У стен Ленинграда

Блокадная зима

В Ленинграде ждали возвращения эскадры. Командующий фронтом генерал-лейтенант Хозин часто звонил вице-адмиралу Трибуцу: «Что новенького, Владимир Филиппович?»

«Погрузили всех и всё...», «Вышла эскадра...», «Идет...» — отвечал командующий Балтийским флотом. Он по радио держал связь с Дроздом.

Под утро Хозину позвонил сам Трибуц:

— Теплоход подорвался на минах...

Четвертого декабря корабли прибыли на Кронштадтский рейд. Симоняк и Романов стояли на обледенелой палубе эскадренного миноносца. Вокруг, насколько хватал глаз, простиралось торосистое ледяное поле, за которым справа выступала еле заметная кромка побережья. Словно из-подо льда поднимались кверху заиндевелые громады города-крепости, в мутной дымке проступал силуэт собора. У одной из причальных стенок стоял вмерзший в лед, израненный линкор «Марат», у его орудий суетилась артиллерийская прислуга.

По дощатому трапу сошли на берег. Романов откровенно радовался, что после стольких часов штормовой качки стоит на твердой земле. Еще на катере, на котором они шли от Ханко до Гогланда, комиссар, измученный болтанкой, кляня и небо и море, говорил Симоняку:

— Выживу — накажу своим сыновьям: куда хотите идите, только не в моряки.

Но как ни измотала Романова качка, утром, едва стало известно о трагедии с теплоходом, он помчался туда.

Вернулся подавленный:

— Из батальона, который был там, немногих удалось спасти... [97]

Симоняк молчал. Людей всегда терять нелегко. Столько времени воевали на Ханко, а погибли словно бы зря, вне боя.

Трибуц, встречавший последний эшелон ханковцев, поздоровался с Симоняком как со старым знакомым.

— Не хмурься, генерал, — говорил он комбригу, мрачно шагавшему по причалу. — Погибших не вернешь. А в целом эвакуация прошла неплохо.

— Добрые были бойцы.

Трибуц рассказал о звонках командующего фронтом.

— Ждут вас с нетерпением, — сказал он.

В этом Симоняк вскоре убедился и сам. Еще шла разгрузка судов, а ему уже вручили депешу из штаба фронта: готовиться к боевым действиям.

— Прямо с корабля на бал, — усмехнулся Романов.

Комбриг, проводя пальцами по щетинистому подбородку, пробормотал что-то про себя и подозвал Кетлерова. Надо было приступать к подготовке первой операции на новом месте. Генерал с группой штабных работников выехал в Ленинград.

На Ханко Симоняк часто думал об этом городе, попавшем в беду, окруженном вражескими войсками. Пытался представить, каков он теперь, и не мог. Сейчас город был перед ним — мрачный и молчаливый, словно запеленатый [98] в белый саван. Застывшие на путях троллейбусы и трамваи, редкие пешеходы, бредущие по узким тропкам, проложенным не в ханковских чащах, а на обезлюдевших проспектах...

Машину, в которой они ехали, подбрасывало на ухабах, разворачивало на скользких местах. На Литейном «газик» сильно ударило о какой-то забор.

— Ну и шофера нам дали, — недовольно буркнул комбриг. — Ты что, за руль сел недавно?

— Знаете, товарищ генерал, — с обидой заговорил шофер, — чтоб машину вам подать, пять шоферов ее поочередно заводили.

Симоняк вскинул на него глаза.

— Силенок мало. Крутанет шофер пару раз — и выдохся. Да что говорить, после подъема добрая треть бойцов у нас остается на койках: дистрофики — встать не могут.

Весь вид шофера подтверждал его слова. Глаза глубоко ввалились, нос заострился, темная с восковым отливом кожа обвисла.

— Некого было за вами нарядить. Вот и пришлось ехать самому командиру автовзвода. А руки плоховато слушаются, да и дорога... Как я тут раскатывал до войны!

— Здешний?

— Ленинградец. Такси гонял.

— Город хорошо знаешь?

— И город и всё вокруг изъездил.

— Такой шофер мне нужен.

При первой же остановке, в Рузовских казармах, где разместился один из полков бригады, Симоняк прежде всего распорядился накормить шофера.

— Поехать сможешь? — спросил его комбриг часа через полтора.

— Смогу.

— Тогда заводи.

2

Объездив полки и батальоны, прибывшие в Ленинград раньше, Симоняк поздно вечером попал в штаб фронта. Ему не терпелось хоть что-нибудь узнать у начальника связи Ковалева о своей семье. Последние месяцы он не [99] получал писем из Куйбышева. Сильно скучал и по жене, и по дочерям, и по своему баловню, трехлетнему Вите.

— Приехал, — искренне обрадовался Ковалев. — Мы здесь заждались тебя. Ну рассказывай, как добрались.

— Погоди, Иосиф Нестерович. Как в Куйбышеве?

— Всё в порядке. Я часто Александре Емельяновне от тебя приветы передавал.

— А телеграфировать туда можно?

— Пиши.

Симоняк быстро набросал текст телеграммы:

«Куйбышев, улица Фрунзе, 80 квартира, Ковалевой для Симоняк

Здравствуйте, дорогие Шура и дети. Прибыл на свою родную землю. Здоров я и все друзья. Напишу письмо особо.

Ваш Николай».

Они долго сидели вдвоем. Ковалев достал карту, исчерченную синими и красными линиями. Симоняк впился в нее глазами. И без объяснений Ковалева он уже видел, что представляет собой Ленинградский фронт. На юге линия обороны наших войск громадной подковой огибала город, упираясь одним концом в Финский залив, вторым — в Неву у поселка Усть-Тосно, занятого немцами, и далее шла по правому берегу Невы до Ладожского озера. На некоторых участках гитлеровцы находились буквально у самых городских окраин. На севере противник был остановлен на линии прежней границы.

— Всюду теперь положение устойчивое, — объяснял Ковалев. — Не немцы нас тревожат, а мы их. А тут...

Он показал на Тихвин, на подступах к которому шли яростные бои.

Еще в октябре немецкое командование бросило в наступление ударную группировку войск, которая должна была захватить Тихвин и двигаться дальше на север к Свири, на соединение с финской армией и таким образом окончательно отрезать Ленинград от страны. Врагу удалось занять Тихвин, подойти вплотную к Волхову.

В ноябре три советские армии перешли в контрнаступление, чтобы сорвать фашистский план двойной блокады Ленинграда. [100]

— Мерецков там сейчас воюет и Федюнинский, — рассказывал Ковалев. — Армия Федюнинского отбросила немцев от Волхова, а войска Мерецкова вплотную подошли к Тихвину.

Симоняк не перебивал Ковалева. Его глаза неотрывно следили за движением карандаша, которым Иосиф Нестерович водил по карте.

— Нас бы туда, — задумчиво обронил он.

— Опоздал малость, Николай Павлович. Четыре дивизии туда из Ленинграда перебросили. Но и здесь кое-что намечается.

— Еще в Кронштадте я получил приказание подготовиться к боевым действиям...

Разговор друзей прервал сильный грохот. Где-то неподалеку разорвался артиллерийский снаряд. За первым разрывом последовали второй, третий...

— И часто так?

— Без обстрела дня не проходит.

— Точно на Ханко.

Вернулся Симоняк из штаба поздним вечером. У Ковалева захватил кипу газет, по которым сильно изголодался на Ханко. За чтением он провел не один час, пока веки не сомкнулись сами собой.

Разбудил Симоняка скрип двери. В комнату с охапкой дощечек осторожно входил шофер Ноженко.

Симоняк быстро поднялся:

— Готовь колымагу.

— Далеко поедем?

— В Смольный.

...В просторном кабинете командующего фронтом сидело несколько человек. Они о чем-то вполголоса переговаривались. Симоняк узнал начальника штаба Гусева, вице-адмирала Трибуца.

— Садитесь, товарищи гангутцы, — пригласил Хозин вошедших.

Кабанов опустился в кресло у продолговатого стола. Рядом с ним сели Расскин, Симоняк и Романов.

В кабинет вошли члены Военного совета Жданов, Кузнецов, Штыков, Соловьев. [101] Хозин представил им ханковцев.

— Начнем с Кабанова?

Докладывал командующий военно-морской базой, затем Расскин. Потом настали очередь Симоняка. Он сказал о численности бригады, ее вооружении, потерях на Ханко и во время эвакуации.

— Потери у бригады, можно считать, минимальные, — заметил Жданов. — Эвакуация проходила в очень сложных условиях. Кстати, кого вы там оставили на Ханко?

— Я докладывал: никого.

— А вот финны сообщают другое. — Жданов похлопал рукой по столу, на котором лежали бумаги.

— Да нет же, Андрей Александрович. Не знаю, что там финны говорят, но никаких заслонов. А если насчет стрельбы...

Симоняк рассказал о «самостреляющих» пулеметах. Они, верно, и ввели противника в заблуждение.

Комбригу долго не удавалось сесть на место. Ответит на один вопрос, возникает новый.

— Что это финны так расписывают ваши укрепления на Ханко? — спросил Кузнецов. — Бетона у вас ведь там не было.

— Да, бетонные доты для нас не успели построить. Но у нас были камень и земля. А русский солдат привык к земле, трудиться на ней любит. Не подвела она нас... И без бетона создали прочные укрепления, как будто неплохо защищались. Ни одного орудия не потеряли.

Последнее замечание комбрига вызвало большой интерес. Симоняку пришлось подробно рассказать о строительстве дзотов для тяжелых орудий. Во время стрельбы их выкатывали по рельсам из укрытий, а затем возвращали обратно и прикрывали специальными заслонками.

— Мы вовсе отказались от открытых огневых позиций. Даже зенитные орудия укрыли.

— Умно, — сказал Жданов и, обращаясь к Хозину, добавил: — Этот опыт заслуживает не только одобрения. Его надо использовать во всех наших частях.

Заседание в Смольном затянулось. Членов Военного совета интересовали подробности жизни на Ханко, боевые дела, настроение людей. Расспрашивали Симоняка и Романова обо всем новом, что внесла война в работу политотдела и партийных организаций бригады, как укреплялись связи коммунистов с бойцами. [102]

— Вы сделали большое дело. По существу, привезли на Ленинградский фронт новую армию, опытную, закаленную, проверенную в огне. Военный совет возбуждает ходатайство о награждении отличившихся ханковцев, — сказал в заключение Жданов.

Из Смольного выходили вечером. Пронзительный ветер гонял по садику колючий снег. Где-то неподалеку громыхали орудия, — стреляли вмерзшие в невский лед корабли.

Симоняк шагал, не чувствуя ветра и холода. Он всё еще находился под впечатлением разговора в кабинете командующего. Там он впервые по-настоящему понял, как нужна в осажденном Ленинграде их бригада, он видел, как обрадовало ее прибытие руководителей обороны города.

...Из Кронштадта ханковцы совершили марш по льду в Лисий Нос, затем по железной дороге прибыли в Ленинград. Было решено собрать полки в районе Ново-Саратовской колонии, в поселках Овцино и Корчмино. Тут к середине декабря и расположилась бригада, готовясь к выходу на передний край.

Под штаб заняли каменное здание двухэтажной школы. Занятия в ней осенью не возобновлялись. Детей почти не было. Мало жителей осталось в Ново-Саратовской колонии. Гангутцы быстро приспособили под жилье пустые промерзшие дома, построили добротные землянки. Селение ожило, на его улочках зазвучали громкий смех и звонкие солдатские песни.

Ввод в бой откладывался, но тяготы блокады бригада стала ощущать сразу. Резкий переход от хотя и несколько сокращенного, но всё же сытного ханковского питания на голодную ленинградскую норму сказывался на людях. Симоняка это сильно беспокоило, он зачастил в солдатские столовые и кухни, требовал, чтобы каждый грамм крупы, жиров, хлеба попадал бойцу. Комбриг привлек к проверке работы пищеблоков начальника медсанбата Макарова и врача Суровикина, поручил им осмотреть всех солдат бригады. Врачи доложили Симоняку о недостатках, обнаруженных на кухнях. Он свирепо распекал каждого, кто залезал в солдатский котелок, кто плохо [103] заботился о питании бойцов. Для ослабевших в Ново-Саратовской колонии открыли дом отдыха.

Симоняк видел в своей жизни немало горя и страдания, но того, что переживали ленинградцы, он бы не мог себе даже представить раньше. Обстрелы, бомбежки, лютый холод и, наконец, самое тяжелое испытание — муки голода... Каждая поездка из Ново-Саратовской колонии в Ленинград оставляла в сердце мучительный след. Сколько видел он на улице людей, которые падали и уже не могли подняться.

Симоняк останавливал машину. Вместе с Ноженко они выходили, охваченные одной мыслью: что-то сделать, как-то помочь. Иной раз втаскивали человека в машину, подвозили до дому. Но часто лежавшие в снегу люди уже ни в чем не нуждались: ни в хлебе, ни в супе, ни в кипятке.

Запомнился Николаю Павловичу подросток лет шестнадцати, который лежал на дороге, привалившись к детским саночкам, обхватив руками что-то завернутое в женскую шубку.

Ноженко подскочил первым, нагнулся.

— Всё, товарищ генерал. Замерз мальчонка.

Симоняк взглянул на подростка. Сжатые синие губы на желтом, туго обтянутом кожей лице. Тонкие иголочки заиндевелых ресниц. Одна варежка свалилась, из рукава выглядывала неподвижная рука со скрюченными пальцами.

— Что он вез?

Шофер осторожно развернул шубку.

— Дите тут... Живое как будто.

Они отнесли подростка к стене дома, ребенка, завернутого в шубку, внесли в машину. Генерал держал его на руках, пока Ноженко, петляя по хорошо знакомым ему ленинградским улицам, отыскивал больницу.

В Ново-Саратовскую колонию возвращались в темноте. Совсем нахмурился, посуровел генерал.

...Декабрь подходил к концу. Трудный и страшный для ленинградцев декабрь сорок первого года, когда Гитлеру казалось, что участь осажденного города окончательно [104] решена и он упадет в руки фашистских войск, как созревшее яблоко. Но Ленинград стоял неколебимо.

В студеный зимний день в бригаду приехал член Военного совета Кузнецов. Был он и до войны худощав, а теперь еще больше осунулся, усталое лицо прорезали бороздки ранних морщин. Но вид у него был собранный, военная форма сидела на нем так, точно он служил в армии с давних лет. Приехал сюда вручать ордена и медали тем, кто отличился в обороне Ханко.

Пока подразделения строились, Кузнецов беседовал с Симоняком, Романовым, штабными офицерами.

— После Ханко вы здесь как на курорте, — заметил он не то в шутку, не то всерьез. Романов вскочил со стула:

— Это не наша вина, Алексей Александрович. Мы ехали воевать.

— Не горячитесь, товарищ Романов. Всему свое время. Нам нужно иметь в резерве такое соединение, как ваше. [105]

— Но бригада и не воюя теряет силы.

— Что вы имеете в виду?

— Пусть комбриг расскажет.

Симоняк заговорил не сразу.

— Фронтовые интенданты несправедливо относятся к бригаде. Перевели на тыловой паек, и получается курорт наизнанку. Командир артиллерийского полка Морозов докладывает: «На Ханко потерял четырнадцать бойцов, а от недоедания уже умерло втрое больше». И в стрелковых полках больные появились, еле держатся на ногах.

— А почему молчали? Почему не обратились в Военный совет?

— Язык не поворачивается, Алексей Александрович. Ведь знаем, как тяжело ленинградцам.

— Поправим дело, товарищ Симоняк, — сказал Кузнецов. — Военный совет, думаю, пойдет на это. Тем более теперь...

Кузнецов рассказал, как ладожская ледовая дорога выручает и город и фронт. Перевозки по ней растут. В самые ближайшие дни можно будет повысить хлебный паек горожанам. Для ослабевших людей на заводах создаются [106] стационары. Они помогают вернуть силы людям, которые работают не жалея себя. Ведь как ни голодно, ленинградцы не оставляют фронтовиков без оружия. Бывает, нет тока — вручную станки вертят. В простых тиглях плавят металл, а пулеметы и мины дают.

Появление дежурного по бригаде прервало беседу. Все вышли на заснеженный плац.

...У двухэтажного бревенчатого здания лицом к Неве выстроились ханковцы. Получая награду, кто звучнее, кто тише произносил: «Служу Советскому Союзу», выражая то общее, что связывало всех этих людей.

В воздухе лениво роились снежинки. Земля под ногами подрагивала от далекой артиллерийской стрельбы. Где-то за облаками кружил самолет. Звуки боя не затихали.

— Могу я доложить Военному совету фронта, что ваша бригада выполнит любой боевой приказ? — спросил Кузнецов.

— Жизни не пожалеем.

Прощаясь, Кузнецов говорил комбригу и комиссару:

— Хороший у вас народ. Настоящие кадровые военные. Придется часть опытных командиров забрать в другие дивизии фронта. [107]

— Людей, которых следует выдвинуть, у нас немало, — подтвердил Романов.

Симоняк недовольно качнул коротко остриженной головой.

— Только не очень грабьте, Алексей Александрович. Нас и так ощипывают. Артснабженцы зарятся на трофейное оружие, хотят отобрать часть пушек, их, говорят, у нас лишка...

Машина члена Военного совета, поднимая снежную пыль, умчалась к Ленинграду.

— Ты что же, комиссар, — недовольно проворчал Симоняк, — сам готов содействовать разбазариванию бригады? «Немало людей, которых следует выдвигать». Вот мы их у себя и выдвинем.

— Неправ ты, Николай Павлович, — горячо возражал Романов. — В других частях командиров недостает, а ты каждого хочешь держать.

Симоняк обиделся на комиссара. Что он, ради себя старается? Была бы сильна и крепка бригада.

3

Получение орденов в бригаде отметили более чем скромно. Раздобыли немножко спирта, подняли чарки за лучших, помянули павших в боях.

Командир четвертой роты Хорьков сидел рядом с командиром взвода Дмитрием Козловым. На гимнастерках у обоих ярко поблескивали ордена Красного Знамени.

— Что-то наш комбриг сегодня не в духе, — толкнул взводный Хорькова.

Расстроенный разговором с Романовым, Симоняк действительно выглядел пасмурнее обычного. Курил папиросу за папиросой, что с ним не часто бывало.

Хорьков вспомнил ночные тревоги на Ханко еще задолго до войны, странствия генерала по переднему краю под огнем и многое-многое, что вызывало его уважение и любовь к этому сумрачному на вид человеку.

— Вот кому бы награду дать, и самую высокую, — сказал он Козлову.

Когда в феврале в бригаде стало известно о награждении Симоняка орденом Ленина, Хорьков, как и другие ханковцы, был рад и горд, словно их всех наградили снова. [108] Бригада в это время всё еще находилась в резерве командующего фронтом. После разговора с Кузнецовым ее перестали «ощипывать», повысили паек, приравняв ханковцев к бойцам переднего края.

Полки строили укрепления, и комбриг, как всегда, проводил много времени среди бойцов, наблюдал за их работой. Там он часто встречал командира саперов Анатолия Репню. Как-то Репня протянул комбригу письмо:

— Вот мне мать какой наказ прислала.

Симоняк читал:

«Дорогой Толя!

Наконец-то получила от тебя письмо. Поздравляю, родной мой, тебя со вступлением в партию и награждением орденом Красного Знамени. Я не могу выразить словами своей радости. Я горжусь тем, что ты настоящий сын своей Родины.

Дорогой мой, не бывает минуты, чтобы я не думала об отце и о тебе. Отец на Западном фронте, командует полком. Вот уже месяц он не пишет, но я знаю, какое теперь время, и жду с нетерпением победоносного конца войны.

Толик! Бей гадов, пусть на веки веков все запомнят, что русских людей никому не победить.

Передай мой материнский привет твоим боевым товарищам, командирам. Желаю им всем большого счастья».

— Где твоя мать сейчас, Анатолий? — спросил, прочитав письмо, Симоняк.

— Перебралась из Калинина в Куйбышев.

— А моя на Кубани. Тоже ждет не дождется, когда фашистов разобьем. И мы это сделаем, Анатолий. — Симоняк положил руку на плечо сапера. — Придет наш час снова помериться силами с врагом. К этому и надо готовиться. Теперь уже, я думаю, недолго.

У Тосны-реки

Село Ивановское не на каждой карте найдешь. Невелико оно, вытянулось вдоль берега ленивой речушки Тосны, где она впадает в Неву.

Немцы заняли Ивановское осенью сорок первого года. Берега Невы и Тосны они изрыли траншеями, построили укрепления. Из Ивановского и Усть-Тосно, расположенных на возвышенностях, они просматривали всё вокруг. К нашему переднему краю здесь можно было попасть только ночью.

В десятых числах августа сорок второго года Симоняк повел командиров полков к Усть-Тосно на рекогносцировку. Первую остановку сделали на «Ленспиртстрое» — у каменных недостроенных корпусов, искалеченных снарядами.

— Идти дальше можно лишь по траншее, — предупредил провожатый.

Спустились в неглубокий ров и в полутьме осторожно двинулись гуськом к переднему краю. Часто разрывались мины, осколки проносились над траншеей с шипящим свистом.

Симоняк шел сразу за провожатым. Когда небо прочерчивала ракета, он оборачивался к своим спутникам:

— Пригибайтесь!

И приседал сам.

В предрассветном сумраке командиры пристально разглядывали неприятельские проволочные заграждения, очертания разбитых домов в поселке Усть-Тосно, низкие болотистые места справа от него, Симоняк ставил задачи полкам. [110]

Предстоял первый наступательный бой. Бригаду еще весной преобразовали в 136-ю стрелковую дивизию. Часть гангутцев — командиров и политработников — ушла. Романова назначили членом Военного совета армии, Кетлерова забрали в штаб фронта, Соколова и Никанорова назначили комендантами укрепрайонов, Даниленко и Сукача выдвинули командирами полков. Большую группу ханковцев, младших командиров, после окончания краткосрочных курсов произвели в офицеры.

Из старых командиров полков остался лишь Яков Иванович Кожевников. Другим полком командовал Шерстнев.

— Вот что, Шерстнев, — сказал ему как-то комдив, — пора тебе кончать штабную службу. Пойдешь полком командовать.

Александра Ивановича это предложение удивило. Ему казалось, что Симоняк не очень к нему благоволит.

— Справлюсь ли, товарищ генерал... Батальоном командовал, а полком не приходилось. Комдив усмехнулся:

— Побаиваешься, значит? Не дрейфь! Пойдет у тебя. Не боги горшки обжигают.

Симоняк давно присматривался к Шерстневу. Еще на Ханко он убедился, что этот вспыльчивый капитан — человек настоящей военной закалки, требовательный к себе и подчиненным, прямой и справедливый.

Симоняк смело выдвигал людей. Начальником штаба дивизии стал подполковник Иван Ильич Трусов, третий полк возглавил Савелий Михайлович Путилов. Новым военкомом дивизии стал Иван Ерофеевич Говгаленко. Передвинулись, выше и многие командиры рот и взводов.

Операция по захвату плацдарма на правом берегу Тосны и овладению населенными пунктами Усть-Тосно и Ивановское проводилась почти одновременно с наступлением войск Волховского фронта, прорывавшихся в направлении станции Мга. Начала ее хорошо известная в Ленинграде дивизия генерала Донскова. Ей удалось занять сильный вражеский опорный пункт, каким являлось Усть-Тосно, и небольшой плацдармик в поселке Ивановское.

Расширить плацдарм дивизия не смогла. Гитлеровцы подтянули резервы, усилили систему огня, и новые атаки [111] не приносили успеха. Командующий 55-й армией генерал В. П. Свиридов решил ввести в бой 136-ю дивизию.

Первым должен был наносить удар вдоль железной дороги 342-й полк, которым командовал Яков Иванович Кожевников, а затем и два других полка дивизии. Комдив указал командирам частей участки их наступления и тут же подчеркнул: местность открытая, ровная, пробиться по ней можно только атакуя стремительно, умело взаимодействуя с артиллерией...

С рекогносцировки Симоняк вернулся на командный пункт дивизии. Небольшая землянка была врезана в обрывистый берег Невы. Грохотали разрывы снарядов, осколки свистели в воздухе и гасли в холодной невской воде.

— Как мост, готов? — спросил Симоняк Трусова, как только переступил порог землянки.

— Командир саперного батальона доложил, что четыре звена собраны, их можно буксировать на место.

— Съезжу к ним.

Звенья штурмового моста заготовлялись в Усть-Ижоре. Комбат капитан Ступин показал их генералу.

— Кто их установит на реке?

— Вот он, — указал Ступин на коренастого сапера. — Сержант Павленко со своим отделением строил, ему и наводить переправу.

Симоняк пристально посмотрел на сержанта. Тот стоял спокойный, ни одна жилка не дрогнула на его обветренном, строгом лице.

— Знаете свою задачу?

— Так точно, товарищ генерал!

— Гляди, чтоб всё в порядке было. Наведете мост — побьем немцев. Нет — они нас вперед не пустят.

— Мост наведем, товарищ генерал.

Бои предстояли трудные. Об этом Симоняку напоминал генерал-лейтенант артиллерии Леонид Александрович Говоров. С июня он командовал Ленинградским фронтом и несколько раз уже побывал в дивизии. Говорил он обычно мало, больше смотрел и слушал. Вид при этом у него всегда был хмурый, суровый. И глядя на него, трудно было угадать — доволен он виденным или нет.

Перед боями Говоров встретился с Симоняком в штабе 55-й армии. Разговор был коротким.

— Мы провели недавно, — сказал командующий, — несколько частных операций — под Старо-Пановом, Путроловом [112] и Ям-Ижорой. Зацепились за Ивановское. Вашей дивизии, товарищ Симоняк, надо, форсировав Тосну, пробиваться в глубь вражеской обороны, навстречу войскам Волховского фронта. Вы к этому готовы?

— Ждем сигнала, товарищ командующий.

Полки дивизии подтянулись к району боевых действий. В батальонах и ротах проходили партийные и комсомольские собрания, солдатские митинги. На один из них попал и Симоняк. К началу он опоздал. Подошел, когда с машины-полуторки произносила речь худенькая черноволосая женщина. Она держала в руках косынку, которая развевалась на невском ветру, подобно красному стягу. Женщина говорила горячо и взволнованно о жизни ленинградцев, об их доблести в труде и беззаветной борьбе.

— Кого мы считаем ленинградцами? — спрашивала женщина и тут же сама отвечала: —Не только тех, у кого отметка в паспорте, что они родились или жили в нашем городе до войны. Ленинградцы — это все те, кто защищает его от фашистских душегубов и вешателей. Вы все, товарищи бойцы, наши братья — ленинградцы.

— Кто это? — обратился Симоняк к начальнику штаба 269-го полка Меньшову.

— Учительница с Выборгской стороны Чернецкая.

— Душевно говорит. Людей за живое задела.

Вокруг стояли плотной стеной командиры и бойцы. Волнение было на их лицах.

Отвечали представительнице Ленинграда Говгаленко, сержант Клюквин, ефрейтор Соловьев. Их речи тоже пронизывала боль за страдания ленинградцев, ненависть к врагу.

Слова действовали словно детонаторы. Ни одного человека война не обошла стороной. В кармане Симоняка лежала фотография жены. Александра Емельяновна прислала ее недавно из Куйбышева. Просила никому не показывать.

Николай Павлович смотрел на снимок, и сердце холодело. Тяжело, видно, приходится Шуре. Недоедает, конечно, недосыпает, себе, видимо, во всем отказывает, чтоб ребят поддержать. Симоняк, не медля, написал письмо. [113]

«Здравствуйте, дорогие мои!

Ваше письмо получил. Твою фотографию, Шура, тоже.

Что с тобой стало, просто понять не могу. Ведь здесь народ большие трудности испытывает, питался зимой крохами, и то редко сейчас встречаешь таких, как ты выглядишь на фотографии.

Шура, ты должна думать и о себе. Ведь ребят надо поднимать. И это ложится на твои плечи. Я далеко от вас, и как помочь тебе, просто ума не приложу...

Радует меня одно, что духом ты сильна. Это — хорошо. Я тоже жду встречи с вами. Но она может быть лишь после разгрома врага. В нашей казачьей породе никто и никогда не был рабом. Буду биться сам и заставлю других драться до последнего. Умрем, но врагу не поддадимся.

Из письма узнал о Витином житье, увидел его на фотографии. Замечательный казак растет, здорово он вытянулся. Умно смотрит. Как бы хотелось взять его на руки и высоко-высоко подбросить, как бывало раньше. Еще хотелось бы послушать, как он говорит, читает маме стихи.

Ты просишь, чтоб я никому не показывал фотографию. Нет, я не могу ее таить. Показал ее всем, кто тебя знал, чтобы они увидели, как вы там, в тылу, живете. Выговорился, и мне вроде бы легче стало.

Зоя спрашивает, цела ли ее школа. Всё как прежде. Только кругом торчат стволы орудий, пулеметов, штыки. А я живу в лесу, в землянке. Квартира — прямо не нарадуешься. Лучшего на войне и не надо.

Пишите мне. Каждый день с нетерпением жду от вас вестей...»

Симоняк отправил письмо, несколько успокоился. А вот на митинге невеселые мысли о семье вспыхнули вновь. Горько ему, тяжело каждому. Отцы и матери теряют детей, дети родителей...

Гитлеровская армия, оправившись от зимних поражений, перешла на юге в наступление, и опять, как в начале войны, скупые, суховатые сводки Совинформбюро вызывали тяжкое беспокойство. Линия фронта приближалась к Дону, к Кубани, к его родным местам. Что там происходит на юге? Как удалось немецким войскам продвинуться столь далеко?.. [114] Митинг закончился. Говгаленко подвел к командиру дивизии учительницу и ее спутников — прихрамывающего пожилого рабочего и веснушчатого подростка в длинном, почти до колен пиджаке.

— Хорошо вы говорили, — сказал Симоняк Чернецкой.

Учительница, поправляя волосы, тихо ответила:

— И сотой доли не высказала того, что на душе, товарищ генерал.

Она отвела глаза, морщины на ее лице обозначились глубже и резче.

— Не станем посыпать солью свои раны, — заметил худощавый рабочий. — Пользы от этого мало. О другом мы должны думать. Как фашистов разбить, на невысоком столбе Гитлера повесить.

— Почему же на невысоком? — удивился Говгаленко.

— Чтоб каждый мог в его харю плюнуть.

— Будет по-твоему, батя! Будет!

Прощаясь, рабочий неожиданно спросил:

— Скажите, товарищ генерал, без Женьки вы тут обойдетесь?

Кивком головы он показал на паренька в отцовском пиджаке. На вид Женьке было лет тринадцать — четырнадцать. Серая кепка с большим козырьком сдвинута набок, нос, усыпанный веснушками, вздернут кверху. Расстегнутый ворот темно-синей рубашки обнажал тоненькую шею.

— Трудно, конечно, без Женьки, — скрывая улыбку, отвечал Симоняк гостю, — но обойдемся.

— Уши он нам прожужжал: хочу на фронт, хочу на фронт.

Симоняк пытливо посмотрел на паренька. Не хотелось обижать мальчугана. Симоняк сам чуть ли не в таком же возрасте надел, красноармейскую шинель. Но тогда было другое время. Впрочем, разве сейчас меньшая опасность угрожает стране?

Он обнял мальчонку, прижал к себе:

— Не торопись, Женя. Всему свой черед.

— Вот и мы это ему толкуем, — поддержал рабочий. — На фронте без тебя, Женька, обойдутся, а в цехе ты позарез нужен.

Он повернулся к генералу:

— Не глядите, что ростом мал. Работяга Женька отменный. Моторы танков ремонтирует. Зимой мы, старички, совсем ослабели. А Женька молодцом держался. Медалью его наградили.

Симоняк почувствовал себя виноватым перед этим ребенком, которого война лишила детства и раньше времени сделала взрослым. Хотелось сказать пареньку что-то ласковое, но генерал только протянул ему руку — как равному.

— Все мы, Евгений, теперь солдаты. В Ленинграде всюду — передовая, и, как люди военные, мы должны драться там, куда поставлены. Понял ты меня?

— Понял, — смущенно пробормотал парнишка.

Симоняк и Говгаленко проводили ленинградцев к машине. Несколько минут молча шли рядом. Говгаленко порывался что-то сказать, но, взглянув на углубленного в свои думы Симоняка, только покусывал губу. Прошел уже не один месяц, как его назначили военкомом дивизии, но он еще не совсем свыкся с новым положением.

Говгаленко попал в армию незадолго до войны, по партийной мобилизации. Был он на три года моложе Симоняка. Детство провел на Украине, под Белой Церковью. Кулацких коров пас, чуть-чуть оперившись, вступил в комсомол. Было это в начале двадцатых годов. И с тех пор он уже не распоряжался собственной судьбой. Его перебрасывали с места на место. Кем только не пришлось работать: комсомольским секретарем, помощником мастера на кабельном заводе, в политотделе МТС... Три года учился в комвузе и, окончив его, попал в Ленинградский обком партии. С восторгом вспоминал Говгаленко о Сергее Мироновиче Кирове и не скрывал своего сокровенного желания: хоть чуточку походить на него.

На груди у Говгаленко было два ордена: Красного Знамени — за участие в финской кампании и Красной Звезды — за Ханко. Иван Ерофеевич был решителен, быстро сходился с людьми. Где бы он ни появился — на командном пункте или в солдатской землянке, — веселее становилось от его быстрого характерного говорка, от его пословиц и шуток. Симоняку нравился новый комиссар. Правда, Говгаленко не имел серьезного военного образования, но «ничего, дозреет», — думал Симоняк.

Он и сам не считал себя всезнающим командиром. На этой войне было много такого, чему его не учили в академии, о чем не упоминалось в уставах и наставлениях. В военную науку жизнь каждый день вносила новое — выстраданный в жестоких боях, замешенный на крови опыт.

Учиться на опыте войны — это было не просто, но жизненно необходимо. И Симоняк это хорошо понимал. Он знал, что дивизии, имевшей опыт оборонительных боев, придется и наступать, ломать оборону врага, пробиваться вперед. Он ждал этих боев, как самого серьезного испытания. И вот час испытания приближался.

Между тем Говгаленко, не в силах преодолеть напора волновавших его мыслей, заговорил о своем. Днем он побывал в двух полка: С кем ни встречался — у всех настроение боевое. Командиры и солдаты обещают сражаться по-гангутски.

— Опрокинем гитлеровцев! — убежденно сказал он.

— Не кричи, Ерфеич, гоп, пока не перескочишь, — остановил комиссаре Симоняк.

Говгаленко снова прикусил губу. Что это с комдивом? А у Симоняка било неспокойно на сердце. Просто он [117] яснее, чем Говгаленко, представлял всю сложность поставленной перед ними задачи.

От железной дороги, вдоль которой готовился наступать 342-й полк, сохранилась лишь насыпь, рассекавшая болотистый кустарник. Рельсы и шпалы пошли на блиндажи и огневые точки, которые немцы настроили и в насыпи и на островках твердой земли.

Перед рассветом 20 августа батальоны выдвинулись за наши проволочные заграждения. Залегли в густой нескошенной траве. Дурманно пахло багульником, пороховой гарью, ржавой водой.

Прошел час, второй, третий. Всё выше поднималось солнце, растаял молочный туман, стлавшийся над низинами.

В назначенный час загромыхали орудия и минометы. Позиции немцев окутало дымом.

Командир полка Кожевников всё чаще поглядывал на часы. Минутная стрелка, совершая свой оборот по кругу, приближалась ко времени начала атаки. Десять минут осталось, пять, две...

И вот наконец сигнал! Пустынное поле ожило, поднялись, словно вырастая из земли, стрелковые цепи.

Немцы сначала отстреливались слабо и словно бы неохотно. Но когда расстояние между их передней траншеей и нашими бойцами заметно сократилось, вражеская артиллерия поставила почти сплошную завесу огня, затрещали десятки пулеметов. Казалось, до противника было уже рукой подать, но цепи атакующих стали быстро редеть. Люди валились, так и не успев крикнуть «ура», схватиться с фашистами в рукопашном бою.

Кожевников, сгорбившись, наблюдал в стереотрубу за полем боя и колотил ногой глинистую стенку траншеи.

Атака захлебывалась. Слишком сильным оказался вражеский огонь, и роты залегали на болоте.

— Вызывай комбата Малашенкова! — приказал Кожевников телефонисту.

Солдат бешено закрутил ручку и подал трубку командиру полка. Тот сердито заговорил:

— Что вы там копошитесь? Противник не пускает? А ты что, думал — с пирогами встречать будет? Давай вперед! Не жди, пока я приду.

Кожевников бросил трубку телефонисту. Посмотрел на военкома Мефодия Бондаренко. [118]

— Я пойду, Яков Иванович, — сказал решительно тот. — Чего на месте сидеть?

— Смотри, ты сам себе хозяин, комиссар. Только не дури там... Наше дело не в атаку ходить и гранатами с фашистами перебрасываться, а бой организовать.

— А если...

— Если до этого дойдет, Симоняк по головке не погладит.

Бондаренко выбрался из траншеи. Кожевников с завистью поглядел, как он быстро, точно боясь опоздать, бежит по кустарнику...

И во второй половине дня перемен не наступило. Солдаты продвигались ползком, мелкими группами. Стоило кому-либо приподняться — и он падал, обливаясь кровью. Наша артиллерия не подавила большинства огневых точек на вражеском переднем крае. И всё же люди стремились вперед.

Рота младшего лейтенанта Орешина залегла перед вражеской траншеей.

— Вперед! — крикнул командир, выпрямляясь в полный рост.

— Вперед! — подхватил его команду взводный Чернышев, тот самый храбрец-пулеметчик, мужеством которого восхищались еще на Ханко.

И Орешин и Чернышев не дошли до траншеи. Командир роты свалился в траву, подкошенный осколком мины, Чернышева опрокинула на землю автоматная очередь. Командир отделения Надтока подполз к нему.

— Веди взвод, Захар! — проговорил Чернышев.

— Перевяжу и поведу.

— Котелок у тебя варит?! И минута дорога. Давай вперед! Слышишь!

— Ты что отмалчиваешься, Яков Иванович? — попрекнул Кожевникова командир дивизии.

— Не о чем докладывать, — признался командир полка. — Топчемся, немцы молотят нас, как снопы на току.

Симоняк что-то проворчал. Кожевников, не ожидая новых вопросов, сказал:

— Огоньку бы не мешало добавить! [119]

Этих его слов комдив не услышал, — оборвалась связь, и телефонисты побежали на линию. Симоняк не стал ждать, пока ее исправят, а сам отправился к Кожевникову.

Траншея походила на придорожную канаву. На брустверах тряслись нервной дрожью пожелтевшие реденькие травинки. Рядом и подальше, впереди и сзади громыхали разрывы.

Симоняк прижимался к мокрой стенке траншеи, пропуская встречных. В тыл брели раненые, перевязанные окровавленными бинтами. Тех, кто не в силах был идти сам, несли, обливаясь потом, санитары.

За час Симоняк повстречал столько раненых, сколько на Ханко не было и за месяц. Таял молодой гангутский полк, истекал кровью.

Кожевников не ожидал командира дивизии. За день он накричался, охрип. Зеленоватый дождевик густо покрывала серая глина. Вид командира полка ясно говорил: туго идут дела.

Якова Ивановича отличало редкое упорство. Он умел всех заставить делать то, что считал необходимым. Сам лез в пекло боя и другим не давал поблажек. Симоняку рассказывали, будто он однажды отхлестал ремнем молоденького лейтенанта, командира взвода. Николай Павлович спросил Кожевникова, был ли такой случай.

— Был, — признался Яков Иванович. — Правда, преувеличили рассказчики. Не хлестал я его, а просто разик стеганул по тому месту, откуда ноги растут. Труханул он под обстрелом, пополз в тыл, а раненого снайпера на переднем крае бросил. Что было с ним делать? Глупый еще, молоко на губах не обсохло. Не отдавать же в трибунал...

— Ну, — проговорил только Симоняк. — Ремень и палка, знаешь ли, негодное лекарство. Как и грубый окрик...

Сам он очень редко повышал голос. Сдерживался даже тогда, когда злое слово рвалось с языка. И сейчас он говорил ровно, спокойно, хотя дела на поле боя беспокоили и злили его.

Кожевников уступил Симоняку место у стереотрубы.

— Хорошо бы огоньку добавить, — повторил он.

— Лимиты жесткие, снарядов мало. Как с тем, что имеем, продвинуться?

Стали обдумывать план ночной атаки. [120]

— Надо искать слабины в обороне немцев, — говорил генерал.

Вечером командир полка создал ударную группу. В нее вошли рота автоматчиков, взвод разведчиков, саперы. Командовал группой старший лейтенант Дмитрий Зверев, двадцатилетний сибиряк. На Ханко он оборонял сухопутную границу, в Ленинград прибыл с медалью «За отвагу». И эта простая солдатская награда как нельзя лучше соответствовала складу его характера.

Кожевников привязался к Звереву, и тот не оставался в долгу.

Ночью старший лейтенант вывел ударную группу за проволочные заграждения. Как зарницы, играли всполохи артиллерийских выстрелов. Звездное небо разрывали на лоскутья осветительные ракеты. Пока они медленно опускались, становилось светлым-светло, был виден каждый бугорок. Потом — снова темь. Противно повизгивая, проносились над головой мины и с резким хлюпаньем рвались позади.

Зверев нетерпеливо ждал сигнала саперов, делавших проходы в минных полях. Может, отправить посыльного поторопить их?

Метрах в ста, захлебываясь, застрочил пулемет. Тот самый, пожалуй, который он засек еще с вечера. Немецкий пулеметчик облюбовал местечко в башне нашего подбитого танка. Спокойно чувствовал себя за стальной броней, не предполагая, что остается ему жить на свете считанные минуты.

Стрелял пулеметчик наугад. Посвист пуль прекращался так же неожиданно, как и начинался.

— Проходы сделаны, товарищ старший лейтенант, — шепотом доложил связной от саперов. — Маяки на месте,

— Приготовиться к атаке! — передал Зверев командиру взвода Алексею Львову.

— Приготовиться к атаке! — шепнул тот дальше.

Разведчики и автоматчики застыли в напряжении, кап бегуны на старте. Зверев, заложив два пальца в рот, тихонько свистнул. И бойцы, оторвавшись от земли, рванулись в темень.

Сержант Исаичев, вскочив в немецкую траншею, полоснул вдоль нее длинной очередью. Из темноты донесся истошный вопль. Не задерживаясь, вспрыгнул на брустверу, побежал ко второй траншее. Неотступно за сержантом двигались и бойцы отделения. Стреляли на ходу, кричали «ура», «хенде хох».

Бой длился с полчаса. Ударная группа продвинулась почти на полкилометра. Взвод Львова захватил подбитый танк. Исаичев гранатой прикончил сидевшего там пулеметчика. Пятерых фашистов наши бойцы взяли в плен.

Радостный Кожевников утром сообщил командиру дивизии о ночной вылазке. Усиленная рота добилась большего успеха, чем два наступавших днем батальона.

— Чему тут удивляться? — заметил Симоняк. — Еще Суворов говорил: быстрота и внезапность заменяют число, натиск и удар решают битву... Закрепляйтесь понадежнее. Автоматчикам и их командиру Звереву передайте мою благодарность.

Нельзя сказать, чтобы Николая Павловича очень уж обрадовал этот более чем скромный успех. Комдив рассчитывал на большее.

— Неважно у нас идут дела, Иван Ильич, — говорил он начальнику штаба. — Обрати внимание на разведку. «Языки» нужны, до зарезу нужны, пока два других полка готовятся к наступлению.

Художника дивизионной газеты Волкова Меньшов отыскал в редакционной машине. Тот приколачивал к деревяшке вырезанные из линолеума клише.

— Выручай, Борька ! — попросил начальник штаба. — Нарисуй Гитлера во всей его красе. И размером покрупнее.

— Зачем?

— Потом объясню. Для боевых, в общем, целей...

Часа через полтора Волков прислал в штаб размалеванный фанерный лист. Меньшов показал его Репне. Тот громко хохотал, глядя на карикатуру...

Саперы выставили фанерный лист на нейтральной полосе — на виду у немцев. Меньшов и Репня с нетерпением ждали наступления темноты. Едва стало смеркаться, несколько наших бойцов залегли в засаду. Репня отправился с ними.

— Вернемся не с пустыми руками, — обещал од.

Фашисты, как он и предвидел, клюнули на приманку. Трое их поползли к фанерному листу и только схватились за него, как сработал сюрприз ханковских архимедов. Двух гитлеровцев убило наповал, а третьего, ошеломленного взрывом, саперы поволокли к себе.

Одного «языка» штаб дивизии получил. Пленный подтвердил, что позиции у Тосны и Ивановского по-прежнему обороняет полицейская дивизия.

Этих сведений оказалось недостаточно, и Симоняк сам направился в разведроту дивизии.

Тепло поздоровавшись с разведчиками, Симоняк сказал:

— Вашему генералу «язык» нужен. И взять его следует на другом берегу Тосны, в Ивановском. Должен же я знать, кто там сидит...

Спустя сутки поисковая группа перебралась на Ивановский «пятачок» — так именовался небольшой плацдарм в поселке, на правом берегу Тосны. Но первая вылазка не принесла удачи. Михаил Примак так «легонько» стукнул немецкого солдата, что тот испустил дух. Пришлось идти второй раз. «Действовали осторожнее, тонко и деликатно, — докладывали генералу командир взвода Сидельнишв и комсорг Бровкин, — на пальчиках языка доставили в штаб».

От пленного узнали, что к месту боев немцы подтянули новые силы.

По распоряжению Трусова усилили разведку и артиллеристы. Командиры дивизионов майор Литвинов и капитан Сыроедов переправились на Ивановский «пятачок». Его захватил полк, который по фамилии командира называли «клюкановским». Держались клюкановцы стойко, случалось, что за день отбивали по десять и более контратак, не раз вызывали в критические минуты артиллерийский огонь на себя.

Командир полка Александр Иванович Клюканов и военком Лев Савулькин встретили ханковцев радушно, если не сказать с распростертыми объятиями.

— В нашем полку прибыло, — улыбался Клюканов.

— Скоро и еще прибавится, — отозвался Иосиф Литвинов.

Клюканов и Савулькин поделились с артиллеристами сведениями о противнике, его огневой системе. Командиры дивизионов и опытные артиллерийские разведчики [123] комсомольцы Александр Панчайкин и Яков Москалев заняли наблюдательные пункты. Рации связывали их с огневыми позициями артиллерийского полка, которые находились напротив, за Невой. В любую минуту они могли вызвать своего командира Морозова.

Вечером 1 сентября Морозов сам связался с Литвиновым:

— К вам отправляется Душко.

Это значило, что третий батальон 270-го полка будет высаживаться в Ивановском.

6

Ровно в полночь восьмая рота с пулеметным взводом — первый эшелон третьего батальона — погрузилась на катера и пошла по Неве к Ивановскому. Рокот моторов, разносившийся далеко в ночи, вызвал артиллерийский огонь немцев. Снаряды рвались на Неве, поднимая фонтаны воды. Ночная темь не явилась помехой для вражеских артиллеристов, они вели заранее подготовленный огонь.

— Покинуть катера! — приказал комбат Душко, когда суда с десантниками оказались в восьми — десяти метрах от берега.

Вдоль берега немцы разбросали рогатки и ежи. Они стояли под водой, мешая катерам причалить. Окунаясь в холодную воду, бойцы растаскивали проволоку и пробивались вперед.

Минут через сорок высадился второй эшелон, а в четыре часа утра — и третий во главе с начальником штаба батальона старшим лейтенантом Коротковым.

Ракеты поминутно взмывали вверх, заливая берега и «пятачок» волнами яркого света. Осколки мин и снарядов резали воздух, пули роились над рекой. Люди жались под береговым обрывом.

Душко носился по берегу, связывался с командирами рот, выяснял потери, готовил людей к бою. Вот-вот должен был переправиться на надувных лодках через Тосну второй батальон. Им предстояло вместе атаковать немцев в Ивановском и взять под контроль железнодорожный мост. Правее должен был наступать полк Александра Ивановича Шерстнева. [124]

Ночью над траншеями поплыли резиновые лодки, которые несли на руках бойцы второго батальона. Их не удалось скрыть от вражеских глаз. Немцы открыли яростный огонь. Снаряды рвались у траншей, поднимая тучи земли и пыли. Осколки дырявили и рвали резину. Переправляться на этих лодках было уже нельзя.

Никто до рассвета не сомкнул глаз. Симоняк и не пытался прилечь. Видели его в разных местах: у стоянки катеров, в траншеях под Устъ-Тосно, куда выдвигался 269-й полк, на огневых артиллерийских позициях.

...По берегу Невы цепочкой двигались саперы. На канатах, как бурлаки, они тащили звенья деревянного моста. Сержант Павленко негромко подбадривал солдат:

— Веселей, братва, веселей!

Когда сколоченные бревна за что-то цеплялись, саперы бросались в воду, подталкивали их руками.

— Не подведите! — напутствовал их командир дивизии, уже знавший о неудаче, постигшей второй батальон, который так и застрял на левом берегу Тосны.

— Не тревожьтесь, товарищ генерал, — ответил сержант Павленко. — Сделаем.

Саперы протащили на плаву звенья моста по Неве и оттуда в устье Тосны. Симоняка обрадовал ночной звонок командира саперного батальона Ступина: переправа наведена.

— Представьте всё отделение Павленко к награде! Командир дивизии тут же позвонил подполковнику Путилову:

— Переправа готова, Савелий Михайлович.

— По ней и начну переброску второго батальона.

...Узкий мостик покачивался, как живой. Вода вокруг него клокотала и пенилась от разрывов. Солдаты, втягивая головы в плечи, стремглав перебегали по скользким бревнам. Не все достигали правого берега Тосны. Огонь был силен.

Уже рассвело, когда Путилов доложил Симоняку, что остатки второго батальона на правом берегу.

— А ты сам как, Савелий? — услышал Путилов хрипловатый голос командира дивизии. — Если хочешь, чтоб всё было в порядке, надо и тебе перебираться.

— Перехожу, — ответил командир полка. А что скажешь? Путилов хорошо понимал: начало боя сложилось для полка неудачно. Нужна твердая командирская [125] рука на месте, иначе всех людей потеряешь и ничего не добьешься. Но как сейчас одолеть речку? Немцы, конечно, видят и сверху и с земли «нитку» мостика. «Всё равно, надо идти», — решил он и бросился к реке.

Штурмовой мостик не доходил до самого берега. Путилов в одежде кинулся в воду, дошел до бревен, вскочил и пополз. До середины переправы он добрался быстро и благополучно. Но тут длинными очередями застрочил пулемет, пули засвистели над головой, застучали, как дождь по воде. Путилов лежал неподвижно на качающемся мостике. «По мне бьют», — подумал он и быстро скатился в воду по левую сторону переправы, схватившись руками за бревна. Мостик прикрывал его от пулеметного огня. Перебирая руками по бревнам, Путилов «поплыл» к правому берегу...

— Теперь я спокоен, — радировал командир дивизии Савелию Михайловичу, получив от него долгожданное сообщение: «Я на «пятачке»». — Действуй! Ночью получите подкрепление...

Начало боя 269-го полка обещало успех. Едва закончилась артиллерийская подготовка, поднялись, решительно пошли в атаку стрелковые роты.

— Как идут! Как идут! — услышал Симоняк восторженный возглас представителя фронта подполковника Щеглова. — Я еще не видел такой дружной атаки.

Симоняк, прильнув глазами к окулярам стереотрубы, молчал. Опять невольно пришла на ум поговорка: «Не говори гоп, пока не перескочишь».

С высоты третьего этажа недостроенного заводского корпуса хорошо просматривалось поле боя. Совсем крошечными казались люди, танки походили на игрушечные коробочки, орудийные стволы выглядели как попыхивающие дымком папиросы.

Прошли немногие минуты, и снова, как неделю назад, противник встретил наступающих гангутцев сильнейшим огнем. Недаром бойцы, ранее занимавшие здесь оборону, окрестили эту болотистую низину «котловиной смерти».

На пути полка лежал широкий «ветвистый» овраг. По донесениям разведчиков, первая траншея противника проходила [126] по его дальней оконечности. На нее наша артиллерия и обрушила огонь. Но данные разведчиков оказались неточными, вражеский передний край находился несколько ближе, и его огневые средства остались неподавленными.

С каждой минутой наступление полка замедлялось, атака выдыхалась. А когда над полем боя появились вражеские самолеты и начали штурмовку, Симоняка охватила такая ярость, что он готов был вдребезги разнести ни в чем не повинную стереотрубу.

И удар с Ивановского «пятачка» не достиг цели. Упорные, жестокие боя тут шли буквально за каждый метр земли, за каждую развалину. К вечеру восьмой роте удалось всё же потеснить врага и занять восточную часть поселка. Седьмая и девятая роты также несколько продвинулись и подошли вплотную к железной дороге.

Сдержанно разговаривал Симоняк с командармом Свиридовым, который по телефону интересовался ходом боя. Он не скрывал, что бой развивается совсем не так, как хотелось.

Под вечер командир дивизии отправился в штаб 270-го полка. Шагал с адъютантом по прибрежной гальке. Невский берег прикрывал их. Снаряды, разрываясь, поднимали громадные фонтаны воды, осколки, падая в Неву, шипели.

Неподалеку от Усть-Тосно Симоняку повстречались два человека. В одном из них он узнал командира седьмой роты Федора Собакина. Его поддерживал под руку солдат с перевязанной шеей.

— Что с тобой, Собакин?

Старший лейтенант мотнул головой, беззвучно зашевелил синими губами.

— Контузило его, товарищ генерал, — объяснил солдат. — Язык отнялся...

Собакин, пытаясь говорить, задвигал губами, но вместо слов вырвались невнятные звуки.

— Иди, Собакин. Выздоравливай и обратно возвращайся. Понял?

Командир роты что-то промычал в ответ.

Во врытом в невский берег блиндаже, куда протиснулся командир дивизий, у фонаря «летучая мышь» сидел начальник штаба волка майор Поляков и диктовал [127] писарю:

— «К восемнадцати ноль-ноль третий батальон...»

Перед Поляковым лежала карта, и Симоняк, скользнув по ней глазами, определил безошибочно: за последние часы каких-либо существенных перемен не произошло.

Симоняк старался не показывать угнетенного состояния, в котором он был с утра из-за больших потерь в батальонах 270-го полка и срыва атаки 269-го. Он лишь был больше обычного нахмурен, но говорил неторопливо, внимательно расспрашивал Полякова о ходе боя, уверенно распоряжался, проинструктировал командиров первого батальона и роты автоматчиков, которым ночью предстояло переправиться к Путилову.

— Связь с Шерстневым есть? — спросил комдив у Полякова.

— Так точно, товарищ генерал.

— Соедините меня.

Подполковник Шерстнев нервничал. Слушая его сбивчивый доклад, комдив это ясно почувствовал. Александр Иванович проводил первый бой как командир полка, и вот ничего не получается...

— Возьми себя в руки, — как можно спокойнее сказал комдив. — На левом фланге, говоришь, не пробиться? Перекантуйся на правый, вылезай из болота...

Командир первой роты Коломиец изнывал от жажды. Губы потрескались, в горле пересохло. Он не узнавал собственного голоса, сиплого и скрипучего. За глоток воды старший лейтенант всё, казалось бы, отдал. Но где ее взять? Посылать кого-либо в тыл — язык не поворачивался. Трудно туда пробраться. Вот разве когда стемнеет...

До конца жизни врежется ему в память этот день — 2 сентября сорок второго года. С десяти часов утра и до самого вечера идет тяжелый бой. Перепахана снарядами, минами, бомбами земля, завалена трупами, и нашими и немецкими, извилистая траншея. Мало людей осталось у Коломийца.

...Опять огневой налет. Ротный прижался к земле. Громко билась кровь в висках.

Новая контратака. Кому ее отражать?

Коломиец поднялся. [128]

В сторону немцев полетели гранаты, затрещали винтовочные выстрелы. Сзади ударила полковая пушка. Молодец, сержант Шишкин! Славно он воевал на Ханко. И сегодня его расчет подбил вражескую противотанковую пушку, разнес вдребезги миномет, подавил пулеметную точку. Бей гадов! Еще крепче бей!

Орудийный расчет Шишкина посылал один снаряд за другим. Кто мог догадаться, что у пушки управлялся один человек. Все товарищи Шишкина были ранены, вышли из строя.

И правее первой роты наши бойцы успешно отражали натиск атакующих немцев. Командовал там политрук Федор Приходченко. Он еще утром заменил погибшего командира стрелкового взвода, повел бойцов в атаку. Ханковцы перебили десятка три фашистов, захватили четыре вражеских миномета. К исходу дня у Приходченко осталось в строю всего шесть человек.

Ночью ударом с двух сторон гитлеровцы пытались взять наших бойцов в клещи. Не вышло. Как вкопанные стояли ханковцы. Под утро комбат Васильев прислал подкрепление, гранаты, патроны, консервы и несколько буханок хлеба.

— Теперь живем! — вырвалось у Приходченко.

Трижды контратаковали гитлеровцы и позиции третьего батальона. У насыпи им удалось несколько потеснить ханковцев.

— Это никуда не годится! — взорвался военком батальона Шелепа. — Нужно резерв вводить. Я с ним сам пойду.

С ротой ханковцев Шелепа двинулся по болотистому кустарнику.

Часа через полтора ханковцы не только восстановили положение, но из болота выбрались на сухое место, овладели первой неприятельской траншеей. Шелепа до нее не дошел. Его ранило пулей в правую руку. Связной Петя Морозов втащил комиссара в глубокую воронку. Распорол ножом рукав гимнастерки, перевязал рану.

— Пошли дальше, — поднимаясь, сказал Шелепа.

— Никуда вас не пущу, — запротестовал Морозов. — И отсюда всё хорошо видно. До траншеи метров пятьдесят. Что в роты передать? [129]

«Пожалуй, связной прав, — подумал военком. — Воронка, в которой мы находимся, подходящий командный пункт».

Раз двадцать ходил в передовые цепи Морозов. Через него Шелепа передавал приказания, получал донесения от ротного Британова и командиров взводов. Петька, белобрысый, голубоглазый московский парень, весело насвистывая, полз то вперед, то назад, совершенно забыв об опасности.

Начало смеркаться. Куда-то запропастился Петька. Час прошел, другой... Шелепа послал автоматчика разыскать связного. И тот исчез в темноте, словно в воду канул.

Правая рука у военкома совершенно одеревенела, глаза слипались. Он почувствовал, что силы иссякают...

— Петр Федотович... Петр Федотович!.. — привел его в сознание глухой, словно пробивающийся из-под земли, голос.

Морозов лежал на краю воронки.

— А я думал...

— Как я вас могу покинуть, Петр Федотович! Вы для меня дороже отца.

С Шелепой судьба столкнула Морозова на Ханко. Был Петька санитаром, а Шелепа — комиссаром тыла. Привязался к нему солдат, и Шелепа полюбил ротного запевалу, веселого, отчаянно смелого парня, рекомендовал его в партию. Перевели комиссара в стрелковый батальон, и Петька с ним отпросился.

Сейчас, увидев, что происходит с военкомом, Морозов, не спускаясь в воронку, помог ему выбраться.

— Вам надо на ППМ.

Они поползли, натыкаясь на мшистые кочки и кусты. Доползти до командного пункта батальона у Морозова не хватило сил.

— Не могу больше, — виновато сказал он.-

— Да ты что?

— Ногу раздробило разрывной пулей.

Шелепа никак не решался оставить Петьку одного, раненого, во тьме, на вязком болоте. Он пробовал его тащить, — ничего не получалось, рука страшно ныла, а одной рукой не справиться.

— Ползите один, — настаивал Морозов. — Дождусь санитаров. А то оба пропадем ни за понюх табака. [130]

И Шелепа пополз, потеряв счет минутам и часам. Он добрался до командного пункта. Капитан Белявский подхватил его, уложил на нары.

— Санитаров пошлите за Морозовым, — прежде всего сказал военком.

Глаза у него закрывались, но он еще услышал, как комбат говорил командиру полка:

— Меньшов уже здесь и Давиденко. Попробуем выбраться к воде.

Очнулся военком на рассвете, телефонист настойчиво тряс его за плечо:

— Товарищ батальонный комиссар!

— Что случилось?

— Капитан Белявский погиб.

Шелепа поднялся с нар. Телефонист рассказывал, что случилось ночью. Комбат повел бойцов в атаку, и его смертельно ранило в живот.

Вошел начальник штаба полка Меньшов.

— До ППМ доберешься? — спросил он Шелепу.

— Никуда я не пойду. Здоров.

Шелепа и впрямь как будто твердо держался на ногах, вот только правая рука висела вдоль тела тяжелой плетью.

— Серьезно говоришь? — переспросил начальник штаба. — Тогда командуй здесь, пока нового комбата не пришлем.

9

Чернее грозовой тучи ходил по наблюдательному пункту Симоняк. К стереотрубе его больше не тянуло. Что он там увидит...

Дивизия не выполнила свою задачу, оборону противника не прорвала. Командующий 55-й армией генерал-майор Свиридов, от которого Симоняк только что вернулся, не скрывал своего недовольства. Полки, сказал Свиридов, к наступательным действиям оказались недостаточно подготовленными. Штаб дивизии не организовал тщательного изучения обороны противника. Не всегда умело использовался артиллерийский огонь для поддержки своей пехоты.

Командующий армией сердито выговаривал, а Симоняк молча глотал горькие пилюли. Оправдываться не хотелось. [131] Действительно, промахи были — и у него, и у молодого начальника штаба Трусова, и у командиров полков. Но неужели командарм не видит, что причины неудачи гораздо глубже. Вместо таранного удара по вражеской долговременной обороне получилось что-то вроде прокола шилом. Полки наступали на узком участке по голой, как лысина, местности, а в это время весь фронт молчал. Разве нарушишь систему вражеского огня, когда на артиллерийскую подготовку отпустили считанные снаряды? А немецкая авиация? Она почти беспрепятственно бомбила и штурмовала позиции ханковцев...

Симоняк понимал, что дивизии дали всё, что могли. Больше средств фронт не имел.

Но можно ли было отказаться от этой операции и от других боев «местного значения» (как их называли в сводках), когда порой продвижение исчислялось не километрами, а лишь десятками и сотнями метров? Можно ли было без них обойтись? Симоняку вспомнились стихи неизвестного поэта, которые он прочитал во фронтовой газете:

Не жалей свинца, товарищ,
Бей фашиста-сатану!
На Неве его ударишь —
Отзовется на Дону.

Правильно сказано. Пусть успех ханковцев невелик, если судить по отвоеванной территории. Не удалось им поколебать оборону противника, пробиться к волховчанам. Но было достигнуто другое: и дивизия Симоняка, и прежде наступавшие дивизии оттянули на себя значительные силы, немало вражеских войск перемололи и этим самым помогли нашим войскам, сражавшимся на юге, срывали задуманный фашистами штурм Ленинграда. Ведь один 270-й полк уничтожил более пятисот вражеских солдат и офицеров.

Немцы, подтянув свежие силы, контратаковали наши батальоны на «пятачке», пытаясь сбросить их в реку. Защитники плацдарма цепко держали захваченные рубежи, хотя все подходы к ним находились под непрестанным огнем. Питание и то приходилось доставлять ночью. Дежурный взвод — каждую ночь новый — разносил термосы в траншеи.

В одну из сентябрьских ночей доставлять пищу бойцам назначили взвод младшего лейтенанта Майорова. [132] Взводный указал отделениям, кому и в какие роты нести термосы, а сам остался на берегу, дожидаясь привоза хлеба. В это время вражеская группа просочилась по невскому берегу к устью Тосны. На фоне сумеречного неба Майоров заметил силуэты немцев. Они уже находились неподалеку от него. Пропустить их? Наделают много бед в нашем тылу. Младший лейтенант решил вступить в бой... Первыми же очередями он скосил нескольких фашистов. Остальные рассредоточились и стали к нему подбираться с разных сторон.

Услышав выстрелы в тылу, комбат Душко немедленно направил туда своего начальника штаба Короткова с двумя отделениями. Они нашли Майорова, окровавленного и без сознания. У него были прострелены грудь и рука, вытек глаз, а на теле оказалось пятнадцать ран от гранатных осколков. Вокруг него валялось двенадцать немецких трупов.

Врачи спасли жизнь Майорова. Он был награжден за свой подвиг орденом Красного Знамени. По выздоровлении он вернулся в родной батальон и продолжал воевать.

...Вторая рота занимала позиции у развалин ивановской церквушки. Днем 5 сентября фашисты пошли в контратаку. Бой начался жестокий, рукопашный. Коммунист сержант Петр Фоменко уничтожил двух немецких офицеров и девять солдат. Столько же уложил политрук Анатолий Злобив.

В крови захлебнулась вражеская контратака. Вечером гитлеровцы вновь полезли. Ханковцы встретили их автоматными очередями и гранатами, отбросили и сами рванулись вперед.

«Тра-та-та-та», — застрочил слева вражеский пулемет.

Вслед за этим наши бойцы услышали один гранатный взрыв, второй... Пулемет сделал еще несколько выстрелов и смолк.

— Ванюшка! — крикнул заместитель политрука Олейник.

Комсомолец Приступа не отозвался. Отыскал его Олейник, когда рассвело. Приступа лежал на вражеском пулемете, вцепившись пальцами в горло наводчика.

О доблести защитников Ивановского «пятачка» Симоняку рассказал военком полка Чудинов. Неделю провел старший батальонный комиссар на плацдарме, густо зарос черной щетиной, губы вспухли, потрескались. Появился в [133] штадиве ночью, решил неотложные дела и сразу собрался в обратный путь.

— Берегите людей, — сказал, крепко пожимая ему руку, Симоняк, — глубже в землю зарывайтесь. Как на Ханко.

О дальнейшем продвижении командир дивизии уже не помышлял. Сил оставалось мало. С болью вспомнил Симоняк людей, жизнь которых оборвалась здесь, у Тосны реки: о командире артиллерийского дивизиона Иосифе Литвинове, разведчике-наблюдателе Яше Москалеве, комбате Алексее Белявском, солдате Иване Приступе... Вспоминал и думал: «Слишком дорогой ценой приходится отвоевывать каждую пядь родной советской земли».

Накануне

Командующий 67-й армией Михаил Павлович Духанов знал Симоняка еще лихим командиром эскадрона 14-й кавалерийской дивизии, служил вместе с ним в штабе Ленинградского военного округа. Ему были известны симоняковская непреклонность, прямота. И когда план удара армией через Неву был утвержден, Духанов, веря в Симоняка, поставил его дивизию на основном направлении.

— Нацеливаю вас на Марьино, — говорил Духанов, знакомя Симоняка с предстоящей операцией.

Комдив, разглядывая схему действий 67-й армии, набросанную рукой Духанова, красные стрелы, вонзившиеся в левобережье Невы, думал, что вряд ли кому случалось в этой войне прорывать такую сильную оборону противника. Чего тут немцы не понастроили за четырнадцать месяцев: отрыли траншеи вдоль всего левого берега реки, сам берег усеяли дзотами, капонирами, пулеметными площадками, минными полями, проволочными заграждениями. А сколько опорных пунктов в глубине! Войска тут у них отборные. Вот от Шлиссельбурга до Анненского оборону держит 170-я пехотная дивизия. Гренадерская. Через Европу шагала, штурмовала Севастополь. Позиции она занимает выгодные. Сидит на крутом обрывистом берегу высотой в десять — двенадцать метров. Подберись к ним через открытую огню широченную Неву, вскарабкайся наверх...

Духанов понимал, что должен чувствовать командир дивизии, и, зная его нелюбовь к фразе, к скороспелым обещаниям, не удивлялся молчанию.

— А знаете, как немцы называют свой шлиссельбургско-синявинский клин? Фляшенхальс — бутылочное горло. [135]

— Значит, надо!.. — Симоняк обхватил ладонями горло.

— Вот именно так! — рассмеялся Духанов.

2

К наступлению готовились все — от солдата до генерала. В распорядок дня батальонов и полков, как утренняя физзарядка, вошли броски через Неву.

Из Ново-Саратовской колонии Симоняк в своей синей венгерке шагал по снегу и ледяным застругам через Неву, взбирался на левый берег у села Рыбацкого и давал сигнал: «В атаку!» В то же мгновение цепи стрелков прыгали на лед, они мчались во весь дух по реке, перепрыгивая через дымящиеся легким паром полыньи и горбатившиеся торосы, и вскарабкивались на крутой берег, на котором стоял комдив.

Симоняк смотрел на часы, морщился: бежали десять минут.

— Многовато, Александр Иванович! Как скажешь? — говорил он, обращаясь к Шерстневу.

Цепи возвращались и затем снова неслись по замерзшей реке.

Симоняк шел к солдатам:

— Устали, сынки? Ничего! Знаете суворовскую поговорку: больше пота на учении, меньше крови в бою. Тут до седьмого пота тренироваться надо, чтобы одним рывком — за пять-шесть минут — перелететь реку. Залечь на ней во время атаки — это смерть. Зарубите себе на носу...

Однажды на берегу реки возле Симоняка бойцы увидели невысокого, коренастого человека с седыми висками. Солдаты, тяжело дыша, взбегали на крутой берег и, узнав гостя, сдерживали шаг.

— Гляди, Ворошилов с нашим генералом!

Климент Ефремович в декабрьские дни сорок второго года часто заглядывал в дивизию. Как представитель Ставки, он проверял подготовку к предстоящей операции.

В первый раз Ворошилов приехал, когда тренировкой руководил начальник штаба майор Меньшов. Не успел маршал оглядеться, стрелки и пулеметчики промчались по льду, одолели подъем и ворвались в село Рыбацкое. [111]

— Э-э, майор! — недоверчиво произнес маршал, — больно вы легко захватили деревню. Не годится. На войне так не бывает. Повторите....

Второй раз бойцы, стреляя на ходу, еще стремительнее пронеслись по реке и с криком «ура!» взлетели на берег.

Симоняк заметил:

— Шесть минут.

— Не придерешься, — улыбаясь, откликнулся Климент Ефремович. — Соберите, майор, полк, — обратился он к начальнику штаба, — и объявите мою благодарность.

Бывал на Неве и командующий фронтом. Как-то он добирался в дивизию вместе с Симоняком. Генерал Говоров, как всегда, о чем-то сосредоточенно думал, не заговаривал, ни о чем не расспрашивал. Это молчание несколько угнетало комдива, хотя он уже знал замкнутый характер Говорова. Симоняк пробовал расшевелить его, но тот, коротко ответив на вопрос, замолкал снова.

В село Овцино приехали, когда над рекой опускались ранние декабрьские сумерки. В темнеющем небе слабо горели светлячки звезд.

На Неве обучались солдаты 270-го полка. Командующий засек время и остался как будто доволен броском.

— Недурно! — заметил он, но тут же напомнил: — Здесь условия облегченные: никто по бегущим не стреляет, лед крепкий. А ведь на реке могут и разводья появиться, и дзот может ожить на берегу. Как тогда? Да и скаты там более отвесные... Всё это надо, товарищ Симоняк, учесть.

В четырех кабинетах на втором этаже Смольного разместились «большие тройки» — в каждой командир дивизии, начальник штаба и начальник артиллерии. Их дивизии должны были наступать в первом эшелоне. Левым соседом Симоняка был командир 86-й дивизии Герой Советского Союза В. А. Трубачев, правым — командир 268-й дивизии С. Н. Борщев, а еще правее — Герой Советского Союза А. В. Краснов.

Военная игра носила довольно длинное название: «Прорыв общевойсковой армией подготовленной обороны противника и форсирование реки в зимних условиях». Руководил ею командующий фронтом. [137] Частый гость штаба фронта, Симоняк по материалам разведывательного управления знал будущего противника, у артиллеристов разглядывал фотографии вражеского берега, у летчиков — снимки, сделанные с самолетов и аэростатов. И когда в первый же день игры Говоров зашел в их комнату и предложил Симоняку оценить оборону противника на участке наступления дивизии, комдив, почти не глядя на карту, рассказал о немецких позициях, перечислил огневые точки, имеющиеся на переднем крае, артиллерийские позиции...

— А всё же вы оборону противника недостаточно изучили, — сказал Говоров.

— Всего ведь не доложишь, товарищ командующий. К тому же и начальнику штаба надо что-то оставить, а то ему и докладывать нечего будет.

Говоров не принял шутливого тона.

— Меня интересует вся система вражеской обороны. Детали вы знаете хорошо, а что противник может использовать опорные пункты и ударить по вашим боевым порядкам слева — из Пильни-Мельницы или справа — из-за Беляевского болота — об этом вы не подумали.

— Думал, товарищ командующий.

— Видно, мало, иначе доложили бы. [138]

«Тройки» проделывали все расчеты, как в бою: выдвигали войска, проводили артиллерийскую подготовку, бросок частей через Неву, вводили в бой резервы, отражали контратаки, продвигались в глубь вражеской обороны.

Телефоны связывали участников игры, и они узнавали друг у друга «обстановку», словно находились не рядом в комнатах, а на поле боя. Писали донесения «наверх», связывались с командармом и его штабом, получали от них указания о дальнейших действиях.

Штабная игра продолжалась семь дней, и когда комдив покидал свой «командный пункт» в комнате Смольного, он еще яснее представлял себе огромный объем предстоящей операции.

После военной игры комдивы докладывали свои решения Военному совету фронта.

В комнате, где проходило заседание, стоял огромный ящик с песком. На нем была воспроизведена местность — извилистая лента Невы, высокий левый берег и за ним от Шлиссельбурга до Синявина траншеи, огневые позиции. Тут же на стене висела большая карта района будущих действий. Красные стрелы, пущенные на тринадцатикилометровом фронте с правого берега Невы, смыкались со стрелами, которые шли им навстречу с «большой земли» — с Волховского фронта.

Начальник штаба фронта Гусев коротко указывал направление движения дивизий, их задачи. Затем слово предоставлялось комдивам.

Симоняк, как всегда, был внешне невозмутим. Смотрел прищуренными глазами то на карту, то на ящик с песком. Он уже не раз ездил на Неву, пробирался лесом к кромке берега, разглядывал в бинокль ту сторону, где сидели немцы. Он хорошо знал не только то, что видно с берега, но и то, что скрыто на другой стороне реки в замерзших болотах и оврагах, на высотах и в населенных пунктах.

Да, свое «бутылочное горло» немцы сильно берегли, держали там и войск, и боевой техники больше, чем полагалось по немецким уставам. Но именно здесь было решено встречными ударами двух фронтов прорвать блокаду Ленинграда. Тут от развалин бумкомбината и Невской Дубровки через реку и Синявинские болота — самый короткий путь на «большую землю» — двенадцать — пятнадцать километров. [139]

План действий дивизии Симоняк вынашивал, выверял его, советуясь со штабными работниками, командирами полков, шлифовал в военной игре и, когда пришел его черед, коротко доложил свое решение: тремя полками форсировать Неву, прорвать оборону противника и наносить главный удар на правом фланге .в направлении рабочего поселка № 5. На этот участок Симоняк ставил 270-й полк, которым командовал подполковник Федоров. В дивизию он попал недавно. В операции на Неве у Московской Дубровки Федоров как будто проштрафился, и его с дивизии перевели на полк. Но значило ли это, что он плохой командир? Ведь как иногда получается: сегодня ты имел в бою успех и тебя превозносят, а завтра постигла неудача, может и не по твоей вине, а на тебя все шишки летят. За месяц знакомства с подполковником комдив убедился, что Федоров умеет воевать. Не сомневался, что он в новых боях сделает всё, чтобы достичь успеха.

До чего изменчиво военное счастье, Николай Павлович знал хорошо. Он хоть и не чувствовал своей вины в неудаче под Усть-Тосно, но ему казалось, что и его авторитет поколебался, и вот предстоящая операция должна решить: может он командовать дивизией или ни на что путное не способен.

Подобно тому как на Ханко все в восьмой бригаде искали лучшие способы защиты бойцов и техники от вражеского огня, сейчас в дивизии думали, как лучше подготовиться к наступлению. Можно ли разрушить огневые точки, врытые в левый берег, и в то же время не разбить прибрежный лед? Если наступающие попадут в ледяную воду, они много не навоюют. Атака может захлебнуться, не начавшись.

Командующий фронтом Говоров предложил уничтожать цели на левом берегу орудиями прямой наводки. Но как это лучше сделать?

На фронте наступления дивизии выдвигалось более чем девяносто орудий прямой наводки. Симоняк приказал каждую из разведанных целей закрепить за батареями, взводами, огневыми расчетами. Артиллеристы переселились на Неву, сличали фотопанораму левого берега, полученную [140] из штаба артиллерии фронта, с результатами своих наблюдений.

Молодой ленинградский художник-декоратор, артиллерийский разведчик Василий Никифоров получил от комдива особое задание. Натянув холст на подрамник, укрывшись в траншее, он зарисовывал левый берег реки — опушенные инеем деревца и кустарник, сверкающие на солнце ледяные скаты, черные полоски амбразур дзотов, путаную нить проволочной изгороди... Зарисовав один участок, Никифоров переползал на новое место и снова, не торопясь, продолжал свою работу. Глаз художника-разведчика улавливал на левом берегу не только овражки и тропы, но и замаскированные пулеметные гнезда, огневые площадки, амбразуру дзота, врезавшегося в береговой откос.

Никифоров затемно выбирался к Неве, возвращался в подразделение вечером, а ночами переносил свои наброски на четырехметровое полотно.

Когда написанная красками панорама была готова, Никифоров отнес ее к генералу. Николай Павлович был восхищен работой.

— Не знаю, как с точки зрения искусства, но как произведение разведчика — картина просто великолепная! — сказал он. — Представим вас к награде...

Никифоров снял копии с панорамы, их передали артиллерийским командирам. Художник обнаружил и зарисовал шестьдесят вражеских огневых точек.

Артиллерийские разведчики, забравшись на наблюдательные вышки, засекали вспышки орудий, блеснувшие из дзотов стекла стереотруб. На невском берегу можно было увидеть начальника полковой артиллерии Давиденко, командира батареи Дмитрия Козлова, подполковника Ивана Осиповича Морозова, ставшего начальником артиллерии дивизии.

Артиллеристы должны были сопровождать пехоту и наступлении огневым валом. Первая стена огня проектировалась метрах в двухстах от берега, вторая — еще дальше на двести метров, и так на глубину в километр.

— Рассчитано правильно, — говорил Морозову Симоняк. — Но как получится в бою? Огневой вал будет эффективен лишь тогда, когда солдаты поверят в точность артиллерийской стрельбы, не побоятся идти вплотную за разрывами снарядов. Слова тут слабо действуют. Нужно [141] показать людям, что такое огневой вал, как надо двигаться за ним.

Так же думали и в штабе фронта.

...На снежной равнине токсовского полигона, среди кустарника и редких деревьев вздымались высокие фонтаны дыма и земли. Вначале стрелки невольно вздрагивали, когда над ними с ревом проносились снаряды, с опаской поглядывали на выраставшие впереди черные столбы. Казалось, что осколки неминуемо заденут. Но рядом в цепях двигались офицеры, и, глядя на них, бойцы начинали увереннее, смелее следовать за огненной стеной от рубежа к рубежу.

При форсировании Невы первым на лед предстояло выйти штурмовым группам. Штурмовые! В самом названии раскрывалось их назначение: штурмовать позиции врага, блокировать и заставить замолчать ожившие огневые точки, обезвредить уцелевшие мины, растащить проволочные изгороди.

Штурмовая группа состояла из двадцати четырех человек: стрелков, саперов, огнеметчиков. Они получали взрывчатку — по четыре четырехкилограммовых толовых заряда, огнеметы, противотанковые гранаты, дымовые шашки. Подгруппа разграждения была снабжена миноискателями, щупами, кошками для растаскивания проволоки.

— Комплектование штурмовых групп бери под свой контроль! — сказал Симоняк Говгаленко. — Пусть политработники поговорят с отобранными бойцами, хорошенько разъяснят им задачу.

— О штурмовых группах мы говорили на партийных собраниях, — ответил Говгаленко. — Отбор идет во всех полках.

— Отобрать людей мало, надо сколотить группу, всех научить делать зажигательные трубки, перевязывать заряд, производить взрыв... Вообще, следует «осаперить» всю пехоту.

— Що це таке?

— Гарное дило, — в тон Говгаленко ответил Симоняк. — Научим стрелков разминировать местность, растаскивать [142] проволоку, завалы, чтобы не ждали саперов. Понимаешь, как тогда возрастет темп наступления?

— Понимаю, Николай Павлович. — Говгаленко произнес по слогам: — О-са-пе-рить... Такой клич и бросим по полкам. Инженерию мобилизуем...

...Полковой инженер капитан Репня построил на берегу нечто вроде дзота и показывал стрелкам, как к нему подбираться, куда закладывать толовые заряды.

— Осапериваю! — доложил он командиру дивизии, пришедшему посмотреть тренировку бойцов штурмовых групп. Словцо, пущенное Симоняком, стало крылатым.

— Следующий! — командовал Репня.

Из строя вышел рыжеватый боец. Хаким Абдураимов — так звали бойца — быстро пополз с толовым зарядом за спиной к бревенчатому дзоту. Добрался. Снял заряд с лямок. Отыскал место, куда бы его лучше положить. Потянул шнур, подпалил его. Впрочем, последнее было сделано лишь условно.

Комдив поглядел, как проходит «урок», и подозвал учителя.

— Практика недурная, — заметил Симоняк. — Но почему взрыв условный? Дайте возможность хоть каждому второму или третьему бойцу поджечь шнур и произвести взрыв в самом деле. Попробуют здесь и будут смелее действовать в бою.

Во время тренировок штурмовые группы выходили на лед реки на три — пять минут раньше стрелковых цепей. Взбираться на обледенелые скаты, — их полили водой, и крепкий морозец сделал скользкими, — было трудно. Вот уж, кажется, боец достиг гребня и вдруг скатывается вниз. Надо было много тренироваться, чтобы так не случалось.

Для преодоления полыней приспособили штурмовые доски. Втягивать станковые пулеметы решили веревками, которыми снабдили каждый расчет. С фронтовых складов прислали ботинки с шипами, новые полушубки, валенки...

Как будто было предусмотрено всё.

Поздним январским вечером Симоняк заглянул в третий батальон 269-го полка. В скупо освещенной комнате замполит Петр Шелепа о чем-то беседовал с бойцами.

Увидев генерала, Шелепа вскочил.

— Занимайтесь своим делом, — остановил его Симоняк. [143]

— Это наша штурмовая группа, — объяснил майор.

На низеньких скамейках сидели сержанты и солдаты в ватниках.

— В атаку вы пойдете первыми, — говорил Шелепа. — Еще наша артиллерия будет вести огонь, а вы уж по Неве полетите. Пошли в атаку — и ничто для вас не существует. Только вперед смотреть. Дзот попался — блокировать, взорвать, ослепить. Помните, всё зависит от вас, вы открываете путь батальону.

Шелепа остановился.

— Трудно всё это? Да. Опасно? Да, опасно. Кто в себе не уверен — признавайтесь честно. Лучше сейчас скажите, чтобы не подвести в бою. Или, может, больные есть?

На несколько секунд воцарилось молчание.

— Значит, нет? — переспросил замполит.

Со скамьи медленно поднялся скуластый солдат.

— Ты что, Набиев?

— Не думай плохо, комиссар, — заговорил тот, с трудом находя слова. — Не думай, что я боюсь. Нет, комиссар. С ногой у меня худо.

Он протиснулся вперед и стянул сапог.

— Во, гляди, комиссар. Разбил я на учениях. Думал, заживет, а нога распухла.

— Что ты, Набиев! Хорошо, что сказал. Подлечи ногу. Тебя заменим. Кто еще не может?

— Все пойдем, — с разных сторон послышались голоса солдат.

Симоняк вглядывался в обветренные решительные лица: «Славные парни, их ничто не остановит».

...Еще задолго до боев Симоняк задумался: где ему устроить свой наблюдательный пункт?

Командный пункт намечалось разместить в лесу, километрах в трех от Невы. Если руководствоваться наставлением штабной службы, наблюдательный пункт надо строить неподалеку. Но там лес, ничего не будет видно. Насколько метко поразят орудия прямой наводки засеченные цели — не определить. Как двинутся штурмовые группы и стрелковые цепи — тоже. А раз так, то и не сможешь руководить ходом боя. Симоняк размышлял: «Строить наблюдательный пункт в лесу даже не в трех километрах от берега, а в трехстах метрах — нет смысла. Его надо оборудовать прямо на берегу». [144] Он сам набросал эскиз наблюдательного пункта — небольшого тоннеля, врезанного в откос берега. Конечно, место было не безопасное. Симоняку говорили: «Ведь это под прямым прицельным огнем врага». Но он считал, что возможность видеть поле боя искупает опасность. Симоняк передал эскиз командиру саперной роты лейтенанту Александру Карабанову, знакомому ему еще по Ханко.

— Сделаете?

— Построим.

И через десять дней Симоняк с нового НП рассматривал в стереотрубу левый берег Невы.

Операция готовилась тщательно, скрупулезно, но у Симоняка всё время было чувство, что еще что-то он недоделал. Он снова и снова отправлялся в части или наведывался в штаб фронта.

Лед на Неве нарастал медленно. Саперы ежедневно замеряли его толщину,. и Симоняк покачивал головой: тонковат, не выдержит «тридцатьчетверок» — средних танков, которые придавались дивизии.

В инженерном управлении фронта ломали голову над тем, как переправлять танки через Неву. Сперва инженеры предлагали: после форсирования реки пехотой и захвата ею плацдарма взорвать лед и навести понтонный мост. Говоров забраковал это предложение:

— Много нужно времени, сил, средств... Нельзя ли придумать что-нибудь попроще?

Попробовали вмораживать в лед тросы, армировать его, но опыт оказался неудачным.

После долгих расчётов два инженера — Леонид Смаглий и Лев Баршай — предложили новое решение: по льду проложить деревянные брусы двумя рядами, как рельсы, просверлить брусы и лед, пропустить штыри и соединить болтами. Мороз всё скрепит, получится нечто вроде деревянно-ледяных балок, способных выдержать большую тяжесть.

На Неве возле Ново-Саратовской колонии построили опытную переправу. На ее опробование приехали командующий и члены Военного совета фронта.

Вначале пустили легкий танк. Он быстро промчался на другой берег. На лед вышла «тридцатьчетверка». Вел танк механик-водитель Михаил Иванов. Оставив на всякий случай люк открытым, он двинулся вперед. За танком шли по реке десятки людей. [145]

— Гляди, Николай Павлович, держит лед! — сказал начальник инженерных войск Бычевский.

И вдруг они увидели, что танк начал оседать. Через несколько секунд он скрылся в воде.

Все остановились безмолвно у полыньи. Из воды показалась голова Иванова. Симоняк и еще несколько человек бросились к краю льдины, вытащили механика-водителя.

Неудача очень огорчила. Неужели не удастся переправить «тридцатьчетверки»? Вскоре после испытания Симоняк встретился с Бычевским.

— Всё будет в порядке, — сказал тот. — Неудача вызвана тем, что брусы промерзали меньше часа. По расчетам, для этого требуется не менее двух часов.

...Незадолго до выхода войск в район сосредоточения в Ново-Саратовскую колонию приехали маршал Ворошилов и генерал Говоров. Вызвали командиров полков.

Командующий молча разглядывал привезенные ими карты, на которые была нанесена обстановка.

— А почему у вас нет карты, товарищ Шерстнев? — удивился он.

— Я сюда прямо с рекогносцировки. Карта в штабе, не успел заехать.

— М-да... — недовольно проворчал Ворошилов. — А задачу свою знаете?

Шерстнев коротко и четко доложил задачу полка в свое решение.

— Хорошо, — улыбнулся маршал. А Говоров, взяв чью-то карту, положил ее перед Шерстневым.

— А что вы предпримете, если противник ударит отсюда? — Он указал на Пильню-Мельницу. — Или отсюда?

Он молча, даже хмуро выслушивал ответы командира полка. Но Симоняк знал: это молчание — добрый признак. Раз командующий не делает никаких замечаний, значит, одобряет. «Не растерялся Александр Иванович, — думал комдив. — И в бою тоже не спасует».

6

Надо было заботиться не только о выучке бойцов, но и об их душевной закалке. Как-то Симоняк с группой солдат и офицеров поехал в Ленинград, на Кировский завод. Шагали по заводской территории мимо искореженных [146] снарядами и бомбами зданий, угрюмых опустевших цехов. Всё казалось замерзшим, даже в тех помещениях, где велись работы. Щемило сердце. У многих станков стояли ребятишки — худые, с усталыми лицами и покрасневшими от холода руками. Они не бросали работу, даже когда совсем близко грохал разорвавшийся снаряд.

Дым из заводских труб фашисты видели и невооруженным глазом — ведь их окопы находились неподалеку от завода. Они часто открывали по нему огонь. Но кировцы не покинули родные цеха даже в первую страшную блокадную зиму, они давали оружие фронту. И Симоняк, слушая рассказы о страданиях и великом мужестве рабочих, невольно вспомнил тихоновские строки: «Гвозди бы делать из этих людей, не было б крепче в мире гвоздей». Он повторял про себя и другие стихи Тихонова, написанные в блокадном Ленинграде:

...На невском святом берегу
Рабочие русские люди
Умрут, не сдадутся врагу.

Симоняк расспрашивал, нет ли на заводе людей, воевавших в одной из старейших частей Советской Армии — Ленинградском путиловском полку, который создавал в восемнадцатом году герой гражданской войны Ян Фабрициус.

— Поищем, — обещали в парткоме. — А зачем они вам понадобились?

— Сейчас этот полк входит в состав нашей дивизии.

Тут же, в партийном комитете, решили, что в полк поедет делегация рабочих.

Вернувшись в дивизию, привезли солдатам письма от кировцев. Обыкновенные письма незнакомым солдатам. Незамысловатые строки о жизни и труде заводских людей. Их простые послания содержали духовный заряд большой силы. Письма читали в землянке у железной печурки, в домике у коптилки, на снегу у костра, и у солдат перехватывало от волнения горло, пальцы сжимались в кулаки...

Делегация Кировского завода приехала спустя несколько дней. Она привезла красное шелковое знамя в подарок 270-му Ленинградскому полку.

Двое делегатов — старые красногвардейцы, участники штурма Зимнего дворца, Василий Васильевич Васильев и [147] Петр Дмитриевич Никитин — рассказали солдатам историю зарождения их части.

В начале восемнадцатого года группа путиловцев и обуховцев, участников Октябрьского штурма, отправилась на фронт под Нарву. В Гдове к отряду присоединилось несколько сот солдат. Потом прибыло пополнение из Питера — шестьсот путиловцев и обуховцев. Отряд превратился в полк. Питерцы сражались с немецкими частями, овладели станцией Печора, городами Верро и Юрьев (Тарту).

Кировцы вспомнили далекие грозовые годы, солдаты рассказывали недавнюю историю полка. Он штурмовал линию Маннергейма, его подразделения, разбросанные по гряде северных островов у Ханко, стойко выдерживали огонь врага и не отступили ни на шаг.

Утром 7 декабря делегация завода торжественно вручала полку знамя. Его держал один из кировцев, алое полотнище развевалось на ветру.

Вокруг трибуны стояли войска. Руководитель делегации кировцев Соловьев говорил о том, что завод пронес свое революционное знамя через битвы трех революций и верен ему в тяжкие дни Отечественной войны. Соловьев простер руку к алому шелку полотнища и призвал воинов так же смело и гордо, победоносно пронести знамя сквозь все военные испытания. Он обращался к каждому — от правофлангового солдата Михаила Семенова до командира дивизии. И каждый всем сердцем воспринимал его слова.

Когда кировцы уехали, солдат Михаил Семенов присел к столику в землянке неподалеку от печурки и долго, выводя каждую букву, писал на тетрадочном листке. Написал и, шевеля губами, прочитал про себя, потом, окидывая взглядом друзей, громко спросил:

— Где парторг?

У парторга уже скопилась стопка таких листков. Совсем не примечательные на вид, они выражали чувства, которые обуревали сердца людей перед боем.

— Извещу тебя о партийном собрании. Оно будет скоро, — сказал парторг Семенову.

Тысячи заявлений о приеме в партию и комсомол поступили в декабрьские дни сорок второго года от воинов 136-й дивизии. Это было выражением доверия людей к партии, потому оно радовало Симоняка, старого коммуниста. [148] Он сам писал рекомендации солдатам и офицерам, которых знал по боям на Гангуте и у реки Тосны...

Партийное собрание роты было в тот же вечер. Солдат Семенов стоял перед коммунистами.

— Кто за то, чтобы принять Михаила Семенова кандидатом в члены партии? — спросил парторг.

Кажется, никогда еще у Семенова так не билось сердце, отныне вся его жизнь до конца принадлежит партии большевиков.

...В заснеженных лесах правобережья перед выстроившимися ротами, готовыми двигаться к Неве, на исходные позиции, в прибрежные траншеи, зачитывался приказ Военного совета фронта:

«Смело идите в бой, товарищи! Помните: вам вверена жизнь и свобода Ленинграда. Пусть победа над врагом овеет неувядаемой славой ваши боевые знамена...»

Воины дивизии клялись:

— Пробьемся к «большой земле». Воссоединим Ленинград со страной.

На исходные шли в темноте. Михаил Семенов тихо говорил парторгу:

— Слушай, браток, похлопочи — пусть мне дадут знамя Кировского завода, понесу его в атаку...

Через Неву

Долгие зимние вечера командир немецкого 401-го пехотного полка Клейменц проводил довольно однообразно. Когда темнело, он предпочитал не покидать свое подземное жилище, играл с адъютантом в карты, слушал передачи из Германии, изливал родным душу в письмах. Клейменц остро завидовал своим более удачливым коллегам, которые обосновались на зиму в городах, в теплых светлых домишках. Он жил в лесу, среди торфяных болот.

170-ю пехотную дивизию, в которую входил его полк, перебросили сюда из Крыма. Командующий 11-й армией фельдмаршал Манштейн высокопарно произносил:

«К вашей славе, герои штурма Севастополя, скоро добавится новая. Великая Германия будет чествовать вас как победителей северной столицы России, большевистского Ленинграда...»

Посулы фельдмаршала не сбылись. Дивизии Манштейна были обескровлены осенними боями под Ленинградом, у Синявина и Мги. 401-й пехотный полк тоже потерял много людей. Его пополнили и поставили в оборону по левому берегу Невы. Манштейна отозвали из-под Ленинграда, а у Клейменца началась нудная до отвращения окопная жизнь. Иногда он даже позволял себе обсуждать ее со своим адъютантом обер-лейтенантом Крамером, конечно, когда они оставались наедине.

— Хоть бы знать, сколько еще проторчим в этой крысиной норе.

— Тут, пожалуй, всё-таки лучше, полковник, чем, скажем, на Волге.

Клейменц мрачнел. Да, там похуже, что и говорить. Даже официальные сводки признавали, что русские окружили [150] армию Паулюса. Разумеется, ее освободят, но пока что...

Плохо начался для гитлеровской Германии сорок третий год. Геббельс в своей новогодней речи пытался сгладить тягостные впечатления от неудач на Волге:

«Германия никогда не будет наковальней, а останется молотом, сокрушающим, повергающим всё в прах. Стиснув зубы, мы через могилы пойдем вперед».

Клейменц скептически относился к витиеватым фразам Геббельса. Но всё-таки ему хотелось верить, что в новом году немецкая армия с победой закончит войну.

— Мы с вами солдаты, барон, — пробурчал он, показывая, что не собирается продолжать разговор с обер-лейтенантом.

Неожиданный звонок из штаба дивизии нарушил нудное течение вечера. Клейменца срочно вызывали к генерал-лейтенанту Зандеру. Командир полка и его адъютант быстро оделись и покинули блиндаж.

Генерал Зандер был встревожен. Разведка доносила, что в лесах, на правом берегу Невы, стало значительно оживленнее. Русские передвигают войска, что-то готовят. Зандер докладывал об этом командующему 18-й армией Линдеману лично.

— Нева — не Волга, — успокаивал Линдеман. — Мы сумеем удержать «бутылочное горло». Русские уже не раз пытались расширить свой плацдарм у электростанции. Вы знаете, что у них получилось?

Зандер втягивал длинную шею в жесткий воротник кителя и молчал. Он знал, что Линдеман не терпит возражений — высокомерен, жесток, и подчиненные кажутся ему простыми пешками, которых он, и только он, может двигать по своему усмотрению.

Зандер всё-таки решил вызвать к себе командиров полков. Однако он не добавил чего-либо нового к тому, что уже знал Клейменц. Да, у русских какое-то оживление, но что они готовят, где хотят ударить, когда, какими силами — всё это было непонятно. Пробовали выяснить, разведка сунулась на правый берег, но вся там полегла.

Клейменц уехал из штаба злой и взвинченный. Зачем только заставил его трястись по обледенелой лесной дороге этот сухарь Зандер? Чтобы предупредить: от русских всякого можно ожидать? Будто он сам этого не знает. [151] В эту ночь Клейменц не смог уснуть, часто звонил в батальоны и роты. Над Невой почти поминутно с шипящим свистом взмывали в небо ракеты, заливая всё вокруг то желтым, то малиновым, то голубоватым холодным светом. Отрывистыми очередями перекликались пулеметы.

Задремал Клейменц лишь под утро. Разбудил его страшный грохот. Тяжелые снаряды рвались где-то совсем близко.

— Соединитесь с батальонами, обер-лейтенант, — крикнул Клейменц, натягивая брюки. — Кажется, и на Неве начинается то же, что на Волге.

Он выпрямился, и в тот же миг что-то свалило его на пол. Придя в себя, услышал всхлипывания адъютанта:

— Меня убило. Убило.

«Мертвые не плачут, — подумал Клейменц. — Крамер, видимо, ранен. Да и я тоже. Надо выползать отсюда, пока не нагрянули русские». Он так и не успел соединиться с батальонами.

2

...Артиллерийская канонада бушевала с неослабевающей силой. С правого берега Невы обрушивались на левый тысячи снарядов и мин. Они разносили немецкие укрепления, рвали проволочные заборы, поднимали на воздух орудия.

Симоняк, заложив руки за спину, прильнул к окулярам перископа, подаренного ему на Ханко моряками. Левый берег, казалось, был совсем рядом. Симоняк отчетливо различал черные деревца и кусты, густые проволочные заграждения, обнаженные разрывами купола врытых в землю дзотов. Берег то и дело заволакивало густым дымом, тогда вся эта картина исчезала на несколько минут.

В ушах стоял звон от могучего грохота орудий. Били одновременно и легкие полковые пушки, и тяжелые гаубицы, и орудия большой мощности с морских фортов и кораблей. Симоняку еще никогда в жизни не доводилось слышать подобной артиллерийской симфонии; она радовала, веселила его. Подумать только — на каждом километре фронта наступления его полков вели огонь сто сорок три орудия и миномета!

Командир дивизии время от времени отрывался от перископа, поворачивал голову к подполковнику Морозову [152] и громко, стараясь перекричать орудийный гул, говорил:

— Здорово наши бьют!

— Прижали немцев, дохнуть им не дают...

Немцы тоже открыли огонь.

Снаряды, падавшие на нашем берегу, сильно беспокоили командира дивизии. Стрелковые полки находились в открытых траншеях.

У правого берега разорвалось несколько выпущенных с нашей стороны снарядов. Симоняк в сердцах крикнул Морозову:

— Кто это там портачит? Взломают лед, сукины сыны. Как атаковать будем? Позвони в полк...

Могучий огневой удар подавил вражеские батареи. Немецкая артиллерия отстреливалась слабо, била, видимо, наугад. Один из снарядов всё же разорвался у самого наблюдательного пункта Симоняка. Задрожали бревенчатые стены, с потолка посыпался песок, сквозь узкую щель амбразуры ворвался снежный вихрь.

Колючей пылью обдало лицо. Несколько секунд Симоняк не мог открыть глаза. Осторожно провел по ним платком. Боли не было. Комдив пальцем приподнял тяжелое набухшее веко. Глаз видел.

— Не ранены, товарищ генерал? — услышал он обеспокоенный голос радиста Мамочкина.

— Целехонек, — пробасил Симоняк. — Морозов! — окликнул он начарта. — Ты как?

— Порядок, — отозвался Иван Осипович, — вот амбразуру завалило. Не вовремя.

Симоняк подошел к выходу из блиндажа, где примостились связные. Хотел им что-то сказать, но они и без слов понимали, что надо делать. Три разведчика — Александр Егоров, Николай Грунин и Иван Дуванов вскочили на ноги и выбежали за дверь. Не обращая внимания на вражеский огонь, они быстро начали разгребать лопатками глыбы промерзлой земли, вывороченной немецким снарядом.

Минут через шесть-семь свет ярким пучком брызнул сквозь расчищенную амбразуру.

Симоняк снова у перископа. Артиллерия утюжила немецкие позиции уже второй час. В морозном небе, яростно завывая, проносились самолеты, они сбрасывали свой груз на левобережье. [153] Чем ближе подходило время начала атаки, тем большее волнение охватывало генерала. Как двинутся цепи стрелков через Неву, удастся ли им одним броском перемахнуть шестьсот метров ледяного торосистого пространства? Самый тяжелый — первый шаг, когда солдат должен покинуть обжитую, словно согретую его теплом, его дыханием траншею, выбраться на открытый бруствер и стремглав, не глядя ни на что, ринуться вперед.

* * *

олдаты, еще раз проверьте, готовы ли к броску через Неву. Но что это такое? Симоняк увидел, как справа от его наблюдательного пункта, там, где пролегал маршрут наступления 270-го полка, на лед выбежали и опрометью понеслись вперед люди в белых халатах. Взвод... Рота...

И не веря глазам своим, он крикнул Морозову:

— Гляди!

— Вижу... Кто-то, видно, сигнал перепутал.

А на лед скатывались новые и новые группы бойцов, с автоматами, лесенками, со взрывчаткой на спине. Остановить эту нараставшую с каждой секундой лавину было уже невозможно. Но если ничего не предпринять, сотни людей, взобравшись на левый берег, как раз попадут под свирепейший удар «катюш», который должен прозвучать завершающим аккордом артиллерийской подготовки.

— Слушай, Иван Осипович, нельзя ждать. Людей погубим.

Начальник артиллерии подбежал к рации, вызвал командира гвардейских минометов.

— Срочно давайте залп, — кричал он в микрофон. — Срочно. Пехота пошла.

Радист соединял его поочередно с командирами артиллерийских полков.

Симоняк не отходил от перископа. Неровные цепи стрелков уже пересекли середину реки, шестая рота 270-го полка, «досрочно» выскочившая на лед реки, приближалась к противоположному берегу. [154]

Капли пота выступили на лбу Симоняка. Морозов нервно теребил пуговицы на шинели, ставшей почему-то тесной и тяжелой.

— Вот же я прут, черти. Как назло, — бормотал он.

Солдаты уже взбегали на вражеский берег, и в это время грянул залп «катюш». Симоняк и Морозов застыли в оцепенении.

Нескольких человек взрывная волна повалила на снег. Через какое-то мгновение берег заволокло густым дымом, который встал высоко черной стеной, скрыл деревца и кусты, разрушенные траншеи и вывороченные из немецких блиндажей бревна, бетонные плиты.

Легкий ветер не сразу разогнал дымное облако. Сначала просветлело на правом фланге, и комдив увидел, что наши бойцы ворвались в неприятельские окопы. В перископ он отчетливо видел, как солдаты, замахиваясь, бросают гранаты, в упор бьют по фашистам из автоматов, бегут и припадают к земле, поднимаются и снова бегут.

Одного из них Симоняк, кажется, даже узнал — ханковца Хоменко, героя боев в Ивановском. С винтовкой наперевес боец бежал к первой траншее. Слева от него, словно из земли выросла, поднялась над бруствером темно-серая фигура в остроглавом капюшоне. Немец, увидев нашего бойца, пригнулся.

— Штыком его, — не стерпел комдив.

И боец, будто услышав слова генерала, повернулся в сторону немца и сильным ударом всадил в него штык.

По всей Неве, насколько позволял видеть перископ, бежали стрелки, пулеметчики, саперы, связисты. Перепрыгивали через ледяные торосы, через дымившиеся полыньи. Неслись стремительно, не оглядываясь назад. Некоторые падали на лед, так и не достигнув близкого уже рубежа, их кровь впитывал серебристый, сверкающий снег. Катились волна за волной цепи под звуки торжественно-величавой мелодии «Интернационала». Она возникла точно по сигналу невидимого дирижера с последним залпом «катюш». Полковые оркестры, разместившиеся в прибрежных траншеях, играли волнующий гимн нашей борьбы и наших побед.

Никто не даст нам избавленья
Ни бог, ни царь и не герой,
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой... [155]

Не замечая, Симоняк чуть слышно, одними губами, произносил эти слова, родные, близкие еще с далекой юности.

Это есть наш последний

И решительный бой,

С Интернационалом

Воспрянет род людской!

— Вызывай командарма, — сказал Симоняк телефонисту, оторвавшись от перископа.

Услышав голос Духанова, доложил:

— Все наши пошли... Дружно, стремительно. На правом фланге уже зацепились за берег...

— Как противник?

— Наши артиллеристы поработали хорошо. Противник оказывает слабое огневое сопротивление.

— Рад за вас. Вы доложили первым. Спасибо за хорошее начало. Двигайте сразу вместе с пехотой легкие пушки...

За стрелковыми цепями по отлогим спускам на лед «скатывались» уже не только легкие пушки, но и танки Т-60 из батальона майора Александра Паршева.

Юркие и подвижные, они, поднимая снежный вихрь, летели вдогонку за пехотой, обгоняли артиллеристов...

Наступавшие батальоны шли за огневым валом, пробивались всё дальше от берега. Резко стучали пулеметы. До наблюдательного пункта явственно долетали автоматные очереди, хлопки гранатных разрывов.

Из полков начали поступать первые донесения. Шерстнев передавал: батальоны ворвались в Марьино, разгромили гарнизон. Ранен комбат Андрей Салтан.

— Сам думаешь перебираться?

— Уже послал Репню выбирать место для командного пункта.

Правофланговый 270-й полк двинулся еще быстрее. Батальоны капитанов Ивана Душко и Харитона Ефименко, овладев двумя линиями вражеских траншей, наступали по редкому лесу, уничтожая на ходу небольшие группы фашистов. Захватили пленных, и командир полка Федоров спрашивал, куда их направлять. [156]

— К нам в штаб, — приказал Симоняк. — «Языки» нужны. Пленные из какой части?

— Из четыреста первого пехотного полка сто семидесятой.

— Появятся из новых частей, докладывай сразу же.

Кожевников, командир левофлангового 342-го полка, не подавал голоса. Два его батальона под командой капитанов Дмитрия Зверева и Ильи Малашенкова, довольно быстро перемахнув и через Неву, и через первые линии траншей, застряли на подходах к Пильне-Мельнице.

Комдив позвонил ему сам:

— Почему молчишь? Что-нибудь заело?

— Заело. Два дзота на берегу ожили — подкосили малость. У деревни немцы сильно сопротивляются. Не иначе, как резервы успели подбросить.

— Огоньку добавь... Мало — я помогу. В лоб не лезь. Со стороны соседа направлю роту — во фланг ударит на деревню.

В резерве у комдива было два стрелковых батальона. Трогать их он не стал, — рано, надо приберечь. Симоняк соединился с Шерстневым.

— Роту автоматчиков еще не пустил в дело?

— Собираюсь.

— Выручи дядю Яшу. Застопорило его у чертовой Мельницы. Поверни роту на север, пусть во фланг ударит... Свяжись с соседом, договорись.

В общем, дивизия без серьезных потерь прорвала оборону немцев, врубилась в «бутылочное горло». И всё же Симоняк не был спокоен. Не клеилось дело у соседа слева: первый эшелон 86-й дивизии залег на невском льду. Поэтому немцы и могли быстро подбросить к Пильне-Мельнице новые силы.

Симоняк понимал, что в первых успехах дивизии большая роль принадлежит артиллерии. Ее огневые удары по опорным пунктам противника, меткая стрельба орудий прямой наводки нарушили систему немецкой обороны. Но нельзя было рассчитывать, что дальше всё пойдет как по маслу, что противник не попробует восстановить положение. Склонившись над картой, Симоняк старался представить, что бы он сделал, оказавшись на месте командира 170-й немецкой дивизии генерала Зандера.

От раздумий его отвлек Духанов. Командующий армией сообщал, что в районе Марьина вводит в бой второй [157] эшелон 86-й дивизии для удара на Шлиссельбург. Решение командарма воспользоваться брешью, пробитой 136-й дивизией, обрадовало Симоняка: сосед начнет активные действия и прикроет с севера полк Кожевникова. Обрадовало его и то, что Духанов придал его дивизии второй танковый батальон. Симоняк направил танкистов в полк Шерстнева, который вел бои в лесу восточнее Марьина. Подполковник Шерстнев находился уже на левом берегу. Срывающимся от нервного возбуждения голосом он докладывал комдиву: оба «Бориса» (то есть батальоны) дерутся хорошо. Первый «Борис» вышел на восточную опушку рощи «Фиалка». Третий «Борис» — на западную опушку «Лилии».

— А как с резервной ротой?

— Повернул ее на север. Ведет бой у деревни.

Зимний день промелькнул быстро. Каждая его минута требовала быстрых решений, напряженной работы мысли, мгновенных действий.

Поздним вечером Симоняк выбрался наконец в штаб дивизии. Вышел из блиндажа и жадно вдохнул морозный колючий воздух. С Невы доносились голоса, стук топоров — это саперы наводили переправы для танков и орудий. Мимо, поскрипывая полозьями, съезжали с берега сани, везли продукты в полки. Громыхали на выбоинах походные кухни.

На правый берег по крутому подъему тоже взбирались вереницей подталкиваемые сзади людьми машины и подводы. На широких розвальнях лежали и сидели раненые. Когда они поравнялись с Симоняком, он пошел рядом.

— Из какого полка? — спросил генерал у сидевшего с краю молодого офицера.

— Из двести шестьдесят девятого, товарищ генерал.

Командир взвода лейтенант Грязнов узнал Симоняка и, не ожидая новых вопросов, торопливо и сбивчиво, словно оправдываясь, стал рассказывать о том, где и как был ранен.

— Я из роты автоматчиков. Сначала мы за первым батальоном шли. Очищали лес от разбежавшихся немцев. [158] А к вечеру нас налево повернули, к деревне. Пильней-Мельницей называется. Горячо тут пришлось. Командир роты Перевалов одну группу направил налево, мой взвод — направо, а сам с фронта шел. На окраину деревни мы заскочили. Немцы сперва здорово сопротивлялись. Уложили мы их тут немало. Ваня Раков, ханковец, трех убил. Бархатов смело дрался, уложил пять солдат и одного офицера.

— Постой, какой Бархатов?

— Из моего взвода. Федором звать.

— Старый знакомый, — услышал Грязнов довольный голос генерала.

— Бархатову я и взвод передал, когда вот это стряслось, — показал младший лейтенант на забинтованную ногу.

— Дальше как было?

— Не выдержали фрицы. Тут еще с другого конца деревни по ним ударили бойцы триста сорок второго полка. Перебили пропасть немцев. Остальные так драпали, что только пятки сверкали.

— Значит, лихо тикают? — усмехнулся Симоняк.

— Сверхлихо. Не угонишься, — вставил солдат, сидевший рядом с Грязновым. — Троих мы в плен взяли. Выскочили они, перепуганные, из землянки, трясут белой простыней, кричат наперебой: «Их бин Австрия... Гитлер капут».

— Спасибо, сынки. Выздоравливайте, и в дивизию обратно. Ждем вас, — сказал комдив и, помахав рукой, свернул с дороги в перелесок.

В штабе, несмотря на поздний час, всё кипело. Беспрерывно трещали телефоны, стрекотала печатная машинка. Озабоченный начальник штаба подполковник Трусов поторапливал майора Захарова, готовившего донесение в штаб армии.

— Что вы тут насочиняли? — полюбопытствовал Симоняк, искоса заглянув в бумажный лист.

Захаров стал негромко читать... 136-я дивизия, прорвав оборону противника на трехкилометровом фронте, разгромила основные силы 401-го пехотного полка и к исходу 12 января продвинулась на три километра, ведет бои на рубеже Беляевское болото — Пильня-Мельница...

В донесении указывалось количество захваченных пленных и трофеев. [199]

— Что ж, Николай Павлович, такое донесение, пожалуй, не совестно подписывать, — заметил Трусов.

— Не совестно, — сдержанно проговорил Симоняк. — Фланги меня тревожат, надо их лучше прикрыть.

Трусов предложил выдвинуть на фланги пулеметный батальон капитана Ивана Кубатко.

— Давай, — согласился Симоняк. — Одну роту — на левый фланг, а две — к Федорову. Туда немцы скорее могут резервы подбросить. Пожалуй, на правый фланг и дивизион ПТО направим.

Дощатая дверь с шумом распахнулась. В комнату ввалился Говгаленко, в перепачканном белом халате, надетом поверх полушубка, в завернутых у колен бурках. Он сразу заговорил радостно и возбужденно, мешая русские слова с украинскими:

— Гарно воюют. Что ни чоловик, то — герой. Дерутся так, что от фрицев клочья летят.

— Подожди, Иван Ерофеевич, — остановил его Симоняк. — Расскажи толком.

Но Говгаленко никак не мог говорить спокойно. Впервые за годы войны он стал свидетелем такого боевого успеха, такого наступательного порыва.

— Помнишь, Николай Павлович, нашего ханковского портного Ивана Лапшина? Кто бы мог подумать, что у этого тихони такая хватка! Ворвался в немецкую траншею и давай из землянок фашистов выковыривать. Кинет гранату — то в дверь, то в окно, то в печную трубу и стремглав за ней влетает. Полоснет из автомата, и гитлеровцам крышка. С сержантом Семеном Барашкиным они в Пильне-Мельнице атаковали дом, в котором сидели немцы. Трех офицеров убили, а семерых солдат взяли в плен.

— К награде обоих представить, — сказал Симоняк.

— Да не только их нужно наградить, Николай Павлович. Вот Андрей Бойко, сынок председателя Киевского горсовета. Ранило ротного Тарадейко. Старшина Бойко повел людей вперед. Хорошо рота дерется. Бойко молодецки управляет взводами. Сегодня его в партию приняли. Воюет как настоящий большевик.

— Вот тебе и портной... Вот тебе и старшина, — произнес негромко, словно про себя, Симоняк. — Люди порой и сами не догадываются, какие таланты в них заложены.

— Не могу не рассказать еще об одном человеке, об Андрее Салтане, — сказал Говгаленко. [160]

— В госпиталь его отправили?

— Да нет же, воюет.

— Мне Шерстнев говорил, что Салтан ранен.

— Что ранен, это точно. Но батальон не оставил.

...Капитан Салтан наблюдал, как бойцы батальона форсируют Неву. Бросок они сделали стремительный и начали взбираться на противоположный берег. Некоторые ловко карабкались, но многие скатывались почему-то вниз. Капитана ужаснула мысль, что бойцы остановятся, залягут на льду.

«Пойду сам», — крикнул он командиру дивизиона капитану Михаилу Лагуте и спрыгнул на торосистый лед.

Он обогнал солдат-связистов, автоматчиков резервной роты, у раненого бойца схватил на ходу ручной пулемет... Метрах в ста от левого берега осколок снаряда свалил комбата с ног. Из раны на лице брызнула кровь. Подбежал ординарец, хотел сделать перевязку.

«Не время», — оттолкнул его Салтан, поднимаясь на ноги.

С пулеметом в руках он выскочил на берег вслед за цепями своих рот.

В траншее ординарец перевязал капитана. Салтан остался в строю.

С опушки рощи «Фиалка» открыла огонь неприятельская батарея. Она прямой наводкой стреляла по наступающим.

Салтан вызвал Лагуту, попросил огонька.

«Корректировать буду сам».

Через несколько минут дивизион, обрушив меткие залпы на вражескую батарею, открыл дорогу батальону.

Радист соединил Салтана с командиром полка. Шерстнев удивился, услышав голос капитана:

«Ты откуда? Мне передавали, что ранен».

«Было такое дело, да ноги держат».

Вечером на полковом медицинском пункте Салтану перевязали рану и хотели отправить в госпиталь. Капитан наотрез отказался, он вернулся в батальон.

Симоняк слушал внимательно, не перебивая. Большинство людей, которых называл Говгаленко, он знал по прошлым боям, встречал на учениях.

— Немцев с места стронули, — заметил комдив. — Представляю, что у них там творится. В эфире только и слышишь их визг и гвалт. Сейчас они собирают все силы, [161] чтобы нас остановить и отбросить назад, за Неву. Понимают это в полках?

— Дух у народа боевой, только во вкус вошли.

— Так вот: ночью всё приведем в порядок, подтянем тылы, а с утра снова ударим.

Почти вся ночь прошла в бесконечных хлопотах. Просматривая показания пленных, комдив подчеркнул красным карандашом слова одного из них: «Я никогда не переживал чего-либо подобного. Всё смешала русская артиллерия. Разгромлен штаб нашего 401-го пехотного полка, ранены командир полка и его адъютант». Клейменц, значит, отвоевал, усмехнулся Симоняк. Хорошо бы добраться и до генерала Зандера.

Комдив долго разговаривал с командирами полков, подразнил в своей обычной манере Кожевникова: «Отстаешь, Яша, никак с Шерстневым и Федоровым сравняться не можешь...» Строго наказывал: не лезть в лоб, маневрировать, вовсю использовать огонь артиллерии и приданные танки.

Пароль — «Победа"

Знамя рабочих Кировского завода взметнулось над крутым невским берегом сразу же, как только туда ворвались первые цепи Ленинградского полка. Его видели стрелки и саперы, штурмовавшие вражеские укрепления. За ним следили артиллерийские наблюдатели.

— Вперед, друзья ленинградцы! — кричал Михаил Семенов, высоко подняв красное полотнище над головой. — Впере-о-од!

Бойцы полка не задерживались на первом рубеже. Передвинулась громыхающая, словно тысячи молотов, ударявших по железу, стела огневого вала, и, вплотную прижимаясь к ней, устремились дальше стрелковые роты.

За первый день полк продвинулся более чем на три километра. 13 января батальоны Душко и Ефименко продолжали наступление.

Земля и воздух сотрясались от канонады. Стреляла наша артиллерия, яростно стали огрызаться немцы. Бои разгорались за каждый мало-мальски выгодный рубеж.

Комбат Иван Душко за день несколько раз сменил командный пункт — на час-другой обосновывался в отбитом у немцев блиндаже, затем перекочевывал в глубокую воронку вблизи своих рот. Застуженным голосом он торопил:

— Быстрее выбирайтесь к высоте.

Все его помыслы были сосредоточены на сравнительно небольшой возвышенности под условным названием «Подснежник». Она господствовала над изрытым канавами заснеженным полем, простреливаемым огнем вражеских пулеметов. Недалеко от высоты у немцев находилась батарея тяжелых 305-миллиметровых орудий. Они били и по [163] опушке леса, куда вышли наши бойцы, и через их головы — по переправам на Неве.

Комбат направил роту в обход. Стрелки и пулеметчики обтекали высоту слева. А справа на «Подснежник» наступал батальон Харитона Ефименко.

Душко видел из воронки, как поползли солдаты, оставляя глубокие борозды в снегу. Он нетерпеливо прикидывал, когда же люди доберутся до цели и нагрянут на вражеских артиллеристов.

Но услышал комбат не дружное «ура» атакующих, а захлебывающиеся очереди немецкого пулемета. Душко выругался. Молчали мерзавцы, подпустили близко роту, теперь могут всю ее перекосить...

Вражеский пулемет, прикрывавший батарею, стрелял из тщательно замаскированного, засыпанного снегом дзота. Бойцы залегли на ровной поляне. Кто-то попробовал приподняться и свалился замертво.

— Выдвинуть два орудия на прямую наводку! — отрывисто приказал Душко командиру артиллерийской батареи.

Полковые пушки постоянно находились у комбата под рукой. Удивительно, как только расчеты умудрялись тащить их по лесу и глубоким сугробам.

И сейчас артиллеристы поволокли орудия вслед за ушедшей ротой. Но им не удалось продвинуться далеко. Вражеская батарея стала осыпать их снарядами. Пришлось пережидать огневой налет. А когда он стих, до комбата донеслись взрывы гранат где-то у дзота и крики «ура». Опять застрочил вражеский пулемет и после нескольких очередей снова замолк...

Что там произошло, Душко понял лишь тогда, когда перевел свой командный пункт к самому дзоту.

Лицом к небу лежал на снегу немолодой солдат в окровавленном халате. Рядом на коленях стояла девушка-санитарка, держала его за руку и всё повторяла: «Что же вы не откликаетесь, Дмитрий Семенович? Хоть слово скажите».

— Как он сюда попал? — спросил Душко. Санитарка подняла на комбата покрасневшие, заплаканные глаза.

— Как попал? Никто ему не приказывал, сам пополз Молодцов. Подобрался сюда, одну гранату бросил, вторую... Встали ребята, побежали. А тут опять пулемет... [164] Дмитрий Семенович и кинулся на дзот, упал грудью на самую амбразуру. Видно, решил сам умереть, а товарищей спасти.

Душко снял ушанку с головы. И каждый, кто стоял рядом, кто слышал рассказ девушки, сделал то же.

Сквозь просветы в тучах выглянуло неяркое послеполуденное солнце, словно и оно хотело проститься с погибшим солдатом. А он, раскинув руки, загрубелые, натруженные руки рабочего человека, лежал и, казалось, смотрел, сощурясь, на красный шар и на синее небо, на клубящиеся седые облака. Молодцов не походил на мертвого. Да, он заслужил право на вечную жизнь! Глубокая снежная борозда, которая пролегала от кустарника к дзоту, стала для него дорогой в бессмертие.

Неподалеку, как салют, застрочили автоматы, над искристым полем и перелеском опять покатилось «ура». Война напоминала о себе, и Душко нахлобучил ушанку на растрепанные пряди черных волос.

— Пошли, — сказал он.

Обогнув дзот, комбат и его спутники бегом пересекли открытую поляну. Стрельба впереди затихла. Радист, сгибаясь под тяжестью заплечного груза, твердил на ходу: ««Свеча»... «Свеча»... Я «Искра»... Почему не отвечаете?» И радостно заулыбался, услышав наконец пропавшую было «Свечу».

Командир роты торопливо рассказывал, как почти одновременно с обоих флангов наши бойцы нагрянули на батарею. Прислугу перебили, орудия и тягачи в полной исправности. Снарядов горы. А орудия какие! Громады!

— Зайду посмотреть, — пообещал комбат. — Закрепляйтесь на «Подснежнике». И радиста своего подкрути. Поседеешь от вас. Вызываем — ответа нет. Сгорела «Свеча», да и только.

— Осколком рацию зацепило, — объяснил ротный. — Отладили кое-как.

Душко развернул карту и сделал на ней несколько пометок. На четыре километра продвинулся за день батальон.

— Надо подбивать бабки. В штабе полка сведений ждут...

Душко только собрался звонить командиру полка, а Федоров уже сам вызывал его. Попрекнул, что комбат целый час молчал. [165]

— Доколачивали «Подснежник».

Федоров выслушал лаконичный доклад капитана.

— Хвалю, хвалю за «Подснежник», — сказал он. — И Ефименко от тебя недалече. Видел? Устраивайтесь получше. Сильный ветер может подуть с юга или запада.

Душко понимал, какой это ветер, он еще раньше слышал от командира полка, что сосед справа, один из полков 268-й дивизии, продвигался медленнее, чем его батальон. Значит, и теперь положение мало изменилось. Правый фланг обнажен.

Федоров обещал комбату в случае нужды подбросить подкрепление из своего резерва, помочь артиллерийским огнем.

— Чуть что, сигналь, Зинченко наготове.

— Его люди со мной. Куда я, туда и они, — сказал Душко.

— У нас и еще кое-что найдется. Так что твердо рассчитывай. А о «Подснежнике» точно доложил, не напутал?

— В руках его держим.

— Смотри, Иван. Буду наверх докладывать. Симоняк вранья не потерпит...

Связаться с командным пунктом дивизии было минутным делом, но Симоняка на месте не оказалось.

— Вышел подышать свежим воздухом, — пошутил радист.

На левый берег Симоняк перебрался к исходу ночи. Хотел раньше, но командарм запретил. Надо сначала берег от вражеских автоматчиков очистить. Или Симоняк хочет свою личную храбрость показать, одного — двух фашистов штыком прикончить?

Вместе с оперативной группой Симоняк пересек Неву, втиснулся в небольшой бункер за Марьином. Строить новый блиндаж не имело смысла. «Обойдемся, — сказал он дивизионному инженеру. — Тут долго сидеть не будем».

Несколько раз Симоняк хотел выбраться из блиндажа, размяться, уже шапку надевал, но каждый раз приходилось отказываться от своего намерения, — непрестанно шли вызовы, то «сверху», то «снизу». И вот наконец удалось вырваться. [166] Снег возле бункера лежал почернелый, перемешанный с землей, утрамбованный солдатскими сапогами. В нескольких местах виднелись припорошенные легким белым налетом глубокие воронки, торчали острозубые пни деревьев. В небольшом овражке стояли машины с покореженными кузовами, с разбитыми стеклами. Около них валялось несколько мертвецов в темно-серых шинелишках. Сполна получили свое «покорители Крыма».

В разные стороны от бункера разбегались тропки. Симоняк пошел по одной из них, и она привела его на небольшую вырубку, где стояло четыре немецких орудия. Возле них хлопотали артиллеристы из шерстневского полка. Капитан Давиденко, в меховой телогрейке, что-то показывал сержанту и солдатам.

— Над чем тут мудрите? — поинтересовался комдив.

Начальник полковой артиллерии, оказывается, решил трофейные пушки ввести в действие. Стволы двух орудий смотрели уже в сторону немцев. Их Давиденко намеревался использовать в сегодняшнем бою.

— Снарядов тут не на один день хватит, — кивнул он в сторону аккуратно уложенных в большие штабеля ящиков.

— А люди-то как? Освоили? По своим не ударят?

— Что вы, товарищ генерал. Артиллеристы наши грамотные. Все захваченные пушки повернем против немцев. Об этом мы уже договорились с подполковником Морозовым.

— Ну добре. Дружок-то твой как?

— Дмитрий Козлов?

— Он самый.

— Впереди. Его батарея батальон Собакина поддерживает. Полковые пушки от пехоты не отстают.

— И не должны. Нельзя пехоте без артиллерии наступать. Лучше лишний десяток снарядов выпустить, чем рисковать жизнью людей.

Поговорил Симоняк с батарейцами, побродил по леску и точно сбросил с себя усталость.

Опустился по обледенелым ступенькам в бункер и услышал голос Мамочкина:

— Пришел.

— Кто спрашивает?

— Подполковник Федоров. [167]

Командир 270-го полка был в отличном настроении. Еще бы, полк к 15.00 выполнил задачу дня, батальоны закрепляются.

— И «Подснежник» взят?

— Да. И Душко, и Ефименко доложили.

— Им верить можно.

Комдив хорошо знал обоих комбатов. Иван Душко храбро сражался со своим батальоном в Ивановском. Харитона Ефименко генерал помнил еще по Ханко. Его рота держала оборону на сухопутной границе.

— Вы кем до армии работали? — спросил его как-то Симоняк.

— Секретарем райкома партии. В Красноярске.

— Чувствуется. Ну, а в армию как же попали?

— Сам попросился. В кавалерийское училище.

Этот ответ пришелся особенно по душе старому коннику Симоняку.

Батальоны за два дня продвинулись на семь километров. Комдиву еще не были известны во всех деталях перипетии боя. Но ясно было главное — и Душко, и Ефименко проявили достаточно умения и командирской воли и выполнили боевую задачу первых двух дней.

— Ас соседом связь есть?

— Он несколько позади. Перезваниваемся, — ответил Федоров.

— Передайте комбатам: пусть направо всё время поглядывают, и еще передайте: хорошо воюют.

Но слишком хвалить было не в характере Симоняка. И он добавил:

— Нос кверху не задирайте. У Шерстнева дела нисколько не хуже.

269-му полку в этот день следовало пройти через рощу с безобидным кодированным названием «Лилия». Она оказалась весьма колючей. У немцев был там опорный пункт, приспособленный к круговой обороне. Разгромить его с ходу не удалось. Завязался упорный бой с остатками 401-го пехотного полка и свежими подразделениями, подброшенными генералом Зандером.

Симоняк передал Шерстневу батальон капитана Ивана Пономаренко, который держал до этого в своем резерве. [168] Натиск наших бойцов сразу усилился. Группы автоматчиков просачивались в тыл врага, резали связь и сеяли панику. Вместе с пехотинцами действовали танки-«малютки» из батальона майора Александра Паршева. Прикрываясь их броней, как щитом, солдаты вплотную подбирались к вражеским огневым точкам, ослепляли их гранатами, поджигали, взрывали.

Шерстнев скупо доносил: продвинулись на километр... На два... На три... В подробности он не вдавался, на трудности не жаловался. А их оказалось немало. Нелегко было выбивать немцев из «Лилии». Симоняк узнал об этом от своего заместителя полковника Путилова. Савелий Михайлович больше суток провел на левом берегу, помогал командирам полков организовать бой, управлять наступающими батальонами.

— У Шерстнева всё нормально, — докладывал он комдиву. — Тяжелее дяде Яше. Подошел к дороге, а перескочить не может. Очень сильный заградительный огонь.

Симоняк понимал, что противник постарается любой ценой удержать дорогу, которая связывала Шлиссельбург с Синявином. Когда попытка батальона Зверева оседлать шоссе сорвалась, он приказал не лезть на рожон, но держать дорогу под огневым контролем. Пулеметчики, артиллеристы закрыли проезд по дороге шквальным прицельным огнем.

— Большего Кожевникову не сделать, — сказал Путилов. — Несколько раз его немцы контратаковали. Дали им крепкий отпор. А как дела у соседей?

Симоняк медлил с ответом. Глядя на комдива, Путилов понял: неважно. Как накалилась обстановка у правого соседа, он почувствовал уже через несколько минут. Симоняку звонил Духанов. Разговаривали они совсем недолго, и по немногословным фразам, произнесенным Симоняком, Путилов догадался: командарм сообщает какие-то неприятные новости.

Немецкое командование подтянуло в район боев резервы и одновременно со стороны Дубровки и Шлиссельбурга предприняло сильные контратаки, чтобы отрезать наши войска от реки. Особенно мощный удар враг направил на правый фланг с юга. Вражеские танки прорвались даже к командному пункту 268-й дивизии.

Николай Павлович, как всегда в минуты раздумья либо волнения, стал крутить свой чуб. Он даже сгорбился, [169] словно его придавил невидимый груз. Склонившись над картой, коротко сообщил Путилову и Морозову обстановку, указал направление контратаки немцев.

— Под корень бьют, на соседа давят и на нас могут навалиться.

— Что приказал командарм? — спросил Морозов.

— Продолжать наступление. На угрожаемый участок бросил противотанковый резерв, к утру еще стрелковая бригада прибудет. Она войдет в стык между нами и 268-й дивизией.

— Я пойду, пожалуй, к Федорову, — поднялся с места Путилов. — Не возражаете?

— Нет. Я сам хотел это предложить, Савелий Михайлович. Придется на время батальон Ефименко повернуть на юг. Сейчас переговорю с Хрустицким, танков туда подбросим.

Путилов, завязывая на ходу тесемки маскхалата, направился к выходу.

Симоняк бросил Морозову: «Действуй, Осипович. Всё ведь слышал...» Он подошел к рации. Переговорил с Федоровым, соединился с Кожевниковым, расспрашивал, сильно ли наседает противник.

— Горячо, — нажимая на «о», пробасил командир полка.

— Еще жарче может стать. Поэтому и отправляю к тебе Васильева.

Капитан Виктор Васильев командовал стрелковым батальоном, Симоняк до сих пор держал этот батальон в резерве. Угроза контратаки со стороны Шлиссельбурга заставила передать его левофланговому полку.

Оставалось позвонить еще командиру 61-й танковой бригады Хрустицкому. Но тот сам, узнав о немецких контратаках, пришел к Симоняку. В кожаной куртке и шлеме он выглядел очень молодо, в его живых глазах искрились веселые огоньки.

Симоняк, пригласив Хрустицкого сесть рядом, спросил:

— Можете один танковый батальон на правый фланг к Федорову перебросить?

— А когда?

— Немедленно.

Хрустицкий прикинул, сколько у него танков на ходу, сколько ремонтируется.

— Одну роту отправлю сразу, остальные попозже. [170]

— Ладно. Только давай, брат, не тяни.

— Бегу, товарищ генерал.

Голос Симоняка в этот вечер часто звучал в эфире, его характерный басок сразу узнавали те, к кому он обращался: командиры полков, начальник штаба, командарм. Но разговаривать приходилось не только с ними.

— Вас вызывает командир полка Федоров, товарищ генерал, — доложил дежурный радист.

Комполка просил уточнить, какие подразделения посылает к нему Симоняк и где проходит передний край соседа.

Комдив уже собрался ответить Федорову, но что-то его насторожило в голосе командира полка. Голос звучал как-то слащаво и незнакомо. «А почему Федоров переспрашивает то, о чем мы совсем недавно с ним договорились?» — подумалось Симоняку. И вместо ответа он спросил:

— Назови первую букву фамилии командира соседнего полка.

В ответ донеслось невнятное мычание.

Комдив понял: это противник настроился на его волну и пытается выведать интересующие его данные.

— Вот же бисово семя, — выругался комдив. И послал в эфир невидимому собеседнику такой соленый «приказ», что даже привычный Мамочкин прыснул со смеху.

И позже гитлеровцы еще не раз попадали на волну рации Симоняка, но едва они заговаривали, Мамочкин. сам определял — «чужак». Он хорошо знал голоса командиров полков, их обычные интонации и характер речи.

Вечером и штаб переехал на левый берег. На наблюдательный пункт прибежал раскрасневшийся от мороза Трусов. Сличили карты — его и симоняковскую. Особых расхождений не оказалось. Штадив поддерживал с полками непрерывную связь, строго контролировал выполнение указаний комдива. Симоняк всё больше убеждался, что Иван Ильич Трусов растет, что называется, на глазах, становится искусным начальником штаба. Он быстр, но не суетлив, здраво оценивает обстановку, как опытный дирижер управляет сложной штабной махиной, направляет к одной цели все службы. [171]

— Дивизия выполнила ближайшую и последующую задачи, — по-военному лаконично резюмировал начальник штаба, подводя итоги двухдневных боев. — Можно доносить в штаб армии.

— Доноси. И подчеркни: у нас и дальше есть кому и чем воевать.

— Это так, — подтвердил Трусов.

Дивизия имела потери, но они не шли в сравнение с теми, которые она понесла на реке Тосне. Оставались в строю все командиры полков и батальонов, большинство командиров рот и даже взводов. В ротах было достаточно людей, чтобы продолжать наступление.

В приневских перелесках гангутцы чувствовали себя господами положения. Рассеялся тяжелый осадок, который оставил первый наступательный бой, первое столкновение с гитлеровцами. И здесь немцы стреляют, и здесь бомбят, понастроили здесь еще больше укреплений, чем на Тосне. Но тут советские войска имели превосходство в артиллерии и танках. Наша авиация господствовала в воздухе. И люди дивизии воевали по-иному — уверенно, гибко маневрируя, появлялись там, где противник меньше всего их ожидал. Офицеры и солдаты воочию видели: гитлеровцев можно бить. Да еще и как!

Комдив всё узнавал о новых подвигах своих сынков. Настоящим богатырем оказался командир роты ленинградец Владимир Михайлов. Он сам уложил автоматными очередями с десяток гитлеровцев, а трех замертво свалил тяжелыми, как обух, ударами кулаков. Сержант Николай Виноградов пулеметными очередями «максима» скосил более двух десятков фашистов. Заместитель политрука Василий Будник с двумя товарищами уничтожил вражеское отделение. Михаил Семенов, который с развернутым знаменем Кировского завода несся через Неву, убил в бою трех вражеских солдат и фельдфебеля...

Днем мимо наблюдательного пункта вели пленных. Штабные работники, офицеры связи, телефонисты, связные выбежали поглядеть. Вышел и Симоняк.

По лесной дороге понуро шагали несколько десятков вражеских солдат. Темно-серые шинели застегнуты у самого подбородка. Головы повязаны платками, покрыты брезентовыми капюшонами. У некоторых на ногах вместо сапог соломенные чуни. [172] Один наш солдат, толстолицый парень в новом полушубке, вплотную подошел к пленным, замахнулся на немецкого фельдфебеля.

— Чего разошелся? — остановил его конвоир в закоптелом халате. — Нашел где храбрость показывать. Вон туда иди.

Конвоир кивнул в сторону передовой.

— Передушил бы их всех, — кипятился солдат.

— Там их, в бою, и души, — спокойно заметил конвоир.

Симоняк узнал в конвоире Федора Бархатова.

— Молодец, парень, — проговорил комдив.

Жалкое впечатление производили пленные. Раньше, подумалось Симоняку, немцы в плену держались не так-наглее, увереннее, всё твердили, как попугаи: «Мы победим. Мы победим Россию». Теперь поджали хвосты. Слабеет духом немецкий солдат-завоеватель. Зато выше поднимает голову, распрямляет плечи советский воин-освободитель. Он не произносит громких слов, не бахвалится, не пялит глаза на чужое добро, простой и скромный человек, которого гитлеровцы презрительно называют Иваном... Этот Иван, отступавший сжав зубы до боли, теперь поворачивает стрелку войны в противоположную сторону. Он пойдет на всё ради победы, ничто его не остановит, как не остановил Дмитрия Молодцова огонь вражеского дзота.

Глядя на пленных, комдив спросил Трусова, из каких они частей.

— Большинство из сто семидесятой дивизии, но есть и из девяносто шестой.

— Где взяты?

— На нашем правом фланге. Девяносто шестая пехотная дивизия находилась в резерве Линдемана. Ее перебросили сюда с задачей заткнуть брешь, отбросить нас за реку.

— Ишь чего захотели... Разведку надо усилить, Иван Ильич, не прозевать появления у них новых резервов. Отправляй ребят, пускай свеженьких «языков» приволокут.

Вернувшийся в бункер Симоняк не спеша водил усталыми глазами по карте. Даже циркуль взял, чтобы точно измерить полосу, отделявшую ленинградцев от волховчан. [173]

— Километров пять осталось. Нажать бы завтра покрепче с обеих сторон...

Около полуночи позвонил Говгаленко.

— Куда ты пропал? — спросил недовольно Симоняк.

— Я у Бондаренко. Балакаем тут, прикидываем.

— Что прикидываете? Кому первому на сосну влезать?

Говгаленко понял шутку генерала. Был с ним один случай, о котором сам как-то рассказал Симоняку. Зимой сорокового года на Карельском перешейке 123-я дивизия, в которой служил Говгаленко, прорвала линию Маннергейма. Ее наградили орденом Ленина. Весть об этом пришла, когда дивизия находилась в бою. Как же сообщить бойцам радостную весть? Иван Ерофеевич, долго не раздумывая, взобрался на высоченное дерево и закричал:

«Вперед, воины ордена Ленина дивизии...»

Его усиленный рупором и без того громкий голос долетел до самых передовых цепей. Услышал его и противник. Защелкали пули по стволу. Говгаленко еле успел слезть.

На шутку генерала Говгаленко отозвался шуткой:

— Рады бы оба залезть, да тут ни одного подходящего деревца не уцелело.

От Говгаленко комдив узнал, что гитлеровцы пробуют оттеснить левофланговый полк от шоссейной дороги. Засылали в тыл зверевского батальона автоматчиков. Их переловили, уничтожили.

— Щупают, где у нас слабо, — говорил Говгаленко. — Действуют мелкими группами.

— Могут и крупные бросить, — предупредил Симоняк. — Имейте в виду.

Пять километров. На карте они казались сущим пустяком. Красные извилистые линии, обозначавшие расположение полков 136-й дивизии и наступавшей ей навстречу дивизии Волховского фронта, находились словно бы рядом. Как сомкнуть их, слить в одну?

Гитлеровцы всё еще стремились раздвинуть стены коридора, надеялись удержать «фляшенхальс». Вступили в бой 96-я и 61-я пехотные дивизии, подтягивалась 5-я горнострелковая. Командующий 18-й немецкой армией [174] Линдеман приказал всем подчиненным ему дивизиям выделить по пехотному батальону или артиллерийской батарее «для закрытия прорыва русских».

С утра 14 января немецкая пехота и танки двинулись на позиции батальонов Ефименко и Душко. Завязался ожесточенный бой. Противник нес большие потери и всё же упрямо бросал в атаку роту за ротой.

Положение создавалось острое, критическое. Симоняк ввел в бой все свои резервы. Вражеские атаки удалось отразить. Но надолго ли?

С начала боев Симоняк ни разу не обращался к командарму за помощью. Духанов сам внимательно следил за действиями дивизии, наступавшей на главном направлении, всячески поддерживал ее и армейской артиллерией, и танками, вводил в бой новые части для прикрытия флангов Симоняка. Но 14 января обстановка на фронте наступления дивизии стала тяжелой.

— Правый фланг у меня совсем оголен, — докладывал Симоняк командарму. — Противник бросает против нас всё новые части.

Духанов понимал Николая Павловича. Его дивизия, глубже других вклинившаяся во вражескую оборону, принимала на себя основные удары. Трудно в таких условиях продвигаться вперед, углублять прорыв. Но Духанов верил в Симоняка, верил в его смелость, решительность.

— Фланги ваши прикрою, — сказал он. — Подкину артиллерии. Давай, Николай Павлович, вперед.

— Раз прикроете, пойдем.

— Что это у вас там за шум?

— Да тут мебель передвигают. Пустяки, словом.

Командарм явственно слышал в трубке глухие разрывы снарядов. Они падали возле наблюдательного пункта дивизии.

— Осторожнее с мебелью, — произнес Духанов. — Пускай Морозов примет меры.

Переговорив с командармом, Симоняк первым делом вызвал к телефону Шерстнева. Того не оказалось на месте — ушел в третий батальон, к капитану Собакину.

— Кто говорит?

— Слушает седьмой.

— Чего вы там застряли? Почему не продвигаетесь?

— Попробуй сам. Ишь какой прыткий, — донеслось в ответ. [175]

Симоняк от неожиданности даже запнулся, потом сердито пробасил:

— Чего болтаешь? Не узнаешь, с кем разговариваешь?

Трубка несколько секунд молчала, а затем послышался смущенный голос начштаба полка Меньшова:

— Простите, товарищ Второй. Не признал ваш голос.

— Бывает, — промолвил комдив без всякой обиды. — Какова у вас обстановка?

Меньшов коротко доложил, что сопротивление противника значительно возросло, каждый клочок земли приходится брать с боем.

— Подумайте-ка получше и продвигайтесь смелее. Или опять скажешь: «Сам попробуй»?

После короткой паузы Меньшов признался: командование полка опасается контратаки противника во фланг. У поселка № 2 накапливается пехота. В овраге у поселка № 5 десятка полтора тяжелых немецких танков.

— Что ж, вы ждете пока они ударят? Немедленно свяжитесь с Шерстневым, передайте: я требую усилить натиск.

К этому времени у дивизии уже не было того превосходства в силах, которое она имела в начале боя. Ее фронт увеличился вдвое, до шести километров, а сил осталось гораздо меньше. Можно бы сказать: «Не до жиру, быть бы живу», — какое там наступление, удержаться бы на захваченных рубежах. Но каждый бой — задача со многими неизвестными, и сила далеко не всегда измеряется числом. Бывает порой, что батальон сильнее полка, а иногда он слабее роты. Нельзя давать врагу осмотреться, передохнуть. Пусть с ходу бросает свои резервы...

В разговоре Меньшов упомянул между прочим, что капитан Андрей Салтан воюет по-прежнему. Какую надо иметь выдержку, какое бесстрашное сердце, чтобы раненым оставаться столько времени в строю! И разве Салтан исключение? Рядом с ним справа и слева сражаются не менее отважные и стойкие люди. Успех окрылил их. И это умножало силы поредевших батальонов.

Меньшов быстро разыскал командира полка. Шерстнев, узнав о приказании комдива, решил и сам переговорить с Симоняком.

— Что-нибудь нам подкинете?

— Ты и так богат, как Кочубей. Рассчитывай на свои силы, артиллерией поддержу. [176]

Напряжение боев достигло высшего предела. От громоподобной канонады вздрагивала приладожская земля. На раскаленных стволах орудий горела краска. Наши бойцы отбивали яростные контратаки и упрямо продвигались вперед. Коридор стал еще на километр уже, но сопротивление немцев — еще жестче и яростнее.

Около полудня 15 января Симоняку радировали: рота Владимира Михайлова из батальона Собакина ворвалась в рабочий поселок № 5 и ведет бой на его северной окраине.

— Здорово! — воскликнул Симоняк. — Это нож в самое горло их шлиссельбургско-синявинской группировки.

За поселок № 5 немцы цеплялись изо всех сил. Через него проходила дорога из Шлиссельбурга в Синявино, последняя артерия, еще питающая их войска. Поселок опоясывали траншеи, противотанковые рвы, эскарпы, проволочные заграждения. На окраине высился двойной забор из толстых бревен, меж которых гитлеровцы накидали земли и камня. За этой стеной сидел сильный вражеский гарнизон.

— Всем, чем можешь, поддержи роту, — потребовал комдив от Шерстнева.

— Понял вас.

Симоняк не спешил докладывать командующему об успехах Михайлова. Закрепится рота, пройдет в поселок весь батальон, тогда можно доносить со спокойной душой.

Осторожность оказалась не лишней. Вскоре немцы вытеснили роту из поселка. У Симоняка язык не повернулся попрекнуть Шерстнева. В этот день некоторые рубежи по нескольку раз переходили из рук в руки. Продвижение дивизии фактически приостановилось.

— Что будем делать, Николай Павлович? — спрашивал командарм Духанов. — Начали вы чуть ли не галопом, а сейчас стали топтаться на месте.

— Шутки плохи, Михаил Павлович. Действительно, топчемся, и вы знаете — почему.

Командарм сообщил Симоняку, что вводит в бой силы второго эшелона. Фронт наступления дивизии значительно сокращается, ей будут приданы два новых артиллерийских полка.

Симоняк повеселел. Коли так, сейчас можно будет снова двинуться вперед, если и не галопом, то уж во всяком случае и не черепашьим шагом. [177]

6

Под утро 16 января в дивизии закончились приготовления к новому броску. Симоняк решил вести наступление двумя полками — 270-м и 269-м. Перед 342-м полком он поставил задачу прикрывать левый фланг.

С утра двинулись вперед на всем фронте прорыва. В самый разгар боя на новый наблюдательный пункт комдива прибыли представитель Ставки маршал Ворошилов и командующий фронтом Говоров.

— Рассказывай, Симоняк, как воюешь. — Ворошилов подошел к карте. — Где у тебя сейчас полки?

Симоняк показал на рабочий поселок № 5:

— Вот здесь. С запада и севера наступают...

— Медленно, — сухо заметил Говоров. — Что вам сейчас требуется, чтобы смять противника и соединиться со второй ударной армией?

Симоняк наморщил лоб, и так уже изрезанный глубокими бороздками, и, помедлив пару секунд, сказал:

— Ничего не требуется. Всё есть. Ворошилов и Говоров переглянулись.

— Так и ничего? — рассмеялся маршал. — Другой бы начал клянчить: и то, и это...

— И артиллерии хватает? И снарядов? — спросил командующий.

— Достаточно. Тут мои артиллеристы отличились. Из трофейных орудий создали несколько батарей. Снарядов у них вдоволь. И лимита нет.

Ворошилов снова посмотрел на Говорова, точно говоря: каковы молодцы!

Мамочкин, не решаясь прервать разговор, обхватил трубку ладонями рук и тихо кому-то доказывал:

— Нельзя сейчас. Занят... Занят... Симоняк, взглянув на радиста, догадался, что вызывают его.

— Разрешите? — обратился он к гостям. Докладывал Федоров. Батальоны завязали бой южнее рабочего поселка № 5, стремясь оседлать дорогу...

— Подумаю, Павел Сергеевич, чем тебе помочь. Вот освобожусь и подумаю.

Когда Симоняк отошел от рации, Ворошилов спросил его:

— Не боитесь, что немцы засекут вашу радиостанцию? [178]

— Могут. Но рация позволила мне всё время держать связь с полками и не терять управление боем.

— Это очень хорошо, — похвалил маршал, а Говоров заметил:

— В ближнем бою запеленговать рацию средней мощности не так легко.

— Еще на Ханко мы убедились в надежности радиосвязи. Наши командиры, начиная с ротных, набили себе в этом руку, — сказал Симоняк.

— Вы кому это обещали подумать? — спросил командующий.

Симоняк кратко рассказал о сообщении командира полка.

— Как он воюет?

— Хорошо.

— Гм-м, — неопределенно произнес Говоров. Что означало это «гм-м», Симоняк не понял, но он был доволен действиями Федорова, который в бою словно бы воспрянул духом.

— Думайте, товарищ Симоняк, думайте, — сказал Говоров, надевая папаху. — Мы тоже подумаем.

Проводив гостей, комдив прикидывал, чем бы помочь правофланговому полку, чтобы ускорить развитие событий. Вскоре позвонил Духанов и сообщил, что дивизии придается один стрелковый батальон.

— Говоров распорядился. К тебе скоро явится Дуров.

Комбат произвел на Симоняка хорошее впечатление. Ладно скроенный, он держался с достоинством, разговаривал спокойно.

Трусов, который находился в это время на наблюдательном пункте, поинтересовался, не сродни ли Дуров известному дрессировщику.

— Нет, — улыбнулся тот. — Наша семейная профессия иная. И дед и батька — золотоискатели. Я тоже этим сызмальства занимался. На Колыме работал. Люблю тайгу.

Симоняк в общих чертах обрисовал обстановку и добавил:

— На месте договоритесь с командиром полка Федоровым. Батальону быть у него в двадцать три ноль-ноль.

Симоняк решил не атаковать рабочий поселок № 5 в лоб, а обойти его с севера и юга, перерезать в двух местах «железку». [179]

— С федоровским полком пойдет один твой батальон, — предложил Симоняк комбригу Хрустицкому, который за последние дни стал своим человеком в дивизии. — А с шерстневским — другой.

Так они договорились, так и стали действовать. Однако бои 17 января развивались не по заранее намеченному плану. Никак не удавалось пробить ставший совсем узеньким коридор, шириной не более километра. К ленинградцам отчетливо долетало отрывистое резкое татаканье пулеметов с его восточной стороны, куда подошли бойцы Волховского фронта.

Близко, совсем близко... Но немцы сопротивлялись отчаянно. Батальон Собакина, огибавший поселок № 5 с севера, вынужден был залечь на опушке рощи.

Не произошло существенных перемен и у Федорова. Комдив отправился к нему сам.

Вечерело. Сумерки окутывали мглистой полутьмой редкий лес. Офицер связи — худенький лейтенант в сдвинутой на затылок ушанке — хорошо знал дорогу. Кобуру пистолета, как заметил командир дивизии, он предусмотрительно расстегнул, на ходу поглядывал по сторонам. Всякое тут могло случиться, глядишь, и вражеские автоматчики вынырнут из леса.

Лейтенант с облегчением вздохнул, когда наконец благополучно привел Симоняка в штаб полка. Блиндаж, узкий, продолговатый, ярко освещали стеариновые свечи.

— Богато живете, — усмехнулся Симоняк. — Настоящую иллюминацию устроили.

— Трофеи, — пояснил начштаба Поляков. — Не один ящик свечей наберется. И с вами можем поделиться, товарищ генерал.

Симоняк точно не слышал Полякова.

— И теплынь... Вино, конечно, трофейное имеется. Теперь только завести кровати с перинами, совсем будет, райское житье.

Федоров почувствовал в словах комдива укор. Будь на его месте Шерстнев, тот бы сразу вспыхнул. Но Павел Сергеевич понимал недовольство Симоняка: полк и подкрепление получил, а всё еще не выполнил задачу, не разбил последний барьер на пути к волховчанам. [180]

— Далеко отсюда комбаты? — спросил комдив.

— Рядом.

— Пригласите.

Пока вызывали комбатов, Симоняк опустился на скамью, усадив рядом Федорова. За все дни боев впервые выдалась возможность так вот, глядя друг на друга, поговорить о том, что волновало обоих. Симоняк расспрашивал о людях, их самочувствии, настроении. Очень трудные испытания выпали на долю бойцов и командиров. Свирепствовали и вражеский огонь, и январские морозы, люди постоянно находились на ветру, в снегу, не могли даже обогреться у костра. Дремали в минуты затишья прямо в лесу, в земляных норах и воронках.

— Знаете, Николай Павлович, — говорил Федоров. — Смотришь на людей и просто диву даешься: до чего же крепок народ. Ни жалоб, ни хныканья. Одно на уме — прорвать блокаду, разбить врага.

Федоров вспомнил случай, который произошел в батальоне Душко. Небольшая группа бойцов проникла под утро в тыл немцев. Похозяйничала там вовсю. Встретили отделение немцев — перебили. Заметили телефонные провода — перерезали, а они связывали огневые позиции батареи с наблюдательным пунктом. Потом и на батарею нагрянули, захватили четыре пушки и несколько штабелей снарядов.

— Ладно у них вышло, — отозвался Симоняк. — Кто там был?

— Младший сержант Пирогов, замполитрука Иван Бурмистров, солдат Егоров.

— Мелкой группе в лесу — раздолье... В блиндаж, отряхиваясь от снега, вошли комбаты Ефименко и Дуров.

— Здравия желаю, товарищ генерал, — молодцевато козырнул Ефименко.

— Здорово, Харитон. Что это ты бородищу отрастил?

— Немцев пугать.

— Только они тебя что-то не очень боятся.

Появился и комбат Душко. Он заметно осунулся, остро выступали скулы, жестко горели глаза. Следом за ним вошел полковой инженер Фотькин.

Симоняк встал и, прохаживаясь по блиндажу, сказал, что на завтра, 18 января, назначено общее наступление всей армии. Командир полка об этом уже знает. А комбаты? [181] Тоже знают? Хорошо. Пусть тогда доложат свои решения.

— Имейте в виду, — добавил он, выслушав короткие доклады, — никаких отсрочек больше не будет. Завтра полк должен соединиться с волховчанами. Понятно?

— Всё ясно, товарищ генерал, — ответил за всех командир полка.

— А ты, Харитон, — усмехнулся Симоняк, — обязательно бороду скоси. Таким небритым неудобно с волховчанами встречаться. За кого нас посчитают?

Обратно Симоняк возвращался на броневике, присланном Хрустицким. Его тронула забота командира танковой бригады. Встретившись с ним на наблюдательном пункте, без слов пожал ему руку.

— Сколько у тебя «малюток» уцелело?

Хрустицкий назвал цифру. Танков осталось в строю совсем мало. И всё же Симоняк не сбрасывал их со счета. Легкие машины хорошо маневрировали в этом краю лесов и болот, здорово били врага из своих скорострельных пушек. Симоняку рассказывали о лейтенанте Дмитрии Осатюке, командире танка, и его механике-водителе Иване Макаренкове. Ловко уклоняясь от снарядов, «танцуя» по поляне на своей «малютке», они заманили тяжелый немецкий танк к опушке леса, поставили его под огонь наших батарейцев.

— Надо завершать, полковник, — сказал Симоняк. — Сам понимаешь, конец венчает дело.

Говорил Симоняк глухо, с хрипотцой. Болело горло, генерал сильно простыл. Превозмогая озноб и ломоту в костях, он оставался на ногах. Даже цепями его бы сейчас никто не удержал в постели. Он жил уже завтрашним днем, старался предугадать и предупредить удары врага.

Около полуночи позвонил Шерстнев, просил разрешить комбату Собакину начать атаку рано утром, до намеченного времени.

— Почему? — удивился комдив.

Комбат, оказывается, не зря лежал перед опорным пунктом на железной дороге, он всё детально изучил, засек [182] и хочет нагрянуть на гитлеровцев, когда они «заняты котелками» — завтракают.

— А как с артиллерийской поддержкой?

— Использует приданный дивизион и полковые пушки.

— Пускай атакует, — благословил Симоняк. — Собакин не из тех, кто сунется в воду, не зная броду, ученый...

Незадолго до рассвета на левом фланге яростно застрочили пулеметы. Первым их услышал часовой и дал знать адъютанту Симоняка. Тот выскочил из блиндажа.

— Где-то у Кожевникова, — доложил он комдиву. Радист незамедлительно соединил Симоняка с командиром 342-го полка. Яков Иванович сообщил коротко:

— Противник крупными силами атаковал батальоны Зверева и Малашенкова.

— С какого направления?

— С севера. Ввожу в бой Васильева.

— Держись! Передай мой приказ комбатам: не выпустить ни одного фашиста из Шлиссельбурга.

Немцев на этом участке было гораздо больше, чем наших бойцов. Они хотели прорваться, пока их окончательно не завязали в мешке. К Синявину двигались из Шлиссельбурга колонной — впереди автоматчики и пулеметчики. Они наткнулись на командные пункты Зверева и Малашенкова. Комбат Зверев, выскочив из землянки, расположил своих людей в воронках перед вырубкой. По его команде бойцы открыли огонь, рассекли вражескую колонну надвое. Уничтожить всю ее у Зверева не хватало сил. На себя он взял тех гитлеровцев, которые двигались в хвосте колонны. Остальные, предположив, что опасность миновала, начали обходить зверевский батальон, но в районе рощи «Фикус» их ждал батальон Малашенкова. Вскоре подоспел и батальон Васильева.

Побоище тут произошло огромное. Сотни немцев полегли и сотни были взяты в плен.

Пытаясь спасти остатки разгромленных частей во всё сужающемся «бутылочном горле», дать им возможность вырваться, гитлеровцы предприняли сильную контратаку двумя свежими полками со стороны Синявина. Батальоны 270-го полка стойко встретили их и не позволили фашистам продвинуться. На залегшие цепи фашистов Морозов обрушил такую лавину огня, что там мало кто уцелел. Густой пороховой дым полз над приладожской землей. [183]

— Что твой Собакин? — запрашивал комдив у Шерстнева. — Всё еще от «Ромашки» не в силах оторваться?

— На железке Собакин, — весело откликнулся командир полка. — В километре севернее поселка.

— Только бы не слез.

— Не слезет, у него танки и пушки.

— Передай ему: волховчане с ним рядышком. Минуту назад я с ними разговаривал. Как бы Собакин не обознался.

Батальон Федора Собакина атаковал немцев в восьмом часу утра. Расчеты полностью подтвердились. Ротный Владимир Михайлов, который отличился еще на невском берегу, и в этом бою воевал геройски. С горсткой бойцов — совсем мало людей осталось в восьмой роте, — он ворвался в траншею. На врага полетели гранаты, фашистов косили автоматные очереди.

Командир батареи Дмитрий Козлов выдвинул к самой железнодорожной насыпи полковые пушки. Прямой наводкой бил он по вражеским огневым точкам.

Собакин и замполит Шелепа пересекли изрытое воронками поле. Вот она и «железка» — узкоколейка, последняя, тонкая, как паутинка, ниточка, идущая от Ладоги в глубину вражеской обороны. Оседлав ее, третий батальон 269-го полка почти полностью рассек «бутылочное горло».

— Только держись, — предупреждал Собакина Шерстнев.

— Отбил уже две контратаки, опять лезут. Не пропущу их здесь.

Фашистские автоматчики шли в психическую атаку. Артиллеристы Дмитрия Козлова ударили по цепям гитлеровцев.

— Огонь! Огонь! — командовал Козлов.

Так продолжалось несколько минут. Внезапно командир батареи упал на снег. Уже смертельно раненный, он подавал последние команды:

— Огонь! Огонь!

Ожесточенный бой разгорелся и правее поселка № 5. Тут отходившая немецкая колонна наткнулась на штабы первого и третьего батальонов 270-го полка. По узкой лесной дороге двигался большой обоз, несколько легких танков...

— Немцы наступают! — крикнул солдат-наблюдатель. [184]

— Отставить, — оборвал его капитан Душко. — Не наступают, а отступают. Понятно?

В бой с вражеской колонной вступили все, кто находился при штабе, — разведчики, посыльные, связисты.

Младший сержант Тимофей Пирогов и замполитрука Иван Бурмистров заняли позиции у самой дороги, в куче торфа. Их пулеметы пускали очередь за очередью. Немцы начали разбегаться под этим свинцовым ливнем. Остановился и головной легкий танк. Пирогов и Бурмистров подползли к нему, подорвали гранатами.

Гитлеровские офицеры метались между машинами и санями, пытались навести порядок. Им удалось собрать часть солдат, те открыли беспорядочную стрельбу. Бурмистрова ранило. Пирогов оттащил товарища за штабель торфа. К нему на помощь подошли автоматчики Козлов и Егоров. И снова по фашистам ударили длинные очереди из пулеметов и автоматов.

Немало лент расстрелял Пирогов, пришлось отправить Козлова за патронами. В это время фашистский офицер подобрался к груде торфа и выстрелом ранил Тимофея, но Пирогов и раненный продолжал разить врагов.

Мужественно воевали с фашистами и бойцы батальона капитана Ефименко. Адъютант комбата лейтенант Массальский с несколькими солдатами вышел к самой колонне и в упор расстреливал гитлеровцев. Все, кто не хотел сдаваться, полегли. Более трех десятков, поднявших руки, Массальский повел в штаб полка.

Даже по скупым донесениям из полков Симоняк понимал, что у противника — агония. Колонны, которые пытались вырваться, разгромлены. Но сколько еще продлится бой, трудно было сказать. Всё зависело от инициативы командиров и солдат, от их воли и мужества...

Генерал и не подозревал, что в этот ранний час, когда на стонущей от постоянного громыхания приладожской земле занимался рассвет, его разведчики уже обнимают и целуют бойцов Волховского фронта. Случилось это так.

Поздно ночью Симоняк вызвал командира разведроты Сергея Сладковского. Показывая на карту, где почти вплотную сомкнулись линии наступающих с востока и запада наших ударных группировок, комдив сказал:

— Сегодня эти линии должны слиться. Как видишь, ближе всего к волховчанам мы у пятого поселка. Направь туда один свой взвод с задачей: первыми пройти через [185] коридор, встретить волховчан и дать знать об этом нашим. Кого пошлешь?

— Взвод сержанта Бровкина.

— Подходящий парень. Он справится.

Через час Алексей Бровкин со своими боевыми друзьями находился уже в расположении батальона Собакина. Объяснили капитану, куда и зачем посланы комдивом.

— Ну, ни пуха вам, ни пера, — пожелал тот.

— Не согласен, — отшутился бойкий взводный. — Будет и пух и перо. С этой охоты не вернемся с пустыми руками.

Обогнув по кустарнику поселок № 5, разведчики пересекли узкоколейку и тронулись дальше. В голове взвода шли Александр Редин, Петр Власкин, Леонид Савинский, Григорий Гниловщенко. Услышав впереди хруст снега, кто-то из них просигналил: «Внимание».

Разведчики залегли. Их белые халаты слились со снежными сугробами.

Метрах в тридцати по еле приметной дороге торопливо вышагивали немцы.

— Пропустить. Не ввязываться в бой, — передал разведчикам Бровкин. — У нас своя задача.

Разведчики переждали, пока прошла группа гитлеровцев. И только поднялись, как вновь услышали слева голоса, скрип саней.

— Что будем делать? — спросил Бровкина его помощник Редин. — Опять выпустим живыми?

Бровкин не торопился с ответом. Надо разобраться, сколько на дороге гитлеровцев, а то еще влипнешь как кур во щи.

Гитлеровцы подходили всё ближе. Их темные силуэты отчетливо выделялись на белом фоне. Двигалось до роты...

— Нападем, — решил Бровкин.

Разведчики внезапно открыли огонь из автоматов. Фашисты заметались по поляне. Десятка четыре остались лежать на снегу, остальные в панике разбежались. Несколько разведчиков бросилось за ними вдогонку.

— Отставить! — крикнул Бровкин. — Кончай эту музыку. Свою задачу надо выполнять.

За поляной густой стеной высился молодой березняк. Разведчики направились к нему. Они отчетливо слышали клекот русских «максимов», отрывистые очереди автоматов. Волховчане, чувствовалось, где-то совсем близко. [186]

— Смотри-ка, — ткнул Бровкина Редин.

Метрах в двухстах, по просеке, которую перерезала глубокая канава, осторожно пробирались трое в белых халатах. Они двигались в сторону поселка № 5. Разведчики припали к земле, раздумывая, кто бы это мог быть. На немцев вроде не похожи.

Когда незнакомцы приблизились, Бровкин крикнул:

— Стой! Кто такие?

— Свои, — донеслось в ответ, но тут же все трое упали на снег.

— Чего тогда прячетесь? Давай сюда. Отзыв знаете?

— А вы назовите пароль.

Бровкин поднялся в полный рост, громко прокричал по слогам:

— По-бе-да-а-а.

— Смерть фашизму, — тотчас последовал ответ, и солдаты радостно бросились друг другу навстречу.

Алексей Бровкин тут же немедленно отрядил в батальон Собакина Ивана Петрунина. И в девятом часу 18 января разведчик привел к месту встречи Владимира Михайлова с людьми его роты.

— Вас вызывает Шерстнев, — вывел Симоняка из раздумья радист.

Комдив поспешно взял трубку.

— Соединились! Соединились! — услышал он срывающийся, ликующий голос командира полка. — В одиннадцать тридцать батальон Собакина встретил батальон , второй ударной армии.

— Поздравляю, Александр Иванович, и тебя, и Собакина, и всех бойцов полка.

— Слышал? — кинул Симоняк Морозову. — Дай-ка тебя расцелую, артиллерийский бог.

А виновник радости Федор Собакин в это время крепко сжимал в своих объятиях командира батальона 18-й стрелковой дивизии капитана Демидова. У обоих из глаз катились слезы, но они этого не замечали.

Свершилось! Прорвали блокаду. Почти семнадцать месяцев Ленинград был отрезан по суше от всей страны. С этого часа он снова связан с родной советской «большой землей».

Летели вверх шапки-ушанки, обнимались и целовались командиры и бойцы. Знакомились. Усаживались тут же на снегу, на рельсах, вытаскивали кисеты, потчевали [187] друг друга крепким табачком, заводили беседы о боях и походах.

Счастливый, по-настоящему светлый и памятный день. Спустя некоторое время так же восторженно пожимали руки воинам Волховского фронта бойцы батальонов Душко, Ефименко и Березина, сменившего накануне Андрея Салтана.

Над железной дорогой взметнулось алое, как восходящее солнце, полотнище — знамя Кировского завода. Михаил Семенов, который пронес его через Неву, был ранен в боях, и теперь древко знамени держали другие руки. Но знамя высоко развевалось над приладожской землей, звало к новым подвигам.

Священная клятва

Адъютант свернул карту, радист выключил радиостанцию. Говгаленко громко объявил:

— Спасибо этому дому, пойдем к другому.

Симоняк и Говгаленко вышли из блиндажа, Морозов, укладывая бумаги в полевую сумку, крикнул:

— Я вас нагоню!

— Как сказать, — обернулся к нему Говгаленко. — Артиллерии за пехотой не угнаться.

— Что его дразнишь, комиссар? — покачал головой Симоняк. — На артиллеристов нам жаловаться грех.

Подстегиваемая свежим ветром, мела поземка. Снег вихрился, припорашивая всё вокруг: невысокие бревенчатые строения, мотки колючей проволоки, кладбища разбитых, обгорелых немецких машин.

«Эмка» стояла неподалеку в кустарнике. Шофер распахнул дверцу. Симоняк не торопился влезать в нее, он оглядывался по сторонам, стараясь навсегда запечатлеть в памяти эти места, где дивизия семь дней и ночей вела бой, где она стала гвардейской. Это была высшая оценка, которую только можно было заслужить. Когда Симоняк получил телеграмму Военного совета фронта, он перечитал ее несколько раз: «Шестьдесят третья гвардейская стрелковая дивизия...»

Потом он передал телеграмму Говгаленко.

— Придется тебе всё-таки забираться на сосну, товарищ гвардии полковник.

— Слушаюсь, товарищ гвардии генерал-майор.

Но обошлось без сосны. С удивительной быстротой в полках, батальонах и ротах узнали о присвоении дивизии звания гвардейской. [189]

— Гляди, запоминай, гвардии полковник Иван Ерофеевич, — негромко произнес Симоняк, окидывая блестевшими глазами иссеченные кусты, смутно выступающие вдали очертания домов, извилистые тропы, уходящие через перелесок к местам встречи дивизии с волховчанами. — После войны узнаем ли, где воевали?

— Найдем, Николай Павлович. Тут и памятник еще поставят.

Симоняк, увидев торопливо шагавшего Морозова, молча подошел к машине.

— Усаживайтесь, товарищ гвардии генерал, — сказал шофер. — Здесь на открытом месте задерживаться не рекомендуется. Немцы нет-нет да и ударяют.

Справа доносился гул канонады. 67-я армия продолжала бои под Синявином, у 8-й ГЭС, а дивизию Симоняка отводили на отдых.

«Эмка», покачиваясь на выбоинах, мчалась по утрамбованной тягачами и машинами дороге. Симоняк и его спутники даже не заметили, как доехали до Марьина, к переправе через Неву.

— Всего-то ничего, — взглянул на часы Морозов. — Ехали от командного пункта до Невы одиннадцать минут... А пробивались семь суток.

— И не диво, — откликнулся Говгаленко. — Тут, Иван Осипович, у немцев «бутылочное горло» было не стеклянное, а стальное.

Симоняк не вмешивался в разговор, но думал о том же. Когда-нибудь историки будут изучать эти дни. Может быть, им покажется странным: как так — по километру в сутки продвигались наши войска друг другу навстречу? Поймут ли, какой трудной была эта операция, какого мужества потребовала от каждого командира и бойца?

«Эмка» пересекла Неву и взобралась на правый берег.

В поселке Морозовка, куда под вечер приехали Симоняк и его спутники, стучали топоры. Плотники тесали огромные бревна. Симоняк подошел к ним:

— Что робите, хлопцы?

— Как что? Мост через Неву.

Сержант в ватнике показал на противоположный берег:

— Свяжемся наконец-то с «большой землей». Нас с Ладоги сюда перебросили строить железную дорогу.

— За месяц справитесь? [190]

— Какой месяц! Сроку десять дней дали.

— О-о! — удивился Симоняк. — Не загнул, хлопец? Неву тут камнем не перебросишь. Почти с километр.

— Должны уложиться в десять дней. Из Москвы приказ.

К Симоняку подошел худощавый человек в длинной шинели.

— Генерал Матюшев, — представился он. — Командир железнодорожной бригады.

— Генерал Симоняк, — пожимая ему руку, сказал комдив.

— Рад познакомиться и поздравить. Ваша фамилия многим сейчас стала известна.

Стоявший рядом сержант внимательно посмотрел на генерала в синей куртке. Вот он, оказывается, с кем разговаривал!

Показав на ладного сержанта а ватнике, Симоняк спросил комбрига:

— Мне ваш сержант говорил: за десять дней мост построите.

— Совершенно точно. Ленинграду как воздух нужна железная дорога. Вы свое дело сделали. Теперь наша очередь.

— По-гвардейски будем строить, товарищ генерал, — вставил сержант.

— Желаю удачи, — сказал Симоняк.

2

Квартирьеры подобрали для генерала кирпичный домик в глубине поселка, среди высоких сосен. Ординарец затопил печь. Комдив, сбросив куртку, расположился по-домашнему. Путилова он попросил:

— Присмотри, Савелий Михайлович, за полками. Расхворался я малость — проклятая ангина. Врач приказывает: никуда носа не высовывать. Конечно, обидно под домашним арестом сидеть. В Ленинград не выбраться даже.

Но Симоняку и получаса не удавалось побыть одному. Заходили командиры полков, штабные работники. Нагрянули корреспонденты газет, радио, фоторепортеры. Симоняк [191] шутил:

— Блокаду мы прорвали, теперь нас блокировали самих. Того и гляди — на части разорвут.

Говгаленко принес комдиву кучу телеграмм и писем. Поздравляли дивизию и ее командира Военный совет фронта, командование армии, друзья Симоняка и совершенно незнакомые ему люди.

Рабочие Кировского завода писали:

«Дорогие товарищи!

Шлем вам свои горячие поздравления и сердечный привет в связи с преобразованием вашей дивизии в гвардейскую.

Вы завоевали звание гвардейцев в упорных боях с врагами, в сражениях не на жизнь, а на смерть. И самым блестящим подвигом был прорыв блокады Ленинграда совместно с другими частями Ленинградского и Волховского фронтов. Как подлинные русские гвардейцы, славные потомки Суворова и Кутузова, дрались вы на берегах Невы...

Впереди еще много трудностей и преград. Но нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики... Закаленные в боях, умножившие свой боевой опыт, — вы будете еще яростнее и сокрушительнее бить врага.

Мы, рабочие, инженеры, техники и служащие трижды орденоносного Кировского завода, со своей стороны, даем вам слово удесятерить свои усилия на трудовом фронте, выпускать для Красной Армии всё, что она требует...

Вперед же, орлы-гвардейцы. Вперед, на полное освобождение от осады города Ленина».

Одно из писем до слез растрогало Симоняка. Его прислала неизвестная ему Аграфена Даниловна Иванова, мать четверых детей.

«Трое моих сыновей тоже где-то воюют, — писала она. — Может, с вами и блокаду прорвали. Не знаю этого. Но воевать должны хорошо. Злы они на фашистов сильно, отца потеряли. Про наши муки ленинградские знают. Когда люди кругом валились, а мы их и похоронить по-человечески не могли. [192] Все мы ликуем теперь. Блокада прорвана. Вы и сами не представляете, сынки, что это значит для нас. Камнем лежала блокада на нас. Услышав по радио, что ей конец, я всю ночь не сомкнула глаз. Вышла на улицу, а там народу полным-полно. У всех праздник, равного которому я давно не помню. И до чего хорошо стало на душе, словно ее волшебной водой окропили.

Мне, простой женщине, не передать, что мы испытали в эту светлую ночь нашей победы. Хочется поклониться вам до земли, пускай любовь ленинградцев хранит вас в бою...»

Негромко затрещал телефон. Говгаленко снял трубку.

— Федоров? — переспросил он. — Ты что хотел, Павел Сергеевич? Наверх вызывают? Не знаю зачем. Не знаю. Генерал дома.

— Пускай зайдет, — сказал Симоняк.

Говгаленко зашелестел газетами. Их накопилась гора. И в каждой что-нибудь да говорилось о прорыве блокады, о людях дивизии.

— Читали, что англичане пишут?

— Не успел.

— Вот послушайте: «...несколько месяцев назад даже друзья России не думали, что Красная Армия сумеет добиться таких успехов, каких она добилась сейчас. На одном из первых мест стоит прорыв блокады Ленинграда, оборона этого города войдет в историю как великая военная эпопея». Называют прорыв блокады чудом на Неве.

— Что не промолчали, и то хорошо. Вот помогали бы только больше. Где их второй фронт?

Вошел Федоров, в шинели и шапке-ушанке, надвинутой чуть не до бровей. Остановился на пороге.

— Срочно вызывают меня в штаб фронта, — сказал командир полка.

— А ты не догадываешься зачем? — удивился Симоняк.

В глазах его сверкнула казацкая лукавинка. Федоров неопределенно пожал плечами.

— Во всяком случае, не вправлять мозги, — успокоил Симоняк. — Может, поужинаешь с нами?

— Нельзя задерживаться.

— Ладно. Перед дорогой выпьем по чарке. Когда еще встретимся. [193]

Наполнили стопки, чокнулись.

— Не жалеешь, что с нами повоевал? — спросил комдив. — Правду говори.

— Что вы, Николай Павлович! Я по-настоящему счастлив. Громадное мы дело свернули.

— Не до конца. Можно сказать, что одну лапищу у гидры отрубили. Много еще воевать придется, чтобы ленинградцам спокойно жилось. Ну, доброго тебе пути, товарищ комдив... Придется нам на твое место человека подбирать...

Проводили Федорова тепло. Не стал задерживаться и Говгаленко.

— Устал так, — признался он, — что ноги в коленках дрожат...

— Иди отдыхай, Иван Ерофеевич, — кивнул головой генерал. — А меня и ко сну не тянет.

На сердце было удивительно радостно и светло. Симоняк перебирал в памяти события своей жизни. Рождение первенца. Поступление в академию. Первый орден. Генеральское звание... Нет, нет, всё это не идет ни в какое сравнение с тем, что он переживал сейчас, в эти дни, после прорыва блокады. Почему? Потому что теперь это не только его личная радость — она сливается с ликованием Ленинграда, с радостью, которую испытывает вся страна. И это согревало душу, наполняло гордостью, счастьем.

Полковник Путилов за день побывал у Кожевникова и Федорова. На вечер оставил третий, 269-й полк, в котором воевал и на Карельском перешейке, и на Ханко.

Прежде всего заглянул в батальоны. В первом за командира остался капитан Березин.

— Салтана видел? — поинтересовался Путилов.

— Так точно, товарищ гвардии полковник, — отчеканил старший адъютант.

— Поправляется?

— Скоро вернется. Медсанбатовская койка ему не по нутру.

— Знаю его характер. Что у вас делается? Как людей разместили? [194]

Верезин коротко доложил: устроились неплохо, в пустующих домах, в крытых сараях. Людей вот маловато. Будет ли пополнение?

— Получите, — сказал Путилов. — А сейчас хорошенько подумайте о тех, кто остался. Устали ведь люди.

— Страшно устали, — вырвалось у Березина.

— Вот и пусть отдыхают. Но о караульной службе не забывать. Чтоб всюду был полный порядок.

Капитана Собакина Путилов отыскал в крохотной пристройке к каменному дому. Комбат, накинув на плечи меховую безрукавку, сидел над картой.

— Что это ты колдуешь, Федор Иванович?

— Не колдую, а истину хочу восстановить. Вы знаете, что мне командир полка сказал?

— А что?

— Ты, говорит, Собакин, на сутки раньше мог волховчанам руки пожать. Как это понимать следует? Не воевал, значит, а резину жевал?

— Ладно, Федор Иванович. Твоих заслуг никто не умаляет. А про ошибочки забывать не следует. Были они у всех нас, были и в третьем батальоне. Зря ты сейчас никчемными исследованиями занялся.

— Нет, я с генералом поговорю, — не сдавался Собакин. — Он человек справедливый, согласится со мной.

— Ты знаешь его давно?

— С Ханко.

— И всё же плохо знаешь. Сам-то он какой? Вечно ему кажется, что чего-то недоделал. Начальство его похваливает, а он, как мне сдается, испытывает при этом неловкость. А почему?

Собакин, несколько остыв, ждал, как Путилов ответит на свой вопрос.

— Мы часто говорим, — продолжал полковник, — о чувстве ответственности командира перед партией и народом. Люди привыкли к этим словам и порой не воспринимают всей их глубины. А у Симоняка это чувство в крови. Строго он и свои и наши дела судит. Иначе нельзя. Бой ошибок не прощает... А ты на Шерстнева обижаешься зря. Честное слово, зря...

— Может быть, — смутившись, сказал комбат.

Путилов перевел разговор. Видел он на улице трех солдат. Лохматые, небритые, полушубки расстегнуты. На гвардейцев не похожи. [195]

— Я им замечание сделал. Но вы, командиры, куда смотрите?

— Смотреть-то некому, Савелий Михайлович. Из ротных один только Владимир Михайлов остался в строю. Почти всеми взводами сержанты командуют.

— Это не оправдание. Доложу комдиву — не похвалит. А он ваш третий батальон геройским считает.

— Не надо докладывать, — попросил Собакин, — всё сделаем сами.

Он сложил карту, а несколько исписанных листков разорвал в мелкие клочья.

— Всё, — повторил он, думая теперь уже не о показавшихся ему обидными словах командира полка, а о новых делах.

— Ладно, договорились, — попрощался Путилов.

Штаб полка размещался в школе. Несмотря на поздний час, там было оживленно и людно, как днем. Сам до недавних пор полковой работник, Путилов понимал, до чего много дел, самых разнообразных, первоочередных, срочных, у майора Меньшова и его помощников. Надо принять новое пополнение, проверить оружие, написать донесения о ходе боевых действий, заполнить сотни наградных листов, — нельзя забыть ни об одном из героев — ни павших, ни оставшихся в строю.

Начальник штаба Меньшов, сдвинув густые кустистые брови, ворчал:

— Честное слово, в бою так не парился. Хоть караул кричи.

Замполит майор Хламкин сидел тут же. Он еще не совсем оправился после контузии, веки глаз часто вздрагивали. Хламкин коротко описывал подвиги офицеров и солдат, представляемых к награде. Помогали ему секретарь партбюро капитан Александр Сумин и молоденький круглолицый младший лейтенант Юра Гении, инструктор политотдела.

— Какой молодец, — говорил Хламкин, потрясая заполненным наградным листом. — Послушай-ка, Меньшов, что пишет Шелепа о старшем лейтенанте Аркадии Макарове: «Ни на шаг не отставал он от стрелков. Часто и сам за пулемет ложился...»

— Пулеметная рота крепко выручала третий батальон, — отозвался Меньшов. — Погиб Макаров... Большой награды заслуживает. И родным в Ленинград надо написать. А Губина не забыли? [196]

— Нет. На него наградной лист уже готов.

Василий Губин взял на себя командование ротой после гибели Макарова и воевал всю неделю, хотя был ранен в руку. Не раз он заменял наводчика, сам ложился за пулемет...

Николай Хламкин взял очередной лист. Сержант Кривоногов, командир штурмовой группы. Как он несся по Неве! Любой скороход позавидовал бы, а бойцы от него не отставали. Вскарабкались по ледяному откосу на берег — и сразу в бой. Те, кто шел следом, увидели уже взорванный фашистский блиндаж, разбитый гранатами пулемет.

...Росла стопка заполненных наградных листов. И каждый из них скупо, без прикрас рассказывал о подвиге, к которому человека готовила вся его предыдущая жизнь, готовили родители, школа, друзья, партия и народ.

Путилов вошел в штаб незаметно. Постоял какое-то время молча. Не хотелось отрывать людей от дела.

Первым заметил полковника капитан Репня, легонько потянул Меньшова за гимнастерку:

— Савелий Михайлович здесь.

Меньшов вскочил, готовясь рапортовать по-уставному. Путилов опередил его:

— Отставить. Что у вас за ночное бдение?

— Отчетность, наградные листы...

— А вы побольше помощников возьмите. Комдив требует: никого не забыть — ни погибших, ни раненых. А Шерстнев где?

— Уговорили прилечь.

Путилов не стал будить Шерстнева. Пусть отдохнет командир полка. Он-то знал, сколько душевных сил человек теряет в бою, а особенно командир, отвечающий за жизнь сотен и тысяч людей. Он видел совсем еще молодых офицеров, — и тридцати не стукнуло, — а уже совершенно седых. Тяжек ратный труд...

Из полкового штаба Путилов позвонил Симоняку. Телефонную трубку взял адъютант, сказал, что комдив принимает процедуры...

— Что ему передать?

— В полках полный порядок. [197]

Хрипота, не проходившая несколько дней, совсем замучила Симоняка.

— Звонят, поздравляют, а я что-то невнятное мычу в трубку, — жаловался он.

Принимал микстуру, какие-то таблетки, но результаты были не велики. Вспомнилось, как лечила его от простуды и хрипоты жена, решил применить домашние средства.

Ординарец сварил чугунок картошки, поставил перед генералом. Симоняк, накинув на голову серое одеяло, наклонился над чугунком. Горячий пар обжигал горло, по лбу сбегали струи пота. Симоняк терпеливо переносил эту пытку.

Распарившись как в бане, попил еще и чаю с малиной. Малину принесла хозяйка дома. Симоняк разговорился с ней. Вид у женщины был пасмурный, а в глазах затаилась какая-то грусть.

— Что такая мрачная? — спросил Симоняк. — Тоскуете?

— И вовсе не тоскую. Грешно сейчас, в эти дни.

— Что верно, то верно. Да и на чистом небе облачка бывают.

Хозяйка помолчала с минуту.

— Муж у меня на фронте, товарищ генерал. Давно уже вестей от него не получаю. Всякое передумаешь.

— Гоните, Игнатьевна, дурные мысли. Военному человеку бывает и некогда сесть за письмо. Вот и моя жена, наверное, теряется в догадках. Сегодня ей напишу. И ваш супруг откликнется. Попомните мое слово.

Окончив чаевничать, Симоняк принялся за письмо.

«Здравствуйте, дорогие мои!

Шлю вам свой привет. Давно вам не писал. Поверьте, не было времени. Вот сейчас некоторая передышка, а потом снова в бой.

За это время у нас произошли большие события. Как вам уже известно из газет, мы под Ленинградом дали фашистам духу...

Мы прорвали фронт, соединились с «большой землей». И в этом — большая заслуга наших бойцов. Вы, наверное, знаете по газетам, что теперь мы стали гвардейцами. [198] За время боев мне довелось видеть много пленных, разговаривать с ними. Чаще всего я им задавал вопрос: «Зачем вы пришли на нашу землю?» Они плутовски мигали глазами, кляли Гитлера. Мы, мол, тут ни при чем. А один бессовестный подлец набрался наглости и сказал: «Мы пришли к вам навести порядок, привить свою западную культуру».

Какой гад! Мы-то хорошо знаем, какие фашисты просветители. Под мундиром у пленного оказалась женская шелковая рубашка. Содрал он ее с чьих-то плеч, напялил на себя, гитлеровский мародер.

Не получали ли вы писем с Кубани? Остались ли в живых наши родные, моя мать и твоя, сестры? Там фашисты тоже драпают. Напоили их вдосталь кубанской водицей. Будем надеяться, что с нашими всё хорошо.

Во время боев я сильно простудился. Вышли на отдых — пару дней лежал с перевязанным горлом. Сейчас полегчало...

Пишите, как вы живете. Скоро, видно, будет возможность приехать к вам на несколько дней.

Крепко вас всех, мои дорогие, целую».

В конверт генерал вложил и отдельную записочку для своего баловня — Виктора. Обещал переслать ему кортик, который носил немецкий полковник.

«Драпал он так, сынку, что и мундир, и кортик бросил. Убежал, но мы его нагоним. Не уйдет. До скорой, сынок, встречи».

Разве предполагал отец, что не увидятся они больше, что не доведется уже ему гладить шелковистые Витькины кудряшки, слышать его бесчисленные «почему».

Симоняк не спеша запечатал письмо. Адъютант включил радио. Женский голос объявил: у микрофона молодой поэт Михаил Дудин.

Комдив хорошо помнил узкоплечего, остроглазого парня, артиллерийского разведчика. Симоняку нравились его стихи. Из дивизии Дудина забрали во фронтовую газету.

Поэт читал стихотворение [199]

«Гвардейцам»:

...За Марьином, за лесом, на опушке,
Где ветер снегу по уши надул,
Снарядами беременные пушки
Уткнулись в землю ртами черных дул.

Они уже не изрыгают пламя.
Пехота рвется дальше сквозь сосняк,
Путилов с нами, Говгаленко с нами,
И берегом проходит Симоняк...

Вот он идет. Во тьме свистят осколки.
Суровое, спокойное лицо.
Мы занимаем первые поселки.
Уже трещит блокадное кольцо...

...Война не ждет. Иди вперед и бейся!
Мы не щадили жизни на войне.
Мы заслужили звание гвардейцев,
Так, значит, с нас и спросится вдвойне.

Симоняк слушал, облокотившись на стол. Пальцы невольно потянулись к чубу. Да, война не ждет, и с гвардейцев будет спрос вдвойне. Это поэт правильно сказал.

В штаб полка принесли почту. Майор Меньшов развернул фронтовую газету «На страже Родины». Почти целую страницу занимал приказ о награждении особо отличившихся при прорыве блокады командиров и солдат. Много среди них было и гвардейцев. Меньшов видел знакомые фамилии. Орденами Красного Знамени награждались комбаты Душко и Салтан, Зверев, Пономаренко, начальник полковой артиллерии Давиденко, помощник начштаба Туманов, ротный Перевалов, автоматчик Бархатов. Орденами Суворова 3-й степени — командиры полков Кожевников, Федоров, Шерстнев, комбаты Ефименко, Малашенков, Собакин. Замполит Хламкин награждался орденом Красной Звезды...

Своей фамилии в приказе Меньшов не нашел.

«Почему? — недоумевал он. — Начальник штаба 270-го полка получает орден Суворова. А наш штаб разве хуже действовал?»

Стало как-то обидно, но это не помешало Меньшову поздравить друзей-однополчан. Он звонил в батальоны, [200] приветствовал краснознаменцев, первых в дивизии кавалеров ордена Суворова.

Разговор его с Собакиным неожиданно прервал телефонист.

— Что вы там? — сердито крикнул Меньшов в трубку. И тут же услышал бас комдива:

— Это я прервал, Меньшов.

— Слушаю вас, товарищ гвардии генерал.

— Приказ читал?

— Читал.

— Небось засосало под ложечкой, что своей фамилии не увидел?

Меньшов не нашелся, что сказать.

— Не обижайся, майор. Ошибка вышла. А ты орден заслужил и получишь.

— Да я не обижаюсь.

— Ну и хорошо.

Прошло немного времени, и Меньшов убедился, что своих обещаний Симоняк не забывает, но уже сейчас от слов генерала стало легко на сердце. Обида сменилась чувством признательности комдиву, который вспомнил о нем, оценил и его труд во время боя.

— Как у вас с пополнением? Познакомились? — спрашивал между тем Симоняк.

— Осваиваем.

— Надо торопиться. Война не ждет.

Меньшов уловил намек на то, что передышка подходит к концу.

И действительно, Военный совет фронта уже разрабатывал план нового удара по врагу. Продвижение наших войск у Синявина застопорилось. Противник успел подтянуть туда свежие силы. Командование решило, что целесообразнее начать наступление на участке 55-й армии, из района Колпина ударить на Красный Бор и далее на Тосно, перерезать дороги, которые связывают неприятельскую мгинско-синявинскую группировку с основными силами 18-й армии.

Симоняк, положив трубку, подозвал шофера.

— Машина на ходу? — спросил он. — Заправлена?

— А далеко ли ехать?

— В Рыбацкое.

— На старые места, — заметил Говгаленко. [201]

— Еще один выговор зарабатывать, — мрачновато пошутил Симоняк, вспомнив неприятный разговор в штабе 55-й армии после боев у реки Тосны.

— До этого, думается, не дойдет.

— На войне, Иван Ерофеевич, всякое бывает.

6

Перед рассветом наблюдатели увидели неподалеку от первой траншеи человека. Он шел, проваливаясь в снег, с поднятыми руками.

— Перебежчик, — догадались солдаты.

Это был испанец. Молодой, черноглазый, он широко улыбался, открывая белые зубы. Перебежчик не знал ни одного слова по-русски, но часто повторял: «Камрадо», «Республика», «Интернационал». И его поняли: этот улыбающийся парень радуется, что вырвался от тех, кто обманывал его, кого он ненавидел.

Перебежчик принес с собой гитару. Сержант показал на нее. Испанец охотно начал перебирать струны, и в землянке зазвучала мелодия марша испанских республиканцев.

— Прощевай, камрадо, — напутствовал испанца, которого отправляли в штаб полка, сержант. — Ты-то в живых останешься, а вот за остальных, которые там, не ручаюсь...

Сержант думал о близких боях. По ночам на наших позициях скрытно устанавливали пушки, оборудовали наблюдательные пункты. В светлое время этого нельзя было делать. Местность перед Красным Бором лежала совершенно открытая, она походила на громадный ровный стол. Лишь в разных направлениях пересекали ее глубокие траншеи и ходы сообщения.

Красный Бор! Противотанковый ров! Сколько крови уже было пролито на этих равнинных местах. В августе сорок первого года тут остановили прорвавшиеся фашистские войска. Ижорский рабочий батальон грудью встал на защиту родного Колпина. И с тех пор жестокие бои вспыхивали здесь не раз. И в первую блокадную зиму, и летом сорок второго года, когда удалось несколько потеснить немцев, выбить их из Путролова, Ям-Ижоры. Теперь приближался час нового штурма красноборского узла сопротивления. [202]

Испанского солдата с гитарой переправили на машине из-под Колпина в Рыбацкое. Он появился кстати. Перебежчика допросили в разведотделе и отправили к члену Военного совета Романову. Того интересовали причины, побудившие солдата на столь решительный шаг.

— Я давно подумывал, — объяснил испанец. — С фашистами мне не по дороге. Что я для них? Они всех ненавидят: и русских, и испанцев.

— Поздно вы это поняли, — заметил Романов. Перебежчик озадаченно посмотрел на генерала.

— Я не фашист, — сказал он.

Когда Романов предложил выступить ему по радио, рассказать о том, как его встретили русские, испанец сразу согласился:

— Могу. Всех позову сюда.

Открылась дверь, и на пороге выросла фигура Симоняка. За ним стоял Говгаленко. Романов обрадовался их появлению и окончил разговор с перебежчиком.

— Ты всё такой же, гвардии генерал, — сказал он комдиву. — Именинник, а выглядишь — туча тучей.

— И ты прежний. Безоблачен, как майский денек на Кубани.

— За дивизию радуюсь.

Романов забрасывал своих гостей вопросами:

— Кого на двести семидесятый полк поставили?

— Афанасьева. Помнишь, из инженерной академии. На Ханко стажировался.

— Потянет?

— Подходит по всем статьям. Летами молод, а умом созрел. И смелости ему не занимать.

— В батьку пошел, — добавил усатый Говгаленко.

Отец Афанасьева, это знал и Романов, был военным моряком, соратником героя первой русской революции лейтенанта Шмидта. Сын унаследовал от отца его отвагу, верность революционному долгу. И только в одном разошелся с отцом — стал не моряком, а военным инженером.

На Ханко и в последующих боях Афанасьев зарекомендовал себя с наилучшей стороны и как командир стрелкового батальона, и как дивизионный инженер.

— А что это был за тип с гитарой? — поинтересовался Симоняк.

— Испанский солдат из Голубой дивизии. [203]

Романов передал содержание их разговора.

— Все они задним умом сильны, — недоверчиво проговорил Симоняк. — Попадут к нам и начинают лопотать: «Гитлер капут», «Я не я, и лошадь не моя».

— Этот сам перешел. И пожалуй, говорит правду, что многие солдаты Голубой дивизии не прочь воткнуть штыки в землю.

Симоняк кое-что уже слышал об этой дивизии. Испанский диктатор Франко направил ее на Восточный фронт в знак своей преданности Гитлеру. Командовал дивизией приближенный Франко — генерал Ифантес. Некоторое время испанцев держали в тылу, но когда с резервами у немцев стало туго, передвинули на передний край. Голубая дивизия обороняла Красный Бор, который гвардейцы должны были штурмовать.

— Посмотрим, как они воюют, — произнес Симоняк. — Ждать недолго. Сроки даже слишком жесткие.

— Не подумай и заикаться об этом.

Романов рассказал о совещании у командующего фронтом. Обсуждался вопрос о красноборской операции. Командующий 55-й армией генерал Свиридов высказал опасение: удастся ли за такой короткий срок перебросить под Колпино войска, всё подготовить...

Говоров пристально посмотрел на Свиридова. Коротко остриженные усы сердито вздрогнули.

«У вас всё? — спросил он. — Так вот: откладывать не будем. Промедление в подобном случае недопустимо. Только поможем врагу собрать силы».

«Свиридову, как студенту, — всегда одних суток не хватает», — иронически вставил Жданов.

Романов, закончив рассказ, добавил:

— Так что, Николай Павлович, никаких отсрочек не жди.

— Слушаюсь, товарищ член Военного совета.

В вечерней полумгле роты вытянулись на обочине дороги. Скрипел снег, раздавались команды, погромыхивали котелки. Капитан Зверев, легкий на ногу, нетерпеливый, озабоченно обходил строй.

— Всё взяли? — спрашивал он у Бойко. — Ничего не забыли? [204]

Тот успокоил комбата: люди на месте, оружие в порядке, имущество погружено.

Андрей Максимович был старше Зверева на десять лет, выглядел солидно, казался даже несколько мешковатым. Числился старшиной, но по-прежнему командовал первой ротой. Комбат просил Кожевникова никем Бойко не заменять. Лучшего ротного ему не надо.

— Не офицер он, — проворчал Яков Иванович. — Образования военного нет.

— А воевал как?

Бойко, как и Зверев, получил на днях орден Красного Знамени. Прикрепил к гимнастерке над левым карманом и нет-нет да и косил глазом на орден.

Зверев отправился во вторую роту. Здесь его нагнал замполит батальона Василий Иванович Челухов.

— Куда ты запропастился? — недовольно спросил Зверев. — Хоть розыск объявляй.

— В политотдел заходил, а на обратном пути в госпиталь, с ребятами прощался. Когда еще встретимся?

— Встретимся. Держи голову выше; комиссар.

Вспыхнувший огонек папиросы осветил совсем юношеское лицо Зверева.

Челухов за несколько месяцев привык к молодому комбату, полюбил его. Видел его достоинства, видел и слабинку — стремление казаться старше, говорить порой нарочито грубовато. Осторожно, стараясь не задеть самолюбие, не оттолкнуть от себя, Челухов незаметно для Зверева шлифовал его колючий характер.

— Есть держать выше голову, — ответил замполит.

Он рассказал, что встретил в госпитале комдива. Генерал вручал раненым награды. Ходил в белом халате от койки к койке, разговаривал с солдатами и сержантами.

— Симоняк договорился с командующим фронтом, чтобы наши раненые обязательно возвращались обратно в свою дивизию. Вместе звание гвардейцев завоевали, вместе и дальше пойдем.

— Наш генерал обо всем подумает, — заметил Зверев. — Правда, попади я в госпиталь — и без приказа махнул бы по выздоровлении обратно в свой полк.

Отогнув рукав полушубка, комбат направил глазок карманного фонарика на часы.

— Ого, скоро и в путь. [205]

Поздним вечером гвардейцы покидали Морозовку. Сердито ворчали моторы, фыркали кони, натужно скрипели полозья саней.

На окраине поселка Зверев и Челухов в радостном изумлении застыли на месте. Со стороны Шлиссельбурга к Морозовке двигался громыхающий поезд. Шел по мосту, который десять дней и ночей строила железнодорожная бригада.

Зверев сорвал с головы шапку, замахал ею в воздухе. Вот и прошел первый поезд с «большой земли». За ним пойдут и пойдут эшелон за эшелоном. Хорошо!

8

63-я гвардейская дивизия наступала на Красный Бор со стороны Колпина. Симоняк намечал нанести главный удар на правом фланге, вдоль шоссе Ленинград — Москва. Сюда он и направил большую часть приданных дивизии 1 средств усиления: артиллерии, танков. Еще на рекогносцировке комдив, указывая на восточную окраину поселка, говорил подполковнику Шерстневу:

— За твоим полком, Александр Иванович, решающее слово. Надо выбираться из этой ямы на простор. Одним рывком. На исходном положении — вдох, а за Красным Бором — выдох. Так и нацеливай комбатов.

— Слушаюсь, товарищ генерал.

Начальник штаба Меньшов разработал план боя, строго рассчитанный по часам и минутам. И в других полках, наступавших левее, тщательно продумали всё, начиная от выхода на исходный рубеж для атаки и кончая боем в глубине вражеской обороны.

В своем резерве, как и на Неве, комдив оставил два; стрелковых батальона. Он намеревался использовать их, когда образуются бреши в обороне Голубой дивизии.

На заседании Военного совета фронта, когда комдив гвардейской доложил, что соединение готово к выполнению боевой задачи, Жданов спросил:

— Вы всё рассчитали, товарищ Симоняк? Может быть, вам еще что-нибудь требуется?

— Ничего не надо.

— Вот какие комдивы пошли, — заметил, улыбнувшись, начальник штаба фронта Гусев. [206]

Говоров сидел за столом молча. В его спокойных серых глазах Симоняк уловил мелькнувшую теплую искорку. «Одобряет, очевидно, — подумал он, — жаль, что не выпадало случая поздравить командующего со званием генерал-полковника. Удивительный он человек, большого ума и сильной воли. А что скуп на слово и улыбку, разве это умаляет его достоинства?!»

Бой развивался иначе, чем предполагал Симоняк. На правом фланге, где было удобнее использовать танки, противник ждал их, и здесь сопротивление оказалось более упорным, чем на левом, где наступал полк Кожевникова. Батальоны Зверева и Малашенкова под прикрытием дымовой завесы вместе с танками 1-й Краснознаменной бригады сделали трехкилометровый бросок, нависли над Красным Бором слева.

Кожевников не замедлил доложить о первом успехе командиру дивизии.

— Добре, Яков Иванович. Вы сегодня именинники, — похвалил Симоняк. — По вашим стопам Васильева и Федорова отправляю. Уразумел?

— Понятно.

На участке 342-го полка комдив, как и говорил Кожевникову, ввел резервные батальоны. Батальон Виктора Васильева получил задачу — захватить станцию Поповка, а комбат Федоров — ударить слева по Красному Бору и этим помочь 270-му полку двинуться вперед.

— И нам пора собираться, — весело сказал Симоняк Морозову.

— Не рано ли? — осторожно заметил начарт. — Помнится мне одна поговорка: «Не кричи гоп, пока не перескочишь...»

— Перескочили, Иван Осипович. Полки воюют сегодня по-гвардейски.

К вечеру стрелки и танкисты очистили Красный Бор.

До войны в этом поселке было более восемнадцати тысяч жителей. Немцы захватили его в конце августа сорок первого года. За семнадцать месяцев превратили его в мощный опорный пункт и считали неприступной цитаделью. А пал он за несколько часов. Здесь на равнине, как и на синявинских торфяниках, командиры батальонов и рот гибко маневрировали, наносили по врагу удары там, где он не ожидал. Орудийные расчеты не отставали от стрелков и постоянно поддерживали их своим огнем. Умно [207] и дерзко действовал комбат Зверев. Первая рота наткнулась на вражескую батарею, которую прикрывал пулеметный дзот.

— Что думаешь сделать, Андрей Максимович? — спросил Зверев у ротного.

— Атаковать.

— Но не в лоб, а вот оттуда.

— С тыла?

— Именно. Иди по оврагу в обход, а мы здесь пошумим.

Андрей Максимович проник в тыл вражеских артиллеристов. Скоро там загремело «ура». Гвардейцы перебили орудийные расчеты, захватили батарею и ворвались на окраину деревни Степановка.

Оправдал надежды комдива и комбат Виктор Васильев. Станцию Поповка гитлеровцы обнесли колючей проволокой, построили на подходах к ней несколько дзотов. Автоматчики батальона просочились по кустарнику и придорожным канавам к станции и уничтожили вражеские огневые точки. Дружной атакой батальон довершил начатое ими дело. Поповка перешла в руки гвардейцев.

Едва сгустились сумерки, комдив перебрался в Красный Бор. По улицам поселка стлался едкий дым. С окраин доносилась частая стрельба.

К Колпину провели группу пленных в уродливых соломенных чунях, прозванных нашими бойцами «эрзац-валенками». У перекрестка, пропуская танки, испанцы жались в сторону, проваливаясь в снег. Они всего боялись, завшивевшие, обманутые Гитлером «гидальго». Хотели попасть в Ленинград? Теперь попадете.

За танками, попыхивая дымком, проехала походная кухня.

— Куда путь держишь? — спросил Говгаленко у ездового.

— На станцию Поповка. Далече еще?

— Да нет. Сущий пустяк.

— Ну и хорошо, а то ждут солдаты морального духа.

— Как ты сказал? — изумился Говгаленко.

— Э, да ты, видать, войны мало понюхал, — насмешливо отозвался ездовой. — Говорю, моральный дух везу — да это же наша походная кухня. Понял? А теперь прощевай, товарищ, не знаю, как тебя по званию. Но-но... Но... [208]

— Слышал, Иван Ерофеевич? — рассмеялся Симоняк. — Здорово отбрил тебя ездовой. Есть в его словах правда. Котелок супа или кружка кипятка иной раз солдату, ого, сколько бодрости придает! Больше, чем другие твои мероприятия.

* * *

Говгаленко, и тот, что называется, завелся с первого оборота. Пошел, пошел доказывать, мешая русские слова с украинскими, что комдив кухню переоценивает, а духовную пищу недооценивает. Симоняк посмеивался. Чудак! Всё опасается, как бы кто не умалил роли партийно-политической работы. Кто, по его мнению, хочет это сделать? И кого нужно убеждать, что дважды два четыре, что партийно-политическая работа — цемент, который соединяет воедино разных людей, увлекает на подвиги? Разве повернулся бы язык у командира приказать Дмитрию Молодцову закрыть грудью амбразуру или истекающему кровью солдату оставаться в строю? Они делали это по приказу собственного сердца, люди великой идеи, несгибаемого морального духа.

— Пришли. — Голос начальника оперативного отделения Захарова прервал мысли Симоняка. — В этом доме наш новый наблюдательный пункт.

Спустились в подвал. Там комдив увидел Путилова.

— Как дела, Савелий Михайлович? — осведомился Симоняк.

— Как дела? А вот смотрите, — предложил замкомдива, развернув свою карту. — Двести шестьдесят девятый и двести семидесятый полки вышли к роще за Красным Бором, триста сорок второй — на станцию Поповка.

— Нужен «язык», — сказал комдив, — чтобы выяснить, кого сюда немцы подбросили. Вызывайте Кожевникова.

Яков Иванович по-прежнему был в превосходном настроении. Полк выполнил задачу, захватил пять продовольственных складов, сорок лошадей, несколько батарей, одна из них 305-миллиметрового калибра, осадная, переброшенная из-под Севастополя, стреляла по Ижорскому заводу, била по Ленинграду...

— Зверев на окраине Степановки, — доложил полковник. — А Васильев крепко держит Поповку.

— Кухня уже там?

— Прибыла. [209]

— Тогда можно наверх докладывать... Симоняк сказал это самым серьезным тоном. Коль подтянулись батальонные тылы — значит, положение устойчивое.

— «Языки» нужны, — потребовал командир.

— Сорок пять пленных взяли, двух капитанов отправили к вам.

— Знаю. Да эти уже с душком. Свеженьких давай.

9

Легковушка Симоняка мчалась по Красному Бору. За четыре боевых дня просто неузнаваемым стал поселок. Днем и ночью его яростно обстреливала вражеская артиллерия. Снаряды порой сюда прилетали словно из нашего тыла, вызывая возмущенные возгласы: «По своим бьют...» Но стреляли не советские орудия, а вражеские батареи, из-под Пулкова и даже из Красного Села. Часто из туч вываливались эскадрильи самолетов с черными крестами, сбрасывали бомбы. Рушились деревянные строения, вспыхивали пожары...

Симоняк сидел рядом с шофером, позади — Романов. Приезжал он в Красный Бор с чрезвычайными полномочиями: смещал по решению Военного совета армии командира дивизии, которая наступала левее гвардейцев, на Чернышево. Успеха она не имела, комдив, по словам Романова, весь бой «проспал».

— «Болен», — объясняет. Да меня на мякине не проведешь, плохо воюет.

Георгий Павлович ради красного словца мог несколько преувеличить, сгустить краски. И всё же Симоняка обуяла злость на комдива, выпустившего из рук управление полками. На такого у Симоняка поднялась бы его суковатая палка.

На место смещенного Романов поставил Путилова.

— Грабите среди бела дня, — сказал Симоняк.

— Знаешь, Николай Павлович, так кулаки говорили, когда продотрядовцы потрошили у них ямы с зерном.

— Не приклеивай ярлыков... Мне с хорошими людьми расставаться жалко.

— Не сердись. Не вечно же Путилову в замах ходить. У орлов и то как бывает: оперился птенец, и родители дают ему добро на самостоятельный полет... [210]

— Ну, «кулака» я тебе всё равно не прощу.

Покончив с делами в соседней дивизии, Романов снова завернул к Симоняку.

— Еще за кем-нибудь?

— За тобой, Николай Павлович. Вызывают на заседание Военного совета.

На окраине Красного Бора шофер резко затормозил. Впереди на дороге и вдоль нее рвались снаряды, клубился дым.

Симоняк вышел из машины, остановился у домика с разбитой крышей. Романов подошел к нему. Они молча наблюдали, как впереди взлетают темно-серые клубы земли и снега. Единственную дорогу в Красный Бор немцы не оставляли все эти дни в покое. Николаю Павловичу вспомнилось, что корреспондент фронтовой газеты, приехавший вчера в дивизию, рассказывал: «В штабе армии говорят: прежде чем ехать к Симоняку, надо завещание написать». — «Написали?» — усмехнулся комдив. — «У меня, собственно, завещать нечего». — «А вам никак нельзя было отложить поездку? Взяли бы донесения...» — «От этого увольте. Вы бы сами, товарищ генерал, перестали газету уважать». — «Пожалуй... Ну, коль вы такой отчаянный, записывайте...» И комдив с полчаса рассказывал о боях за Красный Бор, о разгроме Голубой испанской дивизии. Окончив, предупредил: «В полки вас сейчас не пущу. Может случиться, что и этот материал не попадет в газету. Отправляйтесь обратно. В добрый час».

Добрался ли фронтовой корреспондент до редакции, генерал не знал. Мог попасть под огневой налет, и тогда... Некому будет разбирать торопливые записи в измятом блокноте.

Обстрел несколько приутих, стали видны туманные контуры колпинских строений.

— Может, поедем? — сказал Романов.

— Выждем. Не к чему нам друг перед другом свою храбрость выказывать.

— На Военный совет не опоздать бы.

— А Военному совету мы какие нужны — живые или мертвые?

— Живые, — рассмеялся Романов.

— То-то. Или ты считаешь, что мне больше воевать не к чему. Стал Симоняк Героем Советского Союза, и на этом его биография может оборваться? [211]

О присвоении звания Героя Симоняк узнал здесь, в Красном Бору. Поздно ночью 10 февраля ему позвонил Георгий Павлович:

— Указ Верховного Совета ты слышал по радио?

— Нет.

Романов стал читать:

— «...Присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда»: сержанту Лапшову Ивану Антоновичу...» Знакомая фамилия? Слушай дальше: «Красноармейцу Молодцову Дмитрию Семеновичу... Младшему сержанту Пирогову Тимофею Ефимовичу...» Их, видимо, тоже знаешь. И вот еще: «Генерал-майору Симоняку Николаю Павловичу». И этот тебе, должно быть, знаком.

«Герой Советского Союза...» — подумал Симоняк. Он ведь не закрывал грудью амбразуру дзота, подобно Дмитрию Молодцову, не косил в неравной схватке, как Иван Лапшов и Тимофей Пирогов, гитлеровцев... Заслужил ли он?

Но такой вопрос не вставал ни перед командармом Духановым, когда он подписывал наградной лист, ни перед Говоровым и членами Военного совета фронта. Его геройство проявилось в смелости мысли, в храбрости ума. Симоняк не приостановил движения полков, когда немецкое командование угрожало отрезать их от берега, окружить. Неколебимая уверенность в успехе пронизывала каждое его решение, а его твердая воля прокладывала дорогу к победе...

Но сам Герой судил скромно. Он делал то, что, по его убеждению, следовало делать и на что он был способен. Бывал там, где нужно бывать, смелостью своей не козырял — не любил он показной храбрости, которая порой выглядит красиво, а к добру не приводит...

Немецкие артиллеристы перенесли огонь вправо, дорогу обстреливали лишь отдельные орудия.

— Теперь поехали, — кивнул шоферу Симоняк. — Нажимай, Михайло.

Машина, пролетев на полной скорости через открытое место, въехала в Колпино. Шофер, не сбавляя газ, направился к штабу армии.

В просторной комнате, где должно было происходить заседание Военного совета, собрались командиры дивизий и бригад. У продолговатого стола сидели Борщев, Сенкевич, [212] Путилов, Потехин... Начальник оперативного отдела Щеглов вешал на стену крупно вычерченную схему.

«Тут что-то затевается серьезное, — подумал Симоняк. — Куда же нас теперь бросят?»

10

От взрыва танк подпрыгнул, накренился. Зверев больно ударился головой о броню. Застрявший танк был хорошей мишенью для немцев. Пушку свернуло набок, рация не действовала. Командир машины отправил радиста к своим, но минуло уже с час, на выручку никто не приходил... А немцы подбирались всё ближе.

В танке их было трое: капитан Зверев, командир экипажа — лейтенант и механик-водитель. Лейтенанта звали Петром, а водителя Сашкой. Фамилий их комбат не знал и лиц не разглядел. Свела их фронтовая судьба глубокой ночью.

Зверев был на командном пункте полка, когда немцы начали контратаку. Услышал нарастающую стрельбу и вопросительно посмотрел на Кожевникова. Каждая жилка на совсем еще юношеском лице комбата выдавала нетерпение.

— Беги, — сказал комполка.

Зверев поспел в самый раз. Немцев удалось отбросить...

Решив уточнить обстановку, Зверев залез в танк и выехал на окраину деревни Чернышево. Они оказались под самым носом у противника. Началась страшная пальба.

— Разворачивайся, — приказал лейтенант.

Танк повернул и застрял, продавив бревенчатый мостик через канаву.

«В Сибири я жил, — подумал Зверев, — слышал волчий вой. Жуть брала. Но что это по сравнению со свистом снарядов и воем мин...»

— Русс, сдавайся! — донеслось в танк.

Лейтенант стрелял наугад в темноту.

Более трех часов Зверев вместе с членами экипажа отбивал атаки, — приоткроет верхний люк и метнет гранату в подползших фашистов. Один из бросков окончился не совсем удачно: в высунутую руку впилась пуля. [213] Было похоже, что развязка близка. Немцы подложили заряд под танк и взорвали. В машину проник едкий дым, запахло гарью.

— Что будем делать, Петр?

— Танкисты живыми не сдаются, — сказал лейтенант.

— Ну, и гвардейская пехота тоже.

11

Полковник Щеглов был отменным ходоком и незаменимым спутником. Его веселый говор не утихал ни на минуту. Симоняку это нравилось, — он любил шутку.

Талый снег расползался под ногами, и на тропе, по которой шагали Симоняк и Щеглов, проступала вода.

— Сюда, — показал полковник на неглубокий овражек, где над врезавшейся в покатый откос землянкой трепыхался белый лоскут с красным крестом, — страшно пить хочется. А тут наверняка чай найдется.

— Может, что и покрепче, — усмехнулся Симоняк. У входа в землянку молоденькая сестричка отчитывала рослого парня с рукой на перевязи:

— И чего тебе не лежится? Придет машина — отправим...

— Не о машине тоскую, — оправдывался раненый. — Лежать невмоготу.

— Так его, Клава, — вмешался Щеглов. — Дисциплинку держи.

— Здравия желаю, товарищ полковник.

— Чайком побалуешь? — спросил Щеглов.

— Конечно, можно.

Клава нырнула в землянку и вскоре вынесла громадный чайник.

Потягивая горячий, круто заваренный чай из обжигающей губы алюминиевой кружки, Щеглов спросил:

— Где твой Ромео?

Клава как-то сразу сникла:

— Да разве вы не знаете? Тяжело ранен Петя. Там, на Неве. Два месяца как в госпитале.

— Поправляется?

— Что-то больно медленно.

— Ну, не горюй. Кости целы, мясо нарастет. Опять скоро вместе будете. [214]

Поблагодарив за чай, генерал и полковник пошагали дальше, к командному пункту 45-й гвардейской дивизии.

— Славная дивчина, — сказал Щеглов и, не ожидая расспросов, стал рассказывать.

Попала Клава в стрелковый полк из Кронштадта с пополнением моряков. С гордостью носила она полосатую тельняшку. Казалось, и сердце свое отдаст какому-нибудь флотскому орлу, но полюбила пехотинца, застенчивого полкового врача, только расставшегося со студенческой скамьей. Клаву пытались отговаривать: на войне, мол, не до любви, да и молода еще очень. Гляди, как бы в восемнадцать лет тебе вдовой не остаться.

Не действовали эти увещевания на Клаву. Решили «разобрать ее» в комсомольском порядке. И постановили на собрании просить командира полка перевести медицинскую сестру Первову в медсанбат.

Как только кончилось собрание, Клава сказала своему избраннику Петру Гультяеву:

«Пойдем к батьке. Пускай рассудит».

Полковой врач и медицинская сестра пришли к командиру дивизии.

Первой заговорила бойкая Клава:

«Можно на войне любить, товарищ генерал?»

«А что любить?»

«Не что, а кого... Вот его».

«Его? Врач он хороший, офицер храбрый. Помню, на Ивановском «пятачке» он смело воевал, и под Московской Дубровкой тоже».

«А мне вот запрещают любить...»

«А ты чего молчишь, доктор?»

«Она всё правильно говорит, товарищ генерал. Грозят ее из полка убрать и на этом считать нашу любовь исчерпанной».

«А вы всё взвесили, друзья? Тебе — двадцать два, а она еще моложе. Война ведь сурова, всякое может случиться...»

«Только смерть и может разлучить нас», — горячо произнесла Клава.

«Коль всё у .вас твердо решено, то быть по-вашему Благословляю. Хотите, вот в свою книгу запишу, а там будет поспокойнее, в загсе свой союз оформите».

Комдив достал из столика три зеленоватых стаканчика, налил [215] вина:

«Ну, чокнемся, молодожены. Пусть ваш союз будет крепким, как наша гвардия».

После этого Клаву уже не «прорабатывали». А молодая чета вызывала у всех, кто с ней встречался, самое доброе к себе отношение.

— Чего только в жизни не бывает, — неопределенно заметил Симоняк. — Кого война разлучает, а кого вот так столкнет, спаяет накрепко.

Симоняк и Щеглов порядком устали. Они побывали в дивизии Путилова, в бригаде Потехина, у танкистов, координировали действия ударной группировки армии. Перед ней ставилась задача прорвать оборонительный рубеж на реке Тосне, наступать на Никольское, Ульяновку и затем повернуть к Синявину на соединение с войсками армий — 2-й ударной и 67-й.

63-я гвардейская дивизия также входила в состав ударной группировки. Ее полки, передав свои позиции в Красном Бору артиллерийско-пулеметному батальону, передвинулись на два-три километра левее.

Новый удар не достиг цели. Немцы подтянули в этот район много войск, у них было численное превосходство. Они нередко сами контратаковали. Едва не случилась серьезная беда с 270-м полком. Гитлеровцы прорвались к его штабу, их танк подошел к самому блиндажу, где находилось полковое знамя. Замполит Чудинов и капитан Константин Гаврушко, начальник штаба, увидев это, пошли на крайнюю меру.

— Вызывай огонь! — приказал Гаврушко своему помощнику Завьялову.

Командир артиллерийского полка Михаил Васильевич Шошин не сразу понял, чего требует капитан Завьялов.

— Вы не ошиблись? — переспросил он. — Повторите координаты... Это же...

— Другого выхода нет. Торопитесь.

Через несколько минут артиллерийский дивизион открыл огонь. Корректировал Завьялов. Батарейцы били по штабу, окруженному фашистами.

Командир полка Афанасьев, узнав, какой опасности подвергается штаб, двинулся с автоматчиками на выручку. На окраине деревни Чернышеве Афанасьева ранило. Он остался в строю, руководил боем.

Автоматчики, поддержанные танками, разогнали фашистов. Полковое знамя не попало в руки врага. [216] После боя Симоняк говорил с Афанасьевым. Тот и не заикнулся о ране.

— Какова дальнейшая задача? — спрашивал он.

— Пока держать оборону.

Сам Симоняк считал, что пора ставить точку. И сегодняшний поход со Щегловым еще больше утвердил его в этом убеждении. Левое крыло армии не имеет достаточных сил и средств, чтоб сломить сопротивление противника, а действия наших войск еще осложнила распутица. Ртутный столбик резко прыгнул вверх, снег начал таять, зимние дороги на болотах превращались в вязкое месиво. Как ни нажимай на командиров дивизий и полков, — выше головы не прыгнут, через реку Тосну не перескочат.

— Дело табак, — говорил Щеглов. — Придется Свиридову и Романову отрабатывать стойку «смирно» в кабинете Военного совета фронта. Не везет Владимиру Петровичу. Хороший он человек, культурный генерал, а вот...

— Что вот?

— На других фронтах крупные города берут, а здесь через Теткин ручеек не перебраться, к деревушке Поркузи ключей не подобрать. Это, кстати, не мои слова, в дивизиях говорят.

— Говорят те, которые дальше своего носа не видят.

Симоняк недовольно засопел. Эх, не перевелись еще доморощенные стратеги.

Дела 55-й армии скромные, негромкие. Красный Бор, несколько соседних селений... Об их освобождении ни строчкой не обмолвилось Совинформбюро. Но разве красноборская операция не сыграла своей роли? Немцам пришлось перебросить сюда еще шесть дивизий, и это облегчило наступление наших войск в районе Синявина. По данным фронтовой оперсводки, выровнен фронт приладожского коридора, занято несколько сильных вражеских опорных пунктов.

— Стой! Кто идет?

Адъютант Симоняка шагнул вперед, назвал пароль. Генерал и полковник подошли к штабу 342-го полка. Хладнокровный Кожевников на этот раз был сам не свой.

— Какая муха тебя укусила, Яков Иванович? — спросил командир дивизии.

— Зверев пропал.

Он сказал это с такой горечью, что чувствовалось — очень дорог ему молодой комбат. [217]

— Вас вызывают, товарищ полковник, — доложил телефонист, — Челухов.

Кожевников схватил трубку. Замполит сообщал, что из экипажа танка приполз израненный радист. Зверев жив. Отправили ему на выручку танк и автоматчиков, но танк не дошел — подбили.

— Еще направь, да живее. Не жди, пока я приду...

— Мастер ты распекать, Яков Иванович, — заметил комдив.

— С ними по-другому нельзя. Вот они у меня где, — оправдывался комполка, показывая на широченную грудь.

— Нас ждут, Николай Павлович, — напомнил Щеглов.

— И поговорить не дает начальство, — усмехнулся Симоняк. — Выручайте Зверева. И дайте мне знать. Парень он славный, есть за что любить.

Кожевников позвонил под утро. Симоняк еще не ложился спать. Долго был в штабе армии. Там он откровенно высказал свое мнение — продолжать наступление нет смысла. Кроме больших потерь, это ничего не даст. Свиридов [218] и Романов сказали: «Надо подумать». Может, и верно, вспомнили о стойке «смирно»? Голос у Кожевникова был веселый.

— Выручили Зверева.

— Ты докладываешь так, будто Поркузи взял.

— Что Поркузи? Зверев дороже.

Как его вызволяли, Зверев рассказал Симоняку сам. Когда вернулся в батальон, его чуть не силком отправили в медсанбат. Там и навестил его командир дивизии.

— Просто беда с ним, — жаловался начальник медсанбата Макаров. — Хоть веревками к койке привязывай.

— Захочет убежать — и койку с собой унесет, — засмеялся Симоняк. — Такой парень. А что с ним?

— Три раны. Много крови потерял.

В медсанбате Зверева отмыли, перевязали, побрили. Но выглядел он неважно.

— Сколько здесь меня будут мучить, товарищ генерал? — с обидой в голосе спрашивал он.

— Я тут не начальник. Что врачи скажут — тому и быть. Верно, сестра?

— Так точно, — ответила, пряча улыбку, старшая медицинская сестра Зина Кособутская.

Ее в дивизии многие знали. Работала на Ханко в подземном госпитале, была правой рукой хирурга Алесковского. Сколько ран перевязали ее заботливые руки, сколько сердец обогрела добрая и милая улыбка.

— Слышал, брат? С врачами не спорь. Расскажи, как тебя спасали.

— Что рассказывать? Сидели в танке, как в ловушке. Решили — лучше живьем сгореть, чем в плен. Спасибо ребятам. Пробились к нам. Вначале я не поверил. Слышу, кричат: «Вылазьте. Свои». А голос незнакомый. Так же было на Неве: идут к моему КП автоматчики, кричат «свои», а оказалось — фашисты, чуть нас не перестреляли.

— Помню, — заметил Симоняк.

— И здесь кричат «свои». «Кто вас послал?» — спрашиваю. «Замполит». — «Как фамилия?» Фамилию называют, но имени и отчества назвать не могут. Не стал я выходить до тех пор, пока кто-то к Челухову не сбегал. «Вылезайте, капитан, — слышу опять. — Василий Иванович вас ждет». Тогда открыли мы люк и выбрались. Огонь чертовский, а нам троим, танкистам и мне, всё нипочем. Рады, словно заново родились. Об одном жалею. [219]

— О чем же?

— Не довоевал до конца. Они, — покосился Зверев в сторону врачей, — скоро не отпустят.

— Не горюй. Дивизию отводят во второй эшелон. Навоеваться еще успеешь.

12

Полки выстроились в саду за заводом «Большевик». Начинался март, деревья стояли без единого листочка, но уже томились ожиданием близкой весны. Неподалеку дымил высоченными трубами старый завод.

Симоняк обводил глазами шеренги гвардейцев. Он стоял на заснеженной поляне, в шинели, в светло-серой папахе, придерживая рукой эфес шашки. Он волновался в этот день не меньше, чем перед серьезным боем.

Показалось несколько машин. Они остановились у въезда в сад. Симоняк, Говгаленко, Трусов заторопились навстречу. Из машины вышли Говоров, члены Военного совета Н. В. Соловьев и начальник Политуправления К. П. Кулик. Комдив доложил, что дивизия построена для вручения гвардейского знамени.

В центре поляны возвышалась невысокая трибуна. Говоров поднялся на нее. Он поздравил гвардейцев, говорил о той высокой ответственности, которая ложится на них.

А гвардейское знамя трепетало на ветру.

— Вот оно, славное знамя, гвардейцы, — сказал Говоров. — Великая воинская святыня.

Симоняк принял знамя из рук командующего фронтом, высоко поднял над собой, чтоб каждый увидел, затем опустился на колено, поцеловал боевой стяг.

Гвардейцы тоже преклонили колена, давая Родине священную клятву. Они торжественно обещали со славой пронести знамя дивизии через все испытания.

— Мы клянемся! — гремело над садом могучее тысячеголосое гвардейское слово.

Долетело оно, подумалось Симоняку, и до цехов питерского завода и дальше понеслось над Ленинградом.

— Мы клянемся! — во всю силу легких произнес командир дивизии.

— Мы клянемся! — повторили за ним гвардейцы.