В грозном небе Испании

Видимо, необходимо было именно такое трудное и опасное задание, как перелет на Дальний Восток, чтобы в лабиринте человеческих отношений отыскать пути сближения душ Прокофьева и Проскурова.

Уроженец знаменитого Гуляй-Поля Проскуров покорил Гавриила своей выдержкой, собранностью, обдуманностью действий — всеми теми чертами, которые характеризуют волевую натуру. Чем больше Прокофьев присматривался к нему, тем больше ощущал необходимость постоянного общения с ним. Гавриил давно знал за собой такую особенность — иметь пример для подражания в работе, учебе, поведении. Это облегчало поиск правильного выхода из положения, особенно в затруднительные моменты. Он как бы ставил этого человека вместо себя и смотрел на него со стороны, оценивая принятые им решения.

В свою очередь, безусловно, и Проскуров видел у Прокофьева те черты, которые влекли его к Гавриилу.

Прошла целая неделя совместного отдыха их в санатории после полета на остров Удд, а темы для бесед не истощались. Только теперь все чаще воспоминания о жизни и авиации прерывались обсуждением событий, происходивших в Испании.

Уже почти два месяца над Испанией полыхало пламя гражданской войны, развязанной фашистами. Враги республики готовились к ней давно и основательно. С того воскресного апрельского дня 1931 года, когда под натиском народа Испания была провозглашена Республикой, внутренняя реакция тайно и явно сколачивала силы для свержения завоеваний шестой по счету в истории страны революции. И этому способствовала пассивность правительства по отношению к [43] реакционному офицерскому корпусу, вербовавшемуся из помещичьей среды. При 105-тысячной армии на шесть солдат приходился один офицер и на 520 солдат — один генерал. Лучших условий для овладения армией реакция и не могла желать.

Как грибы росли всевозможные антинародные организации, снабжаемые оружием фашистскими правительствами Германии и Италии.

18 июля 1936 года по сигналу из Сеуты{1} в разных концах республики вспыхнул мятеж. Стали известны намерения мятежников захватить столицу и цена, которой они хотели достичь этого.

— Любой ценой мы захватим Мадрид, — сказал Франко корреспонденту газеты «Ньюс Кроникл».

— Даже если возникнет необходимость расстрелять половину Испании? — уточнил корреспондент.

— Повторяю, любой ценой!

Но стали известны и другие слова: «No pasaran!» («Они не пройдут!») — воодушевившие народ Испании на борьбу и отозвавшиеся интернациональным эхом в сердцах добровольцев всех стран мира, спешивших на помощь республике.

Помимо газетного материала до Прокофьева и Проскурова стали доходить сведения об отъезде в Испанию советских летчиков-добровольцев. Назывались фамилии знакомых, которые действительно куда-то убывали.

Каждый из друзей в душе завидовал им и терзался мыслью о незнании путей, по которым они попадали в добровольцы. [44]

— Везет же людям! — вырвалось как-то у Прокофьева, когда они услышали об одном знакомом, уехавшем в длительную командировку.

— Ведь если они добровольцы, значит есть кто-то, кому можно сказать о своем желании, — поддержал Проскуров. — Я с первых дней войны думаю об Испании, только не знаю, как и кому предложить свои услуги. Еще подумают, что выскочка. А теперь нас двое — можно действовать смелее.

Решили, что надо начинать с рапорта, и немедленно, не дожидаясь окончания ставшего тягостным санаторного отдыха.

...Через некоторое время они были вызваны в управление кадров ВВС, где получили некоторые инструкции для поездки в Испанию.

Чтобы не вызывать излишнего любопытства, друзья взяли в разных библиотеках все, что касалось Испании. Через день они уже могли сдавать экзамен по географии этой страны, а вскоре между ними можно было услышать диалог по-испански со своеобразным акцентом.

Спустя неделю на борт пассажирского самолета рейсом Москва — Париж поднялись два представителя московского автомобильного завода с командировочным предписанием на автомобильные предприятия Рено для обмена опытом. Это были Прокофьев и Проскуров.

...Три дня, проведенные в Париже, воспринимались как посещение большого исторического музея, для осмотра которого отводилось слишком мало времени. Усталые, с натруженными ногами летчики едва добирались поздно вечером до гостиницы с твердым намерением устроить себе день отдыха. Но утром, глядя в [45] план-проспект города, обнаруживали памятники, пропустить которые было бы непростительно.

Вечером третьего дня им позвонили из посольства и предупредили:

— Ждите, рано утром за вами приедут.

Около семи часов, постучавшись, в номер вошла Александра Васильченко, жена советского военно-воздушного атташе. Они познакомились с ней в день приезда. От природы энергичная, она прямо с порога объявила:

— Все в порядке. В дороге нам разговаривать не придется, хотя я и буду рядом, поэтому слушайте внимательно...

В соответствии с ее указаниями, друзья приехали на вокзал, вошли в вагон поезда Париж — Тулуза и сели на свои места. С этого момента кончалось их легальное положение во Франции. Это тревожило.

Чтобы оградить себя от возможных вопросов пассажиров, Прокофьев привалился к стенке, закрыл глаза и притворился спящим, хотя ему очень хотелось смотреть в окно и делиться впечатлениями со своим другом. Вскоре он и в самом деле почувствовал, что хочет спать.

Проснулся Гавриил от легкого толчка. Проскуров, стоя рядом, кивнул на дверь купе.

— Ну ты молодец, тебе позавидуешь, — шепнул он. Летчики добрались до аэродрома к тому моменту, когда двухмоторный пассажирский самолет стали заполнять находившиеся возле него люди. Встав в сторонке, оба с безразличным видом уткнулись в газеты. Однако Проскуров зорко наблюдал за посадкой. Когда заработал левый мотор, он тихо скомандовал: «Приготовились». Едва заработал правый, оба, подхватив свои легкие пожитки, кинулись к трапу. Вслед [46] за ними тотчас захлопнулась дверь. Самолет сорвался с места и покатил к взлетной полосе. Так было условлено, чтобы не подвергать риску смелый экипаж, если за ними все-таки увязался «хвост». Почти не сбавляя скорость, самолет развернулся против ветра и помчал пассажиров в даль, полную неизвестности.

Через некоторое время Проскуров уже спал. Спал по-настоящему, не так, как это делал Гавриил в вагоне. Сразу после взлета он начал клевать носом, заваливаться на бок, потом отыскал во сне устойчивую позу. А вот Гавриилу спать не хотелось. Он изучал пассажиров, чтобы скоротать время, хотя постоянно тревожили вопросы: «Где летим? Как летим? Сколько осталось?» Хотелось глянуть вниз. Но он сдерживал себя до момента, когда, по расчетам, должны быть Пиренеи.

В тот момент, когда он все-таки решил посмотреть в иллюминатор, кто-то громко и облегченно признес: «Пиренеи!» Все прильнули к стеклам.

Через некоторое время самолет приземлился у приморского городка. Пассажиры быстро разошлись. Иван и Гавриил остались одни возле машины.

Но вот к ним подошел рослый, сухощавый молодой человек. Ни мало не задумываясь, он быстро заговорил. Из всего услышанного друзья поняли только то, что он говорил по-испански. Уловив недоумение на лицах прибывших, человек замолчал, потом, прищелкнув пальцами, подхватил их пожитки и, кивнув, двинулся к выходу с летного поля.

В маленькой гостинице рядом с аэровокзалом им поставили по тарелке с красным рисом и по бокалу красного вина.

— Где мы находимся? — спросил Проскуров по-испански. [47]

Их провожатый внимательно посмотрел на Ивана, Потом медленно произнес: «Аликанте», как бы сожалея, что его разыгрывают. И вдруг, сорвавшись, начал что-то говорить, тыча пальцем в стол.

Прокофьев посмотрел на Ивана. Тот непонимающе уставился на испанца.

— Эста кларо!{2} — почти крикнул Проскуров, чтобы как-то прервать водопад слов.

Испанец кивнул и тотчас вышел.

— Ну, переведи, — улыбнулся Прокофьев.

— Он сказал: «Ешьте, ребята, это пища богов», — засмеялся Проскуров.

После первой ложки «божественной» пищи оба замерли с открытыми ртами, как на приеме у зубного врача. На глаза навернулись слезы. Такое можно ощутить, если отправить в рот ложку раскаленных углей.

Вернувшемуся испанцу они, как могли, изобразили сытость. Тот, глядя на полные тарелки, выразил удивление и жестом пригласил к выходу.

Через несколько часов поезд из Аликанте помчал их в Мадрид.

С вокзала они проехали по еще не проснувшимся улицам столицы, затем машина вырвалась на дорогу, ведущую к аэродрому, который располагался в тридцати километрах к северо-востоку от Мадрида. Вскоре из-за поворота показался большой фруктовый сад, постепенно переходящий в небольшой городок.

— Алькала-де-Энарес, — произнес шофер и стал снижать скорость.

Это был пункт их назначения.

На аэродроме прибывших встретил советский военно-воздушный атташе в Испании Борис Свешников. [48]

Молодой розовощекий крепыш среднего роста, он излучал радостную улыбку, словно давно ждал дорогих-гостей.

— Нашего полку прибыло, милости просим, — обнял он их за плечи.

— Ну как тут? — задал первый вопрос Прокофьев.

— Как? Как на войне! Воюем против мятежников и немецко-итальянских наемников.

В столовой новеньких обступили «старики», уже успевшие сделать по два-три боевых вылета. Многих Прокофьев знал, хотя они и звали себя здесь нерусскими именами. Это казалось неестественным, словно детская игра среди взрослых. Все они были «крестниками» Бориса Свешникова. То же самое он сделал и с вновь прибывшими. Не называя Прокофьева и Проскурова собственными именами, Свешников громко произнес:

— Новые волонтеры — Феликс и Солдатчек. Прошу любить и жаловать.

Гавриил от такого неожиданного, скороспелого «крещения» даже растерялся. По каким «святцам» его нарекли этим не то немецким, не то польским именем?

Из-за имени потом многие испанские друзья причисляли его и к немецким, и к польским, и к чехословацким добровольцам.

Во время завтрака Свешников рассказал о последних изменениях во внутренней и международной жизни страны.

Измена большей части командования испанской регулярной армии, казалось, сулила скорую победу. В своих планах мятежники игнорировали силу сопротивления народа. Правда, не верило в народ и боялось его само республиканское буржуазное правительство. Премьер-министр Кирога заявил, что каждый, вручивший [50] оружие рабочим, будет расстрелян. Но народ сам взял оружие. Началась гражданская война.

Прикрываясь циничной эмблемой «комитета по невмешательству»{3}, Гитлер и Муссолини спешили выручить Франко, отправляя ему оружие, боеприпасы и особенно самолеты и летчиков. В начале мятежа республиканская авиация по численности превосходила в 2 раза авиацию мятежников. Теперь это соотношение стало 1:5 в пользу последних.

С начала августа 1936 года Франко во главе южной армии двигался из Севильи на Мадрид. В это же время из Саламанки на столицу шла северная армия под командованием генерала Молы. Захватив Толедо, мятежники приблизились к столице на семьдесят километров. «Все на защиту Мадрида!» — призвала компартия Испании.

В сентябре произошла смена республиканского правительства. Теперь премьер-министром и военным министром стал старейший член социалистической партии Ларго Кабальеро, ранее никогда не имевший отношения к военному делу. Министром авиации и военно-морского флота он назначил Индалесио Прието, который с самого начала не верил в победу республики.

Для народной Испании складывалось тяжелое положение.

Прокофьев внимательно слушал Свешникова. Многого он не знал. Постепенно вырисовывалась картина мятежа, его движущих сил, козней империалистических государств против республиканской Испании. [51]

По просьбе вновь прибывших командир отряда первой интернациональной эскадрильи Виктор Хользунов ознакомил их с боевой обстановкой, в которой самым неожиданным оказалось... отсутствие линии фронта. Все боевые действия проходили на дорогах или вблизи их, а остальное пространство между ними было «ничейным». Это создавало известные удобства для взаимных визитов родственников и друзей воюющих сторон в периоды, не занятые боевыми действиями. Безусловно, мятежники широко пользовались этим не только для поддержания родственных связей.

Пути друзей разошлись. Проскурова направили под Картахену. Прокофьева оставили здесь, в интернациональной эскадрилье под командованием испанца Мартина Луны.

Наверное, более интернациональной эскадрильи еще не знала история авиации. В ней собрались около сорока добровольцев, среди которых одну нацию представляли, как правило, два-три человека. По этой причине один экипаж нередко состоял из людей, говорящих на разных языках.

Трудно сказать, кто бы еще, кроме Мартина Луны, мог сколотить такой дружный коллектив людей не только разных национальностей, но и взглядов. Ведь были волонтеры, к концу дня переводившие успехи на деньги. Всякие были. Но даже и они под влиянием Луны искренне думали о спасении республики и ненавидели фашизм. Что здесь играло роль? Личное обаяние? Пример безудержной храбрости? Преданность республике, несмотря на дворянское происхождение и репутацию одного из лучших офицеров королевской авиации? Конечно, все это. А кроме того, неугомонность и жизнерадостность Луны. Его трудно было представить грустным, так же, как увидеть без [52] летной куртки и большого серого шарфа, обвитого вокруг шеи. Видимо, совокупность этих и еще каких-то трудно уловимых качеств делали Луну таким замечательным организатором.

Печальную картину представляли собой самолеты, доставшиеся республике. Безнадежно устаревшие «ньюпоры», «спады», «девуатины», «боинги» составляли основу истребительной авиации. В СССР их помнили те, кто принимал участие в гражданской войне. Не более современными были бомбардировщики типа «бреге». При всем своем добросовестном служении республике свыше 120 километров в час они дать не могли. Для немецких «хейнкелей» и итальянских «фиатов», обладавших скоростью 300 километров в час, нельзя было и желать лучшей цели. Из всего старого самыми «современными» являлись «потезы», закупленные во Франции, но их было очень мало.

Из-за сильного противодействия вражеских истребителей летать как обычно, на большой высоте, становилось все опаснее. Вопреки мнению испанского командования, командир отряда Хользунов предложил перейти на бреющие высоты. Для убедительности он решил первый полет совершить своим отрядом. Необычность задания взбудоражила эскадрилью. Рано Утром все вышли проводить смельчаков. Волновались и те, кто улетал, и те, кто оставался, в душе надеясь на благополучное возвращение товарищей.

На высоте пять — десять метров от земли, огибая препятствия или проскакивая между деревьями, отряд вышел на вражескую батарею севернее Толедо. Прокофьев с силой дернул все четыре кольца тросов бомбодержателей. Восемь пятикилограммовых бомб упали между орудий. Эффект был ошеломляющим. Прокофьев видел мечущиеся в панике фигуры [53] мятежников. Можно было не сомневаться, что о дерзком налете они не успеют сообщить командованию, а если и сообщат, то поднимать истребители для отражения удара будет уже поздно. Несмотря на то что удар наносился бомбами малого калибра, он был очень эффективным. Вокруг виднелись множество воронок, разбросанные снарядные ящики, накренившиеся орудия с отбитыми колесами. Было ясно, что батарея не сможет принять участие в бою.

Летчики завершили атаку разворотом над целью, а штурманы поливали мятежников пулеметным огнем.

На выходе из атаки в самолете Прокофьева вдруг раздался грохот. Перед глазами летчика возникла белая пелена. И почти тотчас он почувствовал едкий запах бензина. Мелькнула мысль, что взорвался бензобак.

Теперь в любую секунду мог остановиться мотор. Дальнейшее страшно было себе представить. В республиканской армии уже знали: франкистские палачи намного превзошли своих коллег времен испанской инквизиции.

К счастью, мотор пока тянул, с каждой секундой приближая экипаж к своей территории.

Когда пересекли условную линию фронта, чувство облегчения сменилось большим желанием добраться до своего аэродрома. А почему бы и нет? Ведь пролетели же они полтора десятка километров. Неужели не дотянут еще десяток? Эта уверенность появилась, едва вдали замаячил родной аэродром.

Однако мотор чихнул, замолк на секунду, затем, словно из последних сил, взревел, дернул и окончательно заглох. Подтягивая на себя штурвал, летчик «по-вороньи» спланировал на свой аэродром. И там, [54] где полагается нормально приземлиться, самолет закончил пробег.

Это был первый благополучно завершившийся полет группы бомбардировщиков, выполнивших задание без истребительного прикрытия. Правда, осматривая самолеты, механики шутили, что, пожалуй, лучше заново перетянуть обшивку, чем заклеивать пулевые пробоины на крыльях и фюзеляже.

Самолеты нужно было готовить к завтрашнему дню, и на эмоции не оставалось времени. Испанские механики приступили к ремонту. В помощь им взялись за работу и советские летчики. Но механикам это не понравилось. Чем настойчивее предлагались услуги, тем упорнее следовал отказ. Только с помощью переводчиков удалось выяснить причину назревавшего конфликта.

Десятилетиями испанцам внушалось понятие о различном положении «высшей касты» — летчиков и «низшей» — механиков.

Это положение в конце концов стало нормой отношений, не вызывавшей протеста. Поэтому помощь со стороны советских пилотов, которых механики уважали и любили, была воспринята как выражение недоверия. Видимо, еще прошло недостаточно времени, чтобы у испанских механиков укрепилась вера в то, что советские летчики глубоко уважают их труд и искренне желают им помочь.

С первых чисел октября франкисты начали штурм Мадрида. Семьдесят километров, отделявших Толедо — ставку мятежников — от Мадрида, Франко намеревался преодолеть с боями за неделю и 12 октября, в день праздника расы{4}, войти в столицу. За два дня [55]до намеченного срока мятежники достигли окраин города. Для завершающего удара Франко стягивал войска.

Теперь бомбардировщики республиканской эскадрильи привлекались не только для ударов по продвигающимся к Мадриду колоннам противника, но и для штурмовки мятежников в окопах пригородного лесопарка Каса дель Кампо.

Осень оказалась на редкость дождливой. Тяжелые тучи едва не цеплялись за многочисленные шпили мадридских костелов. Выбирая узкий просвет, оставшийся между облаками и крышами домов, звено за звеном выходили республиканские самолеты на позиции мятежников, сбрасывая бомбы и поливая их пулеметным огнем.

Возможно, что над территорией противника погода была еще хуже, так как республиканские летчики совершали уже по третьему вылету, а фашистские истребители не появлялись.

Никто из летчиков поначалу не обратил внимания на то, что облачность повысилась, а видимость стала лучше. И вот когда группа после нанесения удара повернула на свою территорию, на встречно-пересекающемся курсе и выше промелькнула четверка фашистских «фиатов».

«Может, не заметили», — с надеждой подумал Прокофьев, провожая взглядом удалявшиеся истребители. Но пальцы крепко сжали рукоятки пулемета. Летчики прибавили газ и стали снижаться. Надежды не оправдались: уже на виду аэродрома республиканцев истребители мятежников ринулись в атаку. Это Прокофьев понял, когда левую плоскость прошила пулеметная очередь и тотчас вперед выскочил атаковавший их истребитель. Инстинктивно Гавриил дал длинную [56] очередь вслед удалявшемуся самолету. Истребитель вместо наметившегося разворота вправо вдруг неестественно резко сделал левый крен и плавно пошел вниз. Наблюдать за ним было некогда, да и не имело смысла. Три других истребителя по очереди атаковали мечущиеся над своим аэродромом бомбардировщики.

Гавриил едва успевал отстреливаться. Скоро, по его расчетам, должны были кончиться патроны. Тогда они станут просто мишенью, и никто не сможет их защитить.

Казалось, прошла вечность. Но вот, оглянувшись назад, Прокофьев не обнаружил ни очередной пулеметной трассы, ни атакующего истребителя. Все. Их оставили в покое. Видимо, у противника бензина хватало, только чтобы вернуться на свой аэродром. Гавриил отпустил рукоятку пулемета и почувствовал, как устали пальцы. Болела шея от напряженного вращения головой.

Потом, после посадки, им сообщили, что группой бомбардировщиков сбит истребитель, и многие летчики и штурманы, воссоздав обстановку, пришли к выводу, что его мог сбить Прокофьев. Гавриил неуверенно возражал, говоря, что стрелял машинально, вероятность попадания мала, стало быть, он не имеет права признать победу за собой.

К концу октября, когда на самолетах площадь заплат стала равна площади собственной обшивки, в Картахену прибыл пароход «Старый большевик» с первыми советскими бомбардировщиками типа СБ.

Эти самолеты поражали законченностью и стремительностью формы. В сравнении с «бреге» они выглядели посланцами с другой планеты. Летчики и техники осваивали СБ в ходе их сборки. [57]

На это отводилось минимум времени. После руления и облета самолет считался освоенным даже теми, кто его раньше и в глаза не видел. К такой категории летного состава относился и Прокофьев.

Теперь Гавриила назначили штурманом первой бомбардировочной эскадрильи под командованием вдумчивого, спокойного Эрнеста Шахта. Сын швейцарского рабочего-маляра, Эрнест рано включился в революционную борьбу и, спасаясь от преследования, вынужден был в 1922 году бежать в СССР. С детских лет лелеянная мечта стать летчиком осуществилась на новой родине. Шахт закончил летную школу. От природы скромный, даже застенчивый, он с трудом познавал русский язык и, несмотря на то, что прожил в СССР четырнадцать лет, говорил с сильным акцентом. Это становилось особенно заметным, когда Шахт волновался. Путая русские слова с немецкими, он спешил скорее произнести всю фразу, как правило, заканчивал ее на немецком языке. Сознавая за собой этот недостаток, Шахт хотел иметь такого помощника, который бы схватывал его мысль, развивал ее, облекая в необходимую словесную форму. В Прокофьеве он видел того человека, в котором нуждался: уравновешенного, делового. Шахту даже нравилось, что Гавриил такой же, как он, немногословный. Постепенно он переложил вопросы организации боевых действий эскадрильи на Прокофьева, оставив за собой право их контроля и вождения группы.

В тот день, когда был собран и облетан последний самолет эскадрильи, над аэродромом появился франкистский разведчик. Это многих насторожило.

— Плохой признак, — заметил Прокофьев стоящим рядом Шахту и его заместителю испанцу Наварро. [58]

— Думаешь, будет налет сегодня? — спросил Шахт.

— А зачем же он прилетал? Не любоваться же нашей работой...

— Да, пожалуй. Надо предупредить, чтобы сюда не прилетели вторая и третья эскадрильи Хользунова и Несмеянова.

— Э, напрасно волнуешься, Феликс, — вмешался Наварро. — Пока разведчик вернется к своим и доложит, пока взлетят бомбардировщики, наступит темнота. Бьюсь об заклад, сегодня налета не будет.

— Вспомни Хетафе, Наварро, обстановка почти такая же.

У Прокофьева были веские основания для сравнения и беспокойства.

...Они произвели посадку уже под вечер. Летчики торопились в Мадрид, и поэтому мало кто обратил внимание на появившийся над аэродромом разведчик. Немного спустя франкистское радио передало, что сегодня будет осуществлена бомбардировка аэродрома Хетафе. Несмотря на предложение советских летчиков выкатить самолеты из ангаров и рассредоточить их по всему летному полю, испанское командование заверило, что это очередная провокация франкистов и что уж сегодня-то они наверняка не успеют.

— Разве вы не могли убедиться, что Пекеньо{5} любит много бахвалиться? — успокаивал советских летчиков начальник штаба эскадрильи. — Если верить всему, что он болтает, то давно надо сложить оружие перед его «неисчислимыми полчищами храбрых воинов». А мы их бьем и будем бить. [59]

Так, успокоенные, все и уехали в столицу.

Прокофьев не поехал и рано лег спать. Проснулся он от грохота рвавшихся бомб. В окно было видно, как недалеко, на краю аэродрома, взвилась ракета, пущенная предателем или диверсантом. Описав дугу, она обозначила казарму, где жили летчики. Через минуту рядом с домом взметнулся огненный веер, дрогнули стены, и на упавшего Прокофьева посыпались осколки оконных стекол, штукатурка. Он вскочил, кинулся в дверь и едва успел отбежать метров на двадцать, как был сбит взрывной волной: сзади разорвалась бомба. Гавриил поднялся, когда стих гул самолета. Горели истребители. Едва пламя добиралось до бензобаков, раздавался взрыв и в разные стороны летели огненные факелы, поджигая другие самолеты...

Шахт хорошо помнил злополучную историю бомбардировки аэродрома Хетафе, поэтому поспешил в штаб ВВС, чтобы добиться перебазирования. Вскоре эскадрилья взлетела и взяла курс на полевой аэродром Томельосо.

На следующий день они узнали, что с наступлением темноты их аэродром Альбосете подвергся бомбардировке.

Прошел праздник расы, а Мадрид не сдавался. Теперь Франко уточнил «окончательный» срок захвата столицы, опять приурочив его к празднику, только теперь уже... к 7 ноября, намереваясь тем самым омрачить годовщину Великой Октябрьской революции. Апофеозом этой акции мыслился въезд в покоренную столицу на белом коне, которого заранее привезли в его ставку. Предстоящая церемония была разработана до мелочей. Оставалось самое малое — взять столицу. Эта идея понравилась Гитлеру и Муссолини, которые откликнулись дополнительной присылкой тридцатипяnитысячной [60] армии. Большое количество самолетов, сосредоточенных на аэродроме Севилья, готовилось к перелету под Мадрид.

Замысел противника можно было сорвать только немедленным ударом по франкистской авиации. Эскадрильи Шахта и Хользунова готовились к вылету, несмотря на ненастную погоду.

— Как мы отыщем аэродром в таких условиях? — с тревогой обратился Шахт к Прокофьеву.

— Если идти под облаками, аэродром мы найдем быстро. Но ведь он здорово прикрыт зенитной артиллерией — вот что опасно. Еще на подходе можем потерять много самолетов.

— Какой же выход, Феликс?

— Надо идти на большой высоте, — Прокофьев на обратной стороне карты стал рисовать план полета.

...Эскадрилья в плотном строю нырнула в первый попавшийся разрыв облачности. Теперь, за облаками, выход на цель зависел только от него, Прокофьева, от того, насколько точно он выдержит курс, вычислит путевую скорость, найдет необходимое упреждение. От этого зависит не только выполнение боевой задачи, но и его престиж как штурмана эскадрильи. Ведь многие штурманы экипажей и летчики выражали сомнение, когда он сказал, что до цели пойдут за облаками. Следовательно, сейчас в группе все полагаются на него, и, возможно, некоторые штурманы экипажей даже не занимаются счислением пройденного пути.

Над Андалузской низменностью облака поредели, и сквозь просветы Гавриил успел заметить блеснувшую реку Гвадалквивир. Он дал команду на снижение до 1200 метров, прильнул к окуляру прицела и, казалось, перестал дышать. Прямо по курсу была цель. Внизу проплыла полоса местности, похожая на тот [61] кусок карты, который он успел выучить до мельчайших подробностей. Наконец, показались ангары аэродрома. Еще мгновение — и Гавриил рванул рычаги бомбодержателей...

Оторвавшись от прицела, Прокофьев заметил, что кроме дымовых шапок на земле, появились еще шапки в воздухе от разрывов зенитных снарядов. Потом показалось, что самолет летит слишком медленно. Глянув на указатель скорости, Гавриил удивился: 170 километров в час! Он обратил на это внимание Шахта. Тот, в свою очередь, показал на самолет командира правого звена испанца Рамоса, у которого стоял левый винт. Окружив подбитый самолет, товарищи отражали атаки наседавших истребителей. Рамос рукой показывал всем уходить. Но Шахт был неумолим. Все-nаки истребители под шквалом пуль держались на почтительном расстоянии.

Наблюдая за противником, Прокофьев сориентировался. До линии фронта оставалось больше сотни километров. Это означало, что надо еще свыше получаса пассивно отражать атаки наседающего противника. Но вот самолет Рамоса, сильно дымя правым мотором, подошел вплотную к Шахту. Затем Рамос поднял руку в испанском приветствии и, качнув крыльями, вошел в отвесное пикирование. Это казалось невероятным. Но Рамос во имя спасения остальных пошел на невероятное.

Теперь, думая о живых, Шахт увеличил скорость до максимальной, и вскоре отставшие истребителя стали едва различимы.

На земле утрата одного из лучших летчиков воспринималась еще мучительнее. Ушла на задний план радость успеха. Перед глазами стояли образ Рамоса, застывшего в испанском приветствии, опрокидывающийся [62] в смертельное пике его самолет, фигура жены Рамоса, привычно находившаяся на балконе гостиницы в окружении кучи детей. Они всегда появлялись на балконе, когда уходили или возвращались с задания самолеты эскадрильи.

Обстановка на фронте требовала максимального напряжения, а самолетов становилось все меньше. Теперь на одной машине в течение дня летали разные экипажи.

В середине декабря 1936 года Прокофьев вместе с летчиком Тупиковым вылетел на разведку железной дороги в районе Мерида — Бадахос. Небо было безоблачное. С большого расстояния хорошо просматривались пыхтящие клубами белого пара паровозы, вагоны, заполнившие станционные пути Мериды. Сбросив несколько бомб и обстреляв из пулемета паровозы, Гавриил дал курс на станцию Бадахос. Здесь он решил сбросить оставшиеся бомбы с первого захода. Хорошо прицелившись, Прокофьев дернул рычаг бомбодержателей. В то же мгновение раздался грохот в левом моторе, и из-под капота потянулся шлейф белого пара. Летчик дал полный газ правому мотору. Он заволновался:

— Феликс, так мы долго не протянем. Есть что-нибудь сносное поблизости?

Прокофьев посмотрел на неприветливое плоскогорье Месеты.

— До линии фронта семьдесят, а там самый близкий аэродром — Сьюдад-Реаль.

Через полчаса полета мотор перегрелся до опасного состояния. Летчик прибрал обороты. Высота стала падать. Вскоре пришлось маневрировать между отдельными возвышенностями, а потом и деревьями. Наконец линия фронта осталась позади. [63]

К маленькой площадке, свободной от валунов, они подбирались уже «на животе». Самолет заскрежетал обшивкой по гравию и остановился. Тупиков выскочил из кабины и, радостный, направился к бегущим навстречу людям. Прокофьев выбраться не мог: заклинило люк. Он хорошо видел, как подскочившие мужчины мигом скрутили Тупикову руки, подтащили его к стене. Еще мгновение, и между летчиком и толпой образовалось расстояние, достаточное для того, чтобы не промахнуться из ружья. У Прокофьева мелькнула мысль, что самосуд на этом не ограничится, то же самое ждет его и стрелка.

— Дай очередь в их сторону! — скомандовал он стрелку.

Толпа шарахнулась. Многие бросились на землю.

Прокофьев как мог стал громко объяснять, что они не мятежники.

Вскоре приехал алькальд{6} ближайшего городка и с ним народные дружинники. Подталкивая вперед Тупикова, с карабинами наизготовку они приблизились к самолету. Прокофьев снова стал объяснять, что они «амигос, русос пилотос». Посоветовавшись, бойцы развязали Тупикова. В ответ на это Прокофьев бросил к их ногам пистолет. Сопровождая свою речь достаточно понятными жестами, алькальд потребовал документы. Но их у летчиков не было. Обстановка мигом накалилась. В толпе снова стали раздаваться угрожающие возгласы, защелкали затворы.

От волнения у Прокофьева из головы вылетели все испанские слова. Указывая на членов экипажа, он несколько раз произнес: [64]

— Нам нужно в Альбасете, понимаете, в Альбасете.

Видимо, сыграла роль та настойчивость, с которой он произнес «Альбасете». Их посадили в автомобиль и повезли под усиленной охраной.

Машина неслась на бешеной скорости, несмотря на неровности дороги. Уже на первых выбоинах трудно было разобрать, кто пленный, а кто конвоирующий. Все хватались за что попало, пытаясь удержаться на месте. Несколько раз в руках Гавриила оказывался карабин бойца охраны, но он возвращал его владельцу. Всем было смешно от необычайных подскоков...

В гостинице, куда экипаж доставили к вечеру, уже было сказано много добрых слов в адрес геройски погибших при выполнении боевого задания.

Уходил последний месяц 1936 года. Уходил тяжело. Сложные погодные условия делали невыносимо трудным каждый полет. Не легче было взлетать с аэродрома, превратившегося почти в болото. Далеки от нормальных были и бытовые условия. Неприспособленное для зимы, со щелями в стенах и потолке жилище летчиков было причиной простуды, из-за чего половина экипажей эскадрильи болела.

На фоне суровых будней радостным событием в канун Нового года стало сообщение о награждении многих летчиков-добровольцев орденами. Прокофьев был удостоен ордена Красного Знамени.

В середине февраля взамен уехавшего домой Шахта командиром эскадрильи был назначен Иван Проскуров, до этих пор командовавший отрядом бомбардировщиков, взаимодействовавшим с флотом. Теперь друзья летали в одном самолете. Летали много и понимали друг друга без слов.

Вместе с Проскуровым прибыл в эскадрилью [65] молодой летчик Николай Остряков{7}, рвавшийся на боевое задание, несмотря на то что вся его летная практика на СБ исчислялась двумя-тремя вывозными полетами, выполненными здесь же, в Испании, с Проскуровым. Посоветовавшись с Прокофьевым, Проскуров разрешил Острякову слетать на первое боевое задание и попросил Гавриила занять место штурмана, чтобы помочь в случае осложнения обстановки.

Они взлетели на рассвете. Почти до самой Картахены облачность постепенно понижалась, и наконец у побережья ливень стер границу между небом и землей.

Гавриил с тревогой думал о Николае, сразу попавшем в такую передрягу. О разведке не могло быть и речи. Прокофьев дал курс на вражеский аэродром Мелилья. Почти над самой целью вдруг резко упали обороты левого мотора.

— Только этого еще не хватало, — с напряжением в голосе сказал Остряков.

— Да, это уже третий раз у меня, — откликнулся Прокофьев, а сам подумал, что когда-то это добром не кончится. Обстановка напоминала аналогичный полет с Тупиковым, но теперь в значительно худших условиях. Сейчас он предпочел бы сесть куда угодно, только не в море, не рядом с вражеским аэродромом.

Во время разворота над центром аэродрома Гавриил сбросил бомбы, и это позволило Острякову перейти в набор высоты. Однако уже на двухстах метрах стали мешать облака. Николай несколько снизился. Теперь до жути близко оказалось бушующее море. Огромные гребни волн едва не доставали до самолета. Гавриил представил себе, с каким усилием [66] удерживает летчик самолет, до синевы в пальцах сжимая штурвал. Ему захотелось приободрить его.

— Как дела, Николай? — как мог спокойно спросил Прокофьев, а сам подумал, что если они сегодня выберутся живыми из этой кутерьмы, то Остряков станет настоящим летчиком и их дружбе не будет конца.

— Ничего, терпеть можно, — ответил Николай, хотя в голосе чувствовалось волнение.

Над своей территорией Гавриил дал команду идти ближе к аэродромам, расположенным на побережье, поскольку не верилось, что и эта намеченная вынужденная посадка может кончиться так же благополучно, как предыдущие.

Но Остряков оказался крепким парнем, с железной волей. Он удачно зашел на посадку и приземлил машину точно и мягко, как будто сдавал экзамен по технике пилотирования. Когда стали винты, Гавриил глянул на летчика. Тот дрожащей рукой расстегивал шлемофон, а по лицу катились крупные капли пота.

К Прокофьеву подскочил Проскуров:

— Я гляжу на погоду и кляну себя за то, что устроил полет самого опытного штурмана с самым неопытным летчиком. Не простил бы себе всю жизнь...

— Я еще подумаю, с кем мне лучше летать, с тобой или с этим «самым неопытным», — ответил Прокофьев.

Проскуров хлопнул друга по спине, и оба засмеялись.

Это был полет, связавший дружбой трех отважных людей. Не раз они летали вместе, не раз попадали в такие передряги, из которых можно было выбраться, только рискуя собой ради других.

Наступила весна 1937 года. Командование мятежников, посрамленное провалом осеннего плана [67] захвата Мадрида, предприняло новую попытку взять столицу, теперь уже с севера, со стороны провинции Гвадалахара. Зная слабость этого участка фронта, Франко разработал план молниеносного наступления силами итальянского экспедиционного корпуса, ядро которого составляли отборные кадровые дивизии «Литторио», «Божья воля», «Черное пламя» и «Черные стрелы». Около 1500 автомобилей, 150 мотоциклов и 120 самолетов вселяли командиру корпуса генералу Манчини уверенность в том, что он сдержит слово, данное дуче: в течение трех суток завершить наступление на центральной площади Мадрида — Пуэрта-дель Соль.

Незадолго до наступления вся операция в деталях стала известна республиканскому командованию от пленного итальянского полковника. Это позволило вовремя сосредоточить 45 истребителей, 15 штурмовиков и 11 бомбардировщиков на аэродромах, расположенных вблизи Гвадалахары. Большего числа самолетов республиканское командование выделить сюда не могло, хотя это число равнялось лишь половине самолетного парка мятежников.

8 марта воздушная разведка сообщила, что по Французскому шоссе в сторону Гвадалахары движется многокилометровая колонна автомашин с пехотой и танков.

Низкая облачность, холодный дождь со снегом, приковали авиацию республиканцев и мятежников к земле. На аэродромах не только самолеты, сапоги невозможно было вытащить из грязи. Проскуров мрачнел, чувствуя свою беспомощность. Авиацию ждали на фронте, а личный состав эскадрильи рубил ветки и подкидывал их под колеса самолетов.

Наконец, оставив Прокофьева старшим в [68] эскадрилье, Проскуров уехал в штаб ВВС добиваться перебазирования на сухие приморские аэродромы. Вечером он позвонил и просил предпринять что-нибудь, чтобы перелететь на аэродром в Алкалу.

Вдвоем с Остряковым Прокофьев обошел весь аэродром в поисках более или менее сухого места. Нашли. Но полоса, намеченная для взлета, заканчивалась оврагом. Остряков измерил ее:

— Если сложить длину полосы с риском да приплюсовать немножко чуда, то, пожалуй, хватит для разбега.

— Будем надеяться на чудо, у нас другого выхода нет, — сказал Прокофьев.

Вечером с помощью местного населения настелили соломенную дорогу и по ней перетащили самолеты к взлетной полосе. Прокофьев приказал снять вооружение, слить половину бензина. Кто-то в шутку сказал, что надо завтра съесть только половину завтрака, чтобы облегчить самолет.

Чудо пришло к утру в виде небольшого мороза. Прокофьев торопил с вылетом, пока не подтаял грунт. Они с Остряковым должны были взлететь первыми и, если им это удастся, из Алкалы передать условия взлета для остальных.

Взревели моторы на полных оборотах. Самолет нехотя начал разбег. Гавриил напряженно смотрел впеhед, туда, где кончался аэродром, где чем-то должен был завершиться их отчаянный взлет.

Осталось треть длины полосы. Прекращать взлет было уже бессмысленно, путь к отступлению отрезан. А самолет еще бежал, и не ощущалось признаков взлетной скорости. До обрыва оставались десятки метров. «Это конец», — промелькнула мысль. Прокофьев невольно закрыл глаза. [69]

Почти на краю обрыва Остряков подорвал самолет, и тот, закачавшись, едва удержался в воздухе...

После приземления на новом аэродроме они передали, что надо любыми способами удлинить полосу еще метров на пятьдесят.

На следующее утро все оставшиеся самолеты благополучно сели в Алкале, и летчики немедленно стали готовиться к вылету для нанесения удара по основной железнодорожной станции снабжения итальянского корпуса — Сигуэнса.

Проскуров вел эскадрилью в обход цели с востока, откуда противник меньше всего ожидал налет. Шли на пределе высоты, прикрываясь холмистой местностью. Едва пересекли шоссе, стало видно станцию, до предела забитую железнодорожными составами. Лучшей цели Прокофьеву еще не приходилось видеть. Можно было бомбить не целясь. Но Прокофьев дал команду Проскурову подвернуть вдоль эшелона цистерн.

Пять тонн бомб превратили станцию в огненный ад.

Эскадрилья разворачивалась на обратный курс. Но еще оставались полные боекомплекты к пулеметам.

— Иван, когда пересекали шоссе, ты видел, сколько там людей и техники?

— Понял, идем туда, — Проскуров покачал плоскостями, давая команду для перестроения эскадрильи в колонну звеньев.

Этот налет был более чем неожиданным для итальянцев. Сзади, с тыла, на них обрушился шквал пулеметных трасс.

Прокофьев первый вел огонь по противнику и с высоты 300 метров видел, как обезумевшие от неожиданности прыгали с машин солдаты, как сваливались в канаву неуправляемые грузовики, как, нагоняя друг [70] друга, они сталкивались, кроша тех, кто сидел в кузовах.

Гавриил не мог оторваться от пулемета даже тогда, когда кончились патроны. «Черт возьми, как мал боезапас», — подумал он с досадой. А впереди, внизу, двигалась колонна, и конца ее не было видно.

С 9 марта командование ВВС организовало конвейер самолетов с таким расчетом, чтобы все время держать противника под напряжением. Пока одна группа наносила удар, другая шла от цели, третья заправлялась, четвертая уже взлетала. Штурмовики сменяли истребителей, а их, в свою очередь, сменяли бомбардировщики.

К исходу 12 марта наступление итальянского корпуса сменилось короткой обороной, а затем и отступлением. Оно было настолько стремительным, что однажды ввело в заблуждение взлетевшую авиацию мятежников, которая на глазах республиканцев нанесла удар по бегущему батальону дивизии «Литторио».

Бесславный конец итальянского корпуса потряс командование мятежников. В буржуазной прессе замелькали мистические заголовки типа «Чудо под Гвадалахарой!». А чуда не было. Были стремление спасти столицу и предельное напряжение сил.

Летчики эскадрильи Проскурова делали по три-четыре вылета в день. Радость победы была так велика, что никто не вспоминал об усталости. Отдыхом считалась помощь техническому составу набивать патронные ленты и подвешивать бомбы. И как было уйти отдыхать, когда набивкой лент занимались даже женщины и дети соседних деревень! Только короткая весенняя ночь вынуждала летчиков покинуть кабину самолета и аэродром.

Даже в ходе интенсивных полетов на боевые [71] задания постепенно происходила смена летного состава. Большинство летчиков и штурманов, прибывших с Гавриилом, уже уехали на Родину. Пришла замена и ему. В мае, когда готовилась новая большая операция на теруэльском направлении, Прокофьев вернулся из полета на разведку и во время доклада результатов узнал, что здесь, в штабе, рядом стоит человек, которому он должен передать свои полномочия. Это был штурман Ливинский.

Оставалось только слетать с новым штурманом и ознакомить его с обстановкой на фронте.

Уже после первого совместного полета с Ливинским Прокофьев сказал о нем, как когда-то об Острякове, что это настоящий боевой штурман.

Вскоре Ливийский подтвердил эту высокую оценку.

В конце мая 1937 года республиканский флот совместно с авиацией должны были нанести удар по военно-морской базе мятежников на острове Ибиса. Обнаружив на рейде немецкий линкор «Дойчланд», командующий флотом решил не осложнять международную обстановку и отказался от обстрела базы. Однако летчиков-бомбардировщиков, участвовавших в операции, не предупредили об отмене удара. При выходе на базу самолеты были обстреляны зенитной артиллерией. Лавируя между разрывами снарядов, ведущий самолет прошел над линкором. Штурман точно прицелился и нанес удар.

На следующий день французское агентство Гавас сообщило взбудоражившую весь мир новость: «В Средиземном море самолет республиканской Испании атаковал германский линкор «Дойчланд» и попал в него двумя бомбами. Линкор получил серьезные повреждения: сбита башня главного калибра, сильно [72] разрушена надстройка, взорвался один из котлов. Число жертв достигло восьмидесяти человек».

Спустя несколько дней это же агентство уточнило, что бомбил линкор советский доброволец Николай Остряков. Почти все было точно, за исключением деталей: самолет пилотировал Остряков, а бомбы «уложил» на палубу штурман Ливинский.

...Друзья из интернациональной эскадрильи тепло проводили первого штурмана испанских ВВС Прокофьева до Валенсии. А на следующий день он уже поднялся на борт теплохода «Либертад». Гавриил увозил с собой богатый боевой опыт первых схваток с [73] фашизмом и оставлял частицу своего сердца героическому испанскому народу.

Из Валенсии судно направилось полным ходом в сторону от европейского берега, где шныряли военные корабли Германии и Италии, громившие все, что было связано с ненавистной им республиканской Испанией. Это обстоятельство несколько настораживало пассажиров. И когда на горизонте послышался гул авиационных моторов, многие взволнованно задвигались по палубе. Послышались тревожные голоса: «Чьи это?»

Гавриил еще не мог различить, чьи это самолеты, но, анализируя, пришел к выводу, что появление самолетов мятежников со стороны республиканского побережья маловероятно. В то же время он подумал, что и летчикам также трудно ответить на вопрос: «Чье это судно?» Ведь примитивной маскировкой боевого корабля легко сбить летчиков с толку. В этом он сам однажды убедился.

Это было в начале тридцать седьмого года. Скверная погода приковала авиацию республиканцев и мятежников к аэродромам. Ему позвонил Проскуров из Сан-Ховера и очень просил прилететь на следующий день, сказав, что есть интересное дело, даже пообещал прислать за ним авиэтку.

Иван уже ждал на стоянке, когда приземлилась авиэтка, доставившая Прокофьева.

— Ну, давай свое «интересное дело», — с нетерпением попросил Гавриил, едва они обменялись крепким рукопожатием.

— Потерпи немного, сейчас все узнаешь от Николаса{8}. [74]

С аэродрома они отправились на военно-морскую базу Картахена. Машина вошла в город и стала петлять по узеньким, кривым и грязным улочкам. На одной из них пришлось остановиться и подождать, пока не загонят ослика в подъезд, чтобы разминуться.

— Это тебе не Мадрид, — пояснил Проскуров. — Здесь все контрасты как на ладони.

На улице Калья-Майор шофер свернул в красивый, отгороженный от улицы чугунной оградой сад. По ухоженной песчаной дорожке, обсаженной двумя рядами роз, они подкатили к большому двухэтажному зданию.

— Резиденция командира базы. Левая половина — его личные апартаменты, правая — штаб.

Летчики вошли в просторный кабинет главного морского советника. Увидев Проскурова, тот быстро поднялся из-за стола, приветливо пригласил:

— Прошу вас.

Все сели вокруг большого стола, занятого морскими картами.

— Мне сказали, что вы единственный здесь, в Испании, профессиональный штурман морской авиации, — обратился Кузнецов к Прокофьеву, — поэтому я и пригласил вас. Операцию, задуманную нами, доверить самоучке рискованно. Не забыли, как выглядит корабль с воздуха?

— Нет, но надо разобраться, в чем суть операции.

— Прошу вас, взгляните на карту... Прокофьев с интересом слушал план совместной операции авиации и флота. Не отвлекаясь, он все-таки обратил внимание на большую эрудицию Кузнецова, на его умение точно излагать мысли. За весь доклад тот ни разу не оговорился, не вернулся к ранее сказанному. [75]

— Основными вашими целями будут крейсеры «Сервера», «Канариес», «Болеарес», которые имеют следующие данные... — Кузнецов коротко изложил то, что было важно для авиации. — Вам следует: найти корабли, опознать, определить координаты, навести наш флот. Если представится возможность, нанести удар, чтобы замедлить их ход. Поэтому хотелось бы знать, чем вы будете действовать.

Гавриил старался так же четко и коротко ответить в духе Кузнецова, но чувствовал, что это не удается. Будь у него бомбы, которые необходимы, тогда доклад мог получиться и короче. А то так и не удалось избежать этих проклятых «если бы да кабы». Но Кузнецов не осудил.

— На все ВВС у нас осталось две фугасные бомбы по 250 килограммов. О прямом попадании в корабль двумя бомбами можно говорить как о счастливой случайности. Если взять по шесть стокилограммовых бомб, тогда при сбросе серией вероятность прямого попадания повысится. Возможно повреждение от гидроудара при разрыве бомб рядом. Вот все, на что мы способны, — закончил Гавриил.

Кузнецов улыбнулся:

— Как говорится, не густо, но спасибо и на этом. Если сорвете им ход, наши подводные лодки доделают все остальное.

К вечеру второго дня, точно по плану, два самолета взяли курс в море и на удалении двадцать километров от береговой черты развернулись в сторону Гибралтара. Вечерняя дымка сглаживала линию горизонта, но не мешала поиску вражеских кораблей. Штилевое море располагало к спокойствию и вселяло надежду на успех.

Еще не видя корабля, Гавриил обратил внимание [76] на яркие вспышки в море. Потом такие же вспышки появились на побережье. По карте это соответствовало местонахождению приморского города Альмерия, где на обрывистом берегу приютился небольшой республиканский аэродром истребителей, которые должны принять участие в намеченной операции по прикрытию своих кораблей. Все стало ясно. Вражеские корабли обстреливают наш аэродром. Гавриил дал команду Острякову для захода на бомбометание. Появилось страстное желание обязательно поразить корабли, хотя сознанием он понимал, что вероятность попадания в такую узкую цель чрезвычайно мала.

Гавриил стал сбрасывать по одной бомбе в каждом заходе, стараясь прицеливаться как можно точнее. На выходе из атаки он увидел, как таким же маневром бомбит и экипаж Сковородникова.

После первого захода бомбардировщиков корабли прекратили обстрел и стали огрызаться зенитным огнем.

После одного из заходов столб воды поднялся совсем рядом с кормой атакованного корабля. Похоже, он потерял управление, потому что вышел из циркуляции. Лучших условий для поражения нельзя было и придумать, но... бомб уже не было.

На аэродром пришли уже в сумерках. О повторном вылете не могло быть и речи. Гавриил переживал, что не удалось прямое попадание. Одно утешало, что завтра свои корабли и подводные лодки добьют потерявший управление корабль.

Задолго до рассвета, поеживаясь от утренней прохлады, члены экипажей собрались у самолетов, чтобы уточнить задачу.

— Как думаешь, Феликс, где сейчас наши корабли? — спросил Остряков. [77]

— По расчетам, в районе Гибралтара, там же, где и вчерашние корабли противника. Ведь один из них поврежден, на буксире, значит, ход у них раза в два меньше. Найти и опознать их не составит труда.

Утреннюю тишину разорвал грохот двух бомбардировщиков, направлявшихся в сторону моря. Уже в развороте Гавриил заметил цепочку кораблей, шедших кильватерной колонной. Он пересчитал их. По количеству и направлению движения получалось, что это корабли республиканцев, недавно вышедшие в море. Догадался об этом и Остряков:

— Феликс, кажется, наши корабли. Что бы это значило?

— Не знаю, что это значит, но ясно одно — операция сорвана. Найдем мы у Гибралтара корабли противника или нет, догнать их уже невозможно, — ответил Прокофьев. Он подумал о том, как огорчится Кузнецов, и вдруг вспомнил, что последнюю фразу: «Будем надеяться на успех» — тот произнес с ноткой сомнения.

— Нет, это не преступление, — потом объяснял им Кузнецов, — это глубокая беспечность. «Ну и что, — ответил командир группы кораблей, выделенных для операции, — сорвалось сегодня, сделаем в другой раз». И он искренне верит в то, что здесь нет ничего страшного, но не поручится головой, что в следующий раз сделает точно так, как задумано. И ваши подсоветные мыслят так же. Вы знаете, что предусмотренные планом операции самолеты «потезы» не прилетели...

Из раздумий Гавриила вывел густой бас теплохода. Ему вторил другой, приглушенный расстоянием. Прокофьев оглянулся и увидел в полукилометре шедший навстречу грузовоз. По красному кормовому флагу не трудно было узнать «земляка». Видимо, [78] его-то и ушли встречать республиканские самолеты.

На вторые сутки пути никто не думал о морских пиратах под флагами Германии и Италии. Война с ее тревогами и заботами осталась далеко за бортом. Прокофьев чувствовал себя неестественно свободно. Никуда не надо спешить, а красивая сервировка стола и белоснежные простыни казались пределом блаженства, которое можно по-настоящему оценить только после перенесенных фронтовых лишений.

На восьмые сутки, когда теплоход бороздил воды Черного моря, путешествие изрядно надоело. Большинство пассажиров толпилось на палубе, ожидая, когда появится долгожданное родное побережье.