школу имени Мясникова в Каче. Надо же было наконец получить официальный диплом летчика. Здесь он вновь встретился с Кушаковым. Василий Антонович был начальником школы. [34]

— У меня, Яша, без скидок на знакомство, — поздоровавшись, сказал Кушаков. — Придется выполнять все...

— И с парашютом прыгать заставишь? — пряча улыбку, спросил Смушкевич.

— А как же? — всерьез приняв его вопрос, удивился Кушаков.

— Ну вот и отлично, — вспомнив свои походы в сад, рассмеялся Яков Владимирович. — Я-то боялся — не придется. А поблажек, дорогой Василий Антонович, не надо. Не затем приехал. Время дорого. На поблажки расходовать жаль.

Школу он закончил досрочно. И с дипломом летчика вернулся в Витебск.

Здесь его ждала прибывшая из Москвы комиссия, в состав которой входил Чкалов.

В своей неизменной кожаной куртке Чкалов сидел на траве и, нетерпеливо покусывая стебелек какого-то цветка, наблюдал за полетами. Потом ему, видно, надоедало на земле и, забравшись к кому-нибудь в самолет, он улетал. А вернувшись, довольно улыбаясь и по-волжски окая, говорил Смушкевичу:

— Хорошо у тебя ребята летают.

И тот, стремясь скрыть свою радость от того, что все идет хорошо, отвечал:

— Да, летают ничего...

— Ну, ты не скромничай, — перебивал его Чкалов. — Летают что надо.

Бригада заняла первое место в округе, а эскадрилья Бориса Туржанского стала первой в Военно-Воздушных Силах страны. Первенства не отдавали много лет.

То, что в Витебской бригаде умеют не только летать, показали маневры 1936 года. Бригада должна [35] была нанести удар по аэродромам «синих». План операции готовил весь штаб. Но в нем ясно проступало то, что всегда отличало Смушкевича, — дерзость решений, смелость мысли и точность расчета.

— Чтобы достичь максимального эффекта, для нанесения удара надо выбрать такое время, когда на аэродроме находится больше всего самолетов противника, — говорил Смушкевич.

К аэродрому «синих» витебцы подошли, скрывшись за облаками. Был тот особенный, наверное, самый тихий в природе час, когда день уже угасает, но вечер еще не начался. По пути им не встретился ни один самолет «противника». Но когда перед самым аэродромом вынырнули из-за облаков, их заметили. Открыли огонь зенитки. Забегали у машин летчики.

Смушкевич ожидал этого. Больше того, он знал, что там, на аэродроме, летчики одной с ним школы. Хоть и «синие», а свои. Их, конечно, не обескуражит его внезапное появление. И потому пошел на хитрость. Специально отвлек внимание на себя. А в это время из-за леса с противоположной стороны на аэродром «синих» выскочили самолеты Гомельской бригады, которой командовал брат командира эскадрильи витебцев Александр Туржанский. Они накрыли «синих» дымовой завесой. Вот тогда-то и обрушили свой удар витебцы. Аэродром «противника» был разгромлен. А спустя несколько часов посредники сообщили в штаб маневров, что самолеты витебцев появились над другим аэродромом «синих».

Они подошли незаметно и, появившись над целью, зажгли все огни. Тогда стал виден четкий строй, в котором атаковали «противника» самолеты. Затем огни погасли. Самолеты словно растворились во тьме, а может, ушли вовсе. Но через несколько минут они вновь обрушивали на голову «противника» [36] удар. Невидимые с земли, они были полными хозяевами в небе.

В штабе маневров Смушкевича тепло поздравил Уборевич.

— Пойдемте, представлю вас нашим гостям, — упирая на последнее слово и пряча за стеклами пенсне усмешку, сказал Уборевич.

Немного поодаль у деревьев стояла большая группа военных. Некоторые были в форме иностранных государств.

— Командир Витебской бригады, — представил Смушкевича Иероним Петрович.

— О, ваш ночной полет был просто великолепен, — восторженно пожимая Смушкевичу руку, сказал итальянский генерал.

— Это было колоссально... — подтвердил англичанин.

— Однако я должен вам сказать, господин Смушкевич, что в этой истории с дымовой завесой вы поступили не по-рыцарски, — стремясь явно поддеть его, заметил, улыбнувшись, французский атташе.

— А у нас есть одно правило, которое мы стремимся всегда выполнять, — вежливо улыбнувшись, заметил Смушкевич и, выдержав короткую паузу, отпарировал: — Уничтожать противника всеми средствами и везде, где застанем.

Прошло немного времени, и в прозрачном московском небе Смушкевич готовил своих витебцев к параду над Красной площадью. Но уже знал, что в параде участвовать ему не придется, что совсем скоро ему летать в небе другой страны, ведя самолеты не на парад, а в первый в его жизни воздушный бой. [37]