Я привел рассказ Наполеона, ни разу его не прервав. Мне пришли в голову две мысли. По поводу Пишегрю можно сказать следующее. Наполеон основывает все свои оправдания на старинном правиле: «Преступление совершает тот, кому оно полезно»{50}. Но разве у деспотов не бывает необъяснимых причуд? Путем тех же рассуждений можно было бы доказать, что Наполеон никогда не угрожал расстрелом Лене, Фложергу и Ренуару. По поводу гибели герцога Энгиенского через десять лет можно будет задать вопрос: намного ли она более несправедлива, чем гибель герцога Эльхингенского? После того как герцог Энгиенский был казнен, при дворе говорили, что его жизнь была принесена в жертву опасениям тех, кто приобрел национальные имущества. Я слышал от генерала Дюрока, что императрица Жозефина бросилась к ногам Наполеона, умоляя его помиловать молодого герцога; Наполеон с досадой отстранил ее; он вышел из комнаты; она ползла за ним на коленях до самой двери. Ночью она написала ему два письма; будучи очень доброй, она действительно испытывала жестокие страдания. При дворе ходили слухи, что адъютант маршала Монсе, сообщивший, будто герцог Энгиенский, переодетый, тайком ездил в Страсбург, был введен в заблуждение. В Бадене герцог вступил в связь с одной дамой; не желая ее компрометировать, он, чтобы иметь возможность с нею встречаться, время от времени исчезал на несколько дней и поселялся в погребе дома, где обитала его возлюбленная. Такие отлучки навели на мысль, что он ездит в Страсбург совещаться с заговорщиками. Это обстоятельство более всего остального побудило императора принять решение. Записки графа Реаля, графа Лавалета, герцога Ровиго и герцога Виченцкого прольют свет на это дело. Во всяком случае, Наполеон был бы избавлен от тягостной необходимости оправдываться перед потомством, если бы, прежде чем велеть арестовать герцога Энгиенского, подождал третьей его поездки в Страсбург. Можно задать такой вопрос: могла ли бы самая широкая свобода печати нанести первому консулу такой огромный вред, какой причинила ему в 1804 году, в связи с делом о заговоре, ее рабская покорность? Никто не придавал ни малейшей веры рассказам о заговоре: все были того мнения, что первый консул велел убить герцога Энгиенского без всякого к тому повода и что, очевидно, он считал свое положение довольно шатким, если испугался влияния Моро. Несмотря на эти неблагоприятные суждения, я думаю, что Наполеон, осуществлявший тиранию, поступил правильно, наложив на печать оковы. Французский народ обладает счастливым свойством: во Франции огромное большинство людей, которые мыслят, — мелкие собственники, имеющие двадцать луидоров годового дохода. В настоящее время это единственный класс, обладающий той энергией, которую светское воспитание уничтожило в высших кругах общества. Но этот класс понимает лишь то и верит лишь тому, что видит напечатанным: толки и слухи, волнующие светское общество, затихают, прежде чем они дойдут до него, или же быстро изглаживаются из его памяти. Существовал только один способ заинтересовать его тем, что не предстает ему в печатном виде: возбудить в нем тревогу за судьбу национальных имуществ. Что касается Моро, то этому генералу надо было дать какой-нибудь пост, поставив его в такие условия, в которых бы обнаружилась вся его неспособность, — например, послать его в какой-нибудь поход, в котором он утратил бы всю свою славу, как генерал Массена, когда его отправили в Португалию.
Планы вторжения в Англию были оставлены потому, что император не нашел во флоте тех навек прославившихся дарований, которые революция породила в сухопутных войсках. Странное дело: французским морским офицерам, по-видимому, не хватало размаху! Рекрутский набор давал императору ренту в восемьдесят тысяч солдат в год{51}. За вычетом потерь, вызываемых болезнями, этого достаточно, чтобы давать ежегодно четыре больших сражения. За четыре года можно было восемь раз попытаться высадить десант в Англии, и, если принять во внимание все причуды моря, надо признать, что одна из этих попыток вполне могла увенчаться успехом. Вспомните, как французский флот, выйдя из Тулона, захватил Мальту и добрался до Египта. Могло также случиться, что Ирландия, угнетаемая самой отвратительной, самой жестокой тиранией, какую только можно вообразить{52}, в порыве отчаяния оказала бы чужеземцам радушный прием. Следовало тотчас после высадки в Англии разделить между бедняками земли трехсот пэров; ввести конституцию Соединенных Штатов Америки, организовать управление страной, поддержать якобинство, объявить, что французов призвала та часть нации, которая страдала от угнетения, что французы не преследуют никакой иной цели, как только свергнуть правительство, одинаково вредное для Франции и для самой Англии, после чего они готовы покинуть страну. Если бы — что очень трудно допустить — нация, треть которой живет подаянием, оказалась глуха к этим речам, наполовину искренним, следовало сжечь сорок самых крупных городов. Весьма вероятно, что пятнадцать миллионов людей, из коих пятая часть доведена правительством до предельного озлобления и которые если и обладают мужеством, то не имеют никакого опыта в военном деле, не смогли бы дольше двух — трех лет бороться с тридцатью миллионами, довольно охотно повинующимися талантливому деспоту. Все это не осуществилось потому, что в нашем флоте не нашлось Нельсона{53}. Французская армия покинула Булонский лагерь для континентальной войны, придавшей новый блеск военной славе императора и вознесшей его на высоту, какой не достигал в Европе ни один государь со времен Карла Великого. Наполеон вторично победил австрийский дом — и пощадил его, что было ошибкой; однако он отнял у него Венецианскую область и принудил императора Франца отказаться от древнего императорского титула, тем самым лишив его влияния, которым он до той поры еще пользовался в Германии. Битва при Аустерлице, быть может, являет собой венец военного искусства. Народ с удивлением отметил, что эта победа была одержана 2 декабря, в годовщину коронования. С тех пор никто во Франции уже не возмущался этой нелепой церемонией.
В следующем году император победил Пруссию, не имевшую мужества примкнуть к Австрии и России. Случай, беспримерный в истории: одно-единственное сражение уничтожило армию в двести тысяч человек и отдало в руки победителя целое королевство. Объясняется это тем, что Наполеон еще более искусно извлекал пользу из своих побед, чем одерживал их. 16 октября Наполеон не без опасений атаковал при Иене эту армию, казалось, охраняемую тенью великого Фридриха; 26-го он вступил в Берлин. К великому нашему удивлению, музыканты играли республиканскую песню «Вперед, отечества сыны!». Наполеон, в первый раз надевший генеральский мундир и расшитую золотом шляпу, ехал верхом, на двадцать шагов впереди своих войск, окруженный толпой. Не было ничего легче, как выстрелить в него из любого окна на Унтер-ден-Линден. Следует добавить, как это ни грустно, что толпа хранила молчание и не приветствовала его ни единым возгласом. Император впервые привез из завоеванных стран деньги. Сверх расходов на содержание и снаряжение армии, Австрия и Пруссия заплатили около ста миллионов каждая. Император проявил суровость в отношении Пруссии. Он нашел, что немцы охотнее всякого другого народа покоряются завоевателю. Сто немцев всегда готовы пасть на колени перед одним человеком в мундире. Вот что мелочный деспотизм четырехсот владетельных князей сделал с потомками Арминия и Видукинда! Именно тогда Наполеон совершил ту ошибку, следствием которой явилось его низложение. Он с легкостью мог посадить на прусский и австрийский престол кого угодно; он мог также дать этим странам двухпалатную систему и полулиберальную конституцию. Он отказался от старого якобинского правила искать союзников против монархов в сердцах их подданных. Новоявленный монарх, он уже оберегал в сердцах народов уважение к престолу{54}. Лица, окружавшие его, знают, что общественное мнение указывало ему, кто именно из числа владетельных князей достоин носить корону; это было уже немало. Немецкий народ, вкусив свободу, приложил бы все свои силы к тому, чтобы добиться подлинно либеральной конституции, и по прошествии трех — четырех лет проникся бы чувством глубокой признательности к Наполеону. Тогда было бы покончено с Тугендбундом, с ландвером, с национальным энтузиазмом. А с другой стороны, у новых германских правителей уже не было бы ни возможности, ни желания брать у англичан деньги на то, чтобы образовывать коалиции против Франции.
В Тильзите Наполеон потребовал от России лишь одного: чтобы она закрыла для Англии свои гавани. Русская армия всецело была в его власти; император Александр сам признался, что прекратил войну потому, что у него не хватило ружей. Эта армия, в наши дни столь внушительная, в то время находилась в плачевном состоянии{55}. Царя спасло то обстоятельство, что император в бытность свою в Берлине провозгласил континентальную блокаду. Александр и Наполеон вели друг с другом задушевнейшие беседы и вступали в споры, которые очень удивили бы их подданных, если бы последние имели возможность их слышать. «В продолжение тех двух недель, что мы провели в Тильзите, — рассказывал Наполеон, — мы едва ли не каждый день обедали вместе; мы рано вставали из-за стола, чтобы отделаться от прусского короля, который нам докучал. В девять часов император в штатском платье приходил ко мне пить чай. Мы не расставались до двух — трех часов утра, беседуя о самых различных предметах; обычно мы рассуждали о политике и философии. Он человек весьма образованный и придерживается либеральных взглядов; всем этим он обязан полковнику Лагарпу, своему воспитателю. Иногда я затруднялся определить, что проявляется в чувствах, им выражаемых, — подлинное ли его мнение или же воздействие того столь обычного во Франции тщеславия, которое побуждает людей высказывать взгляды, резко противоречащие их положению». Во время одной из этих бесед, происходившей с глазу на глаз, императоры долго обсуждали вопрос о сравнительных преимуществах монархии потомственной и монархии избирательной. Потомственный деспот горячо защищал избирательную монархию, а воин, взысканный успехом, отстаивал наследственные права. «Как мало вероятия, что человек, случайно, в силу своего рождения, призванный к власти, обнаружит дарования, необходимые, чтобы управлять государством!» «Как мало людей, — возражал Наполеон, — обладали теми качествами, которые дают право на это высокое отличие! Цезарь или Александр встречаются раз в сто лет, если не реже; вот почему избрание, как-никак, все же является делом случая, и наследственный порядок, безусловно, лучше, нежели игра в чет и нечет». Наполеон покинул Тильзит в полной уверенности, что приобрел дружбу императора Александра, уверенность в достаточной мере нелепая, но это заблуждение прекрасно, оно столь возвышенного свойства, что посрамляет тех, кто клевещет на императора; в то же время оно показывает, что Наполеон не был создан для политики. Его перо всегда наносило ущерб тому, чего он достигал мечом. Будучи проездом в Милане, он беседовал с Мельци о континентальной блокаде, в ту пору являвшейся, что было вполне естественно, любимым предметом его разговоров. Этот замысел имеет большую ценность, чем вся жизнь кардинала Ришелье. Он едва не увенчался успехом, и вся Европа снова к нему возвращается{56}. Мельци указал Наполеону, что Россия обладает сырьем, но не имеет промышленности, и что маловероятно, чтобы царь долго соблюдал обязательство, явно нарушавшее интересы дворян, столь опасных в этой стране для ее правителей. Наполеон ответил, что рассчитывает на личное дружеское расположение, которое он внушил Александру{57}. Итальянец подскочил от изумления. Непосредственно перед тем Наполеон рассказал ему эпизод, показавший, как мало можно было рассчитывать на могущество Александра, даже если бы личные его симпатии были на стороне Франции. В Тильзите Наполеон выказал особую учтивость генералу Беннигсену. Александр это заметил и спросил Наполеона о причине такого внимания. «Откровенно говоря, — сказал Наполеон, — я этим путем хочу снискать вашу благосклонность. Вы препоручили ему свою армию, и того, что он пользуется вашим доверием, достаточно, чтобы он внушил мне чувство уважения и дружбы»{58}.
Ваграмская кампания
Об Испании
Вечером того дня, когда произошла битва при Иене, Наполеону, еще находившемуся на поле сражения, был вручен манифест князя Мира, призывавший всех испанцев к оружию. Наполеон ясно понял, как велика была та опасность, которой ему удалось избегнуть; он увидел, каким треволнениям будет подвергаться юг Франции при каждом новом его походе в северные страны. Он твердо решил не оставлять в тылу у себя вероломного Друга, готового напасть на него, как только его положение покажется затруднительным. Он вспомнил, что под Аустерлицем в числе его противников оказался король Неаполитанский, с которым он за две недели до того заключил мир. Действия, которые князь Мира намеревался применить для нападения на Францию, противоречат международному праву в том виде, в каком оно в наши дни, по-видимому, принято народами. Талейран без устали твердил Наполеону, что спокойным за свою династию он сможет быть только тогда, когда уничтожит Бурбонов. Свергнуть их с престола было недостаточно; однако сначала нужно было добиться их свержения. В Тильзите Россия одобрила планы императора относительно Испании.
Убедившись, что принц Астурийский не пойдет ни на какие уступки, Наполеон возымел удачную мысль придраться к отречению Карла IV и потребовать признания его недействительным. Это отречение, очевидно, являлось вынужденным, и потом оно было взято обратно. Князь Мира был освобожден из мадридской тюрьмы и 26 апреля доставлен в Байонну. 1 мая туда прибыли «старые властители», как их называли испанцы. Вид их произвел сильное впечатление. Они были несчастны, а строгий придворный этикет, соблюдаемый долгие годы, чернь принимает за твердость духа. Как только король и королева вошли в свои покои, все испанцы, находившиеся в Байонне, во главе с принцем Фердинандом, выполнили в присутствии французов церемонию целования руки, состоящую в том, что все поочередно преклоняют колена и целуют руку государя и государыни. Зрители, утром прочитавшие в «Gazette de Bayonne» описание событий в Аранхуэсе и протест короля, а теперь видевшие, как те самые люди, которые были участниками мартовского заговора, изъявляют злосчастному государю свою преданность, были возмущены таким двуличием и тщетно искали проявлений кастильской гордости. Французы имели наивность судить об испанском народе по высшим классам общества, всюду одинаковым, что касается чувств. Когда церемония окончилась, принц Астурийский хотел было последовать за стариками во внутренние их покои. Король остановил его, сказав по-испански: «Принц, неужели вы недостаточно еще надругались над моими сединами?» Эти слова подействовали на непокорного сына как удар грома{65}.
Король и королева рассказали Наполеону о тех оскорблениях, которые им пришлось перенести. «Вы не знаете, — говорили они ему, — что значит терпеть обиду от родного сына». Они говорили и о том презрении, которое им внушала их лейб-гвардия — скопище трусов, которые их предали. Французские посредники без особого труда убедили князя Мира в том, что о дальнейшем его управлении Испанией не может быть и речи. Еще накануне прибытия короля Карла IV Наполеон вызвал к себе г-на Эскоикиса и поручил ему объявить принцу Астурийскому, что всякие переговоры с ним прерваны и что впредь будут вестись переговоры только с королем Испании. А от короля Наполеон, действуя через князя Мира, мог добиться всего, чего бы ни пожелал. Англичане усиленно распространяли слухи, что было применено насилие, были заговоры; на самом же деле тут не было ни интриганов, ни заговорщиков, а были только, как обычно, глупцы, которых дурачили и водили за нос негодяи. И опять же, как обычно, выгоду из всего этого извлек иностранный государь, вмешательство которого было вызвано действиями, резко противоречащими международному праву.
В то время как король Карл IV, находясь в Байонне, требовал от сына своего Фердинанда VII, чтобы тот вернул ему корону, жители Мадрида, встревоженные всеми этими необычайными событиями и воспринимавшие унижения, которым подвергались их властители, как позор для всей нации, 2 мая подняли восстание. Оно стоило жизни примерно ста пятидесяти горожанам и пятистам французским солдатам. Известия об этих происшествиях, сильно раздутые, были получены во Франции 5 мая. Карл IV вызвал к себе сына. Король, королева и Наполеон сидели. На стоявшего перед ними принца Астурийского градом посыпались площадные ругательства. «Я присутствовал при ссоре крючников», — с омерзением сказал потом Наполеон. Перепуганный принц согласился на безоговорочный и окончательный отказ от престола. В тот же день, 5 мая 1808 года, король Карл уступил Наполеону все свои права на Испанию. Принц Астурийский также отказался от всех своих прав в пользу Наполеона, но, по слухам, пошел на это лишь после того, как престарелый король, его отец, несколько раз угрожал ему смертной казнью. Принцу памятен был пример дон Карлоса, а, кроме того, даже самый нелицеприятный суд в мире — и тот приговорил бы его к смерти, как бесспорного участника заговоров против родного отца и законного короля. Наполеона обвиняют в том, что он будто бы даже позволил себе сказать ему: «Принц, выбирайте между отказом от ваших прав и смертью»{66}. Любопытно, как умудрятся доказать потомству, что эти слова были произнесены. Испанские Бурбоны поселились в различных городах; король Карл везде и по всякому поводу заверял всех в своей преданности и верности августейшему своему союзнику. Никто еще не обвинял Наполеона в том, что он подействовал на Карла угрозами. Что касается Фердинанда VII, то он поселился в прекрасном поместье Балансе. На этом кончается то, что принято называть «вероломством» Наполеона. Не будучи в состоянии понять малодушие его противников, Европа вменила ему в вину как тягчайшее преступление глупость, ими проявленную. Он посылал генерала Савари к принцу Астурийскому с целью убедить его приехать в Байонну, но никогда не обещал признать его королем{67}. Принц явился в Байонну потому, что считал эту поездку полезной для своих интересов. Он полагал, — быть может, справедливо, — что только Наполеон в состоянии спасти его от старика отца и от князя Мира. Испанский сановник г-н де Уркихо 13 апреля 1808 года повстречал в Виттории молодого короля, направлявшегося со своей свитой в Байонну. В тот же день он написал наместнику Ла-Куэста: «...Я сказал им (министрам Фердинанда VII), что Наполеон преследует только одну цель — по примеру Людовика XIV низложить династию Бурбонов в Испании и возвести на престол французскую династию. Признав вескость моих доводов, герцог Инфантадо спросил меня: «Возможно ли, что герой, подобный Наполеону, способен запятнать себя таким поступком, когда король с величайшим доверием отдает себя в его руки?» «Загляните в Плутарха, — ответил я, — и вы увидите, что все эти греческие и римские герои приобрели свою славу, лишь перешагнув через тысячи трупов; но обо всем этом забывают и с почтительным изумлением взирают на плоды этих действий». Я добавил, что он, вероятно, помнит о том, как Карл V присваивал себе короны, о тех жестокостях, которые этот монарх совершал по отношению к правителям и к народам, — а между тем, невзирая на все это, он считается героем; что, далее, ему следует помнить, что мы точно так же поступали с императорами и королями индейцев... что на этом основано господство всех династий мира; что в нашей Испании бывали в старину случаи убийства королей узурпаторами, которые затем утверждались на престоле; что для более поздних времен можно указать на убийство, совершенное ублюдком Энрике II, и на устранение семьи Генриха IV, а также на то, что австрийская династия и династия Бурбонов произошли от такого кровосмешения и таких злодеяний... Я сказал ему, что из того, как «Moniteur» излагает события, мне ясно, что Наполеон не признает Фердинанда королем и считает отречение его отца, совершившееся во время вооруженной борьбы и народного мятежа, не имеющим законной силы; что сам Карл IV готов признать свое отречение недействительным; что, не говоря уж о том, что случилось с королем кастильским Хуаном I, мы имеем, в более поздних династиях — австрийской и династии Бурбонов — два примера, когда монархи — Карл V в первом случае, Филипп V во втором — отрекались от престола, и что оба эти отречения были совершены с величайшим спокойствием, после зрелого обсуждения и даже в присутствии представителей нации{68}». В беседе с г-ном Эскоикисом, до настоящего времени являющейся самым любопытным и самым достоверным свидетельством по этому делу, ибо она опубликована противной стороной, Наполеон весьма справедливо заявил: «Да наконец верховный закон, управляющий действиями монархов, закон наибольшего блага их государств, обязывает меня к тому, что я предпринимаю». Необходимо заметить, к великому удивлению глупцов, что монарх, который является лишь уполномоченным народа, никогда не имеет права самовольно проявлять великодушие и делать бесполезные уступки. Мы снова встретимся с этим вопросом в Италии, где многие порицают Наполеона за то, что он не даровал итальянцам полную независимость, хотя, по его убеждению, это противоречило бы интересам Франции. Наполеон, на которого Испания напала без предупреждения в тот момент, когда считала его всецело поглощенным борьбой с Пруссией, должен был в Байонне сделать с Испанией то, что он находил наиболее полезным для Франции. Разве нс могли испанцы под предводительством таких людей, как Ласси и Порлье, в случае, если бы под Иеной Наполеон потерпел поражение, ворваться в Бордо и Тулузу в то самое время, когда пруссаки заняли бы Страсбург и Мец? Потомство рассудит, совершает ли уполномоченный народа преступление, когда он извлекает пользу из необычайной глупости своих противников. Мне кажется, что в противоположность нашему времени потомство больше будет возмущаться ущербом, нанесенным Испании, нежели ущербом, причиненным мнимым ее властителям. У нас перед глазами пример Норвегии. Сочинители пасквилей обвиняют Наполеона в том, что он слишком презирал людей. В данном случае он, как мы видим, совершил крупную ошибку по той причине, что слишком уважал испанцев. Он забыл, что гордые кастильцы, впервые униженные Карлом V, со времен этого прославленного императора подвластны самому гнусному деспотизму, какой только можно вообразить. В своем письме к генералу Ла-Куэста г-н де Уркихо говорит: «К несчастью, со времен Карла V нации больше не существуют; ибо нет ни политического органа, который действительно бы ее представлял, ни общих интересов, которые сплачивали бы ее в стремлении к единой цели. Наша Испания — это готическое здание, состоящее из множества отдельных частей и пристроек, которые многообразием своих привилегий, законов, обычаев и интересов напоминают наши провинции. Общественного мнения не существует». В течение пятнадцати лет испанская монархия покрывала себя позором, неслыханным в летописях даже тех дворов, которые, казалось бы, дошли до глубочайшего упадка. Та слагающаяся из дворянства и духовенства аристократия, которая одна только в состоянии придать блеск монархии, словно находила удовольствие в том, что над нею издевались. Муж и король последовательно уступает любовнику своей жены: 1) командование всеми морскими и сухопутными силами; 2) назначение всех почти должностных лиц государства; 3) право объявлять войну и заключать мир{69}. Будь этот фаворит человеком такого склада, как Ришелье, Помбаль или Хименес, — искусным злодеем, — испанцев, пожалуй, еще можно было бы понять; но он оказался самым бездарным мошенником во всей Европе. Испанскому народу, слывущему таким гордым, приходилось сносить деспотическое правление человека, к которому он относился с величайшим презрением. Но, оставляя в стороне вопрос о гордости, какое обилие несчастий как для общества, так и для отдельных лиц должно было явиться следствием такого постыдного владычества! По сравнению с Испанией аристократический строй Франции до 1789 года кажется чуть ли не республиканским. И все же Испания отвергла либеральную конституцию и, что гораздо важнее, конституцию, гарантией которой являлось то обстоятельство, что законный монарх, низвергнутый с престола, находился бы неподалеку! Лишь человек, уже достигший весьма зрелого возраста и испытывающий к людям презрение, почти равное тому, какого они заслуживают, может представить себе возможность подобных действий. Наполеон, в Корсике и во Франции живший среди народов, отличающихся энергией и умом, в отношении испанцев дал себя обмануть своему простосердечию. Испания, со своей стороны, упустила случай, который в последующие века ей уже не представится. Каждая могущественная держава усматривает (правда, ошибочно) свой интерес в том, чтобы ее соседи пребывали в состоянии бессилия и упадка. Здесь (случай совершенно исключительный!) интересы Франции на короткое время совпали с интересами Иберийского полуострова. Испания имела перед собой пример Италии, возвеличенной Наполеоном. Хотя испанская нация и довольна тем омерзительным состоянием, в котором она находится, — все же, быть может, лет через двести она сумеет добыть себе конституцию, но конституцию, не представляющую никаких гарантий, кроме обветшалой нелепости, именуемой присягой, — да и то один бог знает, каких потоков крови она ей будет стоить! Между тем, согласившись признать королем Жозефа, испанцы получили бы правителя кроткого, просвещенного, чуждого властолюбия, словно созданного для того, чтобы быть конституционным монархом, и на целых три века ускорили бы наступление счастливых дней для своей страны.