Грозное триединство
9 августа 1921 года из Архангельска вышла крохотная шхуна «Шарлотта» водоизмещением всего 80 тонн. Двигатель работал плохо, потому, едва простившись с буксиром, который вывел суденышко на простор Северной Двины, капитан И. Ф. Воронин приказал поднимать паруса. Сильно накренившись, «Шарлотта» побежала к Белому морю... Дул холодный ветер, давно ушли вниз руководитель экспедиции Р. Л. Самойлович, ботаник Назаров, почвовед Маляревский и все другие ученые. Кутаясь в ветхую шинелишку, укрывшись за рубкой — там меньше пронизывало, — долго стоял ассистент Самойловича двадцатичетырехлетний моряк Михаил Рудницкий.
Рудницкий любуется Белым морем, зеленоватыми холодными волнами. Он впервые попал на Север, и все ему в диковинку. Через двадцать один год он вновь окажется на Севере, но совсем в ином качестве. Он пойдет на сконструированном и построенном под его руководством могучем подводном корабле, самом большом в советском флоте и одном из самых крупных в мире. И невольно вспомнит маленькую «Шарлотту», ее слабый, вечно ломавшийся движок с калильными шарами. Поскольку он был ненадежен, его старательно берегли, использовали лишь при швартовках да проходе узкостей... [216]
За год до рейса «Шарлотты» при Высшем совете народного хозяйства была создана Северная научно-промысловая экспедиция (от нее ведет свою историю прославленный «штаб полюсов» — Арктический и антарктический научно-исследовательский институт). В программе Северной экспедиции — работы на Новой Земле. Туда и бежит «Шарлотта» августовским днем 1921 года. Позади хлопоты по организации рейса, труднейшая работа по снабжению экспедиции всем необходимым. Вспоминая годы молодости, инженер-контрадмирал в отставке Михаил Алексеевич Рудницкий напишет спустя более чем полвека: «Членам экспедиции пришлось много потрудиться, добывая имущество и продукты в Петрограде, Москве, Архангельске, Все доставалось с большим трудом и проволочками. Много времени было затрачено на погрузку и размещение всего этого на шхуне».
В горле Белого моря «Шарлотта» попала в жестокий шторм и трое суток отстаивалась у острова Моржовец. Едва лишь ветер стих, И. Ф. Воронин — впоследствии знаменитый ледовый капитан — повел шхуну из Белого моря в Баренцево. Вскоре достигли Новой Земли, и экспедиция сошла на берег, познакомилась с немногочисленными жителями, в том числе с Тыкой Вылкой, который потом стал председателем Новоземельского Совета. На острове Пуховый увидели самый большой на Новой Земле птичий базар. Как вспоминает Рудницкий, «он располагался на обрывах скал высотой более 50 метров. На верхнем ярусе гнездились кайры, нижний же занимали чайки и другие птицы. При нашем приближении кайры в большинстве случаев сидели спокойно. Около них лежали яйца без какой-нибудь подстилки или пищали птенцы». Товарищи попросили Рудницкого выстрелить из ружья. Он с юмором описывает, что произошло после этого, как «дневной свет померк» от взлетевших птиц и как были наказаны люди, столь неосторожно вспугнувшие сотни тысяч птиц...
«Местные жители, — вспоминал Рудницкий, — бьют кайр палками на корм собакам, собирают яйца для отправки в Архангельск в бочках, где они используются при производстве мыла. Яйца кайр больше куриных и имеют коническую форму и зеленоватый цвет с белыми крапинками. При поджаривании яичницы [217] их белок остается прозрачным и не белеет, как у куриных яиц. Мы с удовольствием ее ели».
Как отличалась эта первая советская экспедиция в Арктику от современных нам! Крохотное суденышко, одна кормовая каюта, где всего две койки — для капитана и начальника экспедиции. Экипаж — в носовом кубрике. Все остальные члены экспедиции жили в трюме, где стояла плитка, над которой колдовал кок — белокурая эстонка. В первый же день плавания она попотчевала экспедицию супом... на морской воде. Есть его никто не смог. Призвали кока к ответу. Смешно путая русские и эстонские слова, она заявила, что так поступают на ее родине в рыбачьем поселке — экономят соль. С трудом растолковали ей существенную разницу в солености вод Балтийского и Белого морей.
В середине августа «Шарлотта» встала на якорь в ледовой губе. Начались поиски каменного угля. Группы, на которые разбилась экспедиция, исходили сотни километров по Новой Земле, но угля не нашли. Наступил октябрь. Температура упала ниже нуля, выпал снег. Шхуна приняла промышленников с десятками бочек добытого ими и засоленного гольца — крупной северной рыбы. Бочки для нее использовались из-под бензина. Готовили их под засол гольцов очень просто: в открытую бочку бросали горящую паклю. Вспыхивал огонь, валил дым. Как только цвет дыма менялся — это означало, что горят уже не остатки бензина, а сама бочка, — ее накрывали крышкой. Огонь задыхался. Вот и все. Не оставалось ни следов бензина, ни запаха. В этом участники экспедиции убедились сами, купив у промышленников бочку гольцов.
В середине октября «Шарлотта» благополучно ошвартовалась в Архангельске. Зимой 1921/22 года в Москве организовали выставку по итогам работы всех отрядов Северной экспедиции. Рудницкий бережно хранил фотографию тех времен, сделанную в общежитии, где размещались участники походов. На снимке Самойлович и будущий знаменитый ученый-полярник О. Ю. Шмидт, художник и друг Георгия Седова Н. В. Пинегин, уже тогда известный этнограф В. Г. Тан-Богораз. Бывший политический ссыльный, он рассказывал Рудницкому про нравы и обычаи чукчей и юкагиров, о том, как ссыльные ловили рыбу в Колыме, чтобы прокормить свою колонию... [218]
Михаил Алексеевич любил рассказывать о своих странствиях по Новой Земле, но подчеркивал, что знакомство с Арктикой не вызвало у него желания стать исследователем полярных широт.
Его судьба в чем-то напоминает судьбу Критского (они долго дружили). Оба учились в МИУ, прошли школу гражданской войны, окончили Военно-морскую академию, плавали инженерами-механиками на лодках. Оба трудились в одном и том же конструкторском коллективе, спроектировали и построили замечательные лодки. Оба стали адмиралами.
27 апреля 1974 года я позвонил в квартиру номер восемь дома в Шебашовском проезде в Москве. Дверь открыл высокий и статный, несмотря на свои 77 лет, инженер-контр-адмирал. Так состоялось знакомство с Михаилом Алексеевичем Рудницким, человеком, сыгравшим выдающуюся роль в советском подводном кораблестроении. С 1928 года он входил в группу людей, которая определяла, какими быть советским лодкам. Он стал членом секции подводного плавания, которую в НТК возглавлял А. Н. Гарсоев. Внешне эти люди были полной противоположностью, однако хорошо ладили и вдвоем успевали сделать много. С Малининым Рудницкий познакомился лет за пять до того, но с 1928 года они встречались систематически сначала в НТК. на разных заседаниях, а потом в одном конструкторском коллективе.
Когда, включив магнитофон, я слушал адмирала (к тому времени в отставке), в небольшую комнату, за окном которой шумела Москва, ворвался плеск далеких морей, гудение кранов над стапелями, пулеметный треск пневматических молотков и звон стали. Я присутствовал на спорах в конструкторской группе и секции подплава НТК. Потом увидел нескладного долговязого «реалиста» из захолустной Вытегры, шагающего по улицам Петрограда предреволюционного 1916 года, маленький пароходик, доставивший Михаила в Кронштадт. Пароход приближался к одетой гранитом крепости. Словно линкор, она плыла по морю. Корабли, краны, мачты... Открывался новый мир, тот мир, куда он давно, еще с мальчишества, стремился. Всё безоговорочно пришлось по душе, в том числе и огромное [219] здание Морского инженерного училища. Он провел два с половиной года в этой прославленной школе инженеров русского флота. В 1918-м училище закрыли, но Рудницкий не расстался с флотом. Сначала он служит, как и Критский, матросом на новом линейном корабле «Полтава», потом уходит с группой моряков на сухопутный фронт сражаться против Юденича.
Рудницкий рассказывал, а я словно смотрел фильм о жизни ветерана. Гремела канонада. Наспех сколоченная из разношерстных кораблей Онежская флотилия громила белофиннов и белогвардейцев в знаменитом Видлицком сражении. Вчерашний курсант МИУ нес боевую вахту у паровых машин эскадренного миноносца «Уссуриец». Взрыв в снарядном погребе. Миноносец выходит из строя. Группу «уссурийцев», в том числе и Рудницкого, переводят на минный заградитель «Яуза». Минзаг — колесный, но с дизелями, причем стоят они не как обычно по диаметральной плоскости, а поперек корабля. Отличная подготовка, полученная в Кронштадте, позволила Рудницкому — «паровику» — успешно разобраться и в дизелях.
Новое назначение — заградитель «Нарова». Корабль выполняет ответственную задачу — ставит мины заграждения в Финском заливе, чтобы преградить немецким кораблям путь к Петрограду. В этом походе матросы с «Наровы» с гордостью рассказывали Рудницкому о героических делах своего боевого товарища Железнякова, воюющего на сухопутных фронтах. Потом Рудницкий узнает, что легендарный матрос партизан Железняк (матрос с «Наровы» А. Г. Железняков) погиб смертью героя.
Еще идет гражданская война, но молодому советскому флоту нужны собственные инженеры-механики.
— В двадцатом году, — вспоминал Рудницкий, — нас — «недоучек» отозвали с флотов и флотилий на вновь созданные так называемые соединенные классы, а затем в Военно-морскую академию.
Окончив механический факультет академии, в 1923 году военмор Рудницкий получил назначение инженером-механиком на одну из девяти лодок Балтийского флота — «Красноармеец» (бывший «Леопард»).
— Очень интересная оказалась лодка, — говорит Михаил Алексеевич. — И, в частности, вот чем... Вам известно, что такое РДП? [220]
— Устройство для работы дизеля под водой на перископной глубине.
— В общих чертах так. Добавлю: РДП — весьма важное устройство, решительно улучшившее тактические качества дизель-электрических лодок. Считается, что его изобрели немцы во время второй мировой войны. К сожалению, иногда еще и у нас так пишут. А ведь ни грана правды в подобном утверждении нет. Задолго до немцев подобие РДП изобрел замечательный русский подводник Николай Александрович Гудим, командир «Акулы». Еще в тысяча девятьсот пятнадцатом году он предложил применить телескопическую трубу для судовой вентиляции и удлинить газоотводную трубу от дизелей. Это и позволило бы на перископной глубине идти под дизелями и заряжать аккумуляторные батареи. Правда, сам Гудим осуществить свою идею не успел — «Акула» не вернулась из боевого похода. Но мысль Гудима подхватили другие командиры, в частности, Мессер на «Волке» и Трофимов на «Леопарде». Как раз на бывшем «Леопарде» — «Красноармейце» — я и видел остатки подобного устройства.
Прервем беседу с Рудницким.
Итак, Гудим? Да. И он тоже. Но не он один и не он первый! Семь лет спустя, изучая в ЦГАВМФ документы о русских лодках, я нашел фамилию офицера, который, по всей вероятности, является истинным автором прототипа РДП. Это поручик корпуса инженеров-механиков флота Борис Евгеньевич Сальяр.
Окончив Московское техническое училище, он стал офицером флота. Зачислен на службу 27 мая 1903 года, а 30 октября Сальяр — уже трюмный механик черноморского броненосца «Три святителя». Спустя три года его переводят на Сибирскую флотилию. Сальяр плавает на транспорте «Алеут», служит в отряде миноносцев, один год является начальником мастерской на транспорте «Ксения». 6 декабря 1907 года, уже в звании штабс-капитана корпуса инженеров-механиков флота, Борис Евгеньевич становится механиком отряда подводных лодок Сибирской флотилии, а вскоре помощником командира подводной лодки «Бычок» с «оставлением отрядным механиком». Несколько позднее был «переименован в инженеры-механики старшие лейтенанты» (корпус инженеров-механиков флота ликвидировали [221] в 1913 году). Именно там, во Владивостоке, Сальяр и предложил столь важное для подводного флота устройство.
Как механик отряда лодок, штабс-капитан не мог не бывать на лодке «Кета» — так называлась одна из лодок Джевецкого, спешно переделанная во время русско-японской войны офицером С. А. Яновичем. Лодка была полуподводной — могла плавать только в полупогруженном состоянии, и потому вывод газов от бензинового двигателя Янович выполнил в виде довольно длинной трубки. Не исключено, что эта особенность «Кеты» навела Сальяра на мысль, что и в полностью погруженном состоянии лодка может «дышать через трубку». Сальяр стал разрабатывать свое устройство. Вскоре оно было изготовлено в мастерской транспорта «Ксения», начальником которой он до того был целый год. Устройство системы Сальяра устанавливается на лодку «Фельдмаршал граф Шереметев».
Из фондов ЦГАВМФ. Отчет о деятельности подводных лодок в Тихом океане за октябрь 1910 года:
«19 октября подводные лодки «Ф. гр. Шереметев» и «Скат» выходили из Владивостока в Амурский залив на подводный ход, причем подводная лодка «Ф. гр. Шереметев» произвела испытание возможности хода в боевом положении под бензиномоторами, благодаря проведенным трубам отрабочих (так в оригинале. — Ю. С.) газов бензиномотора выше боевой рубки, причем выяснилось, что при положении передних рулей в горизонтальной плоскости, задних же, положенных на погружение, при не свежей погоде, такое движение лодки вполне возможно».
Вот как скупо описано событие выдающегося значения. Наверно, важность его автор донесения не осознал полностью. Но он неоспоримо засвидетельствовал: РДП испытано в России за 34 года до того, как появилось у немецких подводников. Лодкой «Шереметев» командовал лейтенант Кейзерлинг, а вот «Скатом»... Гудим, тот самый Николай Гудим, будущий командир «Акулы» на Балтике. Следовательно, он был знаком и с Сальяром, и с его изобретением. Сейчас можно лишь строить предположения, почему именно «Шереметев», а не «Скат» избрали для испытания РДП (будем его называть именно так). По уровню боевой подготовки «Скат» опережал «Шереметева». Если Кейзерлинг [222] совершил всего 22 погружения в 1909 году, пройдя под водой в общей сложности 53 мили, то Гудим погружался 36 раз, прошел под водой больше всех в отряде — 88 миль. «Шереметев» выпустил 29 мин (торпед), а «Скат» 23 раза стрелял минами.
Не исключено, что Гудим и Сальяр вместе разрабатывали устройство. Во всяком случае, знакомы они были довольно коротко: Сальяр по просьбе Гудима сконструировал для лодки «Скат» новую распределительную станцию небольшого размера вместо старой и громоздкой. Новая станция позволяла производить больше различных переключений.
В 1914-м или 1915 году Сальяра перевели на Черное море. И там сделали попытку воплотить в металл конструкцию, предложенную им. Вот еще один документ ЦГАВМФ, свидетельствующий о бесспорном приоритете нашей страны в важнейшем деле:
«14 января 1915 года. Секретно. Флаг-капитану оперативной части штаба командующего Черноморским флотом.Рассмотрев чертежи устройства труб вентиляторной и отработанных газов для лодок типа «Касатка» Сибирской флотилии, составленные инженером-механиком 2-го дивизиона старшим лейтенантом Сальяром, нахожу, что устройство это вполне обеспечивает плавание лодки в позиционном и погруженном положении под дизель-мотором. Поэтому прошу разрешения немедленно приступить к изготовлению этого устройства средствами мастерских транспорта «Кронштадту, после чего установить это устройство на лодках «Налим» и «Скат»... Что же касается лодок строящихся типа «Кит» и «Нерпа», то для них... чертежи упомянутого устройства должны быть выработаны Главным управлением кораблестроения. По имеемым сведениям чертежи также еще не выработаны, так как встретились некоторые технические затруднения. Ныне в проекте старшего лейтенанта Сальяра все затруднения разрешены благополучно, почему прошу распоряжения о выработке Главным управлением чертежей на основе идеи старшего лейтенанта Сальяра и о заказе на изготовление устройства.
Флаг-офицер».
Есть и другие документы, и каждый из них говорит о русском приоритете в создании РДП. Ничего этого [223] я не знал, беседуя с Михаилом Алексеевичем Рудницким. Не знал и он. Архивы до поры до времени ревниво хранят свои тайны.
Рассказав мне о прототипе РДП, который он видел на «Красноармейце», Рудницкий вернулся к событиям двадцатых годов, вспомнил, как круто изменилась однажды его жизнь. Гарсоев давно обратил внимание на молодого, однако весьма знающего инженера-механика «Красноармейца» и стал добиваться его перевода в НТК. Еще до перехода Рудницкого в НТК Гарсоев поручил ему разобраться в вопросе, имеющем чрезвычайную важность для судеб подводного флота. Едва ли не с той самой поры, как появились субмарины, у конструкторов и моряков-подводников была заветная мечта — о едином двигателе для надводного и подводного хода. Создавались хитроумнейшие проекты. Вот почему Гарсоев, желая выяснить, есть ли у Рудницкого жилка исследователя и новатора, столь необходимая для работника НТК, поручил ему обобщить материалы зарубежной прессы по ЕД — единому двигателю.
Рудницкий изучил, кажется, все написанное о ЕД. Но литературы не слишком много, и это понятно: проблема ЕД была засекречена. Рудницкому пришлось собирать сведения буквально по крупицам. В результате получился настолько важный документ, что он попал на стол начальника Морских сил РККА.
— Обобщая и анализируя материалы, — рассказывал мне Рудницкий, — я привел все расчеты к подлодке типа «Барс», а точнее к «Пролетарию», на котором сам служил и плавал после «Красноармейца». Были и расчеты применительно к лодке «водоизмещением девятьсот десять тонн» — так мы тогда называли уже заложенные и строящиеся лодки типа «Д». Я рассматривал различные предложения. С начала девятнадцатого века каких только попыток не делали создатели субмарин! Предлагались двигатели паровые с аккумулятором подогретой воды и с алюминиевым тепловым аккумулятором. Изобретатели пытались использовать едкий натр для аккумуляции тепла — так называемые «натронные котлы». Или такое предложение: в замкнутом пространстве специальных котлов подводного хода сжигать нефть в кислороде. Сложно, нужна прорва кислорода. А много не запасешь — велика ли сама лодка? Следующая стадия логичнее: котел, использующий [224] кислород, полученный непосредственно на лодке химическим путем. Логичнее, но устройство невероятно сложно! Потом появился проект котла, где в струе кислорода надлежало гореть... алюминию. Но и это не все. В хронике борьбы за ЕД имелось даже предложение использовать в топках подводных кораблей гремучую смесь — смесь водорода и кислорода!
Контр-адмирал извлек несколько листков из папки.
— Вот как писали разработчики этого кошмарного метода: «Продукт горения — водяной пар может быть послан в турбину для работы». Половину лодки при этом заняли бы баллоны, о том, что сама система крайне опасна, и говорить не приходится. Отбросив этот мертворожденный способ, я взялся за использование дизелей под водой. Все предлагаемое оказалось очень хитроумным и все решительно никуда не годилось. В общем, тогда я склонялся к варианту горения алюминия в струе кислорода. Почему? Но это понятно: топливо для подводного хода не должно давать в остатке вредных газов. Алюминий жадно соединяется с кислородом при горении, выделяя большое количество тепла. Вот я и полагал, что такой двигатель даст возможность увеличить район подводного плавания и скорость под водой примерно до пятнадцати — семнадцати узлов. И никаких ядовитых газов в котлах. Но я по молодости не принял во внимание одно обстоятельство — алюминий тогда стоил не многим дешевле золота...
Работа М. А. Рудницкого в НТК неизменно получала высокую оценку командования.
«Аттестация за время с 15 ноября 1928 года по 16 сентября 1929 года на члена секции подводного плавания Научно-технического комитета УВМС РККА Рудницкого Михаила Алексеевича:I. Аттестация. Хороший специалист инженер-механик. Особенно интересуется и много работает в области теплотехники, в которой им выполнено несколько интересных и ценных работ. Вместе с тем хорошо разбирается во всех других вопросах подводного плавания, не исключая тактических, почему является весьма ценным помощником председателя секции подводного [225] плавания по всем вопросам, входящим в круг ведения секции.
Пользуется любовью и авторитетом у личного состава бригады подлодок Балтийского моря, а также товарищей по НТК.
К работе и служебным обязанностям относится весьма добросовестно. В общем — вполне соответствует занимаемой должности.
5 сентября 1929 года. Председатель секции подводного плавания А. Гарсоев.
II. Заключение прямых начальников. С аттестацией, данной А. Н. Гарсоевым, согласен. М. А. Рудницкий является прекрасным работником и отличным помощником председателя секции.
Председатель НТК Н. Игнатьев. 17 сентября 1929 г.
III. Заключение аттестационной комиссии. Занимаемой должности соответствует.
Председатель комиссии П. Курков. 13 мая 1930 г.
IV. Окончательное решение, утверждающее аттестацию. Утверждаю.
Р. Муклевич. 20 июля 1930 года».
Работа в НТК в те годы была тесно связана с конструкторской деятельностью. Поэтому нет ничего удивительного, что Рудницкого хорошо знают в коллективе, главным инженером которого является Б. М. Малинин. Рудницкий участвует в испытаниях «Декабриста» и последующих лодок, идет на глубоководные погружения. Первое не обходится без происшествий.
— Проскочив предельную глубину, хлопнулись на грунт, — вспоминал Михаил Алексеевич. — Подвел клапан цистерны быстрого погружения. И загудели мы в известную всем штурманам яму.
— И что же?
— Ничего особенного. Осмотрелись в отсеках, продулись, как у нас говорят, то есть продули цистерны, и благополучно всплыли. Оказалось, всему виной конструктивная ошибка. Тарелка клапана входила в «седло» изнутри, и ее отжало давлением. Цистерна самопроизвольно заполнилась. Изменили конструкцию клапана таким образом, чтобы тарелку не отжимало, а прижимало к гнезду. Пришлось мне поработать и с лодками второй серии. Особенно много хлопот доставили [226] минные устройства — две трубы, в каждой — по десять мин заграждения. Зато сами до всего дошли, накопили опыт. Он мне очень и очень пригодился, когда проектировались лодки четырнадцатой серии — «К».
Создание подводных лодок типа «Декабрист», — продолжал Рудницкий, — явилось хорошей школой, научившей использовать достижения науки и применять новую технику, смело преодолевать трудности и быстро устранять дефекты построенных кораблей. Мы принципиально и нетерпимо относились к любым, иной раз, казалось, незначительным недостаткам в конструкциях, к качеству и надежности их работы, так как знали, что на лодках каждый механизм или деталь являются одинаково важными и ответственными.
Рудницкий имел отношение и к проектированию «Малюток» и кораблей IX серии — «С», и других.
15 апреля 1935 года. Кремль. Заседание Совета труда и обороны. На демонстрационных досках развешены чертежи небывалой подводной лодки. Она впечатляет новизной решения, невиданными для подводного флота размерами, ходом, вооружением. Это подводный крейсер. Рудницкого подробно расспрашивают о тактико-технических данных будущей лодки, деталях конструкции. Расспрашивают долго и дотошно.
— Такой корабль очень нужен нашим подводникам, — говорит К. Е. Ворошилов. — В будущей войне флоту придется выходить и в океаны.
— Осилите? — Г. К. Орджоникидзе внимательно смотрит на конструктора.
Рудницкий отвечает утвердительно.
Принимается решение назначить его главным строителем серии. Это были тяжелейшие годы работы в конструкторском коллективе, цехах, на стапелях, где рождались подводные крейсера.
Выше было сказано о проекте Бориса Михайловича Малинина, созданном в 1921 году. Но у Малинина был предшественник — корабельный инженер Борис Михайлович Журавлев. Он еще в 1910 году предложил проект подводного крейсера. В истории подводного кораблестроения также широко известно имя французского [227] инженера Макса Лобефа — творца первой двухкорпусной лодки. Он долго считался ведущим проектировщиком субмарин Франции. Но когда ему предложили разработать лодку водоизмещением в три тысячи тонн, он гневно отказался: «Я не говорю про технические затруднения. Это дело второстепенное. Я разработаю, если мне прикажут, проект подлодки и в четыре тысячи тонн, но я сделаю это с отвращением, будучи убежден, что оказываю помощь в деле бесполезной растраты финансовых средств страны». Столь велик оказался авторитет конструктора, что разговор о таких лодках прекратили. Справедливости ради отметим — ненадолго. В 1927 году французский флот получил подводный крейсер «Сюркуф».
Англичане долго — 13 лет — безуспешно возились с подводным крейсером X-I (длина 107, ширина 9 метров, водоизмещение 2425/3600 тонн, скорость 19,5/9 узлов, вооружение — четыре 132-мм пушки, 2 пулемета, 6 носовых торпедных аппаратов, мощность энергетической установки 6000/2000 лошадиных сил).
В нашей стране противники больших лодок были не только среди кораблестроителей, но и среди подводников. Предубеждение к таким лодкам даже отразилось на страницах морских журналов. Уже после встречи с Рудницким я в журнале «Красный флот» за 1925 год нашел заметку об английском подводном крейсере X-I. Автор ее, В. Дудник, сам подводник, писал:
«Чем больше корабль, тем больше к нему доверия и уважения: у него и броня толще, и артиллерия сильнее, чем у более малого корабля. С подводной лодкой получается как бы обратная картина: чем больше лодка, тем на ней труднее погружаться, ходить под водой и атаковать неприятеля. Небольшой подводный корабль хорошо слушается руля, очень поворотлив и быстро уходит на глубину. Вот почему среди подводников создалось недоверчивое отношение к подводным кораблям больших размеров. Вот почему и новый английский крейсер был отнесен к чему-то неизвестному».
Англичане назвали свой крейсер «Икс-один». Но «Икс» остался иксом. Тринадцать лет терпеливо возились с ним, без конца перестраивали и переделывали. Если посмотреть на фотографию, ничего не скажешь — действительно, крейсер. Так же, как у надводных больших артиллерийских кораблей, по две пушки X-I [228] расположены в двух башнях. Грозный вид и... бесславный конец. В 1936 году газеты сообщили, что крейсер, до того находившийся в резерве ряд лет (читай: стоял у стенки и ржавел без дела), сдан на слом. «Лодка не оправдала возлагавшихся на нее надежд», — писал в «Морском сборнике» видный советский специалист по военному кораблестроению адмирал Е. Шведе. Как раз тогда, когда ломали английский «Икс», превращая его в груды металлического лома, советский подводный крейсер выходил на стапель.
Работая над проектом, Рудницкий и его товарищи старались максимально учесть зарубежный опыт. Ошибка творцов «Сюркуфа», X-I, английских лодок типа «К» (с паровыми турбинами) состояла в желании совместить несовместимое. Большие пушки (у «Сюркуфа» — 203 миллиметра!) так и не превратили лодку во внезапно появляющийся на поверхности артиллерийский корабль, но они при относительно слабых энергетических установках того времени изрядно мешали маневрировать под водой для торпедного удара.
Учтя ошибки предшественников — французов и англичан, строили свои большие лодки американцы. Примерно равного с нашей «К» водоизмещения, они имели меньше пушек и торпедных аппаратов, уступали ей в скорости. Строили крейсерские лодки Италия и Япония. «К» получилась лучше их.
Рудницкий вспоминал, а я следил за паутинкой индикатора магнитофона:
— Грозное триединство — так отзывался о «катюшах» ас глубин адмирал Колышкин. Но как оно сложно далось, сочетание торпедного, минного и артиллерийского оружия! Предусматривая, скажем, устройство для постановки мин, приходилось серьезно теснить другое оружие, что недопустимо. В таких случаях обычно идут на компромисс, соглашаются на меньшее зло и сокращают количество кормовых торпедных аппаратов. Мы не пошли на это. В корме» у «К» было четыре аппарата. Так мы и от мин не отказались, и на торпеды не посягнули. Если, скажем, «Малютка» могла дать самое большее двухторпедный залп, а «Щука» — четырехторпедный носовой и двухторпедный кормовой, то крейсера типа «К» только кормовыми аппаратами выпускали одновременно четыре торпеды! НТА было шесть. [229]
Водоизмещением (надводным) 1427 тонн «катюша» немногим уступала появившимся почти одновременно с нею эскадренным миноносцам типа «Гневный», а подводным — 2440 тонн — превосходила «Гневный». Нет, не зря «ломали» головы конструкторы в поисках оптимальных обводов корпуса. В бассейнах испытали двадцать две модели корпуса! Не зря. Надводная скорость для лодок того времени у «катюш» была впечатляющая — 22 узла. На ходовых испытаниях головная лодка серии развила 23 узла! А «беспузырная» (бесследная) стрельба? В общем, другой такой лодки не существовало. И не только по тактико-техническим данным. В конструкции и технологии постройки «катюш» заключалось немало новшеств. Довольно широко применили сварку, хотя в те годы ее не очень-то жаловали даже творцы надводных кораблей.
Впервые в истории советского подводного судостроения на лодку ставились дизели столь большой мощности — по 4200 лошадиных сил. Советская промышленность — она добилась немалого — уже могла разрешить такую задачу. Даже сейчас участники постройки лодок XIV серии помнят, какие споры, какие горячие баталии развернулись вокруг нагнетателей — воздуходувок, обеспечивающих нормальную работу дизелей. Завод предлагал нагнетатели поршневые — тяжелые и громоздкие, если взять их — придется увеличить водоизмещение. Скорость уменьшится. Рудницкий выезжал на завод, требовал. В итоге появились воздуходувки ротативные, вписавшиеся в габариты крейсера.
Впервые также ставились на лодки гребные электромоторы такой мощности — по 1200 лошадиных сил. В результате и наибольшей подводной скорости «катюши» достигали весьма высокой для своего времени: 10,3 узла.
Еще новинка: автоматическое дистанционное управление клапанами, упрощавшее всплытие и погружение. А мощная радиостанция? Головная лодка, испытывавшаяся на Балтике, держала устойчивую связь с Дальним Востоком!
Первые испытания... Погружаясь, крейсер вдруг накренился градусов на пятнадцать. Под водой крен уменьшился, но все же остался ощутимым: 6–7 градусов. Почему? Конструктивный недочет или что-то [230] иное? Но расчеты проверялись самым тщательным образом. Рудницкий мог спокойно подписать любой документ на сей счет, дать любые гарантии. Погружение повторили. Крейсер «кособочил»... Неужто повторяется история с «Декабристом»? Стали в сотый раз осматривать корабль, забираясь в такие места, куда, казалось, не пролезла бы и кошка. Нашли! Валик привода аварийной захлопки одной из цистерн оказался с обратной резьбой. Захлопка открывалась, когда ей надлежало преградить доступ воде, и наоборот. Дефект устранили за один день. Больше никаких происшествий.
На лодках «К» у каждого офицера была отдельная каюта, у каждого матроса — своя койка. А ведь на предшественницах «катюш» количество коек рассчитывалось не на всех. Предполагалось, что часть экипажа стоит на вахте. Душевые. Впервые они появились не на подводных атомоходах, как это принято считать, а на «К», равно как и старшинская кают-компания. Две вместительные провизионки, одна с холодильной установкой, сильная вентиляция, система регенерации воздуха и многое другое позволили довести автономность подводных крейсеров до 50 суток. Дальность плавания экономическим ходом — 9,3/3,0 узла — соответственно равнялась 16 500/175 миль! На десятки дней могли отправляться в океан грозные субмарины, несущие не только 24 торпеды, но и 20 мин заграждения, четыре пушки — две «сотки» и две «сорокапятки» с солидным боезапасом.
Минам заграждения по тогдашней концепции придавали особое значение. Боевое применение их мыслилось примерно так: лодка атакует конвой, пересекает его курс и скрытно ставит мины. Корабли охранения или транспорты попадают на минное поле, лодка «добавляет» фланговым торпедным ударом. Известно, что это мнение Рудницкого Малинин не разделял. «Я такой тактики не понимаю», — говорил Борис Михайлович.
Просматриваю конспект записи, сделанной с магнитофонной ленты. Рудницкий с заметной горечью говорит: «Был у Малинина своей проект, а я не конструктор, да еще не корабел, а механик, вторгся в чужую область. Так что Малинин встретил меня без особого восторга. И на заседании СТО разбирались два проекта: [231] мой и Малинина... У меня на корме четыре торпедных аппарата, у Малинина — два». Время рассудило конструкторов. «К» оказалась отличной лодкой, одержала немало побед, однако ни разу ей не пришлось выполнять боевую задачу в том виде, как предполагал Рудницкий.
Большая энерговооруженность лодки позволила одной «катюше», пришедшей в Ленинград, оказать блокированному городу помощь в тяжелейшей ситуации. 10 января 1942 года остановился последний насос центральной водопроводной станции. Ленинград остался без воды, остались без воды его хлебозаводы, — самое страшное для осажденного города, в котором несколько десятков граммов хлеба являлись фактически единственной пищей жителей. Возле насосной станции на Неве стояла К-56. Командование флота приказало экипажу любой ценой дать воду хотя бы для хлебозаводов. Решив сложнейшую техническую задачу, моряки нашли выход. Через 22 часа дизели лодки погнали воду в напорную башню, а еще через 60 часов, работая в промерзшем помещении, балтийцы оживили четыре аварийных дизеля самой станции. На хлебозаводы пошла вода.
10 мая 1942 года Рудницкий приехал на Северный флот. Доложил о прибытии командующему вице-адмиралу А. Г. Головко. С экипажем К-3 ходил на минные постановки.
— Сначала не все было гладко, — вспоминал Рудницкий. — В мирное время мы не успели отработать как следует минное устройство. Перед проектированием принципы проверяли, переоборудовав старую лодку «Форель». У нее даже хода не было — таскали на буксире. Но одно дело модель и испытания в заливе, другое дело — большая лодка в океане. Возникают деформации корпуса, корпус «дышит», и мины может «заесть» — не выйдут в нужный момент. В общем, на Севере помогал личному составу «катюш» отрабатывать минные постановки.
В случае необходимости, полагал Рудницкий, крейсера всплывут для артиллерийского боя. И они всплывали. [232] Первой — К-2. В сентябре 1941 года она в надводном положении настигла вражеский транспорт и потопила его огнем 100-мм орудий. Меньше чем через три месяца уже К-3 потопила артиллерией вражеский транспорт, несмотря на то, что его охраняли сторожевик и два катера. Глубинными бомбами фашисты повредили лодку. Тогда К-3 всплыла и завязала артиллерийский бой. Немецкий снаряд вывел из строя носовую «сотку». Кормовая пушка поразила сторожевик, вызвала взрыв его глубинных бомб, вслед за сторожевиком отправила на дно катер. Второй успел удрать. Сражались артиллерией К-22 и К-23, ставили мины К-1, К-2, К-3, К-21, К-22, К-23. Но основными были, конечно, торпедные удары. Подводный крейсер, которым командовал Герой Советского Союза Н. А. Лунин, торпедировал «Тирпиц» — новейший линейный корабль гитлеровского флота.
На Севере «катюши» потопили 27 кораблей и транспортов, на Балтике, где они действовали с ноября 1944 года, — за сравнительно небольшой срок уничтожили 13 кораблей врага общим водоизмещением более 32 тысяч тонн. Самой результативной оказалась К-52, одержавшая шесть побед. Лодку наградили орденом Красного Знамени, а ее командир И. В. Травкин стал Героем Советского Союза.
В одной из северных гаваней установлена навечно лодка К-21.
...Квартиру, в которой много лет жил Михаил Алексеевич, теперь занимает семья его дочери. Инна Михайловна Рудницкая сберегла некоторые книги отца. Вот подарок Военно-морской академии — труд A. Н. Радцига «Новейшие течения в развитии тепловых двигателей». Надпись: «Михаилу Рудницкому, красному инженеру 1-го выпуска Военно-морской академии РККФ от академии. Начальник академии B. Викторов. 14 октября 1923 года».
Есть старые документы, например, послужной список отца будущего подводника — старшего штатного контролера Олонецкого акцизного управления Алексея Алексеевича Рудницкого, по совместительству командира 4-й роты 24-й пешей Олонецкой дружины государственного [233] ополчения, зауряд-капитана{11}, участника русско-японской и первой мировой войн. Список говорит о том, что Рудницкий-старший честно служил своей стране.
И его сын рано начал готовиться к военной службе. Удостоверение, выданное Вытегорским военно-спортивным комитетом, свидетельствует: «Михаил Рудницкий, родившийся 27 марта 1897 года, прошел курс допризывной подготовки и сдал испытание в объеме программы... Кроме программы допризывной подготовки названное лицо обучено плаванию, хождению на лыжах, стрельбе в цель из винтовки военного образца, езде на велосипеде, верховой езде». Таким образом, в Морское инженерное училище Рудницкий явился отнюдь не зеленым новичком.
Инна Михайловна разворачивает театральную афишу, набранную старинными шрифтами: «Театр «Пиковая дама». В среду 25 августа 1922 года открытие зимнего сезона. Оперетта Рикарди «Фру-Фру», комедия Мазуркевича «Как волка ни корми». В списке исполнителей — артистка Левашова.
— Это сценический псевдоним моей матери... Она занималась в хореографическом училище, хотела стать балериной, но повредила ногу. Травма оказалась настолько серьезной, что ей пришлось проститься с мечтой о балете. Тогда она пришла в драматическую труппу. Не исключено, что молодой красный инженер Рудницкий впервые увидел свою будущую жену и мою мать на сцене. Могло быть и иначе. Родители меня в это не посвятили...
Инна Михайловна Рудницкая пообещала написать несколько страниц об отце и вскоре прислала свои записки. Прочитав, я решил ничего в них не править. Вот они:
«Одержимость... Это первое и главное, что запомнилось в отце. Почти фанатическая одержимость своим Делом, своей Работой. Ощущение масштабности и важности, даже необходимости деятельности отца присутствует уже в самых ранних моих воспоминаниях. Конечно, «взрослые» разговоры были мне тогда неинтересны, [234] и суть отцовской работы долго оставалась недоступной. Речь, повторяю, идет лишь о впечатлении, сильном и стойком. Безграничная поглощенность Делом была чертой отцовского характера. И еще вытекавшее отсюда качество: бескомпромиссная принципиальность во всем, что относилось к Работе.
Отец был в обиходе человеком очень мягким. В семье беспрекословно диктаторствовала мать. Разносторонне талантливая и обаятельная женщина, она обладала сильным характером, ее жестковатой воле все подчинялось в нашем доме. Отец уступал ей практически во всем. Не перечил и моим детским капризам. Даже наша собака, овчарка «благороднейших» кровей, не очень-то слушалась его, уверенная в своей безнаказанности. Но когда речь заходила о Деле, отец преображался. Внешней бесхарактерности как не бывало. Мне как-то приходилось наблюдать это явление при споре отца с его товарищами по работе. Черты лица его стали резче, голос приобрел совершенно новое для меня звучание. Привыкшая к его мягкой доброте, я восприняла это как нечто неприятное. Вероятно, отцу, при его природной доброте, выдерживать подобный тон было нелегко. Но он стойко защищал свои позиции.
Мои воспоминания об отце поневоле отрывочны. Как правило, когда он уходил на работу, я еще спала, возвращался — уже засыпала. И чем дальше, тем все более поздними становились возвращения, все более редкими — выходные дни. Со временем он практически приходил домой только отсыпаться.
Помнится один праздничный или просто выходной день. В комнате светло, пахнет свеженатертым полом и промерзшими дровами. Отец только что принес охапку из сарая и затопил печь. (Кстати, он не любил никакого домашнего рукомесла и «умелыми руками» не обладал; даже открывание консервной банки частенько заканчивалось травмой, а вот печь он топил и костры зажигал очень ловко.) Мы трое: отец, мать и я стоим у окна и смотрим, как валятся густые снежные хлопья в колодец двора. Кто-то замечает, что вверху, на фоне облачного неба снежинки кажутся темными, а чем ниже, тем белее и пушистее. И всем нам очень хорошо.
Иногда доводилось засыпать под домашние концерты [235] с участием отца. Он играл на виолончели. Играл по-любительски, сложные пассажи давались ему с трудом. Мать аккомпанировала на пианино более бегло и часто приостанавливалась, поджидая отстающего «солиста». А я по-детски жалела отца, видя, как он «мучается», как искажается от артистических усилий его лицо.
Я очень любила, когда отец выкраивал время и читал мне вслух. Излюбленными отцовскими авторами были Гоголь и Салтыков-Щедрин. «Вечера на хуторе близ Диканьки» мне так и запомнились в его чтении в своеобразном сочетании гоголевской малороссийской интонации и вытегорского «якающего» произношения отца. Из «Мертвых душ» неоднократно читались отрывки о посещении Чичиковым Собакевича и Плюшкина.
В редкие выходные дни мы вдвоем отправлялись на прогулку по реке. Шли мимо ошвартованных здесь барж, буксиров, рыболовецких судов, каких-то пароходов, парусников. В праздничные дни рассматривали военные корабли, украшенные флагами расцвечивания. Отец рассказывал о типах кораблей, о парусном флоте. Недаром впоследствии одним из больших увлечений моей жизни стал парусный спорт.
Отец очень любил и неплохо знал географию. Мы с ним часами рассматривали глобус, разные карты и атласы. С одинаковым увлечением читали книги о географических открытиях. Отец любил повествовать о своем путешествии на Новую Землю.
В теплую погоду любимым местом наших прогулок был один из пустынных островов в устье реки. Чистая вода, чистый песок на отмелях и пляжах. Тут было все, что мы с отцом любили. Солнце играло на воде, над морем поднималось просторное небо, поднимался ветерок дальних странствий. Отец демонстрировал свое умение «печь блины»: пускал по воде плоские камешки, оставлявшие за собой цепочки следов. Мы собирали плавник, сухие щепки, стебли тростника и зажигали костерки. Отец расслаблялся, отдыхал, выхаживал по берегу, напевал строчку из какой-то песенки: «Дядя Ваня по шканцам бродил...» Что было дальше с дядей Ваней, осталось тайной. Но повторение этой фразы всегда свидетельствовало об отличном настроении отца. [236]
Он был моряком по призванию. Это сказывалось даже в его речи, пестревшей морскими словечками: «банка» (скамейка и даже стул), палуба, гальюн, компас...
По желанию отца выбиралось обычно и место летнего отдыха, на морском побережье, в малонаселенных краях. Вся наша семья очень любила лес и походы за грибами. Сбором ягод, насколько я помню, никогда не увлекались. Частенько уходили в лес с ночевкой. Тогда отец и показывал класс в выборе места для бивака, сооружении шалашей и разведении костра, который должен был потихоньку гореть всю ночь. Помню один дальний выезд. Была взята напрокат лошадь с таратайкой. С лошадью отменно управлялись мама и бабушка, в прошлом увлекавшиеся верховой ездой. На место — лесную опушку — приехали уже в сумерках. Помню большой костер, летящие вверх искры, тесные кроны сосен, много-много звезд... В кустах ворочается и вздыхает лошадь, где-то рядом снует ошалелая от воли собака... Отец суетится по другую сторону костра, спешит соорудить шалаш, в котором я должна была спать.
В жаркие дни время проводили обычно на пляже, уходя туда на весь день. Море тут мелкое, вода хорошо прогревалась, и мне разрешалось там плескаться почти без ограничений. Отец хорошо плавал, для этого ему приходилось уходить далеко от берега, что всегда вызывало беспокойство близких.
Благодаря отцовским рассказам наше неяркое море, сосновые рощи на побережье, невысокие дюны, поросшие серо-голубой жесткой травой, навсегда сохранили для меня вкус высокой романтики. Позднее на эти детские впечатления наложилось вторичное, и в первую очередь от фильма «Мы из Кронштадта», затем с восторгом мною прочитанный его литературный сценарий и другие пьесы и повести В. Вишневского. Возможно, потому что Вишневский и мой отец принадлежали к одному поколению, хорошо знали и любили флот и Балтику с ее революционной героикой, в моем сознании они встали рядом, и произведения писателя — бойца и моряка — особым образом подсвечивали для меня повседневный образ отца. Таким я его больше всего любила и гордилась им.
Международная обстановка осложнилась. У отца практически не было времени ни для семьи, ни для отдыха. [237] Внутреннее напряжение не оставляло его. Он работал до поздней ночи, почти без выходных, из отпуска его постоянно отзывали. Отошли в прошлое музыкальные упражнения. Мир искусства, чтение, даже природа — все заслонялось делом, которому отец отныне без остатка отдавал свои силы.
В последние предвоенные годы на даче он появлялся редко и ненадолго. Раз или два приезжал со своими друзьями. Мне запомнилось, как однажды готовились к приему особенно почетного гостя. Это был, вероятно, А. Н. Гарсоев».
Инженер-контр-адмирал Михаил Алексеевич Рудницкий по праву занимает видное место в «созвездии «Декабриста». [238]