Глава L

Как могла Франция жить при министрах, державшихся столь нелепого пути? Франция жила благодаря сильнейшему соревнованию, которое Наполеон возбудил во всех слоях общества. Подлинным законодательством для французов был призыв славы. Всюду, где появлялся император — а он постоянно объезжал свою огромную империю — человек, действительно имевший заслуги, если только ему удавалось пробиться сквозь строй императорских министров и придворных чинов, мог быть уверен в том, что получит щедрую награду. Последний аптекарский ученик, работавший в лавке своего хозяина, был воодушевлен мыслью, что стоит только ему сделать великое открытие — и он получит крест Почетного Легиона с графским титулом в придачу. Статуты ордена Почетного Легиона были единственной религией французов: их одинаково уважали как сам монарх, так и его подданные. Никогда еще со времен древнеримских венков из дубовых листьев знак отличия не жаловался по такому мудрому выбору, никогда еще среди тех, кого им награждали, не было такого большого числа действительно достойных людей. Все те, кто принес пользу отечеству, получили этот орден. Вначале его раздавали несколько неразборчиво, но впоследствии число людей, не обладавших заслугами, составило менее десятой доли общего числа награжденных{90}.

Глава LI.

О Государственном Совете

* * *

заседании кабинета министров рассматривалась жалоба какого-то поставщика. Военный, с которым император за месяц до того беседовал, начал говорить. «Ну, — прервал его император, — я хорошо знаю, что вы на стороне поставщиков». Это совершенно не соответствовало действительности.

Глава LII.

О дворе

* * *

. Наполеон ненавидел женщин потому, что безумно боялся насмешек, на которые они такие мастерицы; встретившись на званом обеде с г-жою де Сталь, которую ему так легко было бы привлечь на свою сторону, он грубо заявил, что ему нравятся только женщины, занимающиеся своими детьми. Говорят, будто он хотел обладать и через посредство своего камердинера Констана{115} действительно обладал почти всеми женщинами своего двора. Одна из них, незадолго перед тем вышедшая замуж, на второй день после своего появления в Тюильри говорила своим приятельницам: «Боже мой, я не помню, чего нужно от меня императору; я получила приглашение явиться к восьми часам в его личные покои». Когда на другой день дамы спросили ее, видела ли она императора, она залилась краской. Император, сидя за столиком, при сабле, подписывает декреты. Дама входит: он, не вставая, предлагает ей лечь в постель. Вскоре после этого он с подсвечником в руках провожает ее и снова садится читать, исправлять, подписывать декреты. На самое существенное в свиданий уходило не более трех минут. Зачастую его мамелюк находился тут же, за ширмой{116}. С мадмуазель Жорж у него было шестнадцать таких свиданий, и во время одного из них он вручил ей пачку банковых билетов. Их оказалось девяносто шесть. Всеми этими делами ведал камердинер Констан. Иногда Наполеон предлагал даме снять рубашку и отсылал ее, не сдвинувшись с места. Такое поведение императора возмущало парижских женщин. Его манера выпроваживать их через две — три минуты, зачастую даже не отстегнув сабли, и снова садиться за свои декреты казалась им невыносимой. Этим он подчеркивал свое презрение к ним. Если бы он хоть немного отличил какую-нибудь из них, так, чтобы ее можно было считать его любовницей, и кинул ей две префектуры, двадцать дипломов на звание капитана и десять аудиторских должностей, которые она могла бы распределить по своему усмотрению, — все в один голос заявили бы, что он любезнее Людовика XIV. Что ему стоило это сделать? Разве он не знал, что по представлению своих министров он иной раз давал назначения людям, которым покровительствовали их любовницы? Он был жертвой боязни проявить свою слабость. А ведь здесь дело обстояло так же, как и с религией. Разве опытному политику надлежало считать слабостью то, что привлекло бы к нему всех женщин? Они не стали бы так восторженно махать платками при вступлении Бурбонов. Но он ненавидел их, а страх не рассуждает. Жена одного из его министров согрешила один-единственный раз; он имел жестокость сказать об этом мужу. Бедняга, обожавший свою жену, упал в обморок. «И вы, Маре, воображаете, что вы — не рогоносец? Ваша жена в прошлую среду изменила вам с генералом Пир...» Нельзя вообразить ничего более пошлого, можно даже сказать более глупого, чем те вопросы, которые он предлагал женщинам на балах парижского муниципалитета. Этот обворожительный человек мрачным, скучающим тоном спрашивал: «Как вас зовут? Чем занимается ваш муж? Сколько у вас детей?» Когда он хотел оказать даме особое внимание, он задавал ей еще четвертый вопрос: «Сколько у вас сыновей?» Для дам, имевших доступ ко двору, высшей милостью считалось приглашение на интимный прием к императрице. После пожара во дворце князя Шварценберга император пожелал отличить нескольких дам, которые при этой великой опасности, возникшей внезапно, среди блестящего бала, проявили твердость духа. Прием, назначенный в Сен-Клу, начался в восемь часов. Кроме императора и императрицы, присутствовали семь дам и г-да де Сегюр, де Монтескью и де Богарне. В довольно тесной комнате семь дам в пышных придворных туалетах расселись вдоль стен, в то время как император, сидя за маленьким столиком, просматривал бумаги. После пятнадцати минут глубокого молчания он поднялся и заявил: «Я устал работать; позовите Коста, я посмотрю планы дворцов». Барон Коста, человек чрезвычайно спесивого вида, является, держа под мышкой кипу планов. Император желает узнать, какие расходы предположены на будущий год в Фонтенебло, где за пять лет должны быть закончены все сооружения. Он начинает сам просматривать смету, время от времени, останавливаясь, чтобы делать г-ну Коста замечания. Произведенные последним расчеты количества земли, потребной для засыпки какого-то пруда, кажутся ему неправильными: он начинает сам делать вычисления на полях доклада; забыв посыпать цифры песком, он стирает их и пачкает себе руки. Он ошибается в подсчете; г-н Коста на память называет ему цифры. За это время он два или три раза обращается к императрице: «Что же дамы все время молчат?» Тогда приглашенные шепотом, в двух — трех словах выражают восхищение универсальностью талантов его величества. Затем снова воцаряется гробовая тишина. Проходит еще три четверти часа; император снова обращается к императрице: «Дамы все время молчат. Друг мой, вели принести лото». Звонят; приносят лото; император продолжает свои вычисления. Он велит подать себе лист бумаги и все пересчитывает заново. Время от времени он из-за своей стремительности делает ошибку и раздражается. В эти неприятные минуты игрок в лото, объявляющий номера, еще более понижает голос; он почти беззвучно шевелит губами. Окружающие его дамы с трудом угадывают цифры, которые он называет. Наконец бьет десять часов, унылая игра в лото прекращается; вечер закончен. В прежние времена люди, вернувшись в Париж, всюду рассказывали бы о приеме в Сен-Клу. Теперь этого уже недостаточно; создать двор — дело нелегкое. Императору на редкость повезло: счастливая звезда столкнула его с человеком, словно созданным для того, чтобы возглавить двор. То был граф де Нарбонн, вдвойне сын Людовика XV{117}. Он хотел назначить графа гофмейстером императрицы Марии-Луизы, но императрица, как это ни удивительно, имела мужество воспротивиться этому решению. «У меня нет причин быть недовольной нынешним моим гофмейстером, графом де Богарне». «Но ведь он так туп!» «Об этом вашему величеству следовало подумать при его назначении. Но раз уж он состоит при мне, невозможно уволить его без всякого к тому основания, а главное — без моего согласия». Император не догадался сказать графу де Нарбонну: «Вот вам пять миллионов на один год и неограниченные полномочия по части всех этих безделок; создайте мне приятный двор». Одного присутствия этого обворожительного человека было бы достаточно. Императору следовало хотя бы поручить графу заготовить для него некоторый запас любезных светских фраз. Министр полиции не замедлил бы любую из них объявить верхом совершенства. Вместо этого император словно нарочно образовал двор из самых скучных людей, каких только можно было найти. Князь Невшательский, обер-шталмейстер, отнюдь не способствовал оживлению общества, в котором он почти всегда имел хмурый вид. Г-н де Сегюр в свое время был человек весьма любезный{118}, чего никак нельзя сказать о г-дах де Монтескью, де Богарне, де Тюренне и даже о бедняге Дюроке, который, по слухам, был с императором на «ты», когда они оставались вдвоем. Нельзя представить себе ничего более бесцветного, чем сборище всех этих шталмейстеров и камергеров. Что касается последних, то число их в дворцовых приемных не превышало двенадцати; вдобавок это был всегда одни и тот же состав, и среди них — ни одного, кто способен был бы разогнать скуку, царившую при дворе. Я склонен думать, что император, совершенно не умевший занимать общество, недолюбливал людей, обладавших этим талантом, который так необходим при дворе, если хотят, чтобы двор соперничал с буржуазией. Все придворные в Сен-Клу были весьма приличными людьми. При этом дворе, снедаемом честолюбием, совсем не было мелкой подлости; но зато там царила удручающая скука. Император ни на минуту не переставал быть гением. Он по природе своей неспособен был развлекаться. В театре он либо скучал, либо увлекался до такой степени, что следил за спектаклем и наслаждался им с тем же напряженным вниманием, с каким работал. Так, например, прослушав «Ромео и Джульетту» и арию «Ombra adorata, aspetta» в исполнении Крешентини, он обезумел от восторга, а придя в себя, тотчас послал певцу орден Железной короны. То же происходило с ним, когда он смотрел Тальма в пьесах Корнеля, или читал Оссиана, или когда, по его распоряжению, на вечерах у принцессы Полины и королевы Гортензии играли старинные кадрили и он с увлечением танцевал. У него никогда не было хладнокровия, необходимого для того, чтобы быть любезным; словом, Наполеон не мог быть Людовиком XV. Так как искусства за время Революции и с момента падения ложной учтивости сделали огромные успехи, а император обладал отличным вкусом и к тому же требовал, чтобы все те деньги, которые он щедро раздавал в виде жалованья и наград, расходовались, — празднества в Тюильри и Сеп-Клу были восхитительны. Недоставало только людей, которые умели бы развлекаться. Не было возможности вести себя непринужденно, отдаваться веселью: одних терзало честолюбие, других — страх, третьих волновала надежда на успех. Во времена Людовика XV карьера придворного была предначертана, только необычайные обстоятельства могли что-либо в ней изменить. Хорошенькая герцогиня Бассанская дает балы, имеющие большой успех. Первые два милы, третий очарователен. Император, увидев ее в Сен-Клу, заявляет ей, что министру не подобает принимать гостей во фраке, и в конце концов доводит ее до слез. Очевидно, у высших сановников общество могло собираться лишь постольку, поскольку оно пребывало в состоянии сдержанности, принуждения и скуки. Злейшие враги встречались друг с другом. Интимных дружков не существовало. Низость придворных не выражалась в любезностях, как это было при Людовике XV. Граф Лаплас, канцлер сената, устраивает сцену жене, потому что она одета недостаточно нарядно на приемах у императрицы. Бедняжка, женщина очень кокетливая, покупает восхитительное платье, настолько восхитительное, что, к несчастью, оно обращает на себя внимание императора, который, войдя в зал, прямо подходит к ней и в присутствии двухсот человек говорит: «Как вы одеты, госпожа Лаплас! Ведь вы уже старуха! Такие платья годятся для молоденьких женщин; в вашем возрасте они уже невозможны». К сожалению, г-жа Лаплас, известная своими претензиями, как раз переживала тот трудный момент, когда красивой женщине следует признаться себе, что она уже немолода. Бедняжка вернулась домой совсем расстроенная. Эта выходка была настолько жестока, что сенаторы, дружески расположенные к г-же Лаплас, хотя сами и не затрагивали этого больного вопроса, однако готовы были, если бы она с ними заговорила об этом, признать монарха неправым. Но г-н Лаплас во всеуслышание заявил жене: «Что за нелепая мысль, сударыня, нарядиться как молоденькая девушка! Вы никак не хотите примириться с тем, что стареете. А ведь вы уже не молоды! Император прав!..» Целую неделю все только и говорили, что об этих словах, характерных для придворного; надо признать, что благородства в них было мало и что вся эта история не делает чести ни господину, ни слуге.

Глава LIII.

Об армии

* * *

Глава LIV.

Еще об армии

Постепенно дух армии менялся; из суровой, республиканской, героической, какою она была при Маренго, она становилась все более эгоистичной и монархической. По мере того как шитье на мундирах делалось все богаче, а орденов на них все прибавлялось, сердца, бившиеся под ними, черствели. Те из генералов, которые с энтузиазмом отдавались военному делу (например, генерал Дезэ), были удалены из армии или отодвинуты на второй план. Восторжествовали интриганы, и с них император не решался взыскивать за проступки. Один полковник, который обращался в бегство или прятался где-нибудь во рву всякий раз, когда его полк шел в атаку, был произведен в бригадные генералы и назначен в одну из внутренних областей Франции. Ко времени похода в Россию армия уже до такой степени прониклась эгоизмом и развратилась, что готова была ставить условия своему полководцу{120}. Вдобавок бездарность{121} начальника главного штаба, наглость гвардии, которой во всем оказывалось предпочтение{122} и которая давно уже, на правах неприкосновенного резерва, не участвовала в боях, отвращали от Наполеона множество сердец. Воинская доблесть нисколько не уменьшилась (солдат из народа, обуреваемого тщеславием, всегда будет готов тысячу раз рискнуть жизнью, чтобы прослыть самым храбрым из всей роты), но, утратив привычку к повиновению, солдаты перестали быть благоразумными и бессмысленно расточали свои физические силы, вместе с которыми, естественно, гибла и храбрость. Один из моих приятелей, полковник, по пути в Россию рассказал мне, что за три года через его полк прошло тридцать шесть тысяч человек. Образованность, дисциплина, выдержка, готовность повиноваться ослабевали с каждым годом. Некоторые маршалы, как, например, Даву или Сюше, еще имели власть над своими корпусами: большинство же, казалось, сами насаждали беспорядок. Армия утратила сплоченность. Отсюда те победы, которые казакам, этим плохо вооруженным крестьянам, суждено было одержать над самой храброй армией всего мира. Я видел, как двадцать два казака, из которых самому старшему, служившему второй год, было лишь двадцать лет, расстроили и обратили в бегство конвойный отряд в пятьсот французов; это случилось в 1813 году, во время Саксонской кампании{123}. Эти казаки оказались бы бессильными против республиканской армии времен Маренго. А так как подобной армии уже не будет, то монарх, повелевающий казаками, повелевает миром{124}.

Глава LV

Мысль о войне с Россией, осуществленная императором, была популярна во Франции с того времени, как Людовик XV, по своему безволию, допустил раздел Польши. Так как Франция, где численность населения не изменялась, расположена посреди государств, население которых увеличивалось, то ей предстояло рано или поздно либо вновь утвердиться на первом месте, либо отойти на второстепенное. Всем монархам нужна была успешная война с Россией, чтобы отнять у нее возможность вторгнуться в среднюю Европу. Разве не было естественным воспользоваться в этих целях моментом, когда Францией правил великий полководец, своим искусством возмещавший огромные невыгоды положения этой страны? Помимо этих причин общего порядка, война 1812 года являлась естественным следствием Тильзитского мира, и справедливость была на стороне Наполеона. Россия, давшая слово не допускать английские товары, не смогла выполнить свое обязательство. Наполеон вооружился, чтобы покарать ее за нарушение договора, которому она обязана была своим существованием, ибо в Тильзите Наполеон имел возможность сокрушить ее. Отныне государи будут знать, что никогда не следует щадить побежденного монарха.

Глава LVI

Немногим более столетия тому назад местность, где построена прекраснейшая из столиц — Петербург, была пустынным болотом, а все окрестные области находились под властью Швеции, в те времена союзницы и соседки Польши, — королевства, насчитывавшего семнадцать миллионов населения. Со времен Петра Великого Россия твердо верила, что в 1819 году, если только у нее хватит на это энергии, она будет владычицей Европы и что единственной державой, способной ей противостоять, будет Америка. Мне могут сказать, что это значило загадывать очень далеко; посмотрите, какое огромное расстояние отделяет нас от Тильзитского мира 1807 года! С момента его заключения все военные предсказывали, что если когда-либо произойдет война между Россией и Францией, она будет иметь решающее значение для одного из этих двух государств; и лучшие шансы были не на стороне Франции. Ее кажущееся превосходство зависело от существования одного человека. Силы России быстро возрастали и зависели от естественных условий; вдобавок Россия была неприступна. Для русских существует лишь одна преграда, а именно знойный климат. За три года они в своей молдавской армии потеряли от болезней тридцать шесть генералов и сто двадцать тысяч солдат. Поэтому Наполеон имел все основания стремиться остановить Россию, пока во Франции абсолютным монархом был великий человек. Римский король, рожденный на престоле, по всей вероятности, не стал бы великим человеком, а еще менее — деспотическим государем. Рано или поздно Сенат и Законодательный корпус приобрели бы известную силу, и нет сомнения, что господство французского императора после смерти Наполеона рухнуло бы и в Италии и в Германии. Благодаря своим связям со Стокгольмом и Константинополем Польша была надежным оплотом для средней Европы. Австрия и Пруссия по глупости, а Людовик XV по своей бездарности содействовали разрушению этого единственного залога будущей их безопасности. Наполеон не мог не стремиться восстановить этот оплот. Быть может, история осудит его за то, что в Тильзите он заключил мир; если только он имел возможность поступить иначе, это была великая ошибка; русская армия была истощена и ослаблена, и сам Александр видел все ее недостатки. «Я выиграл время», — сказал он после Тильзита, и никогда еще отсрочка не была лучше использована. За пять лет русская армия, и без того чрезвычайно храбрая, получила организацию, немногим уступающую французской, обладая вдобавок тем огромным преимуществом, что четыре русских солдата обходятся своей родине не дороже, чем Франции один ее солдат. Все русское дворянство в той или иной мере заинтересовано в коммерческих выгодах, требующих мирных отношений с Англией. Когда государь оказывает ему противодействие, оно его устраняет; поэтому России так же необходимо было воевать с Францией, как Франции — воевать с Россией. Если война была неизбежна, то правильно ли поступил Наполеон, объявив ее в 1812 году? Он опасался, что Россия заключит мир с Турцией, что английское влияние в Санкт-Петербурге усилится и, наконец, что неудачи в Испании, которых уже нельзя было скрывать, дадут его союзникам смелость вернуть себе былую независимость. Некоторые из его советников пытались доказать ему, что было бы благоразумно послать еще восемьдесят тысяч человек в Испанию и довершить начатое там дело, прежде чем «ринуться в северные дебри» (подлинное их выражение). Наполеон ответил, что считает более благоразумным задержать английскую армию в Испании. «Если я выгоню их оттуда, они высадятся в Кенигсберге». 24 июня 1812 года Наполеон во главе четырехсоттысячной армии перешел Неман у Ковно. Вся средняя Европа пыталась уничтожить будущего своего властелина. Начало кампании ознаменовалось двумя крупными политическими неудачами. Турки, люди столь же глупые, как и порядочные, заключили с Россией мир, а Швеция, трезво оценив свое положение, выступила против Франции. После битвы под Москвой Наполеон получил возможность отвести войска на зимние квартиры и восстановить Польшу, в чем и состояла истинная цель войны; он достиг этого почти без борьбы. Из тщеславия и желания загладить свои испанские неудачи он решил взять Москву. Этот неосторожный шаг не имел бы вредных последствий, если бы император остался в Кремле не более трех недель, но посредственность его политического дарования проявилась и здесь: она была причиной того, что он потерял свою армию. Наполеон занял Москву 14 сентября 1812 года: ему следовало выступить оттуда 1 октября. Он стал жертвой ложной надежды заключить мир: если бы Москва была им эвакуирована своевременно, ее героическое сожжение{125} было бы смешным. Около 15 октября, хотя погода стояла прекрасная и морозы не превышали трех градусов, всем стало ясно, что надо срочно принять какое-нибудь решение; возможны были три плана: 1) отступить к Смоленску, занять линию Днепра и дать Польше прочное устройство; 2) перезимовать в Москве, питаясь запасами, найденными в погребах и подвалах, и пожертвовав лошадьми, мясо которых можно было засолить, а весной двинуться на Петербург; 3) и, наконец, третий: пользуясь тем, что русская армия, 7 сентября{126} понесшая сильный урон, отступила влево от Москвы, фланговым движением двинуться вправо и занять беззащитный Петербург, жители которого отнюдь не испытывали желания сжечь город. При такой ситуации заключение мира было бы обеспечено. Если бы французская армия обладала энергией, окрылявшей ее в 1794 году, был бы принят именно этот план; но одного только разговора о нем было бы достаточно, чтобы привести в содрогание наших разбогатевших маршалов и вылощенных бригадных генералов, вращавшихся в придворных сферах. Одно из неудобств этого плана состояло в том, что пришлось бы в продолжение пяти месяцев быть до известной степени разобщенными с Францией, а между тем заговор Малле показал, каким людям была вверена власть в отсутствие монарха, неусыпно за всем наблюдавшего. Если бы Сенат или Законодательный корпус имели хоть какое-нибудь значение, отсутствие главы государства не явилось бы роковым. Во время похода из Москвы на Петербург левый фланг был бы свободен, и Наполеон мог бы в продолжение целого месяца ежедневно посылать курьеров в Париж и управлять Францией. Назначив регентшей Марию-Луизу, начальником гражданского управления Камбасереса, а военного — князя Экмюльского, можно было наладить дело. Ней или Гувьон-Сен-Сир в Митаве и Риге могли каждый месяц посылать одного — двух курьеров, да и сам Наполеон мог побывать в Париже, так как русская армия в России в продолжение трех месяцев была бы обречена на бездействие. При тамошних жестоких морозах человек может уцелеть только в том случае, если он десять часов в день проводит у печки; русская армия прибыла в Вильну не в лучшем виде, чем наша. Из трех возможных планов выбрали наихудший; по еще хуже было то, что его выполнили самым нелепым образом, потому что Наполеон уже не был тем полководцем, который предводительствовал армией в Египте. Дисциплина в армии расшаталась до грабежей, которые поневоле пришлось разрешить солдатам в Москве, раз их не снабжали продовольствием. Ничто, при характере французов, не является столь опасным, как отступление, а при опасности более всего необходима дисциплина, иначе говоря — сила. Следовало в пространном воззвании объявить армии, что ее ведут в Смоленск; что за двадцать пять дней ей придется пройти девяносто три лье, что каждый солдат получит по две бараньих шкуры, по подкове, по два десятка гвоздей и по четыре сухаря; что на каждый полк можно дать не более шести повозок и ста вьючных лошадей; наконец, что в продолжение двадцати пяти дней всякий акт неповиновения будет караться смертной казнью. Всем полковникам и генералам должно было быть предоставлено право выносить при участии двух офицеров смертные приговоры солдатам, уличенным в мародерстве и неповиновении, и немедленно расстреливать виновных.

Следовало подготовить армию к походу достаточным питанием в течение недели и раздать немного вина и сахару. По пути из Витебска в Москву солдатам пришлось сильно голодать, так как из-за недостаточной распорядительности интендантство умудрилось остаться в Польше без хлеба. Наконец, приняв все эти меры, следовало возвратиться в Смоленск, по возможности уклоняясь от той опустошенной во время продвижения к Москве дороги, на которой русские сожгли все города: Можайск, Гжатск, Вязьму, Дорогобуж и т. д. По всем этим пунктам поступили как раз обратно тону, что предписывалось благоразумием. Наполеон, уже не решавшийся приговорить к расстрелу хотя бы одного солдата, тщательно избегал всякого напоминания о дисциплине. На обратном пути из Москвы в Смоленск впереди армии шло тридцать тысяч трусов, притворявшихся больными, а на самом деле превосходно себя чувствовавших в течение первых десяти дней. Все, что эти люди не съедали сами, они выбрасывали или сжигали. Солдат, верный своему знамени, оказывался в дураках. А так как французу это ненавистнее всего, то вскоре под ружьем остались одни только солдаты героического склада или же простофили. Во время отступления солдаты неоднократно говорили мне (хотя я не могу этому поверить, так как не видел такого приказа), что князь Невшательский приказом по армии, объявленным в Москве около 10 октября, разрешил всем солдатам, чувствовавшим себя не в силах делать по десять лье в день, покинуть Москву, не дожидаясь выступления армии. Умы немедленно разгорячились, и солдаты начали прикидывать, во сколько дней они могли бы добраться до Парижа.

Глава LVII

Наполеон говорил: «Если я добьюсь успеха в России, я буду владыкой мира». Он потерпел поражение — не от людей, а от собственной своей гордыни и от климатических условий{127}, — и Европа начала вести себя по-иному. Мелкие государи перестали трепетать, сильные монархи отбросили колебания; все они обратили взоры на Россию: она стала средоточием неодолимого сопротивления. Английские министры — люди, имеющие влияние только потому, что они умеют извлекать выгоду из той самой свободы, которую ненавидят, — не учли этой возможности. Россия воспользуется тем положением, которого она благодаря им достигла, чтобы возобновить начинания Наполеона, притом гораздо более успешно ибо ее действия не будут связаны с жизнью одного человека: мы еще увидим русских в Индии. В России никто еще не изумляется господству деспотизма. Он неразрывно связан с религией, и поскольку носителем его является человек кроткий и любезный, как никто другой, деспотизмом так возмущаются лишь немногие философски настроенные люди, побывавшие в чужих краях. Не воззвания и не награды воодушевляют русских солдат на бой, а приказания святого угодника Николая. Маршал Массена рассказывал в моем присутствии, что русский, когда рядом с ним падает смертельно раненный его земляк, настолько уверен в том, что он воскреснет у себя на родине, что поручает ему передать привет своей матери. Россия, подобно Риму{128}, имеет суеверных солдат, которыми командуют начальники, столь же просвещенные, как и мы{129}. Когда Наполеон сказал в Варшаве: «От великого до смешного один шаг», — он ясно сознавал, что поток истории изменил свое течение. Но к этим словам он еще прибавил: «От успехов русские осмелеют; я дам им два — три сражения между Эльбой и Одером и через полгода снова буду на Немане». Битвы под Люценом и Вурценом были последним напряжением сил великого народа, доблесть которого уничтожалась мертвящей тиранией. Под Люценом сто пятьдесят тысяч солдат из тех когорт, которые никогда еще не были в огне, впервые приняли участие в сражении. Зрелище ужасной резни ошеломило этих молодых людей. Победа нисколько не подняла дух армии. Перемирие было необходимо.

Глава LVIII

26 мая 1813 года Наполеон был в Бреславле. Там он в трех отношениях проявил безрассудство: он переоценил свою армию, переоценил глупость министров иностранных держав и переоценил дружеское расположение к себе государей. В свое время он создал и спас от гибели Баварию, император австрийский был его тестем и тем самым естественным врагом России. Наполеон стал жертвой этих двух громких фраз. Передышкой следовало воспользоваться для того, чтобы вконец истощить покоренные страны и за десять дней до истечения срока перемирия укрепиться во Франкфурте-на-Майне. Все неудачи похода в Россию были бы заглажены, иными словами, в отношении Франции империя не была бы pacчленена: но по ту сторону Эльбы Наполеон уже пользовался влиянием лишь постольку, поскольку он был самым могущественным из европейских государей. Силезская кампания, ведение которой весьма неудачно было поручено маршалу Макдональду, известному одними лишь поражениями, битва под Дрезденом, оставление на произвол судьбы корпуса маршала Сен-Сира, битва при Лейпциге, битва при Ганау — все это представляет собою скопление огромных ошибок{130}, совершить которые мог только величайший из полководцев, живших после Юлия Цезаря{131}. Что касается мира, заключить который беспрестанно предлагали Наполеону, то когда-нибудь мы узнаем, было ли во всем этом хоть сколько-нибудь искренности{132}. Лично я считаю, что иностранные кабинеты в ту пору искренне желали мира, так как мне кажется, что они боялись Наполеона. Однако дух приобретения — нечто совсем иное, чем дух сохранения приобретенного. Если бы на другой день после Тильзитского мира гениальность Наполеона целиком заменилась простым здравым смыслом, он и поныне властвовал бы над прекраснейшей частью Европы. Зато у вас, читатель, не было бы и половины тех либеральных идей, которые вас волнуют; вы домогались бы должности камергера или же, будучи скромным армейским офицером, старались бы, выставляя напоказ слепую преданность императору, добиться производства в следующий чин.

Глава LIX

В Дрездене после битвы двадцать шестого августа Наполеон, по-видимому, стал жертвой ложного представления о чести; он не захотел пойти на уступки. Привычка к верховной власти усилила природную его гордость и ослабила в нем здравый смысл, столь замечательный в более ранние годы. Это полное исчезновение здравого смысла еще более резко проявляется в действиях, касающихся внутреннего управления, В этом году он заставил свой презренный Сенат отменить решение апелляционного суда в Брюсселе, вынесенное на основании постановления присяжных, по делу об антверпенском акцизе. Монарх оказался законодателем, обвинителем и судьей в одном лице; все это с досады на то, что нашлись мошенники настолько ловкие, что сумели обойти установленные им правила. Другое решение Сената свидетельствует о том, что деспот окончательно лишился рассудка. Это решение, нелепое хотя бы уже потому, что оно нарушало установления, именовавшиеся основными законами Империи, гласило, что мир с Англией ни в коем случае не будет заключен, прежде чем она вернет Гваделупу, только что уступленную ею Швеции. Члены Сената, до вступления в него почти сплошь принадлежавшие к числу наиболее выдающихся людей Франции, будучи призваны в Люксембургский дворец, уже не состязались между собой ни в чем, кроме низости. Мужественная оппозиция тщетно пыталась пробудить в них стыд; они отвечали: «Век Людовика XIV снова настал; мы не хотим губить себя и свои семьи». Поскольку заседания не были публичными, принадлежность к оппозиции была связана лишь с опасностями, но не могла принести славы, и будущим поколениям надлежит с особой признательностью запомнить имена Траси, Грегуара, Ланжюине, Кабаниса, Буасси д'Англа, Лануара-Лароша, Коло, Шоле, Вольнея и нескольких других достойных людей, еще и поныне состоящих в оппозиции и подвергающихся оскорблениям со стороны все тех же льстецов, которые лишь переменили хозяина{133}. Наполеон разослал всем своим префектам приказ — поносить короля шведского Бернадота в сотнях адресов, нелепых вдвойне, ибо, покинув Францию, Бернадот стал шведом{134}. Тем временем Веллингтон, побеждая, силою обстоятельств, полководца более искусного, чем он сам приближался к Байонне. Голландия восстала. Сорок четыре жандарма, составлявшие весь гарнизон Амстердама в день, когда произошло самое мирное из всех когда-либо совершавшихся восстаний, не в силах были помешать этой стране отложиться от Франции. Самые неприступные крепости были заняты так же легко, как и деревни. Во внутренних областях Голландии император не оставил ни одного солдата, ни одного снаряда, а самое главное — ни одного дельного человека. Все, что смогли сделать, — это удержать Берг-оп-Зоом, и вскоре французский гарнизон, взяв в плен корпус английских войск, осадивший крепость, явил миру disjecta membra poetae. После отпадения Голландии была опубликована франкфуртская декларация: она предлагала Франции Бельгию и левый берег Рейна; но в чем заключались гарантии этого обещания? Что могло помешать союзникам через месяц после заключения мира возобновить военные действия? Будущие поколения запомнят вероломство, проявленное ими после дрезденской и данцигской капитуляций.