Огненные трассы войны

Все чаще стали поступать тревожные сведения о скоплении немецких войск у наших границ. Участились случаи нарушения воздушного пространства СССР с разведывательными целями на глубину до трехсот километров. Росло число диверсий на транспорте, линиях связи, оборонных предприятиях, воинских гарнизонах. Атмосфера напряженности нарастала не только в пограничных округах, но и в Харьковском. Были задержаны посторонние люди и на территории штаба дивизии Бирюзова. Документы у них оказались фальшивыми. Комдив потребовал усилить бдительность в гарнизоне.

Участились учебные тревоги днем и ночью с перелетом на запасные аэродромы. Они стали настолько привычными, что уже не волновали ни личный состав полтавского гарнизона, ни местное население, не подозревавшее о вплотную приблизившейся войне. Поэтому, когда однажды под утро раздался настойчивый стук в дверь, Прокофьев прежде всего подумал о том, кто на сей раз объявил тревогу.

В приказе, переданном из штаба ВВС Харьковского военного округа, предписывалось вскрыть пакет с инструкцией действий по боевой тревоге. [109] Прибывшему руководящему составу Прокофьев изложил задачу быть готовым к отражению воздушного противника. Зарядку самолетов довести до полного боевого комплекта.

На лицах многих отразилось недоумение и сомнение в необходимости таких действий. Несмотря на то, что западная граница уже полыхала огнем, здесь пока в это воскресное утро было тихо. Прокофьев и сам не осознавал в этот момент реальности войны. И если бы его сейчас спросили, каковы будут масштабы, характер и последствия войны, он бы без сомнения ответил: война будет скоротечная, победоносная, малой кровью и только на вражеской территории.

Но война с фашистской Германией уже шла и совсем не так, как полагал Прокофьев, как думали многие другие.

...На аэродроме находилось только дежурное звено, когда над ним появился вражеский самолет и сбросил фугасные бомбы. К счастью, жертв и разрушений не было. Из летчиков дежурного звена самым расторопным оказался Васильев. Мелькая в облаках еще не осевшей после бомбежки пыли, его И-16 устремился на взлет. В суматохе, вызванной налетом, как-то забыли об улетевшем летчике. Но когда, по расчету времени, бензин на его самолете кончился, механик напомнил Прокофьеву о Васильеве.

Надо было что-то предпринимать: звонить, лететь, вообще искать. Он мог сесть на вынужденную, и тогда ему необходима помощь. В голову лезли всякие неприятные мысли. Не хотелось допускать только одно — что Васильев мог погибнуть.

Прокофьев дал команду вылететь экипажу Р-5 на поиски вдоль железной дороги Полтава — Киев. А минут через пять после этого дежурный по аэродрому [110] попросил Прокофьева к телефону. На проводе был Васильев. Не скрывая радости, он почти кричал в трубку, что сбил бомбардировщик-разведчик «Дорнье-217».

— Где вы находитесь? — перебил его Прокофьев.

— В Миргороде, еле дотянул. Перебит трос руля направления. Сейчас поставят новый, и я прилечу. Так я сбил фашиста, товарищ полковник, вы меня поняли? — В голосе Васильева звучала нота обиды. Он был жив и не мог понять, почему радость его победы не разделяет начальник курсов. Он не улавливал радости Прокофьева от того, что его летчик прежде всего жив и невредим.

Прокофьев тотчас понял обиду Васильева:

— Я рад, что вы живы и здоровы! Поздравляю с первой победой! Возвращайтесь скорее!

Гавриил Михайлович положил трубку и подумал, что обиду летчика он все-таки не рассеял. Для такого человека, как Васильев, необходима столь же бурная ответная реакция, как его радость. Васильев был цыган, как он сам говорил, единственный летчик на все цыганское племя и единственный цыган на все Военно-Воздушные Силы, поэтому просил с этим считаться.

Попытка еще по инерции наладить учебный процесс срывалась частыми тревогами и массой разных непредвиденных обстоятельств. Много сил уходило на боевое дежурство. Последние надежды на восстановление учебы пресек прибывший в Полтаву главнокомандующий Юго-Западным направлением маршал Буденный. Узнав, что у Прокофьева есть истребители, он прямо ему и заявил:

— Брось-ка ты, полковник, свою учебу. Насчет бомбардировщиков сам решай, а истребители пусть [111] прикрывают железнодорожный узел и мой штаб. Смотри, я на тебя надеюсь.

Летчики-истребители поставленную им боевую задачу по прикрытию станции восприняли с восторгом. Многие из них в первый же день войны подали рапорта с просьбой откомандировать в свои части, не скрывая беспокойства, что война может кончиться раньше, чем учеба. Правдами и неправдами на фронт вырывались командиры отрядов, звеньев, инструкторы. Кадры таяли.

Окончательный удар по кадрам нанесла директива Генерального штаба, в которой указывалось на необходимость в трехдневный срок сформировать истребительный полк в составе двух эскадрилий и отправить его в Харьков в распоряжение командующего ВВС округа Горюнова. Этой же директивой курсам предписывалось перебазироваться в Краснодар и усиленными темпами продолжать подготовку штурманов.

Прокофьев едва закончил читать директиву руководящему составу, как тотчас все возбужденно заговорили.

— Это же конец курсам! — возмутился начальник штаба.

— Выскребли все под метелку!

— За счет чего же готовить усиленными темпами!.. Прокофьев и сам готов был взорваться. Но что это даст? Приказ надо выполнить: и полк сформировать, и перебазироваться, и усиленными темпами готовить летчиков, даже если для этого придется самому все время летать за инструктора.

...Краснодарский аэродром с воздуха напоминал блюдце с медом, которое облепил пчелиный рой. Можно было только удивляться, как тут взлетали и садились самолеты, не цепляясь друг за друга. [112]

Сразу же после перебазирования Прокофьев представился оставшемуся здесь за старшего начальнику штурманского училища. Показав на забитый аэродром, тот пояснил, что здесь помимо своих сидят еще два перебазированных училища. Поэтому не стоит тратить силы и время на поиски места для курсов:

— Лучший выход из положения — это расформировать их, не разворачивая.

Увидев на лице Прокофьева возмущение, он добавил, что приложит все силы, чтобы разогнать курсы, и, поскольку в успехе своих действий не сомневается, разговор о размещении, а тем более об организации учебы, считает излишним. Прокофьев был потрясен его откровенностью. Он не стал спорить, а решил искать пути воспрепятствовать реализации необдуманного решения.

Как назло, уехал на фронт командующий ВВС округа генерал Николаенко. Не было и его заместителя по военно-учебным заведениям генерала Красовского. Вся власть в округе находилась в руках врио.

Прокофьев попросил разместить свои курсы хотя бы на самых отдаленных аэродромах. Он не верил, что кому-то удастся убедить командующего ВВС в необходимости упразднить курсы. В конце концов так и получилось. Вскоре начальник штурманского училища сам предложил план использования его учебной базы.

Курсы набирали силу в быстром темпе. К этому темпу вынуждала обостряющаяся с каждым днем обстановка на фронте. Несмотря на срыв фашистских планов молниеносной войны, нашим войскам приходилось тяжело и на земле, и в воздухе. Танковая группа Клейста и две армии вышли к Днепру. Участились бомбардировки Ростова. К началу боев за Днепр [113] авиация Юго-Западного направления имела 400 истребителей, главным образом устаревших типов. Но истребитель — оружие оборонительное, а надо было наносить удары по районам сосредоточения противника, железнодорожным эшелонам, которых приходило в группу армий «Юг» более 25 в сутки. Бить было нечем. Юго-Западный фронт насчитывал 70 бомбардировщиков, в два раза меньше, чем противостоящий 4-й воздушный флот. Все это вынудило Генеральный штаб преобразовать курсы в специальную бомбардировочную группу. Прокофьев, назначенный командиром этой группы, получил приказ перебазироваться в Крым в оперативное подчинение 51-й отдельной армии. Командующий ВВС этой армии Владимир Александрович Судец, не имея пока в своем распоряжении ни одного самолета, чувствовал себя как кавалерист при шпаге, но без коня, и поэтому очень обрадовался прибытию группы Прокофьева. Это была уже авиация.

Судец подробно ознакомил Прокофьева с обстановкой и задачей, возложенной на его группу: разрушать переправы через Днепр в районе Каховки днем и ночью. В ответ на вопрос об истребительном прикрытии Прокофьев услышал несколько раз повторенные: «необходимо», «должно быть», «требуется». Прокофьев понял, что с прикрытием плохо.

На самом деле с истребительным обеспечением все оказалось значительно хуже. Истребителей было так мало, что они нередко получали одновременно две задачи: сопровождать бомбардировщики и прикрывать войска от ударов авиации противника. Зная это, летчики группы Прокофьева не обижались, когда истребители, встретив их, доходили до определенного рубежа, потом отваливали и шли выполнять другую [114] задачу. Теперь вся надежда оставалась на расчет, тактическую хитрость, мастерство сильного летного состава. Однако потери росли с каждым днем.

Помня испанский опыт, Прокофьев особо подчеркивал необходимость сохранения боевого порядка, чего бы это ни стоило.

— Будет истребительное прикрытие или нет, сила наша во взаимной помощи огнем. Фашистов я знаю, ни один из них не полезет сквозь завесу пулеметных трасс. Держитесь зубами друг за друга.

Не помогло предупреждение в первом полете.

Готовя к следующему вылету новую группу, Прокофьев несколько раз напоминал свое требование, приводил примеры из опыта войны в Испании, в Китае и с белофиннами, специально подбирал случаи удачных отражений атак истребителей противника бомбардировщиками на своем, Юго-Западном, и других фронтах. И не зря.

...До Перекопа девятка СБ шла на высоте тысяча метров вдоль железной дороги Джанкой — Херсон, затем — со снижением до самого Днепра. Над водой до Каховки летели плотным строем. Уже была видна понтонная переправа, по которой следовало нанести удар. Над переправой всегда дежурили фашистские истребители в несколько ярусов, начиная с высоты тысяча метров и выше. Группу СБ они не видели.

Первыми заработали зенитки, которыми был нашпигован весь правый берег. Командир дал команду на сброс. Посыпались бомбы, и тотчас группа стала разворачиваться в сторону своей территории.

— «Мессеры» сзади! — раздался голос стрелка-радиста. Командир обернулся и, прежде чем увидеть противника, заметил, как свой самолет начал энергичный отворот от боевого порядка. [115] Еще мгновение — и он окажется один против группы вражеских самолетов.

Но вот, словно одумавшись, летчик снова занял свое место. И тотчас светящиеся трассы пуль потянулись к атакующим истребителям. Ведущий фашистского звена начал выход из атаки и прошел над бомбардировщиками на пределе досягаемости пулеметного огня. Его ведомый запоздал. И едва серое брюхо истребителя промелькнуло вблизи боевого порядка, десятки пуль вонзились в его обшивку. В тот же миг в левой части центроплана вспыхнул огненный шар, крыло отлетело, а сам самолет, быстро вращаясь вокруг продольной оси, устремился к земле... Больше атак не повторилось.

После разбора задания Прокофьев попросил летчика Горанова, который пытался оторваться от группы при атаке противника, рассказать о своих действиях и чувствах. Это был самый нужный, самый убедительный пример, и Гавриил Михайлович хотел, чтобы он запал в душу каждому летчику на всю жизнь. Потом, после разбора, некоторые признались, что трудно было удержаться от попытки последовать «примеру» Горанова.

От вылета к вылету летчики крепли, мужали. Исчез некоторый налет лихачества, легкомыслия. Пришли сосредоточенность, стойкость.

Из последнего вылета на бомбардировку железнодорожной станции Херсон летчики группы возвращались поодиночке. Вылет был тяжелый. На станцию пришел эшелон с танками. Фашистские истребители постоянно дежурили в воздухе над целью и на дальних подступах к ней. Поэтому атака их была настолько неожиданна и точна, что сначала никто из наших не понял, почему левый ведомый первого отряда вдруг [116] взорвался. Группа ринулась к земле и почти на бреющем стала прорываться к цели. Это несколько обезопасило ее, но, сделав горку перед началом бомбометания, она оказалась почти на одной высоте с нижним ярусом дежуривших истребителей противника.

Бомбили неприцельно, кто как мог. Словно взбудораженный осиный рой, кружились около наших истребители противника. Стрелки едва успевали отбиваться то с одной стороны, то с другой. Командир группы снова устремился к земле, одновременно разворачиваясь в сторону своей территории.

На выходе из крена по крутой траектории падал еще один бомбардировщик. Вслед за ним, почти догоняя, оставлял последний дымный след сбитый истребитель противника.

Когда ушли от преследования, начали рассыпаться. У кого-то перегрелись моторы, кто-то не мог держать большую скорость из-за повреждения самолета, кто-то уже шел на вынужденную.

Прокофьев, увидев одиночно прилетающие самолеты, понял, что это, возможно, один из самых трудных вылетов. Он дал команду приготовиться врачу и техникам для оказания помощи.

Летчики садились с ходу, стараясь быстрее отрулить на свою стоянку, словно до сих пор ощущали преследование фашистских истребителей.

Не хватало пяти самолетов. А горизонт уже кругом был чист. Севшие летчики не могли точно сказать, сколько сбито. Они даже не знали, кто из них вернулся.

Гавриил Михайлович не верил в гибель всех пяти экипажей. Ведь бывало, что садились на вынужденную и в поле, и на другие аэродромы. Потом приходили, приезжали, прилетали, звонили по телефону. [117]

Но вот в небе снова послышался гул приближающегося самолета. Все напряженно оглянулись. Бомбардировщик шел поперек аэродрома с выпущенным шасси, постепенно снижаясь. По мере приближения стало видно, что левый винт стоит, а за правым мотором тянется длинный шлейф дыма. Самолет приближался, покачиваясь с крыла на крыло, и не трудно было определить, что он едва держится в воздухе на малой скорости.

На высоте метров пять летчик резко убрал газ, и казалось, что он старается скорее ткнуть машину на колеса. Похоже, его не пугала опасность сделать «козла».

Действительно самолет коснулся земли, отделился, еще раз коснулся, но уже грубее, отчего взмыл метра на два. Затем начал «сыпаться» с энергичным сваливанием на левое крыло. Казалось, еще мгновение, и он ударится законцовкой о землю и тогда... Но левая стойка шасси раньше коснулась земли, и машина, переваливаясь со стороны на сторону и сильно подбрасывая хвостовую часть, покатилась к опушке леса. Почти остановившись, самолет вдруг резко развернулся, подломил правую стойку шасси и лег на плоскость, окутанный облаком пыли.

Все, кто наблюдал посадку, ринулись к самолету. Прокофьев вскочил на подножку полуторки, дежурившей в качестве санитарной машины, и крикнул шоферу:

— Давай! Быстрее!

Издали он видел, как из люка выпрыгнул штурман и начал сбрасывать парашют. Левая рука была оголена и вся в крови. Летчик еще не вылезал. Прокофьев, предчувствуя недоброе, спрыгнул на ходу с машины, кинулся к самолету: [118]

— Что с вами?

— Командира зацепило. Плохой он. А жив ли стрелок, не знаю, — с трудом произнес штурман, садясь на парашют.

Прокофьев прыгнул на плоскость. Он уже заметил громадную рваную пробоину на верхней части центроплана. Несколько отверстий зияло по всему левому борту фюзеляжа.

Летчик неподвижно сидел с запрокинутой головой и закрытыми глазами, привалившись к правому борту кабины. Руки и левый бок были сильно перепачканы кровью. Прокофьев попробовал открыть фонарь, но он не поддавался.

— Ломайте быстрее! — приказал он тем, кто стоял рядом на плоскости, а сам спрыгнул и пошел к фюзеляжу, из которого извлекли безжизненное тело стрелка.

— Как же это его? — спросил Прокофьев у фельдшера, осматривавшего тело погибшего.

— Пока не пойму, товарищ полковник. Признаков ранения нет.

Только сняв шлемофон, фельдшер заметил на затылке небольшое кровавое пятно. Летчика вытащили. Врач установил, что он жив, но из-за потери крови в очень тяжелом состоянии. Раненого осторожно положили на машину и повезли с аэродрома.

Штурмана перевязали, и. он в окружении летчиков уже рассказывал, как их подбили.

— От взрыва ударился головой о турель. В глазах пошли красные круги. Показалось, будто самолет летит боком. Оглянулся на командира. Вижу, он двумя руками держится за бок. Лицо перекосилось, глаза закрыты. Крикнул: «Коля, штурвал!» Он открыл глаза, схватился за штурвал, стал выводить самолет из [119] левого крена и планирования. А сам, мне показалось, закричал от боли. Потом опять зажал бок. Самолет начал снова заваливаться. Он выровнял его и еле слышно произнес: «Прыгайте со стрелком». Стрелок молчал, я сказал: «Нет!» Больше он ничего не говорил. Берег силы, чтобы бороться с покалеченным самолетом. До аэродрома оставалось километров двадцать, когда остановился левый мотор. Командиру еще труднее стало управлять машиной. Я постоянно оглядывался на него, просил: «Коля, еще немного подержись». Он еле слышно прошептал: «Сколько осталось?» Я прикинул: «Километров пять». Еле заметно он моргнул веками в знак того, что понял. Через минуту я сказал: «Коля, аэродром». У него так расширились глаза, что я даже испугался. Потом он закусил губу, весь напрягся. На посадке я уже за ним не смотрел. А когда самолет перестал козлить, оглянулся: Николай бесчувственно мотался в кабине от тряски самолета...

Штурман умолк, и все вокруг молчали.

— Хоть бы жив остался, — произнес тихо механик самолета. И каждый в душе пожелал летчику то же самое...

Прошло полтора месяца тяжелейших боевых действий. Гавриил Михайлович каждый раз с нарастающей тревогой слушал доклады ведущих групп о выполнении задания, ожидая, что вот сейчас услышит фамилии невернувшихся летчиков. Он знал их всех: молодых, смелых, сильных ребят, и гибель каждого переживал как потерю близкого человека.

Группа таяла. Пополнения не было, и никто его не обещал. На двух аэродромах группы оставалось летного состава едва на одну эскадрилью. Иногда на [120] Прокофьева находило отчаяние. Еще два-три дня боев, и от группы останутся только он и штаб.

Однако вскоре пришел приказ снова перебазироваться в Краснодар и заняться подготовкой штурманов. На этот раз учебной работе курсов никто не чинил препятствий. Собственно, и курсов как таковых не было. Осталась небольшая группа обстрелянных в боях инструкторов. А те несколько бомбардировщиков, которые вернулись из Крыма, смешно было называть самолетным парком. Истребителей не вернулось с фронта ни одного.

На первом совещании личного состава кто-то заметил, что один истребитель можно добыть: он лежит на животе в пяти километрах от города. Все выжидательно посмотрели на инженера. Тот согласился попробовать перетащить самолет на аэродром и отремонтировать. Так родилась идея собирать «ничейные», брошенные после вынужденной посадки самолеты.

Снова, в который уже раз, курсы возрождались, готовили фронту штурманов и по мере возможности вели боевые действия.

Фронт приближался. Вскоре и Краснодар стал объектом бомбардировок. И вновь поступил приказ на перебазирование, теперь уже под Ставрополь.

По счастливой случайности во время посадки на ставропольский аэродром там оказался секретарь горкома партии Николай Иванович Алексеенко. Прокофьев уже приготовился ответить на обычные в таких случаях вопросы: что за организация, кого готовят и так далее, а также выслушать надоевшие сетования: что же нам с вами делать, куда вас разместить?.. Однако ничего традиционного не последовало. [121]

— Знаете что, — обратился Алексеенко к Прокофьеву, — садитесь в машину и поехали смотреть, что вам подходит, конечно, с учетом наших больших затруднений.

Они остановились перед зданием, на фасаде которого висела табличка: «Краевая психиатрическая больница. Приемное отделение».

— Надеюсь атмосфера на вас не подействует, — улыбаясь, заметил Алексеенко, — а эвакуацию этого учреждения мы закончим сегодня. Если что надо, не стесняйтесь, заходите в горком, поможем.

— Спасибо, но нам нужнее всего сейчас самолеты, а здесь горком бессилен.

В отличие от Краснодара, здесь в окрестностях самолеты не валялись. Нужны были официальные каналы. Прокофьев вылетел в Москву добиваться техники.

Заместитель командующего ВВС генерал А. А. Новиков полностью удовлетворил потребности курсов в самолетах, но просил поискать возможности сокращения сроков обучения.

Весь длинный путь возвращения Прокофьев обдумывал просьбу Новикова и в конце концов нашел новый, как он тут же назвал его, поточный метод. Все слушатели разделяются на две группы: одна изучает теорию, другая летает. Таким образом, все летающие могут иметь свои самолеты на весь период обучения и не будет «безлошадных», ожидающих очереди занять место в кабине.

В ближайшие дни на старте появилась «эмка» секретаря горкома партии.

— Ну как дела, товарищ Прокофьев? — протянул руку Николай Иванович. — Гудите и днем и ночью, в будни и светлые праздники.

Прокофьев рассказал о новом методе подготовки, [122] в результате которого выпускается каждую неделю группа штурманов, подготовленных в полном объеме.

Пока они смотрели на конвейер взлетающих и садящихся самолетов, прилетел разведчик из-под Сталинграда. Алексеенко внимательно выслушал доклад летчиков. Обстановка там складывалась тяжелая.

Прокофьев с беспокойством поглядывал в небо. В это время, как правило, фашисты прилетали бомбить аэродром. В конце концов предложил:

— Пойдемте с аэродрома, Николай Иванович, участились налеты, не ровен час нагрянут.

— А сейчас в городе не безопаснее. Они ведь бомбят не только военные объекты. Похоже, в ближайшее время нам тоже придется занять оборону.

— Вы думаете, прорвутся за Дон?

— Да, соотношение сил не в нашу пользу. Кавказ им нужен с экономической, политической и военной точек зрения. Турция перестанет колебаться... Что это? — прервал Алексеенко мысль, услышав выстрелы.

— Тир там. Занятия. Стрельба из пулемета по движущейся мишени.

Они подошли и стали смотреть. Очередной стрелок занял место возле столба, на котором был установлен ШКАС. Расставив ноги, он приготовился к стрельбе.

— Давай! — скомандовал руководитель занятия красноармейцу, стоявшему у блока с натянутой проволокой.

Тот начал крутить. Повизгивая, перед земляным валом появилась фанерка с небрежно нарисованным силуэтом Ме-109. От неравномерного движения она сильно раскачивалась вверх-вниз. Стрелок попытался водить стволом пулемета за фанеркой, но, видя, что до конца пути мишени осталось немного, дал очередь. [123]

Мишень продолжала двигаться дальше. Еще мгновение — и она скроется за щитом. Стрелок дал вторую очередь. Тонко взвизгнув, перебитый трос отлетел в сторону, а непораженная дощечка скрылась за оградой.

— Не хотите попробовать, Николай Иванович? — Прокофьев показал на пистолет.

— Отчего же, давайте. На соревнование не вызываю, но постараюсь.

Алексеенко уверенно взял свой парабеллум и настолько профессионально перезарядил его, что Прокофьев подумал о том, как бы ему не опростоволоситься перед гражданским человеком. После каждого выстрела секретарь горкома пристально искал попадания и, не найдя, с улыбкой добавлял:

— Этот патрон у меня, видимо, был холостой.

— Прямо не знаю, дарить ли вам на память вашу мишень или оставить до следующих удачных выстрелов, — пошутил Прокофьев.

Над ними низко, после взлета, прошла пара бомбардировщиков. От неожиданности Алексеенко пригнулся:

— Куда это они?

— Опять на разведку для штаба Буденного, — пояснил Прокофьев.

— Я утром был у него, говорит, что не хватает данных о передвижениях противника...

* * *

— Это был июль 1942 года, — вслух произнес генерал и осторожно отделил фотографию Анисимова от анкеты, — всего год назад, а сколько пережито! В иное время на век хватит. [124]

Он прислонил фотографию к чернильному прибору и повторил:

— Да, это были июльские дни, когда меня похоронили вместо Анисимова. И возможно, та сердобольная женщина, закончив захоронение, попросила бога пристроить душу безвременно погибшего летчика Гавриила Прокофьева, как когда-то просила об этом моя мать, не ведая, что муж вернется из плена.

Генерал обмакнул перо в чернильницу и на перекидном календаре написал: «Завтра заказать металлический обелиск и увеличить фотографию». Потом посмотрел на часы и поправил: «Сегодня».

Начинался очередной трудный день войны, день, каких у Прокофьева в его фронтовой биографии было много.