Парни из станички

Еще вчера греческий сухогруз, с доверху засыпанными пшеницей трюмами, сидел в воде ниже ватерлинии, и волна, которую настойчиво гнал с моря ветер, вот-вот, казалось, захлестнет палубу Но за ночь ветер стих, волна улеглась, а сам сухогруз уже не казался теперь невзрачным и маленьким — освобождаясь постепенно от тяжести зерна, он поднимался над водой все выше и выше и как бы увеличивался в размерах. Разгрузка судна шла полным ходом.

— Высоко прыгать будет! — задумчиво произнес Зуб, оценивая на глаз расстояние между палубой и водой. — Да еще с пшеницей в штанах. Как бы не разбиться... Что скажешь, Сова? |

— Не стеклянный, небось, — усмехнулся в ответ второй беспризорник. — А вот если пустыми придем. Хмель, как пить дать, к шамовке нас не допустит.

— Это точно! — удрученно согласился Зуб. — Пахан у нас мужик серьезный, слов зря не бросает.

Оба беспризорника — Колька Зубов, или попросту Зуб, и Женька Савицкий, по прозвищу Сова, — не сговариваясь вздохнули и в последний раз внимательно оглядели друг друга. Штанины брюк на лодыжках и рубахи в поясе плотно перетянуты кусками бечевки, отчего вид у обоих — и без того грязных и оборванных — стал еще более вызывающий и в придачу просто нелепый. Когда они через полчаса оказались на палубе сухогруза, матросы встретили их появление дружным хохотом. Впрочем, смеялись не столько весело, сколько громко. В голодное лихолетье начала двадцатых годов, когда страна после гражданской войны лежала в руинах и разрухе, нигде, в том числе и в портовом Новороссийске, никакой одеждой никого удивить всерьез было нельзя — не хватало не только продуктов питания, до крайности дошло и с промышленными товарами. Соль, керосин, мыло — чуть не на вес золота. Не говоря уж про мануфактуру... А помимо всего, смех беспризорникам оказался на руку: пусть, дескать, потешается матросня, зато с палубы не погонят. Последнее для Женьки Савицкого представлялось особенно важным. План разжиться зерном на кашу принадлежал ему. Вчерашнюю разведку в порту осуществил тоже он. Теперь оставалось выполнить задуманное. И когда наконец удалось незаметно пробраться в трюм, времени даром терять они там не стали. От насыпанной за пазуху и в штанины брюк пшеницы чесалась кожа, раздувшаяся, растопыренная во все стороны одежда сковывала движения, но кто станет обращать внимание на подобные пустяки: главная задача сейчас — унести незаметно добычу.

— Эй ты, чучело! — окликнул кто-то Кольку Зуба, когда они выбрались наверх, на палубу. — Дуй назад в трюм, высыпай зерно. Здесь жуй сколько влезет, а с собой не положено!

Зуб замешкался, оглянулся, не зная, как быть, в сторону приятеля. Но Женька, поддерживая обеими руками отяжелевшие от зерна брюки, бежал к борту.

— За мной, Зуб! — крикнул он на ходу. — Не дрейфь, не разобьемся...

Через несколько секунд оба уже плыли к берегу. Сперва пшеница не мешала. Но потом намокла и потянула вниз. Плыть стало невыносимо трудно. Силы быстро убывали. Когда до берега оставалось совсем немного. Зуб начал пускать пузыри. Женька, загребая под себя воду одной рукой, ухватил второй друга за волосы, помогая держать голову поверху.

— Не доплыть мне... — отфыркиваясь, хрипел Колька. — Видать, кашу на том свете придется есть...

— На этом она вкуснее, — не поддавался отчаянию Сова — Держись, Зуб, самую малость осталось...

На берегу долго лежали плашмя без сил. Потом обоих вырвало. Морской водой. Больше в пустых желудках ничего не было.

Когда подходили к старым казармам — месту обитания беспризорной шатии, неподалеку от входа их ждал сам Пахан, он же Хмель. Тридцатилетний, широкогрудый и широкоплечий мужик, он где-то потерял обе ноги и теперь, безногим калекой, жил вместе с беспризорниками на правах их предводителя и вожака. Во всем остальном здоровьем судьба его не обидела. Находясь день-деньской в продуваемых всеми ветрами казармах. Хмель ничего, кроме расстегнутой, с оборванными пуговицами рубахи, не признавал. А еще чаще его можно было встретить голым до пояса. Под обветренной до темно-кирпичного цвета кожей перекатывались плотные, тяжелые бугры мышц. Передвигался он с помощью деревянных колодок, на которые опирался длинными, как у обезьян, узловатыми сильными руками. Волосы стриг редко и крайне небрежно, зато брился каждый день остро отточенным лезвием финки с белой наборной рукояткой. Беспризорники говорили, что иногда Хмель, не задумываясь, пускал ее в ход. Хотя обычно вполне хватало его страшной, нечеловеческой физической силы. Слово этого инва-f лида здесь, в старых, обветшавших от времени, полуразвалившихся царских казармах, где ютилось несколько десятков подростков-беспризорников, считалось непререкаемым законом. Казалось, он всегда знал — когда, что и как надо делать.

Вот и сейчас Хмель не замедлил проявить свою житейскую эрудицию:

— То, что пшеница намокла в морской воде, даже к лучшему. Соли все равно нет. А кашу приятней трескать хоть чуть-чуть, да соленую.

Хмель помолчал, но, видно, счел нужным добавить:

— Если, конечно, Принц с базара сулу не принесет. Сулой в Новороссийске называли вяленый соленый судак. А Витька Принц числился вожаком группы беспризорников, промышлявших на городском базаре. Щедротами Пахана Женька тоже считался за старшего. Но его группа ни воровством, ни мелким разбоем не занималась. Хмель быстро понял, что не по годам рослый и физически крепкий подросток вдобавок ко всему скор на выдумку и необычайно сметлив. Сообразил он и то, что Сове, как тут сразу же нарекли Женьку Савицкого, претит все, что против библейских заповедей. Так уж его родная мать воспитала! Поэтому, решил Хмель, куда проще и выгоднее приспособить парнишку к делам хотя и не уголовным, но прибыльным. Например, голубей на варево добывать. Или ту же пшеницу в порту... А там, дескать, видно будет. Жизнь и не таких обламывала.

Но сам Женька на этот счет придерживался иного мнения. Жизнь, конечно, успела долбануть крепко. Что верно, то верно. Многодетная рабочая семья Савицких, жившая в пригородном поселке Станичка, как-то враз развалилась и оскудела, когда главу ее, стрелочника железной дороги Якова Савицкого, внезапно унесла азиатская холера. Беда пришла нежданно-негаданно: и недели отец не хворал. Ни денег, ни вещей после него не осталось — на рабочие заработки про запас да на черный день не скопишь. Мать кроме стирки да стряпни ничего не умела, а взрослых помимо нее в семье не осталось. В дом пришли нищета и голод. Сперва ушел старший брат. За ним еще двое. А там наступил и Женькин черед. Мать только плакала да отмалчивалась. Понимала в душе, что врозь, поодиночке, прожить легче, а всем скопом в доме не прокормиться. Когда уходил самый младший, Женька, сказала только: живи, сынок, как сумеешь, только чужого не тронь.

Так и пристал Женька к беспризорникам. Вышел как-то утром из дому, чтобы пойти на городской базар, проходил мимо старых царских казарм, да так в них и остался.

Казармы стояли на полдороги между Станичкой и городским центром, и тем, кто жил на окраине, обойти их не представлялось возможности. Хочешь не хочешь, а идешь мимо. Но ходить опасались. Не все, понятно, но многие. Уж очень дурная слава об этих местах шла. Обыватели стращали друг друга всяческими россказнями. И хотя истины в них содержалось чаще всего на грош, а то и того меньше, но расхожая присказка, что дыма, мол, без огня не бывает, делала свое дело.

Жили же беспризорники, не в пример молве о них, тихо и без особых скандалов. Подерутся иной раз между собой — это случалось. Но и до потасовок дело доходило нечасто. На пустой желудок даже добрая драка не в радость, одна на уме забота — добыть пропитание. Добывалось оно либо в городе, либо в порту, либо на элеваторе. А казармы служили лишь пристанищем, где можно переночевать или отсидеться днем в непогоду. Сами здания, правда, давно пришли в упадок и запустение; оконные и дверные коробки на этажах выломаны, деревянные полы сгорели, стены и потолки загажены гарью да копотью. Если и осталось что в относительной целости, так это подвалы казарм с их бесконечными, петляющими в несчетных поворотах да переходах коридорами — здесь беспризорники и отсыпались после своих неправедных дневных трудов. На этажах же жгли костры, чтобы согреться, а если есть из чего, то и сготовить заодно какое-нибудь съедобное варево.

Сейчас из намокших в морской воде зерен пшеницы варилась каша.

Десятка полтора подростков сгрудились возле костра. Остальные либо дремали, как Колька Зуб, либо сидели молча наедине с собственными мыслями. А все вместе ждали ватагу Витьки Принца, которая вот-вот должна была вернуться с базара, — близился назначенный час шамовки, служивший одновременно сигналом ежедневного сбора обитателей царских казарм.

В те дни в казармах набиралось до сотни человек. Число беспризорников росло не только в Новороссийске, но и по всей стране. С бедой этой боролись, делали что могли, однако справиться с ней было непросто. Положение в начале двадцатых годов складывалось чрезвычайно сложное и тяжелое. На фронтах, а также от массовых эпидемий и голода погибло за годы гражданской войны около восьми миллионов человек. Семьи теряли кормильцев, дети — кров и родителей. Повсюду царила разруха, свирепствовала безработица: большинство заводов и фабрик бездействовало. Транспорт находился на грани развала. Нарушились связи не только между регионами страны, но и между городом и деревней. Впрочем, виноват был не только хаос на транспорте. Обескровленная промышленность не могла дать товары селу; деревня в свою очередь изнывала под непомерной тяжестью продразверстки. Не хватало семян, чтобы сеять, недоставало сельхозорудий, чтобы обрабатывать землю... Росла инфляция. Ценность рубля к середине 1921 года упала по сравнению с 1918 годом в восемьсот раз: деньги превращались в простую бумагу. В деревнях жгли лучину; города по ночам лежали во мраке — не работало уличное освещение, в трамвайных депо стояли на приколе разбитые вагоны, в витринах пустых лавок и магазинов красовались дерюжные мешки с речным песком... На Украине бесчинствовали банды Махно и Петлюры; в Средней Азии — басмачи; на Тамбовщине набирала силу антоновщина; в Западной Сибири и на Северном Кавказе вспыхивали один за другим кулацкие мятежи... Людей косили холера и тиф; целые округи обезлюдели от, голода. Только из-за засухи и неурожая в 1921 году голод охватил территории с общим населением до тридцати пяти миллионов человек...

Тяжело было всем — и рабочим, и крестьянству, и интеллигенции. Но особо тяжкая доля выпала потерявшим дома и семьи ребятишкам. И в этом чувствовался верх социально-исторической несправедливости: на самых слабых легла двойная ноша. Число детей, нуждавшихся в немедленной помощи государства, как официально именовали тогда беспризорников, составило в том же двадцать первом году около четырех миллионов человек. В двадцать третьем, правда, оно уже снизилось до двух с половиной миллионов. Устойчиво шли вниз эти цифры и в последующие годы, хотя полностью с беспризорностью удалось справиться лишь к середине тридцатых годов. Зато быстро нарастало число тех, кого государство полностью взяло на свое содержание — в детские дома и трудовые коммуны. Если в семнадцатом году таких насчитывалось лишь тридцать тысяч, то в девятнадцатом их стало сто двадцать пять, а в двадцать первом — пятьсот сорок тысяч. Более полумиллиона подростков получили крышу над головой, питание и одежду, а вместе с тем и твердый шанс на нормальную жизнь в будущем.

Но до Женьки Совы и его друга Кольки Зуба, поджидавших в тот день, когда в котле над костром дойдет до готовности пшеничная каша, черед еще не дошел. Ни только что приведенных цифр, ни истинных масштабов бедствия, охватившего страну, они тогда, разумеется, тоже не знали. Их заботило не то, какие процессы происходили в стране, а то, что делалось вокруг них, в казарме.

А в казарме между тем появился наконец Витька Принц со своими дружками и притащенным с базара мешком новороссийской сулы — вяленых судаков.

— Будет теперь чем кашу присаливать, — объявил oо всеуслышание Хмель и скомандовал:

— Айда до шамовки!

Все сгрудились у костра, каждый получил свою Порцию и принялся за еду. Каша упрела в самую меру и гулила сытость, а разодранные на куски рыбины сдабривали ее пресный вкус. Ели молча. Только в том углу, где сидел Витька Принц с двумя своими корешами, о чем-то шептались.

— А Сова-то сегодня в героях ходит! — сказал вдруг один из них. И добавил с издевкой:

— Лихой парень! То голубя за хвост притащит, то зерна поклевать принесет...

— Прикуси язык и ешь молча! — оборвал парня Хмель. — Его голуби не хуже твоей рыбы. А насчет пшеницы вообще здорово придумано. Я же говорил, что у Совы котелок работает! Теперь каждый день в порт ходить будете. Слышишь, Сова?

Женька кивнул в ответ и обернулся в сторону Зубова. Но Зуб смотрел не на него, а на Витьку Принца: у того зло ходили желваки на скулах. Видно, не по вкусу пришлась похвала Хмеля в чужой адрес.

— Берегись, Сова! У Принца на тебя давно пальцы в кулак сложены, — предупредил Зуб. — Как зазеваешься, сразу и хрястнет.

Савицкий и сам примечал, что Витька Принц последнее время постоянно ищет повод для ссоры. Без повода ему нельзя, он на четыре года старше Женьки — ему семнадцать. Правда, Женька и в свои тринадцать сумеет за себя постоять. Не раз доказано. Не по возрасту высокий и крепкий, он к тому же обладал природной сноровкой и ловкостью в драке. За плечами имелся уже и изрядный опыт. В родной Станичке, где он вырос, вместо грядущего повсеместного увлечения футболом в те годы развлекались иначе: ходили стенка на стенку. Исконно русская, эта забава не обошла ни самого Женьку, ни его старших братьев — учились и у противников, и друг у друга. Стенка ведь не просто драка, а своего рода искусство. Сходились без злобы, выбирали каждый соперника по возрасту и по росту, бились честно, кулак против кулака — нож или там булыжник, вывороченный из мостовой, категорически отвергались. Победы добивались яростно и самозабвенно, но победы честной.

Принц, поймав Женькин взгляд, внезапно встал, не спеша обошел костер и, раздвинув в злой ухмылке щербатый рот — не хватало выбитых в драке передних зубов, — плеснул из ложки прямо в лицо сопернику жидкой горячей кашей. Женька вскочил, изготовившись к драке.

— Сидеть, Сова! — предупреждающе бросил Хмель. Потом обернулся в сторону Витьки Принца:- И ты сядь. Шамовка не кончена.

Все поняли, что драки теперь не миновать. Слова Пахана означали не отмену, а лишь отсрочку. В среде беспризорников спор обычно решала не истина, а физическая сила. Она же и брала верх, определяя, кому отныне командовать, а кому подчиняться.

Когда управились с едой, все вышли во двор и встали в круг — внутри него оказались оба противника. Принц начал первым: ударил Сову ногой в живот. И тут же, чтобы не дать опомниться, шагнул вперед и широко размахнулся с правой. Если бы Женька согнулся от боли, после этого удара правой все было бы для него кончено. Но он это сделал не от боли, а из хитрости. Нога хотя и попала в живот, да удар-то пришелся в окаменевшие за мгновение до того мышцы пресса. Теперь он резко распрямился. Апперкот левой, в кулаке которой сосредоточилась сейчас вся тяжесть тела, застал Витьку Принца в тот момент, когда он в непосредственной близи от противника картинно развернулся в замахе для удара. В следующее мгновение Принц уже лежал на земле, слабо соображая, зачем это ему надо и как он на ней оказался. Однако Принц встал, и драка возобновилась. Теперь, решил про себя Женька, от него можно ждать чего угодно. Многие боялись Принца именно за жестокость и коварство. Женька Принца не боялся. Он вообще никого не боялся. Ни до драки с Принцем, ни во время ее, ни после. Так уж он был устроен: опасность ощущал, а страх нет.

Не ощутил он страха и в тот момент, когда в рукаве Витьки Принца тускло блеснуло лезвие финки. Удар ножа и крик Хмеля слились в одно.

Хмель крикнул:

— Брось перо!

Но бросать нож было уже поздно. Даже если бы Принц этого хотел. Но он этого не хотел. И потому — зная, что Принц этого не захочет, — Женька скользнул под его руку и ударил Принца в лицо боковым справа.

На этот раз Принц с земли не поднялся. Его подняли и унесли в подвал казармы приятели.

А Хмель, ухмыльнувшись чему-то, сказал:

— Молодец, Сова! Кулаки у тебя работают не хуже твоего котелка.

И Женька понял, что беспризорная братия окончательно и бесповоротно приняла его в свою среду. Теперь он стал для них по-настоящему свой. Или, как говорилось, свой в доску.

Впрочем, Женьку это не очень радовало. Официальное признание его заслуг — и в умении постоять за себя, и в способности добывать пищу — грело, конечно, мальчишескую душу, но вместе с тем настораживало. Его пугала не опасность, сопряженная с лихой бесшабашной жизнью, когда живут не задумываясь, живут одним днем; ему претила сама пустота, бесцельность подобного существования. Цену романтики, которая якобы сопровождала жизнь беспризорников, он уже знал: грязь, вши, болезни и полное отсутствие каких-либо перспектив на будущее. Такая цена его не устраивала. Тем более платить приходилось не за подлинную свободу, а всего лишь за вольницу. Разница принципиальная. Однако и выбирать тоже было не из чего. В подобное положение, как уже говорилось, попал не он один. В Новороссийск, как и в другие южные города, приходили в те дни один за другим эшелоны с ребятишками из Поволжья. На них страшно было смотреть: кожа да кости. Многие не могли самостоятельно стоять на ногах — брали друг друга под руки да так и ковыляли босыми ногами по дорожной пыли, мотаясь всей шеренгой из стороны в сторону.

Кому-то везло, а кому-то нет. Многих детей-сирот брали на свое довольствие части Красной Армии, профсоюзы, крестьянские организации. Только в 1921- 1922 годах таких набралось двести тысяч человек. Ускоренными темпами расширялась сеть детских домов и трудовых коммун. Активно действовала специально созданная Комиссия по улучшению жизни детей, или Деткомиссия ВЦИК, как ее чаще называли. Возглавлял ее председатель ВЧК (а позже ГПУ, ОГПУ) Феликс Эдмундович Дзержинский. Улучшалась и общая обстановка в стране. Продразверстку заменили продналогом. Осуществили денежную реформу — червонец теперь обеспечивался золотом и товарами; разменная же монета чеканилась не только из меди, но и из серебра. В соответствии с ленинским планом ГОЭЛРО на Волхове, под Балахной и Шатурой приступили к строительству крупных по тем временам электростанций. Народное хозяйство страны вставало на путь новой экономической политики.

Все это, естественно, благотворно сказывалось и на участи осиротевших, утративших связь с семьями ребятишек. Однако помочь государство могло далеко не всем. Многие оставались на улице. Раздетые, разутые, голодные. А голод не тетка. Голод толкал бездомную ребятню на то, чтобы самим позаботиться о себе. Вот они и заботились, как умели. Тащили по мелочам на базарах, брали «на шарап» выносные уличные ларьки нэпманов, промышляли, словом, всюду, где плохо лежит или можно каким-то иным способом разжиться съестным. Некоторые, вроде того же Витьки Принца и прихлебал из его компании, способны были, пожалуй, и на крупную кражу или на уличный грабеж.

Но справедливости ради следует сказать, что оголтелых да отпетых среди беспризорников водилось не так уж и много. Большинство, как и Женька Сова или тот же Зуб, тяготилось своим положением. Мысли об этом, конечно, держали про себя. Разговоры на подобные темы не приняты — не та обстановка. Но наедине с собой чуть ли не каждый задумывался над выпавшей на его долю несчастливой судьбой, искал возможности, как ее переиначить, как добавить в нее хоть чуточку радости, хоть капельку смысла.

Искал их, эти возможности, и Женька Сова. Искал упорно, искал настойчиво. Трудно сказать, сколько бы еще тянулась для него эта бездомная канитель, но одно ясно: раньше или позже он сам поставил бы на ней точку. Так или иначе в душе он давно был готов к любому крутому повороту. И когда наконец подвернулся долгожданный случай, он сразу же ухватился за него обеими руками.

Впрочем, случаем это можно было считать лишь отчасти.

Облава нагрянула перед рассветом, когда все, в том числе и беспризорники, спят особенно крепко. Для большинства обитателей казарм облава эта оказалась неожиданной, вроде грома среди ясного неба. Но в новороссийском отделении ГПУ она была запланирована и по существу ничем не отличалась, если не считать деталей, от множества других проводившихся в стране в ходе борьбы с беспризорностью мероприятий.

Понятно, что ни предупреждающей пальбы в воздух, ни захватывающих погонь по ночным улицам — ничего такого и в помине не было. Все произошло простор буднично и вполне обыденно. Люди в привычной для той поры полувоенной форме деловито перекрыли все выходы из казарм, подогнали два крытых брезентом верхом грузовика, направили на разбуженных, сгрудившихся толпой подростков свет автомобильных фар и лаконично объявили:

— Фартовая жизнь для вас на этом закончилась. Теперь будете жить нормально, по-человечески.

— А ежели кто против, тогда что? Силком потащите? — раздался чей-то сиплый со сна голос. — Прав таких нету!

— А какие нужны права, чтобы вас накормить, одеть и обуть? — выдвинулся вперед человек в кожанка, с кобурой на боку. Лицо у него осунулось и выглядело тяжелым от постоянного жестокого недосыпания. — В общем, кончайте ваньку валять. Довели, можно сказать, себя до ручки.

— Ежели до золотой, как у Сонечки, так это ж можно только позавидовать! — продолжали ломаться в задних рядах.

— Ваше золото по ночам из города в бочках вывозят, — спокойно, не повышая голоса, сказал руководитель операции. — А больше, кроме него да вшей, у вас и нет ничего. Или я ошибаюсь? Если так, покажите?

— Тебе покажешь! Сразу уликой к делу пришьешь.

— Если ворованная вещь, то конечно, — также спокойно подтвердил человек в кожанке. — Ну а если заработанное, в музей сдадим как уникальную редкость. Вы сами-то видели, чтобы ваш брат беспризорник честно трудился? Я, если начистоту, нет.

Беспризорные дружно расхохотались.

Разговор этот, внешне нелепый и как бы не к месту да не ко времени, разрядил обстановку. Не хватать же пацанов за руки, за ноги, не швырять ровно поленья в кузовы грузовиков. Бандитов да уличных громил среди них нет, а сопливая малышня по десять и меньше лет имеется. Надо было сделать так, чтобы сами полезли.

Первым в кузов грузовика забрался Женька Сова. за ним, точно по веревочке, верный и неразлучный друг Колька Зуб. А дальше пошло как бы само собой — уговаривать не пришлось никого. Да и какая радость — отбиться от своих, затаиться где-нибудь в подвалах казарм, как крыса в норе. Уехали в тот раз с чекистами все. Правда, вскоре, уже из детдома, несколько человек сбежали.

Женька, как и подавляющее большинство других ребят, бежать никуда не собирался. Жизнь в детдоме налаживалась вполне сносная. Харч не шибко сытный, но и не впроголодь; крыша над головой; отдельная койка на каждого; не всегда по росту и по фигуре, но непременно чистая одежда... Чего же еще? А главное, бумагу с карандашами дали, учить будут!

Учиться Женька мечтал давно и продолжал потом учиться всю жизнь. Всему, чему только можно. И что, разумеется, человеку не на вред, а на пользу. Жить для него в первую очередь и означало обретать все новые и новые навыки и умения. А все, что может и что умеет, оборачивать людям на пользу.

Но тогда начинать пришлось с малого — с простой грамоты. Читать, писать, считать в уме или на бумаге, а не только на пальцах. Бумага, впрочем, была такого отчаянного качества, что карандаш не столько писал на ней, сколько царапал. Прочесть написанное подчас затруднялся даже сам автор. Серая, шершавая, с торчащими из нее соломинками, а то и целыми щепками — годилась она разве что на обертку кусков хозяйственного мыла или пайковой селедки. Однако неодолимая тяга к науке оказалась сильнее любых трудностей. Учился в детдомовской школе Женька упорно и истово. Самому в охотку, да и мечту матери помнил.

В город из детдома пускали редко, но мать навещать все же удавалось. Жила она по-прежнему в Станичке, на самом конце застроенной хилыми, натыканными вкривь и вкось одноэтажными домишками Варваровской улицы. Жила одна. Работа настоящей сыскать себе так и не сумела, ходила по чужим дворам, перебивалась уборкой по домам да стиркой. С голоду пропасть ей рабочая слобода не дала, но и досыта накормить не сумела. Женька таскал матери из детдома и хлеб, и кашу. Сам не съест, а матери припасет. С хлебом-то проще, в карман сунешь или за пазуху... А вот с кашей беда. В пригоршне не понесешь, а целлофановых пакетов тогда еще не придумали. Однажды круто сваренной пшенной кашей чистый носок набил. Вся порция ушла, да еще свободное место в носке осталось. Зуб прикинул, сколько еще туда войдет, и собственную долю в носок загрузил, чтоб уж до самого верха стало. Свою-то мать, в отличие от Женьки, Колька Зуб навестить не мог...

Мать встречала Женьку без лишних слов.

Спросит только:

— Сам-то сыт?

— Сыт. Нас небось три раза в детдоме кормят.

— Хлеб не ворованный?

— Казенный хлеб. Ешь, мать, не сомневайся.

— И учить учат вас?

— Каждый день. В большой такой комнате. Класс называется.

И мать замолкала счастливая.

Хоть и не сытая, да не хлеб с кашей ей от сына нужен, а знать, что одет-обут сегодня, а завтра авось и счастлив будет.

Про братьев Женька не спрашивал. Раз мать молчит, значит, и сказать нечего. Разбросало старших братьев кого куда. Хорошо хоть сам оказался от нее поблизости — какая-никакая, а подмога.

В детдоме Женька пользовался все большим и большим авторитетом. И у начальства, и среди ребят. Сам бы он, может, и не заметил — уважение и приязнь и этом возрасте внешне малоприметны, да случай помог.

Решили шефы в детдоме организовать комсомольскую ячейку.

Случилось это уже после того, как большинство детдомовцев успели освоить грамоту и продолжали учебу и фабрично-заводском училище при цементном заводе «Пролетарий». Однажды прямо к каменоломне, где фабзайцы приобщались к своей будущей рабочей профессии, подкатил черный автомобиль с брезентовым верхом. Из него вылез человек немногим старше самих детдомовцев, но с виду очень деловой и строго огляделся по сторонам. Ребята грузили куски мергелей в вагонетки, на которых добытую в каменоломне породу доставляли сперва к мельницам, а после помола — к шахтным печам конструкции фирм «Дитча» и «Шнейдеpa». Названия фирм ребята впервые услышали от прибывшего в автомобиле молодого человека. Но, плеснув таким образом технической эрудицией, важничать приехавший не стал, а простецки улыбнулся и объявил, что ему поручено создать здесь комсомольскую организацию.

— А то ведь что получается! — растолковывал он. — Полная чепуха, дорогие товарищи, получается. Молодежь вы рабочая, можно сказать, будущий пролетариат. А с точки зрения революционной идеологии — ноль без палочки.

Предложение застало врасплох. Детдомовцы ждали дальнейших разъяснений. Приехавший вкратце рассказал, что такое комсомол, какие у него цели и задачи, растолковал, кто имеет право быть комсомольцем.

— Может, неясно кому что-нибудь? Если есть вопросы, задавайте! — сказал он напоследок, закончи! свою недолгую речь.

— А чего тут неясного? Раз имеем право, почему не вступить! — откликнулся кто-то из детдомовцев. — Пускай нэпмановские сынки стушуются. А то каркают везде: мы — бойскауты, мы — бойскауты... Они бойскауты, а мы, значит, комсомольцами теперь будем. Еще поглядим: кто — кого.

— Если драться с ними хотите, так вам сразу на две катушки врежут! Комсомол — организация политическая, — предупредил приехавший. Но подумав заразительно улыбнулся и, приглушив голос, добавил:

— Вы уж им до комсомола врежьте.

— Врежем! — хором заверили его детдомовцы. — Только ты считай, что мы не говорили, а ты не слышал.

Приезжий им нравился все больше и больше. По всему видно: свой парень. Хоть и с кобурой на боку, а свой. Впрочем, к кобуре как непременной детали одежды детдомовцы давно привыкли — шефами-то у них не кто-нибудь, а чекисты!

— Давайте тогда так! Выберем сейчас секретаря ячейки и двух-трех человек актива, — предложил молодой чекист, доставая из кармана блокнот, — а уж они потом будут создавать комсомольскую организацию у вас в училище. У меня и подходящая кандидатура есть. Из ваших же парней.

И он, заглянув в блокнот, назвал фамилию.

Тут-то и выяснились разом две важные вещи: популярность Женьки Совы в массах и их приверженность к соблюдению норм демократии.

Сперва Колька Зуб задал наводящий вопрос:

— Секретарь ячейки — это вроде вожака, что ли. Или, мягче говоря, предводителя?

— Ну если мягче, то да, — усмехнулся чекист.

— А если да, то мы, значит, нет! — парировал в свою очередь Зуб. — На кой нам леший твой кандидат! Верно говорю, ребята?

— Не хотим! Долой! — раздались со всех сторон протестующие крики, кто-то по старой привычке сунул два пальца в рот и разразился оглушительным свистом... — Хотим Женьку Сову!

Чекист сунул блокнот в карман, недоверчиво оглядел детдомовцев: буза или серьезное сопротивление? Впрочем, сориентировался он быстро.

— А где же этот ваш Женька Сова? Пусть покажется.

Выдвиженец масс, смущаясь, шагнул вперед. Посыпались вопросы: кто такой, откуда, кто родители... Получив необходимые сведения, чекист раздумчиво произнес:

— Что ж, вроде бы все в порядке... И происхождение вполне подходящее.

И вдруг вопрос, что называется, в упор:

— Воровал?

Женька запнулся, не зная, что ответить.

— А кто из нашего брата беспризорника этим не грешен! — отозвался вместо него кто-то из ребят. — Что прошлое ворошить.

— В милицию приводы были? — настаивал чекист. И тут Женька облегченно вздохнул: кажется, пронесло.

— Приводов не было, — не без затаенного торжества сказал он. — Ловить пробовали, только я всегда убегал.

— Выходит, бегаешь быстро? — рассмеялся чекист. — Ладно, уговорили. Давайте голосовать. Кто — за?

Все, кроме самого Женьки, подняли руки.

— Значит, единогласно, — подытожил чекист. — раз так, значит, и толковать больше не о чем. Поздравляю тебя, Евгений... как, бишь, тебя по батюшке-то

— Савицкий он, Савицкий!.. — закричали сразу несколько голосов.

— Ну да, я так и говорю, — вновь улыбнулся приезжий. — Поздравляю тебя, Евгений Савицкий с законным избранием. И никакого там Женьки Соав с этой минуты нет. Договорились?

И щеки, и лоб, и уши у Женьки пылали — хоть прикуривай! Выраженное так доверие товарищей, да еще столь единодушное, застало его врасплох, и чувств своих он скрыть не сумел. Да, наверное, и не стоило.

Доверие доверием, но к первому комсомольском собранию Женька готовился не щадя ни времени, ни сил. Брошюру «Роль комсомола в условиях НЭПа», которую ему дали в заводской партийной организации выучил чуть ли не наизусть. Кстати, о бойскаута, там не оказалось ни слова, и надо ли с ними бороться а если надо, то как — осталось неизвестным. С этим впрочем, время терпит, решил Женька, сейчас главное — не оплошать, провести на уровне первое собрание. Один из избранных вместе с ним членов актив написал объявление и вывесил его у входа на всеобще обозрение. «В семь часов вечера состоится комсомольское собрание. Сова будет объяснять, что такое комсомол. Явка обязательна».

Прочтя текст, Женька поскреб в затылке и сказал

— Ну какой я тебе Сова? Секретарь ячейки все таки, а ты... В общем так, был Сова, да весь вышел. Понятно? И больше чтоб к этому вопросу не воз вращаться.

Объявление пришлось снять. Но текст детдомовцы запомнили и, едва началось собрание, потребовали от своего секретаря выполнить обещание.

— Что такое комсомол, я и сам до конца не разобрался. Очень уж брошюрка тоненькая, — чистосердечно признался Женька. — Хотите, прочту вслух.

— Не надо читать! Крой своими словами, как сам понял! — раздались возгласы.

Женька рассказал, что понял. Сказал, что комсомольцы должны проявить себя делом в учебе и в работе. Предложил для начала наладить учет: нумеровать идущие из каменоломни вагонетки с породой, чтобы тать, кто как работает, у кого какая выработка. Одним словом, сам не зная того, заложил основы социалистического соревнования на заводе. Идея ребятам понравилась. Но когда ее обсудили в деталях и утвердили, произошла заминка: никто не знал, что еще надлежит сделать и как вести собрание дальше.

— Может, вопросы у кого есть? — спросил наконец Женька, обрывая затянувшуюся паузу. — Если смогу, отвечу.

Вопрос задали только один: как быть с бойскаутами? Нэпманские сынки частенько маршировали по городским улицам и потому изрядно намозолили всем глаза.

— А чего с ними церемониться? Бить надо, раз они контра, — подал реплику Колька Зуб. — Не тем курсом идут!

— Остынь, Зуб! — осадил кто-то Кольку. — Забыл, что ли? Не велено бить.

— Мало ли что! Дать разок как следует и — порядок на палубе!

Колька в те дни бредил мечтой стать капитаном дальнего плавания. Оттого и морскими словечками сыпал к месту и не к месту. Кстати сказать, мечте этой суждено было воплотиться в жизнь. Зубов стал в конце концов капитаном пассажирского теплохода. Сбылись мечты и многих других ребят. Витька Принц, например, выучился на инженера и стал крупным специалистом в твоей области. Большинство детдомовцев уверенно находили дорогу в жизни и не сворачивали с выбранного пути. Бывшим беспризорникам никто никогда не пенял их прошлым, никто не мешал добиваться поставленных целей А их, цели в жизни, каждый выбирал для себя по склонностям и способностям.

Но все это впереди. А тогда на повестку дня стал вопрос об отношении к бойскаутам и никто не знал, как его решить. В конце концов остановились на том, что Женька Савицкий, как секретарь комсомольской организации, должен встретиться с предводителем бойскаутов.

Встреча состоялась в центре города, на Серебряковской улице. Высокодоговаривающиеся стороны, как и полагается, прибыли каждый со своей свитой.

Женька сразу захватил инициативу.

— Что это за слово такое, бойскаут? Что оно означает?

— Английское. Бой — мальчик, а скаут — разведчик.

Женька прищурился: ничего себе мальчик! Мужику за тридцать перевалило, плешь уже не затылке проклюнулась...

— А ты у них кто?

— Скаутмастер. Руководитель отряда, значит.

— На Руси живете, а русским брезгуете? Все у вас английское, — поморщился Женька.

— Почему английское?-обиделся лысый.-Общество «Русский скаут» учреждено императором Николаем Вторым.

— Ну, Николаю-то по шапке дали. Чего о нем поминать, — возразил Женька. — Ты лучше расскажи про отряд, раз уж им командуешь.

Лысый рассказал, что организация их устроена на манер военной: отряд делится на отделения, а те в свою очередь состоят из звеньев. В организацию принимают подростков от восьми до восемнадцати лет. Вновь принятые дают клятву беспрекословно повиноваться своим руководителям. Организация стоит вне политики. Основная цель — физическое и нравственное совершенствование. Много значения уделяют физическим упражнениям, военизированным играм, изучению техники, навыкам самообслуживания. Часто устраивают походы, экскурсии, сборы. И вообще, заключил собеседник, ему лично кажется, что обе организации — комсомол и бойскауты — вполне могут мирно сосуществовать.

Однако из мирного сосуществования ничего не вышло. Слишком уж задавались нэпманские сынки. При следующей встрече они, можно сказать, сами напросились на драку, и от детдомовцев им здорово влетело. Не помогли ни физические упражнения, ни военизированные игры Тем более Женьке к тому времени удалось разузнать, что бойскауты во время гражданкой войны поддерживали белогвардейцев и интервентов, о чем он не замедлил сообщить ребятам. Правду, дескать, Колька Зуб: контра и есть.

Но в милиции, куда нажаловались родители-нэпманы, политической подоплеки, которую настойчиво выдвигал на первый план Женька, не приняли и строго предупредили, что в следующий раз будут вынуждены принять меры. Не поддержали детдомовцев и в горкоме комсомола, разъяснив, что гражданская война давно кончилась и идеологических противников нужно бить не кулаками, а идеей. Так детдомовцы и поступили:

Стали беседовать с бойскаутами поодиночке, стараясь распропагандировать и отколоть собеседников от внушавшей им отвращение организации.

Забот у Женьки Савицкого теперь резко прибавилось.

Секретарь ячейки — фигура заметная; значит, и спрос с него особый, и ответственность одна за всех. Умножились и обязанности. Комсомольская работа — дело живое, она требует от человека неотлучно находиться в гуще событий, быть в курсе всего, что происходит в коллективе. Это как минимум. А помимо того есть горком комсомола, есть политическая линия, которую нужно проводить, есть поручения старших товарищей... Да мало ли! Порой Женьке приходилось туго, недоставало опыта, умения верно поставить себя в любой ситуации. А они менялись, как в калейдоскопе, заставляя всякий раз заново отыскивать ключ к решению очередной задачи. Крутиться приходилось провор нее, чем белке в колесе. Зато и жить стало куда интереснее.

По-прежнему тянуло Савицкого к учебе. Несмотря на нехватку времени, он в числе первых записался на курсы дизелистов, когда заведующий фабрично-заводского училища объяснил, как необходимы заводу такие специалисты. Позже он окончил еще и шоферские курсы-профессия по тем временам и редкая, и весьма престижная. Но Женьку интересовал не престиж. Его неодолимо тянуло к знаниям, и он жадно вбирал в себя все, что могло пригодиться в будущем.

Учеба давалась нелегко. На способности, правда, грех было бы жаловаться — все новое Женька обычно схватывал на лету. Зато остро не хватало времени. Его вскоре избрали членом бюро заводской комсомольской организации, а когда началось строительство крупнейшей в городе электростанции — доверили возглавить комсомольскую организацию стройки. А это около четырехсот человек! Да и вкалывать приходилось на всю катушку — от работы его никто не освобождал. Все чаще приходилось выполнять и ответственные поручения.

Вызвали его как-то в ГПУ.

— Вот вы, к примеру, с бойскаутами возитесь, — сказал сотрудник. — Ребячьи затеи. А есть дела посерьезнее.

— Мы от дел не бегаем, — насупился Женька. — Сели недовольны чем, так и скажите. А с бойскаутами мы не в бирюльки играем — агитацию среди них ведем.

— Да ты не обижайся, не лезь прежде времени в бутылку, — изменил тон собеседник. — Обстановку и городе знаешь?

Женька знал, что в Новороссийске осталось немало таких, кто хотел, да не сумел по разным причинам удрать за границу после гражданской войны. Пооткрывали здесь частные магазинчики и лавочки. За стеклами витрин чего-чего только нет, да поди купи — цены бешеные, кусаются! Но вызвавший Женьку сотрудник ГПУ имел в виду не нэпманов. По его словам выходило, что в городе и окрестных селах скрываются, уйдя в подполье, откровенные враги Советской власти. Одни из них выжидают лучших времен, другие активно помогают бандам, вобравшим в себя недовольную часть казачества и остатки недобитого белого офицерья. Уйдя в горы, они совершают оттуда дерзкие вылазки, грабят села, терроризируют население, убивают тех, кто им противодействует или старается помешать. Борьба с бани, осложнялась из-за того, что действовали они, как правило, мелкими группами, нападали стремительно, чаще всего там, где никто не ждал, а к тому же располагали всегда свежей информацией, регулярно поступавшей к ним от затаившихся в городе и других населенных пунктах побережья пособников контрреволюции. Одних собственных сил у чекистов на все не хватало, вот и решили привлечь к борьбе с бандитами добровольцев из местного населения.

— Как комсомольский работник, ты здешнюю молодежь лучше других знаешь, — сказал в заключение | отрудник ГПУ. — Сможешь подобрать надежных парней? Хотим отряд создать.

— А что значит — надежных? — решил уточнить На всякий случай Женька. — Отчаянных, что ли? Которые ничего не боятся?

— А разве есть такие? — пряча улыбку, поинтересовался собеседник.

— Наберутся, если надо.

— Вот и набирай! Да чтобы покрепче были. Ну скажем, вроде тебя. Говорят, ты боксом занимаешься

Женьке к тому времени шел семнадцатый, и в груд и в плечах он раздался, будто матерый грузчик, успевший потрудиться в порту добрый десяток лет. Никто из городской шпаны давно не решался с ним связываться. Ну а боксом Женька не то чтобы занимался, просто ходил в свободные часы в морской клуб, гд местный тренер выставлял его в качестве спарринг партнера против любителей кожаной перчатки из числа сходивших на берег иностранных моряков. Недавно его угораздило связаться на ринге со здоровенным негром — бывшим профессионалом, бросившим ринг из-за неумеренного пристрастия к спиртному. Бой вы дался жесткий. Негр, напоровшийся неожиданно и стойкое сопротивление молодого русского, два раунда кряду вышибал из противника дух свирепыми хуками по корпусу Но в начале третьего раунда сам нарвался на мощный встречный удар и оказался в нокауте. Тренер после этого сулил Женьке блистательную карьеру если тот станет регулярно ходить на тренировки.

Но Женьке ходить было некогда. А теперь и вовсе времени не будет — отряд надо сколачивать.

За желающими вступать в отряд дело не стало -их среди детдомовцев оказалось более чем достаточно. Не представляло особых сложностей и обучить их основам военного дела. Ребята все опытные, не раз побывавшие в различных передрягах; постоять за себя мог каждый. Ну а остальное-уже детали. Тир рядом, в том же здании, где и ГНУ; винтовок и патронов к ним вдоволь, инструкторов по стрелковому делу тоже искать не нужно — любой сотрудник мог всадить пулю в мишень с закрытыми глазами. Ребята занимались серьезно, понимали: не в казаки-разбойники предстоит играть. Ходили ежедневно в тир — стреляли из положения лежа, с колена, стоя. Шлифовали приемы рукопашного боя, бегали кроссы по пересеченной местности, учились ориентировке в лесу, в зарослях кустарников.

Однажды вместо очередных занятий их построили, выдали каждому по винтовке и по паре обойм с патронами, посадили по шесть человек на пароконные подводы. Выехали за город. Куда и зачем везут, никто не расспрашивал; ехали молча, с посуровевшими, застывшими от напряженного ожидания лицами. Как-никак первая облава, а возможно, и первый настоящий бой, в котором придется участвовать...

Не доезжая до прибрежного села Кабардинка, по команде руководителя группы спешились.

— Банда совершила ночью налет на село, — кратко собщил сотрудник ГПУ. — Грабили дома. Взяли продукты, теплую одежду. Есть и жертвы: четверо жителей были убиты Бандиты прячутся где-то здесь-далеко они не могли Облава начнется со стороны Геленджика. Вам предстоит двигаться навстречу, прочесать лес вплоть до Лысой сопки. Двигаться будем, рассыпавшись в шеренгу. Расстояние между собой держать так, чтобы не упускать из виду друг друга. Идти с винтовками наперевес, стрелять без предупреждения — никого из местных жителей в лесу нет, только бандиты.

Насчет бандитов высказывалось лишь предположение Деться-то им и в самом деле вроде бы некуда, но сказать наперед, чем закончатся поиски, никто, понятии, не мог. И потому после трех часов безостановочного снижения по лесной чащобе, когда порой приходилось буквально продираться сквозь кустарник и густой подлесок, многие из ребят приуныли. Кое-кто уже из сил выбился, а все попусту — кроме птиц да белок, ни единой живой души вокруг! Хоть бы передохнуть дали, дух перевести... Но команды на отдых не поступало, и, казалось, бесцельному этому движению не будет конца.

На исходе четвертого часа пуля срезала ветку прямо под рукой одного из бойцов отряда. Сухой треск частых выстрелов он услышал, уже падая в кусты. Вперед мелькнула какая-то тень, и парень не мешкая разрядил в ее сторону ствол винтовки. Справа и слева от него тоже залегли, тоже открыли огонь. Перестрелка длилась минуты две-три, не больше. С краю над опушкою пополз вверх длинный сук, на конце которого болтался кусок белой тряпки: бандиты не выдержали и решил сдаться.

Когда Женька, заслышав выстрелы, подбежал месту стычки, все уже было кончено. На полянке различных позах — кого как застигла пуля — лежал четыре трупа; человек шесть-семь бандитов стоял задрав к небу руки, рядом в траве валялось брошенное в беспорядке оружие. Среди бойцов отряда потерь н было. Ребята охватили бандитов полукольцом.

— Вот не повезло! Опоздал малость, — не cдepжaл искренней досады Женька Савицкий. — Чтобы мне метров на сто правее в шеренге идти!

— А я считаю, повезло тебе, Савицкий! — спокойно сказал сотрудник ГПУ, пряча в карман наган. — Hи одного из твоих парней даже не царапнуло. Молодцы. Не дали себя застать врасплох.

Назад, в Новороссийск, ехали на тех же телегах, но уже с песнями. Связанных бандитов оставили под охраной в Кабардинке.

— А есаул, главарь ихний, сам застрелился. Я видел, — с оттенком недоумения в голосе сказал кто-то из ребят, когда въезжали в город. — С чего бы это.

— А с того, что струсил мерзавец, когда понял, что ответ держать придется! — жестко сказал сотрудник ГПУ. — Зато остальные от суда не уйдут. Трибунал, будет их судить.

Комсомольский добровольный отряд по борьбе с бандитизмом просуществовал недолго. После нескольких боевых операций, в которых ему довелось принимать участие в течение нескольких месяцев, его расформировали. Ребят собрали во дворе здания ГПУ, один из сотрудников поблагодарил их от лица командования, и напоследок сказал:

— Банды, в общем и целом, разгромлены. Изничтожены, можно сказать, под корень. Еще раз спасибо II.IM, товарищи комсомольцы! А то, что осталось по мелочам, мы тут и без вас, сами то есть, подчистим. Будьте, одним словом, спокойны!

Последнее, впрочем, было сказано для красоты слога, для более гладкого завершения краткой напутственной речи. Успокаиваться в ту пору не давала сама жизнь. И едва что-то одно завершалось, подходило к той или иной развязке, на смену тотчас круто заваривалось что-нибудь другое. Особенно это относилось к молодежи. Эпоха, казалось, специально метила их жизнь бурным коловращением дел и событий.

И все же, когда осенью 1929 года Женьку Савицкого пригласили для беседы в горком комсомола, он не ожидал такого крутого поворота судьбы. Хотя, как |выяснилось, вполне был к нему готов.

В приемной первого секретаря Первухина стоял, подпирая плечом косяк двери, матрос местной спасательной станции Костя Коккинаки. На физиономии его лежала печать привычного безмятежного спокойствия — результат не столько особенностей профессии, сколько характера. Завидная выдержка и уравновешенность отличали всю дружную большую — пятеро сыновей — семью Коккинаки.

— И тебя вызвали? — спросил Женька.

— Как видишь, — односложно отозвался Костя.

— Давно ждешь?

— Четверть часа.

Разговор заглох едва начавшись. Пытаться продол жать его не имело смысла. И без того ясно: зачем и:

пригласили в горком, Костя тоже не знает. А гадать, строить предположения, на кой ляд понадобились Первухину одновременно матрос спасательной станции| и шофер со стройки, — тут требовался другой собеседник. Из Кости и при обычных обстоятельствах лишнего слова не вытянешь. А когда ежели да кабы — тем более.

Как бы в подтверждение Женькиных мыслей, Костя изрек:

— Зайдем — скажут!

И посчитав, видимо, вопрос исчерпанным, окончательно замолчал.

Зато в кабинете Первухина о чем-то оживленно спорили. По доносившемуся из-за дверей рокочущему, необычайно низкому и сочному басу Женька признал заведующего отделом горкома партии, которого не раз видел на строительстве теплоэлектростанции. Первухин, судя по всему, пытался в чем-то переубедить гостя.

Когда, наконец, ребят пригласили в кабинет, Первухин сразу же выложил на стол козыри:

— Есть две путевки в школу военных летчиков. Поедете?

— Обязательно! — не теряя ни секунды, ответил за двоих Костя. На Женьку он даже не оглянулся.

— А почему не спрашиваете, куда ехать? Когда ехать? — снова задал вопрос Первухин.

— Какое это имеет значение, — сказал Савицкий. Как и Костя, он тоже знал, что разногласий на этот счет у них не предвидится. — Куда надо, туда и поедем. Хоть завтра.

— Ну, что я говорил!-торжествующе откинулся на спинку стула Первухин.-Железные парни!

— Да они сговорились! — рассмеялся работник горкома партии. — Ты их обо всем заранее предупредил.

— Не я, — возразил Первухин вполне серьезно. — Их наша действительность предупредила. И сговорились они не у меня в приемной, а когда в комсомол вступали.

Постепенно становилось ясно, о чем шел спор. Конечно же не о том, кому предложить путевки. Здесь у собеседников точки зрения совпадали. Скорее всего мнения разделились в вопросе о том, как отнесутся к перемене в своей судьбе сами ребята... Уточнять, впрочем, неудобно, да и не было надобности — направления и седьмую Сталинградскую школу военных летчиков у обоих в кармане.

— А ты в самом деле знал? — спросил Женька, когда они вышли на улицу.

— Откуда? — возразил Костя.

— Впрямь, будто сговорились, — ухмыльнулся Женька.

— А о чем тут сговариваться! — удивился в ответ Костя. — Все и так ясно!

Набор высоты

Все, действительно, было ясно. В стране закладывались основы самолетостроения Молодежь бредила небом. Остались позади первые дальние перелеты: Москва — Пекин; Москва — Токио;

Москва — Нью-Йорк. Комсомол готовился взять шефство над Военно-Воздушными Силами. А Женька Савицкий и Костя Коккинаки были комсомольцами, сыновьями своего времени.

Коккинаки жили неподалеку от Каботажного мола, в неказистом одноэтажном домишке на два окна. Когда Костя и Женька заявились туда с радостной вестью, вся семья была в сборе. Отсутствовал лишь старший сын Владимир. Он первым из пяти братьев Коккинаки избрал профессию авиатора, закончив год спустя Борисоглебскую летную школу. Позже, в 1938 году, за первый беспосадочный перелет Москва — Владивосток ему присвоили звание Героя Советского Союза. Вторую Золотую Звезду он получил в качестве летчика-испытателя. Профессии авиатора предстояло стать фамильной профессией семьи Коккинаки, вслед за старшим братом стали летчиками и остальные четверо. Со временем фамилия Коккинаки обрела в авиационном мире широкую и заслуженную известность.

Но всему этому еще только предстояло случиться, и вряд ли в домике у Каботажного мола кто-нибудь взялся бы тогда предугадать судьбу. В семье Коккинаки, обсуждавшей на все лады удачу Кости и Женьки, если и строили планы на будущее, то на самые ближайшие дни. Когда в путь? Что взять в дорогу? Как устроиться на новом месте?

Устроились вновь испеченные курсанты даже лучше, чем ожидалось. Правда, поселок Гумрак, где размешилась школа, стоял в открытой голой степи и жить пришлось в наспех сколоченных дощатых бараках. 11о речь не о быте. Быту в те времена придавали мало течения, как чему-то несущественному и второстепенному. Ценилась не вещь, не непыльное местечко, где можно легко и быстро зашибить деньгу. Неистребимый обывательский дух оказался хоть и временно, но истребленным. И если справедливо присловье — «с жиру бесятся», то за нравственное здоровье в конце двадцатых можно было не беспокоиться: излишествами та нюха никого не баловала. Потому, наверно, и успех мерили не количеством и качеством нажитого добра, и престижным в соседских глазах уровнем личного бытия, а ценностями куда более верными и надежными — значимостью собственного вклада в общий исторический вклад народа. Почитались, словом, не навар с дела, как в иные времена, а само дело и его весомость на чаше весов истории.

Развитие авиации, как уже упоминалось, выдвинулось в конце двадцатых — начале тридцатых годов в ряд наиважнейших государственных задач. Овладеть профессией летчика означало оказаться там, где ты всего нужнее. Одно это говорило о том, что ребятам здорово повезло. Вдобавок выяснилось, что они не просто зачислены в летную школу, но и стали курсантами первого набора. А значит, и первого выпуска. Выходит, им повезло дважды. С первым выпуском тянуть не станут; первому выпуску — зеленая дорога.

Так оно и случилось.

Соревнование за право первым выпустить курсанта в самостоятельный полет разгорелось вскоре после того, как закончились занятия по теории. Разумеется, носило оно негласный характер и какая-либо шумиха вокруг него категорически исключалась. Руководство школы, включая соревнующихся инструкторов, отлично понимало, что сократить сроки можно лишь за счет отбора и индивидуальной работы с наиболее способны ми курсантами. В их число попал и Савицкий. Летчик инструктор Алексеев приметил его еще на провозных полетах, а теперь усиленно готовил к самостоятельному.

Алексеев по праву считался лучшим инструктором в школе. Его группа в конце концов и захватила, лидерство в соревновании. Савицкого же Алексеев прочил лидером среди лидеров: ведь и в группе, которой предстояло начинать самостоятельные полеты, кто-то должен был подняться в небо первым.

Савицкому, конечно, льстило доверие наставника, но вместе с тем он отлично сознавал всю меру выпавшей на его долю ответственности. Способностями судьба его не обделила. Случается, когда о человеке говорят, что он родился поэтом. Или математиком. Или педагогом. Савицкий родился летчиком. Но узнал он об этом только здесь, в училище. Правда, других в сделанном им открытии еще предстояло убедить. И он не щадил сил, готовясь к предстоящему экзамену.

— Запомни, Савицкий! Первый полет, как первая любовь, — сказал ему однажды инструктор. — Если начудишь, сфальшивишь где-нибудь, всю жизнь потом вспоминать будешь. А гладко сойдет, тоже до конца дней своих не забудешь.

Сказал, как напророчил. День тот навсегда врезался в память Савицкого. Бывали позже дни и знаменательнее, и значительнее, но тот был особым... Хотя вроде бы и рассказать о нем нечего.

Разве лишь о коротком, скупом диалоге, состоявшемся в то утро между двумя членами комиссии.

— С этим все ясно, — сказал один из них, наблюдая, как самолет, пилотируемый Савицким, заходил на посадку. — Повезло Алексееву на первого выпускника...

— Наш человек, — согласно кивнул головой второй член комиссии. — Прирожденный летчик...

Неизвестно, по каким признакам и приметам судили члены комиссии рядовой в общем-то и, казалось бы, ничем не примечательный учебный полет, но в предвидении ноем не ошиблись: тогдашнему курсанту Савицкому предстояло с годами стать одним из наиболее известных в стране летчиков-истребителей. Но кому из нас не хочется похвастать тем, будто он знает свое будущее? Не знал его и Савицкий. Даже обмена репликами на свой счет в тот момент не мог слышать — узнал позже В пересказе курсантов. В тот момент колеса его машины коснулись земли и самолет после короткой пробежки замер на летном поле. Но отголосок состоявшегося разговора все же до него долетел: инструктор подал знак, разрешавший выполнить еще один полет по кругу.

И снова было небо. И власть над ним. И ощущение небывалой пространственной свободы. Но вся эта практичность чувств не мешала Савицкому оставаться предельно сосредоточенным, помогая тем самым уверенно и точно управлять машиной.

Обратило впоследствии внимание на способного курсанта и руководство школы. Да это и не удивительно. Недаром говорят: талант виден за версту. А одаренность Савицкого была настолько бесспорной, что никому и в голову не пришло бы ставить ее под сомнение.

А время между тем летело быстро. В положенный срок состоялся выпуск. Перед строем зачитали приказ, поздравили выпускников с окончанием школы. Тем из них, кому предстояло служить в строевых частях, присвоили четвертую категорию — по два кубаря, как когда говорилось. Савицкий получил шестую категорию и четыре кубика: его оставили в школе инструктором, заодно и преподавателем аэродинамики.

Приметил вскоре молодого летчика и вновь назначенный начальник школы комбриг Богослов.

Однажды Богослов посадил на аэродроме Гумрак истребитель никому не известной здесь конструкции.

Новая машина сразу же приковала к себе всеобще внимание. В глаза прежде всего бросался ее задиристый вид и явно бойцовский характер. Причем столь яркое эмоциональное впечатление складывалось отнюдь не на пустом месте. Широкий лобастый мотор с кольцевым капотом, укороченные крылья и фюзеляж, сравнительно большой киль — все это как бы специально подчеркивало динамичность и мощь боевой машины.

— Зверь! — восхищенно сказал кто-то из столпившихся на квадрате инструкторов. Квадратом среди летчиков называлось специально отведенное место, где собирался аэродромный люд. — Не чета нашим эр-пятым... Что скажешь, знаток аэродинамики?

— Не знаю, не летал, — внешне спокойным, чуть ли не равнодушным голосом отозвался Савицкий. — А вид, конечно, внушительный.

Нарочито сдержанный ответ никак не соответствовал внутреннему состоянию Савицкого. Он в ту минуту, казалось, все бы отдал за возможность поднять в небо новый истребитель. Впрочем, Богослову, успевшему вылезти из машины и подойти к собравшимся, гадать на кофейной гуще было незачем: он отлично понимал, что творится в душе у его подчиненного. Однако карты раскрывать не спешил.

— Хороша птичка? — обратился он ко всем сразу. — Вижу, по сердцу пришлась прекрасная незнакомка! Тем лучше, если так. Не на смотрины пригнал, осваивать новую технику будем...

«Да не тяни ты, — торопил про себя Савицкий, сгорая от нетерпения. — Назови фамилию, и дело с концом!» И Богослов, будто почувствовав обращенную к нему мольбу, помолчал секунду-другую и уже деловым тоном закончил:

— А начнем с вас, Савицкий! Надеюсь, не возражаете? Вот и прекрасно.

Это и в самом деле было прекрасно — облетать новую машину, покорить ее, подчинить себе. Истребитель И-5 по тем временам считался последним словом отечественного самолетостроения: стоявшие на стоянках аэродромов Р-5 ему в подметки не годились. Радовало Савицкого и то, что никто из товарищей не обиделся. Все понимали: не в любимчиках у начальства ходит, просто летает лучше других — оттого и выбор на него пал. Ну а уж если доверили — кровь из носу, но подкачать нельзя...

И Савицкий не подкачал. Сперва чуть ли не наизусть вызубрил за несколько дней инструкции по эксплуатации, а затем взялся за сам самолет. Через пару недель истребитель делал над аэродромом все, что ему положено, а сверх того — собирал всякий раз толпу зевак. Смотрели, как кино: кто ахал, кто чертыхался, кто молча стискивал зубы, но равнодушным не оставался никто.

Наконец, слухи дошли до начальства. Савицкого вызвал к себе комбриг Богослов.

— Летаешь?

— Как приказали, товарищ начальник школы!

— А цирк в воздухе тоже по моему приказу устраиваешь?

— Никак нет. Осваиваю боевую технику.

— Освоил?

— Так точно, товарищ комбриг!

— Ну, пойдем, погляжу...

Последние слова прозвучали более чем многозначительно.

Савицкий понял, что угодил в западню. Куда ни кинь, всюду клин, думалось ему по дороге. Если без затей слетать, по-ученически, зачем тогда Богослова на летное поле притащил? Богослов не только начальник школы, но и сам летчик-истребитель. Чего же на его в глазах тоску зеленую в небе разводить... Ну а если слетать, что называется, на всю катушку, можно и головы не снести. Не в прямом, понятно, а в переносном смысле. Начальник школы, не ровен час, запретить дальнейшие полеты может... Дилемма, что и говорить!

В конце концов Савицкий вопреки поговорке выбрал из двух зол большее. Показал всю программу целиком — без купюр и пропусков по цензурным соображениям. Конечно, если бы он лихачил и лез на рожон, играя на публику, рассчитывать на благополучный исход было бы легкомыслием. Но он не просто гордился профессией военного летчика, а и уважал ее — глубоко и искренне. Поэтому сейчас, как и прежде, он крутил одну за другой фигуры высшего пилотажа, выжимая из боевой машины все, на что она способна, и, может, самую капельку сверх того. Чуть круче, чем надо бы, входил в виражи, чуть ниже, чем принято, выходил из пикирования... Не молоко вожу, не скиснет, думал про себя Савицкий. На то и истребитель, чтобы рисковать в пределах разумного. Без риска же боя не выиграть, победы над врагом не добиться...

Доведись Савицкому высказать подобные мысли вслух, Богослов скорее всего оспаривать бы их не стал. Но сейчас ему было не до дискуссий. Богослов стоял молча, следя за работой своего подчиненного с некоторой долей стоической отрешенности. Временами, правда, широкое его лицо и крепкая шея темнели от прилившей крови, а пальцы, белея от напряжения, мяли и комкали фуражку. В подобные минуты, казалось, он силился что-то сказать, кратко, но исчерпывающе, и даже открывал было в нетерпении рот, однако всякий раз пересиливал себя и от слов воздерживался. То ли из-за неимения подходящего собеседника, то ли, напротив, опасался, что услышит кто-то и не так поймет... А Савицкий, недосягаемый ни для похвал, ни для критики со стороны начальства, продолжал свое: все круче и круче гнул мертвые петли, крутил бочки, стремительно пикировал, выхватывал машину над самой землей... Когда он наконец сел и зарулил самолет на стоянку. Богослова на аэродроме уже не было — ушел, так и не высказавшись.

Мнение начальства Савицкий узнал некоторое время спустя, когда его вместе с инструктором Гориславским пригласили в кабинет Богослова для внеурочной беседы. Впрочем, напрашивались они на нее давно и настойчиво.

— Не надоело писать? — напрямик спросил начальник школы, едва они переступили порог кабинета. — Сколько рапортов подали?

— По шесть рапортов, если с этим считать, — едва приметно кивнул головой в сторону лежавших на столе бумаг Гориславский. — Если честно, надоело писать.

— Зачем же пишете? — сделал удивленный вид Богослов.

— Считаем, что место военного летчика в строевой части, — пояснил Савицкий. И поспешил добавить:

— Только вы не думайте, будто нам школа надоела.

— А о чем думать? За нас с вами уже подумали! — перешел на неофициальный тон и Богослов. — Получен приказ отправить в строевые части двух толковых инструкторов. На должности командира звена и командира отряда. Что скажете?

— Толковых инструкторов у нас много, — высказал свою точку зрения Савицкий. Стоявший рядом Гориславский подтверждающе кивнул головой. — Послать есть кого.

— Толковых много, — согласился, усмехнувшись, Богослов. — Но послать надо самых толковых! А таких у меня двое. Гориславского прошу задержаться. А вас, Савицкий, рекомендуем командиром отряда. Служить будете в Киеве. Тамошняя часть укомплектована в основном истребителями И-5. А вы, как помнится, на этой машине даже в цирке работать сможете.

— Почему же в цирке? — хмурясь, возразил Савицкий. — Фигуры высшего пилотажа — основа маневрирования в воздушном бою.

— Да вы не обижайтесь! — рассмеялся Богослов. — Цирк — это искусство; в цирке ремесленничество не держится. А тот пилотаж, что вы тогда показали, тоже искусство. И, уж поверьте на слово, высокое искусство! А насчет воздушного боя — правы полностью и категорически. Словом, верю: не подведете школу!

Киев, большой и шумный столичный город с его древней архитектурой, парками, музеями и театрами, сразу и безоглядно полюбился Савицкому. После захолустного Гумрака, затерявшегося в голой степи, контраст чувствовался особенно резко. Жизнь на новом месте быстро налаживалась, даже новую квартиру получить успел. Спорилось дело и на работе. На Жулянах, центральном аэродроме Киева, размещались на стоянках новехонькие И-5, на которых лучше Савицкого здесь никто не летал и которые он знал так же хорошо, как свои пять пальцев. Во всяком случае, сослуживцы к нему относились с уважением, а к советам прислушивались.

На вопросы, как ему живется на новом месте, Савицкий, улыбаясь, отвечал всем одно и то же:

— Пожалуй, слишком уж хорошо, чтобы это могло долго продолжаться.

Но собственный шутливый прогноз нисколько его не огорчал. Он давно усвоил: служить в армии — значит в известной мере не принадлежать себе самому. У военного человека нет права на выбор. Есть приказ, которому ты обязан подчиняться, независимо от того, нравится это тебе или нет. Личная инициатива может проявляться не в выборе, а лишь в способе выполнения приказа. Не всем это по душе. Но как ни странно, в армии с избытком хватает натур свободолюбивых, причем именно там в особой цене люди самобытные и самостоятельные. На поле боя требуются солдаты, одухотворенные идеей, думающие и инициативные. Впрочем, противоречие здесь чисто внешнее. Дисциплину, как и свободу, можно в этом смысле определить одинаково — осознанная необходимость. Ведь дисциплина в армии не самоцель, а средство сохранения постоянной боеготовности и боеспособности. Одним словом, военного человека дисциплина не тяготит, а является естественной и неотъемлемой частью его жизни.

И все же приказ перебазироваться на новое место оказался для многих как снег на голову. Авиационной бригаде предстояло в сжатые сроки преодолеть многотысячекилометровый путь от Киева до глухого таежного села Поповка на Дальнем Востоке. Нашлись, понятно, такие, кому столь внезапное и столь длительное путешествие пришлось явно не по вкусу.

— Накаркал! — мрачно сказал Савицкому один из летчиков. — Бросай все к чертовой матери и тащись через всю страну неизвестно куда и неизвестно зачем.

— Не на меня пеняй, на японцев, — усмехнулся Савицкий. — Они виноваты. Не сидится им на месте — крупные силы в Манчжурии сосредоточивают. В общем, не на увеселительную прогулку отправляемся.

— Война, что ли? — встревоженно спросил собеседник.

— Война не война, но обстановка на Дальнем Востоке обостряется. Пробуют нас на прочность японцы.

Вечером того же дня необходимую ясность внес комиссар бригады Романов:

— В последнее время со стороны японской военщины участились случаи провокаций, а также нарушения наших государственных границ. О приказе вы знаетe. Едем выполнять боевое задание!

Несколько фраз, сказанных Романовым, исчерпывали ситуацию. Такие слова, как «приказ» или «боевое задание», в среде военных людей не нуждаются в комментариях. Суть их предельно ясна. Все остальное — детали. С ними ознакомят тех, кому это положено знать по службе.

С Киевом расставаться было жаль Но в армии подобные эмоции в расчет не принимают. Место солдата не там, где ему нравится, а там, где он необходим Крупную воинскую часть, каковой являлась авиационная бригада, погрузили в эшелоны, и они один за другим отправились в долгий путь. Ехать предстояло через всю страну.

Как ни кратко было напутственное слово комиссара бригады Романова, речь командующего военно-воздушными силами Приморской группы войск Фроловского, когда эшелоны с людьми и техникой прибыли на место, оказалась еще короче:

— С благополучным прибытием в наши края' — с хорошо выверенной долей радушия произнес он И тут же, без паузы, перешел к делу:

— Прошу слушать и запоминать.

Фроловский, ступив сапогами в снег, сделал по целине несколько шагов и, тыча на ходу в стороны рукой, бесстрастно давал пояснения:

— Это вот аэродром... Здесь — столовая, тут — командирский клуб... А там в сторонке — городок, где будете жить, ну и казармы для красноармейцев ..

Повсюду, насколько хватало глаз, расстилалась заснеженная равнина с вклинившимся в нее куском нетронутой дальневосточной тайги. Все остальное — и клуб, и казармы, и городок — существовало лишь в воображении комдива. Но Фроловского это отнюдь не смущало. Как человек военный, он не стал тратить попусту время на разъяснение того, что и так понятно, и лишь добавил:

— На первое время дам брезентовые палатки. — И помолчав, с едва приметным сожалением в голосе закончил:

— Дал бы больше, да нечего. Впрочем, ничего страшного — обживетесь.

Крепкие в здешних местах морозы ждать не заставили. Брезентовые палатки от них, естественно, спасти не могли. Понадобилось утепление. Засыпали доверху снегом и окатили из ведер водой — трудов на копейку, а шуба получилась знатная. На первый слой нарастили другой, за ним третий — пока стены палаток не достигли полуметровой толщины Буржуйки калили добела — дрова в тайге дармовые, экономить нет надобности. И все же с трескучими здешними морозами приходилось ухо держать востро. Пока в буржуйке огонь — жить вполне даже можно. Но чуть зазевайся, не подложи вовремя дровишек — и вода в ведре льдом покроется, и сам вмиг воспаление легких схва-1ишь. Потому у печей дежурили круглосуточно, по очереди. Одни спят, другие всю ночь в топке шуруют...

Солдат на трудности не обидчив. Человек и вообще-то устроен так, что если уж обижается, то не из-за того, что ему плохо, а от того, что несправедливо с ним обошлись. А про солдата что говорить! На пулю, на смерть не жалуется; на холод пенять и вовсе смешно — не дома на печи, на то и служба.

Случалось, правда, разморит кого возле буржуйки да кинет в сон. Отдыха после вынужденных ночных дежурств никому не полагалось. Устраивались как могли. Первыми завели рационализацию в палатке Савицкого. Идея возникла чисто техническая. Савицкий предложил использовать высокий коэффициент теплового расширения алюминиевой проволоки. Метровый кусок ее приспособили одним концом к печке, а другой, нарастив его предварительно парашютной стропой, закрепляли с помощью бельевой прищепки на мочке уха очередного дежурного. Если тот задремал и дрова прогорали, то проволока остывала и, становясь короче, тянула задремавшего за ухо. А тот, проснувшись, спешил подкинуть в печку дровишек.

Конструкция эта вскоре получила всеобщее признание и стала именоваться коротко и звучно: СБЛ — связь буржуйки с летчиком.

Использовались и другие оригинальные новшеств Правда, в рекламе большинство из них не нуждалось! Скорее наоборот. Старались, чтобы не бросалось в глаза начальству. Однако службу летчикам они скрашивали. Особенно на дежурствах. Казармы и военный городок, обещанные Фроловским, построили позже а вот летное поле, выкорчевав коряги да пни, оборудовали в ту же зиму. Боевое дежурство требует, чтобы летчик ни на секунду не отлучался из кабины истребителя. Кабины же не обогревались и температура там мало чем отличалась от наружной. Кто-то придумал брать с собой резиновые грелки с кипятком которые хоть немного, но поднимали градус окружающей среды. И для полного комфорта летчик протягивал в кабину десятиметровый (в радиусе десяти мет ров запрещалось все пожароопасное) резиновый шланг на другом конце которого механик прилаживал мундштук прикуренной папиросы. Летчик таким образом но только мог согреваться с помощью грелок снаружи но и изнутри — затягиваясь из шланга теплым табачным дымом. Даже некурящие стали баловаться табачком: и мороз мягче, и дежурство быстрее идет.

Савицкий табачного дыма терпеть не мог, зато холод переносил стойко. Как, впрочем, дождь, ветер, промозглую слякоть и прочие тяготы солдатской жизни — здоровье к тому времени он успел накопить отменное. Не то чтобы подковы гнул или кочергу завязывал зато неутомимостью в работе, неисчерпаемым запасом сил и не знающей устали выносливостью мог бы если захотел, похвалиться перед многими. И все ж при явном переизбытке физических и душевных сил Савицкий, как это нечасто случается, обладал ясным резвым умом и уравновешенным характером. Чело-иск, как говорится, бросался в глаза. Во всяком случае, когда Савицкого назначили командиром 61-го отдельного отряда особого назначения, ему едва исполнилось двадцать шесть.

Отряд представлял собой самостоятельную воинскую часть с собственным политотделом и тыловой службой. На вооружении находилось сразу несколько типов боевых машин: Р-5, P-Z, И-15, И-16 и даже пара P-6. С некоторыми из них Савицкий до этого дела не имел, и ему предстояло осваивать их заново. Что его, впрочем, ничуть не тревожило — в своем летном искусстве, в способности подчинить себе любой самолет он нисколько не сомневался. Заботило другое. Воинская часть — сложное разветвленное хозяйство. Да к тому же расположенное в несусветной глуши, куда и летом и зимой одна дорога — приток Амура, межная река Зея. Правда, палатки «утеплять» там нужды не было — жили в бревенчатых бараках, добротно срубленных из дармового таежного леса. Зато в| остальном — только успевай поворачиваться. Горючее, боеприпасы, запчасти, обеспечение людей всем необходимым, включая еду и одежду, — все это целиком ложилось на плечи двадцатишестилетнего командира. Но главное, конечно, боеготовность и несение боевого дежурства. Тут скидок на молодость не было и не могло быть. А с климатом местным шутки плохи. Морозы стояли собачьи — под сорок градусов и выше. Дa вдобавок сильные, надолго задувавшие ветра. И аэродром, и стоянки с самолетами заметало глубоким снегом, и взлетать порой приходилось как бы из узких ущелий, прорубленных в высоченных сугробах.

В армии, как известно, порядки простые: младший подчиняется старшему, а командир отвечает за всех. И за все. Неизвестно, как бы справился вновь назначенный командир части с многочисленными и новыми для себя обязанностями, если бы не заместитель по тылу П. И. Игнатов. Опытный тыловой работник, он за долгие годы армейской службы успел многое повидать и многому научиться. В свои тридцать девять лет он тогда казался Савицкому весьма даже пожилым человеком, чуть ли не стариком, и потому разносторонним опытом своего зама по тылу пользовался щедро и без оглядки. И Игнатов, надо сказать, ни разу не подвел своего командира за все полтора года их совместной службы. Он считал своим наипервейшим долгом освободить его от мелких, но отнимающих уйму времени повседневных забот, с тем чтобы тот всецело мог посвятить себя основному делу — повышению боеспособности части.

А здесь тоже хватало своих проблем. Одной из них Савицкому виделся крупный пробел в программе боевой подготовки. Речь шла об учебных стрельбах. Летчики стреляли только по наземным мишеням. В основном это были силуэты автомашин, нанесенные тем или иным способом на землю. Способ, понятно, особой роли не играл. Куда важнее то, что «грузовики» эти не ехали, а стояли. В реальных же боевых условиях вряд ли кому придет в голову стать пнем на дороге и ждать, когда тебя расстреляют с воздуха. Иными словами, цель в бою чаще всего движется, и стрельбу, следовательно, надо было отрабатывать по движущимся мишеням. Так, по крайней мере, рассуждал Савицкий.

Рядом с аэродромом лежало таежное, а потому пустынное озеро Гусиное. И когда лед весной растаял, Савицкий решил оборудовать на нем полигон для стрельб с воздуха. Раздобыл где-то списанный за ветхость катер и концы старого стального каната. Куски связали, прицепили к катеру тросом плот, а на нем смастерили макет грузовика — мишень теперь мчалась по воде с большой скоростью.

Результативность стрельб сразу же снизилась. Впрочем, мазал лишь сам командир части. Никого другого к стрельбам по движущейся мишени Савицкий пока не допускал. Хотел сперва самостоятельно отработать методику, а уж потом включить ее в программу боевой подготовки.

Летчикам это не нравилось. Им тоже не терпелось попробовать свои силы, тем более что у командира меткость стрельбы день ото дня росла. Приехавшему в часть бригадному комиссару Шуляку затея Савицкого пришлась не по вкусу совсем по другим соображениям, о которых, впрочем, он предпочитал не распространяться. То есть внешне он их сформулировал, обвинив командира инспектируемой им части в воздушном хулиганстве. Но это был всего лишь предлог. Смешно называть хулиганством стремление командира повысить у себя в части качество боевой подготовки. Кому-кому, а кадровому военному, да еще в звании бригадного комиссара, это должно было быть известно лучше других. Истинная причина, как поговаривали между собой летчики, сводилась к элементарной перестраховке, к нежеланию брать на себя ответственность.

Однако вынести на партийное собрание разбор «персонального дела» коммуниста Савицкого Шуляку ничто не мешало: подпевал у начальства всегда хватает, да и инициатива, как теперь шутят, наказуема — особенно, если она снизу и без согласования с начальством. Савицкий, не понимая толком, в чем его обвиняют, поначалу попросту растерялся. А когда вслед за Шуляком выступил командир взвода охраны и, пересказав на свой лад доводы бригадного комиссара, прибавил от себя, что настоящий коммунист хулиганством в воздухе заниматься не будет, Савицкий и вовсе упал было духом — так и из партии недолго вылететь, подумалось ему. Но оправдываться не стал. Да и что можно сказать в ответ на подобные измышления? За него нашли нужные слова летчики отряда.

— Не осуждать здесь Савицкого надо, а благодарность вынести! — высказался один из них. — За верное понимание задач боевой подготовки.

— Он же учебные стрельбы к реальным условиям боевых действий приблизить хочет, — поддержал другой. — Как лучше врага бить, учит.

— Пока что сам учится, а нам не дает! — выкрикнул кто-то с места. — Вот и вся его ошибка. Других ошибок нет!

В заключение взял слово комиссар отряда Степанов:

— Я так понимаю: благодарность Савицкому выносить рано. А спасибо сказать в самый раз! Стрельба по буксируемому плоту — вещь полезная и своевременная. Важно лишь, чтобы командир не только сам умел стрелять по движущимся мишеням, а чтобы поражать их без промаха научился весь летный состав отряда.

В общем, несмотря на давление Шуляка, партийное собрание не позволило сбить себя с толку и постановило включить стрельбы по движущейся цели в программу боевой подготовки. А сам плот с макетом, прицепленный тросом к катеру, летчики в шутку окрестили водоплавающей мишенью имени Шуляка.

Воды, кстати, в здешних краях хватало. И когда молва о новшестве разошлась по округе, сыскалось немало желающих перенять опыт. Командиры соседних частей, в расположении которых имелись озеро или река, приезжали советоваться, как проще и быстрее оборудовать у себя полигоны для стрельбы новым способом, а заодно и перенять методику их выполнения.

Нельзя сказать, чтобы после этой истории Савицкий стал особо заметной личностью, но известность его как толкового инициативного командира росла. Дальний Восток хотя и велик, но не числом людей, а немеренными землями. На человека, да еще на толкового, здесь всегда особый спрос. Как бы там ни было, а в 61-м отдельном отряде особого назначения Савицкий не засиделся. Вскоре его назначили заместителем командира, а затем и командиром полка.

Правда, 3-й истребительный полк, которым теперь предстояло командовать Савицкому, пользовался далеко не лучшей репутацией. На всех совещаниях и конференциях его поминали недобрым словом: и дисциплина разболтана, и аварийность одна из самых высоких. Но полк, каким бы он ни был, все же полк! Командовать полком — служба нелегкая, но в армии одна из самых почетных. Так по крайней мере считалось в среде военных, так считал и Савицкий. Однако почет почетом, но и мера ответственности велика... Особенно если учесть молодость да впридачу крайне невеликое для такой должности звание.

Со званием, вообще говоря, получалась неувязка. Савицкого как бы понизили в чине. Еще в училище на петлицах у него красовалось четыре кубика, а тут — после введения в декабре тридцать пятого персональных воинских званий — вдруг осталось два. Из майора «разжаловали» в старшего лейтенанта. Впрочем, пострадал не он один. Половина офицеров ходила в «разжалованных». При присвоении новых званий учитывали не занимаемую должность, а выслугу лет. Кто помоложе, тот и остался внакладе. Вот и получилось, что в полку оказалось немало подчиненных старше чином своего командира.

Савицкого в те дни куда больше волновали не вопросы субординации, а существо дела. Полк надо вытягивать из отстающих — это ясно. Вопрос в том с чего начать, за какое звено в первую очередь ухватиться, чтобы вытащить затем всю цепь? Готовых ответов не было, их предстояло находить самому.

Начал Савицкий с того, что, выстроив в честь знакомства полк, сказал перед строем речь, состоявшую из пяти слов. Да и те произнес не сразу.

Сперва он молча влез в кабину «ишачка» и открутил над аэродромом такой каскад фигур высшего пилотажа, что кое у кого из стоящих внизу взмокли от напряжения гимнастерки — переживали не за командира в частности, а за летное мастерство вообще.

Это, по существу, и была тронная речь Савицкого.

А перед строем, как уже упомянуто, он сказал только пять слов. Зарулил после посадки самолет на стоянку, вылез из машины, подошел к летчикам и, мельком оглядев лица, сказал:

— Вот так и будем летать.

Это был не приказ, а констатация факта. Предполагалось как бы само собой разумеющееся, что летчики на то и летчики, чтобы летать. Причем если уж летать, то летать только хорошо. Плохо летать просто не имеет смысла.

И большинство поняло, что прежней жизни наступил конец. А еще почувствовали, что это их радует. Одних больше, других меньше. Но радует. Им и самим, оказывается, осточертело ходить в отстающих. Что они, хуже других?

Савицкий искренне верил: ничуть не хуже. Он подозревал, что в любом разболтанном коллективе лодырей и разгильдяев всегда меньшинство. Большинство же и хочет, и умеет работать, но ему мешают. Вот на это большинство и следовало опереться. Разжечь в нем священный дух соревновательности. А вместе с тем подкрепить пробудившиеся надежды реальным делом.

Прежде всего требовалось повысить роль командиров звеньев, экипажей и других мелких подразделений: ответственность — следствие самостоятельности. А там, где возникает ответственность, крепнет и дисциплина. Она становится внутренней потребностью коллектива: никто не потерпит, чтобы из-за одного-двух бездельников шла насмарку выполненная остальными работа.

Менялась исподволь и общая обстановка в полку. Савицкий при поддержке растущего день ото дня числа единомышленников постепенно вводил в обиход новую шкалу ценностей. То, что раньше считалось лихостью или высшей степенью мужества, теперь стали называть позерством и верхом глупости. В расхлябанности и безалаберности видели не независимость характеров, как прежде, а неспособность взять себя в руки, поставить дело на грамотную, профессиональную основу. Взамен бахвальства все чаще можно было услышать: наш экипаж, наше звено, наша эскадрилья...

Нельзя сказать, что все эти благотворные изменения происходили оттого, что новый комполка затянул до отказа гайки, использовал в максимальных пределах данную ему немалую власть. Скорее, наоборот, Савицкий опирался не столько на авторитет власти, сколько на авторитет дела, считал, что оно говорит само за себя. Стремился по-прежнему действовать личным примером. В авиации для подобных случаев существует специальный термин: делай, как я! А это в свою очередь подразумевает превосходство ведущего над ведомым, лидера — над теми, кем он руководит и кто идет следом. Сперва научись сам, а уж потом учи других... Савицкий высоко ценил гордый и мудрый смысл этого девиза. Поэтому прежде чем что-либо спрашивать с подчиненных, он прежде всего спрашивал с самого себя. Причем спрашивал по самому высокому счету. Первым брался за наиболее трудное и сложное, первым жертвовал личным ради общего. И люди видели это, видели и ценили. И потому, когда он говорил: наш полк, они вкладывали тот же смысл в слова — наш экипаж, наше звено, наша эскадрилья.

Они так говорили, потому что так чувствовали. А чувствовали так потому, что научились ценить ту общность, которая их связывала, и то дело, которое они сообща делали...

Жизнь и сложнее и проще рецептов. Многое тут зависит от выбранной позиции. Точка зрения Савицкого была предельно ясна: полк, которым ему доверили командовать, обязан вернуть себе доброе имя. Иначе он окажется плохим командиром. Как говорится: или — или! Третьего не дано...

И настал день, когда после очередного инспектирования 3-й истребительный полк получил высшую оценку по всем разделам учебно-боевой и политической подготовки, а вместе с тем — первое место и переходящее Красное знамя Военного совета 2-й Отдельной Краснознаменной армии.

Рассчитывал ли на такое двадцативосьмилетний командир полка, лейтенант Савицкий? Скорее всего нет. Он просто об этом никогда не задумывался. Его заботили вещи куда более существенные и вместе с тем прозаичные: не гипотетический праздник, а повседневные, наполненные до краев работой будни полка.

Приятной неожиданностью оказалось и необычно щедрое материальное поощрение, которым сочло нужным отметить личный состав полка командование. Савицкому вместе с комиссаром Федоровым вручили по легковой машине — по знаменитой в те годы «эмке». Командиры эскадрилий стали обладателями мотоциклов с колясками — тоже немалая редкость по тем временам. Каждый из летчиков получил золотые наручные часы, а техники — серебряные карманные.

— Жаль расставаться будет, — сказал Савицкому комиссар полка Федоров. — А придется. Жди повышения, командир!

Савицкий посчитал было разговор шуткой. Но ошибся. Комиссар смотрел на вещи со стороны, а потому видел дальше. Он понимал, что способному человеку почивать на лаврах никто не даст. Так оно и случилось: Савицкого назначили командиром 29-й истребительной дивизии.

Карьера, что и говорить, головокружительная. Тем более если не забывать одно немаловажное обстоятельство: 3-й истребительный полк, как прежде 61-й отдельный отряд, дислоцировался на берегу Зеи, то есть не возле областного центра на глазах у высокого начальства, а в таежной глуши, куда заглядывать высокому начальству приходилось нечасто. Напомнить о себе Савицкий мог лишь одним-единственным способом — проявив выигрышным образом собственные деловые качества.

Однако новому комдиву 29-й истребительной, куда входило пять полков, тогда было не до отвлеченных рассуждений. На него тотчас навалились вопросы чисто практические. На вооружении дивизии в основном находились самолеты И-16, или «ишачки», как их любовно называли летчики. Однако промышленность уже приступила к серийному выпуску более совершенных истребителей ЛаГГ-3, которые стали поступать в полки дивизии. Несмотря на то что ЛаГГ-3 и по вооружению, и в скорости намного превосходил И-16, часть летчиков встретила истребитель без особого восторга. И тяжеловата, дескать, новая машина, и в управлении неоправданно сложная. Было ясно, что необходимо ломать вредные настроения.

Савицкий не стал долго раздумывать и поступил как всегда просто, идя к цели наикратчайшим путем. Собрав на центральном аэродроме руководящий состав всех пяти полков, он поднял ЛаГГ-3 в воздух и показал все лучшее, на что способен новый истребитель.

— Какие будут претензии? — лаконично спросил он, закончив свою общеобразовательную программу. — Только конкретно?

— Ну если конкретно, то надерет ему «ишак» хвоста! — сделав шаг вперед, сказал один из командиров полка Печенко. — Скоростишка у него, конечно, приличная. Но И-16 маневреннее.

Это надо было принимать как вызов. Да Печенко и не скрывал своих намерений решить завязавшийся спор в воздухе, в учебном бою. Савицкого это вполне устраивало. Больше того, как раз на подобный исход дела он и рассчитывал.

— Надерет, говоришь? Ну, тогда по машинам! У «ишачка» скорость 462 километра в час, у ЛаГГ-3 существенно больше — 549. Исход поединка был предрешен заранее. Что только ни пытался делать Печенко, комдив неизменно заходил ему в хвост и сидел там сколько хотелось. Если бы бой был не учебным, самолет Печенко давно бы превратился в горящее решето — не помогали ни пресловутая маневренность, ни легкость управления. Но Печенко не спешил смириться с поражением. Оторвавшись на глубоком пикировании, он круто полез вверх, стремясь набрать высоту для атаки. Но у ЛаГГа скороподъемность выше, и преимущество в высоте вновь у Савицкого. После переворота он опять легко заходит машине Печенко в хвост. Горючее на исходе, пора садиться.

— Что теперь скажешь? — спрашивает на земле Савицкий. — Небось со счету сбился, сколько раз я тебя срезать мог? Или не до арифметики было?

Печенко молчит. Всем ясно, что крыть ему нечем. Только вот Горлов, еще один командир полка, кажется, остался при особом мнении: такого чужими шишками не убедишь, ему непременно надо набить свои. На что рассчитывает, непонятно, но успокоиться никак не может. Считает, видно, что Печенко просто не повезло. Савицкий, как летчик, хорошо понимает, что переубедить Горлова можно лишь одним способом, и, махнув рукой, идет к машине. Залить баки — недолго.

Горлов, разумеется, тоже получил свое. Но главное — среди собравшихся на аэродроме не осталось ни одного скептика. Всех теперь интересует лишь один вопрос: когда ЛаГГи начнут поступать в достаточном количестве? Претензий к новому истребителю больше ни у кого нет.

Савицкий к тому времени твердо взял за правило убеждать и других, и самого себя по возможности не словом, а делом. Он не чурался никакой работы, стремился, что называется, все пощупать собственными руками. Такой метод чаще всего приносил ощутимую отдачу.

Когда, например, вслед за ЛаГГ-3 в дивизию начали поступать модернизированные истребители И-153 с ракетным вооружением, дело поначалу не заладилось. Подвешенные под крыльями «эрэсы» действительно оказались грозным оружием, способным любую подходящую цель разнести в щепки. Но беда в том, что реактивные снаряды в цель не попадали, а регулярно ложились в стороне от нее. Савицкий пробовал стрелять сам; наблюдал, как ведут стрельбы по наземным мишеням другие летчики; не оставлял в покое инженера по вооружениям Лившица... Короче, не отступал от дела до тех пор, пока не выяснилось, что виной всему не сами реактивные снаряды, а градуировка на прицелах, рассчитанных на стрельбу из обычных пулеметов. Новое же оружие требовало корректировки. Послали, как положено, в Москву запрос, но времени на переписку терять не стали: решили справиться своими силами. Провели дополнительные стрельбы, уточнили путем подбора точки, соответствующие расстояниям до мишени, нанесли их на прицел. Теперь «эрэсы» точно ложились в цель, оставляя всякий раз от нее лишь мокрое место. Новое оружие действовало безотказно.

Схожая история произошла и с первым отечественным радиолокатором конструкции Слепушкина РУС-1. Савицкий сразу понял те преимущества, которые несет с собой новая техника. Именно радиолокаторам предстояло стать главным звеном управления самолетами во время воздушного боя. С их помощью можно было определить курс самолета противника и расстояние до него. К сожалению, экспериментальная установка оказалась излишне громоздкой, эксплуатация ее — крайне сложной. Однако Савицкий упорно продолжал тренировки, пока не разобрался во всем сам и не наладил процесс дальнейшей передачи опыта.

Но освоить радиолокационную технику — одного этого было недостаточно. Тем более что серийное ее изготовление представлялось делом хотя и близкого, но будущего. Савицкого же (и разумеется, далеко не его одного) волновал сегодняшний день. Время стояло тревожное. Японская военщина наращивала и без того немалые силы Квантунской армии; часть ее аэродромов была вплотную придвинута к нашим границам, что давало возможность потенциальному противнику нанести внезапный бомбовый удар по нашим тыловым объектам. Впрочем, какому там потенциальному! Бои за Халхин-Гол и озеро Хасан уже позади. Вчера провокации, сегодня усиленная подготовка к войне, а завтра?

Савицкому давно не давала покоя мысль, что на случай войны необходимы надежно защищенные от нападения с воздуха командные пункты. Лучше подземные. Именно они обеспечат возможность эффективно управлять авиацией в боевой обстановке.

Естественно, что идея эта приходила в голову не одному Савицкому. Она буквально витала в воздухе. Надо было лишь кому-то начать...

Однако когда Савицкий впервые вынес ее на обсуждение командного состава дивизии, помимо явных сторонников, нашлись и ярые противники. Одним из них оказался бригадный комиссар Шаншашвили, с которым комдив до сих пор, казалось бы, отлично ладил. Тем неожиданнее оказалось для него сопротивление своего первого помощника.

Впрочем, возражения вызвала не сама мысль строить подземный командный пункт, а предложение вести строительство собственными силами.

— А специалисты где? А материалы? А необходимые средства, наконец? — возбужденно перечислял Шаншашвили. — Наивно, командир! Напрасно горячку порешь. Ясно же: самим не справиться, настоящие строители нужны...

— А где их взять в наших-то местах, строителей? — возразил начальник штаба полковник Пинчев. — Легче иголку в стогу сена найти.

— Запорем стройку! — стоял на своем Шаншашвили. — Что касается меня, так и запишите: категорически против.

— Так и запишем, — спокойно согласился Савицкий. — Ты только не волнуйся. Доложу на днях о твоем особом мнении члену Военного совета Желтову. А подготовку к строительству начнем не откладывая — японцы нас ждать не станут.

— КП не баня, нельзя в таком деле самодеятельностью заниматься, — недовольно буркнул Шаншашвили. — Слепому ясно.

— Я хоть и зрячий, а другого выхода не вижу, — подвел итоги разговору начальник политотдела Соколов. — Самим строить будет трудно — это верно. Но больше некому! Разве не так?

— Именно так! — с нажимом в голосе поставил последнюю точку Савицкий. И, обернувшись к Соколову, распорядился:

— А руководство стройкой поручи своему заместителю. Он в этих делах ориентируется.

Случилось так, что именно бригадному комиссару Шаншашвили суждено было в ближайшем времени стать самым рьяным энтузиастом строительства, хотя, понятно, ни сам он, ни кто другой не могли предположить подобного поворота событий.

Член Военного совета А. С. Желтов, а вслед за ним и командующий Дальневосточным фронтом И. Р. Апанасенко инициативу Савицкого поддержали.

— Дело нужное, — без обиняков высказался герой гражданской войны Иосиф Родионович Апанасенко. — Откладывать незачем. И сами поможем, и других заставим. В общем, в обиду не дам.

Савицкий вышел от командующего окрыленным: уже начатый самострой получил официальное одобрение. Теперь можно было развернуться вовсю, и Савицкий по своему обыкновению готовился с головой окунуться в воплощение своего замысла. Но судьба на сей раз изменила ему, приготовив ловушку в таком месте, где он ее никак не ждал.

В самый разгар строительства ему зачем-то понадобилось в полк Печенко. Полетел, как всегда, на И-16. Под крылом лежал скованный льдом Амур, а тайгу по обоим берегам успело засыпать глубоким снегом — осень в здешних краях короткая, пролетела, будто и не было. Впереди по курсу показалась небольшая деревенька, которую Савицкий приметил по высоким столбам дыма, вертикально поднимавшимся над крышами домов. Отличная погода, безветренная, подумалось Савицкому, самая что ни на есть летная, меньше чем через час буду на месте... Не подвела их погода. Подвел мотор. Планируя в сторону открывшейся среди деревьев заснеженной полянки, Савицкий и не думал выпускать шасси — садиться в подобных условиях можно было только на брюхо.

Приземлился мастерски. Единственный след от посадки — глубокая борозда в снегу от скользнувшего юзом фюзеляжа: самолет встал посреди тайги без единой царапины или вмятины. После можно будет организовать санный поезд и доставить машину по Амуру до нужного места. А пока Савицкий вылез из кабины, огляделся, прикинул направление и побрел, проваливаясь выше колена в снег, в сторону деревни. Ходить пешком он любил и умел — заядлый охотник! Но здесь, хоть и без подсумка, и без ружья, а из сил выбился куда раньше, чем показались недалекие вроде бы, когда глядишь сверху, деревенские избы. А тут еще на пути подвернулась поваленная ветром ель такого могучего размера, что отдохнуть на ее стволе можно при желании даже лежа, будто на полатях. Лег на минутку — только чтобы перевести дух, но сном сморило еще скорее. Когда проснулся, сразу сообразил, что не избежать беды. Мокрый от пота меховой комбинезон заледенел и стал жестким, в груди резкая боль, усиливавшаяся при каждом вдохе, ноги от слабости как ватные. Кое-как встал, а идти уже не смог. И вдруг где-то неподалеку приглушенный расстоянием собачий лай! Мужики, которые его подобрали, после рассказывали, что всего-то с версту или чуть больше до ближайших от тайги изб оставалось...

Лечили долго. Диагноз — двустороннее крупозное воспаление легких. Исход чаще всего летальный, антибиотиков тогда открыть еще не успели. Выручили железный организм и молодость. А еще, пожалуй, Шаншашвили. Точнее, его победные еженедельные отчеты об успешном ходе строительства — именно они опережали в своем лечебном действии и аспирин, и банки, которыми пользовали больного врачи. Кроме аспирина да банок, иных средств против пневмонии тогда не существовало. Но Шаншашвили тем не менее и в мыслях не допускал, что комдив, самолично начавший стройку, не увидит ее окончания. Так не бывает, говорил он всякий раз врачам. А Савицкий, лежа на койке, подтверждающе кивал головой. Так они вдвоем и одолели болезнь.

К тому времени, когда Савицкий окончательно встал на ноги, КП дивизии был построен, а командующий Дальневосточным фронтом И.Р. Апанасенко, проинспектировав готовый к эксплуатации объект, распорядился возводить такие же во всех остальных дивизиях.

— Молодец, командир! Молодец, что меня не послушал, — сказал как-то Шаншашвили. — Какой КП отгрохал! Пусть теперь сунутся японцы, не страшно...

Войну здесь ждали с Востока. Квантунская армия насчитывала к весне сорок первого свыше семисот тысяч человек, продолжая увеличиваться. Японский милитаризм все громче и все откровеннее бряцал оружием.

Но война пришла с запада.

Утром 22 июня 1941 года в кабинете начальника штаба дивизии полковника Пинчева зазвонил телефон. Сидевший у начштаба Савицкий взял трубку аппарата спецсвязи. Голос, послышавшийся на другом конце прямого провода, принадлежал начальнику штаба Дальневосточного фронта генералу И. В. Смородинову.

— Война, товарищ Савицкий, — отчужденно-официальным тоном сообщил генерал. — Германия напала на Советский Союз и ведет боевые действия по всей западной границе. Вам надлежит срочно явиться к командующему вместе с комиссаром и начальником оперативного отдела.

«Все-таки Германия, — подумал Савицкий, кладя трубку. — Германия! Несмотря на пакт о ненападении... Ну что ж, если бои ведутся на западной границе, значит, надо ехать на запад...»

Но на запад не пускали.

На столе у Апанасенко росла груда рапортов с просьбой об отправке на фронт. Туда же он положил и рапорт Савицкого.

— Думаешь, один ты такой умный? Вон их у меня сколько! — прижал он тяжелой ладонью пухлую пачку бумаг. — Не торопись. Здесь тоже не посиделки.

Ответ не устраивал Савицкого, но формулировка показалась ему подходящей, и он охотно пользовался ею при схожих обстоятельствах у себя в дивизии. Но в середине декабря он наконец добился своего, оказавшись в вагоне поезда, шедшего туда, где лилась кровь и рвались снаряды. А бои в эти дни шли уже под самой Москвой.

В Москву повезло вырваться в командировку. Впрочем, Савицкий не сомневался, что назад, на Дальний Восток, возвращаться ему не придется. Уж как-нибудь да зацепится за нужного человека, уговорит отправить на фронт. Хоть эскадрильей, хоть звеном командовать, лишь бы воевать! Он же не только командир дивизии. Он летчик. И летает на всех типах отечественных истребителей.

Правда, на Дальний Восток ему вернуться все же пришлось: его вновь повысили в должности, назначив командующим ВВС 25-й общевойсковой армии. Но во-первых, он вернулся с боевым орденом на груди, а во-вторых, принял новую должность, чтобы тут же сдать дела и вернуться на фронт. Пост командующего дал возможность напрямую связаться с Москвой и добиться удовлетворения своего ходатайства. Таким образом Савицкий первый и последний раз в жизни использовал свое служебное положение в заведомо личных целях. А цель у него была одна — бить в небе фашистов.

— Согласен принять дивизию? — услышал он однажды в трубке долгожданный вопрос из Москвы. — Ну и прекрасно. Сдавай дела и вылетай первым же транспортным самолетом.

А через несколько дней, в конце мая сорок второго, он уже был под Ельцом, где не мешкая вступил в должность командира 205-й истребительной авиадивизии, входившей в состав 2-й воздушной армии под командованием генерала С. А. Красовского.

Материальную часть дивизии составляли истребители конструкции Яковлева и американские «аэрокобры». Летчики, как не без удивления выяснил Савицкий, предпочитали отечественной технике машины, полученные из США по ленд-лизу. Сам он успел полетать и на «аэрокобрах», и на английских «харрикейнах», твердо убедившись, что ни те ни другие не могут составить серьезной конкуренции нашим «якам».

Як-1 зарекомендовал себя одним из лучших фронтовых истребителей, который зимой 1941/42 года предполагалось использовать против только что появившихся немецких Ме-109ф. А это была серьезная машина. Немцы значительно улучшили ее летно-тактические характеристики. Однако при равной скороподъемности Як-1 удерживал за собой пусть незначительное, но все же преимущество в скорости, особенно заметное на высотах около трех тысяч метров, а также обладал по сравнению с немецким истребителем лучшими характеристиками при горизонтальном маневре. С учетом этого в штабе ВВС и подготовили директиву, где Як-1 назывался наиболее пригодной для боя с Ме-109ф машиной.

Савицкий сознавал, что необходимо как можно скорее избавить летчиков от вредных предубеждений: союзники нередко присылали устаревшую технику, с помощью которой войны не выиграешь. Да и в количественном отношении поставки эти представляли лишь каплю в море.

Требовалось, словом, что-то срочно предпринять. Тем более пристрастие к «аэрокобрам» питали не только рядовые летчики, но и часть командного состава полков.

— А чем плох американский истребитель? — искренне недоумевая, спросил один из командиров полка, подполковник Сопрыкин. — Взять, к примеру, нашего аса, капитана Силина. Дай бог как воюет. И именно на «аэрокобре».

— Вот и подготовьте мне с ним учебно-показательный бой, — предложил Савицкий. — Да соберите на аэродроме летчиков. Пусть поглядят.

— А ваша должность? Ваше звание? — откровенно изумился Сопрыкин. — Что потом летчики говорить станут?

Савицкий понял, что комполка нисколько не сомневается в неминуемом и сокрушительном поражении командира дивизии. Значит, и впрямь неплохой летчик этот капитан Силин, подумалось ему. А сейчас именно такой и нужен...

— Вы за мой авторитет не переживайте, — усмехнулся Савицкий. — Он мне и самому небезразличен. Как, впрочем, и авторитет нашей отечественной техники, которая по непонятным причинам у вас в полку явно не в почете.

Савицкому припомнились недавние бои под Москвой и неожиданное задание, которое он получил непосредственно от командующего Западным фронтом — генерала армии Жукова. Георгий Константинович поручил ему возглавить ударную авиагруппу для уничтожения штаба одного из армейских корпусов противника. Это была дерзко задуманная операция, за удачное выполнение которой Савицкий и получил свою первую боевую награду — орден Красного Знамени. Тогда тоже зашла речь об использовании американских истребителей. Но Савицкий от них категорически отказался...

— Везет командированным! — сказал, узнав о задании, подполковник Самохвалов, командир полка из авиагруппы генерала Сбытова, в частях которого Савицкий заканчивал свою командировку. — Сам с командующим фронта знаком? Или до Жукова самотеком слава о тебе докатилась? Меня вот в Перхушково не приглашали...

— Ума не приложу, чья протекция! — искренне отозвался Савицкий. — Грешным делом на Сбытова да на тебя думал. А ты вон как, иронизируешь... Ладно! Давай лучше о задании поговорим.

— А в Перхушково что тебе сказали? В подмосковном поселке Перхушково размещался штаб Западного фронта, где Жуков объяснил необходимость ликвидации немецкого штаба именно с воздуха и именно силами группы истребителей в связи с плохими условиями погоды.

— Ждать нам некогда. А посылать бомбардировщики при практически полном отсутствии видимости нет смысла. Удар штурмовиками неизбежно повлечет за собой большие потери. У истребителей же и маневренность, и скорости выше, — негромко ровным голосом объяснил Жуков свою мысль, выказывая заодно и собственную компетентность в авиационных вопросах. — Как-нибудь проскочите... Повторяю, ждать улучшения погоды не позволяет сложившаяся обстановка.

— Да уж! Погодка хуже не придумаешь,-согласился Самохвалов. — На «лаггах» полетишь?

— Мне в штабе фронта «аэрокобры» предлагали, только я не согласился.

— И правильно сделал! — понимающе кивнул Самохвалов.

Летчиков для ударной группы они отобрали вместе. Сошлись на том, что хватит четырех звеньев. Каждый ЛаГГ-3 мог нести по две пятидесятикилограммовые бомбы, а цель по площади невелика — вполне хватит, чтобы накрыть всю без остатка. Ведущими звеньев, помимо самого Савицкого и Самохвалова, наметили Кудинова и Кривенко — лучших комэсков полка.

Уже под самый вечер Савицкий слетал на разведку — наметил ориентиры и подходы к цели. Чтобы не спугнуть немцев, к самому штабу близко не подходил. Вернувшись, обсудил все с ведущими звеньев. Лететь решили на другой день, на рассвете — о погоде не вспоминали, ясно было: лучше не станет.

На рассвете выяснилось: стало хуже. Даже сам рассвет определить можно было разве лишь по часам — чуть просветлела на востоке полоска неба, и только.

До точки разворота — будки путевого обходчика — шли на бреющем. Шли тесно. Савицкий в качестве ведущего первого звена не спускал глаз с едва приметной нитки железной дороги. Ведущие остальных звеньев прилагали все усилия, чтобы не рассыпать строй. Задач пока было две: не врезаться в тесноте друг в друга, а также не задеть плоскостями верхушек телеграфных столбов.

Третью и главную задачу предстояло решать после будки путевого обходчика: от нее до цели оставалось несколько минут лета. А саму цель требовалось накрыть с первого же захода. Второго могло и не быть: немецкий штаб, как предупреждал Жуков, прикрыт сильной противовоздушной обороной.

И все же немцы проморгали.

Атака оказалась настолько стремительной, а бомбы легли столь плотно, что несколько темных строений внизу сразу же охватило клокочущим пламенем. Вражеским зениткам, по существу, охранять было уже нечего. Но группа Савицкого сделала на всякий случай еще заход, чтобы прострочить для верности горящую цель пушечно-пулеметным огнем. На сей раз вражеские эрликоны постарались. Например, самолет Савицкого получил две здоровенные пробоины на плоскости...

Итак, дело было сделано. Оставался пока открытым вопрос, как доказать, что задание действительно выполнено. Клокочущие клубы огня летчики на земле видели, но все ли сгорело, что требовалось, — поручиться никто не мог. Хотя Савицкий в душе нисколько не сомневался, что в повторном заходе на цель не было, в общем-то, необходимости.

— Да, техника наша даже при такой собачьей погоде сработала отменно, — косвенно подтвердил убежденность Савицкого Самохвалов. И чуть помолчав, добавил:

— Поглядел бы я на тех «аэрокобр», которых тебе предлагали! Их при таком морозе и с места не сдвинешь. Да, честно говоря, я бы даже и пробовать не стал... А так вот — сидим, ждем, надежда заслужить признательность начальства имеется.

Надежда, высказанная Самохваловым в его критическом эссе по поводу несовершенства привозной заморской техники, сполна подтвердилась. Через два дня позвонил член Военного совета Западного фронта генерал Н. А. Булганин и передал от имени командующего фронтом благодарность всем летчикам группы — партизаны в одном из своих донесений подтвердили, что штаб немцев под Гжатском действительно сожжен дотла.

Отогнав воспоминания, Савицкий усмехнулся про себя: наступил и его черед защищать достоинства отечественной техники. Ему, впрочем, не привыкать...

Через полчаса Сопрыкин доложил, что для проведения учебно-показательного боя все подготовлено: баки на обоих самолетах заправлены под пробку, свободные от боевых заданий летчики собрались на аэродроме. Через несколько минут явился и капитан Силин. Он оказался из того сорта людей, которые не теряют самообладания ни при каких обстоятельствах. Савицкий видел, что перед ним настоящий боец, уверенный и в своих нервах, и в своих силах. Держался Силин подчеркнуто вежливо, но независимо. Лицо хорошее, взгляд твердый, прямой. Лет немного, но уже седина в волосах — видно, успел хлебнуть всякого, ничем не удивишь... В общем, как раз то, что надо, решил Савицкий. И поинтересовался:

— Задача ясна, капитан?

— Так точно, товарищ полковник, — негромко сказал Силин. — Мне объяснили.

— Надеюсь, в поддавки играть не собираетесь?

— Никак нет, товарищ полковник! В воздухе никакой игры не признаю. Особенно в поддавки.

— Какой он тебе «товарищ полковник»? Перед командиром дивизии стоишь! — прошипел оказавшийся рядом с Силиным Сопрыкин.

Но Силин, что называется, даже не моргнул глазом. Откуда, мол, мне знать, нас друг другу не представили...

«Этот себе на мозоль наступить не даст, — вновь подумалось Савицкому, — и выдержка у него дай бог всякому». Но вслух сказал совсем другое:

— Одно замечание, капитан. Не забудьте, пожалуйста, о том, что только что сказали. Если забудете, не взыщите, посажу под арест!

— У меня память крепкая, товарищ полковник!

Савицкий молча кивнул и покосился на Сопрыкина: тот, побагровев от прилившей к лицу крови, волком смотрел на Силина. А тут еще доложили, что в полк нежданно-негаданно прибыл командующий 2-й воздушной армии генерал С. А. Красовский. Наблюдая за Сопрыкиным, Савицкий понял, что тот почувствовал себя совсем неважно: переживал, что будет, если учебный бой закончится в соответствии с его мрачными предсказаниями.

Красовский же, наоборот, узнав о намечаемом поединке, не только одобрил его цель, но сам вызвался на нем присутствовать. Вот что он писал позже по этому поводу в своих воспоминаниях:

«Чтобы восстановить престиж отечественного самолета, Савицкий решил провести показательный учебный бой... Схватка состоялась на глазах многих летчиков. Савицкий — мастер высшего пилотажа — убедил всех, что «як» — отличный самолет. Весь бой он провел на вертикалях...

Командир дивизии «прижал» своего «противника» к земле и закончил воздушный «бой» победой. Затем полковник собрал летчиков и произвел разбор «боя».

— Можно ли успешно вести воздушный бой на Як-1?

И сам же ответил:

— Можно не только воевать, но и побеждать врага. Для этого требуется лишь смелость и мастерство.

Мне никогда не приходилось слышать более убедительной беседы командира со своими подчиненными, чем эта».

В рассказе генерала Красовского, построенного так, чтобы подчеркнуть смысл задуманного поединка, упущена одна существенная деталь: сравнительная характеристика обеих боевых машин. Дело в том, что Силин действительно оказался асом, или, как чаще говорят летчики, пилотягой самого высокого класса. Пилотяга — не ухарь, показывающий на потеху зрителям головоломные, рискованные своей сложностью трюки, он профессионал, беззаветно влюбленный в свое дело и сумевший поставить на службу ему все свое время и весь свой характер. Он мастер. Но мастерство добыто им неустанным, одухотворенным трудом, оплачено бессчетными часами долгой, изнурительной работы. О таких нередко говорят — летчик от бога. Да, талант нужен, без таланта подлинных высот в искусстве летчика не достичь. Но талант — ничто без работы. Его надо раскрыть, а раскрыв, постоянно шлифовать. Потому-то летное мастерство пилотяги не удачливое наследство, не счастливый дар, полученный от родителей в день рождения, а результат собственного труда, собственного упорства, собственного творчества. Пилотяг в среде летчиков чтят и уважают, а само слово это произносится с неизбежным восхищением в голосе, а порой и с завистью...

А Силин, как уже сказано, был пилотягой. Тонкостями высшего пилотажа он владел не хуже Савицкого. Опыта тоже хватало и характер имел подлинного бойца... Одним словом, сошлись два достойных друг друга противника, и схватка, завязавшаяся в небе, с первой же минуты стала жесткой и бескомпромиссной. И кое-кто из собравшихся на аэродроме летчиков решил про себя, что победить в этом бою суждено не человеку, а машине. Пилоты по силам равные. Случайность практически исключена благодаря их высочайшей летной квалификации. Значит, исход боя решат чисто технические преимущества. «Аэрокобра» или «як»? «Як» или «аэрокобра»?..

Впрочем, все это было верно лишь в принципе. Человеческий фактор исключить до конца никогда нельзя. Даже бесстрашие, даже упорство и стойкость люди проявляют по-разному. Что же говорить об опыте...

«Як» лез в гору чуточку быстрей «аэрокобры», а преимущество в высоте означало преимущество в скорости при атаке. Но Силин, блестяще маневрируя, в последний момент ушел из-под пушек противника...

«Аэрокобра» в пикировании настигала «яка». Однако Савицкий оторвался от преследования с помощью резко и неожиданно выполненной полубочки...

Противники все круче вязали петли, с предельным креном входили в виражи, выхватывали машины из пикирования над самой поверхностью земли. Оба делали все, что могли, и даже чуточку сверх того. Но чаша весов постепенно стала склоняться в пользу Савицкого. А значит, и в пользу «яка». Внизу, на аэродроме, видели, что «аэрокобра» сдает понемногу позиции... Силин боролся до конца. И все же наступил момент, когда «як», прижав «аэрокобру» к земле, зашел ей в хвост и не отпускал, пока не сблизился до расстояния, дававшего возможность вести огонь на поражение.

Бой закончился. Престиж «яка» подскочил в глазах летчиков на небывалую высоту. Но, как ни странно на первый взгляд, ничуть не упал и авторитет «аэрокобры». Силин, проиграв бой, наглядно показал, чего стоило Савицкому его выиграть. А следовательно, и на «аэрокобрах» тоже можно воевать. И воевать неплохо...

Савицкий, впрочем, нисколько не желал охаивать американский истребитель. Он хотел одного: чтобы летчики поверили в наш «як». А поверив, воевали увереннее и эффективнее. Ведь в качестве командира дивизии он был кровно в этом заинтересован.

205-й истребительной авиадивизии приходилось выполнять самые разные задачи. Борьба с вражескими истребителями, перехват и уничтожение бомбардировщиков, штурмовка наземных целей, прикрытие от ударов с воздуха собственной пехоты, артиллерии и других общевойсковых частей. Нередко истребителям дивизии приходилось работать в боевом взаимодействии со штурмовой авиацией. Пока Ил-2, или летающие танки, как их называли, обрабатывали на дорогах танковые и моторизованные колонны врага, «яки» и «аэрокобры» страховали их от нападения фашистских «мессеров».

Способ подобного взаимодействия хотя и был широко распространен, но страдал, по мнению Савицкого, рядом существенных недостатков. Во-первых, истребители, барражируя над местом штурмовки, не могли в полной мере использовать свои исконные преимущества — скорость и маневренность. А без скорости и маневренности от истребителя толку мало. Во-вторых, истребителей требуется неоправданно много. Сколько групп штурмовиков, столько и групп прикрытия. А ведь есть еще наши бомбардировщики — их тоже надо сопровождать; есть бомбардировщики противника — их необходимо перехватывать и уничтожать в воздухе. Где же на все сил набраться? И истребителей действительно то и дело остро не хватало.

Особое значение для Савицкого эта проблема приобрела в июне сорок второго, когда немецкая армейская группа «Вейхс» начала наступление на левом крыле Брянского фронта. 4-й воздушный флот немцев прикрывал с воздуха наступление, а наша 2-я воздушная армия, наоборот, делала все, чтобы его сорвать. Работы, понятно, резко прибавилось не одной только дивизии Савицкого. Но его, естественно, это ничуть не утешало. И он отправился с давно вынашиваемым предложением к командарму 2-й воздушной Красовскому.

— Вместо того чтобы прикрывать каждую группу штурмовиков в отдельности, думаю, правильнее будет обеспечить их безопасность менее расточительным образом, — выложил он Красовскому общий замысел своей идеи.

— Неплохо бы, — охотно согласился тот. — Может, подскажешь как.

—  «Связать» боем немецкие истребители заранее, не допустив до цели.

— Выходит, предлагаешь штурмовики вообще без прикрытия оставить? — решил уточнить Красовский. — Но ведь помимо тех «мессеров», что вы «свяжете» на подходе или над аэродромом, где они базируются, в воздухе могут оказаться еще и другие.

— Могут! — не стал спорить Савицкий. — Оставим на такой случай часть истребителей для обычной работы. Пусть сопровождают штурмовики, но меньшими силами. А основной удар нанесем по аэродромам. По Щиграм, к примеру.

Пример Красовскому понравился. Фашистский аэродром в Щиграх доставлял ему немало неприятностей:

именно там сосредоточилась наиболее значительная и наиболее активная часть вражеских истребителей.

— Действуй! — согласился наконец командарм. — Если дело выгорит, впредь и потерь у нас будет меньше и пользы от нас будет больше.

Савицкий еще до разговора с командармом все тщательно продумал и рассчитал. В первую очередь необходимо согласовать время. Истребители атакуют аэродром в Щиграх точно в назначенный час. И только когда немцы окажутся плотно прижаты к земле, заранее поднятые в воздух «илы» выйдут на цели и примутся спокойно, без всяких помех со стороны работать. Главное тут — жесткая согласованность и полная синхронность действий. А чтобы надежно выключить из игры аэродром в Щиграх, двадцати четырех «яков» хватит наверняка, причем с гарантией. Ведущим группы лучше всего назначить капитана Новикова из 17-го истребительного авиаполка...

Новиков знал и умел в воздухе все. А в придачу обладал мгновенной реакцией на меняющуюся обстановку и способностью столь же мгновенно принимать нестандартные, а потому чаще всего верные решения. Савицкий, как человек схожего склада, не мог не ценить этого.

Когда ударная группа Новикова подходила к цели, Савицкий этажом выше вел четверку прикрытия. Оба они заметили опасность практически одновременно. Но Новиков оказался ближе к ее источнику...

При подлете наших истребителей к Щиграм их» по всей видимости, засекло так называемое визуальное наблюдение за воздухом, откуда и предупредили летчиков на аэродроме. Если бы немецкие истребители или хотя бы часть их успели подняться в воздух, жестокой схватки и связанных с ней потерь избежать бы не удалось.

А с взлетной полосы уже успели оторваться два Ме-109. Их-то и заметили Савицкий с Новиковым.

Но Новиков уже пикировал. Немец, которого он выбрал для атаки, еще не успел набрать на взлете скорость — убийственная, почти в упор пушечно-пулеметная трасса швырнула его назад, на полосу, где он взорвался, загородив другим путь обломками. Рядом с первым воткнулся в землю и второй «мессер», его срезал один из ведомых Новикова. Остальные машины ударной группы обрушили свой огонь на аэродром. На стоянках и возле них загорелось еще несколько Ме-109.

Савицкий, барражируя со своей группой прикрытия на высоте 4000 метров, видел, как на аэродроме началась паника. О том, чтобы поднять в воздух истребители, не могло идти речи. Обслуживающий персонал забился в щели; летчики, готовившиеся к взлету, заглушили моторы и тоже попрятались в укрытиях; взлетная полоса, усыпанная горящими обломками самолетов, вышла из строя... А «яки» все сыпали бомбами по аэродрому, прошивали стоянки пушечно-пулеметным огнем...

В тот день с аэродрома в Щиграх не поднялась в воздух ни одна вражеская боевая машина. А наши штурмовики спокойно делали свое дело при полном отсутствии в небе гитлеровских истребителей. Щигры были основным аэродромом фашистов в этом районе.

Позже, когда предложенный Савицким метод обрел немалое число сторонников, немцам пришлось рассредоточивать свои истребители, используя все имеющиеся у них здесь аэродромы. А когда и этих мер оказалось недостаточно, им пришлось пойти на то, чтобы постоянно держать в воздухе большое количество боевых машин — аэродромы стали слишком ненадежным местом. Но тут, в свою очередь, возникали сложности из-за горючего: истребитель — не транспортник или бомбардировщик, у него баки куда меньшей емкости, а потому полетное время жестко ограничено. Тем более что взлетать приходилось с отдаленных аэродромов — ближние-то чаще всего оказывались блокированными.

Конечно, против любого яда в конце концов находится противоядие. На войне же аналогичный процесс протекает намного быстрее. Пытались и немцы блокировать наши взлетно-посадочные площадки. Правда, не столь успешно — их усилия распылялись с помощью специально оборудованных для этой цели отвлекающих ложных аэродромов. Попадало, конечно, время от времени и по настоящим...

Но суть, в общем-то, не в этом. Суть в том, что война — если это война на победу — не терпит шаблонов. По шаблонам ее не выиграешь. Понимая это, Савицкий стремился воевать творчески. Рутина ему претила всегда. Его девиз — поиск. Но не новое ради нового. Цель, которую он никогда не выпускал из поля зрения, сводилась к малому: продумывать всякий раз заново то, что казалось давно продуманным.

Резерв Ставки

В Москве легко заблудиться даже тому, кто в ней не раз бывал. Савицкий не стал исключением...

Трофейный «физилер-шторх», на котором он вместе со своим механиком Александром Меньшиковым добирался из Сталинграда, кружил где-то над центром города, но где именно — Савицкий не имел ни малейшего представления. Погода стояла нелетная.

Такой она была и сутки назад. Но приказ — срочно прибыть в штаб Военно-Воздушных Сил — подобных мелочей не учитывал, и Савицкий, оставив Юго-Западный фронт, где воевала его дивизия, вылетел в Москву на трофейном «шторхе». В тот момент это представлялось единственным выходом. Транспортники в подобных метеоусловиях не летали. Про истребитель и говорить нечего. А «шторх» — самолетишко маленький, юркий, скоростишка у него пустяковая, и если уж очень понадобится — на любом пятачке сядешь.

Но в Москве пятачков нету. Хоть на крыши домов садись. А сесть требовалось. Смешно сказать, но хотя бы за тем, чтобы расспросить у прохожих о дороге.

— Может, на реку сядем, — предложил Меньшиков. — В декабре лед вроде бы крепкий. Другого ровного места все равно не найти.

— Может, и нашли бы. Да некогда, — буркнул Савицкий, убирая газ и беря ручку на себя.

Сели. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что возле Крымского моста, неподалеку от Кремля.

— А вон и милиционер бежит, — индифферентно сообщил Меньшиков. — Шибко торопится.

— Других прохожих здесь, конечно, не оказалось, — без особого энтузиазма в голосе отозвался Савицкий — Мало того, что возле самого Кремля сели. Так еще на немецком самолете! Объясняйся теперь что к чему.

Но милиционер в авиационной технике, видимо, не разбирался. Его сейчас беспокоило совсем другое.

— Ну куда сел! Куда, говорю, сел! — кричал он, добежав до кромки берега, надсадным, сорванным на морозе голосом. — Сейчас под тобой лед провалится...

Савицкий терпеливо выслушал остальной, несколько однообразный в смысле лексики текст блюстителя порядка, не привыкшего к вынужденным посадкам самолетов в самом центре города, и, дождавшись паузы, спокойно поинтересовался, как отсюда лучше всего добраться до Центрального аэродрома. А лед, дескать, еще несколько минут потерпит.

Получив наконец нужные разъяснения, он поднял самолет в воздух и вскоре они с Меньшиковым были на месте. Добраться с Центрального аэродрома до штаба ВВС на Пироговке уже не составляло труда.

Командующего ВВС А. А. Новикова, к которому надлежало явиться Савицкому, в Москве не оказалось. Встретил Савицкого генерал А. В. Никитин. Встретил разносом. Ему успели доложить, на чем прилетел из Сталинграда в Москву командир истребительной авиадивизии и где какие посадки делал. Не до конца, видать, сорвал себе голос милиционер, хватило и на то, чтобы снять трубку да сообщить куда следует. Связь в военное время отлажена особенно четко.

Савицкий слушал справедливую критику в свой адрес, а сам пытался догадаться, зачем все же вызвали его в Москву. В тот самый момент, когда дивизии Паулюса рвутся из окружения, а геринговская люфтваффе пытается наладить воздушный мост для снабжения попавших в котел фашистов, когда под Сталинградом каждый летчик-истребитель на вес золота...

Никитин, догадавшись, какие мысли бродят в голове собеседника, решил, что для первого раза, пожалуй, достаточно и пора переходить к делу.

— Принято решение назначить вас командиром истребительного авиационного корпуса резерва Ставки, — сказал он уже другим тоном. И поинтересовался, как бы на всякий случай:

— Что скажете?

Почувствовав дружелюбные нотки в голосе Никитина, Савицкий решил ответить на вопрос так же, как он был задан, — неофициально.

— Корпус — хорошо. Резерв — плохо.

— Думаете, в тылах отсиживаться будете? — понимающе усмехнулся Никитин. — Не те сейчас времена. Корпус, как резерв Верховного Главнокомандования, будет использоваться для борьбы за господство в воздухе. А это означает — на решающих направлениях, там, где необходимо добиться быстрого перелома.

— Значит, истребители?

— Естественно. Вы же командовали истребительной авиадивизией, теперь будете командовать 3-м истребительным корпусом РВГК. В составе корпуса две дивизии, в каждой по три полка. Примерно около двухсот боевых машин. При выборе типа истребителей ваше мнение решающее. Подумайте, пока время есть...

На это Савицкому времени не требовалось. Про себя решил сразу: Як-1. Однако вслух высказываться не спешил. Мало ли кто чего хочет! Это лишь говорится так: ваше мнение решающее. Кому, дескать, воевать, тому и выбирать. Справедливо, конечно... только торопиться все же не следует. Обстановка сама удобный момент подскажет...

Комдивов выбирать — тоже времени не понадобилось. Их без него выбрали. Комдив 265-й истребительной — полковник П. Т. Коробков. Комдив 278-й — подполковник В. Т. Лисин.

Ни того ни другого Савицкий не знал.

Зато с полковником М. А. Барановым, назначенным на должность начальника штаба корпуса, они вместе служили еще на Дальнем Востоке. Деятельный, энергичный офицер, а к тому же великолепно знающий свое дело специалист. Да и вообще человек неплохой — вроде бы добродушный, но характером твердый... С ним Савицкий и мотался теперь по гулким коридорам столичных ведомств и управлений, обивал пороги большого и малого начальства. Тактику приходилось избирать в соответствии с существом дела и обстановкой. Где требовали, выколачивая кулаками пыль из канцелярских столов, а где и просили, уговаривая в два голоса войти в положение. Забот не счесть, но главная, бесспорно, — кадры.

— Да не наседайте вы на меня так! Сами посудите, где я вам возьму людей с боевым опытом? — отбивался Никитин. Именно он ведал вопросами формирования. — Не с фронта же летчиков отзывать?

Аргумент, понимал Савицкий, веский, чуть не наповал. Однако своя рубаха ближе... Да и они тоже не на бал собираются!

Кое-чего, словом, удалось добиться. Дали в конце концов и фронтовиков — из тех, с кем Савицкий воевал под Курском и Сталинградом. Немного, конечно. Зато люди как на подбор! А. И. Новиков, А. Е. Рубахин, А. К. Янович, Н. Д. Ананьев... Новикову к тому времени успели присвоить звание Героя Советского Союза, предлагали полк. Но он, узнав, что Савицкому позарез необходимы летчики с фронтовым опытом, не раздумывая согласился на должность помощника командира корпуса по воздушно-стрелковой подготовке. Не изменили фронтовой дружбе и остальные. Особенно радовало Савицкого, что начальником политотдела корпуса назначили по его ходатайству полковника Ананьева. С таким комиссаром, как он по старой привычке называл Ананьева, не пропадешь. Савицкий понимал, что от качества идейно-воспитательной работы напрямую зависит боеспособность корпуса.

Удалось даже заполучить с Дальнего Востока 812-й истребительный авиаполк, входивший в состав дивизии, которой Савицкий командовал еще в довоенное время. Это была большая победа. И хотя дальневосточный полк, как и остальные полки корпуса, состоял из необстрелянных летчиков, но зато боевой техникой сибиряки владели в совершенстве — и ночные полеты освоили, и пилотировали выше всяких похвал, и стреляли если пока не по живому противнику, то уж по мишеням без промаха.

Удачей посчитал Савицкий и свою неожиданную находку на одном из подмосковных аэродромов — трофейный «мессершмитт». Встречи с противником он, конечно, не заменит, но и знакомство с техникой врага — тоже кое-что. Оставалось только выбить у начальства разрешение на серию учебных боев.

— На «яках» твои орлы, это понятно. А на «мессершмитте» кто? Пушкин? — допытывались те, от кого зависело разрешение.

— Летчика с такой фамилией у меня в корпусе нет. Поэтому на Me-109 придется лететь мне, — в тон вопрошающим отвечал Савицкий.

— А раньше летал?

— Раньше не приходилось. Но через три дня полечу.

Разрешение он получил.

А через три дня, как и обещал, провел первый учебный бой с командиром полка Ереминым. На «мессере». Затем наступил черед других командиров полков: Папкова, Исакова, Дорошенкова, Симонова.

Все до одного боя Савицкий выиграл. К большому своему сожалению. Он считал, что «як» лучше «мессера» и побеждать в бою должен именно он. При прочих равных условиях... Но беда в том, что как раз прочие-то условия уравнять не было никакой возможности. Любой из назначенных летчиков уступал Савицкому в мастерстве. А на Ме-109, кроме него, тоже никто не летал. Все пути, таким образом, оказались отрезанными; специально поддаться в бою — единственный остававшийся путь — был для Савицкого категорически неприемлем. Небо фальши не терпит. Кто-кто, а Савицкий уверовал в эту истину раз и навсегда.

Впрочем, в пользе от проведенных боев убеждать никого не требовалось. Независимо от их исхода летчики, еще не нюхавшие пороха, самолично убеждались, что хваленую немецкую технику бить можно. А то, что никому из них так и не удалось побить в бою Савицкого, так это, дескать, не столь важно: он как-никак командир корпуса. Да и летать, когда дойдет до дела, будет не на «мессерах»...

До дела дошло только через четыре месяца.

К началу апреля сорок третьего формирование корпуса было завершено. В середине апреля поступил приказ начать переброску полков в район Обояни, на Воронежский фронт, в распоряжение командующего 17-й воздушной армии.

А еще через день Савицкого вызвали к Сталину.

— Есть решение Ставки перебазировать корпус на Кубань, — сказал ему в штабе ВВС Никитин. — В районе Новороссийска и станицы Крымская сложилась крайне тяжелая обстановка. Маршал авиации Новиков туда уже вылетел.

— А к Сталину зачем?

— Потерпи, скажут, — губы Никитина тронула едва приметная улыбка: для него подобные вызовы не в новинку. — Звонил Поскребышев. Предупредил, что могут вызвать в любую минуту. Значит, отлучаться тебе никуда нельзя. Там опозданий не любят.

Через полчаса вновь позвонил Поскребышев. Никитин выслушал, положил трубку и сказал:

— Ну, ни пуха тебе...

В машине, по дороге в Кремль, предупредил:

— Если спросят о чем, отвечай кратко и ясно. Многословие там тоже не принято.

Савицкий промолчал: краснобайство не в его характере. Да и вообще нет причин для беспокойства. Однако справиться с волнением до конца так и не смог: чувствовал, что нервы натянуты. Впрочем, расслабленным в ту пору в кабинет Сталина никто не входил. Мысль эта Савицкого слегка успокоила.

Он, впрочем, и позже не смог бы с уверенностью сказать, зачем его вызывали. Те несколько фраз, которые произнес тогда Сталин, сами по себе мало что говорили.

— На Кубани предстоит разбить четвертый воздушный флот немцев, — сказал Сталин. — Заниматься этим будете с товарищами Вершининым и Головановым. В целом нашей авиации там будет достаточно.

Обо всем этом Савицкий уже знал от Никитина.

Сталин спросил:

— А что думают летчики о самолетах Яковлева? Превосходят ли они фашистские истребители?

О «яках» Савицкому было что рассказать. Но Сталин и без него знал о них все, что нужно; его давний и неизменный интерес ко всему, что касалось развития и совершенствования авиации, никогда не являлся секретом. И Савицкий, помня совет Никитина, ответил в нескольких словах, что «яки» по своим тактическим и боевым характеристикам заметно превосходят немецкие Ме-109, надо только научиться всесторонне использовать в бою преимущества этой машины.

— Вот это правильно, — согласился Сталин. И, обернувшись к Поскребышеву, закончил беседу:

— Пожелаем нашим летчикам успеха!

Вот, собственно, и все. Стоило, как говорится, нервничать и волноваться! Краткая информация в самом общем виде, ничего не значащий вопрос... А может, подумалось Савицкому, Сталину просто захотелось взглянуть: кого он посылает на Кубань?

На другое утро началась переброска корпуса.

Согласно календарю кубанская земля должна была утопать в зелени. Но на ее выжженной, обугленной поверхности рвались бомбы и снаряды, горели танки и самолеты, умирали люди... На нее больно было смотреть даже с самолета. Но смотреть надо было. Перед сражением следует ознакомиться с районом боевых действий.

Под крылом «яка» проплывали родные места, где прошли детство и юность Савицкого, но он не узнавал их. Даже не сумел найти Станичку — от пригородного поселка мало что осталось. Как, кстати, и от самого Новороссийска. Руины, груды щебня, горелая земля... От начальника разведки полковника Воронова Савицкий уже знал, что накануне его прилета на Кубань только за один день — 17 апреля 1943 года — в налете на плацдарм в районе Мысхако, занятом нашими десантниками, участвовало 762 бомбардировщика, 71 штурмовик и 206 истребителей. Всего же немцы сконцентрировали на этом участке около 1000 самолетов. В то время как ВВС Северо-Кавказского фронта насчитывали лишь 600 боевых машин, включая авиацию дальнего действия и самолеты авиагруппы Черноморского флота. Теперь, правда, силы примерно выровнялись. Вместе с 3-м истребительным сюда перебросили еще два корпуса — 2-й бомбардировочный под командованием генерала Ушакова и 2-й смешанный под командованием генерала Еременко.

Однако Савицкого сейчас беспокоило не столько количественное соотношение сил, сколько отсутствие времени на подготовку. Из разговора с командующим ВВС фронта генералом Вершининым и начальником штаба генералом Устиновым выяснилось, что действовать необходимо без промедления. 17 апреля группа Ветцеля, специально созданная немцами для ликвидации плацдарма в районе Мысхако, перешла в наступление, вклинившись в расположение войск 18-й армии под командованием генерала Леселидзе на глубину до одного километра.

— Противник стремится рассечь плацдарм на две части, а затем уничтожить обороняющиеся там войска. Бои идут тяжелые, — вкратце обрисовал положение Устинов. — Чтобы помочь пехоте, мы сейчас просто обязаны вырвать у противника инициативу и завоевать господство в воздухе. Иного выхода у нас нет и не будет.

«Не будет, выходит, и времени на организацию управления, взаимодействия и решения других проблем, связанных с обеспечением боевой работы корпуса, — отметил про себя Савицкий. — В бой придется вступать с ходу!»

— Плацдарм этот для немцев как кость в горле! Он им все карты путает. Не только лишил их возможности использовать новороссийский порт, но и создал прямую угрозу правому флангу, отвлек значительные силы с других участков фронта, — продолжал Устинов. — Неоценимо его значение и для нас. Удержать плацдарм означает существенно повлиять на исход борьбы за Таманский полуостров, за Новороссийск, а возможно, и Крым.

Примерно то же самое сказал чуть позже Савицкому и Вершинин.

— Важно не просто освободить Тамань, — особо подчеркнул он.-Задача фронта-разгромить 17-ю немецкую армию. А тут нам без плацдарма под Новороссийском не обойтись.

Вершинин сочувственно взглянул на помрачневшее лицо собеседника и добавил:

— Понимаю, люди у тебя необстреляны, надо бы дать хоть несколько дней на подготовку. Но нет их у меня. Ни одного.

На том разговор и кончился...

Вернувшись с облета района боевых действий, Савицкий собрал старших офицеров: Баранова, Ананьева, Новикова, обоих командиров дивизий — Лисина и Коробкова.

— Завтра боевое крещение корпуса, — сказал Савицкий. — Первый вылет на рассвете. Все, что можно успеть сделать, надо делать не откладывая. Какие у кого соображения?

После короткого совещания распределили между собой первоочередные задачи, а на вечер наметили провести в полках партийные и комсомольские собрания. Савицкий решил поехать к дальневосточникам, в 812-й полк.

Он и прежде не сомневался, что настроение у летчиков боевое, что люди рвутся проявить себя в настоящем деле. Но только слушая выступавших, понял, насколько велик накал чувств и как осточертело всем вынужденное долгое ожидание.

Лучше других, пожалуй, выразил общее настроение лейтенант Тищенко:

— Наступил наконец и наш день. Мы, дальневосточники, ждали его особенно долго. Два года в глубоком тылу, а значит, и в неоплатном долгу перед теми, кто эти два года сражался с врагом, перед товарищами по оружию, которых уже нет в живых, кто отдал свои жизни в борьбе с фашизмом. Завтра и наш черед драться, бить врага. И мы будем бить его без страха и беспощадно.

Тищенко говорил последним. Когда он закончил, небо успело совсем потемнеть и на нем уже выступили первые крупные южные звезды. Заканчивался девятнадцатый день апреля 1943 года. Следующий день, 20 апреля, был обозначен в планах немецкого командования как крайний срок захвата плацдарма под Новороссийском. Но планам этим не суждено было сбыться...

На рассвете 20 апреля первыми поднялись в небо истребители полков Еремина и Папкова. Самолеты группами уходили в сторону Новороссийска. Баки их были заполнены до отказа — велико подлетное время до района боевых действий. Расстояние в оба конца — триста километров; для немцев не больше ста. Соответственно — и расход горючего.

«Ну что ж, — подумалось Савицкому. — Чаще придется заправляться. А значит, понадобится большее число вылетов. В этом смысле у противника явное преимущество».

Но противника пока не видно. Над плацдармом, кроме истребителей Папкова, никого нет. Обе ереминские группы ушли в сторону моря — именно оттуда обычно появлялись вражеские бомбардировщики. Бомбардировщики — основная забота и Еремина, и Папкова. Не позволить немцам засыпать бомбами наши позиции — одна из главных задач дня. Чтобы успешно решить ее, необходимо отобрать у противника господство в воздухе. Отобрать и удерживать за собой сколько понадобится. Ради этого и переброшен сюда 3-й истребительный корпус резерва Ставки Верховного Главнокомандования. Как, впрочем, и корпуса Еременко и Ушакова. Но немцы об этом скорее всего еще не знают...

Савицкий взял курс в сторону Цемесской бухты. Идут парой на высоте 6000 метров. Ведомым у него капитан Новиков.

Командиру корпуса вовсе необязательно поднимать в воздух боевую машину, сопровождать ударные группы, ввязываться в воздушные сражения. У него иные функции, иные задачи. Но у Савицкого собственный взгляд на вещи. Он не только командир корпуса, он еще и летчик-истребитель. Сам он, во всяком случае, об этом никогда не забывает. Командир корпуса — должность, на которую его назначили и с которой его могут снять; летчик-истребитель — его профессия, она будет сопутствовать ему всегда, независимо ни от каких привходящих обстоятельств. А летчик-истребитель, чтобы не потерять квалификации, обязан летать, обязан драться с врагом, если представляется к тому возможность. Без всего этого Савицкий просто себя не мыслит... Конечно, крайности здесь тоже ни к чему. Незачем без необходимости раздражать начальство. Наверху кое-кто считает, что комкору вообще не нужно летать, а уж рисковать в бою — тем более. Но Савицкий, как уговаривал он сам себя, и не лез на рожон. Вот и сейчас поднялся в небо не ради драки, а чтобы самому разобраться в обстановке. Не с чужих слов, а самолично составить представление о сильных и слабых сторонах противника; увидеть, что плохо, что хорошо выходит у летчиков корпуса, которым ему доверили командовать; обнаружить наиболее уязвимые места в применяемой тактике боевых действий. Ну а если доведется вступить в бой, ничего не попишешь — война есть война...

Война, понятно, тут была ни при чем. Не она вынуждала ввязываться в драку; командир корпуса руководит сражением с командного пункта, который, как известно, расположен не в воздухе, а на земле. Просто Савицкий всегда принадлежал к тем, кому трудно усидеть на месте, если где-то происходят события, с его точки зрения серьезные и существенные, кому необходимо постоянно ощущать себя в самой гуще жизни, где она, как говорится, бьет ключем, кто привык считать риск нормой поведения, а о личной безопасности заботиться в последнюю очередь. Он был бойцом не только потому, что носил военную форму, а прежде всего потому, что хотел им быть.

Вот и теперь, найдя подходящий предлог и оставив вместо себя на командном пункте начальника штаба Баранова и обоих комдивов — Лисина и Коробкова, он с Новиковым шел от восточного берега Цемесской бухты в сторону Соленого озера, охваченного на манер согнутого указательного пальца Суджукской косой. Правее озера — то, что осталось от родной Станички; дальше, в глубь берега — развалины поселка Мысхако. Над землей стелется то ли дым, то ли пыль, то ли то и другое вместе, вспучиваются то тут, то там взрывы мин и снарядов... Ясно, что внизу идут тяжелые бои. Но разглядеть что-либо в подобных условиях, да еще с такой высоты невозможно.

Смотреть, впрочем, нужно не на землю. Савицкий еще раз внимательно оглядывает горизонт. Со стороны Анапы показалась группа «мессершмиттов»-там у них стационарный аэродром с твердым покрытием. У нас, к слову сказать, практически все взлетно-посадочные площадки грунтовые. Еще одно очко в пользу противника, отмечает про себя Савицкий. Однако в голову тут же приходит злорадная мысль: не догадываются еще фрицы, какая им нынче уготована встреча!

А «мессеры» и впрямь идут уверенно, по-хозяйски. Судя по всему, это группа расчистки. Образно говоря, метла, которой предстоит подмести небо, освободить место для идущих следом бомбардировщиков: ничто не должно мешать их работе. Как же! Держи карман шире...

Завязавшийся бой с первых минут принимает жесткий характер. Одну из ошибок Савицкий считает в душе непростительной даже новичкам. Немецкие истребители подходят на предельных скоростях и потому после атаки быстро набирают за счет запаса скорости высоту, чтобы ударить сверху еще раз. Наши такой возможности лишены. Экономя горючку, они барражировали на так называемой крейсерской скорости. С одной стороны, понятно: до аэродромов далеко, поневоле станешь экономным. Но с другой стороны, прилетели-то не на прогулку, а ради боя.

Дерутся, впрочем, летчики Папкова совсем неплохо. Маневрируют энергично, правда в основном в горизонтальной плоскости. Атакуют на встречно-пересекающихся курсах. Помнят, что у «яков» радиус виража короче. А чем вираж круче, тем больше шансов зайти промедлившему противнику в хвост. Жаль только забыли: скороподъемность у «яков» тоже в полном порядке. Навяжи «мессеру» бой на вертикалях — не пожалеешь... Но нет. Крутят и крутят виражи. Накопили, видать, силенок в тылу: бой на виражах всегда требует от летчика массу энергии и крепкого здоровья. И, судя по всему, у них всего этого хватает. Так что еще неизвестно, кто от кого небо расчистит...

А вот и для Еремина работенка! Со стороны моря подходят две колонны пикирующих бомбардировщиков;

этажом выше — многочисленная группа прикрытия. Еремин решил не ждать, пошел на сближение, набирая скорость. Истребители с птичьим крылом на фюзеляжах — опознавательный знак корпуса — с ходу атакуют одну из колонн «юнкерсов». Один Ю-87 уже горит. А вот тряхнуло и заволокло дымом флагмана «лаптежников» — так прозвали Ю-87 за неубирающиеся шасси, «обутые» в каплевидные обтекатели, наши летчики; обезглавленная колонна начинает разваливаться.

Другая колонна идет прежним курсом. «Мессершмитты» прикрытия сумели связать боем вторую группу Еремина, которой надлежало перехватить «юнкерсы». Как будут развиваться события дальше, предугадать трудно, а пропустить пикирующие бомбардировщики врага к передовым позициям нашей пехоты нельзя. «Вот и кончилась моя миссия наблюдателя, — усмехнулся Савицкий, — пора немцам напомнить о себе».

— Прикрой, атакую! — говорит он по рации Новикову, хотя и знает, что подобное напоминание излишне.

А «як» уже срывается в крутое пике, беря издали на прицел головную машину фашистов. Ведомый тут же повторяет маневр ведущего: Новиков отлично знает свое дело. Сбоку вынырнул откуда-то «мессер», но Савицкий убежден: его сейчас перехватит Новиков. Сам он сосредоточен на избранной цели, но огонь открывать не торопится — решил бить наверняка. Скорость быстро нарастает. Кажется, еще секунда-другая и столкновения не избежать. Летчик на «юнкерсе» запаниковал, пытаясь в последний миг отвернуть в сторону и избежать удара. Но поздно. Савицкий слегка берет ручку на себя и проскакивает в тридцати метрах над «лаптежником»; выпущенная за мгновение до того трасса прошивает фюзеляж бомбардировщика — тот резко валится на крыло, а в следующую секунду на нем взрываются баки с горючим.

Савицкий, переведя «як» в набор высоты, краем глаза видит, как Новиков заходит в хвост «мессеру». Еще один Me-109, объятый пламенем, уходит к земле. Бой с вражескими истребителями прикрытия еще в полном разгаре, но несколько «яков» уже занялись бомбардировщиками: один за другим загораются два Ю-87. Немцам уже не до русской пехоты, строй «юнкерсов» рассыпается, у каждого из них теперь один курс — подальше от пушек советских истребителей.

«Пора топать домой», — решает Савицкий. У них с Новиковым на исходе горючее. Да и ведомый его успел, кажется, освободиться: немца, за которым он гнался, нигде не видно.

В штабе корпуса Савицкому доложили, что все идет по плану. Потери есть, и немалые, но по предварительным сведениям у противника они еще больше. Баранов, поддерживавший постоянную связь со штабом ВВС фронта, сообщил, что более ста наших бомбардировщиков нанесли удар по передовым позициям и ближайшим тылам наземных войск гитлеровцев. Готовится второй налет. Примерно теми же силами. Необходимо обеспечить бомбардировщикам надежное прикрытие от вражеских истребителей.

Вскоре позвонил генерал Устинов. Он дал дополнительные сведения, чтобы уточнить соответственно им задачу корпуса:

— Пехота Леселидзе ведет тяжелые бои. Командованием принято решение помочь ей с воздуха. Сопровождать бомбардировщики Ушакова и штурмовики Еременко будут в основном истребители других соединений. Ваша задача — прикрытие плацдарма.

— Пока справляемся, — отозвался Савицкий. — Немцы ведут себя агрессивно, но и наши летчики настроены вполне решительно.

— Поймите меня правильно, Евгений Яковлевич, — перешел на неофициальный тон и Устинов. — Знаю, что вы недавно вернулись с боевого вылета. Но то, что вы видели над плацдармом, это только цветочки. Поглядели бы вы, что творилось в воздухе вчера или позавчера... Сегодня, убежден, легче не будет. Скорее наоборот. Противник, как мне доложили, уже начал резко наращивать свои силы. В связи с этим командующий просил передать, что очень надеется на наших летчиков.

Предсказания начальника штаба 4-й воздушной армии стали сбываться даже раньше, чем ожидал Савицкий. Число самолетов, поднимаемых с вражеских и наших аэродромов, быстро росло. К полудню над районом Мысхако закрутилась такая карусель, какой ему еще никогда не доводилось видеть. А масштабы воздушного сражения все продолжали увеличиваться.

Фашистские «юнкерсы» и бомбардировщики Ушакова рвались к своим целям, стремясь освободиться от груза бомб; «яки» и «мессершмитты» из групп сопровождения пытались расчистить для них дорогу; истребители, прикрывающие плацдарм, перехватывали бомбардировщики, вступали в схватки с самолетами из групп прикрытия. Бои шли на всех этажах, вплоть до высоты 7000 метров; в воздухе было тесно от боевых машин: одни самолеты пикировали, стараясь оторваться от противника, другие, наоборот, лезли вверх, чтобы набрать высоту для очередной атаки, третьи крутили виражи в попытке зайти в хвост врага, шли в лобовую, дрались на встречно-пересекающихся курсах. Казалось, в небе неостановимо вертелись жернова гигантской, но невидимой глазу мельницы, которые перемалывали все без разбора.

Когда Савицкий в третий раз за день поднял в воздух свой Як-1, битва над плацдармом достигла едва ли не предельного накала. Еще на подходе стало ясно, что немцы подняли в воздух новое подкрепление — скорее всего с аэродрома в Анапе, до него отсюда рукой подать. Хотят, видно, расчистить по возможности путь для очередного налета бомбардировщиков. Ждать, когда появятся и они, незачем. Лучше подстраховаться заранее. Связавшись по рации с наземным пунктом управления, Савицкий приказал поднять в воздух резервную группу истребителей.

Впереди, в районе Федотовки, наши бомбардировщики и штурмовики помогают сейчас пехоте; прикрыть их там есть кому. А вот здесь, над плацдармом, рубка идет серьезная: в сражении участвуют не меньше пяти-шести десятков боевых машин. Но вступать в схватку пока нет смысла. Перевеса нет ни у одной из сторон. По крайней мере явного. А скоро должны подойти истребители, вызванные Савицким по рации. Правда, вызывал он их с другой целью...

Вот она эта цель! На горизонте показалась большая группа «юнкерсов». Савицкий оглянулся в сторону гор: «яков», идущих на подмогу, еще нет. Придется действовать самому.

Ведомым у него на сей раз лейтенант Бородин — летчик толковый, грамотный и пилотажник отличный, а вот в бою впервые побывал лишь сегодня утром. Впрочем, и подавляющее большинство летчиков корпуса тоже. Они справляются — справится и Бородин.

Высоты у них в запасе больше чем нужно: идут где-то близко к пяти тысячам метров. «Лаптежники» — много ниже — топают встречным курсом. Отвернуть им некуда. Да и не видят они пока пару истребителей. Савицкий решает пропустить их чуть сбоку и под себя, а затем, после переворота через крыло, перевести машину в режим пикирования. Но тут нужен точный расчет. Точный выбор момента времени и координат в пространстве. Иначе либо проскочишь впереди бомбардировщиков и нарвешься на огонь эрликонов, либо окажешься сзади, а тут тебя встретят воздушные стрелки со своими пулеметами. И поспешишь — плохо, а запоздаешь — еще хуже.

Савицкий выжидает еще несколько секунд, делает переворот и входит в пикирование. Цель тоже выбрана, — как и утром, флагман. Срежешь флагмана, почти наверняка рассыплется строй. А «юнкерсы» опаснее всего, когда идут плотно.

Скорость быстро нарастает, однако расстояние еще велико, стрелять рано. Зато стрелок с Ю-87 не выдерживает и жмет на гашетку — трасса проходит где-то внизу, без всякого вреда для «яка». Савицкий все еще выжидает, но палец уже выбрал свободный ход гашетки... Теперь пора! Длинная очередь упирается концом прямо в кабину пилота «юнкерса», а выпустивший ее «як» через секунду-другую уже выходит из пикирования и начинает набор высоты. Бородин, кажется, тоже не промазал: еще один «лаптежник» отвалил в сторону и задымил.

Строй немецких бомбардировщиков, как и ожидалось, рассыпался. Но назад все же не разворачиваются; хоть и врозь, но топают к целям. Теперь это не столь важно — со стороны гор появилась вызванная Савицким группа истребителей из полка майора Дорошенкова. До целей «юнкерсы» не дойдут...

Поздно вечером в штабе подвели итоги. Летчики корпуса сбили сорок с лишним самолетов противника.

Много это или мало? Цифры чаще всего штука абстрактная. Куда конкретнее говорила о результатах дня телефонограмма генерала Леселидзе. Командующий 18-й армии наряду с другим сообщал: «Массированные удары нашей авиации по противнику, пытавшемуся уничтожить десантные части в районе Мысхако, сорвали его планы. У личного состава десантной группы появилась уверенность в своих силах».

Конечно, в небе Кубани 20 апреля дрались не одни летчики 3-го истребительного авиакорпуса: в воздушное сражение практически были введены все имеющиеся в наличии силы. Но в конечном счете важно другое:

успешные действия нашей авиации переломили в тот день общий ход событий и, по существу, предрешили провал вражеского наступления. Хотя враг, надо сказать, отнюдь не спешил отказываться от своих планов, и накал боев — как на земле, так и в воздухе — продолжал оставаться весьма высоким и в последующие дни.

В один из таких дней (а битва за небо Кубани длилась с короткими периодами относительного затишья более полутора месяцев) Савицкий ближе к вечеру поднял свой Як-1 в воздух. Ударная группа из двенадцати истребителей, набрав высоту 4000 метров, легла на курс в сторону Новороссийска. Савицкий, как всегда, шел ведущим пары. Вместе с ведомым Семеном Самойловым они держались значительно выше и чуть правее основной группы.

День выдался тяжелым. Немцы все еще не могли смириться с утратой господства в воздухе и вновь предприняли очередную попытку вернуть себе привычное преимущество. Помимо этого, естественно, приходилось вести борьбу и с вражескими бомбардировщиками, а заодно прикрывать свои. Карусель закрутилась еще на рассвете, к полудню прибавила оборотов и, судя по всему, не собиралась сбавлять темпов. В сравнительно небольшом объеме пространства скопилось огромное количество самолетов различных типов и назначения: «лаптежники» и «пешки» представляли собой соответственно вражескую и нашу бомбардировочную авиацию; «мессеры» и «фоккеры», «яки» и «лавочкины» — истребительную; и все это непрерывно перемещалось на разных высотах и в разных плоскостях, поливало друг друга пушечно-пулеметным огнем, взрывалось, горело, падало на землю обломками. А самолеты с ближних и дальних аэродромов все продолжали подходить, заменяя тех, у кого кончились боеприпасы или выработалось горючее. Подходили — и либо ввязывались в бой, либо пытались прорваться к позициям наземных войск, к их командным пунктам и узлам управления, к резервам, подходящим из тыла...

Савицкий первым заметил, как со стороны моря показалась новая волна вражеских бомбардировщиков. «Юнкерсы» шли двумя плотными колоннами. Их было несколько десятков, не считая восьмерки «мессеров» прикрытия. Савицкий тут же запросил по рации подкрепление. Но пока наши подойдут, придется принять неравный бой — не первый, кстати, и не последний.

Немцы, когда видели явное численное преимущество противника, обычно поворачивали назад; наши летчики с численным перевесом, как правило, не считались. Савицкий в этом смысле не представлял собой исключения. Скорее наоборот. Он считал, что в бою главное — качество, а не количество, понимая под качеством летное мастерство, мгновенную реакцию и способность нестандартно мыслить. Мужество и упорство подразумевались сами собой.

Ударная группа «яков», разделившись на две неравные части, уже связала боем «мессершмитты» прикрытия и одну из колонн «лаптежников». Вторую колонну решили взять на себя Савицкий с Самойловым. Однако из-за одинокого, ни весть откуда и куда проплывавшего в небе облака внезапно выскочила еще одна четверка Me-109.

Ведущий четверки не мешкая открыл огонь. Трасса потянулась было к машине Савицкого, но он энергичным переворотом через левую плоскость ушел от нее и, дав, как говорят летчики, по газам, круто полез в гору. Два других «мессера» вцепились в Самойлова, но тот и сам этого хотел — взять на себя из вражеской четверки пару. «Другая пара, — мелькнула мысль у Савицкого, — теперь за мной. Все правильно, все по честному...»

«А вот это уже нечестно, трое на одного, — подумал он в следующую секунду, заметив, что немецкий летчик, промазавший по нему, пытается пристроиться в хвост Самойлову. — Держись, Сеня, сейчас мы его обучим правилам хорошего тона!»

Обучение началось с того, что Савицкий заложил крутой вираж и сразу перешел в пикирование. А закончилось тем, что оказавшийся в перекрестье прицела «мессер» получил короткую, но точную очередь по кабине, потерял управление, загорелся и стал беспорядочно падать, быстро приближаясь к земле. В землю же воткнулся и тот Me-109, которого успел достать из своих пушек Сеня Самойлов. Теперь будет легче...

А бой между тем продолжался. Еще один «мессершмитт», получив несколько пробоин в фюзеляже, задымил и начал уходить в сторону Анапы Савицкий, закладывая крен, проводил его оценивающим взглядом: судя по всему, не дотянет, хотя черт его знает — все может быть, во всяком случае, он на свой боевой счет таких не записывает . Теперь самая пора догонять колонну «юнкерсов» — далеко уйти не могли, воздушный бой скоротечен. Четвертого и последнего «мессера» спугнул Самойлов. По крайней мере, немца нигде не видно, а сам Самойлов уже пристраивается сзади своего ведущего.

— Дракон — слышится по рации хриплый еще от азарта боя голос Самойлова. — А здорово мы им влепили! Теперь только бы «лаптежников» не упустить..

Дракон — это позывной Савицкого.

Внушительный позывной, ничего не скажешь. Сперва Савицкий его немножко стеснялся, а потом привык. Утешался тем, что не сам придумал. Связист один, видать из больших романтиков, удружил. Еще под Москвой в декабре сорок первого, когда на истребителях стали устанавливать первые, а потому несовершенные радиостанции, возник этот вопрос. Летчикам предложили выбрать себе позывные. Савицкому кто-то посоветовал найти себе такой позывной, чтобы его легко было разобрать сквозь любой треск и шум в эфире, которых тогда из-за слабого качества бортовых раций хватало с избытком. Тут-то и объявился услужливый романтик-связист со своим «драконом», убедил, что такой позывной с его раскатистым «др-р-р» при любых помехах нельзя не расслышать И верно: ни с чем не спутаешь, рассудил Савицкий Да и чем, собственно, отличается «дракон» от какого-нибудь «скворца» или там «грача»! Так и осталось с тех пор...

«Лаптежников» нагнали довольно скоро. И тут Савицкому не повезло. Из-под пушек «мессера» ушел, а от огня воздушных стрелков с «юнкерсов» не уберегся Да, в общем-то, и немудрено Немцы с перепугу такой заградительный заслон поставили, будто несколько батарей эрликонов с собой в воздух затащили.

Впрочем, по одному «юнкерсу» Савицкому с Самойловым удалось срезать с первой же атаки, когда они, воспользовавшись запасом высоты, спикировали на колонну. Вдобавок к месту схватки подоспело несколько «яков», из тех, что связали первую колонну бомберов и группу прикрытия, — у них там тоже дело к концу подходило.

Голос ведомого в наушниках Савицкого прозвучал неожиданно: перед этим «як», правда, слегка тряхнуло, но Савицкий не обратил на это особого внимания. А тут вдруг:

— Горишь, Дракон! Справа у тебя пламя. Прыгай'

Савицкий взглянул вниз — под крылом вода. Погоня за «юнкерсами» увела их в открытое море. До берега, куда ветер гнал невысокую волну, расстояние в общем-то невелико, но на берегу немцы. Надо тянуть к тому участку береговой линии, откуда начинается территория, контролируемая нашими войсками. Раньше прыгать нельзя — угодишь к фашистам.

Мотор работал без перебоев, запас высоты тоже имелся — тысячи полторы метров, никак не меньше. И, если бы не едкая, раздирающая легкие приступами кашля гарь, продержаться каких-то несколько лишних минут не составило бы труда. Самолет-то держится в воздухе! Конечно, если огонь доберется до баков... А если не доберется? Не успеет добраться? Все может быть...

Савицкий взглянул прямо по курсу: еще рано... Оглянулся назад: чуть выше и несколько ближе к берегу заметил самолет ведомого. Самойлов, видимо, решил сопровождать подбитую машину командира корпуса до конца. Во-первых, гитлеровские летчики нередко расстреливали выбросившихся с парашютом прямо в воздухе. А во-вторых, даже при благополучном приземлении присутствие Самойлова тоже нелишне.

Но Савицкого почетный эскорт сейчас не устраивает: горючее у обоих на исходе. Савицкому оно, понятно, уже не понадобится, а Самойлову лететь назад.

— Возвращайся на аэродром! — хрипит он в рацию. — Кончай благотворительность...

Кабину истребителя до отказа заполнило густым дымом Савицкий вновь заходится в припадке кашля. Он не знает, слышал ли его ведомый, но самому уже не до разговоров. Хочешь не хочешь, а надо прыгать. Иначе можно потерять сознание от удушья.

Хлопок раскрывшегося купола встряхнул его метрах в ста над водой. С этим порядок! Осталось только не прозевать момент приводнения, чтобы не запутаться в стропах парашюта. В последнюю секунду, когда до гребней волн оставалось метров пять-шесть, Савицкий точно рассчитанным движением расстегнул лямки парашюта и отбросил его в сторону. Ледяная вода обожгла тело, обхватив грудь будто обручем — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Волна накрыла с головой. Надув кое-как спасательный резиновый жилет — оранжевого цвета капку, он поплыл в сторону берега. Холод пронизывал до костей — ледяную воду, как здесь нередко случается, подняло снизу, после того как ветер угнал прогретые слои в открытое море. Ноги уже начало прихватывать судорогами, но Савицкий продолжал плыть, пока оставались силы. Последнее, что он запомнил перед тем, как потерял сознание, это самолет Сени Самойлова: дождавшись приводнения своего ведущего, он сделал над водой прощальный круг и, качнув крыльями, ушел в сторону аэродрома.

...Очнулся Савицкий в какой-то землянке, лежа в чем мать родила ничком на лавке. Резкий сивушный запах бил ему прямо в лицо. Рядом с лавкой, чуть ли не возле его носа, стояло ведро со спиртом. Незнакомый человек в армейских галифе и тельняшке макал туда шершавые, как наждак, шерстяные рукавицы, которыми остервенело растирал распростертое тело летчика от макушки до пяток.

— Где я? — спросил, приходя в себя, Савицкий.

— У своих, товарищ генерал-майор! — отозвался гулким басом моряк. — В расположении командного пункта восемнадцатой армии.

Он легко, словно ребенка, перевернул своего подопечного с живота на спину и, вновь окунув в спирт варежку, добавил:

— Можно сказать, прямо на наших глазах гробанулись!

Спасла Савицкого, как выяснилось, именно капка. Хорошо приметное издали ярко-оранжевое пятно, мелькавшее в волнах, помогло морякам с катера зацепить тонущего летчика багром до того, пока он окончательно не захлебнулся.

— Как увидели парашют, сразу же и выслали торпедный катер, — пояснил моряк, продолжая нещадно растирать рукавицей спину Савицкого. — Ваше счастье, «мессеров» поблизости не было. А то запросто могли бы сорвать нам это дельце. На катерке зениток, известно, нет, а ихние асы — большие любители до бесплатной добычи. Не из багра же мне по ним палить!

— Ты бы полегче чуток, — слушая вполуха благодушное бормотание своего спасителя, попросил Савицкий. — Всю шкуру с меня сдерешь.

— Зато кости будут в целости и сохранности, — назидательно, как маленькому, сказал моряк. — А заодно и все прочее. Спирт, ежели его внутрь или даже врастирку, в таких случаях первейшее дело.

Через несколько минут моряк закончил свою работу, завернул Савицкого в старый тулуп, и он тут же, как в пропасть, провалился в глубокий, каменный сон...

Утром ему сказали, что за ним прилетел из штаба корпуса связной У-2. Не зря, значит, кружил вчера Самойлов — точно засек координаты места приводнения! Не соврал и морячок: Савицкий после его растирки даже не чихнул ни разу, будто и не было вынужденного купания в не по сезону ледяной черноморской водице.

В штабе Савицкого ждала сводка за вчерашний день с итогами боев и две новости. Одна из них оказалась горькой. Погиб в бою командир 402-го полка подполковник Папков. Хороший человек, толковый офицер и отличный летчик. Самолет его упал где-то в плавнях, а выброситься с парашютом из горящей машины он не смог или не успел.

О второй новости сообщил парторг 812-го полка капитан Н. М. Лисицын. По его словам получалось, что летчики С. П. Калугин и П. Т. Тарасов «привели» на один из аэродромов немецкий истребитель специально в подарок командиру корпуса: он, дескать, на Me-109 еще под Москвой летал.

— Как это «привели»? — не понял Савицкий. — Как бычка на веревочке, что ли? А немецкий летчик в кабине сложа руки сидел?

— Не знаю, где у него руки были, но сейчас они у него за спиной связаны. В сарае сидит, — пояснил Лисицын и добавил:

— Да вы лучше у Тарасова спросите, он подробнее расскажет.

Из рассказа Тарасова выходило, что все произошло как бы само собой. Шли парой. Капитан Тарасов — ведущим, лейтенант Калугин — в качестве ведомого. «Мессершмитт» заприметили над самой землей. «Ты слева заходи, — приказал Тарасов. — А я справа. Некуда деться ему будет». Немецкому летчику все это, понятно, не понравилось, собрался было удирать. Но Тарасов предупредил его намерения короткой пулеметной очередью. На длинную, объяснил, патронов не хватило бы, боеприпасы у них с Калугиным практически все вышли. Но немцу оказалось достаточно. Успокоился. Пошел прямо, как ему указывали. А куда денешься? Сверху и по бокам «яки», внизу земля. Один путь остался — под русским конвоем на русский аэродром.

— Только вот не вышло с подарком, товарищ командир, — сокрушался Тарасов. — Подпортил немец все дело под конец. Не захотел шасси выпускать перед посадкой, подломал назло нам машину. Какой теперь из нее подарок?

— Не горюй, починим! — рассмеялся Савицкий. — А за подарок спасибо. Прок, думаю, от него будет.

Предсказание Савицкого сбылось. И даже с лихвой. Но позже. В апреле сорок четвертого, когда 3-й истребительный авиакорпус участвовал в боях за освобождение Крыма.

После Кубани, где в результате ожесточенных воздушных сражений наша авиация завоевала и прочно удерживала в ходе всей операции господство в воздухе и где противник потерял 1100 самолетов, причем 445 из них оказались на боевом счету 3-го истребительного авиакорпуса, был Никополь, где корпус, вновь отмеченный в приказе Верховного Главнокомандования, получил право на почетную приставку — Никопольский. Летчики корпуса, когда-то необстрелянные, не нюхавшие пороху новички, прошли за год суровую школу, и в апреле сорок четвертого, когда началась битва за Крым, практически у каждого из них на счету числились сбитые вражеские самолеты. У одних больше, у других меньше, но опыт фронтовой теперь был у всех. А у иных не только опыт, но и громкая, услышанная даже за линией фронта врагом боевая слава.

Недаром в апреле сорок четвертого, после прорыва обороны противника в северной части Крыма и на Керченском полуострове, Савицкий, приземлившись на захваченном у немцев аэродроме Веселое, попал на своеобразный вернисаж, целиком посвященный чисто авиационной тематике. Причем не просто авиационной, а с явным профилактическим прицелом.

Вернисаж вначале обнаружил начальник политотдела полковник Ананьев. На стенах общежития немецких летчиков висели портреты советских асов, скопированные со страниц фронтовых газет. Каждый портрет был искусно вписан в пририсованные фигуры наиболее устрашающих и кровожадных зверей-хищников.

— Ну чем не наглядная агитация, как надо воевать! — восклицал Ананьев, водя Савицкого вдоль украшенных специфической живописью стен. — Думаю, как раз тот случай, когда пропаганда врага действует нам на руку.

— И впрямь, видать, нагнали страху на фашистов. Надо ведь что придумали! — усмехнулся Савицкий. — И кадры наши неплохо знают. Никого не забыли.

— А как же! — продолжал радоваться неожиданной пропагандистской находке Ананьев, принимаясь перечислять известные всем имена:

— Покрышкин, Речкалов, Амет-хан Султан, оба брата Глинки... А вот и наш корпус пошел. Маковский, как видите, в образе кровожадной пантеры представлен. А Вас, товарищ генерал, в виде тигра с оскаленными клыками изобразили.

Начальник политотдела Ананьев вместе со своим заместителем по комсомольской работе подполковником Лопухиным принялись обсуждать, как лучше использовать обнаруженный «художественный» материал в пропагандистских целях, а Савицкий тем временем обнаружил еще один сюрприз. Немцы бросили второпях на аэродроме не только свою картинную галерею, но и три «мессершмитта».

— На взгляд новехонькие совсем, товарищ генерал! -доложил техник личной машины Савицкого младший лейтенант Гладков. — Причем не просто «мессеры», а модифицированные «Ме-109Е». Какие будут приказания?

— Разыщи формуляры на каждую из машин, ознакомься что к чему, а там поглядим, может, и пригодятся на что-нибудь.

НАБОР ВЫСОТЫ

Все, действительно, было ясно. В стране закладывались основы самолетостроения Молодежь бредила небом. Остались позади первые дальние перелеты: Москва — Пекин; Москва — Токио;

Москва — Нью-Йорк. Комсомол готовился взять шефство над Военно-Воздушными Силами. А Женька Савицкий и Костя Коккинаки были комсомольцами, сыновьями своего времени.

Коккинаки жили неподалеку от Каботажного мола, в неказистом одноэтажном домишке на два окна. Когда Костя и Женька заявились туда с радостной вестью, вся семья была в сборе. Отсутствовал лишь старший сын Владимир. Он первым из пяти братьев Коккинаки избрал профессию авиатора, закончив год спустя Борисоглебскую летную школу. Позже, в 1938 году, за первый беспосадочный перелет Москва — Владивосток ему присвоили звание Героя Советского Союза. Вторую Золотую Звезду он получил в качестве летчика-испытателя. Профессии авиатора предстояло стать фамильной профессией семьи Коккинаки, вслед за старшим братом стали летчиками и остальные четверо. Со временем фамилия Коккинаки обрела в авиационном мире широкую и заслуженную известность.

Но всему этому еще только предстояло случиться, и вряд ли в домике у Каботажного мола кто-нибудь взялся бы тогда предугадать судьбу. В семье Коккинаки, обсуждавшей на все лады удачу Кости и Женьки, если и строили планы на будущее, то на самые ближайшие дни. Когда в путь? Что взять в дорогу? Как устроиться на новом месте?

Устроились вновь испеченные курсанты даже лучше, чем ожидалось. Правда, поселок Гумрак, где размешилась школа, стоял в открытой голой степи и жить пришлось в наспех сколоченных дощатых бараках. 11о речь не о быте. Быту в те времена придавали мало течения, как чему-то несущественному и второстепенному. Ценилась не вещь, не непыльное местечко, где можно легко и быстро зашибить деньгу. Неистребимый обывательский дух оказался хоть и временно, но истребленным. И если справедливо присловье — «с жиру бесятся», то за нравственное здоровье в конце двадцатых можно было не беспокоиться: излишествами та нюха никого не баловала. Потому, наверно, и успех мерили не количеством и качеством нажитого добра, и престижным в соседских глазах уровнем личного бытия, а ценностями куда более верными и надежными — значимостью собственного вклада в общий исторический вклад народа. Почитались, словом, не навар с дела, как в иные времена, а само дело и его весомость на чаше весов истории.

Развитие авиации, как уже упоминалось, выдвинулось в конце двадцатых — начале тридцатых годов в ряд наиважнейших государственных задач. Овладеть профессией летчика означало оказаться там, где ты всего нужнее. Одно это говорило о том, что ребятам здорово повезло. Вдобавок выяснилось, что они не просто зачислены в летную школу, но и стали курсантами первого набора. А значит, и первого выпуска. Выходит, им повезло дважды. С первым выпуском тянуть не станут; первому выпуску — зеленая дорога.

Так оно и случилось.

Соревнование за право первым выпустить курсанта в самостоятельный полет разгорелось вскоре после того, как закончились занятия по теории. Разумеется, носило оно негласный характер и какая-либо шумиха вокруг него категорически исключалась. Руководство школы, включая соревнующихся инструкторов, отлично понимало, что сократить сроки можно лишь за счет отбора и индивидуальной работы с наиболее способны ми курсантами. В их число попал и Савицкий. Летчик инструктор Алексеев приметил его еще на провозных полетах, а теперь усиленно готовил к самостоятельному.

Алексеев по праву считался лучшим инструктором в школе. Его группа в конце концов и захватила, лидерство в соревновании. Савицкого же Алексеев прочил лидером среди лидеров: ведь и в группе, которой предстояло начинать самостоятельные полеты, кто-то должен был подняться в небо первым.

Савицкому, конечно, льстило доверие наставника, но вместе с тем он отлично сознавал всю меру выпавшей на его долю ответственности. Способностями судьба его не обделила. Случается, когда о человеке говорят, что он родился поэтом. Или математиком. Или педагогом. Савицкий родился летчиком. Но узнал он об этом только здесь, в училище. Правда, других в сделанном им открытии еще предстояло убедить. И он не щадил сил, готовясь к предстоящему экзамену.

— Запомни, Савицкий! Первый полет, как первая любовь, — сказал ему однажды инструктор. — Если начудишь, сфальшивишь где-нибудь, всю жизнь потом вспоминать будешь. А гладко сойдет, тоже до конца дней своих не забудешь.

Сказал, как напророчил. День тот навсегда врезался в память Савицкого. Бывали позже дни и знаменательнее, и значительнее, но тот был особым... Хотя вроде бы и рассказать о нем нечего.

Разве лишь о коротком, скупом диалоге, состоявшемся в то утро между двумя членами комиссии.

— С этим все ясно, — сказал один из них, наблюдая, как самолет, пилотируемый Савицким, заходил на посадку. — Повезло Алексееву на первого выпускника...

— Наш человек, — согласно кивнул головой второй член комиссии. — Прирожденный летчик...

Неизвестно, по каким признакам и приметам судили члены комиссии рядовой в общем-то и, казалось бы, ничем не примечательный учебный полет, но в предвидении ноем не ошиблись: тогдашнему курсанту Савицкому предстояло с годами стать одним из наиболее известных в стране летчиков-истребителей. Но кому из нас не хочется похвастать тем, будто он знает свое будущее? Не знал его и Савицкий. Даже обмена репликами на свой счет в тот момент не мог слышать — узнал позже В пересказе курсантов. В тот момент колеса его машины коснулись земли и самолет после короткой пробежки замер на летном поле. Но отголосок состоявшегося разговора все же до него долетел: инструктор подал знак, разрешавший выполнить еще один полет по кругу.

И снова было небо. И власть над ним. И ощущение небывалой пространственной свободы. Но вся эта практичность чувств не мешала Савицкому оставаться предельно сосредоточенным, помогая тем самым уверенно и точно управлять машиной.

Обратило впоследствии внимание на способного курсанта и руководство школы. Да это и не удивительно. Недаром говорят: талант виден за версту. А одаренность Савицкого была настолько бесспорной, что никому и в голову не пришло бы ставить ее под сомнение.

А время между тем летело быстро. В положенный срок состоялся выпуск. Перед строем зачитали приказ, поздравили выпускников с окончанием школы. Тем из них, кому предстояло служить в строевых частях, присвоили четвертую категорию — по два кубаря, как когда говорилось. Савицкий получил шестую категорию и четыре кубика: его оставили в школе инструктором, заодно и преподавателем аэродинамики.

Приметил вскоре молодого летчика и вновь назначенный начальник школы комбриг Богослов.

Однажды Богослов посадил на аэродроме Гумрак истребитель никому не известной здесь конструкции.

Новая машина сразу же приковала к себе всеобще внимание. В глаза прежде всего бросался ее задиристый вид и явно бойцовский характер. Причем столь яркое эмоциональное впечатление складывалось отнюдь не на пустом месте. Широкий лобастый мотор с кольцевым капотом, укороченные крылья и фюзеляж, сравнительно большой киль — все это как бы специально подчеркивало динамичность и мощь боевой машины.

— Зверь! — восхищенно сказал кто-то из столпившихся на квадрате инструкторов. Квадратом среди летчиков называлось специально отведенное место, где собирался аэродромный люд. — Не чета нашим эр-пятым... Что скажешь, знаток аэродинамики?

— Не знаю, не летал, — внешне спокойным, чуть ли не равнодушным голосом отозвался Савицкий. — А вид, конечно, внушительный.

Нарочито сдержанный ответ никак не соответствовал внутреннему состоянию Савицкого. Он в ту минуту, казалось, все бы отдал за возможность поднять в небо новый истребитель. Впрочем, Богослову, успевшему вылезти из машины и подойти к собравшимся, гадать на кофейной гуще было незачем: он отлично понимал, что творится в душе у его подчиненного. Однако карты раскрывать не спешил.

— Хороша птичка? — обратился он ко всем сразу. — Вижу, по сердцу пришлась прекрасная незнакомка! Тем лучше, если так. Не на смотрины пригнал, осваивать новую технику будем...

«Да не тяни ты, — торопил про себя Савицкий, сгорая от нетерпения. — Назови фамилию, и дело с концом!» И Богослов, будто почувствовав обращенную к нему мольбу, помолчал секунду-другую и уже деловым тоном закончил:

— А начнем с вас, Савицкий! Надеюсь, не возражаете? Вот и прекрасно.

Это и в самом деле было прекрасно — облетать новую машину, покорить ее, подчинить себе. Истребитель И-5 по тем временам считался последним словом отечественного самолетостроения: стоявшие на стоянках аэродромов Р-5 ему в подметки не годились. Радовало Савицкого и то, что никто из товарищей не обиделся. Все понимали: не в любимчиках у начальства ходит, просто летает лучше других — оттого и выбор на него пал. Ну а уж если доверили — кровь из носу, но подкачать нельзя...

И Савицкий не подкачал. Сперва чуть ли не наизусть вызубрил за несколько дней инструкции по эксплуатации, а затем взялся за сам самолет. Через пару недель истребитель делал над аэродромом все, что ему положено, а сверх того — собирал всякий раз толпу зевак. Смотрели, как кино: кто ахал, кто чертыхался, кто молча стискивал зубы, но равнодушным не оставался никто.

Наконец, слухи дошли до начальства. Савицкого вызвал к себе комбриг Богослов.

— Летаешь?

— Как приказали, товарищ начальник школы!

— А цирк в воздухе тоже по моему приказу устраиваешь?

— Никак нет. Осваиваю боевую технику.

— Освоил?

— Так точно, товарищ комбриг!

— Ну, пойдем, погляжу...

Последние слова прозвучали более чем многозначительно.

Савицкий понял, что угодил в западню. Куда ни кинь, всюду клин, думалось ему по дороге. Если без затей слетать, по-ученически, зачем тогда Богослова на летное поле притащил? Богослов не только начальник школы, но и сам летчик-истребитель. Чего же на его в глазах тоску зеленую в небе разводить... Ну а если слетать, что называется, на всю катушку, можно и головы не снести. Не в прямом, понятно, а в переносном смысле. Начальник школы, не ровен час, запретить дальнейшие полеты может... Дилемма, что и говорить!

В конце концов Савицкий вопреки поговорке выбрал из двух зол большее. Показал всю программу целиком — без купюр и пропусков по цензурным соображениям. Конечно, если бы он лихачил и лез на рожон, играя на публику, рассчитывать на благополучный исход было бы легкомыслием. Но он не просто гордился профессией военного летчика, а и уважал ее — глубоко и искренне. Поэтому сейчас, как и прежде, он крутил одну за другой фигуры высшего пилотажа, выжимая из боевой машины все, на что она способна, и, может, самую капельку сверх того. Чуть круче, чем надо бы, входил в виражи, чуть ниже, чем принято, выходил из пикирования... Не молоко вожу, не скиснет, думал про себя Савицкий. На то и истребитель, чтобы рисковать в пределах разумного. Без риска же боя не выиграть, победы над врагом не добиться...

Доведись Савицкому высказать подобные мысли вслух, Богослов скорее всего оспаривать бы их не стал. Но сейчас ему было не до дискуссий. Богослов стоял молча, следя за работой своего подчиненного с некоторой долей стоической отрешенности. Временами, правда, широкое его лицо и крепкая шея темнели от прилившей крови, а пальцы, белея от напряжения, мяли и комкали фуражку. В подобные минуты, казалось, он силился что-то сказать, кратко, но исчерпывающе, и даже открывал было в нетерпении рот, однако всякий раз пересиливал себя и от слов воздерживался. То ли из-за неимения подходящего собеседника, то ли, напротив, опасался, что услышит кто-то и не так поймет... А Савицкий, недосягаемый ни для похвал, ни для критики со стороны начальства, продолжал свое: все круче и круче гнул мертвые петли, крутил бочки, стремительно пикировал, выхватывал машину над самой землей... Когда он наконец сел и зарулил самолет на стоянку. Богослова на аэродроме уже не было — ушел, так и не высказавшись.

Мнение начальства Савицкий узнал некоторое время спустя, когда его вместе с инструктором Гориславским пригласили в кабинет Богослова для внеурочной беседы. Впрочем, напрашивались они на нее давно и настойчиво.

— Не надоело писать? — напрямик спросил начальник школы, едва они переступили порог кабинета. — Сколько рапортов подали?

— По шесть рапортов, если с этим считать, — едва приметно кивнул головой в сторону лежавших на столе бумаг Гориславский. — Если честно, надоело писать.

— Зачем же пишете? — сделал удивленный вид Богослов.

— Считаем, что место военного летчика в строевой части, — пояснил Савицкий. И поспешил добавить:

— Только вы не думайте, будто нам школа надоела.

— А о чем думать? За нас с вами уже подумали! — перешел на неофициальный тон и Богослов. — Получен приказ отправить в строевые части двух толковых инструкторов. На должности командира звена и командира отряда. Что скажете?

— Толковых инструкторов у нас много, — высказал свою точку зрения Савицкий. Стоявший рядом Гориславский подтверждающе кивнул головой. — Послать есть кого.

— Толковых много, — согласился, усмехнувшись, Богослов. — Но послать надо самых толковых! А таких у меня двое. Гориславского прошу задержаться. А вас, Савицкий, рекомендуем командиром отряда. Служить будете в Киеве. Тамошняя часть укомплектована в основном истребителями И-5. А вы, как помнится, на этой машине даже в цирке работать сможете.

— Почему же в цирке? — хмурясь, возразил Савицкий. — Фигуры высшего пилотажа — основа маневрирования в воздушном бою.

— Да вы не обижайтесь! — рассмеялся Богослов. — Цирк — это искусство; в цирке ремесленничество не держится. А тот пилотаж, что вы тогда показали, тоже искусство. И, уж поверьте на слово, высокое искусство! А насчет воздушного боя — правы полностью и категорически. Словом, верю: не подведете школу!

Киев, большой и шумный столичный город с его древней архитектурой, парками, музеями и театрами, сразу и безоглядно полюбился Савицкому. После захолустного Гумрака, затерявшегося в голой степи, контраст чувствовался особенно резко. Жизнь на новом месте быстро налаживалась, даже новую квартиру получить успел. Спорилось дело и на работе. На Жулянах, центральном аэродроме Киева, размещались на стоянках новехонькие И-5, на которых лучше Савицкого здесь никто не летал и которые он знал так же хорошо, как свои пять пальцев. Во всяком случае, сослуживцы к нему относились с уважением, а к советам прислушивались.

На вопросы, как ему живется на новом месте, Савицкий, улыбаясь, отвечал всем одно и то же:

— Пожалуй, слишком уж хорошо, чтобы это могло долго продолжаться.

Но собственный шутливый прогноз нисколько его не огорчал. Он давно усвоил: служить в армии — значит в известной мере не принадлежать себе самому. У военного человека нет права на выбор. Есть приказ, которому ты обязан подчиняться, независимо от того, нравится это тебе или нет. Личная инициатива может проявляться не в выборе, а лишь в способе выполнения приказа. Не всем это по душе. Но как ни странно, в армии с избытком хватает натур свободолюбивых, причем именно там в особой цене люди самобытные и самостоятельные. На поле боя требуются солдаты, одухотворенные идеей, думающие и инициативные. Впрочем, противоречие здесь чисто внешнее. Дисциплину, как и свободу, можно в этом смысле определить одинаково — осознанная необходимость. Ведь дисциплина в армии не самоцель, а средство сохранения постоянной боеготовности и боеспособности. Одним словом, военного человека дисциплина не тяготит, а является естественной и неотъемлемой частью его жизни.

И все же приказ перебазироваться на новое место оказался для многих как снег на голову. Авиационной бригаде предстояло в сжатые сроки преодолеть многотысячекилометровый путь от Киева до глухого таежного села Поповка на Дальнем Востоке. Нашлись, понятно, такие, кому столь внезапное и столь длительное путешествие пришлось явно не по вкусу.

— Накаркал! — мрачно сказал Савицкому один из летчиков. — Бросай все к чертовой матери и тащись через всю страну неизвестно куда и неизвестно зачем.

— Не на меня пеняй, на японцев, — усмехнулся Савицкий. — Они виноваты. Не сидится им на месте — крупные силы в Манчжурии сосредоточивают. В общем, не на увеселительную прогулку отправляемся.

— Война, что ли? — встревоженно спросил собеседник.

— Война не война, но обстановка на Дальнем Востоке обостряется. Пробуют нас на прочность японцы.

Вечером того же дня необходимую ясность внес комиссар бригады Романов:

— В последнее время со стороны японской военщины участились случаи провокаций, а также нарушения наших государственных границ. О приказе вы знаетe. Едем выполнять боевое задание!

Несколько фраз, сказанных Романовым, исчерпывали ситуацию. Такие слова, как «приказ» или «боевое задание», в среде военных людей не нуждаются в комментариях. Суть их предельно ясна. Все остальное — детали. С ними ознакомят тех, кому это положено знать по службе.

С Киевом расставаться было жаль Но в армии подобные эмоции в расчет не принимают. Место солдата не там, где ему нравится, а там, где он необходим Крупную воинскую часть, каковой являлась авиационная бригада, погрузили в эшелоны, и они один за другим отправились в долгий путь. Ехать предстояло через всю страну.

Как ни кратко было напутственное слово комиссара бригады Романова, речь командующего военно-воздушными силами Приморской группы войск Фроловского, когда эшелоны с людьми и техникой прибыли на место, оказалась еще короче:

— С благополучным прибытием в наши края' — с хорошо выверенной долей радушия произнес он И тут же, без паузы, перешел к делу:

— Прошу слушать и запоминать.

Фроловский, ступив сапогами в снег, сделал по целине несколько шагов и, тыча на ходу в стороны рукой, бесстрастно давал пояснения:

— Это вот аэродром... Здесь — столовая, тут — командирский клуб... А там в сторонке — городок, где будете жить, ну и казармы для красноармейцев ..

Повсюду, насколько хватало глаз, расстилалась заснеженная равнина с вклинившимся в нее куском нетронутой дальневосточной тайги. Все остальное — и клуб, и казармы, и городок — существовало лишь в воображении комдива. Но Фроловского это отнюдь не смущало. Как человек военный, он не стал тратить попусту время на разъяснение того, что и так понятно, и лишь добавил:

— На первое время дам брезентовые палатки. — И помолчав, с едва приметным сожалением в голосе закончил:

— Дал бы больше, да нечего. Впрочем, ничего страшного — обживетесь.

Крепкие в здешних местах морозы ждать не заставили. Брезентовые палатки от них, естественно, спасти не могли. Понадобилось утепление. Засыпали доверху снегом и окатили из ведер водой — трудов на копейку, а шуба получилась знатная. На первый слой нарастили другой, за ним третий — пока стены палаток не достигли полуметровой толщины Буржуйки калили добела — дрова в тайге дармовые, экономить нет надобности. И все же с трескучими здешними морозами приходилось ухо держать востро. Пока в буржуйке огонь — жить вполне даже можно. Но чуть зазевайся, не подложи вовремя дровишек — и вода в ведре льдом покроется, и сам вмиг воспаление легких схва-1ишь. Потому у печей дежурили круглосуточно, по очереди. Одни спят, другие всю ночь в топке шуруют...

Солдат на трудности не обидчив. Человек и вообще-то устроен так, что если уж обижается, то не из-за того, что ему плохо, а от того, что несправедливо с ним обошлись. А про солдата что говорить! На пулю, на смерть не жалуется; на холод пенять и вовсе смешно — не дома на печи, на то и служба.

Случалось, правда, разморит кого возле буржуйки да кинет в сон. Отдыха после вынужденных ночных дежурств никому не полагалось. Устраивались как могли. Первыми завели рационализацию в палатке Савицкого. Идея возникла чисто техническая. Савицкий предложил использовать высокий коэффициент теплового расширения алюминиевой проволоки. Метровый кусок ее приспособили одним концом к печке, а другой, нарастив его предварительно парашютной стропой, закрепляли с помощью бельевой прищепки на мочке уха очередного дежурного. Если тот задремал и дрова прогорали, то проволока остывала и, становясь короче, тянула задремавшего за ухо. А тот, проснувшись, спешил подкинуть в печку дровишек.

Конструкция эта вскоре получила всеобщее признание и стала именоваться коротко и звучно: СБЛ — связь буржуйки с летчиком.

Использовались и другие оригинальные новшеств Правда, в рекламе большинство из них не нуждалось! Скорее наоборот. Старались, чтобы не бросалось в глаза начальству. Однако службу летчикам они скрашивали. Особенно на дежурствах. Казармы и военный городок, обещанные Фроловским, построили позже а вот летное поле, выкорчевав коряги да пни, оборудовали в ту же зиму. Боевое дежурство требует, чтобы летчик ни на секунду не отлучался из кабины истребителя. Кабины же не обогревались и температура там мало чем отличалась от наружной. Кто-то придумал брать с собой резиновые грелки с кипятком которые хоть немного, но поднимали градус окружающей среды. И для полного комфорта летчик протягивал в кабину десятиметровый (в радиусе десяти мет ров запрещалось все пожароопасное) резиновый шланг на другом конце которого механик прилаживал мундштук прикуренной папиросы. Летчик таким образом но только мог согреваться с помощью грелок снаружи но и изнутри — затягиваясь из шланга теплым табачным дымом. Даже некурящие стали баловаться табачком: и мороз мягче, и дежурство быстрее идет.

Савицкий табачного дыма терпеть не мог, зато холод переносил стойко. Как, впрочем, дождь, ветер, промозглую слякоть и прочие тяготы солдатской жизни — здоровье к тому времени он успел накопить отменное. Не то чтобы подковы гнул или кочергу завязывал зато неутомимостью в работе, неисчерпаемым запасом сил и не знающей устали выносливостью мог бы если захотел, похвалиться перед многими. И все ж при явном переизбытке физических и душевных сил Савицкий, как это нечасто случается, обладал ясным резвым умом и уравновешенным характером. Чело-иск, как говорится, бросался в глаза. Во всяком случае, когда Савицкого назначили командиром 61-го отдельного отряда особого назначения, ему едва исполнилось двадцать шесть.

Отряд представлял собой самостоятельную воинскую часть с собственным политотделом и тыловой службой. На вооружении находилось сразу несколько типов боевых машин: Р-5, P-Z, И-15, И-16 и даже пара P-6. С некоторыми из них Савицкий до этого дела не имел, и ему предстояло осваивать их заново. Что его, впрочем, ничуть не тревожило — в своем летном искусстве, в способности подчинить себе любой самолет он нисколько не сомневался. Заботило другое. Воинская часть — сложное разветвленное хозяйство. Да к тому же расположенное в несусветной глуши, куда и летом и зимой одна дорога — приток Амура, межная река Зея. Правда, палатки «утеплять» там нужды не было — жили в бревенчатых бараках, добротно срубленных из дармового таежного леса. Зато в| остальном — только успевай поворачиваться. Горючее, боеприпасы, запчасти, обеспечение людей всем необходимым, включая еду и одежду, — все это целиком ложилось на плечи двадцатишестилетнего командира. Но главное, конечно, боеготовность и несение боевого дежурства. Тут скидок на молодость не было и не могло быть. А с климатом местным шутки плохи. Морозы стояли собачьи — под сорок градусов и выше. Дa вдобавок сильные, надолго задувавшие ветра. И аэродром, и стоянки с самолетами заметало глубоким снегом, и взлетать порой приходилось как бы из узких ущелий, прорубленных в высоченных сугробах.

В армии, как известно, порядки простые: младший подчиняется старшему, а командир отвечает за всех. И за все. Неизвестно, как бы справился вновь назначенный командир части с многочисленными и новыми для себя обязанностями, если бы не заместитель по тылу П. И. Игнатов. Опытный тыловой работник, он за долгие годы армейской службы успел многое повидать и многому научиться. В свои тридцать девять лет он тогда казался Савицкому весьма даже пожилым человеком, чуть ли не стариком, и потому разносторонним опытом своего зама по тылу пользовался щедро и без оглядки. И Игнатов, надо сказать, ни разу не подвел своего командира за все полтора года их совместной службы. Он считал своим наипервейшим долгом освободить его от мелких, но отнимающих уйму времени повседневных забот, с тем чтобы тот всецело мог посвятить себя основному делу — повышению боеспособности части.

А здесь тоже хватало своих проблем. Одной из них Савицкому виделся крупный пробел в программе боевой подготовки. Речь шла об учебных стрельбах. Летчики стреляли только по наземным мишеням. В основном это были силуэты автомашин, нанесенные тем или иным способом на землю. Способ, понятно, особой роли не играл. Куда важнее то, что «грузовики» эти не ехали, а стояли. В реальных же боевых условиях вряд ли кому придет в голову стать пнем на дороге и ждать, когда тебя расстреляют с воздуха. Иными словами, цель в бою чаще всего движется, и стрельбу, следовательно, надо было отрабатывать по движущимся мишеням. Так, по крайней мере, рассуждал Савицкий.

Рядом с аэродромом лежало таежное, а потому пустынное озеро Гусиное. И когда лед весной растаял, Савицкий решил оборудовать на нем полигон для стрельб с воздуха. Раздобыл где-то списанный за ветхость катер и концы старого стального каната. Куски связали, прицепили к катеру тросом плот, а на нем смастерили макет грузовика — мишень теперь мчалась по воде с большой скоростью.

Результативность стрельб сразу же снизилась. Впрочем, мазал лишь сам командир части. Никого другого к стрельбам по движущейся мишени Савицкий пока не допускал. Хотел сперва самостоятельно отработать методику, а уж потом включить ее в программу боевой подготовки.

Летчикам это не нравилось. Им тоже не терпелось попробовать свои силы, тем более что у командира меткость стрельбы день ото дня росла. Приехавшему в часть бригадному комиссару Шуляку затея Савицкого пришлась не по вкусу совсем по другим соображениям, о которых, впрочем, он предпочитал не распространяться. То есть внешне он их сформулировал, обвинив командира инспектируемой им части в воздушном хулиганстве. Но это был всего лишь предлог. Смешно называть хулиганством стремление командира повысить у себя в части качество боевой подготовки. Кому-кому, а кадровому военному, да еще в звании бригадного комиссара, это должно было быть известно лучше других. Истинная причина, как поговаривали между собой летчики, сводилась к элементарной перестраховке, к нежеланию брать на себя ответственность.

Однако вынести на партийное собрание разбор «персонального дела» коммуниста Савицкого Шуляку ничто не мешало: подпевал у начальства всегда хватает, да и инициатива, как теперь шутят, наказуема — особенно, если она снизу и без согласования с начальством. Савицкий, не понимая толком, в чем его обвиняют, поначалу попросту растерялся. А когда вслед за Шуляком выступил командир взвода охраны и, пересказав на свой лад доводы бригадного комиссара, прибавил от себя, что настоящий коммунист хулиганством в воздухе заниматься не будет, Савицкий и вовсе упал было духом — так и из партии недолго вылететь, подумалось ему. Но оправдываться не стал. Да и что можно сказать в ответ на подобные измышления? За него нашли нужные слова летчики отряда.

— Не осуждать здесь Савицкого надо, а благодарность вынести! — высказался один из них. — За верное понимание задач боевой подготовки.

— Он же учебные стрельбы к реальным условиям боевых действий приблизить хочет, — поддержал другой. — Как лучше врага бить, учит.

— Пока что сам учится, а нам не дает! — выкрикнул кто-то с места. — Вот и вся его ошибка. Других ошибок нет!

В заключение взял слово комиссар отряда Степанов:

— Я так понимаю: благодарность Савицкому выносить рано. А спасибо сказать в самый раз! Стрельба по буксируемому плоту — вещь полезная и своевременная. Важно лишь, чтобы командир не только сам умел стрелять по движущимся мишеням, а чтобы поражать их без промаха научился весь летный состав отряда.

В общем, несмотря на давление Шуляка, партийное собрание не позволило сбить себя с толку и постановило включить стрельбы по движущейся цели в программу боевой подготовки. А сам плот с макетом, прицепленный тросом к катеру, летчики в шутку окрестили водоплавающей мишенью имени Шуляка.

Воды, кстати, в здешних краях хватало. И когда молва о новшестве разошлась по округе, сыскалось немало желающих перенять опыт. Командиры соседних частей, в расположении которых имелись озеро или река, приезжали советоваться, как проще и быстрее оборудовать у себя полигоны для стрельбы новым способом, а заодно и перенять методику их выполнения.

Нельзя сказать, чтобы после этой истории Савицкий стал особо заметной личностью, но известность его как толкового инициативного командира росла. Дальний Восток хотя и велик, но не числом людей, а немеренными землями. На человека, да еще на толкового, здесь всегда особый спрос. Как бы там ни было, а в 61-м отдельном отряде особого назначения Савицкий не засиделся. Вскоре его назначили заместителем командира, а затем и командиром полка.

Правда, 3-й истребительный полк, которым теперь предстояло командовать Савицкому, пользовался далеко не лучшей репутацией. На всех совещаниях и конференциях его поминали недобрым словом: и дисциплина разболтана, и аварийность одна из самых высоких. Но полк, каким бы он ни был, все же полк! Командовать полком — служба нелегкая, но в армии одна из самых почетных. Так по крайней мере считалось в среде военных, так считал и Савицкий. Однако почет почетом, но и мера ответственности велика... Особенно если учесть молодость да впридачу крайне невеликое для такой должности звание.

Со званием, вообще говоря, получалась неувязка. Савицкого как бы понизили в чине. Еще в училище на петлицах у него красовалось четыре кубика, а тут — после введения в декабре тридцать пятого персональных воинских званий — вдруг осталось два. Из майора «разжаловали» в старшего лейтенанта. Впрочем, пострадал не он один. Половина офицеров ходила в «разжалованных». При присвоении новых званий учитывали не занимаемую должность, а выслугу лет. Кто помоложе, тот и остался внакладе. Вот и получилось, что в полку оказалось немало подчиненных старше чином своего командира.

Савицкого в те дни куда больше волновали не вопросы субординации, а существо дела. Полк надо вытягивать из отстающих — это ясно. Вопрос в том с чего начать, за какое звено в первую очередь ухватиться, чтобы вытащить затем всю цепь? Готовых ответов не было, их предстояло находить самому.

Начал Савицкий с того, что, выстроив в честь знакомства полк, сказал перед строем речь, состоявшую из пяти слов. Да и те произнес не сразу.

Сперва он молча влез в кабину «ишачка» и открутил над аэродромом такой каскад фигур высшего пилотажа, что кое у кого из стоящих внизу взмокли от напряжения гимнастерки — переживали не за командира в частности, а за летное мастерство вообще.

Это, по существу, и была тронная речь Савицкого.

А перед строем, как уже упомянуто, он сказал только пять слов. Зарулил после посадки самолет на стоянку, вылез из машины, подошел к летчикам и, мельком оглядев лица, сказал:

— Вот так и будем летать.

Это был не приказ, а констатация факта. Предполагалось как бы само собой разумеющееся, что летчики на то и летчики, чтобы летать. Причем если уж летать, то летать только хорошо. Плохо летать просто не имеет смысла.

И большинство поняло, что прежней жизни наступил конец. А еще почувствовали, что это их радует. Одних больше, других меньше. Но радует. Им и самим, оказывается, осточертело ходить в отстающих. Что они, хуже других?

Савицкий искренне верил: ничуть не хуже. Он подозревал, что в любом разболтанном коллективе лодырей и разгильдяев всегда меньшинство. Большинство же и хочет, и умеет работать, но ему мешают. Вот на это большинство и следовало опереться. Разжечь в нем священный дух соревновательности. А вместе с тем подкрепить пробудившиеся надежды реальным делом.

Прежде всего требовалось повысить роль командиров звеньев, экипажей и других мелких подразделений: ответственность — следствие самостоятельности. А там, где возникает ответственность, крепнет и дисциплина. Она становится внутренней потребностью коллектива: никто не потерпит, чтобы из-за одного-двух бездельников шла насмарку выполненная остальными работа.

Менялась исподволь и общая обстановка в полку. Савицкий при поддержке растущего день ото дня числа единомышленников постепенно вводил в обиход новую шкалу ценностей. То, что раньше считалось лихостью или высшей степенью мужества, теперь стали называть позерством и верхом глупости. В расхлябанности и безалаберности видели не независимость характеров, как прежде, а неспособность взять себя в руки, поставить дело на грамотную, профессиональную основу. Взамен бахвальства все чаще можно было услышать: наш экипаж, наше звено, наша эскадрилья...

Нельзя сказать, что все эти благотворные изменения происходили оттого, что новый комполка затянул до отказа гайки, использовал в максимальных пределах данную ему немалую власть. Скорее, наоборот, Савицкий опирался не столько на авторитет власти, сколько на авторитет дела, считал, что оно говорит само за себя. Стремился по-прежнему действовать личным примером. В авиации для подобных случаев существует специальный термин: делай, как я! А это в свою очередь подразумевает превосходство ведущего над ведомым, лидера — над теми, кем он руководит и кто идет следом. Сперва научись сам, а уж потом учи других... Савицкий высоко ценил гордый и мудрый смысл этого девиза. Поэтому прежде чем что-либо спрашивать с подчиненных, он прежде всего спрашивал с самого себя. Причем спрашивал по самому высокому счету. Первым брался за наиболее трудное и сложное, первым жертвовал личным ради общего. И люди видели это, видели и ценили. И потому, когда он говорил: наш полк, они вкладывали тот же смысл в слова — наш экипаж, наше звено, наша эскадрилья.

Они так говорили, потому что так чувствовали. А чувствовали так потому, что научились ценить ту общность, которая их связывала, и то дело, которое они сообща делали...

Жизнь и сложнее и проще рецептов. Многое тут зависит от выбранной позиции. Точка зрения Савицкого была предельно ясна: полк, которым ему доверили командовать, обязан вернуть себе доброе имя. Иначе он окажется плохим командиром. Как говорится: или — или! Третьего не дано...

И настал день, когда после очередного инспектирования 3-й истребительный полк получил высшую оценку по всем разделам учебно-боевой и политической подготовки, а вместе с тем — первое место и переходящее Красное знамя Военного совета 2-й Отдельной Краснознаменной армии.

Рассчитывал ли на такое двадцативосьмилетний командир полка, лейтенант Савицкий? Скорее всего нет. Он просто об этом никогда не задумывался. Его заботили вещи куда более существенные и вместе с тем прозаичные: не гипотетический праздник, а повседневные, наполненные до краев работой будни полка.

Приятной неожиданностью оказалось и необычно щедрое материальное поощрение, которым сочло нужным отметить личный состав полка командование. Савицкому вместе с комиссаром Федоровым вручили по легковой машине — по знаменитой в те годы «эмке». Командиры эскадрилий стали обладателями мотоциклов с колясками — тоже немалая редкость по тем временам. Каждый из летчиков получил золотые наручные часы, а техники — серебряные карманные.

— Жаль расставаться будет, — сказал Савицкому комиссар полка Федоров. — А придется. Жди повышения, командир!

Савицкий посчитал было разговор шуткой. Но ошибся. Комиссар смотрел на вещи со стороны, а потому видел дальше. Он понимал, что способному человеку почивать на лаврах никто не даст. Так оно и случилось: Савицкого назначили командиром 29-й истребительной дивизии.

Карьера, что и говорить, головокружительная. Тем более если не забывать одно немаловажное обстоятельство: 3-й истребительный полк, как прежде 61-й отдельный отряд, дислоцировался на берегу Зеи, то есть не возле областного центра на глазах у высокого начальства, а в таежной глуши, куда заглядывать высокому начальству приходилось нечасто. Напомнить о себе Савицкий мог лишь одним-единственным способом — проявив выигрышным образом собственные деловые качества.

Однако новому комдиву 29-й истребительной, куда входило пять полков, тогда было не до отвлеченных рассуждений. На него тотчас навалились вопросы чисто практические. На вооружении дивизии в основном находились самолеты И-16, или «ишачки», как их любовно называли летчики. Однако промышленность уже приступила к серийному выпуску более совершенных истребителей ЛаГГ-3, которые стали поступать в полки дивизии. Несмотря на то что ЛаГГ-3 и по вооружению, и в скорости намного превосходил И-16, часть летчиков встретила истребитель без особого восторга. И тяжеловата, дескать, новая машина, и в управлении неоправданно сложная. Было ясно, что необходимо ломать вредные настроения.

Савицкий не стал долго раздумывать и поступил как всегда просто, идя к цели наикратчайшим путем. Собрав на центральном аэродроме руководящий состав всех пяти полков, он поднял ЛаГГ-3 в воздух и показал все лучшее, на что способен новый истребитель.

— Какие будут претензии? — лаконично спросил он, закончив свою общеобразовательную программу. — Только конкретно?

— Ну если конкретно, то надерет ему «ишак» хвоста! — сделав шаг вперед, сказал один из командиров полка Печенко. — Скоростишка у него, конечно, приличная. Но И-16 маневреннее.

Это надо было принимать как вызов. Да Печенко и не скрывал своих намерений решить завязавшийся спор в воздухе, в учебном бою. Савицкого это вполне устраивало. Больше того, как раз на подобный исход дела он и рассчитывал.

— Надерет, говоришь? Ну, тогда по машинам! У «ишачка» скорость 462 километра в час, у ЛаГГ-3 существенно больше — 549. Исход поединка был предрешен заранее. Что только ни пытался делать Печенко, комдив неизменно заходил ему в хвост и сидел там сколько хотелось. Если бы бой был не учебным, самолет Печенко давно бы превратился в горящее решето — не помогали ни пресловутая маневренность, ни легкость управления. Но Печенко не спешил смириться с поражением. Оторвавшись на глубоком пикировании, он круто полез вверх, стремясь набрать высоту для атаки. Но у ЛаГГа скороподъемность выше, и преимущество в высоте вновь у Савицкого. После переворота он опять легко заходит машине Печенко в хвост. Горючее на исходе, пора садиться.

— Что теперь скажешь? — спрашивает на земле Савицкий. — Небось со счету сбился, сколько раз я тебя срезать мог? Или не до арифметики было?

Печенко молчит. Всем ясно, что крыть ему нечем. Только вот Горлов, еще один командир полка, кажется, остался при особом мнении: такого чужими шишками не убедишь, ему непременно надо набить свои. На что рассчитывает, непонятно, но успокоиться никак не может. Считает, видно, что Печенко просто не повезло. Савицкий, как летчик, хорошо понимает, что переубедить Горлова можно лишь одним способом, и, махнув рукой, идет к машине. Залить баки — недолго.

Горлов, разумеется, тоже получил свое. Но главное — среди собравшихся на аэродроме не осталось ни одного скептика. Всех теперь интересует лишь один вопрос: когда ЛаГГи начнут поступать в достаточном количестве? Претензий к новому истребителю больше ни у кого нет.

Савицкий к тому времени твердо взял за правило убеждать и других, и самого себя по возможности не словом, а делом. Он не чурался никакой работы, стремился, что называется, все пощупать собственными руками. Такой метод чаще всего приносил ощутимую отдачу.

Когда, например, вслед за ЛаГГ-3 в дивизию начали поступать модернизированные истребители И-153 с ракетным вооружением, дело поначалу не заладилось. Подвешенные под крыльями «эрэсы» действительно оказались грозным оружием, способным любую подходящую цель разнести в щепки. Но беда в том, что реактивные снаряды в цель не попадали, а регулярно ложились в стороне от нее. Савицкий пробовал стрелять сам; наблюдал, как ведут стрельбы по наземным мишеням другие летчики; не оставлял в покое инженера по вооружениям Лившица... Короче, не отступал от дела до тех пор, пока не выяснилось, что виной всему не сами реактивные снаряды, а градуировка на прицелах, рассчитанных на стрельбу из обычных пулеметов. Новое же оружие требовало корректировки. Послали, как положено, в Москву запрос, но времени на переписку терять не стали: решили справиться своими силами. Провели дополнительные стрельбы, уточнили путем подбора точки, соответствующие расстояниям до мишени, нанесли их на прицел. Теперь «эрэсы» точно ложились в цель, оставляя всякий раз от нее лишь мокрое место. Новое оружие действовало безотказно.

Схожая история произошла и с первым отечественным радиолокатором конструкции Слепушкина РУС-1. Савицкий сразу понял те преимущества, которые несет с собой новая техника. Именно радиолокаторам предстояло стать главным звеном управления самолетами во время воздушного боя. С их помощью можно было определить курс самолета противника и расстояние до него. К сожалению, экспериментальная установка оказалась излишне громоздкой, эксплуатация ее — крайне сложной. Однако Савицкий упорно продолжал тренировки, пока не разобрался во всем сам и не наладил процесс дальнейшей передачи опыта.

Но освоить радиолокационную технику — одного этого было недостаточно. Тем более что серийное ее изготовление представлялось делом хотя и близкого, но будущего. Савицкого же (и разумеется, далеко не его одного) волновал сегодняшний день. Время стояло тревожное. Японская военщина наращивала и без того немалые силы Квантунской армии; часть ее аэродромов была вплотную придвинута к нашим границам, что давало возможность потенциальному противнику нанести внезапный бомбовый удар по нашим тыловым объектам. Впрочем, какому там потенциальному! Бои за Халхин-Гол и озеро Хасан уже позади. Вчера провокации, сегодня усиленная подготовка к войне, а завтра?

Савицкому давно не давала покоя мысль, что на случай войны необходимы надежно защищенные от нападения с воздуха командные пункты. Лучше подземные. Именно они обеспечат возможность эффективно управлять авиацией в боевой обстановке.

Естественно, что идея эта приходила в голову не одному Савицкому. Она буквально витала в воздухе. Надо было лишь кому-то начать...

Однако когда Савицкий впервые вынес ее на обсуждение командного состава дивизии, помимо явных сторонников, нашлись и ярые противники. Одним из них оказался бригадный комиссар Шаншашвили, с которым комдив до сих пор, казалось бы, отлично ладил. Тем неожиданнее оказалось для него сопротивление своего первого помощника.

Впрочем, возражения вызвала не сама мысль строить подземный командный пункт, а предложение вести строительство собственными силами.

— А специалисты где? А материалы? А необходимые средства, наконец? — возбужденно перечислял Шаншашвили. — Наивно, командир! Напрасно горячку порешь. Ясно же: самим не справиться, настоящие строители нужны...

— А где их взять в наших-то местах, строителей? — возразил начальник штаба полковник Пинчев. — Легче иголку в стогу сена найти.

— Запорем стройку! — стоял на своем Шаншашвили. — Что касается меня, так и запишите: категорически против.

— Так и запишем, — спокойно согласился Савицкий. — Ты только не волнуйся. Доложу на днях о твоем особом мнении члену Военного совета Желтову. А подготовку к строительству начнем не откладывая — японцы нас ждать не станут.

— КП не баня, нельзя в таком деле самодеятельностью заниматься, — недовольно буркнул Шаншашвили. — Слепому ясно.

— Я хоть и зрячий, а другого выхода не вижу, — подвел итоги разговору начальник политотдела Соколов. — Самим строить будет трудно — это верно. Но больше некому! Разве не так?

— Именно так! — с нажимом в голосе поставил последнюю точку Савицкий. И, обернувшись к Соколову, распорядился:

— А руководство стройкой поручи своему заместителю. Он в этих делах ориентируется.

Случилось так, что именно бригадному комиссару Шаншашвили суждено было в ближайшем времени стать самым рьяным энтузиастом строительства, хотя, понятно, ни сам он, ни кто другой не могли предположить подобного поворота событий.

Член Военного совета А. С. Желтов, а вслед за ним и командующий Дальневосточным фронтом И. Р. Апанасенко инициативу Савицкого поддержали.

— Дело нужное, — без обиняков высказался герой гражданской войны Иосиф Родионович Апанасенко. — Откладывать незачем. И сами поможем, и других заставим. В общем, в обиду не дам.

Савицкий вышел от командующего окрыленным: уже начатый самострой получил официальное одобрение. Теперь можно было развернуться вовсю, и Савицкий по своему обыкновению готовился с головой окунуться в воплощение своего замысла. Но судьба на сей раз изменила ему, приготовив ловушку в таком месте, где он ее никак не ждал.

В самый разгар строительства ему зачем-то понадобилось в полк Печенко. Полетел, как всегда, на И-16. Под крылом лежал скованный льдом Амур, а тайгу по обоим берегам успело засыпать глубоким снегом — осень в здешних краях короткая, пролетела, будто и не было. Впереди по курсу показалась небольшая деревенька, которую Савицкий приметил по высоким столбам дыма, вертикально поднимавшимся над крышами домов. Отличная погода, безветренная, подумалось Савицкому, самая что ни на есть летная, меньше чем через час буду на месте... Не подвела их погода. Подвел мотор. Планируя в сторону открывшейся среди деревьев заснеженной полянки, Савицкий и не думал выпускать шасси — садиться в подобных условиях можно было только на брюхо.

Приземлился мастерски. Единственный след от посадки — глубокая борозда в снегу от скользнувшего юзом фюзеляжа: самолет встал посреди тайги без единой царапины или вмятины. После можно будет организовать санный поезд и доставить машину по Амуру до нужного места. А пока Савицкий вылез из кабины, огляделся, прикинул направление и побрел, проваливаясь выше колена в снег, в сторону деревни. Ходить пешком он любил и умел — заядлый охотник! Но здесь, хоть и без подсумка, и без ружья, а из сил выбился куда раньше, чем показались недалекие вроде бы, когда глядишь сверху, деревенские избы. А тут еще на пути подвернулась поваленная ветром ель такого могучего размера, что отдохнуть на ее стволе можно при желании даже лежа, будто на полатях. Лег на минутку — только чтобы перевести дух, но сном сморило еще скорее. Когда проснулся, сразу сообразил, что не избежать беды. Мокрый от пота меховой комбинезон заледенел и стал жестким, в груди резкая боль, усиливавшаяся при каждом вдохе, ноги от слабости как ватные. Кое-как встал, а идти уже не смог. И вдруг где-то неподалеку приглушенный расстоянием собачий лай! Мужики, которые его подобрали, после рассказывали, что всего-то с версту или чуть больше до ближайших от тайги изб оставалось...

Лечили долго. Диагноз — двустороннее крупозное воспаление легких. Исход чаще всего летальный, антибиотиков тогда открыть еще не успели. Выручили железный организм и молодость. А еще, пожалуй, Шаншашвили. Точнее, его победные еженедельные отчеты об успешном ходе строительства — именно они опережали в своем лечебном действии и аспирин, и банки, которыми пользовали больного врачи. Кроме аспирина да банок, иных средств против пневмонии тогда не существовало. Но Шаншашвили тем не менее и в мыслях не допускал, что комдив, самолично начавший стройку, не увидит ее окончания. Так не бывает, говорил он всякий раз врачам. А Савицкий, лежа на койке, подтверждающе кивал головой. Так они вдвоем и одолели болезнь.

К тому времени, когда Савицкий окончательно встал на ноги, КП дивизии был построен, а командующий Дальневосточным фронтом И.Р. Апанасенко, проинспектировав готовый к эксплуатации объект, распорядился возводить такие же во всех остальных дивизиях.

— Молодец, командир! Молодец, что меня не послушал, — сказал как-то Шаншашвили. — Какой КП отгрохал! Пусть теперь сунутся японцы, не страшно...

Войну здесь ждали с Востока. Квантунская армия насчитывала к весне сорок первого свыше семисот тысяч человек, продолжая увеличиваться. Японский милитаризм все громче и все откровеннее бряцал оружием.

Но война пришла с запада.

Утром 22 июня 1941 года в кабинете начальника штаба дивизии полковника Пинчева зазвонил телефон. Сидевший у начштаба Савицкий взял трубку аппарата спецсвязи. Голос, послышавшийся на другом конце прямого провода, принадлежал начальнику штаба Дальневосточного фронта генералу И. В. Смородинову.

— Война, товарищ Савицкий, — отчужденно-официальным тоном сообщил генерал. — Германия напала на Советский Союз и ведет боевые действия по всей западной границе. Вам надлежит срочно явиться к командующему вместе с комиссаром и начальником оперативного отдела.

«Все-таки Германия, — подумал Савицкий, кладя трубку. — Германия! Несмотря на пакт о ненападении... Ну что ж, если бои ведутся на западной границе, значит, надо ехать на запад...»

Но на запад не пускали.

На столе у Апанасенко росла груда рапортов с просьбой об отправке на фронт. Туда же он положил и рапорт Савицкого.

— Думаешь, один ты такой умный? Вон их у меня сколько! — прижал он тяжелой ладонью пухлую пачку бумаг. — Не торопись. Здесь тоже не посиделки.

Ответ не устраивал Савицкого, но формулировка показалась ему подходящей, и он охотно пользовался ею при схожих обстоятельствах у себя в дивизии. Но в середине декабря он наконец добился своего, оказавшись в вагоне поезда, шедшего туда, где лилась кровь и рвались снаряды. А бои в эти дни шли уже под самой Москвой.

В Москву повезло вырваться в командировку. Впрочем, Савицкий не сомневался, что назад, на Дальний Восток, возвращаться ему не придется. Уж как-нибудь да зацепится за нужного человека, уговорит отправить на фронт. Хоть эскадрильей, хоть звеном командовать, лишь бы воевать! Он же не только командир дивизии. Он летчик. И летает на всех типах отечественных истребителей.

Правда, на Дальний Восток ему вернуться все же пришлось: его вновь повысили в должности, назначив командующим ВВС 25-й общевойсковой армии. Но во-первых, он вернулся с боевым орденом на груди, а во-вторых, принял новую должность, чтобы тут же сдать дела и вернуться на фронт. Пост командующего дал возможность напрямую связаться с Москвой и добиться удовлетворения своего ходатайства. Таким образом Савицкий первый и последний раз в жизни использовал свое служебное положение в заведомо личных целях. А цель у него была одна — бить в небе фашистов.

— Согласен принять дивизию? — услышал он однажды в трубке долгожданный вопрос из Москвы. — Ну и прекрасно. Сдавай дела и вылетай первым же транспортным самолетом.

А через несколько дней, в конце мая сорок второго, он уже был под Ельцом, где не мешкая вступил в должность командира 205-й истребительной авиадивизии, входившей в состав 2-й воздушной армии под командованием генерала С. А. Красовского.

Материальную часть дивизии составляли истребители конструкции Яковлева и американские «аэрокобры». Летчики, как не без удивления выяснил Савицкий, предпочитали отечественной технике машины, полученные из США по ленд-лизу. Сам он успел полетать и на «аэрокобрах», и на английских «харрикейнах», твердо убедившись, что ни те ни другие не могут составить серьезной конкуренции нашим «якам».

Як-1 зарекомендовал себя одним из лучших фронтовых истребителей, который зимой 1941/42 года предполагалось использовать против только что появившихся немецких Ме-109ф. А это была серьезная машина. Немцы значительно улучшили ее летно-тактические характеристики. Однако при равной скороподъемности Як-1 удерживал за собой пусть незначительное, но все же преимущество в скорости, особенно заметное на высотах около трех тысяч метров, а также обладал по сравнению с немецким истребителем лучшими характеристиками при горизонтальном маневре. С учетом этого в штабе ВВС и подготовили директиву, где Як-1 назывался наиболее пригодной для боя с Ме-109ф машиной.

Савицкий сознавал, что необходимо как можно скорее избавить летчиков от вредных предубеждений: союзники нередко присылали устаревшую технику, с помощью которой войны не выиграешь. Да и в количественном отношении поставки эти представляли лишь каплю в море.

Требовалось, словом, что-то срочно предпринять. Тем более пристрастие к «аэрокобрам» питали не только рядовые летчики, но и часть командного состава полков.

— А чем плох американский истребитель? — искренне недоумевая, спросил один из командиров полка, подполковник Сопрыкин. — Взять, к примеру, нашего аса, капитана Силина. Дай бог как воюет. И именно на «аэрокобре».

— Вот и подготовьте мне с ним учебно-показательный бой, — предложил Савицкий. — Да соберите на аэродроме летчиков. Пусть поглядят.

— А ваша должность? Ваше звание? — откровенно изумился Сопрыкин. — Что потом летчики говорить станут?

Савицкий понял, что комполка нисколько не сомневается в неминуемом и сокрушительном поражении командира дивизии. Значит, и впрямь неплохой летчик этот капитан Силин, подумалось ему. А сейчас именно такой и нужен...

— Вы за мой авторитет не переживайте, — усмехнулся Савицкий. — Он мне и самому небезразличен. Как, впрочем, и авторитет нашей отечественной техники, которая по непонятным причинам у вас в полку явно не в почете.

Савицкому припомнились недавние бои под Москвой и неожиданное задание, которое он получил непосредственно от командующего Западным фронтом — генерала армии Жукова. Георгий Константинович поручил ему возглавить ударную авиагруппу для уничтожения штаба одного из армейских корпусов противника. Это была дерзко задуманная операция, за удачное выполнение которой Савицкий и получил свою первую боевую награду — орден Красного Знамени. Тогда тоже зашла речь об использовании американских истребителей. Но Савицкий от них категорически отказался...

— Везет командированным! — сказал, узнав о задании, подполковник Самохвалов, командир полка из авиагруппы генерала Сбытова, в частях которого Савицкий заканчивал свою командировку. — Сам с командующим фронта знаком? Или до Жукова самотеком слава о тебе докатилась? Меня вот в Перхушково не приглашали...

— Ума не приложу, чья протекция! — искренне отозвался Савицкий. — Грешным делом на Сбытова да на тебя думал. А ты вон как, иронизируешь... Ладно! Давай лучше о задании поговорим.

— А в Перхушково что тебе сказали? В подмосковном поселке Перхушково размещался штаб Западного фронта, где Жуков объяснил необходимость ликвидации немецкого штаба именно с воздуха и именно силами группы истребителей в связи с плохими условиями погоды.

— Ждать нам некогда. А посылать бомбардировщики при практически полном отсутствии видимости нет смысла. Удар штурмовиками неизбежно повлечет за собой большие потери. У истребителей же и маневренность, и скорости выше, — негромко ровным голосом объяснил Жуков свою мысль, выказывая заодно и собственную компетентность в авиационных вопросах. — Как-нибудь проскочите... Повторяю, ждать улучшения погоды не позволяет сложившаяся обстановка.

— Да уж! Погодка хуже не придумаешь,-согласился Самохвалов. — На «лаггах» полетишь?

— Мне в штабе фронта «аэрокобры» предлагали, только я не согласился.

— И правильно сделал! — понимающе кивнул Самохвалов.

Летчиков для ударной группы они отобрали вместе. Сошлись на том, что хватит четырех звеньев. Каждый ЛаГГ-3 мог нести по две пятидесятикилограммовые бомбы, а цель по площади невелика — вполне хватит, чтобы накрыть всю без остатка. Ведущими звеньев, помимо самого Савицкого и Самохвалова, наметили Кудинова и Кривенко — лучших комэсков полка.

Уже под самый вечер Савицкий слетал на разведку — наметил ориентиры и подходы к цели. Чтобы не спугнуть немцев, к самому штабу близко не подходил. Вернувшись, обсудил все с ведущими звеньев. Лететь решили на другой день, на рассвете — о погоде не вспоминали, ясно было: лучше не станет.

На рассвете выяснилось: стало хуже. Даже сам рассвет определить можно было разве лишь по часам — чуть просветлела на востоке полоска неба, и только.

До точки разворота — будки путевого обходчика — шли на бреющем. Шли тесно. Савицкий в качестве ведущего первого звена не спускал глаз с едва приметной нитки железной дороги. Ведущие остальных звеньев прилагали все усилия, чтобы не рассыпать строй. Задач пока было две: не врезаться в тесноте друг в друга, а также не задеть плоскостями верхушек телеграфных столбов.

Третью и главную задачу предстояло решать после будки путевого обходчика: от нее до цели оставалось несколько минут лета. А саму цель требовалось накрыть с первого же захода. Второго могло и не быть: немецкий штаб, как предупреждал Жуков, прикрыт сильной противовоздушной обороной.

И все же немцы проморгали.

Атака оказалась настолько стремительной, а бомбы легли столь плотно, что несколько темных строений внизу сразу же охватило клокочущим пламенем. Вражеским зениткам, по существу, охранять было уже нечего. Но группа Савицкого сделала на всякий случай еще заход, чтобы прострочить для верности горящую цель пушечно-пулеметным огнем. На сей раз вражеские эрликоны постарались. Например, самолет Савицкого получил две здоровенные пробоины на плоскости...

Итак, дело было сделано. Оставался пока открытым вопрос, как доказать, что задание действительно выполнено. Клокочущие клубы огня летчики на земле видели, но все ли сгорело, что требовалось, — поручиться никто не мог. Хотя Савицкий в душе нисколько не сомневался, что в повторном заходе на цель не было, в общем-то, необходимости.

— Да, техника наша даже при такой собачьей погоде сработала отменно, — косвенно подтвердил убежденность Савицкого Самохвалов. И чуть помолчав, добавил:

— Поглядел бы я на тех «аэрокобр», которых тебе предлагали! Их при таком морозе и с места не сдвинешь. Да, честно говоря, я бы даже и пробовать не стал... А так вот — сидим, ждем, надежда заслужить признательность начальства имеется.

Надежда, высказанная Самохваловым в его критическом эссе по поводу несовершенства привозной заморской техники, сполна подтвердилась. Через два дня позвонил член Военного совета Западного фронта генерал Н. А. Булганин и передал от имени командующего фронтом благодарность всем летчикам группы — партизаны в одном из своих донесений подтвердили, что штаб немцев под Гжатском действительно сожжен дотла.

Отогнав воспоминания, Савицкий усмехнулся про себя: наступил и его черед защищать достоинства отечественной техники. Ему, впрочем, не привыкать...

Через полчаса Сопрыкин доложил, что для проведения учебно-показательного боя все подготовлено: баки на обоих самолетах заправлены под пробку, свободные от боевых заданий летчики собрались на аэродроме. Через несколько минут явился и капитан Силин. Он оказался из того сорта людей, которые не теряют самообладания ни при каких обстоятельствах. Савицкий видел, что перед ним настоящий боец, уверенный и в своих нервах, и в своих силах. Держался Силин подчеркнуто вежливо, но независимо. Лицо хорошее, взгляд твердый, прямой. Лет немного, но уже седина в волосах — видно, успел хлебнуть всякого, ничем не удивишь... В общем, как раз то, что надо, решил Савицкий. И поинтересовался:

— Задача ясна, капитан?

— Так точно, товарищ полковник, — негромко сказал Силин. — Мне объяснили.

— Надеюсь, в поддавки играть не собираетесь?

— Никак нет, товарищ полковник! В воздухе никакой игры не признаю. Особенно в поддавки.

— Какой он тебе «товарищ полковник»? Перед командиром дивизии стоишь! — прошипел оказавшийся рядом с Силиным Сопрыкин.

Но Силин, что называется, даже не моргнул глазом. Откуда, мол, мне знать, нас друг другу не представили...

«Этот себе на мозоль наступить не даст, — вновь подумалось Савицкому, — и выдержка у него дай бог всякому». Но вслух сказал совсем другое:

— Одно замечание, капитан. Не забудьте, пожалуйста, о том, что только что сказали. Если забудете, не взыщите, посажу под арест!

— У меня память крепкая, товарищ полковник!

Савицкий молча кивнул и покосился на Сопрыкина: тот, побагровев от прилившей к лицу крови, волком смотрел на Силина. А тут еще доложили, что в полк нежданно-негаданно прибыл командующий 2-й воздушной армии генерал С. А. Красовский. Наблюдая за Сопрыкиным, Савицкий понял, что тот почувствовал себя совсем неважно: переживал, что будет, если учебный бой закончится в соответствии с его мрачными предсказаниями.

Красовский же, наоборот, узнав о намечаемом поединке, не только одобрил его цель, но сам вызвался на нем присутствовать. Вот что он писал позже по этому поводу в своих воспоминаниях:

«Чтобы восстановить престиж отечественного самолета, Савицкий решил провести показательный учебный бой... Схватка состоялась на глазах многих летчиков. Савицкий — мастер высшего пилотажа — убедил всех, что «як» — отличный самолет. Весь бой он провел на вертикалях...

Командир дивизии «прижал» своего «противника» к земле и закончил воздушный «бой» победой. Затем полковник собрал летчиков и произвел разбор «боя».

— Можно ли успешно вести воздушный бой на Як-1?

И сам же ответил:

— Можно не только воевать, но и побеждать врага. Для этого требуется лишь смелость и мастерство.

Мне никогда не приходилось слышать более убедительной беседы командира со своими подчиненными, чем эта».

В рассказе генерала Красовского, построенного так, чтобы подчеркнуть смысл задуманного поединка, упущена одна существенная деталь: сравнительная характеристика обеих боевых машин. Дело в том, что Силин действительно оказался асом, или, как чаще говорят летчики, пилотягой самого высокого класса. Пилотяга — не ухарь, показывающий на потеху зрителям головоломные, рискованные своей сложностью трюки, он профессионал, беззаветно влюбленный в свое дело и сумевший поставить на службу ему все свое время и весь свой характер. Он мастер. Но мастерство добыто им неустанным, одухотворенным трудом, оплачено бессчетными часами долгой, изнурительной работы. О таких нередко говорят — летчик от бога. Да, талант нужен, без таланта подлинных высот в искусстве летчика не достичь. Но талант — ничто без работы. Его надо раскрыть, а раскрыв, постоянно шлифовать. Потому-то летное мастерство пилотяги не удачливое наследство, не счастливый дар, полученный от родителей в день рождения, а результат собственного труда, собственного упорства, собственного творчества. Пилотяг в среде летчиков чтят и уважают, а само слово это произносится с неизбежным восхищением в голосе, а порой и с завистью...

А Силин, как уже сказано, был пилотягой. Тонкостями высшего пилотажа он владел не хуже Савицкого. Опыта тоже хватало и характер имел подлинного бойца... Одним словом, сошлись два достойных друг друга противника, и схватка, завязавшаяся в небе, с первой же минуты стала жесткой и бескомпромиссной. И кое-кто из собравшихся на аэродроме летчиков решил про себя, что победить в этом бою суждено не человеку, а машине. Пилоты по силам равные. Случайность практически исключена благодаря их высочайшей летной квалификации. Значит, исход боя решат чисто технические преимущества. «Аэрокобра» или «як»? «Як» или «аэрокобра»?..

Впрочем, все это было верно лишь в принципе. Человеческий фактор исключить до конца никогда нельзя. Даже бесстрашие, даже упорство и стойкость люди проявляют по-разному. Что же говорить об опыте...

«Як» лез в гору чуточку быстрей «аэрокобры», а преимущество в высоте означало преимущество в скорости при атаке. Но Силин, блестяще маневрируя, в последний момент ушел из-под пушек противника...

«Аэрокобра» в пикировании настигала «яка». Однако Савицкий оторвался от преследования с помощью резко и неожиданно выполненной полубочки...

Противники все круче вязали петли, с предельным креном входили в виражи, выхватывали машины из пикирования над самой поверхностью земли. Оба делали все, что могли, и даже чуточку сверх того. Но чаша весов постепенно стала склоняться в пользу Савицкого. А значит, и в пользу «яка». Внизу, на аэродроме, видели, что «аэрокобра» сдает понемногу позиции... Силин боролся до конца. И все же наступил момент, когда «як», прижав «аэрокобру» к земле, зашел ей в хвост и не отпускал, пока не сблизился до расстояния, дававшего возможность вести огонь на поражение.

Бой закончился. Престиж «яка» подскочил в глазах летчиков на небывалую высоту. Но, как ни странно на первый взгляд, ничуть не упал и авторитет «аэрокобры». Силин, проиграв бой, наглядно показал, чего стоило Савицкому его выиграть. А следовательно, и на «аэрокобрах» тоже можно воевать. И воевать неплохо...

Савицкий, впрочем, нисколько не желал охаивать американский истребитель. Он хотел одного: чтобы летчики поверили в наш «як». А поверив, воевали увереннее и эффективнее. Ведь в качестве командира дивизии он был кровно в этом заинтересован.

205-й истребительной авиадивизии приходилось выполнять самые разные задачи. Борьба с вражескими истребителями, перехват и уничтожение бомбардировщиков, штурмовка наземных целей, прикрытие от ударов с воздуха собственной пехоты, артиллерии и других общевойсковых частей. Нередко истребителям дивизии приходилось работать в боевом взаимодействии со штурмовой авиацией. Пока Ил-2, или летающие танки, как их называли, обрабатывали на дорогах танковые и моторизованные колонны врага, «яки» и «аэрокобры» страховали их от нападения фашистских «мессеров».

Способ подобного взаимодействия хотя и был широко распространен, но страдал, по мнению Савицкого, рядом существенных недостатков. Во-первых, истребители, барражируя над местом штурмовки, не могли в полной мере использовать свои исконные преимущества — скорость и маневренность. А без скорости и маневренности от истребителя толку мало. Во-вторых, истребителей требуется неоправданно много. Сколько групп штурмовиков, столько и групп прикрытия. А ведь есть еще наши бомбардировщики — их тоже надо сопровождать; есть бомбардировщики противника — их необходимо перехватывать и уничтожать в воздухе. Где же на все сил набраться? И истребителей действительно то и дело остро не хватало.

Особое значение для Савицкого эта проблема приобрела в июне сорок второго, когда немецкая армейская группа «Вейхс» начала наступление на левом крыле Брянского фронта. 4-й воздушный флот немцев прикрывал с воздуха наступление, а наша 2-я воздушная армия, наоборот, делала все, чтобы его сорвать. Работы, понятно, резко прибавилось не одной только дивизии Савицкого. Но его, естественно, это ничуть не утешало. И он отправился с давно вынашиваемым предложением к командарму 2-й воздушной Красовскому.

— Вместо того чтобы прикрывать каждую группу штурмовиков в отдельности, думаю, правильнее будет обеспечить их безопасность менее расточительным образом, — выложил он Красовскому общий замысел своей идеи.

— Неплохо бы, — охотно согласился тот. — Может, подскажешь как.

—  «Связать» боем немецкие истребители заранее, не допустив до цели.

— Выходит, предлагаешь штурмовики вообще без прикрытия оставить? — решил уточнить Красовский. — Но ведь помимо тех «мессеров», что вы «свяжете» на подходе или над аэродромом, где они базируются, в воздухе могут оказаться еще и другие.

— Могут! — не стал спорить Савицкий. — Оставим на такой случай часть истребителей для обычной работы. Пусть сопровождают штурмовики, но меньшими силами. А основной удар нанесем по аэродромам. По Щиграм, к примеру.

Пример Красовскому понравился. Фашистский аэродром в Щиграх доставлял ему немало неприятностей:

именно там сосредоточилась наиболее значительная и наиболее активная часть вражеских истребителей.

— Действуй! — согласился наконец командарм. — Если дело выгорит, впредь и потерь у нас будет меньше и пользы от нас будет больше.

Савицкий еще до разговора с командармом все тщательно продумал и рассчитал. В первую очередь необходимо согласовать время. Истребители атакуют аэродром в Щиграх точно в назначенный час. И только когда немцы окажутся плотно прижаты к земле, заранее поднятые в воздух «илы» выйдут на цели и примутся спокойно, без всяких помех со стороны работать. Главное тут — жесткая согласованность и полная синхронность действий. А чтобы надежно выключить из игры аэродром в Щиграх, двадцати четырех «яков» хватит наверняка, причем с гарантией. Ведущим группы лучше всего назначить капитана Новикова из 17-го истребительного авиаполка...

Новиков знал и умел в воздухе все. А в придачу обладал мгновенной реакцией на меняющуюся обстановку и способностью столь же мгновенно принимать нестандартные, а потому чаще всего верные решения. Савицкий, как человек схожего склада, не мог не ценить этого.

Когда ударная группа Новикова подходила к цели, Савицкий этажом выше вел четверку прикрытия. Оба они заметили опасность практически одновременно. Но Новиков оказался ближе к ее источнику...

При подлете наших истребителей к Щиграм их» по всей видимости, засекло так называемое визуальное наблюдение за воздухом, откуда и предупредили летчиков на аэродроме. Если бы немецкие истребители или хотя бы часть их успели подняться в воздух, жестокой схватки и связанных с ней потерь избежать бы не удалось.

А с взлетной полосы уже успели оторваться два Ме-109. Их-то и заметили Савицкий с Новиковым.

Но Новиков уже пикировал. Немец, которого он выбрал для атаки, еще не успел набрать на взлете скорость — убийственная, почти в упор пушечно-пулеметная трасса швырнула его назад, на полосу, где он взорвался, загородив другим путь обломками. Рядом с первым воткнулся в землю и второй «мессер», его срезал один из ведомых Новикова. Остальные машины ударной группы обрушили свой огонь на аэродром. На стоянках и возле них загорелось еще несколько Ме-109.

Савицкий, барражируя со своей группой прикрытия на высоте 4000 метров, видел, как на аэродроме началась паника. О том, чтобы поднять в воздух истребители, не могло идти речи. Обслуживающий персонал забился в щели; летчики, готовившиеся к взлету, заглушили моторы и тоже попрятались в укрытиях; взлетная полоса, усыпанная горящими обломками самолетов, вышла из строя... А «яки» все сыпали бомбами по аэродрому, прошивали стоянки пушечно-пулеметным огнем...

В тот день с аэродрома в Щиграх не поднялась в воздух ни одна вражеская боевая машина. А наши штурмовики спокойно делали свое дело при полном отсутствии в небе гитлеровских истребителей. Щигры были основным аэродромом фашистов в этом районе.

Позже, когда предложенный Савицким метод обрел немалое число сторонников, немцам пришлось рассредоточивать свои истребители, используя все имеющиеся у них здесь аэродромы. А когда и этих мер оказалось недостаточно, им пришлось пойти на то, чтобы постоянно держать в воздухе большое количество боевых машин — аэродромы стали слишком ненадежным местом. Но тут, в свою очередь, возникали сложности из-за горючего: истребитель — не транспортник или бомбардировщик, у него баки куда меньшей емкости, а потому полетное время жестко ограничено. Тем более что взлетать приходилось с отдаленных аэродромов — ближние-то чаще всего оказывались блокированными.

Конечно, против любого яда в конце концов находится противоядие. На войне же аналогичный процесс протекает намного быстрее. Пытались и немцы блокировать наши взлетно-посадочные площадки. Правда, не столь успешно — их усилия распылялись с помощью специально оборудованных для этой цели отвлекающих ложных аэродромов. Попадало, конечно, время от времени и по настоящим...

Но суть, в общем-то, не в этом. Суть в том, что война — если это война на победу — не терпит шаблонов. По шаблонам ее не выиграешь. Понимая это, Савицкий стремился воевать творчески. Рутина ему претила всегда. Его девиз — поиск. Но не новое ради нового. Цель, которую он никогда не выпускал из поля зрения, сводилась к малому: продумывать всякий раз заново то, что казалось давно продуманным.

РЕЗЕРВ СТАВКИ

В Москве легко заблудиться даже тому, кто в ней не раз бывал. Савицкий не стал исключением...

Трофейный «физилер-шторх», на котором он вместе со своим механиком Александром Меньшиковым добирался из Сталинграда, кружил где-то над центром города, но где именно — Савицкий не имел ни малейшего представления. Погода стояла нелетная.

Такой она была и сутки назад. Но приказ — срочно прибыть в штаб Военно-Воздушных Сил — подобных мелочей не учитывал, и Савицкий, оставив Юго-Западный фронт, где воевала его дивизия, вылетел в Москву на трофейном «шторхе». В тот момент это представлялось единственным выходом. Транспортники в подобных метеоусловиях не летали. Про истребитель и говорить нечего. А «шторх» — самолетишко маленький, юркий, скоростишка у него пустяковая, и если уж очень понадобится — на любом пятачке сядешь.

Но в Москве пятачков нету. Хоть на крыши домов садись. А сесть требовалось. Смешно сказать, но хотя бы за тем, чтобы расспросить у прохожих о дороге.

— Может, на реку сядем, — предложил Меньшиков. — В декабре лед вроде бы крепкий. Другого ровного места все равно не найти.

— Может, и нашли бы. Да некогда, — буркнул Савицкий, убирая газ и беря ручку на себя.

Сели. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что возле Крымского моста, неподалеку от Кремля.

— А вон и милиционер бежит, — индифферентно сообщил Меньшиков. — Шибко торопится.

— Других прохожих здесь, конечно, не оказалось, — без особого энтузиазма в голосе отозвался Савицкий — Мало того, что возле самого Кремля сели. Так еще на немецком самолете! Объясняйся теперь что к чему.

Но милиционер в авиационной технике, видимо, не разбирался. Его сейчас беспокоило совсем другое.

— Ну куда сел! Куда, говорю, сел! — кричал он, добежав до кромки берега, надсадным, сорванным на морозе голосом. — Сейчас под тобой лед провалится...

Савицкий терпеливо выслушал остальной, несколько однообразный в смысле лексики текст блюстителя порядка, не привыкшего к вынужденным посадкам самолетов в самом центре города, и, дождавшись паузы, спокойно поинтересовался, как отсюда лучше всего добраться до Центрального аэродрома. А лед, дескать, еще несколько минут потерпит.

Получив наконец нужные разъяснения, он поднял самолет в воздух и вскоре они с Меньшиковым были на месте. Добраться с Центрального аэродрома до штаба ВВС на Пироговке уже не составляло труда.

Командующего ВВС А. А. Новикова, к которому надлежало явиться Савицкому, в Москве не оказалось. Встретил Савицкого генерал А. В. Никитин. Встретил разносом. Ему успели доложить, на чем прилетел из Сталинграда в Москву командир истребительной авиадивизии и где какие посадки делал. Не до конца, видать, сорвал себе голос милиционер, хватило и на то, чтобы снять трубку да сообщить куда следует. Связь в военное время отлажена особенно четко.

Савицкий слушал справедливую критику в свой адрес, а сам пытался догадаться, зачем все же вызвали его в Москву. В тот самый момент, когда дивизии Паулюса рвутся из окружения, а геринговская люфтваффе пытается наладить воздушный мост для снабжения попавших в котел фашистов, когда под Сталинградом каждый летчик-истребитель на вес золота...

Никитин, догадавшись, какие мысли бродят в голове собеседника, решил, что для первого раза, пожалуй, достаточно и пора переходить к делу.

— Принято решение назначить вас командиром истребительного авиационного корпуса резерва Ставки, — сказал он уже другим тоном. И поинтересовался, как бы на всякий случай:

— Что скажете?

Почувствовав дружелюбные нотки в голосе Никитина, Савицкий решил ответить на вопрос так же, как он был задан, — неофициально.

— Корпус — хорошо. Резерв — плохо.

— Думаете, в тылах отсиживаться будете? — понимающе усмехнулся Никитин. — Не те сейчас времена. Корпус, как резерв Верховного Главнокомандования, будет использоваться для борьбы за господство в воздухе. А это означает — на решающих направлениях, там, где необходимо добиться быстрого перелома.

— Значит, истребители?

— Естественно. Вы же командовали истребительной авиадивизией, теперь будете командовать 3-м истребительным корпусом РВГК. В составе корпуса две дивизии, в каждой по три полка. Примерно около двухсот боевых машин. При выборе типа истребителей ваше мнение решающее. Подумайте, пока время есть...

На это Савицкому времени не требовалось. Про себя решил сразу: Як-1. Однако вслух высказываться не спешил. Мало ли кто чего хочет! Это лишь говорится так: ваше мнение решающее. Кому, дескать, воевать, тому и выбирать. Справедливо, конечно... только торопиться все же не следует. Обстановка сама удобный момент подскажет...

Комдивов выбирать — тоже времени не понадобилось. Их без него выбрали. Комдив 265-й истребительной — полковник П. Т. Коробков. Комдив 278-й — подполковник В. Т. Лисин.

Ни того ни другого Савицкий не знал.

Зато с полковником М. А. Барановым, назначенным на должность начальника штаба корпуса, они вместе служили еще на Дальнем Востоке. Деятельный, энергичный офицер, а к тому же великолепно знающий свое дело специалист. Да и вообще человек неплохой — вроде бы добродушный, но характером твердый... С ним Савицкий и мотался теперь по гулким коридорам столичных ведомств и управлений, обивал пороги большого и малого начальства. Тактику приходилось избирать в соответствии с существом дела и обстановкой. Где требовали, выколачивая кулаками пыль из канцелярских столов, а где и просили, уговаривая в два голоса войти в положение. Забот не счесть, но главная, бесспорно, — кадры.

— Да не наседайте вы на меня так! Сами посудите, где я вам возьму людей с боевым опытом? — отбивался Никитин. Именно он ведал вопросами формирования. — Не с фронта же летчиков отзывать?

Аргумент, понимал Савицкий, веский, чуть не наповал. Однако своя рубаха ближе... Да и они тоже не на бал собираются!

Кое-чего, словом, удалось добиться. Дали в конце концов и фронтовиков — из тех, с кем Савицкий воевал под Курском и Сталинградом. Немного, конечно. Зато люди как на подбор! А. И. Новиков, А. Е. Рубахин, А. К. Янович, Н. Д. Ананьев... Новикову к тому времени успели присвоить звание Героя Советского Союза, предлагали полк. Но он, узнав, что Савицкому позарез необходимы летчики с фронтовым опытом, не раздумывая согласился на должность помощника командира корпуса по воздушно-стрелковой подготовке. Не изменили фронтовой дружбе и остальные. Особенно радовало Савицкого, что начальником политотдела корпуса назначили по его ходатайству полковника Ананьева. С таким комиссаром, как он по старой привычке называл Ананьева, не пропадешь. Савицкий понимал, что от качества идейно-воспитательной работы напрямую зависит боеспособность корпуса.

Удалось даже заполучить с Дальнего Востока 812-й истребительный авиаполк, входивший в состав дивизии, которой Савицкий командовал еще в довоенное время. Это была большая победа. И хотя дальневосточный полк, как и остальные полки корпуса, состоял из необстрелянных летчиков, но зато боевой техникой сибиряки владели в совершенстве — и ночные полеты освоили, и пилотировали выше всяких похвал, и стреляли если пока не по живому противнику, то уж по мишеням без промаха.

Удачей посчитал Савицкий и свою неожиданную находку на одном из подмосковных аэродромов — трофейный «мессершмитт». Встречи с противником он, конечно, не заменит, но и знакомство с техникой врага — тоже кое-что. Оставалось только выбить у начальства разрешение на серию учебных боев.

— На «яках» твои орлы, это понятно. А на «мессершмитте» кто? Пушкин? — допытывались те, от кого зависело разрешение.

— Летчика с такой фамилией у меня в корпусе нет. Поэтому на Me-109 придется лететь мне, — в тон вопрошающим отвечал Савицкий.

— А раньше летал?

— Раньше не приходилось. Но через три дня полечу.

Разрешение он получил.

А через три дня, как и обещал, провел первый учебный бой с командиром полка Ереминым. На «мессере». Затем наступил черед других командиров полков: Папкова, Исакова, Дорошенкова, Симонова.

Все до одного боя Савицкий выиграл. К большому своему сожалению. Он считал, что «як» лучше «мессера» и побеждать в бою должен именно он. При прочих равных условиях... Но беда в том, что как раз прочие-то условия уравнять не было никакой возможности. Любой из назначенных летчиков уступал Савицкому в мастерстве. А на Ме-109, кроме него, тоже никто не летал. Все пути, таким образом, оказались отрезанными; специально поддаться в бою — единственный остававшийся путь — был для Савицкого категорически неприемлем. Небо фальши не терпит. Кто-кто, а Савицкий уверовал в эту истину раз и навсегда.

Впрочем, в пользе от проведенных боев убеждать никого не требовалось. Независимо от их исхода летчики, еще не нюхавшие пороха, самолично убеждались, что хваленую немецкую технику бить можно. А то, что никому из них так и не удалось побить в бою Савицкого, так это, дескать, не столь важно: он как-никак командир корпуса. Да и летать, когда дойдет до дела, будет не на «мессерах»...

До дела дошло только через четыре месяца.

К началу апреля сорок третьего формирование корпуса было завершено. В середине апреля поступил приказ начать переброску полков в район Обояни, на Воронежский фронт, в распоряжение командующего 17-й воздушной армии.

А еще через день Савицкого вызвали к Сталину.

— Есть решение Ставки перебазировать корпус на Кубань, — сказал ему в штабе ВВС Никитин. — В районе Новороссийска и станицы Крымская сложилась крайне тяжелая обстановка. Маршал авиации Новиков туда уже вылетел.

— А к Сталину зачем?

— Потерпи, скажут, — губы Никитина тронула едва приметная улыбка: для него подобные вызовы не в новинку. — Звонил Поскребышев. Предупредил, что могут вызвать в любую минуту. Значит, отлучаться тебе никуда нельзя. Там опозданий не любят.

Через полчаса вновь позвонил Поскребышев. Никитин выслушал, положил трубку и сказал:

— Ну, ни пуха тебе...

В машине, по дороге в Кремль, предупредил:

— Если спросят о чем, отвечай кратко и ясно. Многословие там тоже не принято.

Савицкий промолчал: краснобайство не в его характере. Да и вообще нет причин для беспокойства. Однако справиться с волнением до конца так и не смог: чувствовал, что нервы натянуты. Впрочем, расслабленным в ту пору в кабинет Сталина никто не входил. Мысль эта Савицкого слегка успокоила.

Он, впрочем, и позже не смог бы с уверенностью сказать, зачем его вызывали. Те несколько фраз, которые произнес тогда Сталин, сами по себе мало что говорили.

— На Кубани предстоит разбить четвертый воздушный флот немцев, — сказал Сталин. — Заниматься этим будете с товарищами Вершининым и Головановым. В целом нашей авиации там будет достаточно.

Обо всем этом Савицкий уже знал от Никитина.

Сталин спросил:

— А что думают летчики о самолетах Яковлева? Превосходят ли они фашистские истребители?

О «яках» Савицкому было что рассказать. Но Сталин и без него знал о них все, что нужно; его давний и неизменный интерес ко всему, что касалось развития и совершенствования авиации, никогда не являлся секретом. И Савицкий, помня совет Никитина, ответил в нескольких словах, что «яки» по своим тактическим и боевым характеристикам заметно превосходят немецкие Ме-109, надо только научиться всесторонне использовать в бою преимущества этой машины.

— Вот это правильно, — согласился Сталин. И, обернувшись к Поскребышеву, закончил беседу:

— Пожелаем нашим летчикам успеха!

Вот, собственно, и все. Стоило, как говорится, нервничать и волноваться! Краткая информация в самом общем виде, ничего не значащий вопрос... А может, подумалось Савицкому, Сталину просто захотелось взглянуть: кого он посылает на Кубань?

На другое утро началась переброска корпуса.

Согласно календарю кубанская земля должна была утопать в зелени. Но на ее выжженной, обугленной поверхности рвались бомбы и снаряды, горели танки и самолеты, умирали люди... На нее больно было смотреть даже с самолета. Но смотреть надо было. Перед сражением следует ознакомиться с районом боевых действий.

Под крылом «яка» проплывали родные места, где прошли детство и юность Савицкого, но он не узнавал их. Даже не сумел найти Станичку — от пригородного поселка мало что осталось. Как, кстати, и от самого Новороссийска. Руины, груды щебня, горелая земля... От начальника разведки полковника Воронова Савицкий уже знал, что накануне его прилета на Кубань только за один день — 17 апреля 1943 года — в налете на плацдарм в районе Мысхако, занятом нашими десантниками, участвовало 762 бомбардировщика, 71 штурмовик и 206 истребителей. Всего же немцы сконцентрировали на этом участке около 1000 самолетов. В то время как ВВС Северо-Кавказского фронта насчитывали лишь 600 боевых машин, включая авиацию дальнего действия и самолеты авиагруппы Черноморского флота. Теперь, правда, силы примерно выровнялись. Вместе с 3-м истребительным сюда перебросили еще два корпуса — 2-й бомбардировочный под командованием генерала Ушакова и 2-й смешанный под командованием генерала Еременко.

Однако Савицкого сейчас беспокоило не столько количественное соотношение сил, сколько отсутствие времени на подготовку. Из разговора с командующим ВВС фронта генералом Вершининым и начальником штаба генералом Устиновым выяснилось, что действовать необходимо без промедления. 17 апреля группа Ветцеля, специально созданная немцами для ликвидации плацдарма в районе Мысхако, перешла в наступление, вклинившись в расположение войск 18-й армии под командованием генерала Леселидзе на глубину до одного километра.

— Противник стремится рассечь плацдарм на две части, а затем уничтожить обороняющиеся там войска. Бои идут тяжелые, — вкратце обрисовал положение Устинов. — Чтобы помочь пехоте, мы сейчас просто обязаны вырвать у противника инициативу и завоевать господство в воздухе. Иного выхода у нас нет и не будет.

«Не будет, выходит, и времени на организацию управления, взаимодействия и решения других проблем, связанных с обеспечением боевой работы корпуса, — отметил про себя Савицкий. — В бой придется вступать с ходу!»

— Плацдарм этот для немцев как кость в горле! Он им все карты путает. Не только лишил их возможности использовать новороссийский порт, но и создал прямую угрозу правому флангу, отвлек значительные силы с других участков фронта, — продолжал Устинов. — Неоценимо его значение и для нас. Удержать плацдарм означает существенно повлиять на исход борьбы за Таманский полуостров, за Новороссийск, а возможно, и Крым.

Примерно то же самое сказал чуть позже Савицкому и Вершинин.

— Важно не просто освободить Тамань, — особо подчеркнул он.-Задача фронта-разгромить 17-ю немецкую армию. А тут нам без плацдарма под Новороссийском не обойтись.

Вершинин сочувственно взглянул на помрачневшее лицо собеседника и добавил:

— Понимаю, люди у тебя необстреляны, надо бы дать хоть несколько дней на подготовку. Но нет их у меня. Ни одного.

На том разговор и кончился...

Вернувшись с облета района боевых действий, Савицкий собрал старших офицеров: Баранова, Ананьева, Новикова, обоих командиров дивизий — Лисина и Коробкова.

— Завтра боевое крещение корпуса, — сказал Савицкий. — Первый вылет на рассвете. Все, что можно успеть сделать, надо делать не откладывая. Какие у кого соображения?

После короткого совещания распределили между собой первоочередные задачи, а на вечер наметили провести в полках партийные и комсомольские собрания. Савицкий решил поехать к дальневосточникам, в 812-й полк.

Он и прежде не сомневался, что настроение у летчиков боевое, что люди рвутся проявить себя в настоящем деле. Но только слушая выступавших, понял, насколько велик накал чувств и как осточертело всем вынужденное долгое ожидание.

Лучше других, пожалуй, выразил общее настроение лейтенант Тищенко:

— Наступил наконец и наш день. Мы, дальневосточники, ждали его особенно долго. Два года в глубоком тылу, а значит, и в неоплатном долгу перед теми, кто эти два года сражался с врагом, перед товарищами по оружию, которых уже нет в живых, кто отдал свои жизни в борьбе с фашизмом. Завтра и наш черед драться, бить врага. И мы будем бить его без страха и беспощадно.

Тищенко говорил последним. Когда он закончил, небо успело совсем потемнеть и на нем уже выступили первые крупные южные звезды. Заканчивался девятнадцатый день апреля 1943 года. Следующий день, 20 апреля, был обозначен в планах немецкого командования как крайний срок захвата плацдарма под Новороссийском. Но планам этим не суждено было сбыться...

На рассвете 20 апреля первыми поднялись в небо истребители полков Еремина и Папкова. Самолеты группами уходили в сторону Новороссийска. Баки их были заполнены до отказа — велико подлетное время до района боевых действий. Расстояние в оба конца — триста километров; для немцев не больше ста. Соответственно — и расход горючего.

«Ну что ж, — подумалось Савицкому. — Чаще придется заправляться. А значит, понадобится большее число вылетов. В этом смысле у противника явное преимущество».

Но противника пока не видно. Над плацдармом, кроме истребителей Папкова, никого нет. Обе ереминские группы ушли в сторону моря — именно оттуда обычно появлялись вражеские бомбардировщики. Бомбардировщики — основная забота и Еремина, и Папкова. Не позволить немцам засыпать бомбами наши позиции — одна из главных задач дня. Чтобы успешно решить ее, необходимо отобрать у противника господство в воздухе. Отобрать и удерживать за собой сколько понадобится. Ради этого и переброшен сюда 3-й истребительный корпус резерва Ставки Верховного Главнокомандования. Как, впрочем, и корпуса Еременко и Ушакова. Но немцы об этом скорее всего еще не знают...

Савицкий взял курс в сторону Цемесской бухты. Идут парой на высоте 6000 метров. Ведомым у него капитан Новиков.

Командиру корпуса вовсе необязательно поднимать в воздух боевую машину, сопровождать ударные группы, ввязываться в воздушные сражения. У него иные функции, иные задачи. Но у Савицкого собственный взгляд на вещи. Он не только командир корпуса, он еще и летчик-истребитель. Сам он, во всяком случае, об этом никогда не забывает. Командир корпуса — должность, на которую его назначили и с которой его могут снять; летчик-истребитель — его профессия, она будет сопутствовать ему всегда, независимо ни от каких привходящих обстоятельств. А летчик-истребитель, чтобы не потерять квалификации, обязан летать, обязан драться с врагом, если представляется к тому возможность. Без всего этого Савицкий просто себя не мыслит... Конечно, крайности здесь тоже ни к чему. Незачем без необходимости раздражать начальство. Наверху кое-кто считает, что комкору вообще не нужно летать, а уж рисковать в бою — тем более. Но Савицкий, как уговаривал он сам себя, и не лез на рожон. Вот и сейчас поднялся в небо не ради драки, а чтобы самому разобраться в обстановке. Не с чужих слов, а самолично составить представление о сильных и слабых сторонах противника; увидеть, что плохо, что хорошо выходит у летчиков корпуса, которым ему доверили командовать; обнаружить наиболее уязвимые места в применяемой тактике боевых действий. Ну а если доведется вступить в бой, ничего не попишешь — война есть война...

Война, понятно, тут была ни при чем. Не она вынуждала ввязываться в драку; командир корпуса руководит сражением с командного пункта, который, как известно, расположен не в воздухе, а на земле. Просто Савицкий всегда принадлежал к тем, кому трудно усидеть на месте, если где-то происходят события, с его точки зрения серьезные и существенные, кому необходимо постоянно ощущать себя в самой гуще жизни, где она, как говорится, бьет ключем, кто привык считать риск нормой поведения, а о личной безопасности заботиться в последнюю очередь. Он был бойцом не только потому, что носил военную форму, а прежде всего потому, что хотел им быть.

Вот и теперь, найдя подходящий предлог и оставив вместо себя на командном пункте начальника штаба Баранова и обоих комдивов — Лисина и Коробкова, он с Новиковым шел от восточного берега Цемесской бухты в сторону Соленого озера, охваченного на манер согнутого указательного пальца Суджукской косой. Правее озера — то, что осталось от родной Станички; дальше, в глубь берега — развалины поселка Мысхако. Над землей стелется то ли дым, то ли пыль, то ли то и другое вместе, вспучиваются то тут, то там взрывы мин и снарядов... Ясно, что внизу идут тяжелые бои. Но разглядеть что-либо в подобных условиях, да еще с такой высоты невозможно.

Смотреть, впрочем, нужно не на землю. Савицкий еще раз внимательно оглядывает горизонт. Со стороны Анапы показалась группа «мессершмиттов»-там у них стационарный аэродром с твердым покрытием. У нас, к слову сказать, практически все взлетно-посадочные площадки грунтовые. Еще одно очко в пользу противника, отмечает про себя Савицкий. Однако в голову тут же приходит злорадная мысль: не догадываются еще фрицы, какая им нынче уготована встреча!

А «мессеры» и впрямь идут уверенно, по-хозяйски. Судя по всему, это группа расчистки. Образно говоря, метла, которой предстоит подмести небо, освободить место для идущих следом бомбардировщиков: ничто не должно мешать их работе. Как же! Держи карман шире...

Завязавшийся бой с первых минут принимает жесткий характер. Одну из ошибок Савицкий считает в душе непростительной даже новичкам. Немецкие истребители подходят на предельных скоростях и потому после атаки быстро набирают за счет запаса скорости высоту, чтобы ударить сверху еще раз. Наши такой возможности лишены. Экономя горючку, они барражировали на так называемой крейсерской скорости. С одной стороны, понятно: до аэродромов далеко, поневоле станешь экономным. Но с другой стороны, прилетели-то не на прогулку, а ради боя.

Дерутся, впрочем, летчики Папкова совсем неплохо. Маневрируют энергично, правда в основном в горизонтальной плоскости. Атакуют на встречно-пересекающихся курсах. Помнят, что у «яков» радиус виража короче. А чем вираж круче, тем больше шансов зайти промедлившему противнику в хвост. Жаль только забыли: скороподъемность у «яков» тоже в полном порядке. Навяжи «мессеру» бой на вертикалях — не пожалеешь... Но нет. Крутят и крутят виражи. Накопили, видать, силенок в тылу: бой на виражах всегда требует от летчика массу энергии и крепкого здоровья. И, судя по всему, у них всего этого хватает. Так что еще неизвестно, кто от кого небо расчистит...

А вот и для Еремина работенка! Со стороны моря подходят две колонны пикирующих бомбардировщиков;

этажом выше — многочисленная группа прикрытия. Еремин решил не ждать, пошел на сближение, набирая скорость. Истребители с птичьим крылом на фюзеляжах — опознавательный знак корпуса — с ходу атакуют одну из колонн «юнкерсов». Один Ю-87 уже горит. А вот тряхнуло и заволокло дымом флагмана «лаптежников» — так прозвали Ю-87 за неубирающиеся шасси, «обутые» в каплевидные обтекатели, наши летчики; обезглавленная колонна начинает разваливаться.

Другая колонна идет прежним курсом. «Мессершмитты» прикрытия сумели связать боем вторую группу Еремина, которой надлежало перехватить «юнкерсы». Как будут развиваться события дальше, предугадать трудно, а пропустить пикирующие бомбардировщики врага к передовым позициям нашей пехоты нельзя. «Вот и кончилась моя миссия наблюдателя, — усмехнулся Савицкий, — пора немцам напомнить о себе».

— Прикрой, атакую! — говорит он по рации Новикову, хотя и знает, что подобное напоминание излишне.

А «як» уже срывается в крутое пике, беря издали на прицел головную машину фашистов. Ведомый тут же повторяет маневр ведущего: Новиков отлично знает свое дело. Сбоку вынырнул откуда-то «мессер», но Савицкий убежден: его сейчас перехватит Новиков. Сам он сосредоточен на избранной цели, но огонь открывать не торопится — решил бить наверняка. Скорость быстро нарастает. Кажется, еще секунда-другая и столкновения не избежать. Летчик на «юнкерсе» запаниковал, пытаясь в последний миг отвернуть в сторону и избежать удара. Но поздно. Савицкий слегка берет ручку на себя и проскакивает в тридцати метрах над «лаптежником»; выпущенная за мгновение до того трасса прошивает фюзеляж бомбардировщика — тот резко валится на крыло, а в следующую секунду на нем взрываются баки с горючим.

Савицкий, переведя «як» в набор высоты, краем глаза видит, как Новиков заходит в хвост «мессеру». Еще один Me-109, объятый пламенем, уходит к земле. Бой с вражескими истребителями прикрытия еще в полном разгаре, но несколько «яков» уже занялись бомбардировщиками: один за другим загораются два Ю-87. Немцам уже не до русской пехоты, строй «юнкерсов» рассыпается, у каждого из них теперь один курс — подальше от пушек советских истребителей.

«Пора топать домой», — решает Савицкий. У них с Новиковым на исходе горючее. Да и ведомый его успел, кажется, освободиться: немца, за которым он гнался, нигде не видно.

В штабе корпуса Савицкому доложили, что все идет по плану. Потери есть, и немалые, но по предварительным сведениям у противника они еще больше. Баранов, поддерживавший постоянную связь со штабом ВВС фронта, сообщил, что более ста наших бомбардировщиков нанесли удар по передовым позициям и ближайшим тылам наземных войск гитлеровцев. Готовится второй налет. Примерно теми же силами. Необходимо обеспечить бомбардировщикам надежное прикрытие от вражеских истребителей.

Вскоре позвонил генерал Устинов. Он дал дополнительные сведения, чтобы уточнить соответственно им задачу корпуса:

— Пехота Леселидзе ведет тяжелые бои. Командованием принято решение помочь ей с воздуха. Сопровождать бомбардировщики Ушакова и штурмовики Еременко будут в основном истребители других соединений. Ваша задача — прикрытие плацдарма.

— Пока справляемся, — отозвался Савицкий. — Немцы ведут себя агрессивно, но и наши летчики настроены вполне решительно.

— Поймите меня правильно, Евгений Яковлевич, — перешел на неофициальный тон и Устинов. — Знаю, что вы недавно вернулись с боевого вылета. Но то, что вы видели над плацдармом, это только цветочки. Поглядели бы вы, что творилось в воздухе вчера или позавчера... Сегодня, убежден, легче не будет. Скорее наоборот. Противник, как мне доложили, уже начал резко наращивать свои силы. В связи с этим командующий просил передать, что очень надеется на наших летчиков.

Предсказания начальника штаба 4-й воздушной армии стали сбываться даже раньше, чем ожидал Савицкий. Число самолетов, поднимаемых с вражеских и наших аэродромов, быстро росло. К полудню над районом Мысхако закрутилась такая карусель, какой ему еще никогда не доводилось видеть. А масштабы воздушного сражения все продолжали увеличиваться.

Фашистские «юнкерсы» и бомбардировщики Ушакова рвались к своим целям, стремясь освободиться от груза бомб; «яки» и «мессершмитты» из групп сопровождения пытались расчистить для них дорогу; истребители, прикрывающие плацдарм, перехватывали бомбардировщики, вступали в схватки с самолетами из групп прикрытия. Бои шли на всех этажах, вплоть до высоты 7000 метров; в воздухе было тесно от боевых машин: одни самолеты пикировали, стараясь оторваться от противника, другие, наоборот, лезли вверх, чтобы набрать высоту для очередной атаки, третьи крутили виражи в попытке зайти в хвост врага, шли в лобовую, дрались на встречно-пересекающихся курсах. Казалось, в небе неостановимо вертелись жернова гигантской, но невидимой глазу мельницы, которые перемалывали все без разбора.

Когда Савицкий в третий раз за день поднял в воздух свой Як-1, битва над плацдармом достигла едва ли не предельного накала. Еще на подходе стало ясно, что немцы подняли в воздух новое подкрепление — скорее всего с аэродрома в Анапе, до него отсюда рукой подать. Хотят, видно, расчистить по возможности путь для очередного налета бомбардировщиков. Ждать, когда появятся и они, незачем. Лучше подстраховаться заранее. Связавшись по рации с наземным пунктом управления, Савицкий приказал поднять в воздух резервную группу истребителей.

Впереди, в районе Федотовки, наши бомбардировщики и штурмовики помогают сейчас пехоте; прикрыть их там есть кому. А вот здесь, над плацдармом, рубка идет серьезная: в сражении участвуют не меньше пяти-шести десятков боевых машин. Но вступать в схватку пока нет смысла. Перевеса нет ни у одной из сторон. По крайней мере явного. А скоро должны подойти истребители, вызванные Савицким по рации. Правда, вызывал он их с другой целью...

Вот она эта цель! На горизонте показалась большая группа «юнкерсов». Савицкий оглянулся в сторону гор: «яков», идущих на подмогу, еще нет. Придется действовать самому.

Ведомым у него на сей раз лейтенант Бородин — летчик толковый, грамотный и пилотажник отличный, а вот в бою впервые побывал лишь сегодня утром. Впрочем, и подавляющее большинство летчиков корпуса тоже. Они справляются — справится и Бородин.

Высоты у них в запасе больше чем нужно: идут где-то близко к пяти тысячам метров. «Лаптежники» — много ниже — топают встречным курсом. Отвернуть им некуда. Да и не видят они пока пару истребителей. Савицкий решает пропустить их чуть сбоку и под себя, а затем, после переворота через крыло, перевести машину в режим пикирования. Но тут нужен точный расчет. Точный выбор момента времени и координат в пространстве. Иначе либо проскочишь впереди бомбардировщиков и нарвешься на огонь эрликонов, либо окажешься сзади, а тут тебя встретят воздушные стрелки со своими пулеметами. И поспешишь — плохо, а запоздаешь — еще хуже.

Савицкий выжидает еще несколько секунд, делает переворот и входит в пикирование. Цель тоже выбрана, — как и утром, флагман. Срежешь флагмана, почти наверняка рассыплется строй. А «юнкерсы» опаснее всего, когда идут плотно.

Скорость быстро нарастает, однако расстояние еще велико, стрелять рано. Зато стрелок с Ю-87 не выдерживает и жмет на гашетку — трасса проходит где-то внизу, без всякого вреда для «яка». Савицкий все еще выжидает, но палец уже выбрал свободный ход гашетки... Теперь пора! Длинная очередь упирается концом прямо в кабину пилота «юнкерса», а выпустивший ее «як» через секунду-другую уже выходит из пикирования и начинает набор высоты. Бородин, кажется, тоже не промазал: еще один «лаптежник» отвалил в сторону и задымил.

Строй немецких бомбардировщиков, как и ожидалось, рассыпался. Но назад все же не разворачиваются; хоть и врозь, но топают к целям. Теперь это не столь важно — со стороны гор появилась вызванная Савицким группа истребителей из полка майора Дорошенкова. До целей «юнкерсы» не дойдут...

Поздно вечером в штабе подвели итоги. Летчики корпуса сбили сорок с лишним самолетов противника.

Много это или мало? Цифры чаще всего штука абстрактная. Куда конкретнее говорила о результатах дня телефонограмма генерала Леселидзе. Командующий 18-й армии наряду с другим сообщал: «Массированные удары нашей авиации по противнику, пытавшемуся уничтожить десантные части в районе Мысхако, сорвали его планы. У личного состава десантной группы появилась уверенность в своих силах».

Конечно, в небе Кубани 20 апреля дрались не одни летчики 3-го истребительного авиакорпуса: в воздушное сражение практически были введены все имеющиеся в наличии силы. Но в конечном счете важно другое:

успешные действия нашей авиации переломили в тот день общий ход событий и, по существу, предрешили провал вражеского наступления. Хотя враг, надо сказать, отнюдь не спешил отказываться от своих планов, и накал боев — как на земле, так и в воздухе — продолжал оставаться весьма высоким и в последующие дни.

В один из таких дней (а битва за небо Кубани длилась с короткими периодами относительного затишья более полутора месяцев) Савицкий ближе к вечеру поднял свой Як-1 в воздух. Ударная группа из двенадцати истребителей, набрав высоту 4000 метров, легла на курс в сторону Новороссийска. Савицкий, как всегда, шел ведущим пары. Вместе с ведомым Семеном Самойловым они держались значительно выше и чуть правее основной группы.

День выдался тяжелым. Немцы все еще не могли смириться с утратой господства в воздухе и вновь предприняли очередную попытку вернуть себе привычное преимущество. Помимо этого, естественно, приходилось вести борьбу и с вражескими бомбардировщиками, а заодно прикрывать свои. Карусель закрутилась еще на рассвете, к полудню прибавила оборотов и, судя по всему, не собиралась сбавлять темпов. В сравнительно небольшом объеме пространства скопилось огромное количество самолетов различных типов и назначения: «лаптежники» и «пешки» представляли собой соответственно вражескую и нашу бомбардировочную авиацию; «мессеры» и «фоккеры», «яки» и «лавочкины» — истребительную; и все это непрерывно перемещалось на разных высотах и в разных плоскостях, поливало друг друга пушечно-пулеметным огнем, взрывалось, горело, падало на землю обломками. А самолеты с ближних и дальних аэродромов все продолжали подходить, заменяя тех, у кого кончились боеприпасы или выработалось горючее. Подходили — и либо ввязывались в бой, либо пытались прорваться к позициям наземных войск, к их командным пунктам и узлам управления, к резервам, подходящим из тыла...

Савицкий первым заметил, как со стороны моря показалась новая волна вражеских бомбардировщиков. «Юнкерсы» шли двумя плотными колоннами. Их было несколько десятков, не считая восьмерки «мессеров» прикрытия. Савицкий тут же запросил по рации подкрепление. Но пока наши подойдут, придется принять неравный бой — не первый, кстати, и не последний.

Немцы, когда видели явное численное преимущество противника, обычно поворачивали назад; наши летчики с численным перевесом, как правило, не считались. Савицкий в этом смысле не представлял собой исключения. Скорее наоборот. Он считал, что в бою главное — качество, а не количество, понимая под качеством летное мастерство, мгновенную реакцию и способность нестандартно мыслить. Мужество и упорство подразумевались сами собой.

Ударная группа «яков», разделившись на две неравные части, уже связала боем «мессершмитты» прикрытия и одну из колонн «лаптежников». Вторую колонну решили взять на себя Савицкий с Самойловым. Однако из-за одинокого, ни весть откуда и куда проплывавшего в небе облака внезапно выскочила еще одна четверка Me-109.

Ведущий четверки не мешкая открыл огонь. Трасса потянулась было к машине Савицкого, но он энергичным переворотом через левую плоскость ушел от нее и, дав, как говорят летчики, по газам, круто полез в гору. Два других «мессера» вцепились в Самойлова, но тот и сам этого хотел — взять на себя из вражеской четверки пару. «Другая пара, — мелькнула мысль у Савицкого, — теперь за мной. Все правильно, все по честному...»

«А вот это уже нечестно, трое на одного, — подумал он в следующую секунду, заметив, что немецкий летчик, промазавший по нему, пытается пристроиться в хвост Самойлову. — Держись, Сеня, сейчас мы его обучим правилам хорошего тона!»

Обучение началось с того, что Савицкий заложил крутой вираж и сразу перешел в пикирование. А закончилось тем, что оказавшийся в перекрестье прицела «мессер» получил короткую, но точную очередь по кабине, потерял управление, загорелся и стал беспорядочно падать, быстро приближаясь к земле. В землю же воткнулся и тот Me-109, которого успел достать из своих пушек Сеня Самойлов. Теперь будет легче...

А бой между тем продолжался. Еще один «мессершмитт», получив несколько пробоин в фюзеляже, задымил и начал уходить в сторону Анапы Савицкий, закладывая крен, проводил его оценивающим взглядом: судя по всему, не дотянет, хотя черт его знает — все может быть, во всяком случае, он на свой боевой счет таких не записывает . Теперь самая пора догонять колонну «юнкерсов» — далеко уйти не могли, воздушный бой скоротечен. Четвертого и последнего «мессера» спугнул Самойлов. По крайней мере, немца нигде не видно, а сам Самойлов уже пристраивается сзади своего ведущего.

— Дракон — слышится по рации хриплый еще от азарта боя голос Самойлова. — А здорово мы им влепили! Теперь только бы «лаптежников» не упустить..

Дракон — это позывной Савицкого.

Внушительный позывной, ничего не скажешь. Сперва Савицкий его немножко стеснялся, а потом привык. Утешался тем, что не сам придумал. Связист один, видать из больших романтиков, удружил. Еще под Москвой в декабре сорок первого, когда на истребителях стали устанавливать первые, а потому несовершенные радиостанции, возник этот вопрос. Летчикам предложили выбрать себе позывные. Савицкому кто-то посоветовал найти себе такой позывной, чтобы его легко было разобрать сквозь любой треск и шум в эфире, которых тогда из-за слабого качества бортовых раций хватало с избытком. Тут-то и объявился услужливый романтик-связист со своим «драконом», убедил, что такой позывной с его раскатистым «др-р-р» при любых помехах нельзя не расслышать И верно: ни с чем не спутаешь, рассудил Савицкий Да и чем, собственно, отличается «дракон» от какого-нибудь «скворца» или там «грача»! Так и осталось с тех пор...

«Лаптежников» нагнали довольно скоро. И тут Савицкому не повезло. Из-под пушек «мессера» ушел, а от огня воздушных стрелков с «юнкерсов» не уберегся Да, в общем-то, и немудрено Немцы с перепугу такой заградительный заслон поставили, будто несколько батарей эрликонов с собой в воздух затащили.

Впрочем, по одному «юнкерсу» Савицкому с Самойловым удалось срезать с первой же атаки, когда они, воспользовавшись запасом высоты, спикировали на колонну. Вдобавок к месту схватки подоспело несколько «яков», из тех, что связали первую колонну бомберов и группу прикрытия, — у них там тоже дело к концу подходило.

Голос ведомого в наушниках Савицкого прозвучал неожиданно: перед этим «як», правда, слегка тряхнуло, но Савицкий не обратил на это особого внимания. А тут вдруг:

— Горишь, Дракон! Справа у тебя пламя. Прыгай'

Савицкий взглянул вниз — под крылом вода. Погоня за «юнкерсами» увела их в открытое море. До берега, куда ветер гнал невысокую волну, расстояние в общем-то невелико, но на берегу немцы. Надо тянуть к тому участку береговой линии, откуда начинается территория, контролируемая нашими войсками. Раньше прыгать нельзя — угодишь к фашистам.

Мотор работал без перебоев, запас высоты тоже имелся — тысячи полторы метров, никак не меньше. И, если бы не едкая, раздирающая легкие приступами кашля гарь, продержаться каких-то несколько лишних минут не составило бы труда. Самолет-то держится в воздухе! Конечно, если огонь доберется до баков... А если не доберется? Не успеет добраться? Все может быть...

Савицкий взглянул прямо по курсу: еще рано... Оглянулся назад: чуть выше и несколько ближе к берегу заметил самолет ведомого. Самойлов, видимо, решил сопровождать подбитую машину командира корпуса до конца. Во-первых, гитлеровские летчики нередко расстреливали выбросившихся с парашютом прямо в воздухе. А во-вторых, даже при благополучном приземлении присутствие Самойлова тоже нелишне.

Но Савицкого почетный эскорт сейчас не устраивает: горючее у обоих на исходе. Савицкому оно, понятно, уже не понадобится, а Самойлову лететь назад.

— Возвращайся на аэродром! — хрипит он в рацию. — Кончай благотворительность...

Кабину истребителя до отказа заполнило густым дымом Савицкий вновь заходится в припадке кашля. Он не знает, слышал ли его ведомый, но самому уже не до разговоров. Хочешь не хочешь, а надо прыгать. Иначе можно потерять сознание от удушья.

Хлопок раскрывшегося купола встряхнул его метрах в ста над водой. С этим порядок! Осталось только не прозевать момент приводнения, чтобы не запутаться в стропах парашюта. В последнюю секунду, когда до гребней волн оставалось метров пять-шесть, Савицкий точно рассчитанным движением расстегнул лямки парашюта и отбросил его в сторону. Ледяная вода обожгла тело, обхватив грудь будто обручем — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Волна накрыла с головой. Надув кое-как спасательный резиновый жилет — оранжевого цвета капку, он поплыл в сторону берега. Холод пронизывал до костей — ледяную воду, как здесь нередко случается, подняло снизу, после того как ветер угнал прогретые слои в открытое море. Ноги уже начало прихватывать судорогами, но Савицкий продолжал плыть, пока оставались силы. Последнее, что он запомнил перед тем, как потерял сознание, это самолет Сени Самойлова: дождавшись приводнения своего ведущего, он сделал над водой прощальный круг и, качнув крыльями, ушел в сторону аэродрома.

...Очнулся Савицкий в какой-то землянке, лежа в чем мать родила ничком на лавке. Резкий сивушный запах бил ему прямо в лицо. Рядом с лавкой, чуть ли не возле его носа, стояло ведро со спиртом. Незнакомый человек в армейских галифе и тельняшке макал туда шершавые, как наждак, шерстяные рукавицы, которыми остервенело растирал распростертое тело летчика от макушки до пяток.

— Где я? — спросил, приходя в себя, Савицкий.

— У своих, товарищ генерал-майор! — отозвался гулким басом моряк. — В расположении командного пункта восемнадцатой армии.

Он легко, словно ребенка, перевернул своего подопечного с живота на спину и, вновь окунув в спирт варежку, добавил:

— Можно сказать, прямо на наших глазах гробанулись!

Спасла Савицкого, как выяснилось, именно капка. Хорошо приметное издали ярко-оранжевое пятно, мелькавшее в волнах, помогло морякам с катера зацепить тонущего летчика багром до того, пока он окончательно не захлебнулся.

— Как увидели парашют, сразу же и выслали торпедный катер, — пояснил моряк, продолжая нещадно растирать рукавицей спину Савицкого. — Ваше счастье, «мессеров» поблизости не было. А то запросто могли бы сорвать нам это дельце. На катерке зениток, известно, нет, а ихние асы — большие любители до бесплатной добычи. Не из багра же мне по ним палить!

— Ты бы полегче чуток, — слушая вполуха благодушное бормотание своего спасителя, попросил Савицкий. — Всю шкуру с меня сдерешь.

— Зато кости будут в целости и сохранности, — назидательно, как маленькому, сказал моряк. — А заодно и все прочее. Спирт, ежели его внутрь или даже врастирку, в таких случаях первейшее дело.

Через несколько минут моряк закончил свою работу, завернул Савицкого в старый тулуп, и он тут же, как в пропасть, провалился в глубокий, каменный сон...

Утром ему сказали, что за ним прилетел из штаба корпуса связной У-2. Не зря, значит, кружил вчера Самойлов — точно засек координаты места приводнения! Не соврал и морячок: Савицкий после его растирки даже не чихнул ни разу, будто и не было вынужденного купания в не по сезону ледяной черноморской водице.

В штабе Савицкого ждала сводка за вчерашний день с итогами боев и две новости. Одна из них оказалась горькой. Погиб в бою командир 402-го полка подполковник Папков. Хороший человек, толковый офицер и отличный летчик. Самолет его упал где-то в плавнях, а выброситься с парашютом из горящей машины он не смог или не успел.

О второй новости сообщил парторг 812-го полка капитан Н. М. Лисицын. По его словам получалось, что летчики С. П. Калугин и П. Т. Тарасов «привели» на один из аэродромов немецкий истребитель специально в подарок командиру корпуса: он, дескать, на Me-109 еще под Москвой летал.

— Как это «привели»? — не понял Савицкий. — Как бычка на веревочке, что ли? А немецкий летчик в кабине сложа руки сидел?

— Не знаю, где у него руки были, но сейчас они у него за спиной связаны. В сарае сидит, — пояснил Лисицын и добавил:

— Да вы лучше у Тарасова спросите, он подробнее расскажет.

Из рассказа Тарасова выходило, что все произошло как бы само собой. Шли парой. Капитан Тарасов — ведущим, лейтенант Калугин — в качестве ведомого. «Мессершмитт» заприметили над самой землей. «Ты слева заходи, — приказал Тарасов. — А я справа. Некуда деться ему будет». Немецкому летчику все это, понятно, не понравилось, собрался было удирать. Но Тарасов предупредил его намерения короткой пулеметной очередью. На длинную, объяснил, патронов не хватило бы, боеприпасы у них с Калугиным практически все вышли. Но немцу оказалось достаточно. Успокоился. Пошел прямо, как ему указывали. А куда денешься? Сверху и по бокам «яки», внизу земля. Один путь остался — под русским конвоем на русский аэродром.

— Только вот не вышло с подарком, товарищ командир, — сокрушался Тарасов. — Подпортил немец все дело под конец. Не захотел шасси выпускать перед посадкой, подломал назло нам машину. Какой теперь из нее подарок?

— Не горюй, починим! — рассмеялся Савицкий. — А за подарок спасибо. Прок, думаю, от него будет.

Предсказание Савицкого сбылось. И даже с лихвой. Но позже. В апреле сорок четвертого, когда 3-й истребительный авиакорпус участвовал в боях за освобождение Крыма.

После Кубани, где в результате ожесточенных воздушных сражений наша авиация завоевала и прочно удерживала в ходе всей операции господство в воздухе и где противник потерял 1100 самолетов, причем 445 из них оказались на боевом счету 3-го истребительного авиакорпуса, был Никополь, где корпус, вновь отмеченный в приказе Верховного Главнокомандования, получил право на почетную приставку — Никопольский. Летчики корпуса, когда-то необстрелянные, не нюхавшие пороху новички, прошли за год суровую школу, и в апреле сорок четвертого, когда началась битва за Крым, практически у каждого из них на счету числились сбитые вражеские самолеты. У одних больше, у других меньше, но опыт фронтовой теперь был у всех. А у иных не только опыт, но и громкая, услышанная даже за линией фронта врагом боевая слава.

Недаром в апреле сорок четвертого, после прорыва обороны противника в северной части Крыма и на Керченском полуострове, Савицкий, приземлившись на захваченном у немцев аэродроме Веселое, попал на своеобразный вернисаж, целиком посвященный чисто авиационной тематике. Причем не просто авиационной, а с явным профилактическим прицелом.

Вернисаж вначале обнаружил начальник политотдела полковник Ананьев. На стенах общежития немецких летчиков висели портреты советских асов, скопированные со страниц фронтовых газет. Каждый портрет был искусно вписан в пририсованные фигуры наиболее устрашающих и кровожадных зверей-хищников.

— Ну чем не наглядная агитация, как надо воевать! — восклицал Ананьев, водя Савицкого вдоль украшенных специфической живописью стен. — Думаю, как раз тот случай, когда пропаганда врага действует нам на руку.

— И впрямь, видать, нагнали страху на фашистов. Надо ведь что придумали! — усмехнулся Савицкий. — И кадры наши неплохо знают. Никого не забыли.

— А как же! — продолжал радоваться неожиданной пропагандистской находке Ананьев, принимаясь перечислять известные всем имена:

— Покрышкин, Речкалов, Амет-хан Султан, оба брата Глинки... А вот и наш корпус пошел. Маковский, как видите, в образе кровожадной пантеры представлен. А Вас, товарищ генерал, в виде тигра с оскаленными клыками изобразили.

Начальник политотдела Ананьев вместе со своим заместителем по комсомольской работе подполковником Лопухиным принялись обсуждать, как лучше использовать обнаруженный «художественный» материал в пропагандистских целях, а Савицкий тем временем обнаружил еще один сюрприз. Немцы бросили второпях на аэродроме не только свою картинную галерею, но и три «мессершмитта».

— На взгляд новехонькие совсем, товарищ генерал! -доложил техник личной машины Савицкого младший лейтенант Гладков. — Причем не просто «мессеры», а модифицированные «Ме-109Е». Какие будут приказания?

— Разыщи формуляры на каждую из машин, ознакомься что к чему, а там поглядим, может, и пригодятся на что-нибудь.

В тылу врага

Пригодились трофейные истребители весьма даже скоро.

Когда наши наземные войска начали подготовку к штурму Севастопольского укрепрайона, куда немцы стянули остатки дислоцировавшейся в Крыму 17-й армии, 3-й истребительный авиакорпус получил помимо обычных боевых задач еще одну: вести воздушную разведку во вражеском тылу. Дело в общем-то не новое, если бы не масштаб и специфические условия, которые на тот момент сложились. Противник, стремясь удержать Севастополь, создал здесь разветвленную, глубокоэшелонированную оборону, включавшую в себя множество дотов, минных полей и проволочных заграждений, а также свезенное со всего Крыма огромное количество артиллерии, в том числе и зенитной. А воздушную разведку, чтобы она была эффективной, приходилось вести визуально и на малой высоте. В подобных обстоятельствах не спасал летчиков ни фронтовой опыт, ни летное мастерство — потери с каждым днем росли.

Тут-то Савицкому и пришла в голову мысль: использовать для разведывательных полетов в тыл противника его же собственную боевую технику — один из трех обнаруженных на аэродроме Веселое трофейных истребителей. По «мессеру», решил он, немецкие зенитчики стрелять не станут, подумают — летит свой.

— Но ведь, кроме вас, на «мессершмиттах» никто из летчиков корпуса не летает, — запротестовал Ананьев, с первых же слов сообразивший, куда клонит Савицкий. — Нельзя же командиру корпуса рисковать жизнью в качестве рядового летчика!

— На фронте все рискуют, — стоял на своем Савицкий. — Пуля не разбирает, у кого сколько звездочек на погонах. А вот мы должны разбираться, где и что у противника в тылу. От нас разведданные требуют.

Но Ананьев на этот раз не желал соглашаться ни с какими доводами: слишком уж велик риск! Не поддержал замысел командира корпуса и начштаба Баранов. Конечно, Савицкий мог обойтись и без их поддержки, но без согласия командующего 8-й воздушной армии, в оперативное подчинение которой входил 3-й истребительный авиакорпус, обойтись нельзя. И он отправился на КП армии, к генералу Т. Т. Хрюкину.

Командарм внимательно все выслушал и возражать не стал. Поинтересовался только:

— Самолет-то надежный? Проверили? А то, может, немцы барахло отслужившее на аэродроме бросили.

— По формуляру налетал всего шестьдесят часов, — ответил Савицкий. — Убежден, что полеты будут и результативными, и безопасными.

— Безопасно будет на территории противника и крайне опасно на нашей, — уточнил Хрюкин. — Впрочем, игра стоит свеч. Летчика подобрали?

— Так точно, товарищ командующий! — голос Савицкого прозвучал неестественно бодро. Он отлично понимал, что наступил кульминационный момент беседы.

— Кто же он?

— Кроме меня, лететь на «Ме-109Е» некому. И тут Хрюкин взорвался. Чего-чего, а подобного ответа он никак не ждал.

— Выходит, перевелись толковые летчики в корпусе? Один только генерал Савицкий летать не разучился?

— Хороших летчиков много, товарищ командующий. Не хуже меня знаете. Но беда в том, что никто из них прежде на немецких истребителях не летал. А переучивать — минимум неделя понадобится.

Довод был из тех, от которого так просто не отмахнешься. Вопрос таким образом поставлен ребром: или — или. Если лететь, то непременно Савицкому. А если не Савицкому — тогда некому. И все дело, естественно, срывается.

Командарм задумался. Наконец, приняв, видимо, нелегкое для себя решение, подчеркнуто лишенным какого-либо выражения голосом произнес:

— Неугомонный Вы человек, Евгений Яковлевич! Право слово, неугомонный.

Савицкий молчал, не зная, что сказать в ответ. Не скажешь же на такое: «Так точно, товарищ командующий!»

Но ответа от него, по счастью, никто и не требовал. Хрюкин лишь счел необходимым внести в разговор полную ясность:

— Возвращайтесь к себе в штаб и разработайте подробный план полета. Не полетов, как вы недавно выразились, а именно полета! У меня пока все. Окончательный ответ получите сегодня вечером.

На разработку плана Савицкому много времени не понадобилось: он продумал его заранее. Уточнили лишь с Барановым отдельные детали: число истребителей сопровождения до выходных ворот возле города Саки, маршрут до вражеского аэродрома на мысе Херсонес, а также место входных ворот, где вернувшийся после разведки самолет должны поджидать наши истребители, чтобы сопровождать до аэродрома посадки.

Вечер наступил, а ответа от Хрюкина все не было. Чтобы не терять даром времени, Савицкий решил, что неплохо сделать тренировочный вылет. Однако тренировка закончилась совсем не так, как он себе представлял. Сперва все складывалось отлично. «Мессер», естественно, сопровождали «яки» — без них появляться над батареями наших зенитчиков было бы просто опасно. После полета они же довели Савицкого до аэродрома.

Но когда он сел и зарулил самолет на стоянку, едва не приключился скверный по возможным последствиям анекдот. К нему подбежали два автоматчика.

— Хенде хох! — тоном, не терпящим возражения, приказали они.

— Да вы что, ребята! — попытался объяснить ситуацию Савицкий. — Я же свой. Неужто не видите?

— Насобачился по-нашему говорить! — не опуская автомата, отрезал один из охранников. — Шагай, фриц! Там разберутся

Так и пришлось Савицкому шагать по аэродрому с поднятыми вверх руками, пока ему не повстречался хорошо знавший его заместитель командующего 52-й армии генерал В. Н. Разуваев, случайно оказавшийся здесь.

— Выходит, своего в плен взяли! — посмеялся Разуваев. — А что бы Вы хотели? На наши аэродромы безнаказанно на «мессерах» летать?

«Раз свои не узнали, немцы тоже ошибутся, — сделал для себя вывод из случившегося Савицкий. — Значит, все правильно. И дело теперь лишь за разрешением».

Разрешения между тем не было. Прошел вечер, прошли сутки, а от Хрюкина ни звука. Из очередного разведывательного полета не вернулся капитан Абдашитов Родом он был из здешних мест и отлично знал тот район, куда утром вылетел на разведку.

Наконец раздался долгожданный звонок с КП командующего 8-й воздушной армии.

— Только что получил разрешение. Вопрос решался на самом верху, оттого и задержка, — сообщил командарм. И видимо, так и не сумев до конца смириться с противоестественной ситуацией, добавил:

— Странно все же получается: комкор в роли разведчика! Не находите?

Вопрос этот, как и множество других вопросов, возникавших из-за никем не предусмотренных неожиданностей и противоречий военного времени, остался без ответа. Да и что на него можно было ответить? Савицкий в подобных запутанных случаях предпочитал отвечать не словами, а действиями. Их ощутимая конкретность если и не могла стать ответом, то вполне заменяла его весомостью достигнутых результатов.

О том, чтобы наверняка их получить, Савицкий позаботился заранее.

За четверть часа до вылета один из его ведомых, капитан Самойлов, проверил обстановку в воздухе. «Вижу самолеты противника, — доложил он по рации. — Есть среди них и «мессеры».

Теперь — пора! Одним из «мессершмиттов», которых обнаружил в воздухе Самойлов, вполне мог стать и тот, что собрался взлететь с нашего аэродрома.

До Сак — выходных ворот — Савицкий долетел в обществе четверки «яков». Качнул на прощанье крыльями и отвернул в море на бреющем. Шестьдесят километров от берега до обусловленной по плану точки поворота для истребителя не расстояние. Отсюда надо ложиться на курс, конечная цель которого — вражеский аэродром на мысе Херсонес.

Еще несколько минут полета — опять же на бреющем и опять над морем, но теперь уже назад, к берегу. А вот наконец и Херсонес. Начиная с этого момента, надо смотреть в оба и запоминать. Иногда, в особо важных случаях, можно делать пометки в наколенном планшете.

Как и предполагал Савицкий, немцы не обращали на него никакого внимания. Отметил, что на стоянках много трехмоторных транспортных «юнкерсов». К чему бы это? Надо взглянуть, что делается на другом аэродроме. Правда, расположен он практически в черте города, так и называется по-городскому — Трамвайная Остановка. Выяснилось, что и там тоже полно транспортников. Прошелся Савицкий пару раз и над самим Севастополем. Высоты всего ничего — сто метров! Поэтому видно все до последней мелочи. Город, как и его ближайшие окрестности, буквально перенасыщен всеми типами артиллерии: полевые и противотанковые орудия, гаубицы, минометы, зенитные батареи... Серьезно готовится противник.

Обратный путь показался короче. У входных ворот барражировали две пары «яков», чтобы довести до места посадки.

А на самом аэродроме Савицкого поджидал Гладков: именно он готовил истребитель к боевому вылету.

— Как аппарат, товарищ генерал?

— В полном порядке! — успокоил его Савицкий. — Немцы в авиации тоже кое-что понимают.

Когда Савицкий связался с Хрюкиным и рассказал о результатах разведки, тот уточнил некоторые подробности, а затем сказал:

— Рад, что все обошлось. Данные разведки, на мой взгляд, чрезвычайно ценные. Буду докладывать начальнику штаба фронта генералу С. С. Бирюзову. Ждите указаний.

Савицкий ждал сутки. Дел на КП корпуса хватало. Если немцы готовились к обороне, то наши войска — к наступлению. Готовились к нему, естественно, и летчики 3-го истребительного авиакорпуса.

Однако к вечеру следующего дня, когда с неотложными делами было покончено, Савицкий не выдержал и приказал подготовить трофейный истребитель к вылету. Будто в спину кто-то толкал...

Интуиция не подвела. Аэродром мыса Херсонес оказался переполненным самолетами. В воздухе толчея. Над летным полем скопилось множество боевых машин, дожидавшихся очереди на посадку. Пришлось для вида встать в круг и Савицкому. К нему тут же проявил повышенное внимание какой-то немец — подошел чуть ли не вплотную, того и гляди крылом зацепит. Савицкий на всякий случай выбрал пальцем свободный ход гашетки: целей в воздухе хоть отбавляй, начнешь стрельбу — не промахнешься. И одновременно — тоже на всякий случай — приветливо улыбается немцу: рад, дескать, познакомиться. А тот в свою очередь тоже — рот до ушей, и пальцем настойчиво вниз тычет: не видишь, мол, что ли, что тебе показывают! Савицкий поглядел: на фюзеляже масляной краской изображена пышнотелая блондинка в костюме Евы, с фужером вина в руке. Смешно, конечно. А не до смеха было бы, подумалось Савицкому, если б я сгоряча стволы разрядил! Недаром, видно, говорится, что разведчику прежде всего нужны крепкие нервы.

У Савицкого они крепкие. Дождался, когда немец отхохочется, помахал ему на прощание и — в сторону. Извини, мол, заболтались, а у меня дел по горло.

Дел и впрямь более чем достаточно. У немцев сегодня повсеместное оживление. И аэродромы битком забиты, и на земле столпотворение. На Сапун-горе кипят инженерно-саперные работы, пылят по дорогам танковые колонны, активно перемещается артиллерия... Савицкий делает в планшете последние пометки и решает, что пора домой.

На аэродроме, к удивлению Савицкого, его встретил не техник Гладков, а начштаба Баранов. Причем выглядел полковник явно неважно.

— Командарм три шкуры с меня успел спустить, пока вы в воздухе были, — объяснил он свое состояние. — Если, говорит, с Савицким что-нибудь случится, как начальник штаба вы первым будете отвечать. Приказал передать, чтобы немедленно связались с ним, как только вернетесь.

Савицкий, как и в первый раз, докладывал долго. Во-первых, было о чем. А во-вторых, рассчитывал смягчить богатыми новостями праведный гнев начальства.

Но Хрюкин не дал сбить себя с толку.

— Вам, Евгений Яковлевич, хоть кол на голове теши! Все равно норовите сделать по-своему, — сказал он в сердцах и, как бы удовлетворясь первой пробой голоса, перешел к делу уже всерьез:

— Слушайте меня внимательно. За самовольный вылет ставлю вам на вид. При повторении подниму вопрос о снятии вас с должности командира корпуса. Повторите, как поняли!

— Понял вас правильно, товарищ командующий! — бодро отрапортовал Савицкий. И добавил на радостях, что легко отделался:

— Как говорится, в первый и последний раз.

После некоторого молчания Хрюкин сухо сказал:

— Ну, положим, не в первый раз. До свидания. Савицкий отлично понимал командующего. Будь он на его месте, тоже бы разнос устроил. Может, даже и пожестче слова нашел. Но на своем месте видел все несколько в ином свете. Есть необходимость в разведданных, есть трофейный истребитель и есть, наконец, летчик, умеющий на нем летать. Ну а то, что летчиком этим является он, командир корпуса, — это уже детали. Главное, что больше-то лететь некому!

И он стал добиваться разрешения на новые вылеты.

— А если собьют? — пытались урезонить его.

— Не собьют, — не отступался Савицкий.

— Это почему же?

— Раз сразу не сбили, значит, и теперь не собьют. Логикой здесь, разумеется, и не пахло. Но логика логикой, а война войной. Разрешили. Летал снова в разведку, и не один раз — уж очень ценными оказались сведения, доставляемые после облета вражеских тылов среди бела дня, на малой скорости и на высотах от ста до ста пятидесяти метров.

И ведь действительно не сбили. Обошлось, как предсказывал Савицкий. Трофейный «мессер» неизменно вводил немцев в заблуждение.

Его сбили на «яке». Там же в Крыму. За день до окончательного освобождения Крымского полуострова от гитлеровских захватчиков. Сбили во второй и последний за всю войну раз. Причем оба раза не в прямой схватке с врагом, не в поединках с гитлеровскими истребителями, а пулеметной очередью воздушного стрелка да огнем фашистской зенитной батареи. А между тем и другим, как утверждают летчики, имеется существенная разница. В одном случае это поражение, в другом — случайность. От поражения могут в значительной степени застраховать летное мастерство и бойцовский характер, от случайности не застрахован никто.

Савицкий не оказался исключением.

Как известно, штурм последнего оборонительного рубежа на крымской земле начался в ночь на 12 мая 1944 года. До полного и окончательного освобождения Крыма оставались считанные часы. Но о таких вещах никому не дано знать наперед. Пока событие не свершилось, его можно лишь прогнозировать.

Савицкого интересовали не столько прогнозы, сколько реальное положение дел. Поэтому накануне, вечером 11 мая, он находился на КП корпуса, следя, чтобы работа летчиков по прикрытию наших наземных войск и блокировке последнего вражеского аэродрома шла, как говорится, без сучка, без задоринки. Примерно так и обстояло в действительности. Потерь среди летного состава не было. Еще один день войны подходил к концу, и Савицкий, считая, что на оставшиеся часы его вполне может заменить начальник штаба Баранов, поехал на аэродром, где и поднял в воздух четверку истребителей. Любой боевой вылет обычно доставлял ему глубокое, ни с чем не сравнимое удовлетворение. Он, конечно, хорошо понимал, что воюют не только те, у кого оружие в руках. И все же, когда представлялась возможность, охотнее пользовался не полевым биноклем или крупномасштабной картой, а именно оружием. Иными словами, поднимал в воздух боевую машину и искал в небе врага.

Пройдя над тылами противника, четверка освободилась над его позициями от бомб, не забыв заодно обработать пушечно-пулеметным огнем траншеи. Немцы не замедлили пустить в ход зенитные батареи. Появилась в небе и группа Me-109. Один из них попытался с ходу зацепить наш «як», но оказавшийся поблизости Самойлов сделать этого не позволил: он на какое-то мгновение опередил попытку немецкого летчика и задымил не наш, а вражеский истребитель. Савицкий в свою очередь, не теряя времени, зашел в хвост другому «мессеру» и стремился теперь сократить расстояние между собой и противником, чтобы бить наверняка. Но когда палец его уже лежал на гашетке и через секунду-другую можно было открывать огонь, «як» внезапно сильно тряхнуло, отбросив в сторону. Внизу, из густого кустарника, тянулись в небо трассы зенитной батареи. Одна из них и зацепила машину Савицкого.

Мотор отказал практически сразу. С парашютом ,^е выпрыгнешь, внизу немцы. Под крылом, немного oПравее и впереди — реденький перелесок. Савицкий решил садиться на вынужденную. Дотянул кое-как до опушки и, не выпуская шасси, приземлился на фюзеляж. Под травой, как выяснилось, скрывалась старая, полузасыпанная землей воронка от бомб, и самолет скапотировал. Бронеспинка, когда «як» перевернулся, оторвалась и ударила летчика сзади по пояснице. От нестерпимой боли в позвоночнике потемнело в глазах, но сознание, по счастью, Савицкий не потерял. С трудом выбрался наружу, но стоять не мог — ноги не слушались. Врачи позже поставили диагноз: компрессионный перелом трех позвонков.

Однако у машины оставаться было нельзя. Савицкий хорошо понимал, что вот-вот должны появиться немцы. Выход один: заползти в кустарник и, если все-таки обнаружат, отстреливаться. Но перед этим надо было сжечь самолет. После нескольких неудачных попыток ему все же удалось поджечь искалеченную машину. Преодолевая боль, он пополз по траве к кустам. Спину сводило судорогами и в моменты приступов жгучей боли он несколько раз ненадолго терял сознание. И снова полз. Добравшись до кустарника, услышал шум мотора и голоса немцев. Сквозь ветви увидел легковую «татру» и четверых автоматчиков. Стал шарить рукой свой «ТТ» — а вместо кобуры с пистолетом обрывок ремня. Понял, что оборвал ремень, когда выкарабкивался из самолета. Хорошо хоть в голенище сапога трофейный браунинг остался, он всегда летал с двумя пистолетами. В обойме семь патронов: шесть для фашистов, последний для себя...

Немецкие автоматчики совсем рядом. Савицкий ясно видел, как они обошли вокруг догоравшего «яка», один из них нагнулся, поднял из травы оброненный «ТТ», крикнул кому-то: «Капут!» — ив ответ другой голос подтвердил: «Капут, капут!» Немцы сели в «татру» и уехали.

До наступления темноты Савицкий пролежал в кустарнике. Боль в спине к тому времени немного отпустила, стала ноющей и тупой. Попробовал встать на ноги, не получается. Пришлось выбираться к своим ползком. По цвету трассирующих очередей — у немцев они огненно-голубые, у нас красные — определил направление и двинулся в нужную сторону по-пластунски.

Пока полз, искусал в кровь все губы, чтобы не застонать ненароком — позвоночник от движений разбередило и боль вновь накатывалась жгучими волнами.

Сколько времени полз, Савицкий сказать бы не смог. Помнил одно: долго. Глаза застилало какой-то темной пеленой и под конец он уже мало что различал. И вдруг над самой головой послышался резкий окрик:

— Хенде хох!

«Опять та же дурацкая ситуация! — подумалось ему. — Опять меня за немца приняли»...

— Да свой я, свой! — приподнявшись с земли, сказал он как мог громко. — Летчик... После вынужденной посадки...

Не поверили. Обсуждают что-то скороговоркой между собой.

И тут Савицкий сообразил, что к своим выбрался скорее всего на участке передовой, занятом частями корпуса генерала Кошевого.

Окликнул автоматчиков:

— Генерала Кошевого знаете? Или его начальника штаба генерала Шаврова?

В общем, разобрались. На голоса подошел старший лейтенант, оказавшийся командиром роты, и Савицкого отправили на «виллисе» в штаб 3-го истребительного авиакорпуса.

В штабе выяснилось, что полковник Баранов успел сообщить в штаб 8-й воздушной армии о том, что самолет командира корпуса подбили вражеские зенитчики и ему пришлось совершить вынужденную посадку на территории противника.

— Поторопились мы, товарищ генерал-лейтенант! — оправдывался он. — Кто же мог знать, что вы так скоро оттуда выберетесь. Главное — живы! Живы, товарищ генерал-лейтенант!

— Что это ты меня в звании повысил? — попытался Савицкий успокоить не в меру взволнованного, возбужденного начальника штаба. — На радостях заговариваться стал? До сих пор вроде генерал-майором был.

Тут-то Баранов и выложил наконец свою главную новость:

— Неужели еще не знаете? Вам присвоили звание Героя Советского Союза, а вместе с тем и очередное воинское звание генерал-лейтенанта! Сам по радио слышал.

— Откуда же мне знать! — возразил Савицкий. — В тыл врага подобных сведений не поступало.

Через несколько дней в госпиталь, куда Савицкого чуть не силком отправил начальник медицинской службы корпуса полковник Медведев, зашел командующий 8-й воздушной армии Хрюкин и поздравил с высокой правительственной наградой.

Заговорили об успешном завершении операции по освобождению Крыма от немецких оккупантов.

— Двести пятьдесят дней им понадобилось в начале войны, чтобы овладеть одним только Севастополем, — сказал в заключение разговора Савицкий. — А нам сейчас хватило тридцати пяти, чтобы очистить от них весь Крымский полуостров!

— А как же! — улыбнулся Хрюкин и пошутил на прощание:

— Не один ты воевать научился, все мы в этой науке вперед продвинулись.

Наука воевать — жестокая наука. И успехи и неудачи здесь измеряются одинаково: числом человеческих смертей. Больше успехов или неудач — больше загубленных людских жизней. Победы и поражения бескровными не бывают. Такова сама сущность, сама природа войны. Но войну начинали не мы, нам ее навязали. И чтобы покончить с ней, приходилось учиться воевать — иного выхода просто не было.

В июне сорок четвертого, незадолго до начала Белорусской операции, в корпус поступило несколько радиолокационных станций, что, по мнению Савицкого, оказалось весьма кстати. Четкое и надежное управление боевыми действиями истребительной авиации — задача сама по себе насколько важная, на-. столько и сложная. А в связи с тем, что 3-му истребительному авиакорпусу в ближайшие дни помимо прикрытия наземных войск, борьбы за удержание господства в воздухе, штурмовки наземных целей и воздушной разведки предстояло еще взаимодействовать с танковыми и кавалерийскими частями в отрыве от нашей пехоты, вопросы управления приобретали особую остроту. Достаточно сказать, что введенные в прорыв на второй день после начала наступления конно-меха-низированная группа генерала Н. С. Осликовского и 3-й гвардейский механизированный корпус генерала В. Т. Обухова, которым истребители корпуса должны были оказывать поддержку с воздуха, вели боевые o действия на территории, откуда до передовых частей наших общевойсковых армий насчитывался порой не один десяток километров. В такой обстановке одного только КП корпуса, где сосредоточивались основные нити управления истребителями обеих дивизий, было бы явно недостаточно; пришлось создавать специальные подвижные командные пункты, которые, как правило, размещались вместе или по соседству со штабами конников и танкистов. Это помогало летчикам оперативно решать боевые задачи, которые в подобных условиях нередко требовали быстрой и существенной корректировки.

Той же цели — совершенствованию управления боевыми действиями истребителей корпуса — служили и радиолокационные станции, с возможностями которых Савицкому посчастливилось познакомиться еще до войны на Дальнем Востоке. А возможности, связанные с использованием хотя бы тех же РУС-2, открывались весьма заманчивые. Оставалось лишь научиться грамотно и всесторонне использовать их.

Впервые с применением РУС-2 в боевых условиях Савицкий столкнулся еще во время Крымской операции, когда одной из задач корпуса являлось прикрытие с воздуха переправ через Сиваш. Удержать за собой переправы, не дать разбомбить их противнику было жизненно необходимо. Вот, к примеру, какую телефонограмму получил в те дни Савицкий от представителя Ставки Верховного Главнокомандования маршала Василевского. «Хочу напомнить: ни одна из переправ через Сиваш не должна быть разбита. Уничтожение переправ практически сорвало бы срок выполнения наступательной операции», — подчеркивал в категорической форме чрезвычайную важность поставленной перед корпусом задачи маршал Василевский. А далее, посчитав, видимо, нелишним перейти на неофициальный тон, пояснил свою мысль следующим образом:

«Милый мой Евгений Яковлевич, если вы не выполните эту задачу и переправы окажутся разрушены, вы будете преданы суду военного трибунала. До свидания. Желаю вам удачи. С глубоким уважением Василевский». Необычайная стилистика заключительной части телефонограммы не могла не вызвать у Савицкого невольной улыбки, но вместе с тем он понимал, что ошарашивающий своей неожиданностью контраст чисто человеческой, личной доброжелательности с вынужденной жесткостью отвечающего за исход операции военачальника продиктован суровой необходимостью, бескомпромиссной логикой войны.

Переправы через Сиваш Савицкому тогда удалось сохранить: ни одна вражеская бомба на них так и не упала. Но далось это ценой неимоверного напряжения всех сил. И было бы наверняка еще тяжелее, если бы не радиолокационная установка, которую Савицкий тогда умело использовал в процессе совершенствования управления боевыми действиями истребителей корпуса. РУС-2 в этом смысле оказал поистине неоценимую помощь.

Прежде за противником велось в основном визуальное наблюдение. Оно осуществлялось с находившихся поблизости от передовой пунктов наведения, где дежурили опытные летчики из числа тех, кто не мог по той или иной причине временно принимать участие в боевых вылетах. Шли в дело и данные воздушной разведки, сведения, поступавшие как от летчиков, ведущих бой, так и от тех, что возвращались на аэродромы для заправки горючим и пополнения боеприпасов. Вся добытая тем или иным путем информация попадала на КП корпуса, где ее анализировали, чтобы затем использовать в целях управления боевыми действиями истребителей.

Однако одного визуального наблюдения сплошь и рядом оказывалось недостаточно. Если не считать воздушной разведки, то основной поток сведений поступал либо с нашей территории, либо в лучшем случае с мест воздушных боев и сражений. Что происходило над территорией противника, оставалось неизвестным. Иначе говоря, воевать нередко приходилось вслепую. Чтобы избежать этого, имелся единственный путь — вынести, образно говоря, глаза на территорию противника. И желательно — как можно дальше.

Сделать это позволили радиолокационные станции. РУС-2, например, мог «видеть» вглубь вражеской территории на расстояние до ста пятидесяти километров. Теперь, едва с аэродромов противника поднимались группы самолетов, локатор давал возможность определить не только расстояние до них, но и их примерное количество в группе, курс, высоту и скорость. Если же боевые машины, скажем бомбардировщики, взлетали с более отдаленных площадок, то данные о них начинали поступать с момента, когда они входили в зону действия радиолокатора. И в том и в ином случае у командования корпусом возникала возможность создавать необходимое численное преимущество на нужных направлениях, более целенаправленно и эффективно маневрировать имевшимися силами, перехватывать вражеские самолеты на подходах к целям. Упрощали локаторы и управление истребителями в процессе воздушного сражения.

Одно из таких сражений за переправы на Сиваше, где особенно наглядно проявились неоценимые преимущества, связанные с умелым использованием данных локатора, высоко оценил присутствовавший на К.П корпуса начальник штаба 4-го Украинского фронта генерал-полковник С. С. Бирюзов.

Переправы в то утро прикрывали четыре пары «яков» из полка Еремина, барражировавших в ожидании неприятеля на высотах 4000 и 6000 метров. Когда локатор засек идущую в сторону переправ группу вражеских самолетов, число машин в ней из-за дальности расстояния определить было еще нельзя. Савицкий понял лишь, что группа большая. В его распоряжении имелся аэродром передового базирования, расположенный в каких-то 10-15 километрах от переправ. Силы сосредоточились на нем немалые — два истребительных полка. Было, как говорится, чем встретить немцев. Но Савицкий поступил иначе. Он поднял в воздух лишь две эскадрильи. Зато распорядился привести в состояние минутной боевой готовности полки второго эшелона, базировавшиеся на более отдаленных аэродромах. Три эскадрильи с них были подняты тотчас же, как только выяснилось, что в группе противника не менее восьмидесяти самолетов.

Пять своевременно поднятых эскадрилий, выведенных с помощью локатора на нужный курс, сумели перехватить противника над его территорией, где и связали боем часть бомбардировщиков вместе с прикрывавшими их «мессершмиттами». Но остальные бомбардировщики продолжали идти к переправам, которые прикрывала только восьмерка из полка Еремина. Ее трогать было нельзя. А «юнкерсы» быстро приближались к цели. Вот тут-то и сыграли свою роль резервы, остававшиеся до поры до времени не тронутыми на аэродроме передового базирования. Их Савицкий и ввел теперь в дело. Через несколько минут они уже были на месте, перехватив основную массу Ю-87 на ближних подступах к переправам. А тех немногих «юнкерсов», которым все же удалось прорваться к цели, встретила восьмерка ереминцев. Прицельно отбомбиться немцам так и не удалось — атаки наших истребителей вынуждали их сыпать бомбами куда придется.

Переправы так и остались недосягаемыми для противника, а его потери в соответствии с нашими составили в тот день четыре к одному.

Не менее активно использовались радиолокационные станции и во время Белорусской операции. Правда, применять их нередко приходилось в несколько иных, чем в Крыму, условиях. Там надлежало прикрывать, так сказать, стационарный объект — переправы. Другое дело — прикрывать кавалерийские части и танковые соединения: введенные в прорыв, они постоянно находились в состоянии движения. Различие хотя и существенное, но с точки зрения применения локаторов — не принципиальное. Короче говоря, пришлось учиться работать в новой обстановке, с учетом изменившихся условий.

Но на войне, как упоминалось, без этого не обойтись. Учились, как и воевали, без праздников и выходных.

Учились всему. Овладевали искусством делать даже то, что при обычных обстоятельствах считалось бы просто невозможным.

Однажды, например, в штаб корпуса поступил приказ, прочтя который Савицкий вместе с начальником политотдела Ананьевым не сразу поверили собственным глазам. Надлежало срочно подготовить эскадрилью истребителей к боевому вылету на Инстербург, сбросить над целью бомбы и листовки, осуществить заход на штурмовку.

Стояло лето сорок четвертого. Операция «Багратион» еще не вступила в свою завершающую фазу, и бои пока шли на белорусской земле. А Инстербург находился в Восточной Пруссии.

— Да ведь мы же не бомбардировщики дальнего действия! — изумился Ананьев. — Истребители — фронтовая авиация. Наше дело — войска прикрывать, а не листовки у фашистов в глубоком тылу разбрасывать.

— Приказы не обсуждают, — напомнил Савицкий. — Их выполняют.

— Да ведь это же у черта на куличках! Горючий не хватит.

— Подготовим эскадрилью «Як-9Д». У них запас горючего больше, чем у других истребителей.

— Все равно не хватит, — продолжал сомневаться Ананьев.

— Надо, чтобы хватило! — отрезал Савицкий. — Просчитаем профиль полета, уточним наиболее экономичные скорость и высоту. В штабе армии не хуже нас с тобой арифметику знают. Кстати, листовки уже привезли?

Пока Ананьев ходил за листовками, Савицкий еще раз внимательно перечел приказ. Командарм особо подчеркивал, что задание имеет важное военно-политическое значение, а потому и подготовка его, и осуществление целиком ложатся на личную ответственность командира корпуса. Заканчивался приказ лаконично, но емко: «Вылет завтра в 6. 30. Об исполнении доложить немедленно после посадки. Вам лететь запрещается».

Савицкий улыбнулся: манеру Хрюкина выражать свои мысли ни с кем другим не спутаешь. Не забыл, видать, Тимофей Тимофеевич крымскую историю с трофейным «мессершмиттом». Профилактика, ничего не поделаешь.

Савицкого радовало, что и здесь, в Белоруссии, где Хрюкина назначили командующим 1-й воздушной армии, ему довелось воевать вместе с этим замечательным человеком и талантливым военачальником. У них, кстати, оказалось немало общего. Например, безотцовщина, тяжелое голодное детство. И беспризорничать Хрюкину тоже пришлось досыта. Но главная суть не в этом. Оба они терпеть не могли шаблон и рутину, оба высоко ценили нестандартность мышления, способность к инициативе, оба стремились воевать с учетом переданного, накопленного в боях опыта. Потому и понимали друг друга с полуслова.

Когда Ананьев принес листовки, не осталось никаких неясностей и по поводу полученного приказа. Листовки были отпечатаны на немецком языке. И первая же их строка гласила: «Истребители с красными звездами над Инстербургом!»

— Что теперь скажешь, комиссар? — усмехнулся Савицкий. — Долетят «яки» до Инстербурга или не долетят? Ты все про горючку, а тут политика! И если не ошибаюсь, с дальним прицелом.

— Куда уж дальше! — охотно согласился на сей раз Ананьев. — Ведь что получается? Не бомбардировщики, а истребители достигают территории рейха! Так прямо в тексте и сказано.

— Выходит, должно хватить горючего?

— Должно, командир! — снова согласился Ананьев. — Но надо считать.

Просчитали все возможные варианты. Сошлись на том, что если баки заправить под пробку непосредственно на взлетной полосе и если истребители займут каждый свое место в строю прямо на маршруте, без предварительного маневрирования над аэродромом, то горючего хотя и в обрез, но хватит. Однако при условии безветренной погоды. При ветре более трех метров в секунду неизбежный дефицит топлива не позволит дотянуть назад до аэродрома.

Так и доложили в штаб армии.

Ответа долго ждать не пришлось. «Полет выполнять в любую погоду, — гласил новый приказ. — При выработке горючего — посадка на фюзеляж».

— На брюхо то есть, — машинально уточнил вслух Савицкий. — Всю эскадрилью — на брюхо.

Сажать целую эскадрилью истребителей на брюхо ему еще не доводилось. И никому другому в корпусе тоже.

— Д-да! Сие и впрямь, кажется, беспрецедентно, — подтвердил главный инженер корпуса Сурков.

— Может, повезет и погода завтра будет безветренная? — высказал оптимистичное предположение полковник Кац.

Кац недавно был назначен начальником штаба вместо погибшего Баранова. На новом месте он осмотреться успел, но к характеру командира корпуса еще не совсем привык. Ему показалось, что если не делом, то хотя бы словом следует слегка поднять общее настроение. Однако Савицкий в подобной поддержке отнюдь не нуждался. О чем и дал сразу же понять, высказавшись в том духе, что безветренная погода на столь продолжительном маршруте если и случается, то не чаще одного раза в год. Да и то при условии, если это год високосный.

Кац счел за лучшее не возражать и выдвинул новое предложение:

— Может быть, опросим летчиков, чтобы отобрать тех, кто уже имеет необходимый опыт посадки на фюзеляж Думаю, нужное число добровольцев наберется.

— А я думаю, что любой из летчиков корпуса сумеет сесть на брюхо, если захочет! — отчеканил Савицкий, подведя черту под разговором. — Убежден в этом.

Он оказался прав.

На рассвете выяснилось, что день будет ветреным, но это никого не смутило. И хотя среди летчиков командира эскадрильи Осадчиева — именно ей доверили выполнить приказ — только трое садились прежде на фюзеляж, остальные не колеблясь подтвердили свою решимость принять участие в боевом вылете.

Когда восьмерка «яков» взяла курс на запад, Савицкий выбрал поблизости от взлетно-посадочной полосы пенек поудобнее и уселся ждать. Ждать пришлось долго. Наконец командир 43-го истребительного авиаполка Дорошенков сообщил, что принята радиограмма Осадчиева: «Иду группой в составе семи самолетов. Горючее на пределе». А где восьмой, забеспокоился Савицкий, неужели сбили?

А над аэродромом уже показались «яки» из группы прикрытия, высланной навстречу. Затем появился Як-9Д. Он шел низко и едва дотянул до полосы. Таким же манером садились и остальные. А сам Осадчиев, приземлявшийся последним, зашел на посадку поперек аэродрома.

— Можно сказать, каких-то капель не хватило, — виновато сказал Осадчиев, когда Савицкий и Дорошенко подкатили к его самолету на «виллисе».

— Где восьмой? — перебил комэска Савицкий. — Сбили?

— Товарищ генерал! Боевое задание выполнено, — спрыгнув на землю, доложил Осадчиев. — А восьмой сел неподалеку на вынужденную. С выпущенными шасси садился, сам видел. Не хватило ему чуток горючки.

— Ну а как вас в Восточной Пруссии встретили? — отлегло на сердце у Савицкого.

— Переполохом! — улыбнулся в ответ Осадчиев. — По всему видно было, не ждали гостей. Зенитки затявкали, когда мы уже на обратный курс легли.

Когда Савицкий доложил о результатах боевого вылета Хрюкину, тот удовлетворенно хмыкнул и сказал:

— Вернешься к себе в штаб, не забудь включить радио.

Вечером того же дня радиостанция имени Коминтерна сообщила всему миру о том, что советские истребители бомбили среди бела дня немецкий город Инстербург, расположенный в цитадели фашистского рейха — Восточной Пруссии.

Под крылом — танки

Впрочем, на Инстербург вскоре стало возможно летать при желании хоть каждый день. Причем не только на Як-9Д, а на любых истребителях. Расстояние до него, как и до других немецких городов, быстро сокращалось. За два с небольшим месяца после начала Белорусской операции гитлеровские войска оказались отброшенными на запад на шестьсот километров.

Быстрое продвижение наших наземных войск усложняло задачи, стоявшие перед авиацией. Особенно для истребительной. Чтобы не отрываться от наступающих частей, требовались новые аэродромы. А их остро не хватало. Противник при отходе обычно разрушал свои площадки, минировал или перепахивал взлетные полосы. А своевременно оборудовать новые — на это у батальонов аэродромного обслуживания недоставало ни сил, ни времени Труднее всего приходилось тем полкам 3-го истребительного авиакорпуса, которые взаимодействовали с танками 3-го гвардейского механизированного корпуса генерала Обухова. Танкисты, прорвав в очередной раз оборону врага, отрывались от пехоты на многие десятки километров, действуя, по существу, в тылу противника. А чтобы эффективно прикрывать танки, истребителям требовались площадки поблизости от места их боевых действий. Если же летать с дальних аэродромов, расположенных не в тылу противника, а по нашу сторону передовой, то результативносгь боевых вылетов резко падала. И подлетное время велико — пока долетишь, танкистам помощь с воздуха уже не здесь, а в другом месте больше требуется. И с горючим проблема. Его на дорогу в оба конца столько уходит, что на прикрытие танков мало что остается.

Приходилось искать пригодные для посадки площадки самим летчикам. Но чтобы разыскать подходящий клочок земли, необходим опыт. И рядовые летчики чаще всего возвращались ни с чем. В конце концов в воздух с этой целью стали подниматься не только командиры эскадрилий, но и командиры полков.

Не чурался подобной работы и сам командир корпуса. Впрочем, если честно, то слово «не чурался» здесь не совсем подходит, а еще точнее — совсем не подходит. Савицкий, несмотря на свою должность и звание, попросту не в силах был усидеть на месте и рвался в небо, едва к тому представлялась малейшая возможность. Понимал, что не положено командиру корпуса, генерал-лейтенанту авиации, кружить на «яке» чуть ли не на бреющем по тылам противника, понимал, но ничего не мог поделать с собой. Такой уж характер. Однако справедливости ради надо сказать, что горючку он даром никогда не жег. И если уж поднимался в воздух, чтобы отыскать площадку, обязательно находил.

Один-единственный раз, правда, вернулся пустым. Но немцам это дорого обошлось.

Произошло это восточное Вильнюса, где танковые части генерала Обухова вели по обыкновению бои в глубоком отрыве от нашей пехоты. Шли парой на Як-7Б. Савицкий — ведущим, лейтенант Пивоваров — ведомым. Шли низко, чуть не задевая верхушки деревьев, — мало найти полянку подходящих размеров, надо, чтобы подходящей оказалась еще и ее поверхность, на кочки да бугры истребитель не посадишь.

Вдруг откуда-то сбоку вывернулась группа из двенадцати «Фокке-Вульф-190». Немцы, заметив «яки», спикировали на них без промедления. Легкая добыча — чего церемониться! Но они здорово просчитались. Як-7Б гораздо легче и маневреннее ФВ-190. Догадывались ли об этом немецкие летчики, неизвестно, но Савицкий об этом прекрасно знал и потому после недолгого, но энергичного маневрирования зашел одному из «фоккеров» в хвост и вмазал ему, как говорят летчики, из всех дудок. Пивоваров тоже не растерялся. Прикрывая атаку своего ведущего, он на выходе умудрился поймать в прицел второй вражеский истребитель, который тут же врезался в стволы деревьев, — бой, как упоминалось, завязался на малой высоте.

Немцы, видимо решив, что с них довольно, быстро набрали высоту и ушли на запад. Пришлось возвращаться и нашим истребителям — машина Пивоварова получила восемнадцать пробоин. Савицкий привез всего две дыры, но столь солидных размеров, что пришлось менять заново крыло.

Вопрос с площадкой остался бы в тот раз открытым, если бы не помогли сами танкисты. Неожиданным ударом они выбили части противника из села Парубанок, возле которого располагался стационарный вражеский аэродром. Фашисты даже не успели его заминировать. Правда, они сохранили за собой возможность доставать летное поле орудийным огнем.

Когда Савицкий, поменяв машину, сел там на Як-3, снаряды дальнобойной артиллерии рвались и поблизости от аэродрома, и возле самой взлетной полосы.

— И часто так? — спросил он майора Новикова, прилетевшего сюда несколькими часами раньше.

— Да не так чтобы очень, — уклончиво сообщил тот. — Летать, думаю, все-таки можно.

— Можно, — согласился Савицкий. — Но только после того как соорудим капониры для укрытия самолетов и отроем щели для безопасности личного состава. Остался кто-нибудь в селе из местных жителей?

В селе оставались лишь женщины да дети. Они и вызвались помочь летчикам. Женщины носили землю на носилках, ребятишки — ведрами и в кастрюлях. Дело продвигалось на удивление быстро.

Однако ждать завершения земляных работ Савицкий не стал и, связавшись по рации с начальником штаба Кацем, приказал выслать сюда два транспортных Ли-2 с необходимым оборудованием для КП и десяток автоматчиков для его охраны.

Она, кстати, вскоре очень понадобилась. И не только охрана, а все имеющиеся в наличии силы.

Едва транспортники приземлились, в небе показалось с десяток Ю-52. «Юнкерсы» шли без прикрытия, на высоте 1200 метров.

— Будто к себе домой идут, — с досадой сказал командир 278-й истребительной авиадивизии полковник Орлов.

Час назад он приземлился здесь на своем «яке» — два полка его дивизии должны были к вечеру сюда перебазироваться.

— Так фрицы же скорее всего еще не знают, что на здешнем аэродроме власть переменилась, — обернулся в сторону Орлова Новиков. — А когда узнают, поздно будет.

— Это точно! — не без некоторой тревоги в голосе согласился Орлов: десяток транспортных «юнкерсов» — дело нешуточное.

Савицкий между тем приказал перегородить посадочную полосу парой груженных какими-то ящиками и второпях брошенных немцами грузовиков, а автоматчикам велел установить пулеметы таким образом, чтобы простреливалась большая часть летного поля. Но в этот момент «юнкерсы», не дойдя до аэродрома, начали выбрасывать десант. Савицкий догадался, что десант предназначен в помощь наземным войскам, ведущим бой где-то между Вильнюсом и селом Парубанок. Однако немцы, как позже выяснилось, здорово промахнулись и выбросили парашютистов совсем не там, где было намечено. Часть из них сдалась в плен. А человек тридцать, выброшенных с тех «юнкерсов», которые ближе остальных подошли к аэродрому, направились с автоматами наперевес в сторону летного поля.

Савицкий в соответствии с изменившейся обстановкой перестроил свою оборону не хуже общевойскового командира — он давно привык к мысли, что специализация на войне понятие в известной мере относительное. Немецкие парашютисты пришли к тому же мнению несколько позже, когда половина из них легла под пулеметными и автоматными очередями.

— А ведь отборные, казалось бы, войска. Десантники! — притворно сокрушаясь, сказал Новиков, наблюдая, как те из немцев, кому повезло уцелеть под огнем, побросали автоматы и задрали вверх руки. — Впрочем, на их месте я бы поступил также. Какой смысл жертвовать жизнью за фюрера, если всем давно ясно, что его скоро все равно повесят.

— Шутки шутками, — усмехнулся Савицкий. — Но если этим воякам дать в руки лопаты и поставить рядом пару часовых, то отсыпать капониры можно будет куда быстрее.

Капониры оказались готовыми к концу следующего дня. Но еще на рассвете с аэродрома Парубанок уже взлетали один за другим истребители дивизии полковника Орлова, один из полков которой перелетел сюда, едва закончилась перестрелка с вражескими парашютистами. Танкисты генерала Обухова отбили аэродром у немцев не для того, чтобы он бездействовал.

Однако случалось, что ни танкисты, ни кто другой помочь не мог. Рассчитывать приходилось лишь на собственные силы. И тогда за неимением подходящих взлетно-посадочных площадок летчики корпуса поднимали самолеты в воздух с шоссейных и даже грунтовых дорог.

Один из таких эпизодов произошел на завершающей стадии Висло-Одерской операции, когда наши наземные войска вели тяжелые бои за расширение плацдармов на западном берегу Одера — тех самых разрозненных клочков земли, которые, слившись затем в единый кюстринский плацдарм, стали исходными позициями, откуда войска 1-го Белорусского фронта нанесли сокрушающий удар по Берлину. Но это произошло позже. А тогда если и заходила речь о Берлине, то лишь в связи с тем, что немцы летали с расположенных в районе германской столицы стационарных аэродромов, а летчики 3-го истребительного авиакорпуса базировались на раскисших от ранней распутицы грунтовых площадках. Причем и те находились совсем не там, где нужно. Пока с них доберешься до передовой, горючего сожжешь столько, что на прикрытие войск или драку с вражескими истребителями остается всего ничего.

Правда, имелись три отличные площадки с крепким грунтом, которые мало чем отличались от стационарных аэродромов. И располагались ближе некуда — возле самой передовой. Но последнее преимущество оборачивалось в известном смысле в свою противоположность. И когда Савицкий заговорил о них с командующим 16-й воздушной армии генералом С. И. Руденко, тот поначалу не захотел и слушать.

— Морин, Кенигсберг-малый и Реппен, говоришь? — повторил он вслед за Савицким названия городков, возле которых находились аэродромы. — Да их же из минометов и полевых орудий немцы обстреливают! Ты что об этом впервые от меня слышишь?

Савицкий, разумеется, был в курсе, но считал, что работать с названных аэродромов все-таки можно. Такой опыт у летчиков корпуса имелся. Летали, к примеру, в схожих условиях под Сморгонью. И еще кое-где.

Но 3-й истребительный авиакорпус входил в оперативное подчинение 16-й воздушной армии и без разрешения ее командующего обойтись в таком щекотливом деле было никак нельзя.

Кроме того, Савицкий хорошо знал Руденко и потому рассчитывал, как говорится, на естественное развитие событий. Именно поэтому он, не торопясь возражать, занял выжидательную позицию.

— Ну, что молчишь? — после некоторой паузы вновь заговорил Руденко. — Небось думаешь про себя:

самолеты в капонирах укроем, личный состав — в окопах да землянках. Так что ли? Я и сам, честно говоря, о том же думаю.

Савицкий на этой стадии разговора счел возможным тактично напомнить слова маршала Г. К. Жукова, когда он после выхода наших войск к старой германо-польской границе высказался в том духе, что теперь, мол, нам необходимы такие аэродромы, чтобы не только бомбардировщики, но и истребители могли доставать до Берлина. А нам, добавил от себя Савицкий, не то что до Берлина — до передовой добираться сложно стало.

— Ну, если и командующий фронта у тебя в союзниках, считай: убедил! — рассмеялся Руденко. Упоминать о том, что именно он, а не кто другой, пересказал слова маршала Жукова своему собеседнику, который их ему же и вернул, Руденко по своему обыкновению не захотел: зачем мелочиться, главное — неотложный вопрос решить. И закончил разговор коротким:

— Действуй! Сажай свои истребители.

Савицкий добился своего. Вопрос теперь только в том, как осуществить собственные намерения. За капонирами да землянками дело не станет. Проблема в другом. Чтобы посадить самолеты на новых аэродромах, их прежде необходимо поднять со старых. А некоторые из них пришли в такое состояние, что колеса шасси увязали в грязи до самых полуосей — не только взлететь, до полосы со стоянок и то не доберешься. В наиболее сложное положение попала дивизия Орлова. Два ее полка — Рубахина и Власова — занимали аэродром, раскисший до такой степени, что напоминал форменное болото. Чтобы взлететь с него, надо было ждать заморозков. А если нет, то и того хуже — когда весеннее солнце да ветер грунт подсушат. Одним словом, требовалось что-то срочно предпринимать.

Когда Савицкий прибыл на место, ему доложили, что майор Рубахин вместе с одним из комэсков замеряют прямой отрезок проходящей поблизости от аэродрома дороги.

— Ну, что ты там намерил? — поинтересовался командир корпуса, добравшись на «виллисе» до занятого геодезическими разысканиями Рубахина.

— Худо, командир! — не в силах скрыть своего разочарования сказал Рубахин. — Всего четыреста метров в длину да четырнадцать в ширину. А другого прямого участка нет.

Истребителю для разбега требовалось около тысячи метров.

Рубахин стоял в заляпанных грязью кирзовых сапогах на краю обочины, и вся его фигура выражала собой такое отчаяние, что на него было больно смотреть. Но Савицкий смотрел не на Рубахина, а на его сапоги. На дороге грязи не было, грязь заполняла обочину.

— Да, дорога для взлета узка, — задумчиво произнес Савицкий и тут же, но уже совсем другим, бодрым голосом повторил:

— Узковата твоя дорога, Рубахин! Не пойдет так.

— А я что говорил! — уныло отозвался командир полка.

— Но мы ее расширим, — не слушая, продолжал Савицкий. — Разберем на доски сараи в соседней деревне, сколотим щиты и закроем ими обочины вдоль дороги.

— А длина? Для разбега же минимум вдвое больше нужно!

— А мы его сократим. Дорогу расширим, а разбег сократим, — ответил Савицкий. — Вставим колышки под закрылки, увеличим угол атаки и взлетим. Еще вопросы ко мне будут?

— Самый последний, командир! — Рубахин воспрянул духом и смотрел теперь на Савицкого с откровенной надеждой. — На чем «яки» с аэродрома до шоссе тащить? Не на руках же?

— А я тебе не господь бог, чтобы на все вопросы ответы знать, — улыбнулся Савицкий. — С местным населением придется посоветоваться. Если не возражаешь, конечно?

Рубахин не возражал. Окрыленный открывшимися, казалось бы, из безвыходного тупика перспективами, он развил необычайно бурную деятельность. Польские крестьяне под его руководством растащили на доски не только сараи и хозяйственные постройки, но и крыши собственных домов. Уговаривать их не приходилось. Столько натерпелись при немцах, что сейчас наперебой стремились помочь чем только могли. Не отставали в усердии и сами летчики вместе с обслуживающим персоналом аэродрома: одна лишь мысль застрять без дела на раскисшем летном поле наводила на всех трепет, удесятеряя силы.

Не прошло и суток, как кюветы оказались засыпанными, поверхность дороги выровнена, деревья и телеграфные столбы по ее краям спилены, а самодельная полоса готовой к взлету истребителей. Их крестьяне доставили до места с помощью упряжек волов.

Савицкий к тому времени успел несколько раз проверить точность собственных расчетов. Выходило, что с закрылками, подпертыми деревянными колышками, истребители смогут оторваться от полосы после разбега в 385 метров. Пятнадцать метров оставались, так сказать, про запас.

Но это в теории. На практике же летное мастерство у летчиков разное, а запас в пятнадцать метров — страховка малонадежная, если не сказать символическая.

Савицкий решил взлетать первым. Уверенность и бодрое настроение — как раз то, чего не хватает людям, когда неизвестно, обойдется или не обойдется задуманная ими дерзость. Потому-то и не должен стать первый блин комом. В себе же Савицкий не сомневался: знал, что взлетит.

Через четверть часа выяснилось, что истребительная авиация при большом желании может обходиться и без аэродромов. Летчики один за другим поднимали в воздух свои машины вслед за показавшим им, как это делается, командиром корпуса. Ни единого ЧП на самодельной взлетной полосе не произошло.

Не столь гладко обстояло в тот день с посадкой.

Едва первая четверка «яков» приземлилась на аэродроме Реппен, как в небе появилась эскадрилья ФВ-190 с явным намерением блокировать летное поле., А вдобавок по аэродрому принялась бить вражеская артиллерия. Дозаправиться и вновь взлететь успели только двое летчиков — Селютин и Шувалов. Вдвоем им удалось уничтожить трех «фоккеров», что в значительной мере охладило пыл остальных — немцы ушли за Одер, но вскоре вернулись с солидным подкреплением. И это, как выяснилось, было только началом. Завязавшаяся над Реппеном схватка продолжалась до позднего вечера.

Савицкий, управляя боем по радио с аэродрома Морин, переадресовывал на Реппен подходившие истребители из полка Рубахина. Вскоре к паре Селютина присоединилась четверка капитана Машенкина, затем эскадрилья капитана Федорова. В первых же атаках летчики Мельников, Сухоруков и Лопатин сбили по вражескому истребителю. Не отставали от них и ведущие групп — Машенкин и Федоров. Немцы в общей сложности потеряли до десятка самолетов — как сфокке-вульфов», так и «мессершмиттов». Зато наши все до одного сели после боя в целости и невредимости. Чудес в том никаких не было — просто немецкие летчики к тому времени резко сбавили в мастерстве ведения боя. Геринговских асов давно повыбили, а новое пополнение приходило в люфтваффе наспех обученным и без фронтового опыта. Хотя фанатизма у некоторых еще хватало. Так, один из немецких летчиков, не сумев ничего добиться в бою, решил взять не мытьем, так катаньем-спикировал на своем ФВ-190 на летное поле и сбросил бомбы на приземлившийся там для заправки горючим «як» — лейтенант Селютин и капитан Киселев погибли. Но прорвавшемуся к взлетной полосе «фоккеру» не удалось далеко уйти — его подожгли, когда он после атаки набирал высоту.

На другое утро на всех трех новых аэродромах началась регулярная боевая работа. А с Реппена еще на рассвете поднялась пара «яков» и легла на курс Реппен — Берлин. Первыми, кому доверили осваивать новый знаменательный маршрут, оказались летчики полка Рубахина — капитан Машенкин и капитан Тищенко.

Начальник политотдела Ананьев даже произнес по этому поводу перед строем летчиков короткую, но яркую речь. Как-никак, а первые истребители корпуса — в небе над столицей рейха, заканчивавшего свое тысячелетнее существование.

Впрочем, говорить речи — пусть даже в уместный час и по значительному поводу — было не в манере политработников 3-го истребительного авиакорпуса. С полного одобрения командира корпуса здесь утвердился несколько иной стиль. Основой его стало не столько слово, сколько дело.

Еще перед началом Висло-Одерской операции произошло ЧП небывалых размеров и труднопредсказуемых последствий. Точнее, произошло бы, если бы не вышеупомянутый стиль политработы, раз и навсегда прочно утвердившийся в корпусе.

Началось с того, что корпус полностью перевооружили на новые истребители Як-3. А вскоре произошла серия необъяснимых на первый взгляд аварий в воздухе. Сперва грешили на самих летчиков: дескать, не все еще освоили новую машину. Однако Савицкому с самого начала предположение это показалось сомнительным. Во-первых, Як-3 машина замечательная во всех отношениях, и в том числе — как раз в отношении удобства и легкости ее пилотирования. Во-вторых, аварии терпели не какие-нибудь зеленые новички, а летчики опытные и, можно сказать, мастера своего дела А когда при схожих обстоятельствах разбился капитан Тарасов, который когда-то привел в подарок командиру корпуса первого трофейного «мессера» вместе с пилотировавшим его немецким летчиком, стало и вовсе ясно, что причину трагедий следует искать не там, где ее искали. В конце концов выяснилось, что источник аварий скрыт в самих машинах. Причем претензии следовало предъявлять не к конструкции, а к заводам-изготовителям. Оказалась ослабленной обшивка крыла: неоправданно тонкая фанера не выдерживала тех нагрузок, без которых не обойтись в бою.

В итоге появилась директива, категорически запрещавшая вылеты на Як-3 до устранения заводского брака. Вслед за директивой объявились и ремонтники.

Однако по их подсчетам, чтобы ликвидировать выявившийся дефект на всех ста восьмидесяти боевых машинах, поступивших для перевооружения корпуса, понадобилось бы два-три месяца.

Савицкий не желал и слушать об этом. Вот-вот начнется Висло-Одерская операция, а целый корпус истребителей будет сидеть на земле! Ни о каких трех и даже двух месяцах не могло быть и речи...

Но бригадир ремонтников твердо стоял на своем, заявив, что больше двух машин за день они сделать не в состоянии. На запрос Савицкого в Москву, — нельзя ли добавить с завода людей, из штаба ВВС ответили, что в подобном положении оказался не один только 3-й истребительный авиакорпус и потому увеличить число ремонтников нет никакой возможности.

Оставалось одно — искать внутренние резервы.

— Что хотите делайте, но к началу наступления корпус должен быть в полной боевой готовности! — решительно объявил Савицкий, собрав у себя главного инженера Суркова, начальника штаба Каца, начальника политотдела Ананьева и его заместителя по комсомольской работе Полухина. — Директиву, запрещающую полеты, не отменят, а летать мы обязаны. И летать будем!

На первый взгляд кажется, что в подобных распо-. ряжениях много шума, но мало толку. Приказать легко, да попробуй выполни! Но это логика мирного времени. А во время войны рассуждали иначе: на первом месте — железная необходимость, а логика оставалась на втором. Потому что кое-чего можно добиться иной раз и вопреки логике. Например, на двух «яках» разогнать восьмерку «фоккеров», как это сделал тот же Селютин с Шуваловым. Или не дать двум вооруженным скорострельными пушками и пулеметами «мессерам» сбить абсолютно беззащитного, склеенного из фанеры «кукурузника», как это однажды продемонстрировал сам Савицкий. Да мало ли... Короче говоря, Савицкого в качестве командира корпуса интересовали в тот момент не формальные законы человеческого мышления, а пути выхода из немыслимой для военного времени ситуации: сто восемьдесят боевых машин стоят на приколе на аэродромах! Этого он просто не мог допустить.

Не могли этого допустить и остальные собравшиеся. Сошлись на одном: надо подумать. И чем больше голов займутся этим полезным занятием, тем лучше.

Ананьев и Полухин собрали партийно-комсомольский актив.

— Если бригада москвичей может за день отремонтировать два самолета, значит, нужно создать еще десять бригад, — выложил в конце дня основную мысль Полухин. — И тогда продукция каждой рабочей смены составит двадцать самолетов.

— Двадцать два, — поправил Савицкий. — Бригад-то будет одиннадцать.

— Десять, — возразил Ананьев. — Бригаду москвичей придется расформировать и использовать в качестве инструкторов. Людей в бригады мы наметили.

— А справятся? — обернулся в сторону главного инженера Савицкий.

— Работа кропотливая, требует аккуратности и терпения, — сказал Сурков. — Но под наблюдением специалистов и при хорошем инструктаже выполнить ее можно. На инструктаж понадобится трое суток.

— Всего, значит, три плюс девять — выходит двенадцать дней, — подбил итоги начальник штаба Кац. — Людей для вспомогательных работ — варка клея, подготовка фанеры и прочее — организуем в специальную бригаду.

— Ну а контроль за сроками и качеством беру на себя, — с облегчением сказал Савицкий. — Ведь если что не так, в первую голову попадет мне.

Сроки контролировать не пришлось: добровольцев отыскалось больше, чем рабочих мест. Да и подгонять никого не понадобилось: люди даже ели и спали там, где работали. А вот с качеством...

По правилам следовало поставить обо всем в известность начальство и создать специальную приемочную комиссию. Но Савицкий, чтоб не искушать судьбу, сделал, как сказал: взял контроль за качеством на себя. Не дождавшись летчиков облета из Москвы, сел в кабину одного из «яков» и по оговоренной заранее программе устроил ему самую строжайшую проверку. Все обошлось в лучшем виде: усиленные крылья выдержали максимальные перегрузки. Савицкий, закончив программу, на радостях даже загнул крючок — пронесся над самым аэродромом вверх колесами, сделав под конец горку.

Крючка, конечно, можно бы и не загибать. Но какой же летчик удержится, чтобы не отметить столь знаменательное событие! Ведь победы бывают не только в бою, но и в труде. А это была большая победа.

Дальше пошло легче. Одни усиливали обшивку на крыльях, другие испытывали ее на прочность в воздухе — Савицкий отобрал с этой целью наиболее опытных летчиков и самолично их проинструктировал.

Через двенадцать дней доложил командующему 16-й воздушной армии генералу С. И. Руденко, что боеспособность корпуса полностью восстановлена.

Командарму, поставленному перед фактом, было что сказать! Но Руденко, как всегда в таких случаях, предпочел слову дело и прислал в корпус специально созданную комиссию. После трехдневной тщательной проверки комиссия ограничилась двумя-тремя несущественными замечаниями, касавшимися в основном качества покраски, и уехала, а Руденко, ознакомясь с ее результатами, объявил командиру 3-го истребительного авиакорпуса благодарность.

Правда, справедливости ради следует сказать, что одной благодарностью дело не ограничилось. Руденко объявил ее в полном соответствии с хорошо развитым в нем чувством справедливости. Но оно же, это чувство справедливости, обязало его продиктовать в конце следующие слова: «А летать вверх шасси над аэродромом — немыслимое для командира вашего ранга ухарство. У вас и без того колоссальный летный авторитет. Но вы, как норовистый жеребец, не в состоянии себя обуздывать...»

Связь осуществлялась по «СТ», и, когда буквопечатающий аппарат запечатлел на бумажной ленте последнюю фразу, Савицкий даже несколько опешил. Но потом он решил, что слово «жеребец» употреблено командующим единственно лишь ради эпитета «норовистый», и обижаться не стал. «Норов» — фактически синоним существительного «характер», а кому же придет в голову обижаться, если кто-то назовет его человеком с характером.

Чувство юмора у Савицкого было развито с ранних лет, и оно тоже являлось и является до сих пор составной частью его характера — того самого характера, который неизменно помогал ему не только стойко переносить любые удары судьбы, но и нередко вступать с ней в нелегкий спор, чтобы найти приемлемый способ с честью выйти из сложного положения. Впрочем, судьба судьбой, но хотя она обычно и благоволила к нему, Савицкий на нее очень-то не полагался. Он предпочитал рассчитывать на собственные силы и на силы людей, его окружавших. Так было куда надежнее.

В трудные минуты особенно высоко ценил он помощь своего комиссара, как называл полковника Ананьева, и комсомольского бога — так после одной истории дружески именовал он подполковника Полухина.

— Если бы не комиссар да не комсомольский бог, мне как командиру корпуса впятеро приходилось бы тяжелее, — часто повторял Савицкий. — А уж Никопольским наш 3-й истребительный наверняка бы не назывался.

Может, и назывался — летчики корпуса всюду, в том числе и под Никополем, воевали с одинаковой доблестью, мужеством и упорством: недаром за время войны 3-й истребительный авиакорпус двадцать один раз отмечался в приказах Ставки Верховного Главнокомандования; может, все равно бы присвоили корпусу это почетное наименование, но суть не в том. Главное, что политическая и боевая работа в корпусе никогда не разъединялись между собой, не велись как хотя и близкие, но непересекающиеся параллельные, а составляли одно с другим единое целое, дополняя и усиливая друг друга. И Савицкий не только хорошо понимал, что так оно и должно по идее быть, но делал все от него зависящее, чтобы так было на самом деле. Зато в сложных обстоятельствах всегда знал, к кому обратиться за помощью.

А история приключилась такая. Осенью сорок третьего в приднепровских плавнях под Никополем дожди настолько расквасили местные черноземы, что большинство грунтовых аэродромов покрылось вязкой земляной жижей. При разбеге перед взлетом она плотно залепляла радиаторы охлаждения, и самолеты выходили из строя из-за перегрева моторов. Полеты практически прекратились. Между тем генерал Д. Д. Лелюшенко — командующий 3-й гвардейской армией, чьи части готовились к наступлению, настойчиво требовал надежного прикрытия войск с воздуха: никаких объективных причин, препятствующих полетам, принимать во внимание он не соглашался.

И, как считал сам же Савицкий, был совершенно прав.

— Не только мы, и немцы не летают, — отозвался главный инженер корпуса Сурков в ответ на пересказ Савицкого своего последнего разговора с Лелюшенко. — Если, конечно, не считать тех, кто на стационарных аэродромах базируется.

— Немцы нам не указ! — отрезал Савицкий. — Пусть хоть до самой зимы не летают. А вот нам что-то предпринимать надо. Какие будут предложения?

Поздно вечером Сурков доложил, что выход из положения вроде бы наметился.

— Хотим попробовать закрывать перед разбегом самолета решетку радиатора фанерной шторкой, а после взлета убирать ее с помощью протянутого в кабину летчика специального тросика, — пояснил он. — Думаем, получится.

— Кто думает? Вы лично? — спросил Савицкий.

— И лично я. И комсомольцы, которые этот способ на своем активе предложили, — ответил Сурков. — Они же и необходимое количество шторок изготовить к завтрашнему дню вызвались. Полухин твердо обещал.

Обещание комсомольцы сдержали: к рассвету сдали изготовленную за ночь продукцию. Первые же проверки показали, что изобретение работает безотказно:

защищенные при взлете от грязи моторы не перегревались.

— Мысль простенькая, а каков эффект! — с нескрываемым торжеством в голосе высказал свою оценку Савицкий. — А то затвердили: погода, погода. Никто, дескать, кроме бога, дождей и распутицу не отменит. А у нас, оказывается, свой бог есть — комсомольский!

Так с тех пор и закрепилось за Лопухиным прозвище — комсомольский бог. А летчики благодаря инициативе комсомольцев обрели вновь возможность летать и выполнять боевые задания. Все сидели, а 3-й истребительный авиакорпус летал. Правда, продолжалось это недолго. Такие же предохранительные щитки стали по 1аспоряжению командования ставить и в других авиационных частях.

Однако не следует думать, что партийно-политическая работа в корпусе замкнулась лишь на одной заботе — поддерживать его боеспособность на максимально высоком уровне. Да, в этом Ананьев и Полухин вместе с другими политработниками видели свою главную и повседневную задачу. Но боеспособность — понятие емкое. Это не только исправная материальная часть, готовые в любой момент подняться в воздух боевые машины. Это и настроения людей, условия, в которых они живут и воюют, индивидуальные ориентиры на пути к общей победе. Стоит упустить одно звено, ослабнет вся цепь. Поэтому боеспособность для них являлась как бы конечным результатом, на который они работают, но в процессе его достижения приходилось решать великое множество самых разных проблем.

Одной из них, когда наши войска вступили на территорию Германии, стало отношение к немцам вообще и к фашистам в частности. Некоторые вольно или невольно путали оба понятия. Одни просто не испытывали особой охоты разбираться для себя: кто есть кто. Другие, ослепленные ненавистью к врагу, сознательно валили все в одну кучу. И понять их было нетрудно. У одного немцы повесили всю семью. У другого немцы спалили дотла родную деревню. Еще у кого-то немцы замучили до смерти пытками друга... Да, немцы. Именно немцы! Не проверять же, дескать, у каждого документы, кто нацист, кто сочувствующий, а кто просто так, из приспособленцев... Враг — он и есть враг. В любом обличье.

Понять таких было нетрудно. Трудно было другое — переубедить их. Тем более что война еще не кончилась. Но, к чести политработников корпуса, нельзя не сказать, что им удалось справиться и с этой задачей: ни один летчик не замарал себя ненужной жестокостью, чем Савицкий в качестве их командира справедливо гордился. А своих незаменимых помощников — Ананьева и Полухина ставил в пример не только другим, но и самому себе.

— Мне чаще сверху на все приходится смотреть, отрываюсь от коллектива, — шутил он. — А они меня нет-нет да и вернут из облаков на землю: смотри, мол, что у тебя под самым носом делается! Вот потом вместе и глядим...

Савицкий действительно много летал. И хотя, как вошло у него в обычай, летал всегда только парой, но от коллектива тем не менее не отрывался: успешно командовать можно как на земле, так и в воздухе.

В небе и на земле Берлина

Война шла к концу. Завершалась подготовка к Берлинской операции. Ее, как водится, многократно проигрывали на картах и на ящиках с песком, наглядно отражавших в заданном масштабе соотношение наших сил и сил противника. У командующего 1-го Белорусского фронта маршала Г. К. Жукова операция проигрывалась на ящике с песком, отличавшимся огромными размерами, а сами задачи в процессе командно-штабных учений ставились в более общем плане. У командующего 16-й воздушной армией генерала С. И. Руденко учения прошли также на картах и на ящике с песком, но уже не в столь общем, а в более детализированном виде. У командира 3-го истребительного авиакорпуса на учении ставились и проигрывались максимально конкретизированные задачи — прикрытие истребителями наземных войск на направлении главного удара, а после прорыва вражеской обороны и ввода в прорыв танков прикрытие и поддержка их с воздуха на всю глубину операции. Иначе говоря, идти предстояло вслед за танками впереди пехоты.

Дело, решил про себя Савицкий, привычное, если, конечно, не считать того, что впереди Берлин.

До Берлина с кюстринского плацдарма, где размещались аэродромы 3-го истребительного авиационного корпуса, было рукой подать — десять минут лету. Но все восемьдесят километров немецкой земли, лежавшей по ту сторону передовой, были буквально нафаршированы дотами и дзотами, изрыты окопами и траншеями, утыканы минными полями и проволочными заграждениями, насыщены до отказа различной техникой и живой силой врага. Савицкого там интересовали прежде всего аэродромы. Если ход операции будет развиваться по плану, взлетно-посадочные площадки, на которых сидят пока полки корпуса, быстро потеряют свое значение. Так оно и случилось.

Уже 27 апреля, всего на двенадцатый день после начала наступления, Савицкому пришлось побывать сперва над берлинским парком Тиргартен, а затем и на центральном аэродроме Берлина — Темпельхофе. Оба боевых вылета, разумеется, были предприняты не ради ознакомления с достопримечательностями германской столицы.

Вот, например, что писал по поводу одного из них в своих воспоминаниях Герой Советского Союза маршал авиации С. И. Руденко:

«В те дни дым от пожаров поднимался над городом в высоту до двух километров. Облака перемешивались с пеплом. И в таких условиях летчики должны были поддерживать пехоту, буквально прокладывать ей дорогу через завалы и баррикады.

Генерал Евгений Яковлевич Савицкий, бывший в то время командиром 3-го истребительного авиационного корпуса, поднялся 27 апреля в воздух. И вдруг увидел, что с центральной аллеи Тиргартена взлетает двухместный связной самолет. Савицкий уничтожил его и тут же сообщил об этом в штаб армии. Нам не надо было объяснять, кто и для чего стартует на таком самолете из самого логова Гитлера».

Командарм 16-й воздушной послал по горячим следам к месту — происшествия одного из наиболее опытных разведчиков, летчика В. Оганесова. Тот вместе со своим ведомым подтвердил предположения Савицкого, обнаружив поблизости от имперской канцелярии два или три тщательно замаскированных самолета. На другой день Оганесов привел туда за собой две эскадрильи бомбардировщиков и штурмовиков, которые оставили от его находки груду горящих обломков, в чем он не преминул самолично убедиться, пройдя после бомбежки на бреющем полете вдоль центральной аллеи парка.

Тем дело тогда и закончилось.

Теперь, конечно, трудно утверждать, что отчасти благодаря своевременному и весьма результативному полету Савицкого над Тиргартеном Гитлеру так и не удалось сбежать в те дни из горящего, превращавшегося в дымящиеся руины Берлина. Возможно, у него недостало бы мужества для столь рискованного предприятия. Однако существует обнаруженная после войны в архиве телеграмма командующего Центральной группы армий Шернера, где он заклинает Гитлера попытаться спасти собственную драгоценную жизнь, а вместе с ней, возможно, и судьбу нацистской Германии. Вот ее лаконичный, но красноречивый текст: «Я прошу вас, мой горячо любимый фюрер, в этот час тяжелого испытания судьбы оставить Берлин и руководить борьбой из Южной Германии». И есть свидетельство заместителя министра пропаганды Фриче, который с не свойственной для подобных людей прямотой утверждал: «В самый последний момент, когда советские войска подошли к Берлину, шли разговоры об эвакуации в Шлезвиг-Гольштейн. Самолеты держались в полной боевой готовности в районе имперской канцелярии, но были вскоре разбиты советской авиацией». Прямота Фриче скорее всего объясняется тем, что все сказанное не представляло собой секрета и потому молчать об этом у него не было нужды.

Так или иначе, но бежать Гитлеру, даже если бы и решился, было уже не на чем, и уж к чему-чему, а к этому историческому факту причастность Савицкого, бесспорно, неоспорима. Хотя сам он на ней, повторяю, не только не настаивает, но даже не упоминает.

Савицкого, по его словам, в тот день, то есть 27 апреля сорок пятого года, больше всего на свете интересовали вражеские аэродромы, на которые он мог бы перебросить хотя бы часть истребителей корпуса. И потому сразу же, как только он вернулся с боевого вылета в район Тиргартена, у него состоялся короткий, но весьма оживленный обмен мнениями по данному вопросу с начальником оперативного отдела Чернухиным.

— Вот если бы Темпельхоф, — без особой уверенности в голосе предложил Чернухин. — Лучше аэродрома не найти. Расположен практически в черте города.

— Хорошо бы, конечно, — согласился Савицкий. — Одна беда: не знаю, как сейчас, но еще вчера там сидели немцы. Или у тебя другие сведения?

— Сегодня на рассвете наши танки вели там бои.

— Предлагаешь узнать, чем они закончились? — живо отреагировал на полученную информацию Савицкий. — За чем дело стало — слетать недолго!

На разведку вылетели четверкой. Дорогу указывал Савицкий, ведомым в его паре шел Новиков. В небе Берлина в те дни заблудиться ничего не стоило. На ориентиры особенно рассчитывать не приходилось. Непрекращающиеся бомбежки, орудийный и минометный обстрел постоянно меняли внешний облик города:

там, где еще утром стоял квартал нетронутых домов, в полдень громоздились груды развалин, на рассвете под крылом самолета зеленело пятно сквера — к вечеру несколько обгорелых стволов да изрытое воронками пепелище. Город горел. Асфальт его улиц и площадей вздымался от взрывов, стены зданий трескались и оседали в обвалах, пыль и дым поднимались вверх, заволакивая все вокруг.

Но Савицкий отчасти чутьем, отчасти по каким-то малоразличимым для постороннего глаза предметам безошибочно вывел четверку на аэродром. Темпельхоф

сверху казался пустынным: ни самолетов, ни бензозаправочных машин, ни людей — будто все вымерло. А сам аэродром в полном порядке: на широкой бетонной взлетно-посадочной полосе ни выбоин, ни воронок.

— Прикрой! — предупредил Новикова Савицкий. — Захожу на посадку.

«Яки» вслед за машиной Савицкого садились один за другим. Выключив моторы, летчики собрались в круг, чтобы обсудить ситуацию. Сошлись на том, что вроде бы все спокойно и к вечеру можно перебросить сюда полк или даже два. Новиков принялся было что-то объяснять, нагнувшись и чертя прутиком на земле, как вдруг возле его ног брызнули во все стороны комья от пулеметной очереди. По счастью, никого из летчиков не задело. Следующей очереди они ждать не стали, бросились со всех ног к самолетам. А откуда-то с западного края летного поля, из-за группы приземистых, без окон и дверей, строений заухал сперва один миномет, затем к нему присоединился второй.

Когда взлетели, Савицкий решил разобраться, кто ведет огонь. Оказалось, что противник засел за складскими помещениями на одной из окраин аэродрома и продолжает контролировать часть его территории.

Однако это не помешало на другой же день посадить в Темпельхофе один из полков 193-й истребительной авиадивизии Точно так же собирался поступить и Савицкий, но внезапно выяснилось, что 3-му истребительному авиакорпусу предстоит куда более дерзкое предприятие. Вместо Темпельхофа решено было перебросить часть полков корпуса на аэродромы Дальгов, Нойштадт, Нейруппин и Бранденбург. Дерзость заключалась в том, что все они располагались западнее и северо-западнее Берлина, в то время как почти вся авиация 16-й воздушной армии базировалась либо в самом городе, либо восточнее него. Впрочем, Савицкого это не смущало. Обширный опыт взаимодействия полков корпуса с воюющими в отрыве от пехоты! танковыми частями давно убедил его, что в тылу у противника вполне достаточно места и для истребительной авиации.

Савицкому, естественно, приходилось заниматься не только аэродромами. Помимо прикрытия и поддержки с воздуха 2-й гвардейской танковой армии генерала С. И. Богданова, введенной в прорыв уже на второй день после начала наступления, у 3-го истребительного авиакорпуса хватало и других задач. Главная из них — борьба за удержание господства в воздухе. Особенно напряженной она была на первой стадии Берлинской операции. В первый же день летчикам корпуса, несмотря на неблагоприятную погоду и крайне плохую видимость, удалось сбить пятьдесят вражеских самолетов. Командующий 5-й ударной армии генерал Н. Э. Берзарин, части которого прикрывали с воздуха истребители, прислал по этому поводу Е. Я. Савицкому специальную телеграмму: «Прошу объявить благодарность летчикам вашего корпуса, отлично действовавшим в сложных метеорологических условиях при обеспечении войск и переправ через Одер. 16.4.45 г.». А через день, 18 апреля, летчики корпуса, делая по четыре-пять боевых вылетов, установили своеобразный рекорд, проведя восемьдесят четыре воздушных боя и уничтожив в них семьдесят шесть вражеских боевых машин.

И телеграмма Берзарина, и сами цифры говорят о многом. Для наглядности достаточно напомнить, что во всем корпусе насчитывалось немногим больше двухсот истребителей, а заодно отметить, что у командующего общевойсковой армии, наступавшие части которой вели тяжелые бои, вряд ли имелось лишнее время, чтобы тратить его на составление похвального отзыва в адрес

летчиков. Но летчики дрались на пределе человеческих сил не ради похвал и не для победной статистики. Просто каждый из них хорошо понимал смысл того, что происходило в те дни в небе на подступах к Берлину. Гитлеровское командование, видя, что оборона рушится под ударами наступающих советских армий, пыталось сделать ставку на авиацию — сдержать или хотя бы ослабить с ее помощью наступательный порыв наших войск. И немецкие летчики отчаянно стремились вновь захватить утраченное господство в воздухе. Схватки в небе зачастую перерастали в ожесточенные затяжные сражения, в которых с обеих сторон участвовали многие десятки машин.

Одно из таких сражений произошло ближе к вечеру 18 апреля. С радиолокационной станции на К.П корпуса поступили данные о подходе большой смешанной группы самолетов противника. Савицкому стало ясно, что немецкие бомбардировщики попытаются прорваться к боевым порядкам танковых частей генерала Богданова. А силы складывались явно неравные. Против тридцати пяти вражеских машин, если считать не только «юнкерсы», но и «фокке-вульфы» из их прикрытия, в воздухе в этом районе находилась лишь шестерка старшего лейтенанта Кузнецова. Подняв с ближнего аэродрома последнее звено «яков», Савицкий распорядился, чтобы на одной из дальних площадок срочно подготовили к боевому вылету все, что у них есть. Шестерку Кузнецова, пока подмога не подошла, следовало использовать максимально эффективно. Савицкий вывел ее на цель с большим запасом по высоте и со стороны облачности, хорошо маскировавшей ее до последнего момента. Атака была стремительной и совершенно неожиданной для противника. В результате три «юнкерса» выпали из строя и, дымя, круто пошли к земле, а сам строй рассыпался. В драку ввязались ФВ-190. Но на помощь уже подходило звено «яков».

Легли на заданный курс к тому моменту и истребители, поднятые с дальнего аэродрома. Причем, как выяснилось, весьма вовремя. Локатор выдал новые данные: на подходе еще около тридцати вражеских машин. Но на душе у Савицкого уже отлегло. Группы капитана Федорова и капитана Моргунова вот-вот должны подойти, немцы если и опередят их, то не настолько, чтобы безнаказанно прорваться к танкам Богданова. Да и у Кузнецова дело к концу идет: вместе с подошедшим звеном он вынудил бомбардировщики побросать бомбы и повернуть восвояси. «Фоккеры», кажется, тоже начали выходить из игры. В общем, до подхода групп Федорова и Моргунова вторую волну «юнкерсов» на первое время будет кому встретить.

Расчеты Савицкого целиком оправдались. Минут через двадцать все было кончено. Потеряв еще шесть машин, немцы прекратили попытки прорваться к танкам. Вторая волна вражеских бомбардировщиков, также не достигнув цели, откатилась на запад. Туда же повернули и сопровождавшие их ФВ-190. Противник теперь все чаще стремился использовать этот тип самолетов с двойной целью: «фокке-вульфы» несли с собой груз бомб, одновременно сохраняя за собой функции истребителей прикрытия. Ни той ни другой роли в тот раз выполнить им, по существу, не удалось. По крайней мере, с заметной для противника пользой.

Не принесло немцам ожидаемых результатов и другое, вовсе уж неожиданное применение самолетов ФВ-190. Под «фокке-вульфом», в кабине которого находился летчик, как бы подвешивался беспилотный «юнкере», начиненный взрывчаткой. Эти странные сооружения из двух соединенных вместе машин получили у немцев претенциозное кодовое название «Отец и сын», а наши летчики именовали пренебрежительно — этажерками. Одну из таких этажерок Савицкому удалось повстречать во время боевого вылета. В началe он не понял, что это такое. Но на всякий случай начал преследование. Однако «юнкере», игравший роль гигантской бомбы с собственным работавшим двигателем, успел отделиться от «фоккера» и стал планировать со снижением в сторону переправ через Одер. Взорвался он, не дойдя до цели и не причинив переправам ни малейшего вреда.

Не больше проку было и от остальных этажерок. Надежды гитлеровцев на очередное чудо-оружие провалились.

В те дни Савицкому приходилось воевать и в воздухе и на земле. Чтобы не отрываться далеко от танковых частей, подвижные командные пункты корпуса порой оборудовали в местах, откуда нашу пехоту ни в один бинокль не разглядишь.

Однажды в небольшом городке Савицкий, присмотрев подходящее здание, приказал развернуть в нем командный пункт. Выставили, как положено, охрану, установили на крыше антенну, наладили связь и приступили к привычной работе. День уже шел к концу, когда на улице послышался гул множества моторов. Начальник связи капитан Штейн, выглянув в окно, будничным голосом сообщил, что по улице в их сторону движется автоколонна противника.

В распоряжении Савицкого было человек тридцать, исключая девушек-связисток. Зато оружия имелось вдосталь. Помимо автоматов, гранат и двух пулеметов на полу одной из комнат верхнего этажа стояли несколько ящиков с противопехотными минами. Пулеметы мгновенно установили на крыше, ящики с минами подтащили к окнам, и, как только вражеская автоколонна остановилась, Савицкий выстрелом из пистолета дал знак начинать атаку. С крыши хлестнули пулеметные очереди, из окон — автоматные, оттуда же посыпались на головы врага гранаты и противопехотные мины. Немцы, ошеломленные внезапностью нападения, не зная к тому же, какими силами располагает противник, сочли за лучшее не испытывать судьбу и быстро очистили поле боя — на мостовой остались догорать несколько автомашин и мотоциклов да валялись повсюду трупы фашистских солдат.

В другой раз, когда КП 2-й гвардейской танковой армии менял место своего пребывания, Савицкий вместе с начальником штаба армии генералом А. И. Радзиевским находился в бронетранспортере, следовавшем за возглавлявшей колонну «тридцатьчетверкой». За ними ехали штабные машины, грузовики с имуществом, а замыкали колонну еще четыре танка. Колонна двигалась в направлении городка Нейруппин, на аэродром которого, как и на другие аэродромы западнее Берлина, предстояло перебазироваться полкам корпуса.

— Там же и подвижной КП свой собираешься разместить? — поинтересовался у Савицкого Радзиевский. — Как всегда, по соседству с нашим?

Савицкий хотел ответить, но не успел. Из стоявшего возле дороги дома — они проезжали через какое-то селение — выбежала женщина средних лет и, когда , бронетранспортер поравнялся с ней, швырнула в него откуда-то взявшуюся у нее в руке гранату; в тот момент подбежал мальчик лет семи и прижался к ней, как бы стараясь загородить собственным телом мать от угрожавшей ей опасности. Граната, не долетев до бронетранспортера, взорвалась на обочине, но еще до того, как она коснулась земли, командир машины успел вскинуть свой автомат. Нажми он спусковой крючок, и очередь прошила бы обоих — и мать и ребенка. ,

— Фанатичка, так ее растак! — выругался командир машины, опуская оружие. — Хоть бы о ребенке подумала!

Немка о своем малолетнем сыне подумать не захотела. Одурманенная нацистской пропагандой, она готова была пожертвовать не только собой, но и ребенком. А вот наш автоматчик подобной жертвы принять не согласился: война войной, а дети тут ни при чем!

«Видать, и у танкистов политработники тоже хлеб не даром едят, — подумалось Савицкому. — Есть, выходит, и у них свои Ананьевы да Полухины: тот же стиль чувствуется!» Они с Радзиевским, не сговариваясь, сделали вид, будто ничего не произошло, и, вернувшись к прерванному разговору, так и продолжали ехать, высунувшись по пояс из люка.

На ночлег остановились в другом селении, расположившись в брошенном хозяевами доме. Но спали недолго. Проснулись от орудийной стрельбы. Савицкий и Радзиевский выбежали вместе с автоматчиками на улицу — «тридцатьчетверки» вели огонь где-то возле центральной площади. Добежав до нее, они с черного хода пробрались в какое-то пустое, с выломанными дверями двухэтажное здание, фасад которого выходил на площадь. Савицкий высадил прикладом автомата почти непрозрачное от грязи стекло в окне и перед ним, с высоты второго этажа, предстала вся картина боя. Яркий лунный свет позволял легко различать, где наши солдаты, а где немецкие. И когда рядом с домом появилась группа фашистских солдат, оба генерала дружно открыли по ним прицельный огонь. В соседних домах тоже разлетелись под ударами прикладов стекла, и несколько автоматчиков включились в дело вслед за своим начальством. Гитлеровские солдаты залегли, а затем короткими перебежками стали отходить на другой конец площади. Но тут вдруг на первом этаже что-то грохнуло, дом встряхнуло, а там, куда успела перебежать уцелевшая часть фашистов, взметнулось пламя взрыва.

Минут через двадцать, когда ночной бой закончился, командир танковой роты доложил спустившемуся на площадь Радзиевскому о потерях: несколько человек убито, сгорел один танк. У противника уничтожено до роты солдат и два противотанковых орудия. Особенно отличился, по его словам, экипаж «тридцатьчетверки», укрывшейся на самой площади, и он махнул рукой в сторону дома, откуда только что вышли Радзиевский с Савицким. Приглядевшись, Савицкий увидел, что танк, проломив витрину какого-то магазина на первом этаже, укрылся внутри помещения, выставив наружу лишь орудийный ствол.

Это была далеко не последняя стычка с наземными частями противника. Савицкому вместе с летчиками корпуса еще не раз пришлось брать в руки винтовки и автоматы. Аэродромы, где базировались полки 3-го истребительного авиакорпуса, его штаб и командный пункт, находились, как уже говорилось, западнее Берлина, и пути тех, кто стремился прорваться из города на запад, чтобы сдаться войскам союзников, пролегали через эти места. В основном это были эсэсовцы, которые резонно считали, что им терять нечего Особенно крупную — с танками и штурмовыми орудиями — группу, общим числом около трех тысяч человек, удалось остановить после затяжного многочасового боя возле аэродрома Дальгов, где базировалась 265-я истребительная авиадивизия. Савицкий, умело организовав круговую оборону, руководил одновременно боевыми действиями как на земле, так и в воздухе. На земле под его началом сражались с фашистами авиаторы 462-го и 609-го батальонов аэродромного обслуживания, техники авиаполков и весь личный состав управления корпуса, а с воздуха штурмовали врага истребители, которые по его приказу были подняты с аэродрома Дальгов, чтобы перебазироваться на находившийся по соседству аэродром Вернойхен — на тот случай, если бы немцам все же удалось прорваться на летное поле. Но они так и не прорвались. А поздно вечером, через восемнадцать часов после начала боя, на помощь авиаторам подошли артиллерия, пехота и танки 125-го стрелкового корпуса.

Это было на другой день после взятия рейхстага. Но наземные бои авиаторов корпуса продолжались и позже, вплоть до 11 мая 1945 года.

Зато сражения в воздухе закончились несколько раньше. Геринговская люфтваффе фактически прекратила свое существование в первых числах мая. А последним вражеским самолетом, сбитым Савицким над Берлином, оказался «физилер-шторх». Точно такой же «шторх», на котором Савицкий пробирался зимой сорок второго из Сталинграда в Москву, чтобы приступить там к формированию 3-го истребительного авиакорпуса.

Перехватчики

Бронированный «хорьх» остановился рядом со взлетной полосой. Обычно на нем ездил командующий группой войск в Германии маршал Жуков. Теперь из него вылез рослый, крепкого сложения человек в штатском и, определив наметанным глазом, кто здесь старший, подошел к Савицкому.

— На Прагу? — вежливо, но независимо спросил он.

Савицкий вместе с майором Новиковым и техником Гладковым стояли возле самолета, одетые в летные комбинезоны без каких-либо знаков различия. Пассажир произвел на них неодинаковое впечатление. Если Новиков лишь одобрительно глянул на его подтянутую, ладно скроенную, спортивного вида фигуру, то Гладкова буквально распирало от любопытства: кого же, дескать, придется везти в такую погоду, которую любой синоптик в мире, не задумываясь, признал бы абсолютно нелетной. Савицкий же видел в пассажире лишь человека, которого согласно приказу маршала Г. К. Жукова надлежало срочно доставить в Прагу к маршалу И. С. Коневу. И только. Остальное его не касалось, а потому и не интересовало. Достаточно того, что вместе с ним (правда, не в «хорьхе», а в обычной штабной машине) приехал хорошо известный в лицо офицер-порученец командующего, а следовательно, любая ошибка или недоразумение начисто исключались. Оставалось одно: выполнить приказ и доставить пассажира на место в целости и сохранности.

Через несколько минут самолет тяжело оторвался от полосы, мокрой из-за непрекращавшегося второй день дождя, пробил нижний край нависшей почти над самой землей облачности и, набрав заданную высоту, лег на курс, так и не выбравшись из серой, до отказа пропитанной влагой густой мглы. Улучшения погоды от начала до конца маршрута не предполагалось

В этом заключалась одна из двух причин, почему командир корпуса, дважды Герой Советского Союза, генерал-лейтенант авиации Савицкий добровольно согласился взять на себя роль воздушного извозчика. На истребителях для полета в подобных условиях не было необходимых навигационных приборов. А оборудованный ими пассажирский самолет, оставшийся после войны в качестве трофея, успели облетать только они с Новиковым.

Вторая причина обусловливалась острой нехваткой горючего, из-за чего практически все полки корпуса сидели на земле, дожидаясь, когда появится необходимый для заправки «яков» высокооктановый бензин. Бензина с низким октановым числом — хоть залейся, но мотор «яка» на него не рассчитан. Правда, главный инженер корпуса полковник Сурков взялся со своими техниками отладить моторы так, чтобы им и тот бензин, которого на складах вдоволь, тоже годился. Но пока объем учебно-боевой подготовки резко сократился. Можно, словом, и в Прагу слетать без особого ущерба делу.

Пройдя Татры, где из-за рождавшихся возле склонов гор мощных восходящих потоков воздуха самолет попал в такую болтанку, что зуб на зуб не попадал, Савицкий передал штурвал Новикову и, разминая затекшие руки, поинтересовался у выходившего зачем-то в салон Гладкова:

— Как там наш пассажир? В «Ригу» не съездил?

— Офицер-порученец маленько раскис, — охотно подхватил Гладков в расчете на более подробное обсуждение не дававшей ему покоя темы. — А тот, в штатском, хоть бы хны! Ни в одном то есть глазу.

— Бывалый мужик, только и всего, — бросил реплику Новиков.

— Я ж и говорю: не иначе как стратегический разведчик, — убежденно высказался Гладков. — Виданное ли дело, в такую муру простых смертных по Европам возить!

— Остынь, Володя! — не смог сдержать улыбки Савицкий. — Ты нам тут все о тайнах мадридского двора... А Прага между тем молчит. Кто нас на аэродром выводить будет?

Перед вылетом с Прагой была установлена связь, обо всем вроде бы договорились — и позывные, и частоту свою сообщили. А в наушниках тишина, не удается радиообмен наладить — хоть караул кричи!

— Будем надеяться, что хоть полосу плошками обозначат, — сказал Новиков.

— А как их, эти плошки, в незнакомом городе да еще при такой погодке найти? — не унимался Гладков. — Остается лишь на чудо надеяться!

Но чуда не потребовалось. Над Прагой в сплошной облачности оказалось окно, и Савицкий довольно быстро обнаружил по горящим плошкам аэродром. Остальное оказалось делом техники — в войну приходилось и куда в более сложных условиях садиться.

На аэродроме загадочного пассажира уже поджидала машина с двумя офицерами от маршала И. С. Конева. Так и уехал, не раскрыв инкогнито и не удовлетворив тем самым неистребимую любознательность Гладкова. А летчиков отвезли в гостиницу на ночевку.

На другой день Савицкий по приглашению Конева поехал на футбольный матч, захватив с собой Новикова с Гладковым: играли наше ЦДКА и один из известных футбольных клубов Англии.

Савицкий в молодости занимался боксом, и футбол в ту пору его не очень увлекал, но этот матч захватил. Особый интерес вызвала у него игра вратаря.

Наконец Савицкий не вытерпел и, давясь от смеха, толкнул локтем в бок Гладкова.

— Не туда смотришь, — шепнул он ему на ухо. — Ты на ворота взгляни: там твой стратегический разведчик стоит!

— Точно! — ахнул Гладков вглядевшись. — Ну кто бы мог ожидать, что мы какого-то футболиста везли!

— Ну во-первых, не какого-то, а самого наивысшего класса, — внес поправку Савицкий. — А во-вторых, война давно кончилась. А в мирное время футболист международного класса — персона важная. Не привези мы его, глядишь, англичанам бы матч и продули!

Команда ЦДКА в тот раз действительно выиграла. Но Савицкого, когда он вернулся из Праги на аэродром Дальгов, — тот самый, что они защищали от немцев в один из последних дней войны и где теперь размещался штаб корпуса, — ожидало малоприятное известие о другой игре, затеянной тоже англичанами. Но не на футбольном поле, а в воздухе. Английские летчики из авиасоединения, базировавшегося на соседнем аэродроме Кладов, взяли в привычку навязывать нашим летчикам что-то вроде учебных боев, находя, видимо, в том своеобразное развлечение. Наши, понятно, уступать не желали, и карусель порой закручивалась такая, что и до беды недалеко. Молва о баталиях в воздухе дошла до начальства, и оно распорядилось их прекратить, о чем Савицкий специально беседовал с командирами полков, собранных именно по этому поводу.

— Да ведь прохода же не дают! Чисто репей, и все тут! — пытался оправдать своих летчиков комполка Рубахин.

— Нет не все! — перебил Савицкий. — Отстранишь для начала от полетов. А если повторится...

Савицкий не договорил. От полетов отстранить — наказание чисто символическое: горючки-то все равно нет; и Рубахин об этом не хуже его знает. Но наказать летчиков построже рука не поднималась...

— Как там у Суркова? — решил переменить тему Савицкий — Обещал клапана перерегулировать, степень сжатия уменьшить...

— Так уже все готово! — обрадовался, что угроза , прошла стороной, Рубахин. — Отладили один мотор. И опробовать успели. Пока на земле, конечно. Работает как часы!

Суркову, несмотря на возражения скептиков, и впрямь удалось сдержать обещание. Мотор после шестидесяти часов работы на низкооктановом бензине при осмотре ничем не отличался от контрольного, работавшего на обычном горючем.

Савицкий отправился с докладом к командующему армией генералу Руденко.

— Поздравляю! — не скрывая удовлетворения, | сказал Руденко. — Но не горячись. Сперва в Москву доложить надо.

— Да ведь и без Москвы все ясно, — не сдержал | своего разочарования Савицкий. — И инженерами проверено. И налет нужный есть. i

— А перелопачивать двигатели у сотен боевых машин, не поставив в известность соответствующие инстанции, — это, по-твоему, как? Тут тебе тоже все ясно?

Но по всему было видно, что Руденко до крайности доволен: его не меньше Савицкого заботило сложившееся положение с горючим. И Савицкий, воспользовавшись хорошим настроением командарма, уговорил его перевести на новое горючее хотя бы пока по одной эскадрилье на каждый полк.

Разрешение на переделку двигателей поступило из Москвы довольно скоро: Руденко сумел убедить кого следовало. Как и Савицкий, в тех случаях, когда отчетливо просматривалась польза делу, он действовал энергично и решительно.

Точно так же он поступил и когда самолично вник еще в одну из «рационализации» командира 3-го истребительного авиакорпуса.

Савицкий сам никогда ничего не делал ради галочки, ради видимости дела там, где им, по существу, и не пахло; не позволял заниматься этой малопочтенной деятельностью и другим. Он органически не терпел субъективных ссылок на объективные причины: того, дескать, нет, значит, и этого не будет. Ему лично импонировала совершенно противоположная позиция: чего-то нет-замени другим; нечем заменить — найди иной выход из положения.

Для успешной учебно-боевой подготовки, помимо горючего, требовалось и многое другое. Например, движущиеся мишени для стрельб. Самолет противника — естественная движущаяся мишень для летчика-истребителя — в мирное время окончательно и бесповоротно исчез. Это было абсолютно ясно. Однако не яснее ясно было и то, что стрельбы по так называемым наземным целям, когда белилами или краской малевали на земле силуэт грузовика, мало что добавляли к опыту недавних фронтовиков. Летчики помаленьку теряли интерес не только к рисункам, имитировавшим мишени, но и к самим стрельбам, имитировавшим процесс учебно-боевой подготовки.

Савицкий понимал, что дальше так продолжаться не может. Точнее, может, но не должно.

Требовали творческой мысли и стрельбы по матерчатым конусам. Таскали их на буксире тихоходы По-2, чья скорость не шла ни в какое сравнение со скоростными истребителей. Да и материя на конусах была такого качества, что если бы из нее обшивать людей, то лишь тех, что ведут преимущественно сидячий образ жизни

Савицкий модернизировал и то и другое. На складах, принадлежавших немецкой армии, отыскали ткань такой невиданной крепости, что обтянутые ею конусы стало возможно крепить на буксировочных тросах к истребителям. Скорость мишени резко возросла, вместе с ней возрос и интерес летчиков к воздушным стрельбам

Сдвинулась с места и наземная мишень. На брошенных торфяных выработках подняли насыпь под одним из концов узкоколейки и пустили по уклону вагонетки с макетами бронетранспортеров и автомашин. Результаты стрельб по наземным мишеням в первое врем изрядно упали, зато, как и предполагал Савицкий здоровый соревновательный азарт у самих летчиков сразу же подскочил на необычайную высоту. Попасть вне очереди в плановые таблицы стрельб теперь считалось великой удачей.

Когда весть о новшествах дошла до Руденко, oн вначале приехал взглянуть на них один, а в следующие раз захватил с собой всех командиров корпусов в дивизий 16-й воздушной армии. Пришлось Савицком делиться сперва опытом, а затем и сверхпрочно тканью, и заново оборудованным полигоном.

Зато позже, когда в том возникла нужда, получившее столь широкую рекламу совершенствование учебно-боевой подготовки в масштабе корпуса помогло Савицкому заняться аналогичным делом в масштабах страны: его назначили начальником Управления боевой подготовки истребительной авиации ВВС. Но заслуженному повышению по службе предшествовало стол же заслуженное отстранение от должности. По край ней мере, сам Савицкий рассматривал это именно так.

Не зря, видно, говорят, что не ошибается только тот, кто ничего не делает. Случилось так, что за круговертью проблем и вопросов, которые ежедневно приходилось решать, Савицкий упустил из виду свое же недавнее распоряжение, поддавшись обстоятельствам и не сладив с собственным строптивым характером. Нe то что из головы вылетело, нет. Просто под влиянием ситуации на какой-то миг встряхнулась, поменяв одно с другим местами, шкала ценностей. А дальше уж все пошло самотеком.

В служебные командировки Савицкий и тогда, и еще тридцать лет после того летал не в пассажирских лайнерах, а на боевых истребителях. В тот раз, собираясь в Бранденбург, он взлетел на Як-3 с аэродрома Дальгов, находившегося в двух-трех километрах от аэродрома Кладов, где базировалась английская авиация. Едва Савицкий успел оторваться от полосы, на него буквально обрушился вынырнувший со стороны аэродрома союзников тяжелый высотный истребитель Хаукер «Тайфун». Англичанин, видимо, был в восторге от своей внезапной, стремительной атаки, а потому не видел смысла прекращать столь удачно начатую им игру. Одна атака следовала за другой. И Савицкий не выдержал. Мгновение — и он уже сидел на хвосте у англичанина, оторваться которому не представлялось никакой возможности. «Хочешь драки, тогда гляди, как этo делается», — сказал себе Савицкий, пустив в ход псе накопленное за долгие годы мастерство. Англичанин крутил виражи, входил в развороты, лез на вертикаль, сваливал машину в пикирование. Но все окачивалось бесполезным: «як» продолжал держать его в перекрестье своего прицела. Савицкий и не подозревал тогда, что за ними наблюдают множество пар глаз с обоих аэродромов: в бою, пусть даже учебном, нельзя отвлекаться на постороннее. А поединок принимал все более ожесточенный характер. Самолюбие английского летчика, видимо, оказалось задетым куда в большей степени, чем он мог позволить при подобных обстоятельствах, и он предпринял последнюю отчаянную попытку, чтобы любой ценой прервать унизительное для себя преследование. Бросив машину в крутое пикирование, он, чтобы оторваться, сделал переворот столь близко от земли, что лишь чудом не разбился. Но Савицкий и в этот критический для англичанина момент не оставил ему ни одного шанса. Оставаясь у него в хвосте, он повторил вслед за ним маневр; причем; сделал это так, чтобы стало ясно — ему самому, в отличие от английского летчика, это ничем не грозило, За счет меньшего радиуса он вышел из переворота на безопасной для себя высоте, оставаясь вдобавок сзади и выше машины противника.

Английский летчик таким образом потерпел полное и сокрушительное фиаско. Впрочем, винить ему, кроме себя, было некого: сам напросился.

Некого было винить и Савицкому. Он, само собой разумеется, отлично понимал, что внезапно атаковавший его Хаукер «Тайфун» наверняка бы не разрядил по нему своих пушек, а следовательно, мог и должен был не обращать на него внимания. Некого винить, кроме самого себя. Савицкий всегда считал, что настоящий мужчина обязан уметь давать сдачу. Особенно если на любимую мозоль норовит наступить не друг по ошибке, а нахал по явному и злому умыслу. Про врага и речи нет; враг — это само собой. Английский летчик братом, понятное дело, не был, но в драку полез, будто с цепи сорвался. Нахальство ли тому причиной, или еще какая шлея под хвост попала — попробуй разберись! Савицкий, может быть, и попробовал бы — человек он уравновешенный, доброжелательный, на рожон по пустякам не лезет, — но времени не было. Да и англичанин свои намерения обозначил вполне недвусмысленно: либо удирай, либо битым будешь! Савицкий, конечно, позволить себе ни того ни другого не мог. Все его естество мужчины, весь его характер бойца восставали против подобного исхода. Но он же сам запретил своим летчикам ввязываться в бои с союзниками! А чем они хуже его? Не мужчины, как он? Не бойцы? Выходит, тупик. И единственным оправданием для него остается пресловутое — затмение нашло! Но в армии подобные аргументы всерьез не принимаются.

Когда история дошла до маршала Жукова, тот временно отстранил Савицкого от командования корпусом.

Савицкий в глубине души подозревал, что с ним обошлись круче, чем он того заслуживал. Но оправдываться не стал. Говорил себе, что его поступок могли расценить как результат самомнения человека, считавшего, будто ему все дозволено. Про себя он знал, что это не так. Но он судил себя со стороны. А посторонним взглянуть тебе в душу не дано. Посторонним видны не мотивы, а лишь сами поступки. О мотивах они могут только догадываться.

В общем, Савицкому в те дни предельно ясны стали две вещи. То, что простительно рядовому летчику, не пристало командиру корпуса. И еще то, что без армии жить он не сможет. Ему без нее никак не обойтись.

Армия обойтись без Савицкого, понятно, могла. Но не захотела. И те, кого об этом спрашивали, не скрывали, видимо, на сей счет своего мнения. Во всяком случае, Руденко, когда Савицкий сообщил ему о своем переводе в Москву — тотчас же, как только вернулся к себе после вызова к маршалу Жукову, перебил его и с нескрываемой теплотой в голосе сказал:

— Знаю. И рад за тебя! С повышением в Москву едешь. — Командарм помолчал несколько секунд и добавил:

— Сам понимаешь, начальник Управления боевой подготовки истребительной авиации ВВС — должность немалая и ответственная. Что ж, думаю, справишься. В корпусе у себя ты с этим порядок навел. Жукову, кстати, докладывали.

Кто докладывал, догадаться было нетрудно. Однако Савицкий не стал ничего уточнять. Если у него, как и| всякого из нас, были свои слабости, то любопытства в их число не входило.

Не отличался он никогда и сентиментальностью. Однако с корпусом расставаться было нелегко — сколько всякого пережито! И Савицкий чувств своих не скрывал: фронтовое братство иной раз крепче родственных связей. Так думал и он, так думали и те, кого он числил в своих боевых друзьях. Знали, что не забудут друг друга, верили, что еще доведется встретиться, обещали писать.

А за порогом уже начиналась новая жизнь, новые люди, новая интересная и ответственная работа.

Обстановка накалилась сразу же, как только на совещании главкома ВВС маршала авиации К. А. Вершинина, где обсуждались вопросы подготовки традиционного праздника Воздушного Флота в Тушино, слово получил Савицкий.

— Предлагаю включить в праздничную программу групповой высший пилотаж на реактивных истребителях, клином из трех самолетов вокруг оси ведущего, — только и сказал он.

Но этого оказалось достаточно, чтобы вызвать у части присутствующих целую гамму чувств: от недоумения до негодования. Проявлялись они, понятно, вполне корректно, но суть от того ничуть не смягчалась. Возражения сыпались со всех сторон, сводясь вкратце к тому, что предложение начальника Управления боевой подготовки — либо авантюра, либо утопия, но в обоих случаях — пустая и вредная трата времени. И вообще, дескать, никто в мире этого никогда не делал.

Последнее Савицкий знал лучше других. И в этом заключалась одна из причин, почему он выдвинул такое дерзкое предложение. Дерзкое даже в урезанной формулировке. Он вместе с инспекторами управления Середой, Ефремовым, Храмовым и Соловьевым договорились подготовить к параду в Тушино клин не из трех, а из пяти самолетов. Но Савицкий, верно сориентировавшись на совещании у главкома, счел за лучшее о пятерке даже и не заикаться. Какая уж там пятерка реактивных вокруг оси ведущего, если кто-то поставил под сомнение возможность подобного пилотажа даже на поршневых машинах! Вот тут-то как раз и лежала вторая и — основная! — причина.

Стояло лето сорок восьмого, и хотя первые отечественные реактивные истребители — Як-15, МиГ-9 и Ла-15-давно бороздили небо, но разноголосица в мнениях по поводу возможностей реактивной авиации все еще не затихала. В частности, кое-кто считал, что реактивные истребители в принципе не способны к выполнению большинства фигур высшего пилотажа.

Эту точку зрения особенно рьяно отстаивали некоторые специалисты по аэродинамике. Даже тот факт, что один из инспекторов Управления боевой подготовки полковник Полунин уже выполнял к тому времени на Як-15 все фигуры высшего пилотажа, не смог их переубедить. Их аргументы сводились к тому, что при выполнении фигур высшего пилотажа на больших скоростях, развиваемых реактивными истребителями, станут возникать перегрузки, из-за которых машина может рассыпаться прямо в воздухе. А если, дескать, крутить псе эти бочки, мертвые петли и перевороты на замедленных скоростях, соотносимых со скоростями поршневых самолетов, тогда пойдет прахом основное преимущество реактивной авиации — высокие скорости. И вообще, мол, высший пилотаж на новых истребителях не только невозможен по чисто техническим причинам, но и стал попросту не нужен. Главным оружием истребителя, утверждали они, теперь стала скорость, и именно она, а не маневр должна лечь в основу сегодняшней тактики воздушного боя.

Это было искреннее, но опасное заблуждение. Савицкий и его единомышленники считали, что, если оно — пусть даже временно — возьмет верх, истребительной авиации будет нанесен существенный и труднопоправимый урон. Элементы высшего пилотажа всегда являлись основой боевого мастерства летчиков-истребителей. Без уверенного владения самолетом трудно рассчитывать на победу в воздушном бою. И годы войны это убедительно доказали. Такие асы, как И. Н. Кожедуб, А. И. Покрышкин, Г. А. Речкалов, В. Д. Лавриненков, А. И. Колдунов, вместе с сотнями других летчиков-истребителей одерживали победы над врагом в первую очередь благодаря высокому летному мастерству, основанному на уверенном использовании неисчерпаемых богатств из арсенала высшего пилотажа, который и возник-то как ответ на потребности истребительной авиации. И лишить ее теперь многократно проверенного, наглядно доказавшего свою высокую надежность оружия было бы большой принципиальной ошибкой.

Дискуссий на эти темы к тому времени состоялось немало. Известно, что все новое вызывает на первых порах определенное противодействие. То же самое происходило и с внедрением реактивной техники. Немалое число летчиков, особенно из тех фронтовиков, что постарше, ставили под сомнение даже саму надежность реактивных машин. Их вольно или невольно поддерживала та часть представителей инженерно-конструкторских кругов, которая ставила под сомнение не возможности реактивной техники в целом, а лишь отдельные, так сказать, частности — вроде способности новых истребителей к выполнению фигур высшего пилотажа. Дебатам и спорам не виделось конца, и Савицкий давно убедился, что словами тут многого не добьешься. Опровергать оппонентов требовалось делом. Потому и задумали они у себя в управлении полет пятеркой вокруг оси ведущего, потому и решили сделать то, чего никто в мире еще не делал. И именно на параде в Тушино. Но не ради рекорда. А для того, чтобы в возможностях новой реактивной техники могли убедиться не только скептики из числа ученых и инженеров, но и многие тысячи людей, которых соберет традиционный праздник и среди которых, конечно, наберется немало летчиков.

Потому и сейчас на совещании у главкома он не стал ввязываться в полемику, а, выждав, когда очередной оппонент выговорится, спокойно сказал:

— Все фигуры высшего пилотажа парой вокруг оси ведущего мы с полковником Середой выполняли на поршневых Як-3 не один раз. Кто в этом сомневается, пусть приезжает на аэродром и убедится. Берусь доказать, если получу соответствующее разрешение, что то же самое можно сделать и на реактивных.

— Значит, на поршневых показать можешь? — спросил Вершинин.

— Хоть завтра, товарищ маршал.

Сейчас все это кажется привычным и обыденным. Едва ли не в любой части непременно найдется несколько летчиков, способных продемонстрировать групповой высший пилотаж на современных реактивных истребителях. А тогда на аэродром съехались лишь затем, чтобы увидеть пару поршневых Як-3, выполнявшую фигуры высшего пилотажа вокруг оси ведущего. И два «яка», будто связанные между собой невидимыми силами в единое целое, уверенно открутили над головами собравшихся, как и обещал Савицкий, намеченную программу.

Неизвестно, как остальных, но Вершинина это убедило, и он дал согласие на проведение тренировок.

— Выйдет с реактивными — хорошо. Не выйдет — покажем в Тушино тройку поршневых, — сказал он.

С тройки поршневых Савицкий и начал. С полковником Середой они уже хорошо слетались, а в другое крыло он поставил полковника Храмова. Начинать пришлось все снова с нуля. Одна из трудностей относилась к разряду чисто психологических. Обычно летчик во время полета следит не только за приборами, но и за горизонтом и землей. Здесь же позволить себе такую роскошь ведомые не могли. Дефицит времени начисто исключал контролирование полета обычным способом. У ведомого не оставалось времени ни на что другое, кроме того, чтобы не упускать из виду машину ведущего. Ведущий заменял для него все — и показания приборов, и положение горизонта, и расстояние до земли. Держи строй — и точка! Отвлекаться ни на что нельзя — все внимание только на ведущего.

Середа подобной психологией уже овладел. Храмову только еще предстояло. И когда ему не удавалось с собой справиться, когда он, не удержавшись, отвлекался на мгновение, чтобы бросить взгляд на приборы или на землю, как правило, тотчас возникала критическая ситуация. Случалось так, правда, лишь на первых порах, да и то крайне редко, но иногда все же дело доходило чуть ли не до столкновений в воздухе.

Задача Савицкого была прямо противоположной. Ему приходилось не только следить за приборами, горизонтом и землей, но и делать это за всех троих сразу — ведь он пилотировал машину, которая являлась стержнем некоей геометрической фигуры, составлявшей в пространстве единое жестко скрепленное между собой целое. И хотя клин из трех самолетов в действительности не был связан ничем, кроме воли и мастерства самих летчиков, но воспринимать и пилотировать его приходилось, будто он выпилен из одного куска дерева: иначе не рассчитаешь, скажем, правильно высоту и зацепишься тем или иным краем за землю. Рассчитывать, понятно, приходилось не одну высоту, но и многое другое. Например, скорость. При вираже или развороте она за счет разницы в радиусах у ведущего и ведомого разная. А значит, необходимо оставить ведомым запас мощности, чтобы они могли в нужный момент добавить тяги двигателям и увеличить скорость: в противном случае отстанут от ведущего и клин рассыплется.

Трудностей хватало и прежде. Но когда перешли с поршневых на реактивные, их резко прибавилось. У современных реактивных машин есть так называемые воздушные тормоза, позволяющие, когда нужно, сбрасывать скорость. В ту пору таких тормозов еще не было. Кроме того, малая приемистость первых реактивных двигателей и худшие по сравнению с поршневыми самолетами разгонные характеристики еще больше осложняли дело. Одним словом, ни убавить толком, ни прибавить скорости. Во всяком случае, если это требуется сделать достаточно быстро.

Но Савицкого и его товарищей это не останавливало. Они знали, что в недалеком будущем появятся не только более мощные и более совершенные двигатели, не только эффективные аэродинамические тормоза, но и многое другое. Они верили в реактивную технику, понимали, что у нее нет альтернативы, и потому все недостатки и неувязки рассматривали как чисто временное явление. Несовершенства техники перекрывали летным мастерством и упорной, кропотливой работой.

Правда, иной раз этого не хватало. Требовалось еще что-то. А что именно — никто не знал. Тогда в сорок восьмом они были первыми. А значит, спросить некого. И они часто не знали, почему пятерка рассыпалась в воздухе, когда они пытались, скажем, сделать бочку или петлю Нестерова, и не рассыпалась, когда делали другие, не менее сложные фигуры высшего пилотажа.

И тогда Савицкий говорил:

— На сегодня все свободны! Буду искать. Буду работать в зоне один, пока не разберусь.

Товарищи на него не обижались. Они знали его особенность: брать самое трудное на себя. Если что-то не получается, другие не виноваты — они не знают, что и как делать, а он, их командир, их руководитель, должен знать. Так обычно рассуждал Савицкий. Себя он никогда не щадил. Работал не сколько можно, а сколько нужно. Искал, пока не находил. А если возникала путная мысль у кого-нибудь из товарищей — радовался ей как собственной, пускал тут же в оборот. Сообща уточняли, доводили до кондиции. Так и продвигались шаг за шагом вперед.

Но когда клин рассыпался в очередной раз и причина тому опять была неизвестна (неизвестна всем пятерым!), Савицкий по-прежнему винил в первую очередь лишь самого себя.

— Чего-то я недоглядел, недодумал, — говорил он.

— А может, именно мы, ведомые, что-то не так делаем? — возражал Храмов или Середа. — Может, есть смысл еще попробовать?

— Нет. Вы тут ни при чем, — еще тверже повторял Савицкий. — Виноват я. Именно я и должен найти ошибку.

И Савицкий ее всякий раз находил. Чего это ему стоило, оставалось лишь догадываться: жаловаться на трудности было не в его характере. В его характере было их преодолевать. И еще в его характере — вести победам не личный, а общий счет. Он считал, что их пятерка — это одно целое: Храмов, Середа, Ефремов, Соловьев и он, Савицкий. Каждый из них одинаково необходим, как здесь, сегодня, так и завтра, в Тушино.

Однако подготовка к параду в Тушино, естественно, не исчерпывала задач, стоявших перед Савицким. Основным, конечно, оставались обязанности, связанные с его должностью начальника Управления боевой подготовки. А они были многообразны и разносторонни, требуя массу сил и времени. В их число, например, входило своеобразное посредничество между конструкторскими бюро, где создавались новые типы истребителей, и частями ВВС, где их предстояло эксплуатировать. Работа эта условно распадалась на три этапа: облет новой машины, разработка необходимой документации на нее и, наконец, участие в практической подготовке летного состава. Управление как бы доводило товар до массового потребителя, делая его технически доступным для рядовых летчиков частей ВВС, куда после промышленного освоения поступали новые типы самолетов. Понятно, что сам смысл и характер подобной деятельности требовал от работников управления контактов с инженерами конструкторских бюро и их руководителями. Сотрудников КБ интересовало главным образом подтверждение запроектированных характеристик новой машины, а инспекторов управления — вопросы ее эксплуатации. Возникающие здесь ножницы неизбежно приводили время от времени к конфликтам. Одни из них устранялись в рабочем порядке, другие требовали обсуждения на уровне главных конструкторов. А дискутировать, отстаивая интересы летчиков, с такими людьми, как Яковлев, Ильюшин, Туполев, Лавочкин, Микоян, Сухой, определявшими облик и характер отечественного самолетостроения, было весьма и весьма непросто. Иногда получалось, иногда нет. Но в любом случае на все это требовалось много времени, которого подчас катастрофически не хватало. После очередных тренировок на аэродроме приходилось нередко засиживаться в кабинетах управления до позднего вечера, а иногда и за полночь.

Однажды, когда Савицкий, подключив к делу, как это и планировалось с самого начала, Ефремова и Соловьева, отрабатывал очередную фигуру высшего пилотажа уже не тройкой, а пятеркой, на аэродром неожиданно приехал Вершинин. Тем, что увидел в воздухе, главком остался доволен, а вот то, что разглядел на земле, вызвало у него плохо скрытое раздражение.

— Доложите распорядок своего рабочего дня! — внезапно обратился он к Савицкому, когда тот после посадки подошел вместе с другими летчиками к главкому.

Савицкий доложил: днем тренировки на аэродроме, вечером работа в управлении, ну и, конечно, дорога туда и обратно. О полуночных бдениях не сказал, разумеется, ни слова: чувствовал, что с Вершинина довольно и того, что тот успел услышать.

Так оно и оказалось.

— В управлении больше не появляться! Передайте временно дела заместителю, — тоном не терпящим возражений отчеканил он. — До чего себя и людей довели — смотреть тошно! Вас же от ветра качать скоро будет. Приказываю наладить нормальный режим работы! А сейчас за безответственное отношение к собственному здоровью объявляю всем двое суток.

Главком отступил шаг назад и, еще раз оглядев осунувшиеся, почерневшие на солнце лица летчиков, уточнил:

— Нет, трое суток! Влепил бы и больше, да обстоятельства не позволяют. Итак, всем трое суток рыбалки! Все поняли, Савицкий?

— Так точно, товарищ маршал! — вытянулся тот. На душе у Савицкого было весело и легко. Физическая усталость — чепуха. В войну и не так доставалось! Главное, что скептики посрамлены. Дело явно идет к концу, и успех его очевиден. По виду главкома было ясно, что пятерка реактивных истребителей в небе над Тушино появится! А раз так, выходит, не зря горючку над аэродромом все это время жгли.

Имелась у Савицкого и еще одна веская причина для радости: родилась дочь — Светлана. Та самая Светлана Савицкая, которой суждено было стать сперва абсолютной чемпионкой высшего пилотажа на поршневых машинах, а затем и летчиком-космонавтом. Правда, до всего этого еще предстояло дожить. Да и не мог счастливый отец даже в мечтах вообразить столь отдаленное будущее, зато он твердо знал, что их пятерке — пятерке реактивных Як-15-предстоит штурмовать небо совсем скоро: дочь родилась 8 августа, а день рождения отечественной авиации ежегодно отмечался праздничным парадом в Тушино в третье воскресенье августа. Август сорок восьмого исключением, разумеется, не стал.

Говорят, одна ласточка весны не делает. То, что все фигуры высшего пилотажа еще год назад выполнил инспектор управления полковник Полунин, можно было списать на случайность, на счастливое стечение обстоятельств. Этим же, но уже с более очевидной натяжкой можно объяснить и одиночный пилотаж других инспекторов управления, а также и самого Савицкого. Но когда в небе над Тушино пятерка реактивных истребителей, идя крыло в крыло, с расстоянием в каких-нибудь полтора-два метра, с захватывающей дух слаженностью и чистотой выполнила вокруг оси ведущего одну за другой все фигуры высшего пилотажа, то тут уж никакой отговоркой сделанного не перечеркнуть! Да никому и в голову бы такое не пришло. А последнюю точку поставил Сталин. — Так кого мы планируем назначить на должность командующего истребительной авиацией ПВО? — неожиданно обратился он к Вершинину, наблюдая из правительственной ложи за каскадом фигур, выписываемых пятеркой истребителей.

Вершинин назвал фамилии двух опытных военачальников, командовавших во время войны воздушными армиями, — имена их были хорошо известны Сталину. Но Сталин решил иначе.

— А я думаю, назначить нужно его. Савицкий, кажется? — сказал Сталин, продолжая внимательно следить за пятеркой. — Вот он всерьез овладел реактивной техникой. А ведь именно она должна стать костяком войск ПВО страны. Предлагаю решить вопрос не откладывая: все, кто для этого нужен, находятся здесь. Я голосую — за! Кто — против?

Стоит ли говорить, что среди присутствующих ни тех, кто против, ни воздержавшихся, естественно, не нашлось. Тем более это был как раз тот случай, когда названная кандидатура просто не могла ни у кого вызвать возражений. По крайней мере когда Вершинин рассказывал позже Савицкому о том, что произошло в правительственной ложе, он счел необходимым высказать под конец и свое собственное к этому отношение.

— Не понимаю, как самому мне не пришло в голову! — с искренним недоумением сказал он. — Ведь сегодня, пожалуй, кроме вашей пятерки да летчиков-испытателей, никто в реактивной технике так здорово не разбирается.

Но об этом Савицкий узнал позже, когда парад в Тушино уже кончился. А в тот момент, когда решалась его судьба, ему было не до разговоров: он работал. Просто работал, и каждое мгновение этой работы требовало полной сосредоточенности, всего его внимания, воли, умения и сил.

И лишь уводя пятерку к себе на аэродром, услышал в наушниках первую оценку того, что сделал.

— Отличная работа! — донесся до него голос руководителя полетов.

Затем тот же голос сообщил, что им надлежит как можно быстрее вернуться в Тушино: они приглашены на правительственную трибуну для беседы со Сталиным.

Особой неожиданностью для Савицкого это не было. О подобной возможности их предупредили заранее. Даже специально новые формы сшили для такого случая. Примерить дали, но затем спрятали в шкаф, опечатав его от греха свинцовыми пломбами.

На аэродроме обо всем уже знали. Возле полосы их поджидала машина, а техники заканчивали подготовку По-2, на котором предполагалось вернуться в Тушино. Оставалось только переодеться...

Но тут-то и грянул гром с ясного неба. Когда шкаф распечатали, новехонькие, ни разу не одетые формы оказались распущенными лезвием бритвы по швам. Кто-то поработал настолько основательно, что не поленился распороть швы даже на голенищах хромовых сапог.

Савицкий, не теряя присутствия духа, скептически оглядел свою команду. Комбинезоны, конечно, изрядно пропотели, да и масляные пятна их тоже не украшают, но если каждый возьмет в левую руку по шлемофону, то в общем и целом сойдет. Рабочая, так сказать, форма. Они ж не дипломаты, они ж летчики.

Все бы ничего, да вот тапочки на ногах ..

— Хоть бы сапоги, сволочь, оставил в покое! — выругался Храмов, поймав взгляд Савицкого и уловив примерный ход его мыслей.

— Отставить разговоры! — принял решение тот. — Явимся как есть. В чем летали.

Приземлившись в Тушино, летчики увидели, что о них не позабыли и тут. Возле двух «ЗИС-110» — автомобилей для избранных — их поджидало трое рослых мужчин с крепкими подбородками и твердыми взглядами. Едва уселись, один из них с нескрываемым интересом оглядел летчиков и после некоторой паузы невозмутимо поинтересовался:

— А что же вы в таком виде? Не успели переодеться?

— Мы бы успели! — мрачно сообщил Середа. — Да нашелся кто-то попроворнее нас. Не во что уже было переодеваться.

— Неужели кража? — отозвался все тем же безмятежным голосом сопровождающий. — Не может быть.

— Да нет, все цело, — пришел на помощь Середе Савицкий. — Вот только швы бритвой распустили. А у нас с собой иголки с ниткой нет.

— Ясно! — коротко обронил их собеседник и замолчал, видимо окончательно потеряв интерес к событию.

Вторая встреча со Сталиным оказалась для Савицкого несколько содержательнее, чем первая. Во-первых, его поставили в известность, что он назначен на новую должность, во-вторых, ему сообщили, что всех пятерых решено наградить орденами Боевого Красного Знамени, а в-третьих, Сталин, выслушав объяснения по поводу неподходящей одежды, в которой они явились, сказал нечто значительное, но непонятное:

— Значит, кому-то вы не нравитесь. Вы или ваш полет. Это хорошо.

Савицкий так и остался в неведении, что, собственно, здесь хорошего, но наводить справки, разумеется, не стал.

Но главное заключалось для него в том, что поддержка такого человека, как Сталин, безусловно поставит отныне все на свои места: о дальнейшей судьбе всестороннего развития реактивной авиации можно больше не беспокоиться. Закончатся наконец и бесконечные, тормозящие дело дискуссии.

Что же касается мотивов загадочного злоумышленника, то их, как решил про себя Савицкий, толковать можно двояко. Такие особенности характера Статна, как обостренное недоверие и подозрительность, для многих в то время не были секретом. Сталин вполне мог допустить возможность, что новые формы летчиков попортил какой-нибудь злопыхатель, желавший хоть чем-то омрачить праздник советской авиации, а может быть, даже откровенный враг и вредитель, хотя сам Савицкий склонялся скорее к тому, что в шкаф залез заурядный завистник. Но окончательно прояснить этот вопрос так и не удалось. Что, впрочем, Савицкого но очень заботило.

На новой должности навыки работы с реактивной техникой пригодились чуть ли не с первых же дней. Если в частях ВВС положение с переучиванием летного соостава на новые истребители складывалось, мягко говоря, не лучшим образом, то в частях ПВО с этим обстояло и вовсе неважно. Реактивные истребители сплошь и рядом стояли бездвижно на стоянках, а летчики летали на поршневых. Помимо разговоров о ненадежности реактивной техники ходили слухи, что летать на ней вредно для здоровья, да вдобавок бытовало мнение, будто пилотировать реактивный истребитель — дело архисложное и потому требует от летчика особых способностей и чуть ли не дара божьего. Но уже всего было то, что рядовых летчиков в этом вопросе поддерживал и кое-кто из командного состава.

Беда заключалась в том, что большинству командиров эскадрилий в частях ПВО, назначавшихся, как правило, из числа бывших фронтовиков, перевалило за тридцать пять, а некоторые даже подбирались к сорокалетнему рубежу. Не могли похвастать молодостью также и многие из рядовых летчиков-истребителей. Л бросать то, что умеешь, ради того, чему еще надо учиться, в подобном возрасте не так-то просто. Накопленный опыт и навыки пойдут прахом, а достанет ли сил и умения на новое дело — никому не известно. Так зачем рисковать?

Примерно то же самое рассказал и заместитель Савицкого генерал С. А. Пестов, располагавший много летним опытом работы в войсках ПВО.

— Так оно все и есть, — подтвердил он. — Возраст многих и в самом деле критический. Ну и настроения соответственные. Кое-кто из тех, кто постарше, откровенно говорят, что вряд ли есть смысл продолжать службу, если придется переучиваться на реактивную технику. Лучше, мол, в гражданскую авиацию перейти.

С молодежью тоже было не так все просто. У нее хватало необходимого летного опыта. А учить азам было не на чем, да и некому. Толковых, знающих peaктивную технику инструкторов остро не хватало, а учебных самолетов — спарок вообще не выпускалось. Поэтому вопрос состоял не столько в том, чтобы учить летать на реактивных истребителях новичков, сколько , том, чтобы переучивать с поршневых на реактивные тех, кто обладал необходимыми летными навыками. В последнем случае удавалось обойтись без провозных полетов.

Естественно, что проблемы, связанные с процессом переучивания летного состава частей, волновали ни одного Савицкого, ими занимались военачальники на самых различных уровнях. Чтобы своевременно и успешно решить их, делалось все возможное. И все же положение на местах оставалось какое-то время неудовлетворительным. Авиационная промышленность поставляла в полки и дивизии новехонькие Як-15 или МиГ-9, а их загоняли на специально отведенные стоянки, где и держали в ожидании лучших времен, так как| летать на них зачастую было просто некому.

Или не позволяли местные условия.

Дело в том, что одними лишь кадровыми вопросами! трудности не ограничивались. Реактивная техника выдвигала новые требования не только к людям. Обычная взлетно-посадочная полоса была коротка. Кроме того, большинство грунтовых аэродромов, по существу, вообще не годилось. Реактивные двигатели самолетов наводились под постоянной угрозой выйти из строя из-за того, что при разбеге Як-15 и МиГ-9 засасывали в сопла мелкие камешки и земляную крошку.

Словом, задачи приходилось решать самые разные, и они решались. А помимо того, у каждого был свой круг обязанностей, а следовательно, и свой набор проблем.

Савицкого в первую очередь волновала проблема с кадрами. Тот же Пестов, к примеру, назвал ему несколько адресов, где условия для полетов на реактивных истребителях имелись, а полеты осуществлялись исключительно на поршневых машинах. Одним из таких адресатов стал бывший фронтовик, известный боевой летчик полковник Погребняк. Новых реактивных МиГ-9 в дивизии, которой он командовал, хватало с избытком, но никто на них не летал. Не исключая и самого комдива.

Мириться и дальше с подобными фактами было просто нельзя. Сам Погребняк, между прочим, ссылался на отсутствие инструкторов: нет, дескать, ни одного, и не знаю, где взять.

— А что если временно роль инструкторов нам взять на себя? — предложил как-то Савицкий Пестову. — Слетать в командировку. А еще лучше организовать небольшое турне. Надо же с чего-то начинать.

И Пестов, и начальник штаба генерал-майор Н. А. Кабишов инициативу поддержали с большой охотой. Проанализировали заново положение дел в частях, спланировали все по срокам, наметив в первую очередь те строевые части, которые дислоцировались на наиболее ответственных направлениях.

Начинать решили с дивизии Погребняка. Лететь наметили на Як-15. Втроем. Савицкому вскоре после парада в Тушино удалось перевести под свое начало в ПВО полковника Середу и подполковника Соловьева — лучше инструкторов и искать нечего.

Впоследствии методу, который они тогда втрое опробовали, суждено было лечь в основу переучивания летного состава частей ПВО по так называемой цепочке. В начале ее находились летчики-испытатели, изучившие по долгу службы все особенности новой машины. Они передавали свой опыт людям вроде того ж Середы или Соловьева; не прочь, кстати, был при случае перенять необходимые навыки и сам Савицкий. Затем наступал черед руководящего состава строевых частей, а там — и рядовых летчиков. Так от звена звену и передавался по цепочке необходимый опыт.

Одними из первых, кто воспользовался этим простым и эффективным способом, стали такие широко известные в авиационном мире военачальники, как генерал-полковник Г. В. Зимин и генерал-полковник И. Д. Подгорный, блестяще овладевшие искусством пилотажа на реактивных истребителях. Пример их, естественно, не мог остаться незамеченным и содействовал, таким образом, дальнейшему распространению нового метода. Огромную роль сыграли также специально организованные центры, где проводилось массовое переучивание летного состава на реактивную технику; они стали подлинной кузницей кадров.

Но все это произошло не сразу. А начинать пришлось с проб и поиска, с агитации людей личным примером. Ведь приказать летчикам просто взять да пересесть с поршневых на реактивные истребители никто не мог, а короткая, эпизодическая командировка в часть не заменяла, разумеется, регулярной, постоянной работы штатных инструкторов. И метод, который решил опробовать в части Погребняка Савицкий, мог сработать лишь на добровольных началах.

Когда три Як-15 приземлились один за другим на аэродроме, где дислоцировалась дивизия Погребняка, комдив встретил москвичей радушно, но внутренне настороженно. Кому по душе, когда гости не скрывают, что прибыли с тем, чтобы учить уму-разуму хозяина?

А тут еще Соловьев поторопил Погребняка собрать на аэродроме всех свободных летчиков, а заодно распорядиться, чтоб заблаговременно заправили баки «яков» горючим. Время, дескать, дорого.

— На них и цирк свой показывать собираетесь? — с прямотой бывшего фронтовика поинтересовался у Соловьева Погребняк. Он и не пытался скрыть, что самолюбие его задето.

Соловьев тоже воевал, и не хуже Погребняка, а потому обиду собеседника принять всерьез отказался: за науку, да еще с доставкой на дом, спасибо обычно творят, а не в штыки встречают!

— Зачем на них? У вас же «миги» без дела простаивают — на них и станем работать, — ответил он, перенимая ершистый тон Погребняка. — А цирк вы и без нас устроили. Смешно сказать: новые машины на стоянках простаивают, а в полках на старье летают! Что же касается горючки, так она на обратный путь потребуется. Мы же к вам не в плацкартном вагоне приехали.

Соловьев лишний раз хотел подчеркнуть, что реактивная техника столь надежна, что и для служебных командировок вполне пригодна.

Погребняк, получив достойный отпор сразу по всем пунктам, не обиделся, а как бы, наоборот, успокоился сменил тон. Понял, видимо, что пенять, кроме как на самих себя, не на кого. В конце концов, нет инструкторов — есть инструкции.

Подойдя к Савицкому, он попросил сказать перед полетом летчикам дивизии несколько слов.

— Не верят они в реактивную технику. Овчинка говорят, выделки не стоит. Мороки много, а проку чуть.

— А вы верите? — в упор глянул на собеседника Савицкий. — Вы лично? ;

— Куда стадо, туда и пастух, — уклончиво ответил Погребняк. Заметно было, что вопрос ему не понравился. — Как говорится, устами масс глаголет истина!

— Может, и глаголет. Да не то, что нужно, — отрезал Савицкий. — А насчет просьбы вашей... Я хоть и не оратор, но, если надо, несколько слов наберу.

Набрал он значительно больше. Но ни одно из них не пропало даром. И видимо, именно потому, что, будучи оратором, произнес перед строем не речь, а просто высказался — как летчик перед летчиками.

— Мне сказали, что вы не верите в реактивную авиацию, — начал он. — Правильно делаете. Верить можно в бога или в бабу с пустыми ведрами, если она дорогу невпопад перейдет. Выбор тут — дело вкуса. Хочешь — верь, хочешь — не верь. А реактивный истребитель ни к религии, ни к суевериям никакого отношения не имеет. Реактивный истребитель — хотя и сложная, но техника. Верить в него не за чем, на нем летать надо. Если, конечно, вы летчики. А вы летчики. И потому обязаны овладеть новой техникой, которую для вас конструкторы разработали, а рабочие на заводах построили.

Савицкий сделал паузу и оглядел ряды: слушают ли? Слушали. Причем, кажется, забрало за живое. Значит, подумал он, бью в самую точку. Надо продолжать.

— Не скажу, что летать на реактивном истребителе не труднее, чем на поршневом. Труднее. Есть свои сложности. Но кто захочет — полетит. Обязательно полетит. А потом на поршневой его и с палкой не загонишь. По собственному опыту говорю.

Еще одна пауза, чтобы подчеркнуть, что с общей, так сказать вводной, частью покончено. И под конец предложил:

— Сейчас мы покажем вам групповой пилотаж тройкой вокруг оси ведущего. Но вовсе не для того, что-бы похвастать, какие, дескать, мы молодцы. Мы хотим одного: доказать, что не так страшен черт, как его малюют. А у вас, как я понял, его размалевали так, что ни бы сам себя в зеркале не узнал.

На том и закончилось краткое вступительное слово. Но то, что последовало за ним, произвело на летчиков и самого Погребняка неизгладимое впечатление.

Телевидение тогда еще находилось в зачаточном состоянии, и парады в Тушино не транслировались на всю страну. Поэтому летчики впервые увидели своими глазами то, о чем до того знали лишь понаслышке да но скупым строчкам газетного отчета. Тройка «мигов» из числа тех, что пылились у них на стоянках, выписывала над аэродромом сложнейшие фигуры высшего пилотажа с завораживающей легкостью, будто делала простую, повторяющуюся изо дня в день рутинную работу. А в небе между тем творилось чудо. Так по крайней мере воспринимали происходящее собравшиеся на летном поле летчики.

— Вот это машина! — ахнул кто-то из них. — Аж дух захватывает.

— А они у нас на стоянках стоят. Как вкопанные, — с горечью отозвался другой.

Примерно те же реплики довелось услышать и москвичам, когда те после посадки вылезли из самолетов. Молчал пока один Погребняк, судя по всему, от нахлынувших чувств.

Наконец решил высказаться и он.

— Что воду в ступе толочь! — обратился сперва Погребняк к летчикам, как бы подчеркнув тем самым свое с ними полное согласие. А затем уж обернулся к Савицкому:

— Если не устали, товарищ генерал-лейтенант, может, объясните, как эту «самоварную трубу» в воздух поднять? Хочу попробовать.

— Затем и приехали! — коротко обронил Савицкий, делая вид, будто не замечает нарочитой грубоватости Погребняка, за которой тот пытался спрятав свое смущение.

Савицкий никогда не придирался к мелочам, к не существенному. Подобное всегда претило его характеру — прямодушному и открытому. Однако был требователен и строг, когда того требовало существо дела. Умел, если надо, проявить и жесткость. Но зачем из пушек палить по воробьям? Погребняк давно понял уязвимость своей недавней позиции, просчеты и ошибки, которые допустил как командир дивизии, и теперь был готов на все, чтобы хоть как-то исправить положение, оправдаться не столько перед людьми, сколько перед самим собой. Вольная или невольная, но вина на нем была, и Погребняк ее остро чувствовал. Отсюда и показная бравада, и неумело выбранный тон, и «самоварная труба», и все прочее. Переживает человек, трудно сейчас ему — и Савицкому, стоявшему в шаге от Погребняка, все это было прекрасно видно.

— Затем и приехали, — ровным спокойным голосом: повторил он, как бы подчеркивая будничность разговора и всего того, чем ему предстояло закончиться. Решили попробовать, очень хорошо. Готовьтесь к вылету.

Через час Погребняк уже был в воздухе. Наивно было бы, однако, думать, будто овладеть реактивной машиной настолько несложно, что вполне достаточно столь мизерного времени. Просто будь его у Савицкого, скажем, в десять раз больше, он не знал бы, что с ним делать. Ведь реактивных истребителей-спарок тогда, как уже говорилось, еще не было, и провозные полеты, следовательно, исключались. А много ли нужно времени, чтобы объяснить на пальцах, как управляться с новой машиной! Именно на пальцах. Этим выражением широко пользовались в ту пору, когда речь заходила о переучивании летчиков на реактивную технику.

Так в тот раз поступил и Савицкий. Посидел с Погребняком в кабине «мига». Что-то объяснил на словах, что-то — карандашом на планшетке, что-то — с помощью пальцев и иных растолковывающих жестов. А что поделаешь?! Погребняк — сам летчик, поймет! Другие так же учились. И ничего, летают.

— Главное — взлететь! — бодро сообщил Погребняк, давая понять, что инструктаж усвоен и пора приступать к делу. — Раз взлетел, куда денешься? Хочешь не хочешь, а сядешь.

Взлетел Погребняк уверенно. Видно было: советы Савицкого усвоил. Летчик он был прекрасный, с богатым разносторонним опытом — схватывал все на лету.

— Как машина? Справляетесь? — спросил по рации со стартово-командного пункта Савицкий.

— Лечу помаленьку, — отозвался Погребняк. — А что еще остается делать?

Как летчик и просто бывалый человек, он, конечно, понимал, что Савицкий своим вопросом лишь хочет его подбодрить, напомнить, что земля в любую секунду готова оказать помощь дельным советом. Оба они знали, что самый сложный и ответственный момент еще впереди — посадка; но оба были убеждены, что справятся — Савицкий сумеет вовремя подсказать, а Погребняк с толком применить в дело подсказку.

Савицкий стоял с микрофоном в руке на СКП и вспоминал, как он впервые поднял в воздух реактивный «мессершмитт». Тогда и с земли подсказывать было некому. А ведь и взлетел, и сел. Сядет и Погребняк. Ясно, что сядет! И все же разве можно так готовить людей к полетам? Да вдобавок на столь сложной технике. Но у вопросов, которые задавал себе Савицкий, не было тогда, да и не могло быть, приемлемого ответа. Ну, допустим, нельзя. А что дальше? Сидеть и ждать, когда появятся спарки? Когда подготовят нужное число инструкторов? Когда наладят как положено весь сложный учебный процесс? Но кому все это понадобится, если те, что за кордоном, не станут ждать, если захотят использовать в своих целях сложившуюся обстановку. Нет, ждать — это утопия. А Погребняк сядет. И это реальность. Единственно возможная в сложившихся условиях реальность.

И Погребняк успешно приземлился. А после него взлетали и садились другие. До сумерек Савицкий, Середа и Соловьев проконтролировали полеты командира полка и его заместите лей. А уж тем предстояло выпускать остальных летчиков.

— Теперь залетают! Вся дивизия теперь залетает, — убежденно говорил Погребняк, когда светлое время суток истекло и москвичам пришла пора отдохнуть перед завтрашней обратной дорогой. — Нельзя, чтоб такие машины без дела стояли! Спасибо за наук?

Наука летать на новых машинах давалась нелегко не только летчикам строевых частей. Помимо трудностей, связанных с процессом переучивания летного состава, первые реактивные истребители грешили и конструктивными просчетами. Например, у того же МиГ-9 суммарная тяга двигателей при взлетном весе в пять тонн не превышала тысячи восемьсот килограммов, что свидетельствовало о явно недостаточной энерговооруженности самолета. Недостаток существенный, но далеко не единственный.

В конструкторских бюро между тем велась напряженная работа по совершенствованию реактивной техники. Особые надежды летчики питали на разработаниый в КБ Микояна истребитель МиГ-15, которому позже выпала редкостная судьба: стать, пожалуй, одной из наиболее надежных, наиболее живучих и наиболее популярных машин отечественного самолетостроения. В отличие от своего предшественника МиГ-9 он облагал целым набором несомненных достоинств и преимуществ; мощный двигатель, позволявший при улучшенных аэродинамических характеристиках развивать скорость до 1000-1050 километров в час; бустерное управление, избавившее летчика от необходимости вручную ворочать рули, что при перегрузках требовало немалых физических усилий; эффективные аэродинамические тормоза; более удобная кабина, оборудованная катапультным креслом, и многое другое. Крайне важным оказалось и то, что кроме боевого варианта машины предполагалось одновременное производство и учебно-тренировочного истребителя УТИ МиГ-15. Долгожданные спарки — двухместные, с двойным управлением истребители — не только послужили мощным дополнительным импульсом для успевшего уже набрать к тому времени темп процесса переучивания летного состава на реактивную технику, но и позволили снять возрастной предел, создав необходимые предпосылки для широкого обучения молодежи. Именно молодежь, кстати, в основном и определила впоследствии небывало устойчивый, но вместе с тем вполне заслуженный успех истребителю МиГ-15.

Савицкому новая машина тоже понравилась. Причем сразу и бесповоротно. Хотя первая его встреча с ней в качестве члена государственной комиссии по приему самолета, а заодно и летчика облета закончилась неожиданно быстро и отнюдь не по его желанию.

Летчики облета — это те, кто осваивает новую машину сразу вслед за летчиками-испытателями. Правда, задачи у них несколько разные. Задача Савицкого заключалась в том, чтобы проверить пригодность истребителя к массовой эксплуатации, а значит, и к запуску в серию. Предстояло, следовательно, пробовать маши ну на различных режимах. Но первая встреча — чисто ознакомительная: взлет, одна-две коробочки в зоне, посадка. Никаких неожиданностей или подвохов от нее ожидать не приходилось.

Выпускал Савицкого в тот пробный полет широко известный в авиационном мире летчик-испытатель генерал-майор П. М. Стефановский. Он же и прекратил его, по выражению Савицкого, на самом интересном месте.

— Полет в зону запрещаю! — услышал он в наушниках шлемофона голос Стефановского сразу после взлета. — Высота три тысячи. Быть на кругу.

Машина вела себя выше всяких похвал: укороченный, но с быстро нарастающей скоростью разбег, плавное, почти неощутимое разъединение с полосой — и самолет споро набирает первую тысячу метров высоты. Управлять им одно удовольствие: легок, послушен, податлив на самое малейшее отклонение рулей. И вдруг на тебе: быть на кругу.

Савицкий жжет попусту горючее, наматывая на высоте три тысячи метров круг за кругом. Что же дальше?

Но эфир либо молчит, Либо повторяет бесстрастным голосом Стефановского:

— Зону запрещаю. Быть на кругу.

Сколько накручено кругов, Савицкий не знает: давно сбился со счета. А вот то, что горючее на исходе, ему прекрасно известно. Нельзя в зону — надо садиться.

— Посадку запрещаю. Быть на кругу. Неизвестность постепенно начинает раздражать. Но вот:

— Дракон! У вас при взлете отвалилось левое колесо, — с предельной конкретностью сообщил вдруг Стефановский. — Что намерены делать?

— Спасибо за информацию! — язвительно отоз-нался Савицкий. — Могли бы и пораньше сказать.

— Отставить разговоры! — голос Стефановского становится нарочито официальным. — Какое принимаете решение?

Но Савицкий теперь спокоен: самое неприятное — неизвестность — позади. Радоваться, понятно, тоже нечему! Колесо при посадке — вещь далеко не лишняя. Хотя обойтись без него, думается, можно. Второе-то все-таки цело!

— На брюхо садиться не стану: сомну фюзеляж, — выдает наконец в эфир свое решение Савицкий. Закон аварийных ситуаций — последнее слово за летчиком. И Савицкий говорит свое последнее слово:

— Сяду с выпущенными шасси. С правым креном.

— Согласен! — охотно подтверждает право летчика на выбор Стефановский. И бросает скороговоркой:

— Не забудь перед выравниванием убрать газ, выключить двигатель, закрыть стоп-кран.

— Не волнуйся! У меня в таких случаях память хорошая, — утешает его Савицкий.

Больше он не говорит ни слова. Говорить больше не о чем, незачем и некогда. Пора действовать!

Стоп-кран и все прочее — это против пожара; двигатель для страховки должен хоть немного остыть. Кто же про такое забудет?! А вот колесо... Когда соскакивает колесо — остается костыль, на него и придется садиться. Для того и противоположный крен, чтобы прижать к полосе машину на то колесо, которое сохранилось. И последнее. Когда «культя» коснется бетонки, самолет поведет влево. Значит, чтобы не выскочить на грунт, на посадку надо зайти по правой кромке полосы. Вот вроде бы и все. Остальное детали.

В глубине души Савицкий знает, что вся суть — именно в этих самых деталях. Садиться с одним колесом на реактивных истребителях ему никогда прежде не доводилось. Жаль, конечно, но автоматизм действий в подобных обстоятельствах еще не выработался. Придется импровизировать.

Самолет, развернувшись влево, остановился в самом конце полосы. Почти одновременно рядом с ним затормозили «скорая» и пожарная машина. А по бетонке от места, где стоял истребитель, тянулся серый, с неровными краями шрам — след, который прочертила на последних десятках метров «культя» стойки левого шасси... .

«Странно, конечно... — подумалось Савицкому, ком да все уже было позади. — Странно, но сел. Чего не сделаешь при большом желании!»

— Микояну сам расскажешь? Или ты с нынешнего дня обет молчания дал? — спрыгнув на землю, спросил Савицкий, намекая на длительные паузы, которыми Стефановский столь умело разнообразил малосодержательную по смыслу беседу в эфире

— А чего рассказывать? Он все знает! — рассмеялся Стефановский. — Я же с ним все время по телефону связь поддерживал, пока ты там наверху болтался! |

— Выходит, это Микоян советовал: быть на кругу, быть на кругу?

— Моя мысль, — ткнул себя в грудь пальцем Стефаневский. — А Артем Иванович интересовался, есть ли у тебя высота для катапультирования.

На другой день Микоян вручил Савицкому золотые часы с выгравированной на крышке надписью: «От генерального конструктора Микояна в знак уважения и признательности за мастерскую посадку».

— Конструкцию крепления колес на шасси мы, конечно, доработаем, — сказал Микоян и спросил:- А вообще как машина?

— Великолепная машина! — искренне сказал Савицкий. И пообещал:

— В другой раз так быстро с ней ни за что не расстанусь.

Обещание свое он выполнил.

Любой новый самолет непременно проверяют на выход из штопора. Но когда Савицкий вторично поднял МиГ-15 в воздух, программа испытаний еще не была закончена и на штопор самолет не проверяли. Не собирался делать этого и Савицкий. Однако пришлось. Как говорится, нужда заставила.

Крутя в зоне виражи с большими кренами, чтобы уточнить, каков минимально допустимый радиус разворота, Савицкий увлекся и, упустив нужный момент, вышел на закритический угол атаки. От длины радиуса разворота зависит время, необходимое для маневра: чем радиус короче, тем меньше времени требует маневр, и это одно из существенных преимуществ в скоротечном воздушном бою. И у МиГ-15 с этим обстояло все просто прекрасно. Хуже, как выяснилось, обстояло дело со способностью выходить из штопора.

В штопор истребитель сорвался, когда вышел на закритический угол атаки, — тут Савицкий ничего не мог поделать. Зато вывести машину из штопора мог не только он, но и любой более или менее толковый летчик. Этому в училище учат.

Но МиГ-15 из штопора не выходил. Савицкий дважды сделал все необходимое, но тщетно. Самолет, беспорядочно вращаясь, продолжал падать, и высоты с каждым витком оставалось все меньше. Вопрос стоял так: либо попробовать выйти из штопора еще раз, либо катапультироваться. После третьей попытки катапультироваться поздно: высоты не хватит. Имелся к тому же и попутный вопрос: а что, если этот истребитель вообще не способен выходить из штопора? В принципе такое не исключалось. Ведь оба раза машина не послушалась рулей. Где гарантия, что она станет сговорчивее в третий раз? Гарантии не было.

Но катапультироваться — значит угробить истребитель. Причем не серийный, а из опытной партии.

Савицкий решил попытать счастье в третий раз. Ему очень хотелось, чтобы МиГ-15 пошел в серию. А для этого надо было доказать, что он способен выходить из штопора. И Савицкий в третий раз отдал ручку от себя, а ногу — в сторону, противоположную вращении самолета. Все точно так же, как и в предыдущие два раза. Только более тщательно и аккуратно, а потом ручку отдал строго по центру. Последнее, как свидетельствовала общепринятая практика, было вовсе не обязательно. Но сейчас практика показала совершена обратное: через полтора витка истребитель выровнялся и вышел из штопора. Оказалось, ему не хватало именно этого пустяка — отдавать ручку от себя точно по центру приборной доски. Это была особенность новой машины. Редкостная, но всего лишь особенность. И, чтобы нейтрализовать ее, решено было нанести на всех самолетах краской белую линию по центру приборной доски. Ее, кстати, позже, когда истребитель пошел в массовое производство, стали наносить прямо на заводах.

МиГ-15, а точнее, его двухместный вариант — спарка УТИ МиГ-15 оказался одной из тех машин, с помощью которой — после завершения процесса массового переучивания летчиков на реактивную технику — удалось в короткие сроки решить очередную качественно новую и не менее сложную задачу: овладеть полетами в любое время суток в сложных метеорологических условиях. И прежде всего это касалось истребительной авиации ПВО. Именно она должна была стать надежным заслоном от возможного нападения всепогодных, несущих ядерное оружие бомбардировщиков дальнего действия вроде Б-47 и Б-52, которые базировались на окружавших тесным кольцом нашу страну многочисленных военно-воздушных базах США.

Казалось бы, необходимый опыт полетов по приборам в стране имелся. Ночью, например, много летали прежде. Но во-первых, не на реактивных, а на поршневых. А во-вторых, главным образом на бомбардировщиках и транспортных самолетах, где помимо пилота в экипаж входили и штурман с радистом, а то и бортинженер впридачу. На истребителях же, как известно, кроме самого летчика, никого больше нет.

Летали, правда, ночью и истребители. Савицкий, например, еще в сорок третьем, во время Крымской операции, участвовал вместе с летчиками корпуса в ночных блокадах вражеских аэродромов, когда взлетавшие немецкие «юнкерсы» и «мессершмитты» засекали над полосой по выхлопным огням. Но подобные полеты осуществлялись редко, да и не по приборам, а на основе личного мастерства летчиков, и потому мало что могли дать.

Однако Савицкий решил, что на первых порах сойдет и такой опыт. Инструкторов для обучения полетам на реактивных истребителях по приборам в ту пору, по существу, вообще не было. И кому-то так ли, иначе ли, но предстояло начинать.

Савицкий связался с одной из транспортных авиационных частей, широко практиковавшей полеты в любое время суток и при любой погоде, где вместе со специально отобранной группой летчиков-истребителей прошел от начала до конца весь курс обучения. Летать по приборам учились на Ли-2. Этот пассажирский самолет, построенный по лицензии американской фирмы «Дуглас», мог развивать скорость до 220 километров в час. Учебе это отчасти помогало: одно дело учиться ездить, скажем, на «запорожце», совсем другое — на гоночном автомобиле. Но с другой стороны, летать-то после «ликбеза» предстояло на реактивных истребителях, скорости которых не шли ни в какое сравнение со скоростью воздушного тихохода. Да и не столько самим летать, сколько учить других. Их группа насчитывала несколько человек, а инструкторов требовались сотни.

Тут и помог двухместный учебный поршневой истребитель Як-11, который послужил своеобразным переходным звеном между транспортным Ли-2 и высокоскоростными реактивными истребителями. Пилотировать по приборам на нем выучились многие. Заместитель Савицкого генерал-лейтенант В. В. Фокин сконструировал для этой цели специальную шторку, с помощью которой можно было имитировать в светлое время суток слепой полет по приборам. Впоследствии шторку Фокина доработали в КБ Микояна и укомплектовали ею учебно-тренировочный истребитель УТИ МиГ-15, на которых и осуществлялся в основном процесс массового освоения летным составом частей полетов в любое время суток при любой погоде.

Одной из мер, содействовавших ускорению этого процесса, стала специально разработанная новая система квалификации уровня профессиональной подготовки летчиков и штурманов по классам. Третий класс присваивали тем, кто летал днем в простых метеорологических условиях; второй — за полеты при тех же погодных условиях, но не только днем, а и ночью и наконец, первый класс — за полеты в любое время суток в сложных метеорологических условиях.

Удостоверение военного летчика первого класса за номером один получил Савицкий.

Произошло это осенью 1950 года на одном из аэродромов, где действовал специальный центр по подготовке инструкторов и где заодно организовали прием экзаменов на получение звания военного летчика от третьего до первого класса. Помимо экзаменов по теории Савицкому предстояло выполнить два ночных полета в облаках: один с инструктором на спарке УТИ МиГ-15, другой в одиночку на боевом МиГ-15 бис.

Экзаменационная комиссия в основном состояла из летчиков транспортной авиации, как наиболее признанных на тот момент специалистов пилотирования по приборам. Инструктор, которому надлежало контролировать действия Савицкого с заднего сидения УТИ МиГ-15, тоже был из транспортной авиации и потому на реактивных истребителях никогда прежде не летал. Каждый из них, таким образом, мог бы одновременно выступать по отношению к другому как в роли ученика, так и в роли учителя. Но экзамены в тот раз сдавал Савицкий, и инструктор скрупулезно контролировал все его действия — ошибочных среди них не оказалось.

Во время второго полета контроль вместо инструктора осуществлял специальный прибор — бароспидограф. С инструктором было все же как-то легче: если что — подскажет. А бароспидограф, естественно, молчал; «заговорить» ему предстояло лишь на земле, когда расшифруют сделанную самописцем на ленте запись. Истребитель между тем, набрав заданную высоту — пять с половиной тысяч метров, шел в сплошной плотной облачности. Шел по одной из трех сторон треугольника, существовавшего лишь в воображении экзаменаторов и самого летчика. Впрочем, и многое остальное существовало сейчас тоже вроде бы только в воображении. Вполне реальными для Савицкого, пожалуй, оставались одни приборы. Их стрелки да циферблаты — вот все, что связывало его с внешним миром. Только они могли подсказать, все ли он делает так, как нужно. И приборы подтверждали: истребитель строго выдерживает заданный курс, идя по одной из сторон огромного невидимого треугольника. Высота, скорость и все прочее — также без отклонений.

Когда летишь, не видя ни земли, ни линии горизонта, испытываешь психологические трудности. Между тобой и миром, в котором живешь и находишься, разорвана привычная связь; вместо нее — посредники.

Их ни обойти, ни миновать. Только на них приходится полагаться, только им верить. Это противоестественно, а потому смириться с этим крайне нелегко. Смириться можно только одним способом — привыкнуть. Савицкий закладывает крен, входит в разворот и идет теперь по второй стороне треугольника. Взгляд на приборы подтверждает, что все в порядке. И ему вспоминается, как трудно порой приходилось его ведомым, когда они готовили свою пятерку к параду в Тушино. Между ними и миром тоже тогда был посредник — его собственный самолет. У него — приборы, у них — машина ведущего. Они безоглядно верили своему ведущему, но как иногда все же хотелось бросить взгляд на землю или горизонт! Теперь Савицкий понимает их куда лучше, чем прежде... Опять взгляд на приборы — истребитель вычерчивает в плотных ночных облаках третью и последнюю сторону треугольника. Затем еще один разворот, выход на приводную радиостанцию аэродрома, круг над ним и сама посадка.

И неважно, что ничего, кроме бликов на фонаре, не видно. Приборы не подведут. Человек, если это необходимо, может привыкнуть ко всему, в том числе и к посредникам между ним и миром...

Вслед за Савицким в ту ненастную осеннюю ночь сдали экзамены его друзья и помощники: Бригидин, Башилов, Середа, Соловьев, Новиков, Ярославский...

А через какое-то время над одним из южных аэродромов страны стояли, задрав головы, летчики. Они смотрели и не верили собственным глазам: реактивный УТИ МиГ-15 с кабиной, наглухо закрытой непроницаемой шторкой-колпаком, уверенно выполнял одну за другой все фигуры высшего пилотажа, оставаясь фактически примерно на одном и том же месте — в пространстве над центром летного поля. Пилотировал его Савицкий. Пилотировал по приборам.

Когда «миг» приземлился, летчики притащили стремянку и по очереди убедились в сохранности пломб, которыми еще перед взлетом была опломбирована шторка Фокина. Савицкий терпеливо ждал в затемненной кабине самолета — его разбирал смех. Демонстрацию свою, приуроченную к очередной служебной командировке, он, как всегда, затеял не ради рекорда или тем более хвастовства, а единственно для того, чтобы посильно ускорить в здешних местах процесс обучения полетам на реактивных истребителях по приборам вне видимости земли. Однако столь ошеломляющего эффекта он и сам не ожидал. Не верят! Даже несмотря на то что один из них — командир звена — сопровождал его в течение всего полета, сидя в задней кабине. Именно он, после того как Савицкий закончил свою программу высшего пилотажа, взял на себя управление и посадил машину.

Наконец Савицкий открыл фонарь и, подавив смех, серьезным тоном спросил:

— Ну что, все убедились? Поверите теперь в приборы?

— Как не поверишь, раз все пломбы на месте! — отозвался кто-то в ответ с откровенным недоумением в голосе. И явно не зная, как отнестись к увиденному, растерянно добавил:- Только вот все равно непонятно...

Летчики не могли взять в толк, как можно не только безукоризненно выполнить вслепую всю программу высшего пилотажа, но и при этом не выйти за пределы пространства над центром аэродрома. Тут и зрячему-то нелегко управиться, а уж под колпаком...

Савицкого совсем недавно тоже удивляло, с какой ювелирной точностью работал по приборам один из его помощников, полковник Бригидин, первым освоивший пилотаж, так поразивший теперь летчиков строевой части. Но Савицкий никогда не принадлежал к числу тех, кому нравится удивляться. Он предпочитал эмоциям работу. И, взяв несколько уроков у Бригидина, сам вскоре стал выполнять то же самое ничуть не хуже своего учителя.

Вот и сейчас, чтобы развеять сгустившийся было ореол таинственности, он собрал вокруг себя летчиков и подробно, в деталях, объяснил, как использовал наземные приводные станции, положение их сигналов у себя на приборах, как и для чего вел точный отсчет времени, соблюдал строгое выполнение всех режимов...

— Как видите, никаких чудес! Все по науке! — закончил он свой краткий технический обзор. — Кто захочет, тот и научится.

Савицкий помолчал и ради вящей объективности счел необходимым добавить:

— Рано или поздно...

Рано или поздно... Савицкий всегда считал, что профессия летчика-истребителя не ремесло, которое может освоить каждый, а искусство, вершин которого можно добиться лишь каждодневным упорным трудом и одержимостью избранным делом. Летать, говорил он, можно научить любого. Но хорошо летать — научить нельзя; чтобы хорошо летать — нужно учиться самому. А между понятиями «принудительно» и «добровольно» как раз и лежит та принципиальная разница, которая отличает мастера от ремесленника.

Савицкий никогда не брезговал ремеслом, относясь к нему без излишнего почтения, но уважительно. Ремесло в его понимании — минимальный уровень качества труда, дающий право человеку выполнять в интересах общества ту или иную работу. Он, кстати, никогда не приглашал к себе в квартиру сантехника, столяра или монтера. Починить кран, врезать замок в дверь, поменять проводку — тут для него проблем никогда не было. Сам, если нужно, приведет в порядок забарахливший пылесос или стиральную машину, переклеит обои или побелит потолок, отутюжит брюки или сготовит украинский борщ... Он считает, что настоящий мужчина должен уметь делать если не все, то многое. Потому и относится уважительно к любым ремеслам. Но когда дело касается той профессии, которую выбрал на всю жизнь, здесь, по его мнению, непременно надо добиваться подлинного мастерства, то есть того уровня качества труда, которое не просто позволяет делать дело, но и дает возможность обогащать его, творчески развивать и совершенствовать. Сам он выбрал профессию летчика-истребителя, а потому просто летать для него было недостаточно: он всегда стремился летать и летал как мастер своего дела в самом высоком и щедром смысле этого слова.

Именно так и следовало понимать сказанное им на аэродроме: рано или поздно. Если ты влюблен в авиацию и если у тебя природный дар — не просто летать, а летать мастерски ты научишься раньше другого. Но и тот, другой, у которого дара нет, но есть одержимость избранным делом, есть воля к упорному, ежедневному труду, пусть позже, но тоже научится всему. Или почти всему, что также очень и очень неплохо...

Летать в любое время суток и в любую погоду учились, естественно, не ради спортивного интереса. Никто, разумеется, не мог поручиться, что если уж кому-то все-таки взбредет в голову такое, то самолеты противника пересекут наши границы непременно в полдень при ярком солнечном свете.

Но с другой стороны, чтобы обнаружить и уничтожить цель, скажем, ночью в сплошных плотных облаках — для этого обычное вооружение истребителей не годилось. Первые реактивные машины, включая и МиГ-15, по существу, оставались фронтовыми истребителями, неспособными из-за отсутствия радиолокационных прицелов к перехвату самолетов противника в сложных метеоусловиях.

Одним из первых отечественных истребителей-перехватчиков стал МиГ-17П, вооруженный ракетами класса «воздух — воздух» и радиолокационным прицелом РП-1. Позже появился более совершенный прицел РП-6, установленный на истребителе-перехватчике Як-25. Савицкому, как председателю государственной комиссии по приемке самолетов, пришлось всесторонне оценивать не только машину Яковлева, но и соперничавшие с нею истребители-перехватчики Е-150 и Ла-200. Верный своему характеру, он отнесся к возложенным на него обязанностям с максимально возможной полнотой:

добавил к функциям председателя комиссии заодно и функции летчика облета. Каждая из трех машин обладала собственными достоинствами и недостатками на каждой из них он налетал много часов, приглядываясь, как они ведут себя на разных режимах. Сравни-1 тельные испытания постепенно выявили преимущества! перехватчика конструкции Яковлева. Его тогда и приняли на вооружение.

Шли годы. В конструкторских бюро разрабатывались все новые и новые машины. Увеличивался их потолок, росли скорости, становилось более мощным вооружение. И не было среди новых истребителей-перехватчиков ни одного, с которым бы вплотную не познакомился Савицкий. Он оценивал их как председатель государственной комиссии, летал на них как летчик облета, проводил стрельбы и иные боевые учения как командующий истребительной авиацией ПВО. Он по-прежнему везде успевал, и его по-прежнему на все хватало. Но, как и всегда, особенно легок оказывался он на подъем в тех случаях, когда проблему или вопрос предстояло решать не за письменным столом служебного кабинета, не в стенах помещений, где заседали комиссии и собирались совещания, а в высоком и просторном небе, куда надо было поднять очередную боевую машину.

Вскоре после того как в небе над Свердловском был сбит американский самолет-шпион «Локхид У-2», о котором западная пресса писала, что пройдет немало времени, пока у нас появится истребитель-перехватчик, способный помешать его полетам, Савицкий прилетел в командировку на один из южных аэродромов. Прогнозы западной прессы его интересовали меньше всего: кто-кто, а уж он отлично знал, что подобный перехватчик у нас уже построен. Его волновал более существенный вопрос: с появлением истребителя Су-15 возникала возможность применения новой тактики боевых действий перехватчиков — атаковать цель в переднюю полусферу.

— Не возражаешь, если выполню первый перехват сам? — спросил Савицкий генерала А. В. Кариха, встретившего его на аэродроме.

Прежде подобных стрельб в стране не проводилось. Даже в войну на поршневых машинах атаки на встречных курсах осуществлялись редко: скорости самолетов при этом складывались и на то, чтобы точно прицелиться, оставалось слишком мало времени. С появлением реактивных истребителей положение усугублялось: рост скоростей соответственно увеличивал и дефицит времени. А новое поколение сверхзвуковых машин привело к тому, что эффективность атак в переднюю полусферу стала и вовсе проблематичной. При скоростях сближения в три-четыре тысячи километров в час некогда не только точно прицелиться, но и отвернуть от мишени, если даже случайно в нее попадешь.

Ситуация изменилась с появлением новых радио-s локационных прицелов повышенной дальности. На| Су-15 стоял именно такой прицел, что позволяло — по крайней мере теоретически — поймать метку на его экране до того, как идущие встречными курсами перехватчик и мишень опасно сблизятся. Вот Савицкий и не утерпел, прилетев из Москвы для того, чтобы проверить теорию на практике.

— Если погода будет подходящая, — скрепя сердце согласился генерал Карих, отлично понимая всю опасность предстоящего вылета.

— Генеральский минимум, что ли? — отшутился в ответ Савицкий, догадываясь о мыслях собеседника. — Так я уже не генерал, а маршал. Выходит, опоздал ты со своей отговоркой.

Савицкий был уже не только маршалом, ему на тот момент перевалило за пятьдесят. Век же летчика-истребителя обычно короток: тридцать пять, ну, в крайнем случае, сорок, а там — либо переходи в гражданскую авиацию, либо меняй профессию. Но Савицкий, приводя в панику медиков, неизменно проходил летно-врачебные комиссии. Здоровье летать ему позволяло, а характер требовал...

На другое утро небо заволокло тучами, и генерал Карих окончательно впал в уныние. Савицкий знал: не за карьеру трясется, а за жизнь друга волнуется, и потому возражения Кариха встретил спокойно.

— Стоит ли рисковать, говоришь? — переспросил он. — А кто рискует? Лично я, например, в себе абсолютно уверен. Но может, ты думаешь, что я летать разучился? Если так — прямо и скажи.

Генералу Кариху сказать было нечего. Он прекрасно знал, что Савицкий в летном мастерстве вряд ли кому уступит. А уж об опыте и говорить не стоит... Воттолько перехват такой предстоит выполнить впервые. А тут, как назло, в небе такая мура

— Тем лучше, — возразил Савицкий. — Ближе к реальной боевой обстановке. Противник ясной погоды ждать не станет.

Перехватчик рассекал пространство со скоростью звука. Савицкий знал, что через несколько минут она станет еще выше: вот только выведут с земли на цель. Радиоуправляемая мишень уже где-то в воздухе. Она идет встречным курсом, и сближение произойдет стремительно.

А вот и она! Метка появилась на самом краю экрана радиолокационного прицела. В центре его неярко светится электронное кольцо, или луза, как называют его летчики. Чтобы загнать метку в лузу, пустить ракету и успеть отвернуть от обломков, надо уложиться в каких-то несколько коротких секунд. Они промелькнут быстро, очень быстро, но все-таки то небольшое количество времени, которое заключено в них, он сумеет растянуть так, чтобы осуществить все необходимые действия.

Заложив крен, Савицкий ведет по экрану метку в нужное место: чем ближе она к центру кольца, тем больше шансов поразить цель. Но цель перемещается не только на экране прицела, она движется и в пространстве. Слева и справа по сторонам экрана — два ряда насечек: один ряд показывает высоту мишени, другой — расстояние до нее. Судя по насечкам, расстояние стремительно сокращается. Да и метка уже в лузе, но пока светится лишь средняя из пяти лампочек, обозначающая нулевую готовность. Должны загореться еще две. Сначала ЗГ — это означает захват головкой. Затем ПР — пуск ракеты.

Мгновения мимолетны, но каждое из них бездонно, как пропасть. Время и тянется, и несется стремглав. Мозг летчика работает как бы в двух измерениях: в одном из них — нельзя торопиться, в другом — необходимо спешить. Они неудержимо сдвигаются, оба этих различных мира, и момент, когда они сольются в одно, чутко караулит указательный палец, который уже давно лег на еще не вдавленную пока кнопку открыт и я огня.

Вспыхивает лампочка ПР. Кнопка нажата. Ракета сошла с направляющих и устремилась на цель. Все сделано, и делать больше ничего не нужно. Осталось одно: только точно отмерить еще один крошечный промежуток времени, а затем отвернуть от мишени. Но отсчет времени не закончился, и отворачивать рано. Локатор перехватчика, излучая в сторону мишени, «подсвечивает» путь несущейся к ней ракете. Отраженные назад радиоволны попадают на ее головку наведения, как бы подтверждая, что все идет как надо. Отвернуть раньше чем нужно означало бы лишить ракету подсказок на ее пути.

Но вот истекли и эти мгновения. Пора!

Перехватчик плавно отворачивает от мишени, а та в следующую секунду разлетается в разные стороны горящими, кувыркающимися в воздухе обломками.

И сразу же голос генерала Кариха в наушниках шлемофона:

— Порядок, Дракон! Цель сбита. Падает...

Это был один из первых полетов Савицкого в качестве маршала авиации, которым он стал как раз в 1961 году.

Но падали не только беспилотные мишени. Гибли и летчики, осваивающие новую технику. Причем нередко лучшие из лучших — именно им доверяли облетывать вновь созданные перехватчики. Независимо от званий и должностей они первыми поднимались в небо; поднимались не по приказу — по велению сердца. В одном из таких полетов погиб заместитель Савицкого, его преемник на должности командующего авиации ПВО генерал Кадомцев. Савицкий, когда его назначили заместителем главкома Войск ПВО страны, сам же и рекомендовал Кадомцева на освободившуюся должность.

Знакомство их состоялось еще в годы войны, во время Крымской операции. Причем при особо примечательных для обоих обстоятельствах.

К командиру 3-го истребительного авиакорпуса, по его настоянию, привели разжалованного в штрафники офицера в заношенном, не по росту ватнике и замызганных кирзовых сапогах. Но бывший инженер-капитан Кадомцев не выглядел ни униженным, ни оскорбленным — широкогрудый и широкоплечий, он стоял с независимым видом, явно не собираясь оправдываться или о чем-то просить.

А просить было о чем. Штрафниками в ту пору затыкали самые гиблые дыры, когда совесть не позволяла тратить на заведомо дохлое дело обычных солдат, и жизнь их была оттого куда короче любой иной жизни, вовлеченной в мясорубку войны.

Было в чем Кадомцеву и оправдываться. Именно он угробил боевую машину, истребитель Як-76; угробил, как доложили Савицкому, из-за своего упрямства и на редкость несговорчивого характера. Инженером он слыл классным, но вот поди ж ты: захотелось летать! Листал по ночам учебники, въедался в инструкции, а изучив под коптилку в землянках «теорию», решил самочинно приступить к практике. Улучив подходящий момент, поднял самолет в воздух, сделал над аэродромом пару кругов, но когда настал момент садиться — самодеятельного «ликбеза» не хватило. Боевая машина — вдребезги; сам чудом жив остался. В итоге — военный трибунал и штрафная рота...

— А мог бы и под расстрел! — сказал Савицкий, с интересом разглядывая крепыша в ватнике. Ему всегда нравились люди, умевшие ставить перед собой цель и вопреки всему добиваться ее. — Сам знаешь, каждая боевая машина, особенно сейчас, на счету.

— Мог бы, — спокойно согласился Кадомцев. — Только где ж на войне взяться такому дню, когда истребитель — лишний? Они всегда на счету.

— Значит, летчиком приспичило стать?! — переменив тему, жестко спросил Савицкий. — Невмоготу, и все тут! Так, что ли?

— Все время у самолетов, товарищ генерал. Как тут выдержишь? Ночи напролет мечтал...

— А ты бы лучше по ночам спал! Ну ладно, взлететь взлетел. А что же с посадкой? Кишка тонка?

— Старался.

— Стараться мало, надо уметь. Не на велосипед влез — в кабину истребителя!

Кадомцев промолчал, но взгляда, в котором таились несломленное упорство и живой ясный ум, не отвел.

— Жалеешь, что так вышло?

— Жаль, машину разбил.

— И все?

— Все. Жив останусь, буду летчиком. «Будет! — подумалось в тот раз Савицкому. — Этот своего добьется». А на другой день подписал ходатайство, где просил вернуть Кадомцева к себе в корпус в качестве стрелка-радиста: пусть, дескать, хоть так пока летает, а там видно будет...

Второй раз судьба свела их в мирное время. Встретились в конце пятидесятых на Дальнем Востоке, куда Савицкий прилетел в командировку. Столкнулись чуть не нос к носу в офицерской столовой. Глаз и память у Савдцкого цепкие: сразу узнал. И Кадомцев в этот раз опять же ему понравился. Да и бывший штрафбатовец выглядел броско теперь не только ладной фигурой, открытым, лишенным намека на фальшь или лукавство лицом — на Кадомцеве сидела, как влитая, форма морского летчика с погонами генерал-майора, делая его как-то по-особенному подтянутым и строгим.

— Хорош, ничего не скажешь! — улыбаясь, развел руками Савицкий. — Впрочем, ватник с кирзой тебе тоже были к лицу... Ну, как теория? Науку, поди, теперь обогащаешь? Или другим передаешь?

— Шутите, товарищ генерал-полковник! — разулыбался в ответ и Кадомцев. — Какой из меня педагог? Я ведь из однолюбов...

— Значит, летаешь?

— Военный летчик первого класса. Хотя и инженерный багаж стараюсь не растерять...

«А не взять ли его к себе в замы! — внезапно решил про себя Савицкий. — Тем более должность вот-вот вакантной окажется-Фокин-то на другую уходит...»

Но вслух сказал только одно:

— Жди звонка из Москвы! Авось, бог даст, опять свидимся.

Так Кадомцев стал его заместителем. И Савицкий, надо сказать, в выборе не ошибся. Новый его помощник быстро вошел в курс дела, целиком посвятив ему все свои незаурядные способности. В упрек Кадомцеву можно было поставить, пожалуй, одно: лез, не принимая во внимание характер служебных обязанностей, в кабину каждого нового перехватчика. Но кому-кому, а Савицкому попрекать этим своего подчиненного было бы крайне затруднительно. Сам грешил тем же, не глядя ни на чин, ни на годы. Тут они, как говорится, одним лыком шиты: никакие доводы не действовали на обоих — отскакивали как горох от стенки.

И ту треклятую «тройку» — бортовой номер опытного экземпляра нового сверхзвукового перехватчика — облетывали тоже вместе. Правда, Савицкий свою программу успел на тот момент почти закончить. Хотя и Кадомцев времени также не терял: на «тройке» у него числилось уже около десятка полетов. Его только-только назначили командующим авиации ПВО, и он торопился нагнать упущенное — добиться у маршала Батицкого разрешения на полеты удалось не сразу. Хотя ни главком, ни ставший его заместителем Савицкий официальных оснований для запрета не видели. Если, конечно, не считать того, что у Кадомцева хватало на новой должности и других забот. Но тот все же сумел настоять на своем...

Савицкий накануне аварии, закончившейся гибелью Кадомцева, отрабатывал в зоне на «тройке» последние элементы намеченной программы. Машина вела себя в воздухе безукоризненно. Не обнаружил никаких поводов для беспокойства и поднявшийся вслед за ним другой летчик облета: все чисто и гладко, ни малейшего намека на возможный сбой или какие-то неполадки.

Но судьба все же распорядилась по-своему.

Когда на другой день Кадомцев оторвался от бетонки и, набрав высоту, вошел в рабочую зону, неожиданно отказал левый двигатель. В кабину густо потянуло дымом, и Кадомцев, включив тумблер противопожарной системы, тут же взял курс на аэродром.

Но с КП уже заметили черный шлейф от горящей турбины, и земля отдала приказ катапультироваться — исполни его, и Кадомцев остался бы жив. Однако он предпочел бороться не столько за свою, сколько за жизнь машины. У летчика в такой ситуации есть на то право, за ним и остается последнее слово.

И Кадомцев сказал его:

— С пожаром думаю справиться. Левый движок я отсек. Дотяну до полосы и буду садиться на одном двигателе.

Он не знал, что сбитый с двигателя огонь ушел внутрь и что теперь пламя набросилось на тяги рулей управления. Он не знал этого, хотя наверняка догадывался. Ведь с КП ему сказали, что не исключают такой возможности, вторично предложив воспользоваться катапультой и покинуть аварийный самолет. Но до аэродрома оставалось совсем чуть-чуть, бетонка была совсем близко, за неширокой речкой, которую предстояло вот — . вот пересечь, и Кадомцев верил, что ему это удастся, что, спасая машину, он спасет и себя. Впрочем, верил здесь не то слово. Просто есть летчики, которые мысленно произносят его с одной-единственной целью — сохранить за собой возможность бороться за жизнь машины до конца. И Кадомцев был одним из них.

Пламя пережгло тяги на подлете к речке. Внезапно потерявшая управление машина накренилась и врезалась в воду. Взрыв разметал ее на мелкие части. Искореженные, обожженные взрывом куски позже собрали — так делается всегда, они необходимы членам комиссии для установления причин аварии. Но хоронить было нечего. Кадомцева просто не стало. Будто никогда не было...

Савицкий переживал беду особенно тяжело. Гибель друга — одна из самых горьких утрат, выпадающих на долю человека. Но Савицкий был летчик. Был и продолжал оставаться им. И как летчик он понимал, что подобные трагедии неизбежны — такова профессия. И тот, кто избрал ее, эту профессию, тому не на что жаловаться. Можно только стиснуть зубы и молчать, и еще можно сесть в кабину перехватчика и поднять его в воздух; можно и нужно продолжать летать, пока не придет и твой черед или пока не запретят врачи и спишут с летной работы.

Савицкого не списывали. То ли потому, что обладал поистине богатырским здоровьем, то ли медики не хотели связываться с маршалом, за плечами которого огромный боевой летный опыт, а на кителе две золотые медали... Как бы там ни было, а Савицкий, начав счет седьмому десятку своей до краев наполненной напряжением и избыточной на треволнения жизни, продолжал бороздить небо на сверхзвуковых перехватчиках. Любил он и земные дороги, а на них — свою видавшую виды «Волгу»: редко-редко доверял баранку шоферу, обычно крутил ее сам. А вот поездов — ни скорых, ни экспрессов — терпеть не мог. Во все командировки — только самолетом. Жаль времени и состоящей из него жизни? И это тоже. А еще привычка связывать пространство оставлявшими в небе белый след авиационными скоростями. И, конечно, преданность профессии, без которой и жизнь не в жизнь...

Человек в своих тайниках сознания ничуть не проще кантовской «вещи в себе». Наружу выбиваются лишь отблески, лишь знаки сложной и противоречивой борьбы, идущей в скрытых от мысли пространствах внутреннего мира всякого из нас. И когда наступает урочный час, тогда внешнее, поверхностное мы склонны отождествлять с истиной. Чтобы сдаться и тем покончить с изнуряющей мозг и душу борьбой? Не знаю. Повторю лишь известное: диалектика, в том числе и диалектика жизни каждого отдельно взятого человека, немыслима без борьбы развивающихся со временем, набирающих силу противоречий. И когда такая борьба достигает своего пика, на его высшей точке количество преобразуется в новое качество. Сложный, неоднозначный процесс, как сложен и неоднозначен сам человек.

Но Савицкий не из тех, кто испытывает склонность философствовать. Он человек дела. И, отдаваясь ему без остатка, выше прочих ценил те мысли, которые можно воплотить в конкретное полезное действие. Надо облетывать новые перехватчики? Надо. Способен он на столь ответственную и сложную работу? Пока способен. И — лез в кабину.

Последний раз это случилось в ночь на 1 июня 1974 года, когда ему стукнуло шестьдесят четыре.

Сверхзвуковой красавец пробил толщу сгустившихся над спящей землей облаков и, подчиняясь уверенной руке пилота, лег на заданный курс. Все было как всегда. Огромный опыт Савицкого, его талант и летное мастерство работали как бы сами по себе, помогая безошибочно управлять тяжелой, аккумулировавшей в себе чудовищную мощь машиной — он чувствовал ее лучше, чем самого себя, владел ею искуснее, чем собственным телом; и она покорялась ему доверчиво и до конца. Ведь у всякой машины, как ни странно на первый взгляд, есть свой характер, свой норов, свои капризы. Летчики это хорошо знают...

В ту ночь у Савицкого по плану предстоял еще один вылет. Но он уже принял решение. То самое, что так долго ему не давалось. А теперь — вдруг, не вдруг, но далось...

Когда перехватчик зарулил на стоянку, Савицкий выбрался из кабины, подошел к острому конусу кока машины — тому коку, который только что уверенно рассекал ледяные пространства стратосферы, — и, огладив его ладонью, прикоснулся к металлу губами.

Не зная, что и подумать, смотревший во все глаза на летчика техник спросил:

— Прикажете готовить самолет ко второму вылету?

Савицкий обернулся на его слова и тихо, но твердо сказал:

— Второго вылета не будет.

Спроси его тогда, почему — не ответил бы. Не нашлось бы у него в тот момент таких слов, чтобы объяснить. Савицкий знал лишь одно: решение прекратить полеты принято, причем принято раз и навсегда, окончательно. Он молча стоял возле кока перехватчика, а вокруг него простирался закованный в бетон безлюдный ночной аэродром. И за плечами — последний полет, начатый им сорок с лишним лет назад...

Так наступил для него конец чуда, длившегося столь неправдоподобно долго.

* * *

Чудо? А как иначе назвать такое...

Ночной полет в облаках на ультрасовременном истребителе-перехватчике в шестьдесят четыре года! Этому невозможно поверить, но это так. Никто в мире не смог бы похвастать ничем подобным. Просто нет и не было во всем свете другого такого летчика...

— А что здесь особенного? — искренне удивлялся позже Савицкий. И добавлял то, во что сам постепенно уверовал, а точнее, в чем убедил сам себя:

— Врачи не запрещали. С летной работы меня по здоровью никто не списывал. В общем, самому как-то неловко стало... Приедешь на аэродром, войдешь в летную комнату — кругом одна молодежь, а я как-никак еще до революции родился. А так бы летал...

И действительно, летал бы. Такие люди, как маршал авиации Савицкий, живут, работают и ведут счет годам не по метрикам. У них свой календарь.

Есть у Савицкого школьная тетрадка в зеленой клеенчатой обложке. На одной из ее страничек крупным разборчивым почерком написано:

Число боевых вылетов — 216. Сбито самолетов противника — 24. Общий налет — 12943 часа. Из них ночью — 1201 час. Посадок — 5586.

А на другой — аккуратно расчерченная карандашом на графы — таблица. На ней самолеты, на которых летал. Все их просто нет возможности перечислить — без малого сотня наберется! Одних «яков» полтора десятка...

А вот страницы с нынешним расписанием служебных и иных командировок, с перечнем наиболее важных, неотложных общественных дел в тетрадке, к сожалению, нет. А она бы и сегодня оказалась тесно заполненной. Столь же тесно, как и сама жизнь ее владельца, по-прежнему до краев насыщенная событиями и как бы неподвластная ни времени, ни возрасту. Должно быть, такие люди, как маршал авиации Савицкий, живут, работают и ведут счет годам не по паспорту или метрикам. У них свой календарь.