На грани невероятного

Солнце почти село. Его пунцовый диск едва выглядывал из-за темной стены леса, начинавшегося сразу же за аэродромом. Все вокруг приобрело красноватый оттенок, и от этого могильный холмик, обелиск на нем с жестяной звездочкой и кусочек картона с данными о похороненном, заделанный под осколок стекла, словно потеряли свою объемность и разноцветность. Уже почти невозможно было прочесть фамилию, имя и отчество. Но генерал Прокофьев продолжал неподвижно сидеть перед могилой, и взгляд его был устремлен куда-то выше обелиска, в небо. Похоже, там как на экране он вновь просматривал взволновавшую его сцену.

...Они прилетели сюда, на ставропольский аэродром, сегодня после полудня на стареньком, видавшем виды СБ. Несмотря на изнуряющую болтанку, генерал попросил летчика сделать круг над летным полем, на котором год назад он попал под минометный огонь и едва не лишился жизни. Пока самолет пролетал над краем аэродрома, Прокофьев мысленно воссоздавал обстановку трагического утра их отступления, когда фашисты захватили аэродром. Без труда [5] генерал увидел с воздуха то место, на котором тогда стояли два его самолета УТ-2. С противоположной стороны в тот момент неслись на танкетках и бронетранспортерах передовые отряды наступающей немецкой пехоты. На месте прежней стоянки самолетов с малой высоты хорошо был виден могильный холмик с красной пирамидой и пятиконечной звездой. Прокофьев обратил внимание летчика на могилу и сказал:

— После посадки подрули туда поближе.

Его тянуло взглянуть на то место, где он был ранен, где погиб один из его летчиков-инструкторов лейтенант Анисимов. А вот этот скромный памятник поставлен кому-то другому, кто также, видимо, нашел свою смерть здесь в тот же памятный день.

Прокофьев с трудом вылез из кабины. От долгой неподвижности ныло раненое бедро. Прихрамывая, он направился к могильному холмику. Свежий букетик цветов свидетельствовал, что кому-то здесь до сих пор дорога память о погибшем. На лицевой стороне обелиска был вделан знакомый пропуск, который когда-то выдавали для прохода на краснодарский аэродром. Генерал наклонился и прочитал: «Полковник Прокофьев Гавриил Михайлович». Потом посмотрел на фотографию. Это был он сам. Ему стало не по себе: он стоял у своей собственной могилы. Нахлынули вопросы: как сюда попал его пропуск, кто здесь похоронен на самом деле?..

— Товарищ генерал, что же это такое? Это вы? — почти со страхом, запинаясь, спросил летчик.

— Я, конечно... то есть не я. Чертовщина какая-то. Я сам ничего не понимаю, — так же путаясь в словах, заговорил генерал. — Надо у кого-нибудь выяснить.

Он осмотрелся и пошел к ближайшему жилью, сделанному из обгоревших бревен. Здесь, помнится, была школа. [6] Прокофьев позвал. Из-за откинувшейся плащ-палатки, заменявшей дверь, выглянула пожилая женщина:

— Чего тебе, соколик? Проходи сюда! Прокофьев вошел и снова оказался под открытым небом, но среди стен. На топчане в углу мужчина привязывал к бедру грубый деревянный протез.

— Извините, я бы хотел узнать, чья это могила на краю аэродрома и кто за ней следит?

— Летчик Прокофьев Гавриил Михайлович, погиб в сорок втором, — сказала женщина. — Что, знал его или родственник?

— Мне бы хотелось узнать подробности его гибели. Кто может рассказать?

— Да я могу. Все на моих глазах было. Мы здесь, возле аэродрома, жили при подсобном хозяйстве больницы. Это было летом...

Она почти точно описала обстановку захвата города и аэродрома.

— Сбили его фашисты, когда он дрался с ними в небе. Силы-то были неравные. Упал он на краю аэродрома, прямо на том месте, где могилка...

Прокофьев, волнуясь, слушал о том, чего не было на самом деле, но что, по убеждению этой женщины, непременно должно было предшествовать геройской гибели летчика.

— Когда утихла пальба, мальчишки увидели разбитый самолет и направились было к нему, да испугались убитого. Как стемнело, мы, несколько баб и стариков, перенесли труп в сарай. Грех было оставлять тело летчика на поругание фашистам. Кто-то полез в карман кожаного пальто, которым он был накрыт, и нашел там пропуск. Сразу предать тело земле опасались: в городе полно шныряло немцев. [7] Спрятали у меня в сарае под соломой. Еще шесть дней нельзя было хоронить. Потом ночью рискнули: вырыли могилку, перенесли тело летчика и захоронили. А вот весной вернулся муж, — женщина показала на инвалида, — и сработали всем миром памятник со звездой. И пропуск муж ладно приделал, чтоб дождем не попортило...

Она закончила, а Прокофьев от волнения еще не мог произнести ни слова.

— Да ты часом не родственник ли ему? — женщина пристально вгляделась в побледневшее лицо генерала.

— Спасибо вам за чуткость, доброту и память о летчике, — взволнованно сказал Прокофьев, не ответив на вопрос.

— Кто же ты ему будешь? — допытывалась женщина.

— Прокофьев — это я, Гавриил Михайлович. И пропуск на могиле — мой, — он показал удостоверение личности.

Женщина испуганно смотрела то на генерала, то на его документ.

— Тут написано — генерал, а он полковник. Может, еще был Прокофьев?

— Нет, наверное, это было так...

Гавриил Михайлович рассказал всю историю. Потом они направились к обелиску. К ним присоединились люди, неизвестно как узнавшие о невероятной случайности.

Кто-то бережно отковырнул стекло, чтобы достать ставший теперь легендарным пропуск. Вместо него вставили листок бумаги, на котором Прокофьев написал: «Здесь погиб, спасая жизнь своего командира, лейтенант Анисимов». [8]

— Пусть пока будет это. Я обязательно разыщу его фотографию.

Гавриила Михайловича уговорили снова вернуться в один из уцелевших домов. В считанные минуты на столе появилась бутыль со спиртом и большая сковорода яичницы.

— Ты не кручинься, соколик, старая примета есть: долго жить будешь, коль при жизни тебя по ошибке похоронили, — сказала первый тост уже знакомая пожилая женщина.

Надо было улетать, но какая-то притягательная сила заставила Прокофьева вернуться к могиле Анисимова, сесть возле нее и вспомнить все, что было связано с этим молодым летчиком-инструктором, накрывшим его своим телом в момент взрыва мины.

...Это произошло ровно год назад, в июле 1942-го. Прокофьев перебазировался со своими Полтавскими высшими авиационными курсами штурманов на ставропольский аэродром. Едва наладили учебу, как поступил приказ систематически вылетать на воздушную разведку наступающих войск противника в интересах штаба Буденного.

Теперь с аэродрома курсов уходила пара разведчиков под Сталинград и в сторону Ростова.

На рассвете 25 июля один из Пе-2, летавших на разведку, вернулся раньше времени. Летчик на большой скорости подрулил к стартовому командному пункту. Еще не остановились винты, а штурман уже. выскочил из кабины:

— Танки у Маныча! Много!

Его обступили, возбужденно требуя показать на карте место и направление движения противника. Кто-то упорно допытывался, сколько танков.

— Может, наши? — усомнился один из летчиков.[9]

— У страха глаза велики. Наверное, несколько штук, а больше пыли, — стали раздаваться голоса.

Прокофьев протиснулся в круг:

— Нанесите данные на карту, поедем к генералу Вершинину.

Командующий 5-й воздушной армией Константин Андреевич Вершинин, штаб которого располагался почти на краю аэродрома, уже знал, что танковая группа противника прорвалась через Дон на широком фронте и пока сдержать ее не представлялось возможным.

— Готовьтесь к эвакуации, товарищ Прокофьев, — сказал он.

— Товарищ генерал, что делать со складами бомб и горючего для вашей армии? — напомнил Прокофьев. Он уже не первый раз говорил об этих складах, наспех сделанных в лесу рядом с аэродромом.

— Склады придется взорвать, вывозить их не на чем, да и некогда. Сколько можно, заправимся бензином и подвесим бомбы, а остальное надо заминировать. Позаботьтесь об этом.

— У меня нет минеров. Думаю, правильнее будет, если этим займется ваш начальник тыла. Он и решит, сколько взять с собой, сколько взорвать.

Вершинин укоризненно взглянул на Прокофьева:

— Ваш, наш... Стоит ли считаться с этим! Важно, чтобы не досталось врагу. Хорошо, пусть это будет наша общая операция. Я сейчас дам команду, чтобы выделили подрывников, а все остальное возьмите на себя. Уходить все равно придется вместе.

Курсы перебазировались в Среднюю Азию. Сформированные колонны автомашин с имуществом двинулись на восток. Улетели самолеты, сделав по последнему вылету на бомбежку. [10]

Вечером Прокофьев заехал в штаб воздушной армии, который тоже готовился к эвакуации. Вершинин, измученный сорокаградусной жарой и постоянным нервным напряжением, сидел в опустевшей комнате, которую уже нельзя было назвать командным пунктом армии.

— Не верится, что есть люди, которые могут спать до полного удовлетворения, — сказал он. — Мне даже во сне иногда спать хочется. Ладно, придет время — отоспимся. Давайте договоримся с вами так. Завтра ждите по телефону сигнала для взрыва складов. На случай, если откажет связь, дадим три красные ракеты. А теперь, как говорится, спокойной ночи. — Вершинин устало улыбнулся.

Ночь была неспокойная. Северная часть неба полыхала багрянцем. Канонада слилась в один сплошной гул. Прокофьев прошел по городку, поторапливая замешкавшихся. Потом вернулся на летное поле, где теперь остались только два самолета УТ-2 — для него и его заместителя Паринова. Рядом сидели летчики Анисимов и Брык, механик и три курсанта, выделенные в команду подрывников. Паринова не было. Прокофьев вспомнил, что видел его в последний раз вечером, когда передавал решение Вершинина о подрыве складов. Тот довольно странно повел себя, заявив, что поскольку склады не наши, а армейские, то незачем из-за них рисковать, задерживаться. Надо, мол, ночью, пользуясь темнотой, уйти на машинах, а летчики прилетят сами.

— Вы думаете, что говорите? — возмутился Прокофьев. — На вас возложена задача взорвать склады, иначе все достанется врагу.

Но в глазах Паринова не было и тени смущения. Сейчас об этом не хотелось даже вспоминать. «Черт [11] с ним, — подумал Гавриил Михайлович, — наверное, где-нибудь отсиживается. Все равно придет на аэродром, куда ему деваться».

— Шевченко, — обратился он к старшему группы подрывников, — ждать больше нельзя. Идите к складам. Как только от нас или от штаба воздушной армии взлетит красная ракета, взрывайте. Когда мы с Париновым взлетим, на аэродроме больше никого не будет. Идите на восток, пробирайтесь самостоятельно.

— Как «с Париновым»? — спросил один из курсантов. — Он же уехал, товарищ полковник. Еще вчера, на вашей машине, я сам слышал, как он сказал вашему шоферу: «Давай, трогай — командир так решил».

«Удрал, негодяй. Не ожидал от него такого», — с возмущением подумал Прокофьев. А вслух сказал: — Ну, правильно... он разве сообщил, куда поехал?

— Нет, но я подумал... Ведь машина была загружена в дальнюю дорогу.

— Вот то-то. Я его послал за документами в горком. Ну ладно, давайте о деле. — А сам подумал, что, наверное, зря сочинил. Ведь Паринов не придет, и все равно обнаружится обман.

Вместе с первыми лучами восходящего солнца громче загрохотала канонада.

«Что-то медлит командарм, — подумал Прокофьев, — не забыл ли?»

— Ковальчук! — окликнул он механика, — сбегай в штаб армии, доложи, что прислан Прокофьевым узнать о сигнале.

Гавриил Михайлович расстелил реглан на плоскости самолета и сел так, чтобы видеть сигнал со стороны [12] штаба. Еще не отступила ночная свежесть, приятно охлаждал лицо легкий ветерок. Стало клонить ко сну, не мешала даже канонада. «Только бы не заснуть, а то прозеваю сигнал», — подумал он и, как ему показалось, лишь на минуту забылся в полудреме. Когда открыл глаза, то заметил далеко впереди бегущего человека. Присмотревшись, узнал Ковальчука.

— Что-то стряслось, товарищ полковник, — подошел летчик Анисимов. — Я своего механика знаю. Его просто так не разгонишь.

Они вдвоем поспешили навстречу Ковальчуку.

— Немцы! — едва переводя дух, крикнул механик и показал в сторону, откуда бежал.

— Штаба нет, там уже немцы!

В голове у Прокофьева все мгновенно перемешалось: «Как же так? А сигнал? А операция по подрыву складов? А совместное перебазирование? Куда же они ушли? Даже не предупредили!» Он поднялся на плоскость и действительно увидел вражеские танкетки, выкрашенные в грязно-желтый цвет. Лихорадочно взведя курок ракетницы, он выстрелил. Тотчас рядом раздался взрыв...

Лежа в траве, Прокофьев открыл глаза и увидел развороченный самолет. Боли не чувствовалось. Мелькнула мысль, что теперь он уже не сможет улететь на покалеченной машине. О втором самолете он забыл. Потом увидел над собой склоненную фигуру Анисимова, его испуганные глаза и услышал какой-то далекий голос:

— Товарищ полковник, вы ранены? Давайте помогу вам сесть.

Анисимов взял за плечи и стал поднимать непослушное тело Прокофьева. [13]

Второго взрыва Гавриил Михайлович не слышал и потому не понял, отчего вдруг Анисимов всем телом навалился ему на грудь. Сдвинуть молчавшего летчика он был не в силах и едва освободил лицо, чтобы не задохнуться. Затуманенным сознанием все происходящее почти не воспринималось. Наступило безразличие к тому, что с ним происходит или произойдет.

Через какое-то мгновение тело Анисимова стало медленно сползать. «Жив Анисимов! Слава богу», — подумал Прокофьев и повернул голову. Теперь над ним склонился второй летчик — Брык.

— Живы, товарищ полковник? Я сейчас дотащу вас до самолета. Надо срочно улетать. Немцы бьют из минометов.

— Что с Анисимовым? — едва слышно прошептал Прокофьев.

— Убит...

Словно раскололось надвое небо — такой невероятной силы раздался взрыв. Брык оглянулся. Над складами медленно вырастал большой гриб дыма. Танкетки, направлявшиеся было к ним, резко развернулись в сторону опушки леса.

Едва Брык сдвинул Прокофьева с места, как бедро полковника обожгла невыносимая боль, словно к нему приложили раскаленное железо. Прокофьев застонал. Крупные капли пота мгновенно выступили на побледневшем лице. Брык осторожно опустил Прокофьева.

— Что же мне делать с вами? — чуть не плача спросил он.

— Возьми механика... Улетай... быстрее, — еле выдавил из себя командир.

— Механика нет. Я приказал ему уходить. [12] Думал, заберу вас. Я не уйду отсюда. Они прикончат вас. Я потом не смогу жить.

— Сейчас же... Отсюда... Это приказ.

Прокофьев проводил взглядом оторвавшийся от земли самолет. На душе стало спокойнее и в то же время тоскливее. Стрельба прекратилась. Наступила тишина. «Значит, здесь уже господствуют фашисты», — промелькнула мысль. И от этого стало жутко. Не верилось, что он, по существу, уже в плену. Ведь взять его сейчас нет ничего проще. А зачем брать? Одна морока: идти не может. Вряд ли фашисты сочтут нужным его тащить. Значит... Ну, нет! Так просто у них не получится.

Он передвинул пистолет на живот. Затем повернул голову в сторону мертвого Анисимова. До его кобуры было чуть больше метра. Прокофьев протянул руку. Осталось каких-то пятнадцать — двадцать сантиметров. Но подвинуться было страшно. Он полежал. Соблазнительная близость пистолета с двумя полными обоймами не давала покоя. И он стал тянуться. Вскоре пальцы коснулись кирзовой кобуры, и вот уже под рукой ярлычок застежки. Но она не поддавалась. Прокофьев потянул сильнее и... скорее увидел, чем почувствовал, беззвучные ослепительные молнии перед глазами.

Очнулся он, казалось, скоро. Левая рука безвольно лежала на кобуре Анисимова. Но теперь он уже не хотел доставать пистолет, потому что понял: это ему не под силу. «Да и какой смысл, — подумал он, — я же не смогу стрелять. Возможно, только и хватит сил сделать один выстрел, в себя».

Боль прошла. Сколько он уже лежал? Казалось, Целую вечность. И теперь мысль о том, что он беззащитен перед фашистами, не давала покоя: «А может [15] быть, все-таки попробовать отползти отсюда? Кукуруза совсем рядом. К вечеру кто-нибудь пройдет из наших или сам дотащусь до первой хаты. — Но при воспоминании о том, что, как только он шевельнется, появится такая же боль, как раньше, пропадала охота двигаться. — Нет, надо! Фашисты обязательно поинтересуются стоящим здесь самолетом и наткнутся на меня».

Переваливаясь на правый бок, он напрягался в ожидании мучительной боли. Но все обошлось. Тогда, перебирая локтями, Прокофьев стал подтягивать тело. Когда дополз до кукурузного поля, силы окончательно иссякли. Дальше двигаться он уже не мог. Временами в глазах становилось темно, хотя мозг работал нормально. Он понимал, что это какое-то близкое к обмороку состояние и что сознание ему терять нельзя, пока не спрячется. Невыносимо пекло солнце. Хотелось пить. «Без воды я не выдержу, — подумал он. — А кукуруза! Надо только побольше жевать листьев. От початков толку мало. Ну, еще немного! Хоть метра три-четыре, чтоб со стороны не было видно...»

Как только он вполз в кукурузное поле и стали попадаться под боком комья земли, снова появилась боль в бедре. В один из таких моментов как будто опять приложили к ране раскаленное железо, в глазах потемнело...

Что с ним было дальше, он узнал со слов тех, кто приходил к нему в госпиталь, кто потом вернулся на курсы.

Его обнаружили на кукурузном поле курсанты-подрывники, уходившие с аэродрома последними. Они тут же смочили водой носовой платок, протерли им побелевшие губы и приложили ко лбу [16] Прокофьева. Потом распороли ему брюки, промыли рану и увидели кончик осколка, глубоко сидящего в бедре. Судя по всему, это был большой кусок металла.

Прокофьев пришел в себя и сразу попросил пить. Утолив жажду, он снова впал в забытье.

— Понесем на винтовках, — предложил старший из подрывников. Это был Шевченко.

— А отстреливаться чем?

— Отстреливаться с ним, — Шевченко показал на Прокофьева, — нельзя, если фашистов много. А если один-два, то и пистолетов хватит. Снимайте ремни, делайте носилки.

Сам он снял нижнюю рубаху и осторожно обернул ею раненое бедро Прокофьева.

Они двинулись на юг, куда отступал фронт. Часто менялись. Освободившийся шел впереди с пистолетами наготове. Шли быстро, потому что полковнику становилось все хуже. Он то метался, громко выкрикивая фамилии, то затихал, и каждый раз ребята со страхом думали, что это навсегда. Тогда они опускали его на землю и кто-нибудь прикладывал к груди Прокофьева ухо, выслушивая стук слабеющего сердца. Ребята были в отчаянии.

Странно, но немцы не попадались. Не было слышно и выстрелов. Когда подошли к мосту через реку Егорлык, Шевченко приказал всем оставаться в лесу, а сам направился к дороге. Спустя минут пятнадцать ребята увидели, как он одним махом выскочил из кустов и, выставив пистолеты, громко крикнул:

— Стой!

Скрипя тормозами, перед самым его носом остановилась полуторка. Первым выскочил из машины пожилой военный и поднял руки. Шофер, примерно [17] таких же лет, в это время пытался вытащить из кабины винтовку.

— Но-но, папаша, не дури, — тронул его за плечо Шевченко, — перед тобой не фашист.

— Гитлер тебе папаша, — рявкнул шофер, — раз наставил оружие в грудь советскому человеку, значит фашист!

— Беда у нас — командир ранен, умирает. Надо срочно помочь, — сбавил тон Шевченко.

— Тогда вот он по части медицины, — тоже смягчившись, показал шофер на своего пассажира, до сих пор стоявшего с поднятыми руками.

— Откуда вы? — спросил Шевченко у шофера.

— Из Армавира, догоняем свой медсанбат, а теперь едем в Невинномысск. Больше некуда, дорога только одна.

Принесли Прокофьева. Доктор наклонился над ним, снял тряпки и осмотрел рану. Потом он подошел к кузову:

— Зина, бикс, сумку, стерилизатор, быстро! — Скомандовал так решительно, словно был в операционной. — Попробуем пока поддержать вашего командира. Но требуется срочная операция...

Невинномысск спешно эвакуировался. Многие здания были разрушены. Кое-где еще дымились обгоревшие остовы деревянных домов. Похоже, бомбили утром.

Городская больница, превращенная в госпиталь, тоже эвакуировалась. Метался от здания к машинам и обратно младший медперсонал, подгоняемый врачами, уже сидевшими в кабинах с пакетами и коробками на коленях. Поэтому, когда к подъезду подкатила полуторка, все удивленно уставились на нее.

— Нам нужна операционная и ваша помощь, [18] — обратился врач, приехавший из Армавира, к своему коллеге.

— Исключено, милейший, все уже вот здесь, — показал тот на кузов автомашины.

— Но это случай, не терпящий отлагательства. Глубокое проникающее ранение. Возможно, началась гангрена.

— Я же вам сказал, это исключено, все дестерилизовано.

— Ну вот, слышите, — обернулся врач к Шевченко. — Просите вы.

— И попрошу, — решительно заявил тот и шагнул к машине. — А ну, вылезайте, — рванул дверцу кабины. — Это наш командир ранен, Герой Советского Союза! Понятно?

...Операция прошла благополучно. Местный врач последний раз чертыхнулся по поводу грубости со стороны Шевченко, бросил инструмент, на ходу стал снимать маску, фартук, бахилы.

Едва Прокофьева вывезли из операционной, совсем рядом грохнул взрыв. Потом еще... Между разрывами слышался гул самолетов. Шевченко прижал каталку с полковником к стенке и приказал всем лечь на пол. Слышно было, как при каждом взрыве вскрикивала медсестра Зина.

Но только прекратилась бомбежка, Шевченко поднялся и, к своему удивлению, не обнаружил ни врачей, ни Зины. Он кинулся к окну и увидел, как весь персонал убегал через двор.

— Догони! — скомандовал он одному из своих товарищей.

— Вы мне надоели, молодой человек! — накинулся местный врач на Шевченко, возвращаясь под конвоем. — Мы свое дело сделали и не хотим попасть в [19] плен, как того, видимо, желаете вы. Пустите нас, мы доберемся к своим пешком.

— А как же полковник? И зачем пешком? Давайте погрузим командира на машину и поедем...

Не доезжая Минеральных Вод, они увидели у самой дороги санитарный самолет У-2. Летчик, размахивая шлемом, просил остановиться.

— Товарищи, помогите, кончился бензин, сел на вынужденную.

Бензина и у них было совсем мало. Шевченко предложил такой план. Он с Прокофьевым останется у самолета, бензин они добудут. А остальные пусть едут дальше. Однако вскоре подошла колонна машин. Возглавлял ее подполковник, который знал Прокофьева. Он сам приказал слить бензин понемногу со всех машин для самолета.

Консилиум пятигорских врачей сошелся на мнении, что ранение у Прокофьева тяжелое, надежд на скорое выздоровление нет, поэтому необходима эвакуация в тыл.

Длинным, кружным путем Прокофьева доставили в конце концов в Чкалов. Уже на следующий день в палату к нему вошел заместитель командующего ВВС округа:

— Ну, Гавриил Михайлович, от самого Ставрополя за вами гонимся по следу. Как только вы успеваете на одной ноге? Мне поручили проверить, как прошла эвакуация курсов. Проверил — все в порядке, кроме того, что пропал сам начальник. Каких только небылиц не наслушались о вас: погиб, попал в плен, ранен и умер по дороге. Хорошо, что их было много, потому и не верили ни одной. Пришлось организовать поиски. Курсы ваши застряли здесь недалеко, дожидаются своего командира. [20]

Едва врачи разрешили Прокофьеву ходить, как он включился в организацию учебного процесса. Фронт требовал пополнения. Наши войска перешли в решительное наступление, гнали фашистов с родной земли, и в это был вклад Полтавских курсов, как их до сих пор называли. Некогда было Прокофьеву заниматься своим здоровьем, хотя бедро болело с каждым днем все сильнее и сильнее. В конце концов настал день, когда на обширном участке открылась плохо залеченная рана.

Заместитель командующего ВВС округа, приехавший с приятной миссией — поздравить Прокофьева с присвоением ему звания генерала, застал его в постели. Тут же было решено немедленно отправить Гавриила Михайловича в Москву.

...Главный хирург военного госпиталя, осмотрев рану, внес поправку в намерение Прокофьева немного подлечиться:

— Нет, уважаемый, подлечиться здесь не получится. Операция, и немедленно, если хотите остаться на своих двоих.

...Через две недели, едва врач намекнул о скорой выписке, Прокофьев настоятельно попросил сделать это тотчас, обязуясь, в свою очередь, строго выполнять все медицинские предписания...

Сколько раз он потом клялся врачам выполнять их указания! Клялся и не выполнял, откладывая на потом, когда станет легче на службе. Но легче не становилось. Наверное, поэтому до сих пор болит нога. Вот и сейчас в тесной кабине самолета СБ от неподвижности по всему бедру разлилась тупая боль. Хорошо хоть, что заканчивается полет. [21]

Летчик в сумерках разыскал свой, краснодарский, аэродром и, несмотря на трудные условия, произвел мягкую посадку.

Гавриил Михайлович зашел в штаб с намерением записать себе на завтра еще одно мероприятие — разыскать личное дело и фотографию Анисимова. Несмотря на то что часто приходилось разъезжать, начальник штаба возил с собой личные дела постоянного состава, и тех, кто жив, и тех, кто еще не вернулся, и тех, кто уже не вернется никогда.

То, что в такой поздний час в штабе еще работали, не удивило генерала. Курсы возвратились сюда совсем недавно, после освобождения Краснодара. Поскольку военный городок был полностью разрушен, люди восстанавливали его, не считаясь со временем.

Уже через четверть часа на стол Прокофьеву положили тонкую папку с красиво выведенной надписью: «Личное дело летчика-инструктора лейтенанта Анисимова». Генерал развернул ее, и с фотографии на него глянул молодой, похоже, с трудом удерживающий улыбку летчик. А дальше были скупые анкетные данные: имя, отчество, фамилия, национальность, год рождения — 1922-й.

— Двадцать второй, двадцать второй, — задумчиво повторил генерал, — в трудное время ты родился, лейтенант. А какое это время было для меня?..